Читать книгу Блюда из картофеля в мультиварке - Группа авторов - Страница 1

Подвал

Траубе знал, что должен умереть. Время шло, и туманные поначалу подозрения постепенно превращались в ужасающую уверенность. Он пугливо озирался, потирая влажные от волнения ладони, и его смятение все возрастало.

Он лежал на своей кровати одетый, в ботинках. Не раздевался, потому что стыдился своего хилого тела, и не хотел, чтобы его видели чужие глаза и обряжали чужие руки. Правда, потом все это будет безразлично, но все-таки…

В комнату вползли сизые сумерки, серым унылым тоном окрасили стены. Сквозь ставни пробился густой звон далекого колокола. Бронзовый отзвук ударов дрожал в пустоте, словно неизвестный звонарь отсчитывал последние секунды. Ощущение горя и ужаса было таким острым, что Траубе почувствовал дурноту. Он перевел взгляд со спинки кровати на цветную олеографию: мельница, ручей, сад с кустами роз… Пятнадцать лет он не обращал внимания на эту мазню и лишь теперь заметил ее отталкивающее уродство. Он посмотрел в угол комнаты, там затеки образовали на обоях грязные коричневые пятна.

Траубе вздрогнул и прикрыл глаза. В глубине груди поднялось тихое поначалу, мягкое покашливание, раздражая гортань, оно быстро нарастало, переходило в сухой, лающий кашель. С минуту больной захлебывался им, почти теряя сознание.

Когда приступ кончился, Траубе вытер влажные уголки губ и взглянул на ладонь: кровь.

– Ну вот, – беззвучно повторил он.

Сложив руки, словно для молитвы, он посмотрел на бескровный свет лампочки, свисающей на побеленном шнуре. В маленьком стеклянном шарике отражалась темная рама окна. «Пятнадцать ватт», – подумал Траубе. Фрау Гекль не разрешила бы ввернуть лампочку посильнее… Нужда, скупость, нищета на каждом шагу. И так продолжалось пятнадцать лет!

Он поселился здесь случайно, надеясь вскоре переехать. Шли недели, месяцы, Траубе привык и остался, хотя так и не перестал считать эту комнату лишь временным пристанищем. Он постепенно обзавелся самым необходимым и продолжал существовать изо дня в день, ожидая неведомо чего. В последние годы затяжная болезнь убила в нем остатки энергии. Намерение начать жизнь сначала становилось все менее реальным.

Пытаясь сдержать кашель, Траубе вспоминал давно минувшие события. 1945 год. Все сулило тогда надежды, во всем была цель. Из закоулков сознания всплыли картины: лагерь, Шель, Джонсон, бомбежка, вой сирены.

Траубе перенесся в прошлое. Он снова трясся в кузове мчавшегося грузовика. Их было четверо – серые, истощенные фигуры в выцветшей полосатой одежде. Сгорбив худые плечи, они сидят на корточках между ящиками. Напротив расселся широкоплечий солдат в черном мундире, с автоматом в руке и смотрел на узников тупым и словно неуверенным взглядом. Нетрудно было догадаться, что его тревожит: фронты и границы Третьего рейха суживались с каждым днем.

Машина была нагружена ящиками и чемоданами с «личным имуществом» доктора Бруно Шурике, прозванного в лагере Людоедом.

Шурике был загадочной личностью. Он занимал в лагере длинный белый барак и вел там «научные исследования». Узники интересовали его исключительно как материал для опытов, и, что самое удивительное, никто из них не знал доктора в лицо. Никто, кроме тех, кого забирали в белый барак. О проводимых там опытах ходили самые невероятные слухи. Иногда сквозь деревянные стены барака доносились жуткие крики. «Людоед работает», – испуганно шептали узники.

Когда далекий, слышный сначала только по ночам гул орудий стал приближаться, Шурике начал потихоньку перебираться в другое место. Помог ему в этом брат, крейслейтер Шурике, владелец большой виллы в близлежащем городке Гроссвизен. Траубе вздохнул. Он увидел себя на грузовике, ехавшем по спокойному шоссе, среди зелени полей и перелесков. Небо было бледное и чистое. Подъезжая к первым домам городка, они услышали вой сирены.

«Это они летят, они», – подумал тогда Траубе и сжался, чтобы никто не заметил его возбуждения. Охранник тревожно глянул вверх, крепче сжал автомат и уже не сводил глаз с притаившихся заключенных. Водитель прибавил скорость. Ящики и чемоданы прыгали на выбоинах шоссе. Дорога шла по центральной улице городка. Тревога, как видно, не произвела на жителей особого впечатления, на улицах царило оживленное движение. Навстречу промчалось несколько грузовиков с солдатами вермахта.

Миновав большой тенистый парк, грузовик остановился у виллы крейслейтера Шурике, на окраине городка. Охранники спрыгнули и открыли задний борт машины. Из дома вышла старая, высохшая женщина.

Эсэсовец отдал честь.

– Heil Hitler! Der Transport aus dem Lager, Frau Schuricke! [1]

– Danke, laden sie bitte aus [2] .

– Raus, raus! Ausladen! [3] —закричали охранники, размахивая автоматами.

Узники принялись переносить ящики в подвал. Вой сирен утих. Вдалеке послышался гул моторов.

– Schnell! Schnell! [4]

Сцены из далекого прошлого оживали в усталом мозгу больного Траубе с необыкновенной отчетливостью. Он весь ушел в эти воспоминания, словно прячась в них от ужаса надвигавшейся ночи.

Водитель вернулся в кабину. Один из узников забрался обратно в кузов, а троих охранник погнал в подвал с остатками багажа. Тощая жена крейслейтера стояла в холле, нетерпеливо барабаня по фрамуге двери костлявыми пальцами.

Траубе, с трудом тащивший два тяжеленных чемодана, как раз спускался по ступенькам в подвал, когда снаружи раздался оглушительный грохот. Зенитная артиллерия открыла ураганный огонь, гул ее орудий сливался с ударами бомб. Грохот нарастал. Казалось, рядом работает на полную мощность гигантская кузница. Вдруг где-то совсем рядом раздался сильнейший взрыв. Все зашаталось, послышался треск ломающегося дерева и обрушивающихся стен. Кто-то пронзительно крикнул.

В грохоте этом что-то Траубе отбросило вниз, и он стукнулся коленями о каменный пол. На согнутую спину посыпался щебень. Вокруг было совершенно темно. Пыль щекотала ноздри, в рот набилась кирпичная крошка. Траубе вытер лицо и отряхнулся. Сквозь шум в ушах он смутно слышал зенитные очереди и взрывы бомб. Он вытянул руку и коснулся пальцами чьей-то одежды.

— Wer bist du? [5] – спросил Траубе.

Человек пошевелился, громко сплюнул.

– Hoмер 14232, – и, помолчав, добавил: – Шель. А ты кто?

– Леон Траубе.

Голоса в темноте прозвучали глухо, невыразительно, потом, занятые своими мыслями, узники замолчали на несколько секунд.

…Очередной приступ кашля, подкатившийся из глубин истерзанных легких, вернул Траубе к действительности. От кашля его изможденное тело сотрясалось, на глазах выступали слезы, пульс бешено колотился, истощенный болезнью организм, казалось, вот-вот прекратит сопротивление.

Кругом были мрак и томительная тишина; чувство безысходного одиночества охватило больного. Чтобы сократить часы тоскливого ожидания, он снова вернулся в мир давно пережитого.

Подвал. Пробираясь ползком сквозь груды щебня, они наткнулись на неподвижное тело охранника. Пальцы без труда узнали грубую шерсть мундира и кожаный ремень. Не задумываясь над тем, что немец, может быть, жив, они вынули у него из кармана спички, зажгли одну и увидели засыпанный обломками кирпича и штукатурки пол, заваленную обломками лестницу и грозные, глубокие трещины на своде.

Траубе зажег еще одну спичку и наклонился над охранником, который продолжал лежать без движения. Бесформенная бетонная глыба раскрошила ему череп. Скрюченные пальцы сжимали черный автомат.

В углу кто-то застонал, это был третий узник, придавленный громадным чемоданом. Когда его освободили, он сел и, держась обеими руками за голову, жалобно заныл:

– Get me out… Get me out… [6]

– Чего он плетет? – спросил Шель.

– Хочет, чтобы его выпустили, – ответил Траубе. – Это американец Джонсон, он работал в бараке доктора Шурике уборщиком.

Продолжая осмотр, они обнаружили проход, ведущий в глубь подвала. Тяжелая железная дверь была сломана, на разбитом косяке болтался замок.

Они шагнули внутрь, озираясь с опаской и любопытством. Солидность двери внушала опасения. Но за дверью оказалось прекрасно оборудованное убежище. В углу стояли две кровати, над ними – небольшая книжная полка, в центре – стол и несколько кресел. Вдоль стен тянулись полки, заставленные консервами, банками и бутылками. Хозяева подвала ничего не забыли: в убежище были даже радиоприемник, большой бак с водой и примус.

