Читать книгу На пути Орды - Андрей Горюнов - Страница 1

Княжеский терем возвышался над серыми избами Посада, над белой лентой детинца, опоясавшего Город, – маленькой крепости с невысокими стенами, приземистыми кряжистыми башнями. Многочисленные островерхие маковки терема, крытые осиновыми плашками, серебрились на солнце серовато-сизой чешуей.

С верхней галереи княжеских хором открывались необъятные дали – терем был выстроен на самой вершине холма.

Весь край открывался отсюда, как бы расстеленный внизу, на зеленой скатерти лугов, с темно-зелеными перелесками, переходящими вдали в синеющие на горизонте длинные языки Висковских чащоб.

Княгиня Евпраксия вышла на галерею, держа на руках полуторагодовалого княжича Ивана Федоровича: пусть тоже посмотрит на бой.

Мамка-кормилица встала было на дыбы: «Не пущу, прохватит княжича на ветру, а к ночи закапризничает, – увидишь, заболеет». Но Евпраксия настояла на своем. Материнское чувство шепнуло ей: не заболеет.

Даже здесь, почти в заоблачной выси, чувствовалось приподнятое, торжественное настроение, охватившее Город перед схваткой с Ордой.

На всех шести звонницах городских церквей гудели колокола, соревнуясь друг с другом, выплескивая свой перезвон далеко за крепостные стены, за речку, что текла внизу у подножия холма, за ближний лесок. Звон плыл над зеленым миром и, не желая подниматься к облакам, растекался по окрестностям, заполняя собой каждый распадок, овраг, рощу.

Все горожане, от мала до велика – бабы, старики, дети, – все, не годные к битве, теснились на крепостных стенах, боясь пропустить редкое зрелище. Избы, стоящие вне крепостных стен, на склонах холма, были пусты, словно вымерли. На дальних лугах не было привычного глазу стада коров, вся скотина была собрана сегодня под защиту неприступных каменных стен.

* * *

Внизу, у подножия холма, сразу за речкой стояло русское войско, готовое к схватке.

Это был старый обычай – становиться сразу за речкой спиной к воде, – и отступать некуда, и стоять удобно: у реки не так жарко.

Многотысячные отряды ополченцев, вооруженных косами, цепами и топорами, в большинстве своем пешие, стояли плотно, отряд к отряду, слившись в единую массу, готовясь встретить удар с востока.

Впереди перед ополчением, прикрывая его, старший воевода, опытный Радож, разместил хорошо вооруженную конницу. Это был мощный отряд, поставленный Радожем острым клином – по направлению ожидаемой атаки, навстречу ей. Отряд был сводный, состоящий из многих сотен хорошо вооруженных всадников – княжеских дружин Давыда Муромского, Глеба Коломенского, Олега Красного и Всеволода Пронского. Город никогда не собирал под стены свои столь многочисленное войско.

Всадников, казалось, и не пересчитать: глаза слепили сверкающие на солнце шишаками начищенные шлемы и острия копий. Кони дружинников непрерывно фыркали, переминались с ноги на ноги, «танцуя» на месте, – они уже давно устали ждать. Даже издалека, с холма, с высоты княжеского терема, чувствовалась сила войска, с трудом удерживаемая воеводами. Лица воинов излучали спокойную уверенность в себе, в неизбежности торжества правого дела.

Отражение синего неба в речке за спиной русского войска было сочного, темно-синего цвета, и из-за этого, видно, вода в речке казалась не по-летнему холодной, смертельно ледяной.

Время от времени колокольный звон в Городе становился тише, смолкал, затихал. Однако тишина не наступала: из-за белой крепостной стены тут же доносился крик петуха – одного, другого…

У подножия холма, на речке, возле конца спуска от главных городских ворот, осиротело, пустынно гляделись многочисленные мостки и сходни, с которых сегодня никто не полоскал белье.

Чуть правее мостков, между старыми, растрескавшимися, черными от времени, полувросшими в землю долбленками, что-то мелькало со скоростью солнечного зайчика. Это резвился забытый кем-то четырехмесячный поросенок – толстый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.

Солнце ослепительно сияло, приближаясь к зениту.

* * *

Великий князь Юрий Ингваревич, отягощенный кольчугой, с трудом сел в седло, взвалив на себя изрядную ношу – возглавить засадный полк, состоящий из его личной дружины.

Он не верил в добрый исход предстоящего боя. Тому назад уж двадцать дней, как только вести о приближении Орды к Городу достигли его ушей, он послал гонцов к великому князю Владимирскому, Георгию Всеволодовичу, прося у него помощи или союза.

Тот, решивший, видимо, откупиться от Батыя единовременными дарами и терпимой, в общем-то, данью, отправил гонцов Юрия Ингваревича восвояси, не удостоив ответом.

Надеяться было не на что. Юрий Ингваревич был давно уж немолод, а с весны начал страдать странной, тяжелой болезнью: он сох, худел и слабел – день ото дня. Сильно болели суставы и поясница, порой до крика.

Его сын, Федор Юрьевич, был еще слишком молод – всего семнадцать весен.

Во многом именно благодаря молодости Федора Юрьевича и возникла столь опасная ситуация, поставившая все княжество на порог войны.

Беда случилась дней сорок назад, когда в Город пожаловали посланники хана Батыя. Старый князь Юрий Ингваревич отсутствовал в Городе, уехав на богомолье – далеко, в Боголепо-Тайнинскую Пустынь.

Послы прибыли с предложением ханской дружбы, которую следовало, конечно, подкреплять данью – десятой частью всех поступлений в княжескую казну. Оставшийся «на хозяйстве» юный Федор Юрьевич в качестве ответа Батыю велел выпороть его послов на конюшне, а затем угостить на скотном дворе «чем бог там послал».

Мало того, постаравшиеся угодить Федору молодые дружинники уже по своей инициативе прокатили ханских послов по всему Городу в свиных корытах, а затем, усадив задом наперед на коней, выставили за городские ворота, попросив при этом передать Батыю пожелание поправиться умом.

Вернувшийся с богомолья Юрий Ингваревич был потрясен рассказом о случившемся. Как мог его сын совершить такое! Уж не он ли сотни раз внушал ему с пеленок: гонец невиновен, посол неприкосновенен!

Но все наставления оказались бессильны, а разум смолчал.

Надежды на мирный исход почти не оставалось. Самое страшное в происшедшем было то, что послов прокатили по всему Городу. Юрий Ингваревич понимал, что теперь, в случае поражения, погибнут не только они с сыном, дружина, наспех сформированное войско и в последний миг собранное ополчение, нет! Позор видел весь Город. И весь Город будет в случае победы Орды растоптан, разграблен, сожжен, раскатан по камням, сметен с лица земли.

Понимая, что Федор едва ли сможет организовать отпор – прыти больше, чем опыта, – старый князь собрал под хоругви своих родных братьев – Давыда Ингваревича Муромского и Глеба Ингваревича Коломенского, а также друзей детства – Олега Красного и Всеволода Пронского.

Подошедшая к городу группировка Орды была не столь уж и велика – два тумена, двадцать тысяч всадников, каждый из которых имел не менее трех запасных лошадей. Однако Батый мог в недельный срок стянуть сюда еще три-пять туменов – и это мгновенно решило бы судьбу союза пяти русских князей.

Князья успели собраться и сбить свои дружины и ополченцев в единый кулак, когда Орда была уже совсем близко к Городу – в десяти полетах стрел, если считать как считали в Орде, и в четырех криках, если считать нашей мерой длины: от кошмы, прикрывавшей вход в шатер хана Батыя, и до Красного крыльца княжеского терема.

Просовещавшись едва ли не сутки, князья решили в конце концов оборону организовать, но от Батыя все же попытаться откупиться, сохранив мир.

Злато-серебро, рухлядь пушная – это хлам, прах, пустое, если на другую чашу весов положены вера Христова и жизни людские.

Тем паче что Батый немногого требовал: десятую долю. Всего. От всего.

Оставалась надежда, что грозный хан проявит снисходительность: горячность и безрассудство свойственны молодым во всех краях, у всех народов. Для того чтобы хану было легче проявить понимание, следовало, во-первых, потрясти его богатством и обилием даров, а во-вторых, послать к нему того самого молодого князя, оскорбившего ханских послов.

Конечно, Юрий Ингваревич понимал, что он делает, выдавая сына головой Батыю, но чувство ответственности за вверенные ему Богом землю и народ были сильнее отцовской любви.

Пытаясь поставить себя на место Батыя, Юрий Ингваревич неизменно приходил к доброму решению: повинну голову меч не сечет! Он искренне верил в то, что сын, своим личным появлением во главе посольства, продемонстрирует верх смирения, покажет хану безграничность веры в его божественную мудрость и этим заслужит себе если и не прощение, то не самое суровое из всех возможных наказание.

И вот теперь сын Юрия Ингваревича, молодой князь Федор Юрьевич, приближался к ставке Батыя, к его шатру, возвышавшемуся среди юрт ханской охраны на ближайшем к Городу, но закрытом от Города березовой рощей лугу.

Сопровождать сына старый князь приказал своему советнику, деду Апонице, и лучшим дружинникам, своим личным телохранителям. Таким образом, посольство насчитывало двенадцать душ.

* * *

Князь Федор уже прошел меж двух огней, горящих перед шатром хана и очищающих гостей от скверны, вероломства и нечистых, коварных помыслов.

Он помнил все, что говорил ему отец, напутствуя, о чем предупреждали дядья…

– Наступишь на порог – смерть!

Князь Федор прижмурил слегка глаза, чтобы в первый миг не выдать взглядом своих чувств, после чего вошел в шатер Батыя, излишне высоко поднимая ноги над порогом. В голове мелькнуло: «Не князь я уже. Раб».

Федор Юрьевич склонился перед Батыем в земном поклоне, а затем распростерся ниц, как научили его местные переводчики, толмачи, встретившие при въезде в ставку и теперь сопровождавшие посольство.

– Приветствую тебя, великий хан… Да будь здоров ты и род твой…

Толмачи бойко заговорили наперебой, украшая и развивая сказанное, как того, видно, требовал ордынский обычай. Казалось, начав нараспев славословить Батыя, они не прекратят хвалить и приветствовать хана до вечера.

Однако стоило уголкам губ хана еле заметно скривиться, как толмачи замолкли – резко, на половине слова.

– Остановись, великий Бату… – произнес князь Федор, привстав, но продолжая стоять перед ханом на коленях. – Страны и города трепещут перед тобой. Я сожалею о том недостойном поступке, который совершил… Надеясь на твою мудрость и доброту, я принес тебе свою склоненную голову. Мы ищем твоей дружбы и хотим возложить на свои шеи ярмо твоих данников. Десятая доля всего и от всего – твоя!

Батый прикрыл глаза.

– Многие трепещут предо мной… Многие ищут моей дружбы и покровительства.

– Великий князь Юрий Ингваревич желает тебе и твоим близким благодати небесной и шлет тебе в знак своей дружбы великие дары… Многие ли, ищущие дружбы твоей, готовы дарить тебя самым своим дорогим? Шесть возов…

Толмачи стали бойко переводить…

На миг Батый поднял взгляд на лицо молодого князя и тут же прикрыл глаза вновь. Ему было скучно. Изобретенный им еще пять лет назад тактический маневр покорения малых царств и княжеств работал с той же неизбежностью, с какой течет время.

Он не случайно превращал в прах и пепел каждый восьмой-десятый-пятнадцатый город, встававший на его пути. Конечно: только ужас, бегущий перед ним, заставлял покоряться остальные города и народы. Кто же просто так, добровольно, станет платить дань, смиренно ляжет под его пяту?

Однако хан никогда не позволял себе беспричинного нападения. Он всегда использовал повод. Ждать никогда не приходилось долго. Когда идешь по чужой земле, возглавляя многотысячное войско, предлагая всем по дороге свою дружбу, защиту и покровительство в обмен на десятую долю создаваемых местным населением благ и богатств, повод для войны находится очень быстро.

Вот и сейчас подворачивался очень хороший повод. Повод напомнить этим русичам о том, кто он такой, хан Бату.

Сидящие за каменными стенами Города мудрецы и воители думали, что Орда отдыхает, готовится к штурму их «неприступной твердыни».

На самом деле это предположение было совершенно неверно. Штурм этой твердыни – в глазах хана – являлся просто зрелищем, забавным пустяком, соринкой на пути его орд. Достаточно было одного кивка Великого Хана, чтобы Город пал еще позавчера: внутри, за его каменными стенами, было много деревянных хижин и хором… Вспыхнув от сотен зажигательных стрел, постройки займутся единым, гигантским факелом, заставят обезумевших от борьбы с огнем защитников вырваться из огненной ловушки, спасаясь от невыносимого жара горящего Города.

Да, они вырвутся, обессиленные, обожженные, с обезумевшими от боли и ужаса глазами. К речке! К воде!

В этот момент достаточно и тысячи всадников с одними ногайками, чтобы втоптать разбежавшихся в красную грязь, усеять раздувающимися на солнцепеке сине-бордовыми трупами весь склон, запрудить речку телами, из которых отовсюду торчат желтые кости… И как торчат, – как тын, как частокол, как иглы у ежа. К осени плоть отойдет, – раки, вороны, вода… Кость к осени сильно побелеет…

И вот уже по черной осенней воде медленно движется ковер желтых опавших березовых листьев, медленно пляшут в воздухе над водой белые мухи первого снега. Легкая ледяная мельчайшая крупа садится на отмели из людских и конских скелетов, почти уже не отливающих желтизной, на островки костей и черепов… Отдельные человеческие кости можно было найти и в лесу – далеко, в самой глуши – на хвое ельника, в чащобе, в буреломе: туда их оттащили звери.

– У них очень много построек, – еще вчера доложил Батыю Хубилай, воевода правой руки, старший темник. – Город давно не горел. Они забыли, как горит такой Город…

Взять Город с налета и растоптать несложно. Важно решить: пора или следует подождать? Использовать этот повод или подождать следующего? У него впереди еще много городов…

Сметать города с лица земли Батый не любил и прибегал к этому средству устрашения лишь в самых крайних случаях. Киев, Козельск… Столько добра там пропало! Столько людей и скота! Огонь, ручьи крови, вопли, а затем только невесомо-серый пепел, трупный смрад и невыносимо удушливый запах гари, – и больше ничего.

Какой в этом смысл? Много ли ума, умения надо, чтоб сжечь, уничтожить?

Куда сложнее добиться покорности трудолюбивых миллионных народов, сотен процветающих селений, городов и деревень!

Штурм, резня – удел идиотов.

Да и кто после штурма сможет собрать шесть возов даров, которые только что привез этот юный царевич? Никто! Меха сгорят при штурме, а мелкие ценные вещи разворуют мародеры, штурмовой авангард, звери без мозгов… И ведь сколько их ни казни…

Однажды он приказал наказать каждого десятого в двух туменах; обезглавили две тысячи у всех на глазах, отрубали головы от утренней дойки кобылиц и до вечерней, но… Но мародеры в Орде по-прежнему не желают делиться мелкими ценностями с ханом, предпочитая лично богатеть!

Нет, лучше сначала выгрести все самому!

Богатые дары, привозимые послами, достаются только ему, хану.

Часто царьки присовокупляют к дарам в качестве залога сына или младшего брата, в знак доверия к нему, Батыю…

Этого-то события – посольства, возглавляемого юным князем, – и ждал старый, опытный хан Бату.

Послы в подобных случаях приходили всегда. Вот они пришли и в данный момент.

Шесть возов. Он, умудренный жизнью хан Бату, отобрал теперь здесь, в этом Городе, свое – самое лучшее. Теперь, когда основное сделано и главная цель любого набега, личная нажива, достигнута и находится под охраной в десяти шагах от его шатра, теперь, вот теперь, и только теперь можно решить: жить Городу или рухнуть в прах.

Не следует также и забывать, что именно в этом Городе его посланцы, – послы хана Батыя – были неслыханно опозорены по приказу вот этого, стоящего сейчас перед ним на коленях юнца.

Позор послов видел весь Город, тысячи человек.

Унижения юнца не видит никто. Никто из тех, кто хохотал, когда его посланцев возили на свиных корытах.

Так что Город должен быть тоже поставлен на колени. А может быть, и обезглавлен, сожжен, растоптан. Ужас побежит тогда дальше, вперед, с новой силой.

Впрочем, решение этого вопроса также следует предоставить Небесам.

Батый сделал жест, повелевая юному князю подняться, встать на ноги, и что-то сказал, кинув быстрый взгляд в сумрачную часть шатра, туда, где сидели его жены… Его взгляд на секунду приковала к себе Сабира, старшая жена хана, выделявшаяся среди остальных возрастом – ей было далеко за тридцать, – а также прямым умным взглядом. Пятнадцать лет назад Батый женился на ней, дочери императора Южной Монголии. Она была неизбежной, неминуемой ступенью Батыя к вершинам власти: не обойти, не объехать. Обращаясь скорее к ней, чем к молодому русскому князю, хан Бату что-то быстро и резко сказал на понятном не всем присутствующим наречии Северного Тибета. Это означало, что реплика хана предназначена не для всех ушей. По лицу Сабиры пробежала тень, но она тут же овладела собой.

– Великий хан Бату, – тут же начал переводить толмач на русский, тоже мало кому из присутствующих известный язык, – знает, ему донесли ваши русские, что имеешь ты, князь Федор Юрьевич, жену, княгиню Евпраксию, из царского рода… и что всех прекраснее она телом своим. …Великий Хан говорит, что в доброте своей к тебе, посланнику дружбы и вечной любви, распалился он в похоти ханской своей и желает перед вечерней дойкой кобылиц изведать красоту жены твоей на своем царском ложе…

– Что-о-о!? – не понял князь Федор, чувствуя, что все плывет перед глазами.

– Овладей собой, князь, – посоветовал толмач. – Ответь. Хан ждать не любит…

Князь кивнул головой, переведя дух.

– Скажи хану, что не годится нам, христианам, водить к нему, нечестивому царю, жен своих на блуд, – овладев собой, князь Федор произнес отказ совершенно спокойно, даже с неким сочувствием. Произнося эту отповедь, он испытал чувство удовольствия от того, как быстро и ловко ему удалось перевести острый вопрос в невинное религиозное русло, – «я, дескать, не против, да вера, вишь, не позволяет». Подумав далее, что он излишне «заскользил» перед Батыем, князь Федор возвысил голос и добавил:

– Когда хан нас одолеет, тогда и женами нашими владеть будет.

Батый, казалось бы, понял ответ и без перевода: он медленно, понимающе кивнул, как бы соглашаясь со сказанным. Вопрос решился сам собой.

Хан слегка махнул пальцем куда-то вбок, в сторону Карагая, начальника охраны. В тот же миг два огромных телохранителя схватили князя под руки и потащили прочь от Батыя, куда-то вбок…

От неожиданности и быстроты происшедшего Федор Юрьевич заметно растерялся и только через миг, уже вытащенный из ханского шатра на свет божий, зажмурился от яркого солнца.

«Ловко у них! – мелькнуло в голове. – Есть, значит, боковой выход… Ничего, проглотишь! Получил что просил – будь доволен! „Распалился в похоти своей ханской“! Старый козел. …Да оно и к лучшему, что так посольство завершилось! Ведь если б выходить пришлось из главного хода в шатер, то надо ползти было бы ниц, задом наперед, не сводя с него взгляд, – как учил отец…»

Его оттащили уже далеко от шатра, шагов на сто, не меньше…

«Давно уже пора им отпустить меня», – подумал князь, но сопротивляться этому быстрому влечению не стал, помня наказ отца о смирении: «Смиряя гордыню, спасешься сам и вверенное тебе сохранишь».

«А как хорошо было бы прямо теперь оказаться с мечом, окровавленным вражеской кровью, в самом жару сечи, на разъяренном коне! – представил себе Федор Юрьевич. – Молод я, верно, еще; смирение – то не по мне! Рубить и топтать эту нечисть! Рубить и топтать!»

…Наконец-то телохранители Батыя устали волочь его почти бегом и остановились, видно, отдышаться, не отпуская, впрочем, княжеских рук…

Федор Юрьевич, не желая, чтоб его и дальше волокли подобным образом, недовольно повел плечами, распрямился, встряхнул головой…

Здесь, в окружении повозок со скарбом, располагался, видно, ханский хозяйственный двор. На земле валялись куриные перья, ноги, головы, бараньи кости и обрывки окровавленной шерсти, втоптанные в землю, – без меры и числа, надрезанные, вскрытые мешки, валялись горы битой глиняной посуды. Среди груды обломков каких-то сизых кувшинов возвышался взрезанный со всех боков ножами огромный мешок. Разрезанный мешок сквозь все порезы обильно истекал каким-то белыми продолговатыми зернами, неизвестными князю. Трое могучих татар – то ли грузчики, то ли охранники склада – рылись посреди всего этого бедлама в куче грязной мешковины, перебирая рванину, пытаясь найти, видно, целый пустой мешок.

В нос Федора Юрьевича внезапно ударил запах какой-то кислятины: сильнейший, неимоверно удушливый, – глаза заслезились. Князь с силой повел головой в сторону, стремясь избежать запаха, но в этот момент двое, копавшихся в груде мешковины, вдруг, повернувшись к нему, вцепились в четыре руки ему в волосы, потянули к себе. Телохранители Батыя, притащившие сюда Федора Юрьевича, не пожелав его, видно, отдать, перехватили руки князя за самые запястья и сильно потянули его за руки, назад, на себя.

Князь Федор почувствовал, как волосы на его затылке отстают вместе с кожей, грозя быть сорванными с головы в качестве скальпа. Князь согнулся, как в поясном поклоне, и изо всех сил попытался вырвать, освободить свои руки… В ту же секунду он почувствовал резкий, какой-то ярко-обжигающий удар по шее ниже затылка.

Мгновенно пришло облегчение – и голове и рукам, одновременно, – отпустили?! Однако свет в глазах тут же померк, залившись чем-то черным, сознание быстро замутнилось, взбурлило и оборвалось… Князь был молод, неопытен и потому даже не успел понять, что ему отрубили голову.

Отпущенное телохранителями тело князя Федора рухнуло в грязь, бешено заливая кровью затоптанные куриные перья. Голова князя упала в только что найденный палачом мешок. Мешок был грязный и рваный, но хорошо подходил по размеру.

* * *

Татарская конница с визгом и криками вынеслась из-за перелеска и стала стремительно приближаться к русскому войску. Войско замерло в ожидании команды.

Радож, старший из воевод, склонив голову и повернувшись к набегающей Орде боком, внимательно прислушивался к стуку копыт.

Он хорошо знал, что стук тысяч копыт вразнобой, равномерный гул, должен сейчас, на разбеге, начать сливаться в дружное, регулярное сотрясение земли, предшествующее удару с наката… Этот момент являлся сигналом, – лава разогналась, ее уже не остановишь. Выждав еще пару мгновений, русскому войску по плану Радожа следовало быстро расступиться, раскрыть налетающей орде коридор, ведущий прямо в реку, к реке.

За спиной ополченцев был узкий, но очень глубокий Лукьянов омут, а кочевники, как известно, дети степей, в плохих отношениях с омутами… Оставаться на поверхности и свободно дышать, не держась за седло рядом плывущей лошади, умеет едва ли один из ста.

Татары приближались, но стук копыт не становился дружнее…

Грудь старого воеводы стиснула невыносимая боль охватившего его внезапного прозрения, предчувствия непоправимой беды.

