Читать книгу В преддверии глобальной катастрофы - Елена Мищенко - Страница 1

Попытки Кабанова и Северова возглавить кафедру оказались малоуспешными, от их услуг институтское руководство отказалось, и ему через полтора года после зловещей космополитической кампании осенью пятидесятого опять вернули руководство кафедрой. Только теперь он именовался так – и. о. заведующий кафедрой архитектурного проектирования профессор Яков Аронович Штейнберг. Приставку и. о. Министерство высшего и среднего специального образования поставило на всякий случай, а вдруг начнется новая кампания, а мы, как видите, это предусмотрели, мы ему не совсем смогли доверить кафедру. В Академии он продолжал работать тоже и как член-корреспондент, т. е. как член Совета, и как заместитель директора института архитектуры сооружений. Таким образом, первая половина дня у него обычно проходила в институте, вторая – в Академии, или наоборот. Удалось сохранить на кафедре только Онащенко, Каракиса – опытного архитектора после экзекуции уволили.

В этот день на одиннадцать часов была назначена оценка курсовых проектов четвертого курса. Тема была довольно интересной – клубы и дома культуры. Когда он прибыл на кафедру, все уже были в сборе, студенты уже расставили свои проекты на досках в первой комнате. С его прибытием Михаил Наумович выставил всех студентов и закрыл двери. Оценка обычно проводилась коллегиально. Первым высказывался руководитель студента, представившего проект, а потом совместно его обсуждали и оценивали. После этого Клара Георгиевна ставила оценку в виде цифры и расшифровки. Например, 5(отлично). Архитекторы – народ умелый, и удалось засечь пару случаев, когда тройка на проекте превращалась в пятерку в зачетке. Рядом с оценкой он ставил свою подпись.

Эта процедура продлилась до часу дня. Студентов впустили на кафедру, где он обычно задерживался на полчаса, чтобы ответить на возникшие вопросы. Вопросы, как правило, были однотипными. Вот и сейчас прозвучало: «Почему мне тройка, когда я выполнил все по заданию?».

– Потому что в вашем проекте много ошибок, – стал терпеливо объяснять он, – которые бы не позволили построить это здание. Потому что из зала на шестьсот мест у вас два выхода и оба на уровне последнего ряда, что запрещено пожарными нормами, потому что артистические помещения проходные, потому что клубная часть не имеет связи со сценической, потому что у вас нет авансцены, потому что у вас не предусмотрено пространство для размещения софитов, потому что в сценическом портале нет заплечиков для укрытия занавеса, потому что на фасаде у вас нарисованы не обычные люди, а лиллипуты высотой метр двадцать, и вообще потому что вы не консультировались у вашего руководителя, что исключило бы эти ошибки, и не показывали проект в карандаше на просмотре, прежде чем его красить. Но обратите внимание, что мы поставили вам тройку с плюсом, что означает, что эти ошибки поправимы. Если вы их исправите, и руководитель будет ходатайствовать за вас, мы сможем повысить оценку. – Он знал тяжелое положение многих студентов и не хотел лишать их стипендии.

Закончив объяснения он начал спускаться по лестнице с третьего этажа. Его не покидала одна мысль. Он всегда старался быть объективным во время оценок проектов. А сегодня он словил себя на том, что кроме качества проектов он внимательно смотрел на фамилии студентов. Сейчас придирались ко всему. Это был курс, на котором еще занимались евреи. На втором курсе, где занимался сын – Александр, евреев уже не было, за исключением самого Шуры. А время было очень тревожное в этом отношении. После кампании борьбы с космополитами ситуация в этом направлении постепенно накалялась. Все знали по чьей команде проводилась эта кампания, хотя официальных письменных распоряжений на эту тему «великий вождь и учитель» никогда не давал. Ходили слухи, что великий актер Михоэлс был убит. Были арестованы все члены Еврейского Антифашистского Комитета. Их пытали в течение четырех лет и в июле этого года состоялся процесс, после которого их всех, кроме академика Штерн, казнили. Шли аресты и увольнения крупных ученых, работников искусств, журналистов. Большинство из них обвиняли в шпионаже и связи с сионистским движением. Как добивались их признания, все хорошо знали. Летели головы, и каратели не обращали внимания ни на звания, ни на заслуги. В это же время, как он понимал, с целью прикрытия интернациональных взглядов вождя, отдельных евреев поощряли, вручали им сталинские премии. И все чувствовали, что это только начало, что следует ждать еще более страшных событий.

Ему даже не с кем было поговорить на эту тему. Иосифа Каракиса уволили с его кафедры. На соседней с ним кафедре рисунка не было ни одного еврея. Брата Михаила наградили званием профессора и тут же выпроводили на пенсию, что не помешало руководству Союза Художников тут же исключить его из своего союза «за формализм».