Дальнейшие воспоминания вспыхивали в мозгу больного беспорядочными обрывками.

Снаружи не доносилось никаких признаков жизни, и узники пришли к заключению, что бомба полностью разрушила здание, а их сочли погибшими. Они понемногу успокоились. Американец пришел в себя и угрюмо вышагивал из угла в угол. Шель обследовал вентиляционную систему: свежий воздух поступал в подземелье по железной трубе в потолке. Для троих узников в мире, ограниченном толстыми стенами подвала, наступило своеобразное равновесие. Шла война, были бомбежки, гибли люди, и о них все забыли. Убедившись, что радиоприемник питается от аккумулятора, они с интересом слушали сводки военных действий, спали, коротали время в долгих беседах.

Траубе прекрасно помнил худого неунывающего Шеля. Поляк рассказывал о жизни в оккупированной Варшаве, о своих невзгодах и приключениях. Немцы схватили его при передаче боеприпасов защитникам гетто. Он прошел все круги гестаповского ада, пока в один прекрасный день не очутился, избитый и измученный, в товарном вагоне идущего на запад эшелона. Год, проведенный в концлагере Вольфсбрук, не сломил Шеля. Стойко перенося боль, голод и страдания, молодой поляк верил в свою счастливую звезду, верил, что военному кошмару скоро придет конец.

Пол Авел Джонсон принадлежал к совершенно иной категории людей. Этот худой, крутолобый, с длинным носом и подвижным ртом верзила был по натуре мрачным скептиком. Он участвовал в войне в качестве штурмана эскадрильи бомбардировщиков. В районе Ганновера он выпрыгнул из горящей «дакоты», раздобыл каким-то образом гражданскую одежду и начал одиночный марш на запад, пытаясь пробраться во Францию, однако был задержан патрулем немецкой жандармерии и попал в лагерь Вольфсбрук.

Молчаливому штурману повезло. В январе 1945 года, через месяц после ареста, комендант лагеря решил воспользоваться помощью американца в изучении английского языка. А поскольку эти занятия должны были храниться в глубокой тайне, Джонсона направили на работу в стоявший особняком барак доктора Шурике. По вечерам пленного под конвоем приводили в кабинет коменданта, а на ночь запирали в камере-одиночке.

На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал последние известия из Лондона. Это были единственные минуты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7] – сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»

В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недалеко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, приложив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уловить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколько минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.

– Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю катушку!

Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.

– Jes! – подтвердил он возбужденно. – They're fighting! [8]

Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить воспоминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вызвать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…

Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.

Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить себя, что это просто игра воображения, но его охватил панический ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захотелось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужасного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.

Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом дыша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.

На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с горечью подумал о своем предательском теле, которое отказывается повиноваться именно тогда, когда требуется величайшее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная ручка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнялся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.

Траубе знал, что должен умереть…

* * *

Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продолжал свой рассказ:

– Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.

Шель усталым движением протер глаза.

– Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поскорее выйти оттуда. Подвал казался нам – да и был на самом деле – могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я почувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже просто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осторожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разоренный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали канаты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вылезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-английски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:

– Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и чествовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил какую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в комиссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.

Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглавлял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.

Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впечатления, что он рассказывает не все и что за его воспоминаниями кроются другие, значительно более важные дела.

– А Траубе? Что стало с ним?

– Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отягощенный грузом всевозможных комплексов, у него была неизлечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комплексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам рассказывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, лавочник. Мать – сварливая и вечно всем недовольная немка.

Шель потушил сигарету.

– Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестовали из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вынес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил:

– Траубе остался в Гроссвизене. Писал он мне редко, раза по два в год. А в последнее время мы обменивались уже только открытками.

– Вы его навестите?

– Да, наверное, я заеду в Гроссвизен и повидаюсь с ним.

– У вас уже все готово к отъезду?

Да, я получил паспорт, визу, билет, обменял деньги.

– И едете завтра?

– В восемь утра.

Главный редактор встал.

– Знаете, Шель, несмотря на нашу продолжительную и вроде бы обстоятельную беседу, у меня такое ощущение, что вы умолчали о самом главном. Пожалуй, репортаж о жизни в ФРГ не единственная цель вашей поездки. Не знаю, каковы ваши планы, и не стану допытываться. Если б вы хотели, вы бы рассказали мне сами. Я уверен, что вы не совершите никакого безрассудства. – В ответ на возмущенный жест Шеля он быстро добавил: – Нет, нет, я не думаю, что вы можете остаться там, это было бы…

– Безумием! – докончил Шель с улыбкой. – Не беспокойтесь. Признаюсь, там есть дела, которые меня интересуют, но все настолько туманно, что не стоит об этом говорить.

Главный протянул руку:

– Значит, все в порядке. Желаю счастливого пути.

* * *

Медленно шагая к трамвайной остановке, Шель размышлял о событиях последних дней. Завтра он покинет Вроцлав. Вспомнилось бурное послевоенное время. Он приехал сюда чужой, никому не нужный. Город встретил его неприветливо. В полуразрушенном здании вокзала толпились крикливые женщины, солдаты, штатские, пугливо озиравшиеся мешочники. В закоулках торговали консервами, сигаретами, водкой, радиоприемниками – всем чем угодно. Завсегдатаи варшавских рынков, торгаши из Вышкова и Малкани, из Кутна и Петркова использовали здесь свой оккупационный опыт.

Огромный город представлял собой мрачный лабиринт развалин. От большинства домов остались лишь обломки стен или обгорелые трубы. Тротуары и мостовые были изрыты воронками. Осколки бомб сорвали скульптуры и фрески со средневековых зданий рынка.

Шель вздрогнул. Отгоняя неприятные воспоминания, он взглянул на темную воду городского канала. В ее гладком зеркале отражались деревья. Он быстро прошел мимо обнимавшейся парочки, мимо ярко освещенных витрин универмага и пересек улицу. У Клуба журналистов остановился трамвай. Шель вскочил на площадку и попытался восстановить прерванный ход мыслей.

Беседа с главным редактором. Несмотря на полное к нему доверие, Шель так и не рассказал о подлинной цели своей поездки. Цели? Он задумался. Месяца два назад он получил из Германии странное и довольно непонятное письмо. Он достал из бумажника сложенный вдвое белый конверт с адресом: Ян Шель, Вроцлав 8, Кленовая ул., д. 12, и снова – в который раз – перечитал письмо, надеясь обнаружить там какое-нибудь не замеченное до сих пор объяснение.

«Дорогой Ян, – писал Траубе, – ты, наверное, будешь удивлен, долучив от меня непривычно длинное письмо. И удивишься ещё больше, узнав, что я прошу твоей помощи. Ты, несомненно, помнишь дни, проведенные вместе в подвале, и поэтому я не стану объяснять, почему обращаюсь именно к тебе.

Как тебе известно, я с момента окончания войны живу в Гроссвизене. В последние годы мне привелось увидеть и испытать много не только неприятного, но и несправедливого. Ряд событий свидетельствует о возрождении у нас прежних взглядов и традиций, но я хотел рассказать не об этом. Меня заинтересовал один невыясненный и загадочный вопрос, и я потратил массу времени и энергии, чтобы распутать этот поистине гордиев узел. Недавно я совершенно неожиданно сделал ужасное открытие. Дело очень серьезное, но я очутился в таком положении, что не могу довериться никому. Ты живешь в абсолютно ином мире, и только к тебе я могу обратиться за помощью. Нужно, чтобы ты приехал ко мне или, если это невозможно, прислал какого-нибудь доверенного человека. Повторяю: дело это чрезвычайной важности!

Если противники узнают о моем открытии, они не оставят меня в живых, понимаешь? Мне очень страшно.

Я пишу тебе два письма одинакового содержания и отправлю их из разных мест. В каждый конверт положу по сто марок, чтобы ты не оказался здесь без средств сразу по приезде.

Адрес у меня прежний. Повторяю: торопись, дорог каждый час!

Шель медленно и тщательно сложил письмо. Две недели назад он предупредил Леона о своем приезде. Второе обещанное письмо так и не пришло… Впрочем, оно и не удивительно: класть деньги в столь тонкий конверт было большой неосторожностью. Шель не догадывался, о каком открытии писал Леон, но понимал, что это связано с их общим далеким прошлым.

Поездку в Германию не удалось бы так легко осуществить, но тут как раз редакция поручила Шелю, превосходно владевшему немецким языком, написать очерк о жизни и экономическом развитии ФРГ…

Трамвай подъезжал к университету. На повороте заскрипели тормоза. Фары встречного такси осветили на мгновение серые стены зданий. Напротив, в трамвае, Шель увидел сонные лица рабочих и степенную пожилую матрону, две молодые девушки болтали о предстоящей вечеринке. При мысли о том, что через два дня он увидит Гроссвизен, с которым связано столько ужасных воспоминаний, Шеля охватило смятение.