Со стороны налетающей татарской конницы дохнуло прохладой: налетел порыв ветра. Лес копий над русским войском слегка зашевелился, узкие вымпелы на копьях забились трещотками, усиливая охватившее войско чувство гибельного торжества.

Предчувствие беды не обмануло Радожа: передние ряды татар внезапно разделились на два потока и, уклоняясь от столкновения с русскими, понеслись в стороны – вправо и влево.

Передние ряды, разойдясь, освободили простор конным лучникам, держащим луки на изготовку, уже готовыми к выстрелу. Авангард русского войска пришел в движение, топчась на месте… В тот же миг последовал первый залп.

Выпустив по стреле, налетающие лучники разделялись, поворачивали, уходили в стороны, как и предыдущие, уступая место все новым и новым… Перезарядив на скаку лук и описав по полю небольшой круг, стрелки возвращались вновь, вставая в задние ряды нападающих.

С городских стен было видно как на ладони: перед русским войском крутились, не приближаясь к нему, две огромные карусели, два смыкающихся кольца, похожих на водоворот из серой грязной пены, – из нескольких тысяч кричащих, улюлюкающих всадников.

От того места, где вращающиеся в разные стороны воронки водоворота касались, как бы сцепляясь, друг друга, в сторону русского войска летели стремительные тени. Отдельных стрел было из Города не разглядеть, но туча стрел, выпущенных почти одновременно, давала полупрозрачную тень, летевшую по траве, – от лучников к русскому войску. Эти смертельные волны, выбросы, брызги теней косили защитников сотнями: половина войска уже представляла собой единую бурлящую стоном и криками толстую кляксу: живых, убитых, умирающих глаз больше не выхватывал из общего кровавого месива. Обезумевшие кони метались, не в силах избавиться от вонзившихся в них стрел, скакали по упавшим телам, волоча за собой выпавшего из седла раненого или погибшего хозяина.

* * *

Дед Апоница, личный советник великого князя, оказался единственным, кого татары оставили в живых. Он, не допущенный в шатер Батыя, сначала ждал, стоя недалеко от шатра, среди кибиток охраны вместе с сопровождавшими молодого князя телохранителями Юрия Ингваревича. Становилось жарко, появились слепни. Стан вымирал на глазах, все живое пряталось. К стоящим на самом солнцепеке русским подошел небольшой вооруженный отряд татар… Татары скрутили всех, кроме деда Апоницы, и увели. Личные телохранители Юрия Ингваревича были мужики мощные, зрелые, во цвете лет. Они, конечно, сразу поняли, что их повлекли на казнь, но, ощущая себя частью посольства, а не рати, они почти безропотно позволили татарам удавить себя на опушке в ста шагах от крайних кибиток стана. Они хорошо знали, на что они шли, сопровождая Федора Юрьевича с шестью возами богатых даров, чувствуя сердцем, чем оно кончится, это посольство.

Застоявшийся полуденный зной здесь, посреди ставки, был насыщен каким-то невероятно тяжелым, густым, запоминающимся навсегда запахом, жизнь от которого начинала казаться невыносимой. В воздухе звенели тысячи слепней, махать в воздухе руками, отгоняя их, было бессмысленно: оводы не обращали никакого внимания на взмахи, мимику и жесты. Стремясь избавиться от разящих укусов, Апоница непрерывно водил руками по голове, лицу, шее, будто тщательно мыл голову. Замученный слепнями старик не заметил, как к нему подошли два толмача. Один из толмачей махнул рукой перед лицом деда, указывая в сторону Города, и, сунув в руку ему окровавленный мешок, сказал: «Неси домой!»

Апоница понял, что это такое, что там, в мешке, но понял это каким-то вторым, отрешенным разумом, который заставил старика взять мешок. Продолжая вытирать лицо и шею одной рукой, Апоница начать передвигать ноги прочь.

Очнулся он только час спустя, уже далеко – и от стана Батыя, и от города, – стоя по шее в реке, в старой бобровой запруде, в которой он, будучи мальчишкой, пытался ловить карасей. Прохлада вернула его к реальности, слепни здесь, в тени глухой чащобы, совсем перестали досаждать. Над самой водой гудело нескончаемое комарье.

Очнувшись, Апоница вдруг увидел себя самого, – как бы со стороны, – стоящего по шее в темной от торфа, спокойно журчащей воде, держащего над водой грязно-бордовый мешок. Он увидел себя самого – старого, совершенно бессильного перед этим прекрасным, цветущим, одуряюще пахнущем травами, медом, пыльцой и грибами, журчащим, поющим, ужасно жестоким миром.

Подняв руку с мешком повыше, Апоница окунулся с головой. «Надо идти в Город».

Второй раз он пришел в себя и полностью осознал происходящее, уже подходя к Городу с мирной, с наветренной стороны.

Отсюда, с опушки, не было слышно звуков сечи, все имело самый обычный вид. Город как замер, на фоне густо синеющей после полудня восточной части неба, вырастая из луга куполами церквей, шпилями княжьего терема. Белые стены детинца и храмов уже начали приобретать теплый красноватый вечерний отлив.

«Вот жизнь и кончилась», – подумал Апоница.

* * *

Внезапно сбоку по татарам ударил засадный полк, ведомый самим старым князем Юрием Ингваревичем, – лучшие, отборные дружины.

Татарская конница, словно она давно ожидала этого удара, немедленно обратилась в бегство, рассыпаясь в разные стороны, стремясь избежать рукопашного столкновения. Татарские кони – выносливые широкогрудые, приземистые звери, легкое вооружение кочевников, – тулупы вместо кольчуг, меховые шапки с железным верхом вместо шлемов, – все это давало преимущество в скорости.

Это был известный прием Орды: рассыпаться по полю, оторваться от тяжелой ударной конницы преследователей. Оторвавшись и находясь в недостижимой дали, татары сбивались вновь в дружную плотную стаю и бросались назад – на преследователей, – но, не вступая в рукопашный бой, начинали, маневрируя на отдалении, расстреливать преследующих из луков. Самое страшное, не ожидаемое русскими в этой тактике, состояло в том, что татары не целились в них: трудно попасть, трудно убить: кольчуга, щит, нагрудники. Ордынцы стреляли в коней.

Конь, считавшийся на Руси ценной военной добычей в «обычных» междоусобных войнах, пользовался некоторой неписаной, но всеми соблюдаемой неприкосновенностью. Тут же было все наоборот – ни один богатырский скакун, тягловый конь-тяжеловес не имел в глазах монголо-татар никакой цены, – ни один бы конь, выросший здесь, не перенес бы степную зиму – с лютыми морозами и ветрами, выбивая копытом из-под заледенелого тонкого снежного слоя пучки травы, похожие на желтые паучьи ноги. Русский конь для ордынца годился лишь в пищу. Чем больше коней останется тут, ляжет на поле, тем будет обильнее вечером пир, тем больше вяленого конского мяса навьючишь себе впрок на одну из запасных своих монгольских низкорослых лошадей.

Ни одному русскому и в голову не пришло бы стрелять в коня, убить лошадь татарина. Ведь ценен любой конь. Хоть плохонький, да свой. Хоть мал, да вынослив!

Массовый расстрел коней засадного полка был воспринят сначала как нелепость, как совершенно немыслимое, безумное поведение отчаявшегося, видно, врага. Затем, когда невозможное превратилось в реальность, многим стало понятно многое, – задним умом.

Да кто же мог предугадать, что конные дружины вдруг превратятся в пешие?! Кто мог заранее знать? Заранее известно только то, что знание – сила, а незнание – смерть.

* * *

Влет, с удара, без всякого труда, второй тумен Батыя, сохраненный им в запасе, опрокинул княжеские дружины, подавив массой, рассек на сотни маленьких отчаянно оборонявшихся островков сопротивления.

В каждый такой островок со всех сторон непрерывно летели десятки, сотни стрел. С верхней галереи княжьего терема было хорошо видно, как в серой массе плотно сдавленных со всех сторон пехотинцев непрерывно и обильно образовывались темные пятна: пораженный стрелой воин оседал вертикально вниз. Быстро упасть он не мог, сдавленный со всех сторон земляками-однополчанами. В этот момент в том месте, где оседал убитый, образовывалась темная брешь. Однако серый «остров» живых со всех сторон сдавливала татарская конница, и брешь быстро исчезала: живые топтали мертвых, затаптывали раненых.

Сверху, в массе, это напоминало падение крупных редких капель начинающегося дождя на иссохшую пыльную землю: удар капли, что-то взметнулось, появилось темное пятно… Секунда-две – и пятно высохло.

Однако, в отличие от пересохшей земли под дождем, серые островки защитников Владимира таяли, – каждая черная капля как бы уничтожала, втягивала в себя тот кусочек земли, в который попадала, растворяла его в себе и с ним испарялась.

Татарская конница сбивала каждый островок сопротивления все плотнее и плотнее, рубя крайних, – безостановочно и умело. Пеший, сжатый со всех сторон своими же земляками, сминаемыми конской массой ордынцев, не мог оказать значительного сопротивления; всадник же, парящий над пехотой, работал саблей как заводной, убивая порой двух пеших с одного замаха, одним длинным, скользящим ударом.

Сверху, с галереи княжеских хором, было отлично видно, чем ужасна сабля, – орудие, совершенно не сравнимое в тесноте рукопашного боя с мечом – прямым, тяжело и бесхитростно рубящим – как колун.

Островки сжимались, уменьшаясь на глазах; казалось, еще чуть-чуть, и все будет кончено.

* * *

Безвыходность ситуации была понятна и гибнущим внутри островков. Безумие от невозможности защититься, ответить ударом на удар мутило сознание, порождало панику.

Небольшой отряд вольных охотников из прилежащих к Новгороду земель, пришедший на помощь, был уже практически уничтожен, – их осталось не более десяти человек.

Игнач, избежавший татарской стрелы и вытесненный теперь прямо под сабельный удар, вдруг осознал, что если он сейчас же не придумает какую-нибудь уловку, то в его вольной жизни среди лесов здесь, стыдно сказать, на заливном лугу, на выпасе, будет через миг поставлена точка.

Он на мгновение увидел впереди и выше себя вспышку, – лезвие сабли блеснуло на солнце, и в ту же секунду Окунь, сосед Игнача по угодьям, вскинул руку… Сабля коснулась левого плеча Окуня и, совершив плавное, режущее движение, рассекла все туловище и покинула тело, чуть-чуть не дойдя до середины живота.

Окунь еще стоял на ногах, когда кровь обильно выбросилась фонтаном, – как только левая рука, оттягиваемая тяжелым щитом, немного отошла в сторону, открыв рассеченное надвое сердце.

Не думая ни о чем, действуя чисто по чутью, наитию, Игнач выронил бесполезный меч и, выхватив из-за голенища нож, бросился под ближайшего татарского коня, не дожидаясь следующей вспышки татарской сабли над головой, на солнце.

Конь захрипел в испуге. Не сумев отступить, осесть, конь тревожно заплясал на месте, сумев ударить Игнача копытом и оглушить.

Однако сознание тут же вернулось. Он очнулся, лежа уже под татарским конем, опираясь рукой и коленями на окровавленное тело неподвижного Окуня…

Конские животы над головой и лес лошадиных ног – без края, во все стороны!

Ноги коней хаотично поднимались и опускались вновь, с силой врубая копыто в пружинящее, местами шевелящееся багровое месиво.

Тела, руки, ноги, шкуры, кожи, металл, земля, обильно политая кровью, – кровавая грязь. Здесь, в этом мире – под брюхами низких степных лошадей, – не было ни неба, ни солнца, – в пространном сумраке полутеней то тут, то там возникали лишь световые пятна – солнца неверного блики… Лучи света в темном царстве вспыхивали почти всегда одновременно со звериным визгом, воплем, ударом… И тут же гасли – при смыкании лошадиных тел топчущейся на месте конницы.

Там, наверху, и рядом, сбоку, идет резня.

В ушах непрерывный, нескончаемый многоголосый звенящий гвалт, перемежаемый криками ужаса и беспредельной злобы.

Но стрелы здесь, в мире конских ног и животов, не летали.

Секунду, другую тут можно было отдохнуть и от сабли.

Игнач увидел, – вверху и сбоку, – нога татарина, сидящего на соседней лошади, напряглась, упираясь в стремя при взмахе саблей…

Удар!

Под ноги соседнего коня покатилась голова Молчуна, известного всем на селигерском большаке неугомонного балагура и бабника.

Нога расслабилась снова…

В стороне от головы осело тело Молчуна…

Нога татарина напряглась вновь – он привстал в стременах для нанесения очередного удара.

Рука Игнача сама собой вынырнула из-под конского брюха, метнулась к напрягшейся ноге.

Острый как бритва нож-засапожник полоснул по ноге, повыше пятки, перерезав икорную мышцу до кости…

От крика всадника на мгновение заложило уши.

Сабля в его безвольной руке опустилась вдоль бока коня и в ту же секунду дернулась: кривое короткое лезвие, появившееся откуда-то снизу, неуловимым скользящим движением перерезало локтевой сгиб – до сустава. На мгновение показались беленькие на срезе, загибающиеся кончики перерезанных сухожилий и, рядом с ними, светлая кость, и тут же все скрылось, залитое темной венозной кровью…

Конские ноги вокруг Игнача мгновенно оживились, затеяв дикую пляску на грудах окровавленных тел: всадники попытались расступиться, но – тщетно: конница неумолимо сбивалась вновь в сплошную массу, стискивая, прессуя сама себя в монолитную массу.

Он видел, как кто-то, как и он, нырнул под конницу, затем еще кто-то, еще… В сумрачной дали приземистого мира, ограниченного животами низкорослых монгольских коней, среди живой непроходимой тайги пляшущих, бьющих копытами ног замелькали быстрые тени, передвигающиеся на карачках…

Игнач, ныряя и выныривая, быстро передвигался в новом, только что открытом им страшном, но спасительном мире.

Истошный беспомощный визг ужаса и боли сопровождал его быстрый бег на четвереньках по окровавленным грудам трупов земляков, друзей, соседей…

* * *

С галереи, с высоты холма, деталей сражения видно, конечно, не было, но общее изменение ситуации было очевидно.

Островки сопротивления вдруг начали таять и быстро исчезли.

Полный разгром.

На поле битвы топталась на месте татарская конница, неистово вопящая и воюющая непонятно с кем. Особенно поражали некоторые всадники, которые, отбросив оружие, пытались, казалось бы, переобуться, сидя верхом, не покидая седла.

Внезапно от края татарской конницы начали отделяться пешие фигуры, бегущие к реке, бросающиеся в нее.

Пешие ополченцы бросались с разбегу в воду, ныряли, выныривая уже где-то на середине русла, и лихорадочно гребли, стараясь быстрее уйти от разящих татарских стрел под защиту стен Города.

* * *

Игнач сидел в воде по глаза, под самым берегом, обрывистым, невысоким бережком. Гнилая коряга и кромка дерна вокруг нее слегка нависали над водой, – с суши головы Игнача видно не было.

Впереди него, почти перед самым лицом, в воду падали бросавшиеся в реку ополченцы, спасавшиеся от орды. Монгольские лучники, стоящие прямо над головой Игнача, – он мог бы дотянуться рукой до копыт их плясавших на месте коней, – выпускали стрелу за стрелой, разя плывущих. Игнач понимал, что как только татары форсируют реку – ему конец: с того, с городского берега, он был хорошо виден в своем убежище.

Спасающиеся прыгали в воду перед ним непрерывно. Некоторым из них везло: нырнув и сразу уйдя в глубину омута, они ухитрялись перенырнуть всю речку, не показываясь на поверхности. Им, хорошим ныряльщикам и пловцам, татарская стрела впивалась в спину уже на том, на городском берегу.

Только одному удача улыбнулась широкой улыбкой: мужик вынырнул случайно прямо под самыми большими сходнями, с которых в мирное время полоскали белье. Всаднику, стоящему на берегу, он был не виден, прикрываемый сверху деревянным настилом.

«Во! – мелькнуло в голове Игнача. – Он в такой же ситуации, как я. Как он оттуда выберется, так и я выберусь. Но как? Как он выберется?»

Жизнь тут же дала ответ на возникший вопрос.

Мужик, не остудивший, видно, разгоряченную битвой голову, высунул ее из-под мостков. Видно, он хотел оценить ситуацию всесторонне. В тот же миг татарская стрела со свистом пробила ему голову, войдя со свистом в одно ухо и показавшись окровавленным наконечником из другого. Убитый упал в воду лицом вниз, ноги его всплыли, вокруг головы расползлись поводья розового тумана.

Тело медленно показалось из-под мостков и пошло вниз по течению, засасываемое стремниной…

«Получил стрелу – пошел. Спиною вверх, – подумал Игнач. – А лучше б кверху брюхом. И мне бы стрелу… Стрелу в голову!»

* * *

Старый князь Юрий Ингваревич будто помолодел в бою лет на двадцать, воспрял духом. Ни стрелы, ни копья не достигали его. Он крушил направо и налево, – вокруг него образовалась пустота, – ордынцы боялись приблизиться к нему на длину копья, войти в зону досягаемости. Князь пришпорил коня и поднял тяжелый меч, стремясь достичь замешкавшегося при его приближении монгола.

Конечно, князь понимал, что Город удержать едва ли удастся, но урон, который понес Батый, надолго останется в памяти нечестивого дикаря. Только так можно сломить силу Батыя – отбирая пять, шесть, десять жизней за одну жизнь защитника.

Батый, покинувший свою ставку и выехавший на опушку вместе с женами полюбоваться сечей, указал Хубилаю, старшему темнику, на русского старого князя, от которого татары разбегались веером:

– Стар князь, но боек еще!

– Я приказал нойонам не трогать старого князя! – почтительно склонился к хану Хубилай. – …И довести приказ до каждого десятника: чтоб волос не упал с его головы, – под страхом смерти! Прикажешь взять живым?

– Нет. Он мне не нужен, – едва заметно Батый повел головой, отрицая. – Я просто так сказал. Славный старик… Конь под ним пляшет…

– Пляску смерти, – согласился Хубилай и, попятившись в поклоне от Батыя, не разгибаясь что-то приказал, не обращаясь ни к кому конкретно. Тем не менее один из воинов свиты бросился вдруг сломя голову в сторону, вскочил в седло стоящего неподалеку коня и тут же помчался в самую гущу боя…

…Рослый батыр вырос внезапно, как из земли, перед старым князем и стал теснить конем, поворачивая коня Юрия Ингваревича поудобнее, боком. Старому князю пришлось сильно повернуться в седле влево, чтобы достать напавшего мечом. Внезапно князю вступило в поясницу, он замер в седле, стоя в стременах, не в силах двинутся от охватившей его боли, не в силах даже вскинуть вверх левую руку с малым, облегченным щитом.

Напавший батыр не спеша, но и не мешкая, ударил князя саблей по правому плечу, косо, рубя под основание шеи. Не останавливая движения руки, ордынец плавным, хорошо поставленным движением развалил тело до левой подмышки.

Князь, стоявший в стременах, готовый нанести разящий удар мечом, вдруг резко осел назад – на седло. Голова великого князя вместе с шеей, левой рукой и плечом заскользила вниз, вдоль косого среза. Из середины груди вылетел вертикально вверх фонтан крови высотой почти в человеческий рост, но тут же иссяк, опал. Правая рука князя, продолжавшая сжимать меч, стала заваливаться вместе с туловищем набок, собравшись как бы упасть справа от коня, но затем, словно изменив намерение, туловище откинулось назад, на конский круп, и только после этого соскользнуло вниз. Рука выпустила меч и потащилась по земле: конь запоздало вздрогнул от запаха крови, всхрипел и понес…

* * *

Подробности происшедшего не были видны с верхней галереи княжеского терема, но то, что великий князь Юрий Ингваревич убит, сомнений не вызывало, – все успели заметить, что фигура старика разделилась после удара.

Княгиня Евпраксия в ужасе отступила от перил. Однако стоило ей отойти, как полуторагодовалый Иван Федорович недовольно захныкал у нее на руках, – княгиня лишила его интересного зрелища: через стену уже летели десятки огоньков зажигательных стрел, кое-где в Городе уже занялись соломенные крыши на сараях.

Княгиня, опустив взгляд на ребенка, остановилась, поправила малышу чепец. Нет! Она до последнего ожидала спасительного появления там, внизу, мужа. Она прекрасно знала о его крайне опасном посольстве, с которого он должен был бы уже вернуться – давным-давно, но какая-то упрямая, упорная вера в Федора шептала ей, что она увидит мужа внезапно – там, внизу, на белом коне, врубающимся во главе мощных, внезапно появившихся, как в сказке, владимирских дружин в гущу ордынского войска. Но время шло, а чуда не случалось. Оставаться на галерее далее было опасно.

Решительно повернувшись, княгиня пошла в сторону лестницы, ведущей вниз, – с галереи на грешную землю. И тут же остановилась вновь.

Навстречу ей на галерею поднимался Апоница, держа перед собой в молитвенно полусогнутых руках темный мешок. Было видно, что руки его давно онемели, да и сам он то ли идет, поднимаясь по лестнице, то ли поочередно стоит на ступеньках, каждый раз на все более высокой, близкой к входу на галерею.

Сознание Евпраксии мгновенно как-то обесцветилось, посерело, мысли стремительно заметались, не желая останавливаться ни на чем, делать выводы, приходить к итогу.

Самое ужасное было лицо Апоницы. Старый советник сильно сдал за день, постарел как заколдованный: лет на двадцать. Его волосы, казавшиеся еще утром сиво-седой тяжелой гривой, были теперь белоснежными, редкими, легкими, как ковыль на ветру в лунном свете, лицо же его, наоборот, потемнело и все покрылось тысячами мелких морщин – как будто растрескалось.

– Ты должна продолжать жить ради сына, – тихо сказала Евпраксии стоящая рядом кормилица, глядя себе под ноги: она боялась поднять взгляд.

Евпраксия не ответила ничего: она не поняла смысла сказанного. Малыш у нее на руках, вывернув почти неестественно голову вбок и вниз, смотрел на расстилающийся внизу, в закатных лучах, Город. Зажигательные стрелы летели в Город все гуще и гуще – дружными группами.

* * *

Батый с интересом проследил падение женщины с ребенком на руках с верхней галереи княжьего терема, цыкнул, затем повернулся к своему советнику, столетнему Бушеру.

Бушер эль Риад, звездочет, прорицатель, кудесник, великий книжник, знавший бездну языков и наречий, был захвачен ордой Батыя в шахском дворце при разгроме Персии. Почему Бушер, несмотря на возраст оказавший неистовое сопротивление захватчикам, взятый ими на груде ордынских трупов с окровавленной саблей и кинжалом в руках, был оставлен Батыем в живых, не знал никто. Еще более непонятно было, ради чего этот почтенный старец, потерявший при татаро-монгольском нашествии всех своих родных и близких, верно служил Батыю – в том числе и в качестве личного врачевателя. Поговаривали о каком-то устном договоре, заключенном Бушером и Батыем в результате тайной беседы, тогда еще, на руинах шахского дворца… Но ни сути договора, ни содержания беседы никто не знал.

– Княгиня Евпраксия, – пояснил Бушер, умевший видеть не только глазами, но и душой.

Батый понимающе хмыкнул:

– С младенцем, понимаю.