Он спустился на первый этаж и натолкнулся на полковника Тутевича – секретаря партийной организации института. Тутевич курил возле лестницы.

– А, Яков Аронович! – он простер руки, как для объятий. – Я как раз собирался с вами переговорить. Давайте присядем, если у вас есть для нас пара минут, – возле лестницы стоял блок стульев из зала. – Ничего, что я курю? Вы, насколько я знаю, не курите.

– Да. Б-г миловал.

– На вас тут не надует? Чтобы вы не застудились из-за меня.

«Что-то слишком много заботы о моем здоровье, – подумал он. – Это не к добру. Очевидно предстоит крайне неприятный разговор».

– Я, знаете ли, вот о чем хотел с вами переговорить. Вы же знаете, когда возник вопрос о назначении заведующего кафедрой архитектуры, я поддержал вашу кандидатуру. «Как же, как же, – подумал он. – Ты сам организовывал всю эту травлю космополитов, ты обзывал меня беспаспортным бродягой и почему-то наймитом, ты требовал избавить институт от Штейнбергов и Каракисов с их прозападными двурушническими идеями. А сейчас наедине ты, оказывается, лучший друг». Так вот, к нам в партбюро поступили тревожные сигналы о том, что политико-воспитательная работа на вашей кафедре находится не на должном уровне.

– От кого поступили?

– Я вообще не обязан вам об этом говорить, но учитывая мое хорошее отношение к вам лично, скажу. От работников нашей ведущей кафедры – кафедры марксизма-ленинизма. «Довольно мутный адрес», – подумал он.

– И в чем же заключается наш низкий политико-воспитательный уровень?

– Дело в том, что у вас на кафедре нерегулярно проводятся политзанятия, что очень существенно в настоящий период, когда очень обострились противоречия, когда противостояние разных систем столкнулось, и постоянно выявляются двурушники, что работают на западные режимы. Сейчас главное – сознательность и дисциплина. Без них не может жить социализ и тем больше не построишь комуниз (эти слова он говорил почему-то без завершающего «м»). Вы же знаете, что только на Украине был арестован и обезврежен ни один десяток представителей образованных людей, сотрудничавших с американскими и израильскими спецслужбами. Империализ не дремлет. Озверевшие представители капиталистичного мира не могут простить нам наших успехов, особенно после войны. Так что вопросам политико-воспитательной работы, особенно среди вас – интеллигенции, партия уделяет сейчас очень много внимания. Недоработки в этой области сразу же дают о себе знать. Вот и на вашей кафедре тоже есть такие неприятности, на которые нам дают сигналы…

– Так. И в чем же они заключаются?

– Да все в том же, в низком уровне сознательности, и нет дисциплины как надо. Возьмем, например, ваш доцент Онащенко Василий Моисеевич. Его, как вы помните, судили у нас в зале за космополитические настроения, но обошлись с ним мягко – оставили в институте. И что же я теперь узнаю. Он грубо консультирует студентов, называет их жлобами. А ни для кого не секрет, и вы, я надеюсь, знаете, что среди них есть члены партии. Так что выходит – это он наших коммунистов называет жлобами? В этом еще неплохо было бы с ним разобраться. В общем мы поставили этот вопрос на партбюро, пока что в рабочем порядке, и решили направить к вам наших представителей для проверки политико-воспитательной работы и регулярных проведений политических занятий, проверки политических знаний личного состава кафедры. И что это на самом деле? Приказ есть приказ. Назначили занятия, пригласили лектора с кафедры марксизма, и не может быть никаких самоотводов. Если хотите, ознакомьтесь, как у нас на военной кафедре. Все посещают, никакие причины ни на кого не действуют. Так что вы подготовьтесь – скоро зайдут к вам проверяющие.

– И что же, собственно, я должен подготовить?

– А вы вот взяли бы – не поленились и зашли бы к нам на военную кафедру. У нас политико-воспитательная работа на очень высоком уровне. Политзанятия ведет полковник Бобылев. Он отличный специалист.

– А что он преподает?

– Он преподает уставы. Знаете ли он большой специалист по этому вопросу – шутка ли тридцать лет караульной службы.

– А, тогда другое дело! Постараюсь воспользоваться вашим советом. Спасибо.