Непредвиденные

события

Гроссвизен – тихий, живописный городок – просыпался. Занималось погожее утро. Первые лучи солнца выглянули из-за темнеющих на горизонте холмов. Пересекая бескрайние поля и луга, они врывались в окна низеньких домиков. Молочник уже развез свой товар и возвращался домой. Стук повозки по булыжной мостовой отдавался гулким эхом, пустые бутылки звенели. Узкие, извилистые улочки, старинная кирха и домики, украшенные средневековыми цеховыми вывесками, – все дышало бюргерским благополучием и покоем. Жители городка залечили военные раны, очистили улицы от развалин, построили новые дома, восстановили памятники старины.

На вокзал, расположенный на окраине городка, вкатился короткий пассажирский состав. Скрипя тормозами, сопя и выпуская клубы пара, он остановился у одной из трех платформ. В окнах вагонов замелькали лица пассажиров. Несколько человек вышли.

Дежурный полицейский прервал беседу с контролером и взглянул на направлявшихся к выходу пассажиров. Его взгляд остановился на Шеле, спускавшемся со ступенек вагона. Полицейский внимательно оглядел приезжего: карие глаза, широкие скулы и шрам, идущий от правого угла рта к носу, – все приметы сходились! Одежда и чемодан выдавали чужестранца… Полицейский поспешил в дежурку к телефону.

– Алло, говорит Меррик. Человек, о приезде которого мне велено сообщить, сошел две минуты назад с ганноверского поезда.

– Да? А как он одет?

– Спортивный коричневый костюм, белая рубашка, галстук в косую полоску, коричневые полуботинки. В руке желтый кожаный чемодан.

– Хорошо, у вас все?

– Да.

– Благодарю.

Полицейский Меррик повесил трубку и вернулся на перрон с приятным сознанием исполненного долга.

Шель отдал свой билет контролеру и вышел в город. Он не спешил. Если Траубе работает, он все равно не уйдет из дому раньше семи часов. Жмуря глаза от яркого солнечного света, Шель озирался по сторонам, пытаясь вспомнить знакомые места. Глядя на тихие двухэтажные домики предместья, он подумал, что пятнадцать лет назад город был больше и оживленнее. Или, быть может, это ему только казалось.

Обгоняя торопившихся на работу людей, он с легкой неприязнью прислушивался к звукам немецкой речи, пробуждающим тягостные воспоминания. Взгляд его упал на большой щит, оклеенный яркими афишами. Городской театр ставил «Разбойников» Шиллера. Рекламы: Ovomaltine fur dein Kind – fur dich! Die beste Zigarette Erne 23! Во всю ширину щита тянулась надпись: Mach mal Pause, trink coca-cola [9] .

Объявление с эмблемой железного креста призывало всех участников восточной кампании явиться на собрание. «Mit Auszeichnungen» [10] , – указывалось в объявлении.

Из переулочка долетел запах кофе. Красные буквы вывески приглашали в «Молочный бар Джона». Шель вошел, сел за маленький круглый столик и заказал завтрак.

В кафе было чисто и уютно. У стенки стояли два застекленных автомата. Один «торговал» сигаретами, второй проигрывал пластинки с популярными песенками.

Официантка принесла чашку кофе, булочку и масло. Во время завтрака Шель думал о предстоящем свидании с Леоном. Впечатления от поездки немного рассеяли пессимизм, порожденный странным письмом Леона. Траубе, убежденный, что люди злы по природе, был склонен преувеличивать отрицательные стороны любого явления. Шель позавтракал, спросил, как пройти на Эйхенштрассе, где жил Траубе, расплатился и вышел из кафе.

Десятью минутами позже он подошел к старому трехэтажному жилому дому, поднялся по неровной, потрескавшейся лестнице к двери подъезда и нажал кнопку звонка. Внутри послышался шум и чьи-то шаги. Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Ее мышиного цвета волосы были собраны сзади в пучок, в глубоких морщинах, казалось, осела застарелая пыль и грязь.

Шель поклонился.

– Здравствуйте, – сказал он. – Простите меня за столь раннее вторжение, но мне хотелось повидать Леона Траубе до того, как он уйдет на работу.

– Траубе? Его здесь нет.

– Он переехал?

– Нет, он умер.

Шель, потрясенный, растерянно молчал. Женщина смотрела на него выжидающе.

– Но ведь… он же писал… просил навестить… ждал меня…

Старуха молча пожала плечами. В коридоре первого этажа кто-то вполголоса напевал популярную песенку.

– Когда это случилось?

– Три дня назад. Вчера его похоронили. Вы родственник?

Шель заколебался.

– Нет, – ответил он. – Но мы были хорошо знакомы.

– Вы не немец? – продолжала расспрашивать старуха, косясь на его костюм и чемодан.

– Я приехал из Польши.

– Вот как! И вас отпустили?

– Как видите.

Наступило неловкое молчание. Старуха явно ждала, чтобы Шель ушел.

– Вы не могли бы рассказать мне, как это произошло? Я получил от Траубе письмо… Совсем недавно… Он ждал моего приезда…

Старуха еще раз окинула Шеля испытующим взглядом и проворчала:

– Тогда лучше войдем. Заходите. Я не могу здесь больше стоять, у меня молоко на плите осталось.

Шель молча прошел за ней на кухню, на редкость грязную и запущенную. Воздух там был пропитан противным запахом горелой капусты. На столе громоздились горы немытой посуды, над жирными пятнами и остатками пищи жужжали тучи мух, рядом с грязными тарелками валялись пустые консервные банки. Жирная рыжая кошка вылизывала стоявшие под раковиной кастрюли.

– Садитесь, – сказала старуха, подходя к газовой плите.

Шель осмотрелся. На всех стульях была разбросана одежда. Он поставил чемодан, снял с одного стула пару грязных башмаков и сел.

– Что вас интересует?

– Все. Видите ли, фрау…

– Гекль.

Он поклонился.

– Моя фамилия Шель. Старуха что-то буркнула в ответ.

– Я познакомился с Леоном Траубе еще во время войны. Мы были вместе в концлагере Вольфсбрук. После прихода союзников я вернулся в Польшу, а Леон остался здесь. Мы переписывались, он знал, что я должен приехать…

– Ах, вот что! – Фрау Гекль выпрямилась и, опустив глаза, сказала с деланной грустью: – Траубе повесился.

– Что-о?!

– То, что вы слышите, – повесился. На крюке от занавески. – Она сняла с плиты кастрюлю с молоком. – А знаете, в ту ночь я видела дурной сон, у меня выпадали зубы – это к несчастью! Сны никогда не врут. Утром, подметая площадку третьего этажа, я заметила, что дверь в комнату Траубе приоткрыта. Я постучалась, а когда никто не ответил, вошла и увидела его. Это было ужасно. Глаза выкатились, изо рта свесился фиолетовый язык. Боже мой! Я до конца своих дней не забуду эту картину! Потом пришла полиция… Вчера беднягу похоронили. На кладбище пришли два-три человека. Родных у него не было, мать умерла сразу же после войны.

Шелю показалось, что он смотрит фильм, снимая который оператор забыл навести на резкость. Смысл случившегося до него не доходил: Леон – и самоубийство? Как это понять? Вспомнились строки из письма Леона. Здесь, в этом доме, несомненно, разыгралась трагедия, а он, Шель, приехал слишком поздно…

– Я никак не ожидала, – продолжала старуха, видя, что гость молчит, – что такой тихий и воспитанный жилец может себе позволить подобное. Вы не можете представить, себе, как он меня опозорил и сколько мне все это стоило здоровья! Я вдова и едва свожу концы с концами, а такой случай может надолго повредить моей репутации. Я понимаю, он был болен и несчастен, но ведь не обязательно сразу вешаться, к тому же у меня в доме.

– Траубе был болен?

– Неужели вы не знали? Он уже три года болел туберкулезом. Бедняга мучился ужасно! – Она вытерла глаза краем передника. – Врачи не сулили ему ничего хорошего. Но все равно это не причина, чтобы кончать с собой. Он прожил у меня пятнадцать лет и должен был пощадить мое доброе имя.

Рыжая кошка, долизав кастрюли под раковиной, подошла к Шелю и терлась у его ног. Шель машинально погладил ее. Известие о болезни Леона было еще одной неожиданностью. Конечно, неизлечимая болезнь могла толкнуть Траубе на отчаянный шаг, но как в таком случае объяснить его письмо и то, что, зная о скором приезде Шеля…

– Леон работал?

– В последнее время нет. Раньше он служил в налоговом отделе городской управы, потом жил на пособие по болезни. Уже месяца два, как он почти совсем не выходил из комнаты. Это был тихий и вежливый жилец…

– Кто-нибудь ухаживал за ним? У него были знакомые, друзья?