Затем он повернулся к своим женам, стоящим в отдалении.

– Сабира! – обратился хан к старшей жене. – А ты смогла бы так?

Вопрос был оскорбителен, и Сабира могла не удостаивать мужа ответом: ни Ясса, ни обычаи предков не требуют отвечать на издевки. Но Сабира решила ответить.

– Нет. Я не последовала бы за тобой в царство мертвых, мой повелитель. Тебя и тут для меня слишком много!

Батый, соглашаясь как будто, кивнул: сокрушенно и с пониманием. Подумав немного, он произнес:

– Сабира означает по-арабски «терпеливая»… Верно, Бушер?

Бушер утвердительно качнул подбородком, подтверждая.

– …Но излишнее терпение портит кровь и делает терпящего мучеником, – продолжил Бату. – …Я постараюсь избавить тебя от своего присутствия, Сабира.

Он повернулся к Карагаю, начальнику своей охраны:

– Пусть она умрет.

Карагай склонился в глубоком поклоне и тут же, не спуская глаз с хана, начал пятиться в сторону ханских жен, – такой приказ выполняется лично, его нельзя никому перепоручить.

Сабира тоже смотрела на Батыя, не обращая внимания на приближающуюся к ней спину Карагая. Взгляд ее ничего не выражал: она знала, что это должно было вот-вот случиться. Еще позавчера гонец принес весть о том, что ее отец убит и войлок власти занял его враг и его убийца – Юлдаш, самый молодой и жестокий хан из рода Менгу.

Помилования не последовало.

Карагай, встав за спиной неподвижной Сабиры, протянул через ее плечи руки и взял ее за лицо – левую руку положив на лоб, правой рукой охватив подбородок. Лицо Сабиры скрылось в огромных ладонях Карагая.

На мгновение Карагай замер, напрягаясь, а затем быстро и резко повернул ей голову, рванув подбородок Сабиры вверх и назад. Раздался громкий хруст, и Карагай выпустил обмякшее тело Сабиры в руки охранников. Те тут же ловко подхватили его под руки и поволокли прочь, подальше и побыстрее, – в сторону.

Батый закрыл глаза и долго молчал. Затем поднял голову и медленно обвел присутствующих спокойным, невыразительным взглядом. Взгляд его остановился на советнике. Лицо Бушера оставалось невозмутимо.

– Я сначала хотел одарить Сабиру дорогими подарками – за честный и смелый ответ, – сказал Батый Бушеру. – Но потом подумал: мой поступок станет еще до заката известен во всей Орде… – Батый помолчал и продолжил: – Мои воины скажут: Сабира отказалась умереть за хана, а хан ее одарил. Нас бы за это удавили тетивой!

– «Хан несправедлив», сказали бы в Орде, – предположил Бушер.

– Поэтому я решил, – подытожил Батый, – пусть Сабира лучше умрет…

– Хан Бату справедлив ко всем, скажут теперь в Орде.

– Верно, Бушер, – согласился Батый. – Именно так в Орде и скажут.

* * *

Начиная от леса по полю брани уже поползли сборщики. Ползли по двое. Первый выдергивал из убитого стрелу и передавал ее назад, второму, двигавшемуся за ним с огромной вязанкой окровавленных стрел за спиной. После этого первый осматривал, переворачивая тело с целью обнаружения мелких ценностей: нательного креста, ладанки, перстня.

Крупные предметы – одежда, оружие – сборщики оставляли: завтра они же повторят проход с двумя повозками. Мечи, щиты, шлемы, кольчуги да бахтерцы никуда не денутся. Иное дело – стрелы. Нельзя оставлять. Стрелы могут понадобиться сейчас же, немедленно. Или серебряное кольцо. Как оставить? За ночь срежут вместе с пальцем.

Сборщики ползли, потому что убитых и раненых было много, а нагибаться к каждому – кошмар. Нагнуться тысячу раз за вечер хуже, чем сутки без сна в седле, попробуй и поймешь. Тем более стрелы почти никогда не выдергиваются, – приходится из мяса ножом вырезать. Хоть мертвый, а тоже работа. Но каждый третий, четвертый – живой! Вырвать стрелу из раненого, вырезать, не теряя время, – большое искусство. Только молодым кажется просто – перережь ему горло и вырежи, – мертв. Да, так. Но ждать, ждать смерти порой приходится довольно долго, а сила в умирающих необычайная: почти любой, даже желторотый птенец, проживший четырнадцать весен всего, может сломать тебе горловой хрящ, если ему неверно перерезать горло или ударить не в самое сердце.

Это великое мастерство и искусство – вынимать, вырезать стрелы. Этому учат с пеленок. К тридцати такие становятся мастерами: по три, четыре, а то и пять сотен стрел – с полудня до заката. Живых же мастер редко добивает, – только таких, кто смог бы еще выжить.

* * *

Игнач, плывя над самым дном, понял, что достиг середины русла. Теперь впереди было самое трудное: вставить в рот себе тонкую трубку – ствол срезанного им дудника с примотанным к нему оперением татарской стрелы, развернуться под водой брюхом верх и медленно, никак не помогая себе руками, начать всплывать…

Обычно, когда, выныривая, достигаешь поверхности, первой на воздухе появляется отплевывающаяся, жадно глотающая воздух голова. Сейчас ему этой роскоши не дано: голова должна остаться под водой. Дышать – через стрелу-тростинку. Только. Нельзя вдохнуть сразу, как только оперение «стрелы» окажется на воздухе: в трубке глоток воды, его надо сперва спокойно втянуть в рот и проглотить. Глоток – пустяк. Но если вдохнешь, поперхнешься. А это – мгновенная смерть.

– Смотри, Ахмед! – татарский лучник указал на середину реки, где медленно всплыл труп русского ополченца с торчащей изо рта стрелой. – Он плыл, оглянулся, увидел меня… Испугался. А!!! – лучник потешно изобразил, как русский от удивления и страха раскрыл рот – от лба до груди. Получилось потешно, оба расхохотались. – А я тут – р-р-раз!!! Ты понял, Ахмед?!

– Э-э, врешь! – возразил Ахмед. – Это Кирсай убил. Он всегда стреляет в глаз, в рот или в ухо.

– Я тоже как Кирсай!

– Нет, ты как Кокса…

– Что – как Кокса?

– Такой же болтун!

Ахмед высунул язык едва ли не до живота и заболтал им в воздухе совершенно свободно и непринужденно, как тряпкой.

Оба лучника чуть не упали с коней от смеха.

…Игнач чувствовал, что первый поворот он прошел, река уже унесла его с самого опасного участка. Теперь надо было слегка подработать рукой, чтобы пройти брод с песчаным перекатом – точно между правой и левой отмелью. Однако шевелиться было очень опасно. Скорость омывающих его потоков увеличивалась, и Игнач понял, что идет правильно, – так вышло само собой. Наконец-то судьба улыбнулась хоть в чем-то ему!

Он плыл, делая длиннейшие вдохи и выдохи, ощущая, что окоченел настолько, что у тела нет сил уже даже и на дрожь. Мальки пескарей, гольцов, крошечные, раз в пять короче мизинца, стали вдруг что-то выбирать у него из ресниц широко открытых неподвижных глаз, смотрящих сквозь воду вверх, в небо. Мальки нашли у него что-то съестное и стали жадно ощипывать ресницы, как козы весенний кустарник. Это было не больно, но беспокоило. «Чем там можно разжиться, в ресницах, в уголках глаза? Только слезами», – подумал Игнач.

По броду, который он только что успешно миновал, пошла к Городу – сотня за сотней – татарская конница. Мальки мгновенно исчезли, как их сдуло.

* * *

Солнце село, но темней не стало, – Город занялся большим огнем…

Апоница, оставшийся один на верхней галерее, стоял и смотрел, как умирает Город, в котором прошла вся его жизнь. Никаких мыслей, молитв и надежд не было в его голове. Он просто стоял и держал в руках мешок.

Невыносимо жаркий дым имел особый запах – горящей плоти людской, крови, горящего скарба и утвари, служившей долгие годы и впитавшей в себя жизнь поколений.

Ужасный, выжигающий глаза и душу дым: никому не дай Бог! Забудешь все, но этот запах дыма – не забудешь.

Внезапно в памяти Апоницы всплыло какое-то в детстве услышанное печальное сказание о каком-то Городе, может быть, Китеже, о том, что не осталось во Граде ни одного живого: о том, что все равно умерли и единую чашу смертную испили. «И не было тут ни стонущего, ни плачущего, – ни отца и матери о детях, ни детей об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые. И было все то за грехи наши».

Внизу бушевало пламя, охватившее уже княжий терем, но старый, мудрый княжеский советник Апоница знал, что он не умрет в огне.

Гораздо раньше он задохнется в дыму.

* * *

Сзади хлестнуло огнем, конь рванулся вперед, но лед перед ним вдруг затрещал, потемнел… Конь всхрапнул, встал на дыбы, не желая двигаться вперед, и тут же лед начал с треском ломаться, так быстро, что первые три крестоносца провалились в воду почти одновременно. Черная апрельская вода Чудского озера…

– Алешка, а ведь мы опоздали!

Коля Аверьянов с трудом растолкал, вернул сына к действительности:

– Давай быстрей! Будильник не прозвонил.

– Как?!

– Старый. Его купили, когда мне было тринадцать, как тебе сейчас.

– Они провалились под лед!

– Кто они?

– Рыцари. На Чудском озере.

– Вот тоже, удивил! Быстрей, подъем!

– Папа! – Алешка не спеша сел на кровати и зевнул. – Кто понял жизнь, тот не спешит, – ты знаешь?

– Мне сегодня на полигон. Очередная показуха. Однодневные учения, смех. Но к девяти не прибуду – голову снимут.

– А у нас сегодня полдня, до обеда, – автобусная экскурсия.

– Куда?

– Не знаю. Сначала в райцентр, а там уж прояснится. Но что-то по истории, сказали.

– Ты опять эту ковбойку надеваешь? Ты ее третью неделю, по-моему, уже носишь…

– Да, вещь проверенная.

– Причем не стирая!

– От стирки вещи садятся.

– Ну-ка сейчас же в душ и смени рубашку!

– Я в душе был. У меня железное правило: что-то одно должно быть вымыто. Или ноги, или носки. Например.

– Я говорю тебе: смени ковбойку!

– Сменить – на что? Там все такие. Из двух зол выбирают меньшее.

– Хочешь сказать, что у тебя осталось только две ковбойки?

– Почему «хочу сказать»? Я уже сказал. …Только ты не пыли, папа! Хочешь – останусь и закачу большую стирку. Тебе заодно тренировочный костюм выстираю… Сегодня ж экскурсия до обеда. Приду в школу к двенадцати.

– К двенадцати?!

– Могу вообще прогулять, насквозь. Не вопрос.

– Выдумал! Если даже и опоздал, догоним автобус на трассе. Мне все равно в том же направлении. Есть чего будешь?

– Да нет… Давай офицерский завтрак.

Аверьянов-отец открыл холодильник, достал кувшин с кипяченой водой, разлил воду по двум стоящим на кухонном столе не вполне мытым стаканам с остатками чайной заварки…

– Готово! Алешка, не тяни резину.

Алексей вышел на кухню. Отец с сыном взяли по стакану, кивнули друг другу:

– С добрым утром!

Отец выпил свой стакан воды залпом, вместе с чаинками.

Алешка набрал полон рот, сбрызнул листья цветка, стоящего на подоконнике. Остаток воды в стакане вылил в горшок, под корень растения:

– Пусть закаляется.

Цветок не выглядел закаленным невзгодами мощным растением. Скорее он косил на случайно выжившую жертву террориста.

– Поехали!

* * *

Старенькая разбитая «Ока» завелась сразу. Но не поехала.

Аверьянов старший чертыхнулся:

– Не втыкается… Ну, никак! Назад выскакивает.

– Я знаю, – кивнул сын.

– Откуда знаешь?

– Да уже третью неделю она с нейтрали плохо уходит.

– Надо коробку менять.

– Я знаю.

– Я тоже знаю. Но коробка, понимаешь, денег стоит.

– Я знаю.

– Что ты знаешь?

– Что денег нет.

– А где их взять, если опять округ задерживает?

– Это вопрос. Подлежит решению.

– А занимать я ненавижу. Поэтому – где взять?

– Я знаю.

– Что знаешь?

– Где взять, если округ задерживает.

– Где же?

– С матери алименты содрать, – спокойно и равнодушно сказал Алешка. – За все за четыре года. Она нам должна? Должна! И от нее не отвалится.

Николай чуть не взорвался от благородного возмущения:

– Чем у твоей матери денег просить, я лучше пешком пойду!

– Я знаю.

– Что?! Что ты опять знаешь?

– Что ты сейчас пешком пойдешь.

– Это почему я пойду пешком? – из чувства противоречия, сварливо спросил Николай.

– А потому что все – сегодня передача уже не воткнется. Я это еще вчера осознал, – она же хрупнула в конце. Наверняка в коробке пару зубов с шестеренки срезало, – перекаленный металл. Ты же по двору уже на стартере ехал, – думаешь, я не понял?

– Очень ты много понимать стал. Профессор.

– Я и раньше понимал немало.

– Вот и пойдешь теперь пешком!

– Ну, нет! Я-то поеду.

– На этом? – Николай ткнул себе под ноги.

– Нет, вон на том… – Алешка указал вбок на роскошный, новенький, с иголочки «опель» командира полка.

Николай хмыкнул:

– Михалыч за «опель» за свой убьет. Семь лет бабки копил. Ты думаешь, что он стои2 т-то? Михалыч либо на Егоре, либо на зампотехе на полигон поехал. А свой стоит, оставил, бережет.

– Без пробега машина не живет. – Алексей вышел из «Оки» и направился к «опелю». – Машина ездить должна.

– Да как ты ее откроешь-то? – удивился Николай.

– Я свой сотовый слегка переделал. Смотри! – Алешка достал из кармана сотку и набрал на ней код. «Опель» покорно крякнул. – Центральный замок!

– Ты с ума сошел!

– Я знаю.

– Ты сумасшедший, просто сумасшедший!

– Весь в тебя!

– Я в отношении чужого…

– Поехали. – Увидев, что отец нацелился в педагогику и дидактику, Алешка оборвал его и «дожал»: – Я гарантирую, будет полный тип-топ. Михалыч на мне. Оргвыводов не последует.

– Смотри! Тринадцать лет, и уже такой архаровец.

– Сам заведешь или меня за руль пустишь? – спросил Алексей, садясь на переднее сиденье, рядом с отцом.

– Сам заведу! – с досадой отмахнулся отец, доставая английскую булавку, на которую у него был застегнут внутренний карман с документами, и, заведя ею «опель», расслабился. – Ах, машина! Вот немцы делают! Легко заводится – ну просто слов нет! С пол-оборота: хочешь – спичкой, хочешь – ногтем… – добавил он, трогаясь с места. – Коленом пни – сама и покатится… А мягко идет, просто чудо. Эх, нам бы, Алешка, такой…

– Я понял. Задача поставлена.

– Да это шутка!. Мне и за три жизни этих денег не собрать.

– А я за месяц сделаю.

– От скромности ты не погибнешь.

– Я знаю.

* * *

Возле школы уже никого не было, первый урок уже давно шел.

– Тю-тю автобус твой. Придется догонять. Хуже нет – ждать и догонять!

Выехав на трассу, Николай без труда выжал сто двадцать…

– Мне, Алексей, что-то жрать хочется… Впереди весь день по окопам прыгать.

– Ну, давай поведу!

– Ни в коем случае, это опасно. – Николай достал из кармана пакет с сухим концентратным супом. – Ты просто руль придержи…

Протянув левую руку, сын взял управление на себя.

Отец оторвал верх пакета, размял слегка слежавшееся содержимое.

– «Куриный с вермишелью»… Так. Пойдет… – Высыпав пакет себе в рот, Николай покачал головой: – Маловато. Все-таки учения… Что тут еще? «Гороховый с копченостями»… Вот теперь – вполне! …Все! Отпускай, Алешка. Я взял.

– Пакеты пустые куда?

– Положи пока в бардачок, не бросай на дорогу. – Заметив замешательство на лице Алешки, отец добавил: – Да я потом выну, выкину…

* * *

На утренний инструктаж были вызваны только командир полка полковник Боков и его зампотех, майор Савельев.

Инструктаж проходил в огромном поддувном ангаре, еще вчера установленном прибывшей в полк группой гражданских специалистов. Ангар был разделен на отсеки, загроможденные приборами. В середине ангара стоял блестящий алюминиевый контейнер, размером с железнодорожный товарный вагон. Из всех отсеков ангара к контейнеру змеились кабели и провода.

Боков и Савельев, придя на инструктаж и оказавшись среди дюжины гражданских лиц, не посчитавших нужным представиться им, старшим офицерам полка, почувствовали легкое недоумение. С ними, хозяевами полигона, не стали даже просто по-человечески знакомиться, – вызвали на инструктаж, – все! Недоумение Бокова и Савельева быстро переросло в откровенную неприязнь. Никто их в этой приехавшей компании особо в расчет не принимал. Они выполняли роль неизбежных элементов антуража, в лучшем случае – инструментов.

Да их и не пригласили, их просто вызвали – в качестве мальчишек на побегушках: если что-то понадобится от местной инфраструктуры, от людей, от полка, чтоб были всегда под рукой – комполка и зампотех. Могли бы и одним полканом обойтись, конечно, но командиры полков нередко бывают отплывшими от конкретных дел, заточенными на увольнение. Чего ни спросишь – он не в теме. Лампас не светит? И возраст под пятьдесят? Ну, значит, как говорится, – «одной ногой ушел». На пенсию.

Поэтому мало комполка, давай еще и зампотеха – для подстраховки.

Все это было ясно не только приехавшим, но и Бокову с Савельевым, что и рождало чувство неприязни. Да и вообще, чего приперлись? Никто в полку не понимал, с какой целью сюда прибыл автобус с группой гражданских специалистов и четыре трейлера оборудования и приборов.

За прибывшими стоял приказ замминистра обороны: «Обеспечить проведение научно-исследовательских опытно-конструкторских работ, – НИОКР, – команде в составе 35 человек в соответствии с прилагаемым списком…»

На приказе имелась виза их родного главкома – главнокомандующего ВДВ страны. Главком расписался в том, что он, главком, «ознакомлен»… «Ознакомлен»! За все время службы полковник Боков ни разу не видел натуральных подписей такого уровня, – только в факсимильном исполнении.

Бумага была странная еще и потому, что рождала подозрение, что, в отличие от главкома ВДВ РФ, их военный округ «ознакомлен» с происходящим не был и, следовательно, его куда более непосредственный начальник, генерал-майор Макарцев, был не при делах, не в курсе.

Впрочем, нарушения Устава в целом и делопроизводства в частности были последнее десятилетие в порядке вещей; жестко работало только одно неписаное правило: хочешь хорошо уйти на пенсию, больше помалкивай.

Не свисти много. Мало свисти.

Все специалисты были одеты в гражданское, но дисциплина и организованность прибывшей группы настораживала. Вместе с тем прибывшие были, очевидно, и не переодетыми в гражданское военными.

Приехав в пятницу к концу дня, они мгновенно развернули лагерь из восьми каркасно-надувных палаток незнакомой конструкции, за полчаса пробурили скважину, для снабжения себя водой, провели свет, запустив привезенный с собой бесшумно работающий бензиновый генератор… Местная вода, а также местная электросеть их, видно, не устраивали. Они имели все свое, эти 35 спецов. Мгновенно развернулись, обустроились, поужинали и легли спать, выставив охрану, – и это в расположении полка спецназа ВДВ!

Мало того, через полчаса все они уже спали. Никто из них не только не засел до утра пилить пулю, но даже водки не натрескался с дороги.

Когда на другой день, в субботу, они смонтировали здоровый ангар-лабораторию и начали разгружать в него свои ящики из четырех трейлеров, выяснилось, что из приехавших трех с лишним десятков мужиков пятнадцать человек – просто грузчики и такелажники.

– Вы что ж, с собой своих грузчиков возите?! – изумился Боков, повернувшись к старшему из прибывших, седому, суховатому мужику лет шестидесяти.

– А думаете, доверить вашим разгружать – дешевле выйдет? Сомневаюсь, – хмыкнул седой и представился: – Медведев.

Уловив вопросительный взгляд Бокова, Медведев усмехнулся и добавил:

– Это моя фамилия… и должность.

* * *

– Присаживайтесь! – кивнул Медведев, приглашая всех присутствующих к столу. – Я отниму немного вашего времени. …Вы проводите сегодня небольшие учения. Нам нужно будет, – по их итогам – отобрать из ваших один взвод и использовать его затем для своих целей, своих нужд.

– Что это значит «использовать для своих целей»? – голос Михал Михалыча Бокова был спокоен, но некоторое раздражение отчетливо проступило в интонации. – И какова нужда?

– …Иными словами, – уклонился Медведев от прямо поставленного вопроса, – для одного из взводов полка учения несколько затянутся… Ну, на недельку, на десять дней, допустим. У меня на руках предписание, формальная сторона дела соблюдена. Вот пожалуйста, – он передвинул папку, лежащую перед ним на столе, сантиметров на пять в сторону Михалыча.

– И тем не менее! – не вставая с места, Михалыч качнул головой. – Нам небезразлично, где, как и для чего вы намерены использовать наших служащих. Я ознакомился с вашими документами, но ваша цель так и осталась темна для меня. Понял я только, что им предстоит участие в эксперименте, то есть, по сути, нужно выполнить роль ваших подопытных кроликов, так сказать, извиняюсь…

– Михаил Михайлович хотел бы просто слегка уточнить, чем вы занимаетесь, – тут же решил сгладить ситуацию зампотех, помятуя о высочайшей резолюции Главкома на сопровождающей бумаге. – Что вам здесь нужно, чем мы можем вам помочь и чего нам от вас ждать?

– Мы, собственно, транспортники, так сказать, – пожал плечами Медведев. – В детали вдаваться у меня нет права… в данной аудитории… при данном контингенте… Но, если говорить предельно обобщая, мы разрабатываем новейшие средства транспортировки техники, материалов, живой силы. Сюда приехали в рамках учения – перебросить ваш взвод в точку М-девять, под Хабаровском.

– Где ваше транспортное средство?

– Вот оно, – Медведев указал на контейнер, возвышавшийся неподалеку.

– Это контейнер, я понимаю. Но я-то спрашиваю – где транспортное средство?

– В вашем понимании транспортного средства у нас нет вообще. Просто данный контейнер вместе с людьми, техникой и боеприпасами будет перемещен в М-девять, под Хабаровск.

– С боеприпасами? – брови Михалыча от удивления взлетели вверх. – Сразу вопрос вам тогда: взрывчатку вы намерены, как я понял, транспортировать вместе с людьми, в одном контейнере?

– Да, именно. В двух разных контейнерах есть риск, – они могут оказаться в точке прибытия довольно далеко друг от друга… Метров на сто – сто пятьдесят. В отдельных ситуациях у боевой группы не будет времени на то, чтобы найти контейнер, вскрыть, успеть воспользоваться содержимым. Поэтому мы вынуждены транспортировать вот таким образом: все в одном флаконе, как говорится…

– А вы не учитываете риск иного сорта? Знаете, что бывает с экипажем танка, если взрывается боекомплект?