– Или возьмем, к примеру, вашего лаборанта Михаила Наумовича. Пожилой человек, а тоже никакого понятия. Попросил его наш офицер на неделю эпидиоскоп показать новые виды вооружения, а он говорит: «Без письменного распоряжения Арбузова не дам. Вы нам, – говорит, – сорвете занятия по истории искусств». Что важнее? – спрашивается. Тот ему популярно объясняет, что он, наверное, забыл, что мы воспитываем офицеров, а он ему отвечает, что мы воспитываем архитекторов. Что это такое? Как это называется? Настоящая грубость по отношению к старшему составу. За это в армии наказывают. И вы поставьте ему на вид. В общем, готовьтесь. Сейчас, как вы видите, нет никакой кампании, но нам нужна общая сознательность и дисциплина. А космополитизм уже пора изжить, – добавил он ни к селу, ни к городу. – Подтягивайтесь.

В это время закончилась третья пара, и студенты повалили к раздевалке. Увидев его, они расступились (с тех пор как у него украли пальто на кафедре, он стал оставлять его в гардеробе).

На улице, несмотря на осенний антураж, ярко светило солнце. Скверики возле института были покрыты яркожелтыми листьями. На их фоне выделялись почерневшие почти голые деревья. Воробьи хлопотливо завершали свои осенние дела.

«Хорошая пора для этюдов», – подумал он. И действительно, у забора отделявшего табачную фабрику от института пристроился какой-то студент с планшетом в руках. Возле стены института собралась группа студентов-старшекурсников. Один из них – низенький и худенький, прислонил осенний этюд к стене, и они его энергично обсуждали. – «Знакомый студент, – вспомнил он. – Это же Огарков. Отличный акварелист». Он его как-то застал в туалете рисующим вид из окна и спросил.

– Почему вы выбрали такое некомфортное место для творчества?

– Ну что вы, здесь наоборот очень удобно. И тепло, и есть на чем сесть (он указал на подоконник) и какой вид… Правда из дамского туалета вид еще более живописный, но вы ведь сами понимаете…

В это время у стены института выступал один из его оппонентов:

– В общем неплохо. Но в то же время композиция получилась какой-то незаконченной. Я бы переставил это дерево к краю. И не все в гамме. Вот небо тут немного диссонирует с этой церковью.

«Почему активно критикуют всегда те, кто сами ничего не умеют, – подумал он. – Этот критик ни одного проекта прилично не покрасил. Нужно вступиться». – Он подошел к ребятам.

– Добрый день. Очень удачный этюд, молодой человек. Это ваш? Вы должны его обязательно представить на осенней выставке в институте. Она намечается через месяц. Особенно удачно решена композиция, чувствуется осенняя воздушная перспектива. Хорошо взята цветовая гамма. Так что, поздравляю. Успехов вам. Главное все время работать, чтобы не потерять ту отличную форму, которую вы уже набрали. (К сожалению, забегая вперед, скажем, что этот талантливый акварелист скоро погиб из-за нелепой случайности).

В это время на ступенях перед институтом появилась маленькая фигурка человека с большим портфелем. Он снял пенсне, протер его, близоруко посмотрел по сторонам, надел его опять и помахал ему рукой. Это был Эйнгорн – доцент с кафедры математики, которую так не любили студенты-архитекторы, к которым, тем не менее, этот математик относился довольно благосклонно.

– Здравствуйте, Яков Аронович. Куда вы направляетесь?

– Я собирался в Академию – это на второй трамвай.

– Жалко, нам не по пути. А я на троллейбус, на ту сторону Брест-Литовского шоссе.

– Ничего. Я вас провожу, если не возражаете, – и они двинулись к мосту на Воздухофлотском шоссе, под которым был переход к троллейбусной остановке.

– Должен вам сказать, – начал Эйнгорн, – что ваш сын единственный из архитекторов, кто согласился взять тему по математике для доклада на научной конференции. Причем тему непростую, связанную с теорией детерминантов.

– Да, да. Я видел он исписал целую тетрадку какими-то формулами. Лучше бы походил на этюды. Нет, я не против. Математика архитектору тоже нужна. Я сам когда-то грешил этим делом – занимался теорией перспективы. Я хотел спросить вас о другом. Только что у меня была малоприятная беседа с нашим парторгом. Обстановка сейчас, как вы знаете, крайне напряженная. Антисемитизм все растет и растет, поощряемый на самом верху.

– Как мне не знать! Моего приятеля – еврейского поэта-лирика, скажу вам по секрету, арестовали. Он был тихий мягкий человек. Скажите мне, пожалуйста, ну какой ущерб государству может нанести поэт-лирик. Слава Б-гу у нас на кафедре пока это не чувствуется. Наш заведующий кафедрой Юрий Дмитриевич Соколов не только крупнейший алгебраист. Он настоящий русский интеллигент и ненавидит антисемитов. Только благодаря этому у меня и Корнблюма нет никаких неприятностей, потому что у нас на кафедре есть юдофобы, как и на других кафедрах у нас на Пироговской. А как обстоят дела в вашем корпусе на Брест-Литовском?