– Я же вам сказала, он вел очень замкнутый образ жизни, почти никуда не ходил. Его тоже мало кто посещал, кроме врача, герра Пола, ну и этого мерзкого пьяницы Лютце. Где они познакомились – ей-богу, не знаю. Таких, как он, нужно…

– Где он живет?

– Кто?

– Лютце?

– Живет? Да он просто шляется из кабака в кабак. – Старуха презрительно скривила губы. – Говорят, у вас в Польше с пьяницами прямо беда?

Шель пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Но ведь должен же Лютце где-то ночевать?

– Когда он не ночует в вытрезвителе, то его можно найти в блиндаже за городом. Когда-то там было убежище. А почему вас это интересует?

– Я приехал, чтобы повидаться с Леоном. После того, что случилось, мне хочется по крайней мере побеседовать о нем с его друзьями.

Он достал пачку сигарет «Гевонт» и предложил старухе, но та отрицательно покачала головой. Шель закурил. Кошка, испугавшись дыма, умчалась обратно к раковине. Кто-то бегом спускался вниз по лестнице. Фрау Гекль приоткрыла дверь.

– Guten Morgen, Негг Heinrich! [11] – воскликнула она.

– Моr'n [12] , – буркнули на лестнице.

– Хороший день сегодня, не правда ли? – Не дожидаясь ответа, она закрыла дверь и демонстративно втянула носом воздух: – Это у вас польские сигареты?

– Да.

– Воняют ужасно.

– Значит, – Шель опять пропустил мимо ушей ехидное замечание, – Лютце был другом Леона?

– Ну, у пьяницы только один друг – бутылка шнапса, – загоготала старуха, довольная своей шуткой.

Не найдя пепельницы, Шель незаметно стряхнул пепел на грязный пол.

– А кто этот Пол, о котором вы говорили?

– О, это очень культурный человек. Он приходил нечасто, но, должно быть, знал Траубе очень давно. Они были на «ты». И мне кажется, что герр Пол давал вашему другу деньги. Да, он очень приличный человек. Работает в суде…

– А как его фамилия? Ведь Пол – это имя?

– Конечно. Его фамилия Джонсон.

– Что-что?! А кто он по национальности? – Шель вскочил со стула.

– Американец или англичанин, – ответила фрау Гекль неуверенно.

– Пол Авел Джонсон! – обрадовался Шель. Если это действительно их товарищ по подвалу, то он, несомненно, знает причину трагической смерти Леона.

– Он работает в суде?

– Да, в прокуратуре.

Шель раздумывал, что ему делать. Он предполагал провести в Гроссвизене несколько дней, но теперь это потеряло смысл, и он решил уехать на следующий же день.

– Фрау Гекль, – спросил он, – ведь комната Леона Траубе еще свободна?

– Разумеется! Никто…

– Очень хорошо, – перебил Шель нетерпеливо. – Вы не будете возражать, если я там поселюсь на пару дней? – Увидев, что хозяйка колеблется, он добавил: – Я уплачу за двое суток вперед.

– Хорошо, – согласилась фрау Гекль, – но ведь я могу поместить вас в другой комнате.

– Спасибо. Я бы все-таки предпочел, если можно, занять комнату Леона.

– Как хотите. Идемте, я покажу вам ее.

Они вышли на площадку и оттуда по скрипучей лестнице поднялись на третий этаж. Старуха остановилась в конце коридора, открыла дверь и, бросив испуганный взгляд на окно нехотя вошла внутрь. Шель одним взглядом окинул комнату: скудная и жалкая обстановка. Значит, здесь… Солнечные лучи освещали грязное окно, за стеклами которого виднелись огороды и тронутая желтизной зелень деревьев. Где-то неподалеку громко кудахтали куры. Идиллический пейзаж успокаивал, рассеивал печаль. Шель повернулся к старухе.

– Хорошо, фрау Гекль. Я здесь отдохну несколько минут, а потом постараюсь повидаться с Джонсоном. Не знаю, когда вернусь, может быть, поздно.

– О, не беспокойтесь! До полуночи дверь не запирается. Потом нужно звонить, но я вам охотно открою. Если вам что-нибудь нужно – скажите… – Она снова покосилась на окно.

– Нет, мне ничего не нужно, спасибо.

– Когда будете уходить, – предупредила фрау Гекль, – не забудьте посильнее захлопнуть дверь, иначе замок не защелкнется. Вот так, – показала она. – Герр Траубе в последнее время всегда запирался на ключ, потому что от сквозняка дверь распахивалась, – добавила она, выходя.

Шель облегченно вздохнул, услышав удаляющиеся шаги. Он сел, закурил и взглянул на покрытую пятнами крышку стола.

Траубе болел три года. Когда состояние его здоровья ухудшилось, он бросил работу и жил на пособие. Судя по письму, он заинтересовался каким-то загадочным делом и сделал неожиданное открытие. Вероятно, это не имело отношения к болезни, иначе Траубе упомянул бы о ней в письме. Два месяца назад, узнав что-то, по его словам, чрезвычайно важное, он написал и отправил два письма, из коих, кстати, сказать, дошло лишь одно. Раз он написал два письма, то, стало быть, опасался, что ему постараются помешать передать информацию. Следовательно, материал, которым располагал Леон Траубе, представлял для кого-то опасность. Две недели назад Шель написал Леону письмо, сообщая о своем приезде. По логике вещей Леон должен был бы дождаться его. Фактически же произошло нечто неожиданное и ужасное. Траубе покончил с собой чуть ли не накануне приезда друга. Столь отчаянный шаг мог быть вызван только чем-то из ряда вон выходящим…

Шель погасил окурок, поднялся и снова, на этот раз более внимательно, оглядел комнату. Здесь стояли никелированная кровать, стол, стулья, гардероб и эмалированный умывальник с кувшином. На стенке висела олеография, изображающая мельницу. Шель принялся обыскивать помещение в надежде найти хоть что-нибудь проливающее свет на недавние события.

Ничего не найдя в кровати, он открыл гардероб. Внутри на перекладине висели три вешалки. Шель заглянул под газеты на полках, влез на стул, чтобы осмотреть гардероб сверху. Снял олеографию и отодвинул лист картона, прижимавший картину к стеклу. В заключение он вернулся к столу и выдвинул ящик. Там лежали проспекты туберкулезного диспансера и старое приглашение на встречу бывших узников концлагеря в Вольфсбруке. Шель вынул ящик совсем и поставил на стол. Между задней стенкой и дном он заметил два засунутых в щель прямоугольных листочка и с надеждой выхватил их, но это оказались всего лишь рецепты на популярные успокоительные средства, выданные неким Карлом Менке, доктором. Шель кинул бумаги обратно в ящик и водворил его на место. Он осмотрел еще раз каждый уголок мрачной комнаты. Полиция, несомненно, забрала личные вещи покойного, решил он и принялся распаковывать чемодан.

Уходя из комнаты, Шель несколько минут возился с дверью, которая никак не закрывалась. «Ах, да, – вспомнил он, – фрау Гекль ведь предупреждала, что замок плохо работает».

На лестнице Шель внезапно остановился. В его мозгу зародилось сперва туманное, но быстро усиливающееся подозрение. Хозяйка сказала, что в день самоубийства Леона дверь его комнаты была приоткрыта. Прожив здесь пятнадцать лет, Траубе, несомненно, знал дефект двери и, наверное, совершенно машинально закрывал ее как следует. И он не мог оставить дверь открытой, готовясь покончить с собой. Значит, после смерти Леона, но до прихода фрау Гекль в комнате был кто-то, кто не знал о дефекте двери и не сумел ее запереть. Кто? Конечно же, человек, желавший завладеть тем, что хранилось у Траубе.

Шель понимал, что его рассуждения весьма произвольны, но все дело казалось ему по меньшей мере странным. Он решил немедленно отправиться к Джонсону.

* * *

Несколько минут спустя после ухода Шеля в дом на Эйхенштрассе вошел высокий, широкоплечий мужчина в темно-синем костюме. Фрау Гекль встретила его удивленным восклицанием.

– Я проходил мимо, – объяснил гость, – и решил узнать, как у вас дела.

– Все по-старому. Работаю с утра до ночи. – Хозяйка вытерла мокрые руки передником. – Садитесь, пожалуйста.

– Нет, нет. Я на службе, у меня времени мало. Вы уже нашли жильца на место покойника?

– Что вы! На эту злополучную комнату не скоро найдется охотник. Впрочем, – замялась она, – там дня два поживет друг Траубе.

– Друг?

– Какой-то поляк. Приехал в гости.

– К кому в гости?

– К Траубе. Был потрясен, узнав о его смерти.

– Он не спрашивал, как это случилось?

– Я сказала, что Траубе болел туберкулезом.

– А еще что?

– Он интересовался, были ли у Траубе друзья. Я сказала, что не было никого, кроме Лютце и герра Джонсона. Спрашивал, где живет Лютце и где работает герр Джонсон. С последним он, кажется, знаком и собирается его навестить.