– Этот вариант абсолютно исключен. Транспортировка происходит настолько быстро, что боекомплект не успевает взорваться за время перемещения, если оперировать понятными для вас терминами. Даже если заряд сдетонирует здесь, то взрыв произойдет уже в точке прибытия, в М-девять, под Хабаровском. Транспортировка в Хабаровск происходит мгновенно, вот в чем дело, мгновенно. Погрешности этого мига – наносекунды.

– «Мгновенно» – это с какой же скоростью? – ехидно заметил, не сдержавшись, зампотех. – Со скоростью больше скорости света, что ли?! – с открытой издевкой в голосе добавил он.

– Именно. Скажу больше, при наших методиках вообще понятие «скорость» неприменимо. Мы производим нуль-транспортировку.

– Через нуль-пространство… – саркастически хмыкнул Михалыч. – Читали, как же-с! Стругацкие там… И этот еще… Бред? Бери!..

– Брэдбери, – поправил комполка зампотех. – Рей Брэдбери. Есть у нас эта самая книжка. В полковой библиотеке. То есть в Ленинской комнате, виноват!

– Одно сказать – фантастика! Фантастике тоже есть место на планерке?

– Вы совершенно напрасно ехидничаете. Исключительно благодаря своему невежеству, простите за прямо высказанную мысль, – пожал плечами Медведев. – Мы уже много раз сталкивались с этим явлением: стоит сказать «телепортация», и начинаются улыбки. Я понимаю, что для вас телепатия, астрология, хиромантия, телекинез, телепортация – явления одного порядка. А также НЛО и снежный человек еще, виноват, упустил. Тем не менее, с точки зрения науки, все мною перечисленное – белиберда. Все, кроме телепортации.

– Да ну? За что же ей такая привилегия?

– Телепортация имеет вполне научную основу. Ее изучение, то есть исследование мгновенных перемещений по пространству, – мгновенных, на любые расстояния, я подчеркну – имеет давнюю историю. Впервые проблема обсуждалась Эйнштейном, Подольским и Розеном еще в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Вы можете почитать об этом в журнале «В мире науки», тысяча девятьсот девяносто второй год, номер одиннадцать, страницы сто тридцать – сто тридцать девять… А экспериментально квантовую телепортацию впервые удалось осуществить американцам в девяносто седьмом. Результаты опубликованы в журнале «Успехи физических наук», тысяча девятьсот девяносто восьмой год, номер один, страница восемьдесят четыре, и в номере втором, страница двести четыре… Это в Штатах. А у нас в девяносто седьмом году уже давным-давно работали в штатном режиме два телепорта: один в Дубне, а второй – в Медвежьих озерах…

– Не понял, – удивился зампотех, – это вы все что – совершенно серьезно, что ль?

– Возьмите журналы, я же вам дал ссылки, прочтите. Если не лень. Это все настолько серьезно, что о дальнейшем развитии исследований я ничего вам рассказывать не имею права. Скажу только, что еще в СССР велись эти работы с сороковых годов, и проходили, конечно, под Берией, – как работы сов. секретные, – учитывая их особое значение именно для России.

Михал Михалыч, не выдержав, поднял руку, желая вставить слово:

– За дураков держите? …Вы же сами себе противоречите…

– В чем? – удивился Медведев.

– Если принять ваши слова на веру, то эти работы – нуль-транспортировка, ну или проход через нуль-подпространство, имеют общечеловеческое, общеисторическое, глобальное значение, для всей земной цивилизации. …Верно?

– Конечно!

– А вы утверждаете, что такое открытие имеет некое особое значение именно для нас, для России! Демагогия, я полагаю. Как всегда. Приезжают сюда, в глубинку, и давай нам баки забивать! Я поясню сейчас, вы не волнуйтесь… Когда-то кто-то сделал величайшее открытие – придумал колесо. И это было всемирной, эпохальной находкой. Не имеющей никакого особого значения ни для России, ни для Шотландии, ни для Арабских Эмиратов… Не надо нас за дураков держать и трескучими фразами глушить. Сыты мы этим. И без того патриоты. Поверьте!

– Понятно. – Медведев помолчал. – Вы правы. С колесом. Но телепортация действительно особенное открытие именно для России. Потому-то и создан был именно здесь, в России, первый в истории человечества телепорт. Ответ на этот, казалось бы, парадокс простой. Телепортация осуществляется в нуль-подпространстве. Оно существует, это нуль-подпространство. Его не надо производить. Организовывать производство, налаживать строительно-монтажные, а также пусковые работы. Ничего не надо делать. Оно готовое, нуль-пространство. Не надо проводить регламенты, следить за функционированием в процессе эксплуатации, ремонтировать, смазывать, контролировать расходные, содержать должным образом коммуникации и подъездные пути, поддерживать режим, чистоту и порядок. Оно не стареет, нуль-пространство, не имеет срока амортизации, не изнашивается и не иссякает. Его не надо красить, поливать, готовить, охранять. Оно есть. Оно всегда готово, как юный пионер. Ничего не надо. Все есть. Причем даром. У того, кто нашел. «Кто первый встал, – того и тапочки», так сказать. И прямо сейчас. Здесь. Тут. Полная халява. Сколько хочешь причем. Жри хоть половником, извиняюсь. А деньги немереные из этого сыплются. Из нуль-пространства. Одна транспортировка нефти-газа чего стоит. Сквозь нуль-пространство. Без всяких там транзитных стран, партнеров, танкеров, терминалов, трубопроводов, а значит, и без воровства. Сквозь нуль-пространство. В нем не воруют. В нем нет воров. В нуль-пространстве нет также «крыш», министерств, комитетов, таможен, квот, санитарных комиссий, пожарных, экологических служб, тендеров, преференций, международных соглашений, наблюдателей от СБСЕ, резолюций ООН, решений ОПЕК, посланий Папы Римского… В нем даже взяток нет, их просто дать некому. Нуль-пространство! – Медведев перевел дух. – …Ну? Для кого же, для какой страны это особо здорово – глобальное открытие, телепортация?

– Звучит убедительно, – кивнул Михалыч. – Но стырят же, – такую золотую рыбку-то!

– Вот потому-то мы и здесь! – подвел итог беседе Медведев.

– Правильно, что приехали к нам! – одобрил Михалыч, потрясенный открывшимися перспективами.

– Там, у соседей, в сто пятом полку, под Торжком, вас бы не поняли, – подхватил зампотех. – Тут перспективу нужно схватить. Смотреть вдаль.

– Вот именно! – кивнул Медведев, всецело соглашаясь. – Нужно смотреть вдаль! Мы смотрим вдаль. У нас не стыришь! …Не буду объяснять, почему, и так слишком много сказал лишнего…

* * *

Асфальт быстро струился лентой под колеса «опеля»…

– Какие новости в школе? Так и не успели за завтраком поговорить…

– Да никаких новостей.

– А чего ты про Чудское озеро с утра-то, спросонья, сказал?

– Да приснилась эта чушь.

– Чушь? – удивился Аверьянов-старший. – Ледовое побоище на самом деле было. Это доказано.

– Было-то было. Но как?

– То есть как – «как»?

– Очень темная история. И совершенно непонятно, с чего бы им, крестоносцам, было проваливаться под лед.

– Как это с чего? Тяжелое вооружение – кольчуга, панцирь, оружие, все вместе около ста килограммов, да плюс к тому и сам рыцарь – считай, семьдесят пять. Еще прибавь вес лошади – порядка трехсот килограмм. Итого – полтонны нагрузки всего на четыре копыта. Вот лед и проломился. Дело было весной ведь?

– Пятого апреля.

– Ну, видишь! Апрель – ну как тут не искупаться?

– Конечно. А ты можешь себе представить, как это было?

– Легко. Александр Невский их погнал, они побежали…

– Побежали туда, где лед потоньше? Они что, идиоты, что ли?

– А куда денешься, если в спину жмут?

– Если тебя «жать», то это я у тебя буквально на спине сидеть должен, – ну, значит, мы вместе и провалимся. Ты пораньше, а я – секундой позже. Разве успеешь затормозить в пылу погони?

– Нет, не успеешь. Вместе в воду улетим. Это ты прав.

– Конечно. Все вместе и ухнем! Дружинник Александра Невского тоже ведь с конем килограмм под пятьсот весил. А чем он легче? У этих – ведро с рогами на голове, у наших – шлем. У рыцарей панцирь с кольчугой, у наших одна кольчуга, но помощней, потяжелее ливонской…

– Как ты все рассчитал-то!

– Ничего не считал. Просто думал. …И еще. Если меня гонят, чего это ради я туда поскачу, где лед тонкий? Да мы, рыцари, в разные стороны от преследования рассыплемся. Чудское озеро огромное! Попробуй-ка меня загони на тонкий лед. Я сверну, я не поскачу в опасное место.

– А они не знали.

– Они, может, и не знали… А кони, животные, это чуют.

– Их пришпоривали, заставляли… Люди-то думали: нормальный лед, выдержит. А тут – хруп! Ну и провалились, понятно.

– Ничего не понятно. Первый, второй, третий, десятый внезапно провалились, согласен… А остальные? Там же половина крестоносцев утонула… Самая хитрая половина, заметь! Потому что первую половину еще до этого, в самом начале боя, Александр Невский слегка прикупил с понтом, обманул то есть, и замочил. Замочил в сухом варианте, я имею в виду. А вторую половину, которая в первую ловушку не попалась, – ее под лед!

– Ну, и к чему ты всю эту речь клонишь?

– Да не то тут что-то… Лажа какая-то! …Самое главное: с чего они вздумали на тонком весеннем льду биться, на озере? На берегу, что ль, места не было? Со стороны похоже на дуэль: а ну, кто первый под лед провалится? Но было-то не так! Ливонцы хотели захватить, а русские – отстоять! Какая ж тут дуэль?

– Да, Алешка, странновато. Не знаю, как там было… Сам не был, врать не буду. …Вон, твой автобус!

* * *

Автобус догонять не пришлось, – он всегда останавливался на полчаса на главной площади райцентра между вещевым рынком и железнодорожным вокзалом. Куда бы кого бы ни вез полковой автобус, но это получасовое приобщение к цивилизации считалось святым.

– Я думала, ты заболел! – Катя Бокова, дочка комполка Михалыча, похлопала по свободному рядом с ней сиденью. На экскурсию Катя вырядилась в новое платье, сидевшее как влитое, в «облипочку». На голове у Кати качался огромный розовый бант…

– Ух ты! – Алексей окинул Катю оценивающим взглядом. – Прям с карнавала, да?

– С какого карнавала? – Катя сделала вид, что не поняла. – О чем идет речь?

– Об одежде, конечно! Прекрасный карнавальный костюм! …А маску что, отняли у тебя?

– Да, – подтвердила Катя. – Маску отняли. Ее сейчас переделывают в кислородную.

– Зачем?

– Да мне кажется, тебе она скоро пригодится. Бывает, за один комплимент можно на месяц в гипс попасть. Кислород. Растяжка. Капельница. Бизнес-класс, я бы сказала.

– А эконом-класс – это когда на полу лежишь и носилками сверху придавлен?

– Точно! А на носилках еще и санитары сидят… В карты играют. Тебя кексом угостить? Ты же из-за него отца автобус догонять заставил?

– Ага. Чуть не проспали мы с отцом сегодня!

– Кекс свежий, только что купила, – Катя развернула бумажный пакет, один кекс протянула Алеше…

– Да нет, спасибо. Ешь сама, – отказался Алексей.

– Я два купила – себе и тебе. – Вытряхнув крошки от кекса в окно, Катя аккуратно сложила пакет и спрятала его в свой ранец, не бросать же в автобусе!

– Ну, раз купила… Сколько я тебе должен?

– Потом отдашь!

– Конечно, не сейчас же!

– Опять, небось, не завтракал?

– Почему? Даже коктейль с отцом с утра выпили. Офицерский.

– Это что такое?

– Безалкогольный.

– Из чего?

– Сложный рецепт, не простой… Сначала завариваешь чай… Потом пять дней должны все чаинки от этого спитого чая… Ладно, я вижу, тебе неинтересно… Да и вообще – долго рассказывать… В другой раз. …А чего это ты прицепила на голову? – Алексей кивнул на огромный бант у Кати на голове. – Как первоклашка на воскресную молитву.

– Специально для того, чтобы все спрашивали. А на самом деле, с этим бантом я похожа на пион, правда?

– По-моему, больше на созревший одуванчик. Дунь, и все улетит. Одна лысина останется. Нет, а правда, зачем ты его нацепила?

– Чтоб выделяться, зачем же еще?

– Сейчас мода у девчонок – голый живот наружу и пирсинг на пупе.

– Я знаю. Только это, по-моему, не у девчонок, а у дур. Во-первых, живот себе колоть, а во-вторых, все равно все одинаковые. А бант… Это бант!

– А по-моему, тебе с таким бантом лучше мимо аптеки не ходить!

– Почему мимо аптеки не ходить?

– Увидит продавец, выскочит, заставит лекарство принять.

– Спасибо, спасибо… Очень остроумно, кстати. Потрясена! – кивнула Катя и тут же съехидничала: – А я смотрю, вы на новой машине едете…

– Да.

– «Опель» такой же купили, как наш!

– Точно такой же! – кивнул, соглашаясь, Алешка.

– Даже с теми же номерами, я успела заметить! – восхитилась Катя.

– Нет, номера как раз ваши. Мы с отцом специально на свой «опель» номера с вашего «опеля» навесили.

– Зачем?

– Да мы ведь банк грабить ехали.

– Не ограбили?

– Не удалось. Санитарный день сегодня, оказывается.

– В банке?

– Да! Они сегодня деньги отмывают.

* * *

Учительницу истории, везущую седьмой класс на экскурсию, Аверьянов-старший поймал за локоть посреди вещевого рынка.

– Анна Павловна!

– Добрый день, Коля.

– Вы к автобусу? Пойдемте, я вас провожу. …У меня к вам будет просьба. Меня сегодня могут, я опасаюсь, в командировку завинтить… Если такое случится, то за Алешкой приглядите, за моим, – если вдруг. Немного, а? Вполглаза…

– А вы надолго в командировку-то собрались?

– Не знаю. Я-то сам никуда не собираюсь. Да вот приехала какая-то компания из центра… На полигоне для них «концерт» устраивают, – смотр как бы. А это известно зачем делается. Куда-то людей набирают.

– Было бы не здорово, если вас надолго…

– Ну, я на Алешку доверенность оставил, деньги он за меня получит…

– Дело не в деньгах. Вы понимаете, если тринадцатилетний мальчик, без родителей… Ваш-то, конечно, очень самостоятельный, но все же…

– Ему просто дело какое-нибудь найти надо, Анна Павловна, чтоб времени пустого не оставалось. А вообще-то я, конечно, постараюсь, чтоб меня никуда не сдернули.

– Это возможно?

– Конечно. Если дурака валять – кому ты нужен? Завалишь смотр – оставят дома. Тактика проверенная. Так что, надеюсь, все в порядке будет, – я к вам на всякий случай подошел… «А вдруг», как говорится.

– Я пригляжу за Алексеем… Если вдруг «а вдруг»…

– Заранее признателен, – кивнул Аверьянов, подсаживая Анну Павловну в автобус.

* * *

– Ты смотри, чего делается! – Алексей указал Кате в окно автобуса.

На багажнике нового «опеля» сидели четыре вороны, с остервенением клюющие крошки кекса, которые Катя высыпала за окно.

– Кыш! Кыш! – замахала на них Катя сквозь оконное окно.

На секунду вороны перестали клевать и с интересом взглянули на Катю – снизу вверх. Поведя клювами по сторонам и оглядевшись, вороны заключили, что Катины «кыш» никакими реальными угрозами не сопровождаются. Обменявшись между собой молниеносным слегка ироничным взглядом, означавшим при переводе на русский язык что-то вроде «собака лает, ветер носит», вороны продолжили трапезу, однако теперь уже торопясь, стуча клювами то дружно, то вразнобой, стараясь не откладывать на потом все то, что можно склевать сейчас.

Увидев подходящего к машине Аверьянова-старшего, вороны дружно снялись с багажника и сели на перила почты, наблюдая за развитием событий.

– Пока! – Коля махнул рукой сыну и, показав себе на часы, развел руками.

– Во сколько вернусь, не знаю! – пояснил Алешка жест отца, провожая взглядом стремительно удаляющийся «опель».

– Да я поняла, – кивнула Катя. – Значит, вечером можно на речку слинять. Мой-то тоже застрянет на службе.

…Мать у Кати имелась в наличии, но ее мнение в семье командира полка значило немногое: ведь командиром полка была, конечно, Катя, а вовсе не ее мать и уж тем более не Михал Михалыч…

* * *

Припарковав «опель» подальше от КПП, с краю, Аверьянов тем не менее предупредил дежурных:

– Ребята! Кто сюда приехал на «опеле»…

– Не знаем… – врубились дежурные с пол-оборота.

– Не заметил, товарищ полковник! – отдал Аверьянову честь лейтенант Звягинцев, начальник караула.

– Вот именно!

– Где мои-то?

– Твои у самолета. Лейтенант Самохин, террорист, захватил половину взвода в заложники и заперся с ними в кабине пилотов. А вторая половина твоего взвода готовится к штурму: переговоры с захватчиком ничего не дали. Самохин пригрозил убивать заложников по одному каждые пять минут и выкидывать из самолета, если ему сейчас же не выдадут зарплату и не принесут приказ о предоставлении отпуска в августе…

– А у него когда отпуск по графику?

– Вторая половина ноября.

– Понятно.

Заглянув по дороге в каптерку и напомнив там о необходимости замены электрочайника в штабе полка, Аверьянов пошел к так называемому «самолету», а именно некоторой серебристо-серой рухляди авиационного происхождения, врытой в землю стойками шасси. Эта развалина уже лет пятнадцать использовалась в качестве тренировочного стенда.

Не захваченная террористом Самохиным половина взвода готовилась к штурму – то есть сидела в курилке метрах в ста от самолета, курила и травила анекдоты, один другого скабрезней.

– Хватит курить-то, бойцы. – Коля кивнул в сторону самолета. – Сначала дело надо сделать.

– Не выходит, товарищ старший лейтенант! На уговоры не поддается. Вас ждем.

– Понятно. – Аверьянов вздохнул. – Когда ж вы думать-то научитесь? Подумал и стреляй!

– Когда нужда прихватит, думать будем, – сказал кто-то из сержантов-контрактников не без сарказма. – Пока стреляем, особо не думая.

– Плохо. Думать не вредно, – возразил Аверьянов. – Наоборот даже.

– Вот вы попробуйте сами, покажите пример.

– Пошли! – Аверьянов махнул, приглашая всех к самолету.

Подошли молча.

– Стой! – раздалось из самолета. – Дальше не приближайся, стреляю!

– Если ты мне форму краской уделаешь, я тебя точно убью! – предупредил террориста Аверьянов.

– На месте стоять!

– Вот, гад, выслуживается! – заметил кто-то из штурмовой группы.

– Стара-а-ается! – ответил заложник из самолета. – Вылитым террористом Самохин стал. Не отличишь.

– Разговорчики! – прервал разгоравшуюся дискуссию Коля. – Я только по твою душу, Самохин, – продолжил он, обращаясь к самолету. – Дуй к штабу, если не хочешь без денег остаться.

– А чего – деньги привезли? – заголосили наперебой штурмовая группа и заложники.

– Только офицерам срочной службы, штатникам, – сбил пыл Аверьянов. – Контрактникам – шиш пока. И штатникам всем, говорят, не хватит. Поэтому в штабе выдают…

– А сам ты получил? – поинтересовался недоверчивый террорист Самохин.

– Получил.

– Покажи. Я в щель смотрю. …Показывай!

– Нашел дурака! Я их сразу Алешке отдал.

– Зачем?

– Да чтобы в долг не просили. Денег-то мало, говорю, привезли. До вечера разбомбят. Всем же надо.

– Это верно. Это ты правильно.

– Я после позапрошлой получки вечером домой с полтинником приехал. И после – ничего не соберешь. «Я не брал», да «я отдал» – и как вода в песок.

– Да, денег лучше с собой не иметь.

– Вот именно! Голого – семь богатырей не разденут!

– Ну ладно, – решился Самохин. – Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Так?

– Так.

Распахнув нижний люк, Самохин спрыгнул, и в ту же секунду наручники щелкнули у него на запястьях.

– Попался на алчности, – объяснил Коля.

– Какой-такой алчности?! – вскипел Самохин.

– На обычной, – пожал плечами Коля. – Дуй, давай, к штабу, а то денежное довольствие мимо носа проплывет.

– То есть с деньгами ты вполне серьезно?

– Алчность – это вполне серьезно, – кивнул Аверьянов.

– Сними! – протянул Самохин руки с наручниками.

– Не-а! – отказался Аверьянов. – Давай прямо так, чтоб видели: ты весь в работе. А то Михалыч, если что, опять: спецназ или детский сад у нас тут? Вернешься, я сниму.

* * *

– Ты чего в наручниках бегаешь? – удивился зампотех, столкнувшись с Самохиным на ступеньках штаба.

– Я за деньгами, – сбиваясь с дыхания, объяснил Самохин.

– За какими деньгами? – еще больше удивился зампотех.

Оба замолчали, пытаясь осознать ситуацию.

– А вы, лейтенант, почему командиру полка честь не отдаете? – поинтересовался Михалыч, подошедший к ним вместе с Медведевым.

– Потому что я в наручниках, товарищ полковник.

– Старшему по званию, полковнику, честь не отдает, – пояснил Михалыч Медведеву. – Кого вы здесь отберете для вашей науки, для спецзадания? Стыдно, признаюсь, но мне вам некого предложить! Ведь вот Самохин этот – офицер лучшего нашего взвода – аверьяновского, так сказать! А честь не отдает!

– Кто это вас заковал? – поинтересовался Медведев у Самохина.

– Аверьянов. Командир взвода.

– А зачем?

– Ну… – Самохин сначала несколько замялся, а затем решил резать правду в глаза: только правдой ведь и спасешься… – Он надел на меня наручники, чтобы я выглядел находящимся в работе…

– Так… – с интересом качнул головой Медведев. – «Чтобы выглядел в работе…» Рукава спустил и наручники надел. Просто издевательство, как я понял. А на самом деле? Какова ваша роль тут, Самохин?

– Я за деньгами сюда пришел. Я за зарплатой!

– Но почему в наручниках?! – начав вдруг волноваться, вновь спросил зампотех.

– Да чтобы командиру полка честь не отдавать! – язвительно пояснил Михалыч. – Это-то как раз кристально ясно!

– Мне непонятно другое… – Медведев обратился к Михалычу: – Я могу задать вопрос?

– Конечно!

– Скажите, господин лейтенант, а почему вы за деньгами пожаловали в штаб полка? Ведь штаб не есть организация, занимающаяся выдачей денег!

– Штаб есть организация, занимающаяся выдачей кренделей! – подтвердил Михалыч.

– Мне Аверьянов сказал, что строевикам-срочникам выдают в штабу!

– В штабе, – поправил Медведев.

– А контрактникам где выдают? – поинтересовался Михалыч.

– Тем не дают вообще! – отрезал Самохин.

– Во как! – поразился Михалыч. – Такая чушь, а ты поверил!

– В чушь-то как раз и веришь, – уныло пояснил Самохин.

– Тяжелый случай, – кивнул Медведев. – Не может быть, что это белая горячка?

