Поэзия и сверхпоэзия. О многообразии творческих миров

Оглавление

Михаил Эпштейн. Поэзия и сверхпоэзия. О многообразии творческих миров

Предисловие

Введение. О целях поэзии

Часть I. Поэзия

Раздел 1. Легенды и каноны

От Орфея до Мандельштама. О природе поэзии

Три лика классики: Державин – Пушкин – Блок

Вещее косноязычие

Тайная свобода

Творимая легенда

Манящая бездна

Раздел 2. Голосов перекличка

Поэты-рифмы

Гёльдерлин и Батюшков: свет безумия

Лермонтов и Пастернак: мудрость лета

Под занавес. Театральность у А. Пушкина и О. Мандельштама

Чудо и закон. О поэтических мирах Б. Пастернака и О. Мандельштама

Иноязычие. Поэзия и каббала

Пастернак, хасидизм и «искры мироздания»

Мандельштам, талмудизм и «учебник бесконечности»

Золотой локон и розовая точка: интуиция живого у Пушкина и Тарковского

Зимние стансы: И. Бродский и Е. Евтушенко

Раздел 3. Новые движения в поэзии

Между концептуализмом и метареализмом

Поэзия как самосознание культуры

О концептуализме

О метареализме

Шкала поэтических стилей

От метафоры к метаболе. О «третьем» тропе

«Как труп в пустыне я лежал…» От лирического «я» к лирическому «оно»

Манифесты новой поэзии (1980-е)

Зеркало-щит. О концептуальной поэзии (1985)

Что такое метареализм? Факты и предположения (1986)

Каталог новых поэзий (1987)

Приложение. М. Эпштейн – И. Кутик. Диалог о современной поэзии (1995)

Раздел 4. Текст и судьба

Возраст поэта

Развоплощение себя. О Д. А. Пригове

Лирика сорванного сознания у Д. А. Пригова

Народное любомудрие

Сорванное сознание. Мир без резьбы. Всечто и всекто

Банальность абстракции. Многодумное бессознательное

Поэт древа жизни. Космизм и приватность у Алексея Парщикова

Книга Иова. Космизм и метареализм

Приватность

Авангардная эпичность

Метареальное сообщество

Текст и судьба

«Как нас меняют мертвые…» И. Бродский и А. Парщиков

Раздел 5. Оригинальность и цитатность

О новой сентиментальности. Т. Кибиров и другие

Поэзия как состояние

Безавторская поэзия

Поэтический шум. Неофольклор

Симбиоз писателя и читателя

Ворованное и дарованное

Поэтический кристалл – бесконечное стихотворение

Часть II. Сверхпоэзия

Раздел 6. Поэзия природы

Поэзия природы и природа поэзии

Лирическая философия природы

Пейзажи воображения

O приемах пейзажной фантазии

Раздел 7. Поэзия общества

Поэзия хозяйства

Поэзия права. Белый дуб в Афинах

Поэзия и власть

Раздел 8. Поэзия вещей

Лирический музей

Между складом и свалкой. Поэзия домашнего

Новая мемориальность. От эпики к лирике

Значение единичного. Космодицея и антроподицея

Вещи-метафоры

Фантик

Калейдоскоп

Вещь как слово о себе

Вместо заключения. О мудрости вещей

Раздел 9. Поэзия мысли и языка

Лиризм в философии

Афористика как поэзия понятий

Логопоэйя. Слово как произведение

Что такое логопоэйя?

Слово в поисках смысла

Типы новых слов

Специфика логопоэйи как жанра

Стилевое и структурное многообразие однословий

Прием скорнения. Поэтизмы и прозаизмы

Однословие, афоризм, гипограмма

Искусство вариации. Анафразия и полифразия в языке и литературе

Что такое анафраза?