– Он вышел?

– Десять минут назад.

– Вы сказали ему, где живет Лютце?

– Да, в блиндаже.

– А больше он ни о чем не спрашивал?

– Нет.

Гость направился к двери.

– С вами очень приятно поболтать, но мне нужно идти. Завтра, с вашего разрешения, я, возможно, забегу еще раз.

– Конечно, заходите! Буду рада. Нас, стариков, мало кто балует вниманием…

* * *

Хозяин такси Фриц Нойбергер отодвинул пустую чашку на середину стола и прислонил к ней сложенную вдвое газету.

– Опять вся первая страница об этом проклятом Конго, проворчал он, – можно подумать, что больше ничего на свете не происходит.

– Фриц! – позвала жена. – Тебя к телефону. Он отложил газету, встал и вышел в переднюю.

– Нойбергер слушает.

– Говорит 95-16. Поезжайте немедленно в блиндаж за городом, где живет Лютце. Машину поставьте подальше, чтобы он не мог разобрать номер. Дайте ему десять марок и скажите: «От друга на водку». Ясно?

– Да, разумеется! – заверил Нойбергер.

– Потом вернетесь в город и подъедете к зданию суда. Оттуда выйдет мужчина, темно-русый, рост около 172, со шрамом от правого угла рта к носу, в коричневом костюме спортивного покроя и белой рубашке. С ним будет, по всей вероятности, помощник прокурора Джонсон. Вы его знаете?

– В лицо – да.

– Хорошо. Так вот, нам нужно знать каждый шаг мужчины в коричневом костюме. Не спускайте с него глаз. Доложите по телефону в 14 часов. Все.

– Кто звонил, Фриц? – спросила жена, заглянув в переднюю.

– Пассажир, – ответил Нойбергер. – Мне придется уехать на пару часов.

* * *

В начале десятого Шель подошел к зданию окружного суда. Он окинул взглядом строгие стены из темно-красного кирпича, высокие готические окна, черную надпись «Kreisgerichtsamt» над дверью и по широкой лестнице поднялся в холл.

В указателе помещений было сказано, что прокуратура расположена в комнатах 8—10. По прохладному, пахнувшему дезинфекцией коридору Шель прошел к двери с табличкой «Канцелярия», нажал тяжелую медную ручку и, слегка волнуясь, вошел внутрь.

Джонсон сидел за большим письменным столом, заваленным папками и бумагами. Шель узнал его сразу, хотя бывший штурман сильно изменился. У него был хороший цвет лица, но лоб покрылся сеткой морщин, а поредевшие волосы плохо маскировали лысину. В левом углу комнаты девушка в черном халате быстро стучала на машинке. Джонсон внимательно читал какую-то бумагу. Лишь несколько мгновений спустя, почувствовав на себе взгляд Шеля, он поднял голову и спросил машинально:

– Ja? Was ist los? [13]

Шель не отвечал. Смущенно улыбаясь, он ждал, пока бывший товарищ по несчастью узнает его сам. Джонсон, не дождавшись ответа, пристально, с удивлением взглянул на посетителя и поднялся с места.

– Не знаю… Я почти не верю своим глазам, – сказал он нерешительно, – но ведь… ведь… – и лицо его просияло.

Приятели обнялись и, смеясь, радостно похлопывали друг друга по плечу. Машинистка с любопытством наблюдала непривычную сцену.

– Ян Шель! – воскликнул Джонсон, отстранясь. – Ты откуда, дружище?

– С утреннего поезда.

– Ну и ну, короля Таиланда я бы и то скорее ожидал здесь увидеть, чем тебя… Почему ты не писал? Впрочем, это неважно! Покажись, старина, как ты выглядишь? – Он потянул Шеля к окну.

– Ого-го, ты возмужал…

– Брось, брось! – засмеялся Шель. – Мы оба стали старше на пятнадцать лет. Ты тоже «возмужал», Пол.

– Да, время бежит. Ну, рассказывай, как живешь и где – в Англии, в США или, не дай бог, за железным занавесом?

– Именно там, Пол, и это совсем не «не дай бог». Я четырнадцать лет живу во Вроцлаве и очень доволен судьбой. А ты?

– Что я делаю и где, ты видишь сам. А доволен ли я? На это трудно ответить в двух словах. Всяко бывает… Но ты садись… Или нет! Давай лучше уйдем из этой затхлой канцелярии и спокойно побеседуем о былых временах. Ты не устал?

– Нет, меньше всего мне хочется сидеть. Пошли.

– Я выхожу, Эльза, – обратился Джонсон к секретарше, – Приготовь материалы к делу «Штейнер против Клейнбаха». Если меня будут спрашивать, скажи, что вернусь в двенадцать, в час.

Девушка кивнула, бросила украдкой взгляд на Шеля и повернулась к машинке.

Приятели вышли на залитую солнцем улицу. Шель, тронутый радушной встречей, забыл на мгновение о трагедии Леона и о своих сомнениях. Погода была на редкость хороша, небо радовало глаз своей яркой голубизной.

– Ты завтракал? – спросил Джонсон.

– Да.

– Ну, тогда пойдем в парк. Лучше всего беседовать там, где никто не будет пялить на нас глаза.

Шель был немного удивлен, что Джонсон не приглашает его к себе домой. Словно угадывая его мысли, американец сказал:

– У меня небольшая вилла за городом, но моя жена встает не слишком рано, а мне не хочется, чтобы ты застал квартиру неубранной и составил себе дурное мнение о нашем доме.

– Ты женился?

– Да.

– Поздравляю.

– Спасибо. Я, разумеется, приглашаю тебя к нам на обед и на сегодняшний вечер. Погости у нас столько, сколько захочешь. А теперь расскажи подробно, как ты жил все эти пятнадцать лет.

Они шли по центру, где в это время дня царило оживленное движение. Среди машин преобладали маленькие «фольксвагены» и мотороллеры. Шелю бросилось в глаза большое количество подростков с темной кожей и негритянскими чертами лица. Джонсон объяснил:

– С 1945 по 1950 год в Гроссвизене стояла американская воинская часть, большинство которой составляли чернокожие граждане США. Как видишь, расистские теории Гитлера оказались несостоятельны…

Джонсон был, должно быть, известной личностью в городе. Многие встречные приветствовали его.

Шель рассказывал о своих переживаниях, трудностях, работе и успехах. Джонсон слушал внимательно, расспрашивал о подробностях, но ненужных вопросов не задавал. Наблюдая за ним, Шель не мог не признать, что американец изменился к лучшему. В нем трудно было узнать молчаливого и замкнутого узника Вольфсбрука. Он прекрасно овладел немецким языком и говорил свободно, хотя и с несколько нарочитой четкостью, присущей людям, выучившим чужой язык уже в зрелые годы.

Они подошли к краю большого парка. Деревья здесь были реже, за ними простирались залитые солнцем поля. У дорожки стояла узкая доска с надписью: «Mach mal Pause, trink соса-cola» [14] .

– Теперь свернем налево, – сказал Джонсон. – Тут неподалеку кабачок с открытой террасой. В это время там еще нет народу.

Шель пока не упоминал о Траубе. Ему хотелось сначала дать Джонсону возможность рассказать о себе.

Ресторан «Красная шапочка» встречал посетителей яркими пятнами тентов. На газоне были расставлены столики и стулья, окруженные замысловатой изгородью из стволов молодых березок.

Они сели за столик. Джонсон заказал две кружки пива, и Шель, не забывая об очерке, который ему предстояло написать, сказал:

– А теперь, дружище, твоя очередь. Расскажи о себе о своей жизни.

Джонсон вытер губы платком и задумался. Шель протянул ему пачку сигарет.

– Не знаю, как они тебе понравятся…

– Я их никогда не пробовал, но привык к своим «Кэмел». Может быть, и ты хочешь?

Шель взял предложенную сигарету и протянул Джонсону зажженную спичку. Тот закурил и, затянувшись, сказал вдруг со злостью:

– А мне постоянно не везло. Должен признаться, – продолжал он спокойнее, – что я слушал твой рассказ с некоторой завистью. Я тоже пытался, и не раз, устроить себе спокойную приятную жизнь. Но уже много лет меня преследует какой-то рок. Все, что сулило, казалось, большие надежды, всегда оканчивалось горьким разочарованием. – Он несколько мгновений молчал вспоминая. – Первые годы после войны были даже слишком многообещающими. После лагерного кошмара мир казался прекрасным, и я вкушал все его радости, пользовался свободой и авторитетом. Немцы были необычайно покорны. Все их мировоззрение было заключено в словах: «Jawohl, mein Негг! Naturlich, mein Негг!»! [15] Чернокожий солдат был для этих рьяных приверженцев расизма большим авторитетом, чем недавний крейслейтер. Немецкие женщины чрезвычайно благоволили ко всем, кто носил военную форму.