– Исключено! – отрезал зампотех. – Пьянство мы в полку искоренили. Начисто! Под корень! Тем более что конкретно Самохин никогда на моей памяти более семисот грамм водки зараз не принимал!

– Святая правда, – подтвердил Михалыч. – В полку заведено железное правило: принял семьсот – и скажи себе: «хватит»!

– Вы объясните-то мне теперь, по-человечески, – а что с деньгами-то? – взмолился лейтенант, вздымая руки в наручниках к небесам. – Деньги-то когда дадут?

– Зарплату нам пока не привезли, – внятно, чеканя каждое слово, объяснил ему зампотех. – Нету денег. Нет! И сегодня не будет.

– Мало того, денег не будет и завтра, – добавил Михалыч, пытливо заглядывая Самохину в глаза. – Даже если ты приедешь в санчасть! В кандалах! На тачанке!! Денег не будет!!!

* * *

Школьники стояли полукругом вокруг большого каменного креста.

Анна Павловна, оглядевшись и не обнаружив никого из местных хранителей реликвии, оказалась вынужденной взять на себя роль экскурсовода:

– Итак… Мы находимся на территории Валдайского национального парка… Это место, где мы с вами стоим, является одной из наиболее значимых географических точек… Точка, связанная с важнейшим событием раннего средневековья. Важнейшим событием в истории нашей страны. Оно связано, как вы уже догадались, с татаро-монгольским нашествием, которое мы с вами сейчас изучаем… Тысяча двести тридцать восьмой год …После разгрома Киева, Рязани, сильного разрушения Владимира орда Батыя двинулась на север, к богатому Новгороду. Однако, не дойдя до Новгорода около двухсот километров, татаро-монгольские захватчики вдруг остановились, а затем повернули назад. Следствием этого неожиданного поворота было то, что половина территории Руси избежала ужасов татарского нашествия. Почему Батый повернул столь внезапно, история умалчивает… Хотя, конечно, некоторые гипотезы имеются. Татары хорошо воевали только зимой, так как вода, водные преграды были страшным препятствием для них, для кочевников, детей сухих степей и полупустынь…

– Сомнительно, – заметил вслух Алексей Аверьянов, вступая в полемику. – Если они так уж боялись водных рубежей, то как они вообще досюда дошли? Через Волгу, например?

– Они пришли сюда зимой. В январе-феврале, когда все реки были замерзшие.

– Ну, хорошо. А уходить отсюда – разве рек по дороге нет?

– Реки есть, но дорога на Новгород лежала через непроходимые таежные болота… Есть версия, что Батый испугался вести свою орду через болотистую тайгу.

– Ему-то чего бояться, – равнодушно заметила Катя. – Уж его-то на руках понесли бы, наверно…

– Да и дорога была, – как бы возражая себе самой, добавила Анна Павловна. – Большак селигерский был в те годы? Был. Иначе как же «из варяг в греки ходили»?

– Поймал бы Батый проводников местных… – кивнул Алексей.

– Леваков, – согласилась Катя. – Если таксисты отказались, что ему делать оставалось?

– Да, причина этого внезапного поворота, действительно, неясна, непонятна, – подвела итог Анна Павловна. – Историки уже несколько столетий размышляют над этим. …А почему нас никто не слушает? – вдруг спохватилась она, оглядывая остальную, молчащую часть класса.

– Их это мало волнует, Анна Павловна, – доверительно сообщила Катя. – У них одно на уме – сплошные глупости… Дети еще!

– В глаз получишь! – пообещал кто-то из толпы одноклассников. – Довыступаешься со своим бантом…

– Чего здесь думать? – подхватил еще кто-то. – Батыю в глаз здесь дали, он и отступил!

– Считаешь, что Батый тоже с бантом был? – полюбопытствовал Алеша.

– Ты тоже в глаз получишь, – пообещал тот же агрессивный одноклассник.

– Ну, хватит, развинтились! – одернула ребят Анна Павловна. – Прекратите препирательства! …Я обращаю ваше внимание на то, что здесь что-то произошло, значительное. Крест водрузили предки неспроста, – в этом сомнений нет. То, что перед вами, – реставрация, воздвигнутая на месте старинного креста, который разрушился от времени.

– Это говорит о том, что его поставили еще тогда… В тринадцатом веке.

– Похоже на то. Что я еще могу добавить? Новгород в те времена был настолько богатый город, что, разграбив его, Батый захватил бы ценностей больше, чем во всех ранее захваченных или покоренных русских городах, вместе взятых! …Богатейший город Европы – в трех переходах… И тем не менее, несмотря на это, что-то все же остановило тут Батыя. Словом, этот огромный крест был поставлен в точке поворота в качестве памятника… Кстати, это крест имеет имя. Он называется Игнач-крест.

– А что означает «Игнач»?

– Не знаю. Возможно, это название ближнего населенного пункта.

– Ближайший населенный пункт – деревня Кувизино, – заметил Алексей Аверьянов.

* * *

Михалыч с Медведевым шли вдвоем по пустынной дорожке, опоясывающей территорию полигона. Эта дорожка использовалась в качестве трассы для многокилометрового кросса, и, следовательно, вызывала у всего личного состава негативные ассоциации.

– Взвод у Аверьянова – действительно лучший, – рассказывал Михалыч. – Но на смотрах они всегда в хвосте. Дело в том, что Аверьянов избегает любой возможности попасть в командировку. Он, волей судьбы, отец-одиночка. Жена его… Ну, не буду… Стерва была, одно слово. Спуталась… Поэтому сын остался с ним, с отцом, значит… Сын, парень – золото, но одного ведь не оставишь, тринадцать лет. Вот он и валит свой взвод на всех учениях… И в старших лейтенантах уже, считай, два года пересидел… А как повысишь, если пишут несоответствие? …А взвод прекрасный, искренне рекомендую. И обстановка, психологический настрой, – ну абсолютно все на высоте.

– Посмотрим. Мне-то главное – физическая подготовка, если честно говорить. Все остальное – для нас вторичное.

– А вот для нас – почти наоборот. Дух, можно сказать, первичен.

– Странно!

– Ничего странного. При определенных обстоятельствах даже слабак может победить армаду… Вот, например, зайчиха, защищая зайчат, может довольно легко убить волка. Известный факт.

– Первый раз слышу.

– А это так! Она ведь что делает? Бежит, отвлекает на себя волка. Тот, конечно, за ней бежит, – зайчата что ему? – комок пуха с костями внутри. А тут – зайчиха… Большая, мясистая… Так вот, отбежав, зайчиха внезапно падает на землю, на спину, вся сжавшись… Для волка это как бы не совсем по правилам: волк в природе хватает добычу на бегу, сзади, за шею и ломает зубами жертве хребет ниже затылка… А тут – зайчиха на спине, вся сжалась… Волк на секунду замирает над ней – соображает, как ее… того… И в этот миг зайчиха распрямляет задние ноги, а они у зайцев ужас какие сильные и длинные… И когтями задних лап зайчиха вспарывает волку брюхо – по всей длине. Причем порой с такой силой, что обрывки внутренностей вылетают из брюшины… Один удар, и тут же зайчиха вскакивает и опрометью! …Волк – за ней! Но если кишки по земле, то далеко не убежишь…

* * *

Самохин растер освобожденные запястья.

– Сволочь ты, Аверьянов. Приколол, называется!

– Ничуть! Ты себя сам приколол. Очень хотелось поверить, в зарплату. На мякине купился-то: принял желаемое за действительное. И еще заметь, важный момент: из-за алчности – наручники и из-за той же самой алчности понесся к штабу… Дважды, подряд, на один и тот же крючок! Я понимаю, конечно: без денег худо, сам сижу без копья третий день, но! В общем, делай выводы, Петя Самохин. А обижаться – дело поросячье…

К ним подошел Михалыч с Медведевым.

– Где взвод, Аверьянов? Почему не работаем? Хорошо устроился: половина взвода справа от самолета загорает, половина – слева…

– Те, что слева, товарищ полковник, это заложники. Все они убитые. Террорист их расстреливал по одному и выкидывал из самолета. Далеко выкидывал, на самый солнцепек, на опушку, где они в данный момент и лежат, раздевшись для опознания. А те, что справа, – это штурмовая группа. Вся она полегла при штурме. Террорист – в исполнении лейтенанта Самохина – скрытно покинул штурмуемый самолет через отверстие, оставшееся на плоскости в месте крепления пилона украденного еще в позапрошлом году двигателя и, зайдя штурмующим в тыл, положил их всех метким огнем в спины. Группе геройски погибших бойцов я приказал лечь справа, – чтоб не перепутались с жертвами и террористами, как это часто бывает, – и также раздеться, лечь на свету. Они хоть и не заложники, но право на опознание – конституционное право каждого россиянина.

– Что-что?! – поперхнулся Медведев.

– Да скоро примут такой закон! – бодро доложил Аверьянов. – Право на опознание. Вместо всех существующих мелких прав, типа права вовремя получать зарплату, у россиян будет одно право – право на опознание – крупное, емкое…

– Ну и ну! – хмыкнул Медведев, то ли осуждая, то ли усмехаясь.

– Ехидный, ну… – кивнул Михалыч. – Какой вот взводный, такой и взвод… Послезавтра деньги будут. Я звонил в округ…

– Ура-а-а-а!!! – вскочили все загорающие, даже лежавшие в ста метрах и не слышашие, казалось бы, негромкий разговор.

– Вот такой вот взвод, – повторил Михалыч.

– Уговорили, – кивнул Медведев и сказал, адресуясь Аверьянову: – Решили ваш взвод проверить в деле… На острие, так сказать… Задание интересное и очень ответственное.

– Сложное задание, – согласился Михалыч. – В обстановке, близкой к реальной… Что-то ты скис… Я лично за Алешкой твоим присмотрю… Как считаешь, справитесь?

– Мы-то? – подтянулся Аверьянов. – Обижаете, товарищ полковник!

– Не «мы-то», а «они-то»… – поправил Аверьянова Медведев. – Ваш взвод полетит на задание без вас.

– Без меня? – удивился Аверьянов. – То есть без командира взвода и инструктора в одном лице?

Михалыч удивленно посмотрел на Медведева:

– Я тоже не понимаю. Как это? Без старшего?

– Да, так, – кивнул Медведев. – Без командира взвода, без инструктора. Мы и хотим проверить автономность взвода. Как они одни справятся.

– Но утром, на инструктаже… – начал было Михалыч.

– Я вам не все сказал, – закруглил дискуссию Медведев. – А только то, что имел право сказать. Взвод летит, Аверьянов остается. В том-то и соль! …Далее. Отправка в район учений – завтра утром. Район операции – под Хабаровском… Переброска будет осуществлена…

– Самолетом, – кивнул Аверьянов. – Если на Дальний Восток. Это понятно.

– Переброска будет осуществлена новейшим секретным… экспериментальным транспортным средством, – раздельно и весомо произнес полковник. – А лично вам, Аверьянов, следует немедленно укомплектовать свой взвод на все случаи жизни.

– Характер задания? – спросил Аверьянов.

– На все случаи жизни, – раздельно и весомо повторил Михалыч.

* * *

Контейнер, стоящий посреди ангара, шагов с двадцати потрясал высокой культурой и качеством обработки поверхности. Равномерно-матовая серебристая обшивка предмета столь внушительных габаритов заставляла уважать умелых его создателей.

Не доходя до входа-люка контейнера, огромного, от самого низа до верха, Медведев молча протянул Михалычу пластиковую карточку-пропуск и пригласил жестом заглянуть внутрь, осмотреть контейнер.

«Скорее, это какое-то устройство, чем просто емкость», – мелькнуло в голове Аверьянова.

Действительно, этот «железнодорожный товарный вагон» был не совсем обычного вида, – стоило начать приближаться к нему, как контейнер начинал округляться, плавно деформироваться, превращаясь прямо на глазах в огромное яйцо, покрытое странным материалом, на вид похожим на серебристый бархат, но идеально гладким на ощупь – как полированный, чуть маслянистый, теплый металл.

«Металл, а на ощупь теплый, – подумал Аверьянов, прикасаясь к корпусу контейнера. – Как рука – тридцать шесть и шесть. Значит, он абсолютно не теплопроводен. И то, что кажется металлом, вовсе не металл. Скорей всего, какой-то пластик, керамика… мягкий! …А может, и органика…»

Михалыч провел карточкой по щели считывателя, но дверь контейнера не открылась.

– Это же с чипом карточка, товарищ полковник, – забрав у Михалыча карточку, Аверьянов показал металлические контакты на ее конце.

– Ну и что? – не врубился Михалыч.

– А то, что считыватель работает либо с магнитными слоем, либо с оптикой, штрих-кодами…

Приглядевшись к корпусу контейнера, Николай обнаружил щель – довольно далеко, кстати, от входа в контейнер, вставил в нее пропуск – разъемом вперед… Люк тут же пополз, открывая вход. Внутри контейнера в тот же момент включилось мягкое, какое-то рассеянное освещение.

Пораженный открывшимся зрелищем, Михалыч не обратил внимание на то, что Аверьянов сунул ему в руку телефонную карточку, вместо того чтобы вернуть карточку-пропуск. Пропуск Аверьянов, как бы машинально, спрятал в карман. На это не обратил внимания и Медведев, внимание которого было сосредоточено на ошалевшем от удивления лице полковника Бокова.

Внутри контейнер напоминал обычный десантный самолет – скамейки вдоль стен, в конце помещения аккуратно сложенный обычный комплект экспедиционного снаряжения: личное оружие – портативные пистолет-пулеметы с глушителями, тяжелые автоматы с подствольными гранатометами, крупнокалиберный пулемет, ручная роторная пушка, наплечный гранатомет, зенитная переносная «Стрелка», ранцевый огнемет, ящики гранат – ручных и для гранатомета, боеприпасы, НЗ, ЗИП, аптечка, комплект пожаротушения, – словом, ничего экстраординарного…

– Все как всегда, – кивнул Аверьянов, не спеша и пристально оглядев груз.

– Что нужно добавить? – спросил Медведев.

– Гитару.

– А это зачем? – поморщился Медведев. – Патронов взяли бы еще пару ящиков.

– Обычно дело не в патронах, а в голове, – возразил Аверьянов. – А что касается гитары, так ведь не всегда же в районе действий рояль в кустах окажется!

– Он прав, – кивнул Михалыч. – Поднять дух – не лишнее.

– Вес, объем. Лимитировано, – напомнил Медведев. – Но тонн пятнадцать и кубометров сто – сто двадцать у вас есть.

– Главное, чтобы задание было выполнено! – ввернул Михалыч.

– Ну это пусть лейтенант Самохин решает. Ему лететь, а не мне, – заметил Аверьянов. – У меня вопрос один, простой, как кочерга, – финансово-экономический. Кому это все принадлежит? Кто за все это будет платить в случае утраты или гибели имущества? И последнее: вот эти пятнадцать тонн и эти сто – сто двадцать кубов: Самохин-то наберет, а кто платить по его счетам будет?

– Отвечу ясно, но уклончиво: все, что есть, можно бить, расходовать и утрачивать. Главное – чтобы задание было выполнено. Ущерб не взыскивается. Далее, что касается трех тонн, то список требуемого пусть ваш Самохин представит мне. Бриллиант «Шах» я ему не подпишу, разумеется. А все, что нужно, – если он сможет объяснить убедительно, зачем это может ему понадобиться, – подпишу, невзирая на сумму.

– Во как! – Аверьянов даже присвистнул от радостного удивления. – Ну, мы это проверим. Через три часа, в пятнадцать ноль-ноль. Идет?

* * *

– И это все, что ты написал? – хмыкнул Аверьянов двумя часами позже, пробежав глазами список Самохина.

– А что не хватает?

– Ты вот что еще напиши. Пусть этот Медведев добудет всему взводу, то есть каждому бойцу взвода, небольшой комплект купюр – иностранных денег. Пиши: американских долларов… в скобочках – долларов США… пятьдесят стодолларовых бумажек… Общим количеством – пять тысяч на нос…

– Э… ме… а… – растерялся Самохин. – Да как ты это мотивируешь?

– Спроста. Приказано укомплектоваться на все случаи жизни. А плен и заключение – это случай из жизни… И смерть на задании – случай из жизни. …Если бы я с вами шел, я бы подумал, что тысячу баксов в кармане лучше иметь: где-то убьешь, а где-то подкупишь…

– Это правильно. Но…

– И второе. Вы улетите, а семьи тут останутся… Должен ты знать, идя на задание, что твои родные и близкие…

– Провожают тебя со слезами радости в глазах…

– Циник. Родные остаются и живут, не думая, не гадая, соблаговолит ли округ выдать твою зарплату в срок или нет? …А если ты спокоен за семью, ты думаешь только о поставленной задаче.

– Да, это верно. Но…

– Верно – «но»… Давай напишем десять тысяч!

– Да я не то хотел сказать, совсем наоборот!

– Наоборот?

– Это же алчность!

– Ничуть! Алчность – это тот самый припадок, который был у тебя утром. Ты принял желаемое за действительное. А я говорю тебе сейчас – попытайся сделать желаемое действительным. Это – активная позиция.

– Я всегда думал, что алчность – это та же жадность…

– Какая ж тут жадность? Урвать предлагаю я, а бабки получите вы. Я же остаюсь, забыл?

– Ага.

– Теперь дальше. Ничего в твоем списке не вижу я праздничного. Пиши: водки – пять ящиков, пива – от пуза, хорошие вина, ликеры, наливки… Закуска… Ну, которая хранится без холодильника… Тут с ребятами посоветуйся, еще час времени есть…

– Это сроду не подпишут.

– А ты объясни, что успешно выполненное задание – всегда праздник, – поучительно пояснил Аверьянов. – Это раз. Представительские, презентационные необходимы – это два. Кто знает, сколько раз вам туда летать придется…

– Как – «сколько раз»? – опешил Самохин. – Да неужели нам одного раза не хватит?

– Вам-то хватит. А высшим кругам может и не хватить. Ты что: начальство наше гребаное, что ль, не знаешь? Семь пятниц на неделе у козлов. Сначала Умаду свергнешь, Какаду на престол посадишь, а через неделю придется лететь все назад переделывать: Какаду свергать, Умаду из гроба вынимать, в президиум сажать. Так вот нужны представительские, чтоб на четвертый-пятый раз местная элита тебя уже узнавала: а-а-а, – вот и Петя Самохин!!!… Революция! Переворот!

– О чем ты, Аверьянов? Какие Умаду-Какаду? Мы под Хабаровск летим.

– Как же! Распустил я уши… «Под Хабаровск»… Ты на контейнер глянь – что за устройство! Больше слушай, наплетут! В масштабах Мирового Космоса и Африка, можно сказать, под Хабаровском. А во-вторых, пусть даже в Россию закинут вас… Ты знаешь, кто сейчас правит в Чукигекском крае, в Буратинской автономной области, а?

– Понятия не имею! Откуда знать мне?

– И я не знаю! Возможно, Какаду уже и правит там как раз. Или Хасан Пилорама Второй… А может, как и раньше, бывший обкомыч, Батька Харчо…

– Понятно!

– Да, вот еще что – конфет ребятам надо еще взять, шоколадок там, сладостей…

– А это-то зачем? – изумился Самохин.

– А знаешь, как иногда в провинции встречают? Цветами! В школе выступить зовут… Хлеб-соль! А тебе и ответить-то людям нечем… А нужно, чтобы простой народ знал, что это не оккупанты из центра России прилетели, а хорошие люди: напоят, если пьешь, накормят, если голоден, детей – угомонят, баб… Ну, в общем, спецназ, одним словом…

– Записываю: сластей там, эксклюзивного, – кивнул Самохин. – Для детей, для женщин…

– Для женщин тоже, да. Презервативов не забудь. Вы ж не монахи все-таки…

– Ну, многие женаты… Это ты у нас холостой…

– Не холостой, а разведенный, – поправил Аверьянов.

– Какая разница? – пожал плечами Самохин.

– Ожегся, значит. Вот и разница. И еще та разница, что я-то – остаюсь! Я для других, не для себя, для вас…

– Ладно. Пойду доработаю списочек…

– О, чуть не забыл! Впиши еще колючей проволоки, километров десять. Да нет, пятнадцать!

– Зачем?

– Валюта. В любой стране, в любом районе, при любом режиме продашь. Если дойдете до ручки. Высоколиквидный товар. Колючку у тебя всегда, везде и всюду купят, – для разных целей, но возьмут: и черные, и белые, зеленые, голубые в крапинку, демократы и республиканцы, расисты и коммунисты, антисемиты и сионисты, православные, католики, сатанисты, адвентисты, буддисты и баптисты! Колючая проволока всем нужна. Товар! С руками оторвут!

* * *

Выйдя из КПП, Михалыч не заметил своего «опеля», припаркованного Аверьяновым довольно скромно, на значительном удалении от проходной. Плюхнувшись на переднее сиденье утлой «шестерки» зампотеха, Михалыч тяжело вздохнул.

– Н-да… – Зампотех завел машину. – Все им дал Медведев! Все, по списку… Вот у кого деньги немереные-то…

– Денег-то как раз негусто дал, по две тысячи всего… – успокоил майора Михалыч.

– Так ведь две тысячи долларов! Каждому!

– А они просили по десять…

– Так две тысячи долларов – это что, мало?

– Я спросил его, кстати, Медведева, – чего ж ты деньгами раскидываешься?!

– А он?

– А он говорит: «Американцы на такую операцию выделяют сотни тысяч. До миллиарда, одним словом».

– А я ему: «Да наши люди и даром отработали бы».

– А он?

– А он мне: «Да ведь две тысячи – это и есть даром. Не деньги. Так, освежиться…. Личному составу настроение поднять… Не более. А потом, – говорит, – мы на производителях экономим, – этим, из ОКБ, из какого-нибудь Гадюкино-восемь, деться некуда, ну и потерпят, а на оперативном составе экономить – себе дороже станет, они тебя же и продадут за бугром…»

– Значит, действительно, на задание… И, видно, не из легких.

– А ты сомневался? Ежу ясно было.

– Ну, он-то: «испытание транспортного средства», «испытание транспортного средства»….

– Ага. И укомплектовал взвод так, как и на смерть не посылают: ну все тебе, что хочешь, к чему привык, на любой случай жизни…

– Даже колючей проволоки двадцать километров отстегнул. Новейшей, не ржавелой! Ты понимаешь?!

– Понимаю.

– Но денег выплатил только по две штуки. А Аверьянову – вообще шиш!

– Аверьянов остается, с чего бы ему настроение поднимать? Да еще деньгами! Вот выдумал!

– Это, кстати, тоже непонятно: без командира! В голове не укладывается.

– А командир им как раз не нужен, – кивнул Михалыч. – Там, куда их забросят, есть уже командир. Свой.

– Что значит «свой»?

– Ну, вот я подумал, если все это про телепортацию верно, то… То нефть качать там, куриные ноги возить, картошку, шампунь…. Бухло, барахло, бабьи трусики… Это здорово, конечно… Но ведь можно гораздо интереснее спектакль разыграть…

– Например?

– Например, режим какой свергнуть… В какой-нибудь ананасной империи: площадь – семь тысяч квадратных километров, население – сорок тысяч обезьян. Ты представь: в президентском дворце вдруг возникает рота! Вооружены до зубов! Российский спецназ… Пятнадцать рыл, и все с похмелья! А?

– Ну?

