Оглавление
Борис Крячко. Битые собаки
Борис Крячко
Рассказы
Корни
Язык мой… биографическая проза
Родные и близкие
Катя
На старости лет
Морской пейзаж с одинокой фигурой
Тамарочка
Журналист
Призвание
Движение масс
Маленькие трагедии
Повести
Края далёкие, места-люди нездешние
Концерт для скрипки
Битые собаки
Во саду ли, в огороде
I
II
III
IV
V
Солнце не потушить
Роман
Сцены из античной жизни
I. Как во городе было
II. Камень, отвергнутый строителями
III. Наедине с собой (1922–1974)
IV. Мёртвые открывают глаза живым
V. Стук, стук, стук… кто там?
VI. Исповедальная
VII. Комиссия
VIII. Превращение Савла
IX. О доблести, о подвигах, о славе…
X. Расшибалочка ч. I-я (Дневниковые записи Киселёва)
XI. Сказка про белого бычка и страсти по коридору (Дневниковые записи Киселёва)
XII. Расшибалочка ч. II-я (Дневниковые записи Киселёва)
XIII. Стихи непрофессиональных поэтов о городе, в котором происходила большая часть описанных событий
На круги своя (пропущенная глава[19])
Нестандартная фигура. Борис Крячко в письмах и воспоминаниях
Фотоархив
Отрывок из книги
Советский Союз был система сложная, щелястая, и все по-настоящему интересное существовало в этих щелях, в промежутках и на стыках, где не так тотален был контроль. Оригинальный писатель мог укрыться в детской, фантастической или краеведческой прозе – жанрах маргинальных, хотя и почтенных; интересный режиссер или мыслитель мог выжить на окраине империи, куда многие и прятались – там цензура иногда была близорука или делала скидку на национальную тематику. Художник прятался в иллюстрирование или мультипликацию. В сценаристах и журналистах отсиделся крепкий прозаик Артур Макаров, в иронической фантастике – Геннадий Головин, в мультипликацию спрятался Юло Соостер (хотя и там доставали), в Казахстане почти всю жизнь прожил Морис Симашко, укрывшийся еще и в историческую прозу; Борис Крячко (1930–1998) большую часть жизни прожил в Эстонии, где незадолго до смерти издал единственную книгу прозы «Битые собаки». Но его знали – те, кто вообще знал и ценил мастерство и оригинальность; в девяностые годы его называли в числе лучших русских прозаиков, и умер он, вероятно, накануне масштабного признания. В нулевые стали проявлять внимание и сочувствие к русскоязычным литераторам, осевшим в бывших республиках, стали их печатать в Москве, учреждать для них форумы и премии – но Крячко уже ни в чем этом не нуждался; вышла у него посмертная книга «Избранная проза», мало кем замеченная, и то не в московском издательстве, а все в том же Таллине. Сегодня имя Крячко пребывает в двойном забвении: он и при жизни был маргиналом, публиковавшемся в России исключительно в журнале «Охота и охотничье хозяйство», – а после смерти оказался слишком сложен, многоцветен и экзотичен, чтобы в страшно упростившемся постсоветском мире вызывать интерес у читательского большинства.
И тем не менее я убежден, что его книга, включающая все главное, подготовленная стараниями его сыновей и близкого друга Александра Зорина, русского поэта, много сделавшего для памяти о Крячко, – будет востребована, прочитана и понята. Дело в том, что истощенное сегодняшнее сознание тянется ко всему яркому и темпераментному, всему нестандартному, начинается уже движение вспять от тупика, и не чувствует его разве тот, кто чувствовать не хочет. В этом смысле проза Бориса Крячко – самый нужный витамин после долгой изнуряющей зимы. Его языковое богатство и фонтантирующее словотворчество сравнимо разве что с лесковским, он великий мастер в передаче чужой речи, а собственный его голос настолько органичен и узнаваем, настолько уверен и гибок, что мало кого из современников можно поставить рядом с ним. Он сменил множество профессий и мест проживания, отыскивая те самые тайные ниши, где можно было укрыться человеку умному и самостоятельному; он был и строителем, и судоремонтником, и – как почти вся подпольная интеллигенция – котельщиком, и гидом, и искусствоведом, и все у него получалось – потому что Крячко был из породы тех почти исчезнувших русских людей, которые задуманы для великих дел, но справляются с любыми. Умелость и цепкость его чувствуются в каждой фразе: он одинаково легко управляется с любым материалом, властно побеждая его сопротивление и этим сопротивлением наслаждаясь. Его стиль упоителен и заразителен, и читатель, наделенный эмпатией, долго еще говорит и пишет с его интонациями. Крячко великолепно стилизуется и под русский сказ, и под канцелярит, и под азиатскую легенду, – думаю, рассказы его о Средней Азии могли бы посоперничать с очерками Домбровского или прозой Симашко, адекватно оцененной еще при жизни автора; но ничто не сравнится с собственным его голосом, когда он пересказывает свою жизнь или рассказывает трагические и гомерически смешные советские байки. Проза Крячко, его письма, его характер – то русское, что уцелело в советском (а вот куда оно делось после советского – вопрос, требующий отдельного и крайне сложного разговора).
.....
Чулан у нас во дворе, держим там всякий продукт, что холода не боится: муку, мясо, сало, сахар тоже. Из хаты вышел я свободно и совсем уже в своей норме, а оно опять, чтоб тебя… Мишка. Откуда он взялся, шут его… Ежели супруг, так не паруются они надолго и мужиков своих вскорости прогоняют, а этот… Да ещё злой, паразит. Ну, думать время не показывает: пришла беда – отворяй ворота.
Еле я успел в чулан заскочить и на пробойник дверь взять, а уж он вслед ломится. Ну, это, брат, шалишь; дверь я делал крепкую, доски в ней – разве что пуля возьмёт. От шатунов ставил, чтобы порухи не было. Шатун? Тоже медведь. Который опоздал спать лечь в берлогу, а потом уже нельзя было. Этот опасный, потому как голодный. Бывает и людям от него разор, ежели к припасу доберётся. Такого я бью без жалости в любой час…
.....