– Почему ты не вернулся в Штаты, Пол? – спросил Шель.

– Почему?.. Я был бы там одним из многомиллионной массы маленьких людей. Здесь, в Германии, все обещало быть иначе. Работая в Комиссии по денацификации, я испытывал глубокое удовлетворение от возможности вершить судьбами тевтонских «сверхчеловеков». Это «Jawohl, mein Негг! Naturlich, mein Негг!» продолжалось до 1950 года. Потом гражданская и государственная власть перешла в руки самих немцев.

В то время я познакомился с Кэрол, семнадцатилетней красавицей – танцовщицей из ночного клуба в Ганновере. Она казалась воплощением всего, о чем может мечтать мужчина. Спустя месяц мы были уже мужем и женой. – Он глубоко затянулся. – Мы решили остаться в Германии. Это решение было отчасти вызвано предложением американской военной разведки, возложившей на меня обязанности офицера связи. Кстати, это статус-кво не изменилось, понятно? – Джонсон посмотрел Шелю в глаза. – Я сообщаю тебе это в строжайшей тайне, Джон. Мы слишком много пережили вместе, чтобы нам нужно было скрывать друг от друга такие вещи. Впрочем, – он несколько мгновений колебался, – мы еще вернемся к этой теме и, быть может, сумеем найти общий язык…

Шель взглянул на него с изумлением, но Джонсон невозмутимо продолжал:

– Поскольку я до войны изучал юриспруденцию, то благодаря некоторой поддержке сверху сумел получить должность помощника прокурора. Занимая эту должность, можно видеть все, что творится вокруг… Но хватит об этом. Основная работа, да и дополнительные обязанности меня в общем вполне удовлетворяют. Беда в другом – в неправильном выборе подруги жизни. – Поймав недоуменный взгляд Шеля, он кивнул: – Да, да, именно Кэрол. Она женщина злая и черствая, совершенно безнравственная, пренебрегающая общепринятыми этическими нормами. Кокетничает с первым встречным…

В голосе Джонсона звучали горечь и разочарование, говорил он быстро, словно выплёвывая что-то очень невкусное.

– Я пробовал наладить наши отношения, просил, убеждал, грозил. Кэрол каждый раз глубоко раскаивается и обещает исполнить все мои желания, но идиллия длится недолго… Ты не думай, что я хочу поплакать тебе в жилетку. Люди, как правило, таких вещей не понимают. Но на тебя я могу положиться.

Шель сочувствовал Джонсону, хотя и не знал, как это выразить словами.

– Ты можешь быть со мной откровенен, Пол, – сказал он. – Мне понятны твои переживания, и я рад, что время не разрушило нашу дружбу.

– Да… подвал! Не каждый поймет, как связывает такое прошлое. Относительно Кэрол… Я вынужден был предупредить тебя… Возможно, она и на тебе будет пробовать свои чары, а мне бы не хотелось, чтобы из-за нее…

– И не думай об этом, Пол, – перебил Шель. – У меня довольно крепкие устои!

– Да, да, разумеется, – согласился Джонсон, проводя рукой по глазам.

Шель поднял кружку и допил пиво. Его удивляло, что Джонсон до сих пор ни разу не упомянул о Леоне. Наверное, думал он, Пол так поглощен собственными заботами, что совершенно забыл о нем.

– Жаль, что мы не можем спустя пятнадцать лет собраться втроем, – навел он разговор на интересующую его тему.

– Увы, Ян, не можем, – тут же откликнулся Джонсон.– Не знаю, слышал ли ты? Леона вчера похоронили.

– Да, я был на Эйхенштрассе и говорил с фрау Гекль, его хозяйкой.

– И ты знаешь, как это произошло?..

Шель кивнул. Играя пивной кружкой, он добавил:

– Мы с Леоном переписывались.

– Неужели? Я от него ни разу не слышал о тебе. Он вообще был скрытен. Ну, и что же он писал?

– Последнее известие я получил два месяца назад. – Шель достал письмо и протянул его Джонсону со словами: – Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

К столику подошла официантка, полная блондинка с веселыми глазами.

– Не угодно ли еще пива?

– Выпьем, Ян?

– Да, пожалуй.

– Принеси нам две кружки, – попросил Джонсон и принялся читать письмо. Кончив, он с сомнением покачал головой: – Фантастика! Бедняга Леон!

– Как понять это письмо, Пол? – Шель с любопытством взглянул на него.

– Надеюсь, это не единственная причина твоего приезда в Гроссвизен?

– Нет, не единственная, но одна из главных. Согласись, что письмо звучит как крик о помощи.

– Внешне – да. Могу ли я сказать тебе всю правду без обиняков?

– Разумеется.

– Леон Траубе в последние годы жизни был не совсем вменяем. Печально, но факт.

– Что? Как же это случилось? Говорят, он болел?

Светловолосая официантка принесла пиво, поставила его на картонные кружочки и ушла, покачивая бедрами. Приятели снова закурили.

– Леон был тяжело болен, – рассказывал Джонсон, – и, по всей вероятности, умер бы естественной смертью еще в этом году. Но туберкулез был лишь одной из многих причин психического недуга.

– Странно, что Леон в письмах ни разу не упомянул о своей болезни.

– Он был очень скрытен и недоверчив. После войны мы не встречались, я вращался в совершенно другой среде, а он все стремился найти себе цель в жизни. Думаю, что это ему вряд ли удалось. Со временем он впал в депрессию, отвернулся от людей, замкнулся в себе. Когда выяснилось, что у него туберкулез, он окончательно потерял душевное равновесие. Узнав о его бедственном положении, я предложил ему материальную помощь. Леон вначале отказался, а потом принимал деньги как должное.

– А что ты думаешь об этом странном письме, Пол?

– По-моему, оно плод больной фантазии. С полгода назад у Леона появилась какая-то, по его мнению, ужасная, тайна. Ему казалось, что он окружен врагами, и вообще у него была настоящая мания преследования. Он боролся с призраками и в конце концов потерпел в этой борьбе поражение, потерял последние остатки здравого рассудка и покончил с собой.

Шель слушал внимательно. Логические доводы Джонсона объясняли странное стечение обстоятельств и рассеивали прежние подозрения.

– Ладно, – сказал он, – но хотелось бы знать, что все-таки заставило Леона написать мне подобное письмо.

– Понятия не имею. В последнее время он напустил на себя ужасную таинственность. Говорил о «темных силах», которые его осаждают, но я затрудняюсь повторять его мрачные монологи. Да и вообще Леона нет в живых. Если он и напал на след какой-то тайны, то нам уже все равно не выяснить, что это было.

– Вот именно, нет в живых! – буркнул Шель упрямо. – Интересно, как бы он объяснил свое письмо, будь он жив?

– Возможно, его дух посетит тебя в полночь и откроет свои тайны, – пошутил Джонсон.

– Послушай, Пол, не сочти меня навязчивым, но как объяснить, что Леон так ждал моего приезда и все же покончил с собой, зная, что я приезжаю?

– Ты хочешь, чтобы я понимал мотивы поведения душевнобольного? Такие люди в состоянии аффекта действуют вопреки самой элементарной логике.

– Допустим. Но Леон отправил мне два письма, и одно из них не дошло. Разве это не странно?

– Мы не знаем, отправил ли он оба. Он мог так написать для пущей убедительности. Не забудь, что сто марок были для него большой суммой, а двести – целым состоянием. Я убежден, что он отправил только то письмо, которое ты получил.

– Возможно, – согласился Шель без особого энтузиазма. – Остался еще только один вопрос.

– Именно?

– Побывав у фрау Гекль, я решил остановиться в бывшей комнате Леона. Старуха рассказала, что наутро после его смерти дверь в комнату была приоткрыта. Хотя… там испорчен замок и, чтобы закрыть, нужно крепко нажать, – произнося эти слова, Шель сознавал, насколько шатки и туманны его подозрения. Он пожалел, что вообще заговорил об этом. – Впрочем, все это несущественно, – заключил он. – Бедный Леон! Надеюсь, он находился под наблюдением врача?

– Конечно! Я сам привел к нему лучшего в нашем городе врача и платил за лечение.

– Какой-то доктор Нанке или Минке…

– Доктор Менке. Он не только крупный терапевт, но и специалист-психиатр.

– Фрау Гекль упомянула также… – начал Шель и остановился на полуслове. Что мог Джонсон знать о каком-то старом пьянице? Не имело смысла копаться в этих мелочах. – Значит, дело Леона Траубе следует считать закрытым? – спросил он после минутного молчания.

– Вне всякого сомнения. У нас своих забот предостаточно. Жаль, что мы не поддерживали связи, ты бы избежал разочарования.

– Ничего не поделаешь. – Шель взглянул на залитую солнцем зелень парка. – Хватит о Леоне. Давай поговорим о чем-нибудь более приятном.