– Границ они официально никаких не пересекали, лететь не летели, не плыли, не ехали… Оружия, боеприпасов через третьи страны не ввозили… Чисто. И вдруг возникли – как черти из коробочки. Раз – и квас! …И гадай потом, кто короля Оранг-Утана Третьего, и наследного принца Гуталина с принцессой Лианой прямо за завтраком, – и так, и этак, и под столом… Эх, где мои годы молодые?! Охрану – в решето. Кто?! Дед Пихто! Те – ноту! В ООН, блин, в Страсбург, в Вашингтон! А мы и ни при чем! Давид Жоперфильтр рояль вам уделал! Так-то! Отстрелял рожок в конце – все, занавес: цветы, аплодисменты, и назад. И взятки гладки!..

– А если ранят, убьют кого из наших?

– Они все в комбезах, без документов… Двоих, кстати, с татуировками, Медведев вывел из состава группы, замечаешь?

– Но раненые… Если захватят раненого? Они по-русски же говорят!

– Ну, значит, раненых не будет. …А целые и невредимые которые вернутся, так те даже знать не будут, где они были, кого хлопнули… Молодежь же газет не читает.

– Старший же должен знать.

– Ну да. Поэтому Аверьянов и остается. А тот старший, что в курсе, – он их человек, от конторы, он там уже. Подручных, исполнителей только ждет. Профессионал. Маньяк, наверно.

– Как ты все вывернул!

– Конечно, все это было заранее просчитано, проработано. А ты чего, думал, они смотрят: полвзвода справа от самолета загорает, полвзвода – слева! О-о, годится! Нет, конечно! У них ведь два кадровика в группе, все личные дела перевернули у нас. Что ты! Они прекрасно знали, куда они ехали и зачем! Там еще, в Центре, в Москве отработали: именно наш полк, именно взвод Аверьянова. Без него самого.

– То есть прицельно на наши головы свалились?

– Осмысленно! – подтвердил Михалыч.

Заговорившись и поглощенные распахнувшимися перспективами, Михалыч с зампотехом проехали в трех метрах от «опеля», не обратив на него ни малейшего внимания…

* * *

Полученные материалы и оборудование, загруженные в контейнер, Аверьянов взялся закреплять на местах, готовить к транспортировке собственными руками, не доверяя этого важного дела ни своему заместителю, лейтенанту Калнину, ни тем более Сергею – специалисту из числа прибывших, руководившего погрузкой.

– Все это зря ты делаешь. Пустые хлопоты, – сказал Сергей, наблюдая, как Аверьянов вяжет узлы и организует растяжки, – чтоб груз не «играл» при тряске.

– Это почему? – поинтересовался Аверьянов.

– Нуль-транспортировка – такая штука: поставь стакан, до краев налитый, с мениском даже, и на другой конец шарика тебя закинут – ни капли не прольется!

– Ну? – удивился Калнин. – А ты сам-то пробовал так, со стаканом?

– Сам не пробовал, врать не буду.

– Ну вот и мы не станем, – кивнул Коля. – А что это вообще такое – нуль-транспортировка? На что похоже?

– Да это очень просто. Пространство скручивается так, чтобы точка старта и точка финиша совместились, стали одной точкой. Потом, говоря простым языком, отвязываешь контейнер от стартовой точки и привязываешь к финишу. И потом разрешаешь пространству назад раскрутиться.

– Ничего не понял.

– Хорошо, – согласился Сергей. – Расскажу, как дуракам анекдоты рассказывают. …Вот представь себе прут. На одном конце – муравей. Это ты. А попасть тебе надо на другой конец этого длинного прута. Это значит – надо ползти. Два метра, допустим. А теперь представь: кто-то сгибает прут в кольцо и сводит концы. Теперь точка старта и точка финиша муравья – это одна и та же точка. Ну, если он остолоп, муравей, он может, конечно, по-прежнему шлепать вдоль всего прута – по кольцу, думая, что идет по прямой, – муравей только на сантиметр вперед видит и не чувствует, что прут искривлен…

– А он может и просто шагнуть назад! – догадался Калнин. – И сразу на другом конце!

– Точно!

– Переполз, положим, умный муравей. Дальше что?

– А после этого мы прут отпускаем, и прут распрямляется. Для всех других муравьев, которые ползут по пруту, свершилось чудо: умный муравей мимо них не проползал, а все равно всех обогнал за ноль секунд!

– Здорово. Только неясно, как этот «шаг назад сделать» и как нужную точку к старту «притянуть»…

– А вот это-то как раз секрет и есть! Если честно говорить, то я и сам не знаю, как это делается. Знаю только, что наше трехмерное пространство скручивают в четвертом измерении…

– Четвертое измерение – это время, что ли?

– Ну, не так все просто, но время тут тоже замешано. Нуль-переходы в пространстве возмущают время, точно так же, как машина времени, например, если она была бы, забрасывала бы не только по времени, но и по пространству…

– Ты мне лучше вот что скажи, что бывает-то от вашей нуль-транспортировки, чего опасаться? При посадке сильно бьет?

– Даже не почувствуешь.

– А в пути не трясет? Коробки, говоришь, не могут опрокинуться?

– Смеешься, что ль?

– То есть совершенно комфортно и абсолютно безопасно?

– Про безопасно я не говорил. Бывали случаи, когда транспортировали по пространству, а получалось, что заодно немножко и по времени. Ну, сбой бывал. Вот тут исход печальный. Тебя кидают в точку под тем же Хабаровском, например, и точно туда и попадают. Но на минуту назад. В прошлое… Понимаешь?

– А чего ж тут страшного? Какая разница: окажусь я там в пять ноль-ноль или в четыре пятьдесят девять?

– Есть разница, есть… И очень существенная!

– Не понимаю!

– Ну, видишь, Земля ведь вращается вокруг Солнца. Летит со скоростью тридцать километров в секунду… Солнце вращается вокруг центра Галактики… И так далее… То есть минуту назад знаешь, где Земля была? На несколько тысяч километров отсюда… Если тебя просто на минуту назад на машине времени откатить, то ты очутишься в Космосе… Земля еще только через минуту сюда прибудет, под тебя подгребет…

– А-а-а, понял…

– А в Космосе в таком контейнере оказаться очень плохо, прикинь. Температура – минус двести семьдесят три, давление – ноль, кислорода – ни крошки.

– Мгновенная смерть.

– Да.

– Не совсем мгновенная, конечно. Секунд тридцать помучаешься.

– Это если в космосе…

– А где еще-то?

– Можешь оказаться и внутри Земли. Ну, если вот здесь, где мы сейчас с тобой находимся, минуту назад был центр земного шара… В нем и окажешься.

– Здорово придумали.

– «Придумали»?! – Сергей усмехнулся. – Такова природа вещей.

– Забавно!

– А как еще может быть, подумай, если скачок по времени. Это только в фантастических романах бывает: «Часы перевел – чмок! Ах!!! И оказался в древнем Вавилоне!»

– Ты в него еще попади, блин, в древний Вавилон!

– А то! Четыре тысячи лет назад Земля-то, знаешь, где была! Отсюда в телескоп не разглядишь! Мало по времени назад прыгнуть, нужно еще попасть точно туда, где Земля четыре тысячи лет назад была!

– И попасть-то надо не просто в Землю, а на Землю, на ее поверхность!

– Причем с точностью плюс-минус десять – пятнадцать сантиметров, а то при выходе из ноль-пространства либо упадешь-разобьешься – если выше возьмешь, либо – если под землю влетишь – не откопаешься…

– И не просто ведь надо на поверхность попасть, а в заданную точку на шарике – в Вавилон, долгота такая-то, широта такая-то… – добавил Коля.

– А ты, старик, соображаешь… И до сих пор старлей!

– В генералы трудно попасть. Еще трудней, чем в древний Вавилон.

– Вот поэтому мы очень боимся срывов по времени.

– Да, штука опасная, но ведь небольшими скачками по времени можно даже уточнять попадание по пространству… Ведь верно?

– Это хорошая мысль. Но не тебе она первому пришла в голову. Я вот на фирме три с половиной года работаю, а на моей памяти два экипажа так потеряли, на временной подработке… Подправляли курс, уточняли дальность… Сдвинули по времени, но ошиблись чуток, не попали точь-в-точь в расчетную точку… Пять трупов. А второй раз попали точно, в расчетный миг, но он рассчитан был не совсем правильно… Девять трупов.

– Вы, смотрите, ребят не угробьте моих!

– Да что ты! Мы уж два года только под блокировкой работаем. Железно. Как срыв временной, – хоть на десять в минус двадцатой! – автоматический возврат на исходные.

– Десять в минус двадцатой степени секунды?

– Да! Коридорчик такой. Соблюдается жестко. Ты не волнуйся.

* * *

«Шестерка» зампотеха майора Савельева, приседая на разболтанных амортизаторах, вкатилась во двор ДОСа – дома офицерского состава.

– Так. – Михалыч окинул взглядом двор перед домом. – А «опель»-то угнали у меня.

– А… – только и смог выдавить из себя зампотех. – Но может…

– Помолчи! Я прошу тебя, помолчи!!!

Михалыч выскочил из машины и совершенно бессмысленно начал рыскать вдоль палисадника, оглядывая все вокруг – даже балконы своего же дома.

– Ну не улетел же он! – успокаивающе сказал майор, любовно погладив свою задрипанную «шестерку».

– Помолчи, майор! Ох, помолчи!!!

Словно ослепнув, Михалыч крутанул на месте и чуть не сбил с ног идущего мимо Звягинцева, лейтенанта, дежурившего на КПП полигона в тот самый момент, когда Аверьянов приехал на службу на «опеле» комполка.

Успешно отдежурив, Звягинцев сменился и, прибыв в городок на мотоцикле раньше всех, уже успел переодеться в тренировочный костюм и сходить к магазину за разливным пивом, которое ему, единственному офицеру в полку, удавалось брать в магазине в долг по неизвестной для мужа продавщицы причине.

В данный момент Звягинцев шел домой смотреть футбол. Обе руки у него были заняты. В одной руке была пятилитровая пластиковая фляга из-под экологически чистой воды «Святой источник», полная мутного пива, во второй руке Звягинцев нес двести пятьдесят грамм абсолютно прозрачной водки – плоский стеклянный флакончик, так называемый «спутник агитатора». По причине занятости обеих рук, он не смог остановить ослепленного горем, летящего незнамо куда Михалыча и был сбит им на пятую точку, сев на клумбу с тюльпанами.

– Куда вас черт несет, товарищ полковник?! – поднявшись и отряхиваясь, Звягинцев сделал усилие над собой, стремясь остаться в пространстве конституционного поля и в рамках литературной речи. – Я вам не лошадь: тюльпанов задницей не ем…

– «Опель»… – прохрипел Михалыч. – Ты видел?! «Опель» мой!..

– Я не видал, кто приехал на вашем «опеле»! – отбарабанил Звягинцев с утра заученную фразу.

– Приехал?!? – язвительно передразнил Михалыч. – Хотелось б узнать, кто на нем отсюда уехал!

– А разве на нем кто-то уехал? – удивился Звягинцев. – Вы ж с полигона сюда вон на Савельеве прикатили. Так значит, тачка ваша там и стоит, где и стояла. …Вы что, не поняли: вы ж на «шестерке» приехали – с зампотехом?

– Ну, на Савельеве! – согласился Михалыч.

– Что – «ну»-то? Не запрягли еще. Я не устану повторять вам: я не лошадь!

– Да хватит тебе права качать: «лошадь – не лошадь»…

– Хочу и качаю: я уже в отпуске, с завтрашнего дня!

– Машина где, спрашиваю?! – разъярился Михалыч. – Не видал?

– Да где ей быть-то?! – возмутился Звягинцев. – Где поставлена, там и стоит, – уверен! – Ему и в голову не могло прийти, что эта дубина ищет здесь, у ДОСа, свою тачку, стоящую на полигоне у КПП, у всех на виду: разуй глаза!

– Она вот тут поставлена была! Вот здесь! Три шага от детских качелей!

– Ну да! – Звягинцев рассмеялся уже почти издевательски. – «Она была поставлена вот здесь»! – передразнил он Михалыча. – А потом: вж-ж-ж-ж-ик! И у-ка-ти-и-и-ила-а-а-а…

– Да ты издеваешься надо мной, что ли? – Михалыч крепко схватил Звягинцева за грудки.

– Да ничего не издеваюсь! Ваш «жопель» у КПП на полигоне стоит!

– Смеешься?! Как он там мог оказаться?!

– Мне тоже так показалось, Михалыч… Как-то мельком, боковым зрением… – осторожно вмешался в разговор зампотех. – Я не стал твое внимание отвлекать, чтобы не огорчать…

– Не огорчать?!

– Ну да. Я просто подумал, что кто-то еще такой же «опель» взял. Причем и цвет – точь-в-точь. Ты же, поди, расстроился бы!

– Я взял единственный! Второго такого вообще – ни в округе, ни в области! Гарантирую!

– Ну, значит, твой и стоял. Успокойся.

– А попал он туда как? Он на сигнализации. Центральный замок…

– Телепортация… – пожал плечами майор Савельев.

– Я могу идти? – поинтересовался Звягинцев.

– Проваливай! – с досадой махнул Михалыч. – Толку от вас, лейтенантов, один вред.

– Зато нам есть куда расти, к чему стремиться! – отбрил Звягинцев и, приложив к виску «спутник агитатора», ноль двадцать пять водки, – изобразил отдание чести. – Ни пуха, ни пера!

– Пошел к черту! – огрызнулся Михалыч, уже набирая на сотке номер КПП…

– Лейтенант Паршин! – раздалось в трубке.

– Полковник Боков. Слушай, Паршин, глянь там – стоит мой «опель»?

– Стоит, товарищ полковник.

– Номер видишь? Огласи!

– Сто семнадцать – цифры. Букв не вижу. Да ваш, товарищ полковник. Можете не сомневаться.

– Ну, вот что, Паршин… – облегченно вздохнул Михалыч. – Доложи-ка ты старшему этой приехавшей группы специалистов, Медведеву, об этой истории… Он просил сообщать ему абсолютно обо всем необычном…

– А что здесь необычного, товарищ полковник? Он ведь стоит, а не лежит и не подпрыгивает…

– Необычного то, что стоящий на сигнализации запертый автомобиль перенесся из точки «А» в точку «Б». И никто не знает как…

– Ну, я бы, пожалуй… – начал было Паршин, но не договорил, осекся. – Хорошо, я доложу.

– Доложи, дружок… – кивнул Михалыч и, отключив связь, убрал сотку.

– Ты точно уверен, что надо по этому случаю Медведева тревожить?

– Обязательно. Я эту историю раздую! Я из этого всего образцово-показательный процесс устрою… Отшибу руки, поймаю! Ох, отшибу!

* * *

Выйдя из школы, Алексей Аверьянов зажмурился от яркого солнечного света.

– Во слепит!

– Хорошо! – согласилась Катя.

– Чего хорошего? Клевать не будет. Рыбу собирался пойти ловить.

– Рыба? Какая тут рыба, в нашей речке! Ничего не поймаешь.

– Поймаешь, если знаешь, когда, где и как… Сегодня ловить бессмысленно.

– А чего тебе вдруг рыбу ловить понадобилось?

– На ужин что-то надо, – отец сегодня поздно вернется, а дома жрать нечего.

– Проще всего купить пельменей.

– Конечно. Одно плохо – денег нет, рублей пятьдесят осталось. Отец почти всю прошлую получку в задний мост «Оки» всадил… А все равно: коробка полетела. Старье! Чини не чини… Новый автомобиль надо покупать.

– А приходите с отцом к нам ужинать?

– А завтра – завтракать? Хорошая идея.

– У нас всего навалом.

– Не сомневаюсь.

– А потом еще… Денег можно одолжить!

– О, это конечно! Это и дурак сможет. Если глаза честные.

– У вас с отцом очень честные глаза! Правда!

– Но мы не дураки, – видишь, в чем дело… Занимать – плохое решение: берешь чужие, а отдаешь – свои. Берешь на время, а отдаешь – навсегда…

– Что же делать?

– Сейчас придумаю. Грибов-ягод в конце мая – глухо. Ландыши? Никто не купит, да и отцвели уже почти.

– Тяжело…

– А кто говорил, что на войне легко будет?..

– На какой войне?

– Это присказка такая просто… О! …Пойду-ка я на пляж, к пансионату «Озеро».

– А там-то что? Там никого нет. В мае только на выходные бывают заезды.

– Это неважно. Ладно. Все. – Алешка остановился. – Пока. Здесь мы расстанемся. Мне – налево, тебе – направо.

– Нет, я с тобой.

– Туда шесть километров в один конец, а тебе еще уроки надо делать.

– А я по дороге сделаю!

– И сочинение напишешь?

– Ага. На тему «Как добыть еду в мае». Тему-то задали вольную!

* * *

Недалеко у полигона, на опушке, на своем «законном», «обычном» месте взвод Аверьянова готовился устроить отвальную.

Солнце еще только начало свое движение вниз, к лесным макушкам, но под сенью леса этот послеполуденный перелом ощутился мгновенно: день покатился к своему по-майски прохладному вечеру.

Это дыхание сразу ощутили сержанты, сидящие в стороне от костра. Сержантский состав был занят превращением бесформенных кусков мяса, толстых кружков репчатого лука, а также помидор в набор стандартных «царских» шашлыков – одинаковых, как выпускники военного училища на прощальном параде.

Мясо, лук и помидоры – грунтовые, привозные, а не тепличные, местные – были куплены в районе, в супермаркете, – ребята успели сгонять.

– А не пора ли нам «пора»? По чуть-чуть?

– Коньячка – для толчка, пивка – для рывка?

– Нет, ребята! – отрезал Коля. – Сначала дело, потом расслабуха. Только так.

– По сто, командир?

– Никаких! Вам вообще сегодня больше чем по триста пятьдесят – ни-ни. Завтра – старт, не забывайте!

– Захочешь, не забудешь…

– Вот, Николай, кстати… Пока не начали, а то, не дай Бог, забудем, – лейтенант Самохин протянул Аверьянову пачку купюр. – Это твоя доля.

– Какая доля? Я с вами не лечу.

– Мы так с ребятами решили, чтоб всем поровну.

– Это хорошо, что вы так решили, но я взять не могу.

– Да почему?!

– Да потому что я – не в доле!

– Ну, мы же с твоей подачи-то получили! Если бы не ты, нам бы и прощальную было бы не на что заболтать… А тут – и нам хорошо, и семьям радость. Благодаря тебе! Бери!

– Не-мо-гу! …Ты встань на мое место, Петя. Не дай Бог, с кем из вас что произойдет. А я был здесь. Был в доле, но не подставлялся. – Коля обвел взглядом замеревший, напрягшийся взвод. – И не просите, братцы. Мне очень приятно, что вы так решили, – спасибо вам, от всего сердца! …Но не просите, не возьму. Не могу. Душа не позволяет.

– Я сейчас, Николай, в огонь просто выкину! – пригрозил Самохин.

– Ох! – удивился Николай. – А ты ведь пока не пил! Трезвый еще, а уже Достоевский!

– Выкину!

– Ребята, уймите террориста!

– Сейчас! – вскочил один из сержантов и, вытерев руки, бросился к Самохину, повлек лейтенанта подальше от костра.

– Отдай деньги мне! – шепнул он Самохину на ухо. – Как выпьем, я ему в карман их засуну… Не заметит.

– Как «не заметит»?

– Не рюхнет! Уверяю тебя. Я в детстве щипачем был. Во мне не сомневайся.

– А что ты подкинешь? Толку-то? Найдет – опять отдаст, вернет…

– Да как? Кому? Ведь нас-то уже не будет!

– Нет! – возразил Самохин. – Мы поумнее сделаем…

* * *

Просеивание двух тонн песка на пустынном весеннем пляже возле пансионата «Озеро» дало много мусора, среди которого было, в частности, обнаружено сто двадцать семь пробок (в основном пивных), семнадцать мелких детских игрушек (в основном трех-четырехсантиметровых пластиковых поросят и медвежат), семь игральных карт из различных колод и четыре туза с одинаковыми рубашками, – из одной колоды, – два тюбика губной помады, одиннадцать ключей, три из которых на брелках, а один – гитарный, круглое зеркальце, семь зажигалок, четыре пластмассовые расчески, три пластиковые телефонные карточки и одна сбербанковская VISA, сломанная застежка от бюстгальтера, авторучка, велосипедный звонок, зазвеневший только после того, как Катя вытрясла из него весь песок, гардеробный номерок, прокуренный мундштук, маникюрные ножницы, гитарная струна и еще восемь килограмм всякой дребедени, перечислить и описать которую смог бы только Жюль Верн.

Но было и ценное – пятьдесят шесть рублей мелочью, очень ветхая сторублевка, тонкая золотая цепочка, трое часов и одно обручальное кольцо.

– И как до тебя никто не догадался тут песок просеять?

– Наверняка догадывались. Идея-то простая.

– Вот именно!

– Но в ней есть одна существенная сложность!

– Какая? – удивилась Катя.

– Это надо делать, понимаешь, – де-лать. Взять, пойти, не полениться… Вот мы уже четыре часа здесь сидим, трясем…

– А что тут сложного?

– Да ничего, конечно! – Алексей растянулся на песке и уперся взглядом в небо. – А там американские спутники летают, летают, летают…

– И чего? – поинтересовалась Катя.

– И фотографируют, фотографируют, фотографируют…

– Твою две недели не стиранную ковбойку, ковбойку, ковбойку…

– И твой идиотский бант, бант, бант…

– Слушай, тебе не кажется, что мы с ума сходим?

– Как дети, да? А ведь скоро уже четырнадцать…

– Это тебе скоро. А мне только осенью.

– Да, я тебя значительно старше и опытнее…

– Можно я задам тебе один вопрос?

– Можно. Даже два.

– Ты не обидишься?

– Не знаю. Но, наверно, нет.

– Когда от вас мама ушла, ты плакал?

– Да.

– От обиды?

– Нет. От злости.

– На нее?

– Нет. На себя.

– А за что ты на себя злился?

– За то, что страшно переживал. В душе.

– А сейчас тоже переживаешь?

– Нет. Все прошло. Видишь, спокойно об этом говорю.

– Ты говоришь как старичок. Не так, как все мальчишки.

– Нужно владеть собой. А это далеко не просто.

– Что – владеть собой?

– Ну да. Жить разумом, а не порывом.

– Ты не такой, как другие мальчишки, знаешь?

– Знаю. И ты тоже, совсем не такая, как другие мальчишки.

– Ты что, издеваешься?

– Да. Но совсем немного.

– С тобой ни о чем нельзя говорить серьезно.

– Что ж я поделаю? Нельзя так нельзя.

– А вот хорошо бы нам сейчас в песке было бы тысячу долларов найти, да?

– Неплохо. Но неинтересно.

– Почему?

– Потому что искать, добывать – интересней.

– Не понимаю.

– Скажу как в рекламе: поиск – все. Находка – ничто.

– Почему?

– Потому что находка – миг. А поиск – это вся жизнь.

– Ты так говоришь, будто прожил годы, годы, годы…

– Совсем необязательно жить годы, чтоб многое понять.

– Почему?

– Потому что жизнь бьет не по годам, а по ребрам.

– Я вижу, у тебя плохое настроение.

– Да.

– А было хорошее.

– Да.

– Но вдруг изменилось, да?

– Да. Ты напомнила мне про мать. – Алексей промолчал. – Напрасно ты это сделала.