Анафраза и хиазм

Структурные варианты анафраз

Четыре уровня анафразии. Фразоизменение и фразообразование

Полифраз как литературный жанр

Анафразия как генератор метафор и образотворчество

Анафразия и перевод

Двойная спираль языка. Поэзия синтагмы и парадигмы

Раздел 10. Сверхпоэзия: поэтический вектор цивилизации

Прогресс и поэзия

Антропопоэйя и технопоэйя

Физика поэзии

Космопоэйя и биопоэйя

Социопоэйя и эконопоэйя

Ноопоэйя. Наука как сверхпоэзия

Ритм и система ограничений

Самотворение человека

Заключение. Власть поэзии

Библиография

Рекомендуемые книги о поэзии

Работы Михаила Эпштейна о поэзии

Summary

Отрывок из книги

Эта книга – о поэтическом во множестве его проявлений: языковых, образных, исторических, космических. Поэзия – это не только стихи, она живет в природе и в обществе, в бытии и в мышлении.

Что мы, собственно, понимаем под поэзией? Это особое, творческое восприятие мира, которое улавливает в каждом явлении образ других явлений, их отражение, отголосок. Например, внешнее пространство выступает как образ внутреннего, и наоборот:

.....

Сопоставление Л. Толстого с Державиным кажется неожиданным, но есть нечто общее, национально-архетипическое в богатырских фигурах этих двух старцев, стоящих на рубежах веков, в начале и конце русской классической литературы, и придающих ей тот героический масштаб, ту тягу к великому и чрезмерному, которая менее ощутима в середине XIX века. Державин и Толстой – корневые явления русской литературы, самые мощные и жизнеспособные выходы в нее из народной почвы. Недаром оба они дожили до глубокой старости, превзойдя в этом отношении почти всех именитых соратников по литературе, – их жизнь поистине вековая, подводящая итог тем столетиям (18-го и 19-го), опыт и смысл которых они вобрали, успев перешагнуть в следующие века, чтобы передать им наследие и завет предыдущих. Все сполна испытали они в жизни: бранные тревоги и мирный, обильный плодами труд, заботы большого хозяйства, радости и горести семейного очага, энтузиазм общественно-устроительных дел, гнев сильных мира сего и всенародную славу. Ничем не обделила их судьба, но именно поэтому оба остро ощущают скоротечность и тщету жизни как таковой, неполноту в ее полноте, недостаточность своего достатка и изобилия. Оба глядят прямо в глаза небытию и не могут отвести завороженного взора. Впервые в русской литературе именно у Державина появляется двойная острота материального ви́дения: того, что есть, и того, что уходит, исчезает. Эта двойственность преследует и Толстого: тут общий комплекс барского благополучия и усиленного им трагизма небытия. «У нас за столом редиска розовая, желтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти… а там этот злой черт голод делает уже свое дело… так, что и нам под тенистыми липами в кисейных платьях и с желтым сливочным маслом на расписном блюде – достанется»[14]. Здесь у Толстого тот же румяно-желтый колорит помещичьей трапезы, что и у Державина («румяно-желт пирог»), те же нежные, сочные краски, передающие как бы таяние пищи во рту («багряна ветчина, зелены щи с желтком»), и одновременно – чувство нарастающей катастрофы, с той, однако, разницей, что для Державина это личная смерть, а для Толстого – всеобщий голод («предстоящее народное бедствие голода»).

Еще одно сходство Толстого с Державиным, обусловленное коренной демократичностью их миросозерцания, – это стилевая громоздкость, кряжистость, которая «оземляет» и фонетику и синтаксис, лишая их воздушной легкости, напевности. Нагромождение сталкивающихся и неблагозвучных согласных у Державина, длинных причастных оборотов и придаточных предложений у Толстого – все это «бесит разборчивое ухо» (Пушкин), но и властно приковывает к себе: затрудняя восприятие, усиливает воздействие. Знаменательно, что критика упрекала Толстого, как и Державина, в тяжеловесности и неповоротливости стиля. И в самом деле, Державин стоит на исходном рубеже русской классики, когда литературно-художественный язык еще не образовался, не сложился в гармонию; Толстой же идет на разрыв с этой классической гармонией, она кажется ему искусственной, призрачной, и он дробит ее, как стекло, «тяжким млатом» своего стиля. Вход в классику и выход из нее – вот откуда сходство стилевой походки у двух писателей, казалось бы имеющих мало общего: это походка – неровная, спотыкающаяся – через порог веков. Перефразируя Толстого, сказавшего о Чехове, что это «Пушкин в прозе», про самого Толстого можно сказать, что это Державин в прозе.

.....