– В таком случае слово предоставляется тебе.

– Знаешь, Пол, подлинная цель моей поездки – собрать материал для очерка о ФРГ.

– Очерка на какую-нибудь конкретную тему?

– Нет. Мне бы просто хотелось к общим сведениям добавить пару зарисовок из повседневной жизни и, быть может, остановиться несколько подробнее на судьбе переселенных лиц…

– Ну, переселенцы – вопрос чуточку щекотливый. В последние годы сюда понаехало много людей, которые благодаря своей национальности рассматриваются как репатрианты. Их соблазнили перспективы больших пенсий, компенсаций и общего процветания. Эти люди – одна из серьезнейших наших проблем.

– В поезде я слышал, что близ Гроссвизена есть лагерь для таких лиц.

– Да, на Веберштрассе. Ты хочешь там побывать?

– Если можно…

– Вход туда свободен. Но у тебя может создаться неправильное представление. Этот лагерь не делает чести нашему городу.

Побеседовав еще немного, они вернулись в центр тем же путем, по которому пришли. Поравнявшись со зданием суда, Джонсон остановился.

– К сожалению, мне нужно вернуться на работу. В тринадцать часов слушается дело, которое я веду, заменяя своего начальника. Жаль, что я не знал о твоем приезде, мне давно уже не приходилось ни с кем беседовать так откровенно.

– Я не знал твоего адреса и не мог предупредить.

– Да, конечно.

Прощаясь, Джонсон пригласил Шеля зайти к нему вечером.

– Не знаю, удастся ли тебе приятно провести с нами время, – сказал он. – Это будет зависеть от многих обстоятельств.

Шель ушел в смятении. «Так всегда в жизни бывает, – философствовал он. – Готовишься к чему-то, строишь планы, заранее обдумываешь свои действия, а потом все получается не так».

Траубе! Великая тайна оказалась всего-навсего плодом больной фантазии. Это было бы смешно, если б не трагическая развязка. Шель взглянул на часы: начало второго. Пора обедать.

Он зашел в «Ресторан Шнайдера», реклама которого обещала посетителям, что они смогут «пообедать быстро и дешево». Продолговатый зал был почти пуст. На высоком табурете сидела женщина, причесанная и накрашенная под Бриджит Бардо. Она окинула вошедшего быстрым оценивающим взглядом и продолжала изучать меню, висевшее высоко над стойкой. Слева, у «играющего шкафа», стояла молодая пара. Девушка медленно жевала резинку, парень опустил монетку в отверстие автомата. «Fur immer dein»… [16]– запел слащавый тенор.

После обеда Шель решил повидаться с Лютце, о котором говорила фрау Гекль. Он спросил дорогу у прохожего и не торопясь пошел, осматривая витрины и изредка останавливаясь, чтобы прочесть заманчивые рекламы.

Следом за ним, на некотором расстоянии медленно двигалось такси. Табличка «свободен» была спущена. Водитель внимательно наблюдал за ничего не подозревающим журналистом.

Блиндаж находился на дальней окраине. Его железобетонная крыша торчала из земли – молчаливое напоминание о войне… Шель остановился на пороге, осваиваясь с темнотой, переходящей постепенно в серый сумрак. Сверху сквозь узкое отверстие просачивался тусклый свет.

Журналист стал понемногу различать предметы: большой прямоугольный ящик, похожий на шкаф, низкий топчан рядом с ним. Сколоченный из досок стол. От высоких серых стен веяло холодом и пустотой.

– Герр Лютце! – голос ударился о стены и вернулся, искаженный эхом.

Никто не шевельнулся, не ответил.

«Наверное, он в городе», – подумал Шель.

Он вышел на шоссе и беспомощно оглянулся кругом. Рядом не было никакого жилья, но вот вдалеке появился велосипедист. День был теплый и солнечный, от лугов шел бодрящий запах свежей зелени. Шель взглянул на безоблачное небо и подумал с внезапной тоской, что то же небо простирается над Польшей…

Велосипедист поравнялся с ним, и Шель узнал форму почтальона. На багажнике лежала объемистая сумка.

– Одну минуточку! – позвал он.

Почтальон, седой, сгорбленный старик, остановился: – Что вам угодно?

– Я ищу герра Лютце. Дома его нет, – Шель указал на блиндаж. – Вы не знаете, где он работает и когда приходит?

– Лютце? Да разве такие работают?! Это же запойный пьяница!

– Мне очень нужно его повидать, а времени у меня в обрез.

– Попробуйте спросить о нем в трактире «Корона» или «Сокол». Если он раздобыл несколько пфеннигов, то, наверное, пропивает их там. – Почтальон с любопытством взглянул на Шеля. – Вы не здешний?..

– Я из Вроцлава.

– О, а я из Ополе, – обрадовался тот. – Вы приехали насовсем?

– Нет, только на неделю.

– Я живу в Гроссвизене уже четыре года. – Он заколебался, но тут же продолжал, с опаской поглядывая на Шеля: – Мы с женой и сыном приехали в ФРГ в 1956 году. А вы здесь впервые?

– Нет, я был в Гроссвизене пятнадцать лет назад. Просидел год в концлагере Вольфсбрук.

– Вот как! – Почтальон смущенно вертел руль велосипеда. – Но я у вас отнимаю время. Пойдемте вместе, мне с вами по пути; очень хочется узнать, как там у вас теперь жизнь.

Они медленно пошли по шоссе. Шель отвечал на вопросы старика и слушал, в свою очередь, его историю.

– Мы целый год прожили в лагере для переселенцев, – рассказывал почтальон. – Было трудно с жильем и с работой. Местные жители нас не любят, считают, что мы лишаем их заработка.

– А где вы работали в Ополе?

– До сорок пятого я был начальником отдела в Arbeitsamt [17] , потом работал бухгалтером в правлении Красного Креста. Работа хорошая, и жили мы прилично, но знакомые уговорили поехать в ФРГ.

– И вы не жалеете? Старик пожал плечами.

– Чего ж теперь жалеть?! Что сделано, то сделано. Хуже всего был лагерь. Моя жена до того разочаровалась, что у нее испортился характер – сварливая стала, причитает без конца, все ей не то да не так. Сын ходит в школу. Записался в Bund Deutscher Jugend [18] … Но вам это, наверное, неинтересно?

– Напротив! Очень интересно! А получить работу по специальности вам не удалось?

– Что вы! Полгода я не работал совсем, потом стал охранником на складе. Оттуда перешел на консервную фабрику, там заработок лучше, но работа тяжелая. Ну, и наконец, один знакомый помог мне устроиться почтальоном.

Они подошли к трактиру «Корона». Старик протянул Шелю руку со словами:

– В странное время мы живем, да. Не знаешь, кого в чем винить, и ясно только одно – хуже всего приходится простому человеку.

Он поехал дальше по дороге, низко наклонившись над рулем, а Шель вошел в трактир. Лютце там не оказалось, и журналист, следуя совету почтальона, спросил дорогу и вскоре очутился у окруженного столетними дубами трактира «Сокол».

Маленькие окошки выходили в сад. Над открытой дверью висела эмблема: сокол в лавровом венке. Стены были укреплены снаружи каменными контрфорсами. Все вместе напоминало дряхлого, всеми забытого старика, задремавшего в тени ветвей.

Прямо с мрачного крыльца Шель вошел в большую избу, пропитанную дымом и запахом пива. Он с любопытством осмотрелся: тяжелые бревна пересекали низкий потолок, солнечные лучи, проникающие сквозь маленькие стекла, освещали расставленные вдоль стен столы и тяжелые скамьи. Несколько человек пили пиво, крикливо переговариваясь, справа от входа кто-то жадно глотал суп. Толстая, низенькая трактирщица, протиравшая стойку, взглянула на вошедшего, не отрываясь от своего занятия.

Шель подошел к ней.

– Мне нужен герр Лютце, нет ли его здесь? Трактирщица ткнула пальцем в один из темных углов.

– Вот он сидит.

Повернувшись туда, Шель увидел чью-то согнутую над столом спину. Мужчина в сером поношенном пиджаке сидел, облокотившись и закрыв руками лицо. Перед ним на середине стола стояла пустая рюмка. Шель направился к нему…

– Лютце?

Тот с трудом поднял голову. Его небритое лицо было бесцветно и сморщенно, как сушеный плод, белки глаз налились кровью, затуманенные зрачки смотрели тупо и бессмысленно.

– Лютце? – повторил Шель.

Глаза пьяного сузились. Он пытался вспомнить, кто такой этот подошедший к нему мужчина. Ничего не вспомнив, он снова равнодушно опустил голову.

«Действительно, странного человека выбрал себе Леон в друзья, – подумал Шель, – фрау Гекль была права». Он сел рядом и слегка толкнул пьяного.

– Лютце, – сказал он четко у самого его уха. – Если вы в самом деле Лютце, то я хотел бы поговорить с вами о Леоне Траубе.