– Извини.

– Хорошо.

– Давай о чем-нибудь веселом поговорим. Мы в прошлое воскресенье ездили в город покупать купальники, а папе – плавки, а вместо этого купили… пылесос. Смешно?

– Нет. Так и должно было быть.

– Почему? – удивилась Катя.

– Потому что… Не знаю, почему. Но вы с пылесосом глядитесь. …Чего-то мы с тобой уже заговариваться начали. Пошли-ка, Катюша, домой!

– Пошли!

* * *

Вернув по дороге решето, взятое Алешей напрокат в деревне Рютино у какой-то старушки со странным именем Дороня под честное слово и неподкупный взгляд, они завернули в летнее кафе «У наковальни», расположенное возле площадки для отдыха на трассе Новгород – Череповец.

Кафе было пустынно, ни души. Ветер лениво шевелил на полу, на столах испачканные кетчупом картонные тарелки с остатками шашлыка, катал туда-сюда, шурша, пластиковые стаканчики… Под дальним столиком на полу одиноко стояла пустая стеклянная литровая бутылка с надписью «А вот и я!» на этикетке.

Не успели они сесть, как к ним тут же подплыла официантка – лет тридцати, одетая в темный брючный костюм, местами заметно лоснящийся. Поверх костюма на официантке был светлый фартук с карманом на животе. Фартук хранил следы испачканных кетчупом пальцев и еще напоминал своим видом о нелегком труде шоферов-дальнобойщиков, о солярке, гидравлике и, пожалуй, совсем немного – о смене колес КАМАЗа вручную, на трассе, в весеннюю распутицу.

– Меня зовут Таня. Что будем пить?

– Молодежь выбирает «Пепси», – ответил Алексей.

– Очень приятно! – Таня вынула из кармана фартука слегка помятый блокнот и, видимо не надеясь на свою память, что-то быстро записала в нем коротким, хорошо пожеванным огрызком карандаша.

– Катя, – представилась Катя.

– Еще приятнее, – кивнула официантка Таня. – А что мы будем есть?

– Шашлык! – ответили ребята хором.

Внезапно Алеша увидел дворнягу, появившуюся в кафе. Собака старательно обнюхала лежащие на полу объедки шашлыка, но есть не стала. Толкнув незаметно Катю ногой под столом, Алеша указал взглядом в сторону собаки.

– Один шашлык на двоих, может быть? – спросила Катя, явно деликатничая.

– Кыш, тварь! – махнула Таня псу, прогоняя, а затем посоветовала: – Берите два. Я вам хороший принесу…

– Ну, значит, два. И хлеба.

– Понятно, – Таня кивнула и через двадцать секунд принесла все заказанное.

Взглянув на свой шашлык, Алеша слегка обалдел:

– Холодный, как труп Снежной королевы… А это что? Даже непонятно: не мясо и не жир… И это – хороший, вы говорите?

– Нет, – отрицательно качнула головой Таня. – Хороший тот, у девочки. А этот – так себе… – В ответ на удивленный взгляд ребят официантка пояснила с готовностью: – Я вам сказала же: хороший принесу. И принесла – вот он, хороший!

– Но он тоже холодный!

– А второй – плохой!

– Ну, мальчики-девочки, мы себе в убыток не можем работать. И недовольны! Вот, делаешь людям любезность! Делаешь! Делаешь! А в ответ – хамство и недовольство. Ну что: не так, что ль?

– По-моему, мы вам не грубили…

– Еще не хватало-то! Хватит и без этого…

– Чего – «хватит»? – удивился Алеша.

– Ничего! Ну что ты на меня уставился, глазами раздеваешь! Шко-о-ольник…

– Вы чего?

– А ничего? Думаешь, не вижу? Ты, девочка, за ним присматривай! У них ведь знаешь как?!

– А как у них? Расскажите. Я не знаю.

– Не знаешь, а бант нацепила…

– А мне идет, все говорят, – безмятежно сообщила Катя. – А вам вот, действительно, я бы бант такой не посоветовала. Гляделось бы ужасно.

– Почему?

– Ну, как букет живых роз на мумии. Обычно ведь живые цветы к свежим покойникам прикладывают…

Наступило предгрозовое затишье…

Заметив, что официантку начало раздувать, Алексей решил снизить накал страстей:

– Стоп-стоп-стоп! Вы на эту девочку не сердитесь. Она специально всегда официанток злит, чтобы те обсчитывались.

– Я тебе вот что скажу, зассыха сраная…

– Ну-у-у, понеслась сфера обслуживания… – вздохнул Алексей.

– Ну-к, встань! – приказала официантка Кате угрожающим тоном.

Катя, продолжая сидеть, начала демонстративно, глядя Тане в глаза, ковырять в носу.

– У нее отец полковник! – вставил Алеша, чтобы хоть как-то спасти положение.

– Ох, испугал! Милиционер, что ли?

– Ну да! Крышует полк спецназа. Он ведь, если дочь кто обидит, делает как?

– Так, так и вот так! – объяснила Катя, сотворив в воздухе неопределенный жест рукой, свободной от ковыряния в носу. – …Никак! – закончила она столь же непонятно, как и начала.

Глядя на нее, официантка лихорадочно соображала.

То, что девочка тринадцати-четырнадцати лет с огромным розовым бантом без стеснения ковыряет в носу при своем мальчике, одновременно с этим не боясь получить от нее, официантки, вилкой в бок, говорило о многом.

Таня немного остыла.

Дочь мента, дочь полкана. Это объясняло происходящее. Сила есть? Можно хамить. Кто главный хам, тот самый правый. За свою недолгую, но яркую жизнь Таня привыкла к простым закономерностям. …Кто бьет всех по роже, тот, значит, имеет право всех по роже бить.

– Ешьте и проваливайте, – спустила она на тормозах. – …Я вас вообще сюда пускать не должна была!

– Почему?

– Не доросли еще на все это дерьмо смотреть!

Официантка указала на заплеванные столики, кинула взгляд через буфетную стойку, на зеркало, висевшее там, и, поправив себе прическу, скрылась за занавеской кухни.

– Наковальня у них тут, это точно, – сказал Алексей. – Раз – и в глаз!

– Какая наковальня?

– Название кафе, вон, гляди: ресторан «У наковальни».

– Это прозвище такое, ребята, – вмешался в разговор вошедший в кафе старик. – Жил здесь такой, говорят. Семен Наковальня. Не слышали, что ли? Клад в местах наших зарыл. …Принеси мне пивка, Танечка…

– Клад?! – оживился Алексей.

– Я смотрю, – это то, что вам надо, молодой человек.

– Это точно, – подтвердил Алеша. – Клад… Можно вас на минуточку? – Он подозвал официантку, принесшую пиво. – Вы не знаете никого, кто скупает краденое?

– Краденое? – усмехнулась официантка. – А чего ты украл-то?

– Я ничего. Я просто спрашиваю.

– Отец, слышишь, рубит, а я отвожу… – вставила Катя, тряхнув бантом.

– Чего?

– Это Некрасов, – объяснил Алексей. – Сатирическое стихотворение о том, как мужичок с ноготок рассказывает барину Некрасову о незаконной порубке в его, некрасовском, лесу.

– С наглостью во взоре, – добавила Катя, тряхнув бантом.

– Вы – сумасшедшие! – догадалась официантка.

– Да. И еще нам надо краденое сбыть, – подтвердил Алексей.

– Понятно. – Таня задумалась, не решаясь ни покинуть этих странных сопляков, ни вступить с ними в деловой разговор. Чем-то они подкупали, притягивали…

Подумав, официантка изрекла:

– В общем, если это часы или уже пустой бумажник – это мне даром не нужно. А если золото там, безделушки, брошки-сережки, – оставь, посмотрю…

– Что посмотрите?

– Что ты спросил, то я и посмотрю, – кто краденое скупает.

– Ага.

– Что – «ага»-то?

– Да вот у меня – цепочка и кольцо. Проба пятьсот восемьдесят три.

– Триста, – вынесла вердикт Танечка, осмотрев вещи.

– Тысяча.

– О-о-о!

– Да мне физичка в школе четыреста предлагала, – соврал Алексей. – Химичка шестьсот давала! – вдохновенно соврал Алексей. – Директорша школы – ну, за семьсот – в ногах валялась! Я просто связываться со своими не хочу.

– Пятьсот!

– Согласен!

– Она обманывает, Аверьянов! – склонившись к уху Алексея, трагически зашептала на все кафе Катя.

– Да ладно! – махнул Алеша рукой. – Ты же слышала, тут клад зарыт где-то… – Убрав полученные от официантки деньги, Алеша выгреб из кармана пляжную мелочь и лохматую сотню:

– А это вам за ужин! Здесь и на чай!

– Ты что даешь-то?!

– Мелочь – хорошая. А сотенная, верно, так себе. Я тоже не могу себе в убыток расплачиваться, – ответил Алеша. – Пойдем, Катя. – Он кивнул старику: – Еще увидимся, дедушка!

– Круто! – сказала Катя, когда они отошли от кафе на значительное расстояние и стало очевидно, что преследования не будет. – Как ты про директрису врал, на голубом глазу! Ну, Аверьянов, ты крутой!

Алексей качнул головой:

– «Крутой»… Не-е-ет, так дальше продолжаться не может. «Крутой»… – повторил он. – Генерал песчаных карьеров…

– Да нет, я точно говорю, она от тебя обалдела.

– Секрет простой. Взрослые же ничего не видят, отродясь ничего не читали, ничему не учились, не умеют думать. Начинаешь с ними говорить, как настоящий отличник, они сразу ниц падают – гений! А потом, без всякого перехода, вдруг в жопу пошлешь, – у них сразу крыши отъезжают.

– Я тоже так делаю! – восторженно глядя на Алексея, сказала Катя. – Только я обычно с самого начала, безо всяких предисловий, сразу в жопу посылаю. До чего же мы с тобой похожи!

* * *

«Шестерка» зампотеха с визгом затормозила возле КПП полигона.

Медведев уже встречал их.

– Я благодарю вас за своевременное предупреждение о таинственном перемещении вашего «опеля» и прошу извинить меня за просьбу незамедлительно приехать сюда… Это было вызвано крайней необходимостью, поверьте. Ваш «опель»…

– Да вон он стоит, – указал Михалыч. – Отсюда видно. И как я его не заметил?!

– Дело не в этом. Пройдемте к нему…

– Что-то не так?

– Да нет, все так. Просто есть одна странность…

– Сюрприз за сюрпризом!

– Вы уверены, что купили новую машину?

– Конечно, уверен. Две недели назад взял. С иголки, без изъянов! А почему вы спрашиваете?

– А потому что… Сами посмотрите!

Подойдя к машине, Медведев указал Михалычу на крышку багажника.

– Что это такое? Такое впечатление, будто кто-то отрихтовал поверхность, нанося легкие удары чем-то острым – гвоздь с молотком, зубило и молоток… И ведь вы гляньте, около сотни ударов.

Михалыч смотрел, потеряв дар речи. Наконец он пришел в себя:

– Этого не было!

– Не сомневаюсь. Но теперь есть?

– Есть.

– Что это?

– Непонятно! – сказал зампотех, пожимая плечами.

– Бессмысленно – главное! – качнул подбородком Михалыч. – Вот изгадили-то! А за что?! Ну, кому, кому я опять поперек встал?

– Всем все даешь, всем все разрешаешь… – согласился с командиром зампотех.

– Самое страшное, что и мне непонятно, – согласился Медведев. – В качестве мести это мелко. А в качестве случайного казуса просто необъяснимо. Я допускаю, что кто-то угнал вашу машину, покатался на ней, потом поставил сюда, подальше от проходной. Но на виду, подбросил, так сказать…

– У меня сигнализация на ней, – как-то равнодушно сообщил Михалыч.

Медведев позволил себе снисходительную улыбку:

– Я понимаю…

– Позавчера так ночью завопила, – добавил зампотех, – а это кошка всего-то мимо прошла…

– Завышен уровень тревог.

– Но зачем?! Не вижу цели – так испоганить багажник! – снова начал возбухать Михалыч. – Иезуит какой-то! Уж я ли отпуска на август не подписывал? Я ли в Академию кого не пускал? Я ли замшелую плесень на пенсию в пинки вываживал? Я ли прапорщикам матчасть воровать запрещал? Уже и танки без пушек и ЗИП разворован полностью! Вам мало? Мало?! А в столовой? Ведь даже в столовой уже вместо сливочного масла вареное сало свиное в масленки кладут! И все-то я плох, получается?! Нагадить Михалычу – мелко – иголкой натыкать! Сердце они мне отрихтовали! Душу мою исчеканили! И за что?! Зачем?

– Вот и я говорю: зачем? Пока мы не разберемся… Старт откладывается, одним словом. Я просто не имею права рисковать людьми и техникой при проявлении совершенно необъяснимых обстоятельств. Если тут даже личная месть, то мне не очень понятно, в чем она состоит: новая крышка багажника не больше двухсот с установкой – пустяк. Вот я бы вам мстил, – я бы вам стойки перепилил.

– О-о-о-о! – застонал Михалыч, взявшись за голову.

– А то, что случилось, странно: Стивен Кинг какой-то просто! Никаких действий, пока не проясним ситуацию. Иначе решить не могу: меня наверху не поймут… По голове не погладят…

Михалыч провел пальцам по мелким вмятинам, оставленным клювами ворон, и тихо произнес:

– Не человеческих рук это дело!

Медведев набрал номер на сотке:

– Объявляю отбой. Отмена старта. Готовность «ноль» снять. Сохраняется готовность «один». Старт откладывается на неопределенное время, – какое? – я еще не в состоянии оценить, – предположительно, на сутки, на двое. Режим – стоповый. Стартовой команде – отдыхать.

Достав ключи, Михалыч открыл свой «опель» и грузно плюхнулся на сиденье водителя.

– Группе баллистики можно на сутки расслабиться, но… Куда вы, товарищ полковник? – встревожился Медведев. – Там отпечатки пальцев могут быть… Не трогайте ничего.

– Да ничего я не трогаю. У меня корвалол в бардачке…

– Что это? – Медведев отрубил сотку, заметив, что Михалыч, достав из бардачка какие-то цветастые металлизированные пакеты, начал задыхаться и синеть прямо на глазах. – Что с вами?!

– «Куриный с вермишелью»… «Гороховый с копченостями»… Все ясно…

– Это пакеты от обычных концентратных супов…

– Как бы их энергию – да в мирных целях! – проскрипел зубами Михалыч.

– Объясните, что происходит? Вы поняли, что произошло?

– Да. У Аверьянова ведь барахлила коробка передач на его «Оке»…

– Аверьянов – командир взвода, но сам не летит, так?

– Так.

– Коробка передач – вот разгадка! – Михалыч потряс перед носом Савельева пустыми пакетами из-под супов.

– Вы поняли, что произошло?

– Да.

– Зачем и кто изуродовал вам крышку багажника?

– Не знаю.

– А говорите, что все поняли! …Отдайте мне эти пакеты… Что вы их мнете, как параноик?! Вызвать врача?

– Какой здесь врач? Жестянщик нужен. А лучше б новую крышку купить. Двести баксов, вы верно сказали, – корректно вставил свое слово зампотех.

– Ти-ти-ти-та-а-а!! – в руках Медведева сотка заиграла «Пятую» Бетховена…

– Ноль-навигация?! …Отдыхать! – рявкнул в трубку Медведев и выключил телефон.

* * *

В ангаре, в группе ноль-навигации, в дальнем отсеке-закутке, заставленном пультами и приборами, тут же воспряли духом.

– Отдыхать!

– Было бы чем отдыхать…

– Есть чем. Спецназ поделился.

– Свистишь!

– Да вон, в углу стоит. Чтобы легко взлететь, мягко плюхнуться. Традиция у них такая. Сказал мне: «На трезвых летунах вообще не летаем. Два пилота, штурман, борт-инженер, – если хоть один из них трезвый – дурная примета». Где у нас пластиковые стаканы?

– Опять мануфактурой будем закусывать?

– А что, понюхаешь рукав, утрешься, – закусил!

– Обижаешь, начальник! Спецназ закуски полную коробку отломил от щедрот своих!

– А чего здесь? …Ух! Грибки, селедочка… «Сельдь исландская» – сто лет не ел. Семга! Трепанг в пикантном маринаде!

– А во, гляди, оливки фаршированные. Просто сдохнуть!

– Во, ребята живут! Как сыр в масле катаются…

– Не то что мы, наука.

– Прям вон на ящик расстилай газету. Консервный нож есть у кого?

– У меня нету.

– Ты банку можешь лазером открыть. Не тем, аргоновым. Ага. Вот этим.

– Смотри только, чтобы не больше тройки мощность. А то насквозь пробьешь – течь будет.

– А колбасу чем резать?

– Я ультразвуком режу. Только сфокусируй сначала.

– Не надо звуком! Он тебе шкурку по краям вплавит в колбасу.

– Ну и что? Сожру со шкурой.

– Сожрешь, я верю. Будет вонять портянкой.

– Да наплевать!

– Не порть продукт, послушай.

– Ох, вкуснятина!

– Я ж говорил – портянкой… Ну, пошел черт по бочкам…

– Поделился бы!

– Да ни фига! Кто открывает, тот крышку и облизывает!

– Вот порежь, порежь себе язык! Я посмеюсь.

– Не бойся, не порежу…

– Куда ты, идиот, лазером светишь?!

– А что, сыр резать не надо?

– Этот не режут – ломают пальцами!

– А я не знал.

– Деревенщина!

– На себя посмотри, козел.

– Эй, на скотном дворе, – я уже налил!

– По-тихому. Ну, за спецназ!

– А хорошо пошла! Да?

– Хотел спросить, а куда их закидывают?

– Это за десять секунд до старта узнаешь. Принесут конверт опечатанный…

– Ну, ты-то всегда знаешь заранее…

– Догадываюсь только. Долгота точки заброса чаще других в оперативной памяти крутится. Посмотри статистику появления возможной долготы…

– Около пятидесяти… Сорок девять с дробью, пятьдесят… с дробью…

– Долгота пятьдесят? Это Персидский залив. Кого-то грохнуть там, видно, задумали…

– Или наоборот – вытащить оттуда и спасти…

– Насчет «спасти» наши не очень что-то. Наши все больше грохнуть норовят…

– Своих, чужих… Кого попало. Специалисты.

– А ребят жалко. С Персидского мало возвращается…

– Рано жалеть, – видишь, все отменилось.

– Ну, между первой и второй…

– Будем!

– Так. Вздрогнули.

* * *

Лида Калнина, жена аверьяновского замкомвзвода, осторожно постучалась…

– Да-да! Открыто, – ответил Алексей, не вставая со своей тахты.

– Привет! – Только тут Лида задумалась о том, что всучить тринадцатилетнему мальчику огромные деньги, от которых два часа назад наотрез отказался его глупый, непрактичный отец, совсем не простая задача.

Главное, чтобы мальчик не упал в обморок и не заподозрил чего-либо неладного.

– Что читаешь, Алеша?

– «Остров сокровищ» Стивенсона.

– Интересно?

– Да так себе.

– А чего ж читаешь тогда?

– Учусь на чужих ошибках.

– Не поняла?

– Ну, я хочу клад найти, тетя Лида. Тоже.

– Да где ж ты его найдешь, Алешка!

– Только там, где его спрятали, наверно, – слегка язвительно ответил Аверьянов-младший. – Клад тяжело найти там, где его никто не прятал, – верно ведь?

– Тебе виднее. – Лида явно сбилась с темы и тут же растерялась.

– Теть Лид, ну это ж очевидно! …Это шутка.

– У тебя всегда такие шутки странные…

– Не «такие шутки странные», а «шутки такие странные»… Вам бы наша Варя пару влепила бы… по грамматике.

– Умные очень больно вы…

– Больно вы умные… Очень! …Лучше ведь, правда?

– Я что сказать-то пришла… Папа задержится сегодня, а может, и завтра только придет…

– Это еще утром понятно было.

– Им сегодня на ученьях премию дали, папа велел тебе передать… Не потеряй, смотри, – здесь тысяча девятьсот, если в доллары пересчитать… Большие деньги!

– Положите в сервант, тетя Лида, в салатницу с сиренью… Спасибо большое!

– Ты бы купил чего поесть-то отцу, как вернется.

– Да я уже купил.

– Ну, врешь, небось.

– В холодильник заглянуть бы сначала, а потом оскорблять начинать…

– А ты сам-то поел?

– А то!

– Где ж ты поел-то, – на плите ни кастрюли, ни сковородки…. И мойка пустая, без грязной посуды. Тринадцать лет тебе уже, а врешь все еще не складно!

Тетя Лида всегда доставала его заботой.

Алексей отложил Стивенсона, закрыл лицо отцовской фуражкой, сделав вид, что собрался вздремнуть.

– Я в ресторане поужинал. С Катей Боковой. И теперь хочу спать. Будете уходить – светом щелкните, о’кей? Заранее признателен.

* * *

Взвод Аверьянова давно уже смел всю холодную закуску и выпивку, почти покончил с шашлыком. Костер, разведенный теперь в полную мощь, освещал всю поляну. Вечер стремительно приближался к последней фазе…

– А где гитара-то?

– Сейчас принесу.

– Ну что, комзвода! Первое место бы нам – там! – и тебе б капитана бы намыли.

– Ага, – согласился Коля. – Если просто под Хабаровском не умоетесь, и то спасибо скажу.

– Мы-то?

– Да никогда!

– Умоем всех, но сами не умоемся!

– Обижаешь!

– Вот гитара. Кто просил?

– Давай, под гитару-то?

– Больше нечего. Все выпили, ребята.

– Послушай, командир… Давай по последней сейчас, у костра, а?

– Под гитару?

– Да время ж – двадцать три ноль-ноль. А вас завтра и в пять поднять могут.

– Не в первый раз!

– Да по последней, командир! Сходи в ангар, в контейнере возьми.

– Чисто символически, Аверьянов!

– Символически? – задумался Коля. – Одну бутылку на всех – идет?

– Идет!

– Только бутылка чтоб была побольше!

– Да уж какая есть – такая и будет! – Коля встал. – Но учтите, братцы, вам же самим там на одну меньше останется!

– Неси!

– Согласны!

Кивнув Сергею, охраннику у контейнера, с которым днем они вместе грузились, Коля засунул в щель свой пропуск с чипом, и вход немедленно открылся.

Пройдя контейнер почти до конца, Коля остановился возле тюка с надписью «Запасной парашют» – верная примета, указатель, понятный лишь своим. Теперь, чтобы добраться до водки, нужно было сначала слегка передвинуть рулон колючей проволоки, а тот был мощно закреплен…

* * *

Метрах в сорока от контейнера, в самом углу ангара, в группе ноль-навигации, праздник тоже подходил к своей завершающей стадии…

– Не ври! Красноярский спецназ я сажал в Баб-эль-Саидских воротах! Лично, вот этими руками. Впритирку, на шуршащий вереск! Вам, молодым, и не понять! Руками, пальчиками этими вот! Голыми руками.

– Потому что автоматикой пользоваться не умеете, старые пни. А ты вообще инструкцию не знаешь, подкоряжина.

– Я – подкоряжина? Я инструкцию, матчасть не знаю? А кого всегда под рукой держали на случай временного срыва, ты не помнишь? Это сейчас автоматика следит, а два года назад, как темпоральный тензор начнет анизотропить, так тут же: кого? Кучкина на выход. Один я это умел.

– А чего тут уметь-то? Дурацкое дело не хитрое.

– Ага! «Не хитрое»? А что же автоматика-то твоя в двадцати процентах случаев тогда не срабатывает? Вот скажи! Не можешь? Я тебе скажу: живого человека ты никаким устройством не заменишь. Компьютер – просто тьфу! Тут кожей надо чувствовать! И делать по наитию.

– Ничего ты по наитию не сделаешь. Тем более при срыве времени!

– Да?! А ты знаешь, что я один вот, без техников и прочей бестолочи, могу сейчас контейнер сдвинуть на минуту назад, в безвозвратно прошедшее, вывести его там в подпространство Гильберта, он выйдет в настоящем несовершенном, незаметно, по Гильберту проскочу настоящее быстротекущее и выроню – не почувствуешь даже! – в будущем сослагательном, – в нелинейную оболочку временных реперов! А оттуда уже сдвину тензором временных напряжений в обычное наше с тобой будущее, причем ровно настолько, насколько ты скажешь. Профессор!

– Не смеши.

– А на что спорим?

– Я с дураками не спорю!

– Бздишь? Так и скажи!

– На бутылку «Смирновки»?

– Разлетелся. Кизлярского литр ставлю!

– Ставь.

– Ребята, все свидетели!

– Стоп-стоп! Это не разговор. Есть еще вопрос – когда? Когда проигравший ставит? А то Медведев позапрошлый год ящик «Грольша» продул, так до сих пор «потом, потом» слышу.

– Когда? В трехдневный срок, я предлагаю.

– Годится. А теперь поехали. Сашка, встань с моего места, пусти меня к пульту. Вы, ребята, разливайте пока… Я мигом. Вот, смотри, академик. У тебя горит блокировка, она контролирует временной уход. И вместе с тем искажает строб наведения: иначе она текущую энергетику мерить не может. Поэтому щупает. Я блокировку сразу отключаю, она мне только мешает.

– Это очень опасно, старик!

– Да чем? Я же сразу включу, если посыплюсь. А сорваться я могу только здесь, видишь, – при обходе особой точки… Поползла… Учись, внучок, как мастера работают. Все. Выскочила! Теперь датчики искривления пространства. Видишь? Как пространство искривляется вообще, во всей Вселенной, нам дела нет, мы люди маленькие. Я контролирую только локальный объем. Местное искривление. Это сразу освобождает мощность и девяносто процентов ресурса процессоров. Тут простая аналогия с горными лыжами. Я смотрю себе только под ноги, а перестраховщик держит в уме всю трассу. А зачем? Стоять можешь, не падая, – мимо финиша не проскочишь. Верно? Финиш внизу? Внизу! А меня туда-то как раз и несет. …Все приложения тоже надо снять… Уже разлили? Сейчас, сейчас…

* * *

Наконец-то Аверьянов вытянул из ящика литровую бутылку «Smirnoff». Теперь оставалось забить опустевшее после нее место чем-то мягким и снова натянуть растяжку, идущую от угла ящика к крепежной серьге каркаса контейнера, выведенной сквозь декор-обшивку. Фиксируя тягу, Николай почувствовал, что его как-то шатнуло, – отчетливо крутануло мозги, как после центрифуги.

«Да, на пустой желудок пить – тут уж как ни закусывай…» – подумал он.

Теперь оставалось накатить рулон тяжелой колючки на самый верх и принайтовать его так, чтобы загородил водку: ящик со спиртным не должен бросаться в глаза случайно заглянувшему в контейнер. Придерживая рулон одной рукой, он начал выбирать слабину транспортировочной ленточной сети, стараясь завести ее слегка под рулон и там прихватить фалом, чтобы рулон не скатывался… Это ему удалось, но тут он как провалился куда-то: знакомое чувство невесомости, возникающее в пикирующем самолете, охватило его. Продолжая крепить фалом сеть, Николай с удивлением отметил, что тяжеленный рулон стал вдруг легче пушинки.

Чувство невесомости стало как-то беспощадно нарастать, уничтожая ощущение самого себя, своего тела. Осталось как бы одно сознание, присутствующее зачем-то в контейнере, витающее между ящиком водки и поплывшим в воздухе рулоном колючей проволоки.

«Теперь обрезать фал, все убрать за собой и прочь отсюда – от греха! Обрезать фал! Немедленно обрезать фал и смываться как можно быстрее!»

* * *

Полковник Боков и Медведев тоже задержались на полигоне: ситуация была не из простых, и оба, обремененные опытом прожитых лет, знали, что большинство тяжелых, мучительных вопросов не решаются кавалерийским наскоком, а требуют долгой и кропотливой осады, ведущей – в конечном итоге – к мозговому штурму и победе.

Запершись в кабинете Михалыча, они не спеша выдвигали версии и, мысленно прокрутив их в мозгу, безжалостно давили их аргументами.

Большинство версий порчи крышки багажника обладали тем пороком, что, объясняя многое, они не могли внятно ответить на два незначительных, но каверзных вопроса: «Зачем?» и «Кому это было выгодно?». Оба вопроса, конечно, сливались, по сути, в один – в проблему поиска мотива преступления, но и Медведев и Михалыч не могли заметить этого, замутив свое перетруженное сознание литром «Русского стандарта».

Время катилось к полуночи, им требовалось какое-то озарение, внезапный прорыв.

– Пойдем, Саш, покурим, – предложил Михалыч. – Заодно еще раз багажник осмотрим.

– Пойдем, Михаил. – Медведев накинул на плечи пиджак. – Покурим и посмотрим!

* * *

Замкомвзвода, лейтенант Калнин, отошел от костра по малой нужде.

Ночь была безлунная, глаз выколи. В сорока метрах от поляны не было видно ни зги. Без фонаря ориентироваться можно было только на желтое пятно светящего за спиной костра. Спотыкаясь и пару раз едва не упав, Калнин отошел довольно далеко от поляны: за день на его долю выпало немало приключений, и теперь он решил побыть хотя бы пять минут в тишине, вдали от гомона выдохшегося праздника. Хотелось выйти на опушку и просто постоять в тишине, глядя на едва различимый черный горизонт, на яркие звезды над головой, на тонкие, острые рога только что родившегося месяца.

Компанию и пьянку как отрезало, стоило ему погрузиться во мрак набирающего летнюю силу майского леса; он не сообразил, что, находясь на полигоне, он никоим образом не выйдет на опушку, а упрется в бетонный трехметровый забор с шестью рядами колючки поверху.

Уперевшись в забор, он зачем-то пошел вдоль него, остановившись лишь после того, как почти потерял из виду желтую, теряющуюся во мраке звездочку костра, одновременно поняв, что попал в зону интерфейсных линий и кабелей контроля, проходящих вдоль периметра полигона – высокого бетонного забора…

В этом месте споткнуться о кабель и упасть было проще пареной репы даже днем.

Споткнувшись о какую-то распределительную коробку размером с кирпич и сбив с нее кофр, Калнин нагнулся, чтобы исправить содеянное. Но, сообразив, что в темноте можно без труда поймать высокое напряжение на оголенных точках крепежа силового кабеля, лейтенант скомандовал сам себе: «Стоп, встать, – ни с места!» и, расстегнув брюки, с наслаждением выдохнул…

Он не заметил, что там, в коробке линейного усилителя, совершенно незаметной в темноте, на мгновение вспыхнула искра короткого замыкания, неяркая, но бело-голубая.

* * *

В группе нуль-навигации сразу засуетились.

– Что это было?!

– Напряжение упало на полсекунды.

– Ты что?! С чего?

– У местных спроси. Мы от полигона питаемся. Я их силовой подключил.

– Заче-е-ем?!?

– Бензинчик сэкономить. Наш генератор, знаешь, сколько жрет?

– Боже мой!

– Ты смотри, смотри! У тебя же фазы разбежались!

– А что я сделать-то могу?!

– Сейчас тепморальный дребезг начнется, если не задемпфируешь все, кроме седьмого!

– Если я задемпфирую седьмой, возрастет добротность, – так к повороту раскачает, не поймаешь.

– Ну, упустил, дурак, теперь задребезжало!

* * *

Аверьянов быстро протянул руку туда, где три минуты назад положил нож.

Ножа не было.

Не отпуская фала, Николай провел по поверхности ящика ладонью, но ножа так и не ощутил. Скосив глаза, он вдруг увидел свой нож, спокойно висящий сам собой в воздухе, в полметре от головы. В тот же момент нож исчез в том месте, где висел, и одновременно с этим возник – лежа на ящике именно там, куда Аверьянов его положил.

Он быстро схватил нож, но мгновенно понял, что обрезать ему уже нечего: рулон колючки лежал на полу, ящик с выпивкой не был привязан, а бутылка «Smirnoff» сама собой встала на свое место в ящике, совершенно непонятно как исчезнув из его рук.

Рефлекторно, почти не думая, Аверьянов вытянул из ящика литровую бутылку «Smirnoff». Подумал: «Теперь остается забить опустевшее после нее место чем-то мягким, снова натянуть растяжку, идущую от угла ящика к крепежной серьге каркаса контейнера, выведенной сквозь декор-обшивку».

Фиксируя тягу, Николай почувствовал, что его как-то шатнуло, отчетливо крутануло мозги, как после центрифуги.

Внезапно мелькнуло: «Все это уже было только что! Все повторяется».

И тут же снова мелькнуло: «Все это уже было только что! Все повторяется».

На лбу мгновенно выступил холодный пот: «…было только что! Все повторяется».

Николай ощутил, что его рот растягивается в какую-то непомерно широкую улыбку-оскал – шириною метры, километры, миллионы километров, световые годы, парсеки…

Свет в контейнере погас, раздался громкий звук рвущейся прочной ткани…

* * *

Отставив правую руку с дымящейся сигаретой, Медведев склонил лицо к самой поверхности крышки багажника и прищурился.

– Они все немного разные, следы ударов… Как будто били слегка под разными углами…

Он осторожно прикоснулся к самой крупной вмятине мизинцем левой руки, и в этот самый момент крышка багажника вдруг сильно подпрыгнула вместе с землей и ударила Медведева в лицо всей плоскостью, откинув его от машины метра на три…

– Вот это да! – Медведев встал, отряхивая сзади брюки. – Вот это да-а-а…

– Я тоже устоять не смог, – констатировал Михалыч. – Мне кажется, землетрясение.

– Какое там! – махнул Медведев, подняв и обдув выроненную при падении сигарету. – Я только вот так вот руку с сигаретой отставил, склонился самым лицом, мизинцем чуть прикоснулся…

Медведев в точности повторил свои действия, и в тот момент, как его мизинец коснулся самой большой вмятины, а нос – поверхности крышки багажника, удар повторился, причем на сей раз – с удвоенной силой.

* * *

Сергей, дежуривший возле контейнера, в испуге попятился: контейнер начал таять в воздухе, исчезать на глазах… Исчезнув, он тут же возник снова – на треть погруженный в бетонный пол площадки, на которой был установлен ангар.

Расступившийся бетон, разорванный темпоральным полем, создал ударную сейсмическую волну, от которой на многие километры вокруг все заходило ходуном…

В ту же секунду контейнер исчез вновь, появился под самым потолком ангара, но, не успев упасть, растворился и вновь возник – в трех метрах от места, где стоял минуту назад, но как бы «клюнув» входным люком вниз, в бетон, косо «утонув» в бетонной площадке…

Второй удар оказался куда мощнее первого…

Отбросив автомат, Сергей пополз к выходу из ангара, а затем побежал, придерживаясь, однако, руками за землю. Впервые в жизни ему пришлось бежать на четырех, внезапно подпрыгивая от толчка вверх – метра на два, – как цирковому пуделю.

«Вот жизнь собачья-то!» – подумал он, вылетая сквозь треснувшую обшивку ангара, как лев сквозь обруч.

* * *

«Да что ж такое-то?! – подумал Калнин, пошатнувшись от первого толчка, и схватился за ближайший ствол, чтоб не упасть. – И выпил-то пустяк, меньше литра, всего-то! А как качнуло! Верно Аверьянов сказал: не пей шампанское пивными кружками, если уж виски стаканом пьешь. Зря я старлея не послушал! Он командир, я обязан был подчиниться ему, не упрямиться, не своевольничать!»

После второго удара Калнин понял, что выпивка тут ни при чем: немного алкоголя полезно в любых количествах.

Тут, очевидно, настал час «Х». Стратегические бомбардировщики начали наконец бомбить вещевой рынок в райцентре. Вот дело в чем! Однако, встряхнувшись после третьего удара и окончательно протрезвев, Калнин понял, что ночью ни один идиот не стал бы бомбить вещевой рынок: черные по ночам не торгуют. Да даже и днем: вещевой рынок приводили бы в порядок осколочными и зажигательными, а тут явно работал тяжелый фугас: такая дура под тонну зарывается в землю метров на пять-восемь, и там уж шарахнет так, что фундаменты из земли выпрыгивают…

Он вспомнил сотни землянок бомжей, усеявших окраину Дьяконовской пустоши, – пустоши, используемой всей областью в качестве свалки пищевых отходов, испорченных продуктов питания, а также в качестве кладбища скота, умершего от огорчений и невзгод, связанных с бескормицей. В памяти всплыло, что осмотревшие два месяца назад эту пустошь «Врачи без границ» после знакомства с прилежащим стойбищем бомжей, сказав: «Ну, знаете… Всему же есть границы!» – уехали, не попрощавшись с губернатором.

– Решили, стало быть, бомжей… Из временных жилищ, – ну, ясно, – в постоянные… – сказал Калнин вслух и замер, держась за дерево. Дождавшись удара и переждав его, он совершил очередное перемещение в направлении костра. – Реформа ЖКХ у них… Земля им пухом!

* * *

Третий удар застал Медведева встающим, – на этот раз его, стоящего на корточках, кинуло вбок. Летя с полусогнутыми ногами, он успел сориентироваться и устоял. Однако судьба не дала ему времени опомниться и распрямиться: последовала серия новых толчков…

Михалыч вцепился правой рукой в ручку водительской двери «опеля», а левой – в зеркало заднего обзора, подпрыгивая вместе с автомобилем.

То, как Медведев «плясал Камаринскую» вокруг автомобиля, – вприсядку, делая почти двухметровые скачки, – навело полковника на мысль о том, что причина происходящего землетрясения таится, возможно, совсем не в крышке багажника «опеля»…

При первой же наступившей между толчками паузе Михалыч огляделся и обомлел.

Ангар стоял раскрытым, с вырванной крышей. Тем не менее стены, которые раньше подпирала изнутри легкая ажурная арматура и поддерживал поддув – нагнетаемый внутрь ангара мощными насосами воздух, – продолжали стоять. Как такое могло происходить, было совершенно непонятно: покореженные трубки и уголки арматуры торчали тут и там из прорех пластиковой оболочки ангара, зияющая дыра площадью несколько сотен квадратных метров, образовавшаяся на месте крыши, снимала даже малейшую надежду на сохранившуюся маломальскую эффективность поддува.

Внезапно в дыре возникло свечение: из недр ангара начали быстро расти гигантские иголки какого-то исполинского инея, светящегося всеми оттенками розового – от теплого, почти алого, до холодного сиреневого.

– Вот плесень-то! – ахнул Михалыч, остолбенев.

Иней вырвался из ангара наружу, бесшумно заполнив собой и розовым светом всю площадь только что зиявшей мраком дыры, вырос до высоты пятиэтажного дома и прекратил свой рост.

Иголки в вышине начали медленно приближаться друг к дружке, смыкаться, не извиваясь, как гибкие нити или змеи, а слегка надламываясь по длине, все в большем количестве точек. Иней на глазах превращался в огромную, неярко светящуюся, розовую луковицу, составленную из миллионов тончайших многометровых кристаллов.

Завершением трансформации явилось появление в верхней части луковицы – там, где у обычной луковицы появляется зелень перьев, – непонятного, неподвижно висящего в воздухе черного предмета.

Предмет выглядел как обычная черная хоккейная шайба: метра два – два с половиной в диаметре и около метра толщиной.

– Кошачий грузик, – уже стоящий рядом с Михалычем Медведев указал на шайбу.

– Что?

– Если в ноль-контейнере был запущен живой человек, то в стартовой луковице всегда возникает вот это… Почему, неизвестно.

– Кошачий грузик? – переспросил Михалыч.

– Да. Назвал так кто-то еще лет двадцать назад, – приклеилось. Даже и в документах. …Знаете, как котят топят? В мешок! И камень еще туда, для веса. Ну вот: перед вами розовый мешок, а этот предмет, шайба, – груз. Отсюда и пошло: «кошачий грузик».

– Мешок? Не очень похоже, по-моему.

– А по-моему, очень похоже, – невесело кивнул Медведев. – Правда, я больше вашего знаю про это про все… Кто из ваших там мог бы оказаться, нет у вас предположений на вскидку?

– Только два варианта – Аверьянов! – не думая, с ходу ответил Михалыч.

– Аверьянов… – загнул палец Медведев.

– Ага, – кивнул Михалыч.

– Вы же сказали: «два варианта»?

– Ну, Аверьянов, – либо старший, либо младший. Третьего не дано.

– Лучше бы старший. Если «лучше» – уместное слово.

– Это почему?

– Когда ребенок сирота – горе. Большая беда. Но если сиротеют родители, это вообще…

– Вы хотите сказать… – Михалыч указал взглядом на медленно гаснувшую стартовую луковицу.

– Да, – ответил Медведев. – Толчки были от временного дребезжания на старте. Перегрузка. Удары. Несовместимые с жизнью. Это труп.

– Но… – попытался возразить Михалыч.

– Но зато наш Али-Баб-эль-Ладен получил в своем Бухрейне отсрочку: теперь сорок разбойников появятся по его душу месяцем позже.

* * *

Старшего лейтенанта Николая Аверьянова, действительно, уже не было бы в живых, если бы не одно обстоятельство: локальный темпоральный дребезг грузового отсека контейнера то отставал, то снова фазировался с временной болтанкой оболочки контейнера. В те мгновения, когда контейнер било об бетон, грузовой отсек вместе с Аверьяновым еще жил на полсекунды в прошлом, в ожидании удара, скачком догоняя затем контейнерное время – во время паузы – как раз между ударами.

И его самого, и сопровождаемый им теперь груз спас наиболее общий и фундаментальный закон Мироздания, утверждающий, что дуракам, новичкам и пьяным необычайно, сказочно везет.

К дуракам Аверьянова-старшего трудно было отнести, но соответствие двум другим требованиям было безукоризненно. Поэтому, видно, он уцелел, отделавшись лишь ссадиной на локте и звоном в ушах от сильного удара лбом об ящик с водкой.

* * *

Среди руин бывшего помещения группы ноль-навигации в полном мраке раздались тяжелые шаги командора Медведева.

– Есть кто живой?

В темноте раздался хруст битого стекла: видно, кто-то встал на ноги.

– Все живы, Александр Васильевич… – прозвучал тоскливый шепот справа.

– Это хорошо.

– Куда уж лучше… – послышался убитый горем шепот слева.

– Под трибунал пойдете…

– Не без этого. – Хруст раздавливаемого стекла раздался откуда-то сзади.

– Все, до одного!

– Вместе с вами? – громко и ехидно спросил кто-то прямо по курсу.

– Водкой у вас здесь пахнет – почему?! – рявкнул Медведев.

– До вашего прихода не пахло, – громко отрезал из мрака все тот же нахал.

– Что?! – рассвирепел Медведев.

– А то! – ответил собеседник. – Вы запах водки не можете сейчас ощущать, – сами выпивши. На понт не надо брать. От вас ведь за версту разит.

– А ты сам не пил, что ли?

– А я не пил!

– Непьющий навигатор? – остолбенел Медведев. – Ну-ка, покажись. – В темноте вспыхнул фонарик, выхватывая лицо… – Сергей Егоров?! – Медведев был потрясен. – Это ты-то непьющий?!

– Я на охране возле контейнера с автоматом наперевес стоял!

– Видел, кто вошел?

– Да старший лейтенант, с которым я днем барахло грузил… Аверьянов, во!

– Ну, что я говорил? – кивнул подошедший Михалыч. – Больше-то некому! …Ну-ка посвети сюда: я тут чего-то раздавил… Наступил – оно катается… Я прижал – оно хрупнуло.

– Компьютерная «мышь» – ничего страшного!

– Стоял на охране, стоял… С автоматом наперевес… – с глубокой обидой в голосе повторил Сергей Егоров. – Все ждал, что сменят меня. Поем, выпью. Вот на тебе, раздавленная мышь! …Дождался!

– Не плачь, – раздался полный оптимизма и надежд торжествующий шепот из темноты. – Мне Барсук литр «Кизлярского» продул! Вдвоем слопаем!

* * *

Хотя солнце сияло весь день, быстротекущая, журчащая на перекате вода только со стороны казалась теплой, – над речкой текли поводья вечернего тумана, который, если веришь в лучшее, мог бы быть принят за теплый пар от горячей воды.

Петровна, стоя на коленях на самом краю мостков, полоскала в речке белье, время от времени оглядываясь назад. Там, на невысоком холме, стояла ее родная Берестиха – крепостишка, а точнее деревенька, огороженная высоким тыном: заостренными бревнами, врытыми в землю всплошную – бревно к бревну… Добежать от речки до ворот Берестихи было раз плюнуть, хоть и в горку, но недалеко: даже старуха Тоша две колоды с водой доносит на коромысле от речки до своей избы без роздыха. Мужики, несущие караул у ворот, сказали ей: чуть что – бросай все и беги!

Берестиха уже третий день с ужасом ожидала появления татар; многие, особенно те, у кого были грудные дети, еще позавчера ушли в леса. Четыре дня назад сбежал на север – под защиту новгородских стен – их малый князь Драгомир Бориславович, прихватив с собой казну, челядь, дружину – около ста мечей – и почти весь запас хлеба, вяленого мяса, медов, имевшийся в Берестихе, – десять телег. Лен и пушнину – еще три возка – Драгомир также прихватил с собой, справедливо полагая, что эти ценности здесь, без него, пропадут.

Остальные же обитатели Берестихи решили выжидать до последнего – авось пронесет: Батый, может, и мимо пройдет, не зацепит. Конечно, все понимали при этом, что сия надежда утлая: село стояло рядом с большаком на Новгород. Отсюда до Новгорода три дня хода. Сто двойных верст. Всем было ясно, что, раздавив стольный град великого князя Юрия Ингваревича, Батый двинет свою Орду на Север, на Новгород, – куда же еще? Ведь Новгород богаче остальных городов русских, вместе взятых, – кто ж этого-то не знает?!

Но людям привычно верить в чудо, сколь тщетно эта вера ни глядится.

Слухи об остановке, задержке Батыевой армады под стенами Города, дошедшие до Берестихи, восприняты были в ней как положительный, успешный результат позавчерашнего молебна.

Тем не менее, вопреки этой радостной вести, дед Афанасий, выполнявший после отъезда Драгомира роль старшего в Берестихе, приказал всем свободным от неотложных дел мужикам копать могилы чуть в стороне от Берестихи – на Лисьем поле, – не менее дюжины дюжин могил. Дед Афанасий знал, что большинство ушедших в леса уцелеет. Они вернутся сюда и начнут новую жизнь. А с чего всегда начинается новая жизнь? О, это было хорошо известно старику.