Слова дошли до его затуманенного сознания. Лютце выпрямился и взглянул на Шеля.

– Я приехал навестить Леона, вы понимаете? Говорят, вы с ним дружили?

– Ты кто такой? – голос был низкий и хриплый.

– Ян Шель, из Вроцлава.

– Откуда?

– Из Польши, я приехал к Леону, – повторил журналист медленно и громко, в надежде, что его слова вызовут в мозгу пьянчуги какие-нибудь ассоциации.

– Н-да! – буркнул старик и громко икнул.

– Вы были знакомы с Леоном, да?

– А что? – буркнул Лютце, не проявляя ни малейшего интереса к разговору.

– Леон был моим другом.

– Леон? Что тебе нужно от Леона? Отстань от него… Что он тебе сделал, ты… эх… – крикнул Лютце и закашлялся. Переведя дыхание, он потянулся к рюмке, поднес ее к губам, запрокинул голову, но рюмка была пуста.

– Niks! Verfluchter Dreck! – выругался он и повернулся к стенке.

Шель подозвал трактирщицу и попросил принести немного шнапса и рюмку. Взглянув на Лютце с презрением, женщина пошла к буфету. Шель в ожидании заказа закурил. Получив графинчик, он наполнил рюмки.

– Schnaps, Лютце!

Взлохмаченная голова поднялась, глаза радостно сверкнули.

– Вкусно! – причмокнул пьяница, опрокинув рюмку, и взглянул на своего собутыльника с проблеском интереса.

– Леон Траубе, – напомнил Шель.

– Что тебе надо от него? – Лютце не отрывал глаз от бутылки.

– Леон был моим другом.

– У него не было друзей, – пробормотал Лютце и, поглядывая исподлобья на незнакомца, спросил: – Ты кто такой, а?

– Моя фамилия Шель. Я приехал из Польши, чтобы повидаться с Леоном.

Старик пытался понять услышанное, но был не в состоянии собрать беспорядочные обрывки мыслей.

– Леона нет в живых, – пробормотал он, наконец, и, пугливо озираясь, добавил: – Его убили.

Шель налил рюмки до половины и сказал:

– Леон покончил с собой.

На лице пьяного появилась хитрая гримаса.

– Dreck! – он жадно проглотил водку. – Ты кто такой? – переспросил он упрямо.

Журналист повторил свою фамилию.

– Шель… Шель… – Лютце словно рылся в своей памяти. – Леон нашел чемодан, – сказал он внезапно.

– Какой еще чемодан?

– Шель, да? У меня есть для тебя кое-что. – Пытаясь засунуть руки в карман, Лютце пошатнулся и чуть не свалился на пол, но Шель вовремя подхватил его. – Леон оставил для тебя чемодан, – бормотал он, лихорадочно роясь в карманах.

– Какой чемодан?

– Чемодан… из подвала. Это был золотой человек! – Ничего не найдя, он снова положил локти на стол и, глядя в пространство, повторил жалобно: – О, золотой человек! – По его щекам потекли крупные пьяные слезы.

Шель окинул взглядом посетителей трактира. За одним из столиков толстый самоуверенный немец, размахивая трубкой, рассказывал анекдоты. Несколько сидевших рядом мужчин наблюдали за ними исподтишка.

– Шель, – снова пробормотал Лютце, – Леон оставил одну вещь…

– Какую? Говори же наконец! – Шель выходил из терпения.

Пьяный наклонился к нему и прошептал таинственно:

– Чемодан из подвала.

Шель нахмурил брови, пытаясь понять, о чем речь. Подвал… Чемодан… Леона убили… Он стал вспоминать разные эпизоды пятнадцатилетней давности, которые могли бы пролить свет на эти слова. Да, действительно они вносили тогда в подвал ящики и чемоданы. Но какое это может иметь отношение к смерти Леона? Какая связь между теми далекими событиями и трагедией, разыгравшейся в последние дни?

– Кто убил Леона? – спросил он настойчиво. – Кто?

Зрачки Лютце загорелись злобой.

– Они! Узнали про чемодан…. Но заполучить его не сумели! – Лютце хлопнул кулаком по столу и хрипло, неприятно захохотал.

– Кто – они? – Шель понизил голос до шепота.

Но пьяный не расслышал. Смех перешел внезапно в острый приступ икоты, сотрясавший худое тело. Судорожно глотая воздух, вцепившись руками в край стола, Лютце силился сохранить равновесие. Лицо исказилось гримасой муки и бессилия.

Шель смотрел на это отталкивающее зрелище с растущим отвращением. Трактирщица подошла к ним снова.

– Он пьет с самого утра, – сказала она. – Не знаю, откуда у него деньги. – И, поколебавшись, добавила: – Могу ли я чем-нибудь помочь?

– Да, – ответил Шель. – Если вы вызовете такси, я его отвезу домой.

– Вы, наверное, не здешний? Простите, – добавила она быстро, – это, конечно, не мое дело. Но этого человека все знают как запойного пьяницу.

– Да, но я все же думаю, что ему лучше вернуться домой.

– Как вам угодно. Хорошо, попробую поймать такси. Приступ икоты постепенно стихал. Лютце, тяжело дыша, пытался что-то сказать, но из горла вырывались лишь нечленораздельные звуки. Журналист с нетерпением поглядывал на дверь.

– Идите, такси ждет! – позвала трактирщица.

Расплатившись, Шель помог пьяному подняться и вытащил его на улицу. Шофер глянул на них внимательно и с неохотой открыл дверцу, говоря:

– Надеюсь, он не запачкает машину?

– Я вам компенсирую все расходы, – ответил Шель, толкнув Лютце на заднее сиденье.

Доехали быстро. Лютце сидел спокойно и только на поворотах беспомощно валился на бок. Когда такси остановилось, Шель расплатился с шофером, дав ему на чай, и повел отяжелевшего Лютце к темному входу в блиндаж. Он помог ему добраться до топчана и зажег спичку. Заметив на ящике кусок свечи, он поднес спичку к фитилю и взглянул на Лютце. Тот лежал с закрытыми глазами, дыша тяжело, но ровно.

– Лютце!

Пьяный не пошевелился.

– Лютце! Проснись же ты, черт возьми! – закричал Шель, дергая его за плечо.

Лютце медленно поднял отяжелевшие веки.

– В чем дело?

– Это я, Шель, друг Леона.

– Бедный Леон! – пробормотал Лютце.

– Что случилось с Леоном? – Шель громко и раздельно произносил каждый слог, отражавшийся эхом от бетонного свода.

– Его убили! – ответил пьяный, помолчав.

– Кто? Скажи, Лютце, кто?

– Они. – Он слегка приподнял руку и показывал пальцем в глубь блиндажа. – Но Леон их перехитрил, хе, хе, хе!.. Хе, хе, хе! – безумным хохотом вторили стены. – Леон был… был… – Лицо алкоголика приобрело внезапно мертвенно бледный оттенок, расширенные от ужаса зрачки уставились в дверь.

Шель вздрогнул и резко повернулся. Светлый прямоугольник входа был пуст.

– Что такое, черт… – он в смятении попятился, его слова прервал протяжный вопль пьяного, тут же перешедший в нечеловеческий вой. Лютце катался по топчану, его скрюченные пальцы рвали одежду, ноги исполняли какую-то бешеную пляску. Пламя свечи тревожно дрожало.

Шель остолбенело смотрел на эту сцену, затем, очнувшись, отступил назад. Лютце извивался, словно от невыносимой боли. Сжатые кулаки молотили воздух, в углах рта выступила пена. С синих дрожащих губ срывались обрывки фраз:

– Боже всемогущий… Помогите… Пауки, страшные, волосатые… кругом пауки… Боже!

Дальнейшие слова превратились в невнятное бормотание, сменившееся безумным воем, и больше ничего уже нельзя было разобрать.

Внезапно судороги прекратились. Издав последний пронзительный вопль, Лютце без сил повалился на топчан и лежал, съежившись, дрожа всем телом и тяжело дыша. Шель приблизился к топчану и прикоснулся рукой ко лбу больного, к его влажным вискам. Пульс лихорадочно бился. Лютце грубо выругался и оттолкнул его руку.

Затем он сел и, глядя перед собой невидящими глазами, пробормотал бессвязно:

– Оставьте меня… Не буду… вздохнул глубоко и запел: «Со святыми упокой»… – Не беспокойся, не найдут, – утешал он кого-то. Затем разразился площадной бранью и снова упал на топчан.

Шель понаблюдал за больным и, решив, что тот теперь пробудет в беспамятстве по меньшей мере несколько часов, подошел к столу и написал на листке, вырванном из блокнота:

«Герр Лютце! Мне нужно обязательно поговорить с Вами. Я живу на Эйхенштрассе в комнате Леона. Приду к вам завтра, часов в девять утра. Дождитесь меня, пожалуйста. Ян Шель».