Отрывок из книги
Только у сонного яра, что против Ворожейки, омут Бог весть какой глубины, даже вода в нём кажется чёрной, как зрачок, и ни таймени, ни ленки, ни хариусы, скатываясь в сентябре после первых заморозков в низовье, не задерживаются в нём, не ночуют, так, ходом и минуют, словно побаиваются чего-то: страхи у них свои – рыбьи. Словом, Бог весть какой глубины, представишь лишь, и кожу на затылке остренько захолодит; удилищем, во всяком случае, трёхметровым да и шестом подлиннее дна в омуте не достанешь. Раньше, говорят, старики, любопытством измученные, привязывали к верёвке гирю и опускали её в воду, чтобы выведать «глыбь», но чем завершались их опыты, никто не помнит. А потом пошли бойкие времена, и людям стало не до любопытства. Так что ничего определённого о глубине Сонного омута и не скажешь, кроме как: Бог весть какая – да и всё тут; там, может, пропасть, может, бездна?
В других же местах, выше и ниже омута, с берега можно увидеть дно и собравшуюся в косяк рыбу.
.....
И даже избы в Ворожейке, показалось Сулиану, выправились, подтянулись словно, как воины во время смотра, парят, будто попыхивают блаженно, выпуская скопившуюся в их деревянных телах за ночь влагу. В домах – у него, у Адашевских и у Василисы – из печных труб дымок жиденький курится, и видно-то его, пока он вдоль ёлок вьётся – зелёные те потому что, а как к небу голубому вырвался, так и поминай как его звали. Оглох будто Сулиан, звука не уловит – замерло так всё кругом, замлело, лишь трава покойная шуршит под ногами, поминается, да перелетит изредка с сушины на сушину озабоченный дятел, но не долбит почему-то, или говорливая обычно ронжа, переметнётся от дерева к дереву, к стволу приткнётся, но шуметь не смеет – совесть берёт её, ясное дело. А галки и – не то подружки их, не то соперницы – вороны в забавах своих, или спорах, так высоко вознеслись, что не только шипа от их многочисленных крыльев здесь, на завороженной земле, но и галдежа даже не слышно – верста от земли до них, не меньше, так только: гул с поднебесья, не громче шёпота. И не будь пустых, заброшенных домов, не пялься они слепыми окнами прямо перед собой, а то и в небо – какой как подгнил и завалился, – не поблазнись Сулиану вдруг, что от деревянных мертвецов этих и тени-то будто на бурьян не падает, так и вовсе бы благостно на душе сделалось, так на минуте бы этой всё и застопорилось до сумерек и не втискивало бы насильно в память образы прошлого, о будущем бы не гадалось. С паутиной вместе, тихо, плавно, замерев от светлой тоски, вцепившись в серебряную, гибкую нить, улететь захотелось Сулиану, кинуть дом свой, взглянуть глазком одним на незабвенное лицо жены своей Вассы, на детей своих, коим он волею судеб – дедушка, и от невозможности, глухим, плотным забором перед ним взметнувшейся, от невозможности и несбыточности такого словно вжало его в сухую, умершую траву, в глину, всегда готовую принять и упокоить, отяжелило его, Сулиана, такою горечью, что не только лететь, но и шагать-то невмочь ему стало. Ну прямо как тогда, в обозе, в солнечный, с пыльной изморозью, но уже полнеющий, набирающий силу в борьбе с ночью, готовый нынче отнять у неё ещё несколько минут, мгновений, февральский день. Он, Сулиан, со своим отцом, Провом Евлогичем, едет в середине колонны, следом за ними их бывшая лошадь Противница везёт мать Сулиана и жену его. Отец пеньком сидит с вожжами в руках, хоть и править-то будто нет надобности, Сулиан дремлет, в воротник уткнувшись носом, – дрёма на морозе густая, сладкая. И крик вдруг в небо, да не крик – вопль: «Сул-ли-и-иа-ан-н!» Свалился Сулиан с саней – и отец подхватить его не успел, – да благо, что в сторону, не под копыта лошадям. Вскочил на ноги, стоит, словно врос в место. Слышит: «Сулиан, Сулиан!» – слышит, понимает, что не сон им владеет, что на яву Васса его зовёт, а ноги передвинуть сил нет. Лошади мимо него, веки сомкнув, семенят, паром обдают, колокольцы будто посмеиваются над ним, глядят на него обозники безразлично, безучастно, а он, как околдованный, изурочил кто его будто, стоит и слышит только: «Сулиан, Сулиан, Сулиа-а-анушка!» – «Васса, – бормочет Сулиан. – Ва-ассонька». Обозу конца нет, нет конца обозу. А там – впереди – писк, да и не писк, а плач тонюсенький, жалоба этакая, только с колокольцами – с ними-то ещё туда-сюда – со снегом, с солнцем багровым, изморочным, никак всё это не увязывается. Вроде как бестолковым разом сделался Сулиан, вроде как кто ума его лишил вдруг. Пусто-пусто будто в голове – когда с саней упал, так вроде всё из неё и вытряхнулось, – а потом думает вот как: «Новорожденный, новорожденный, новоро-о-ожденный». Ну хоть бы толкнул кто его, рукой бы тронул, но нет, застыли все на возах, от своего горя не опомнятся, а последний, тот, что верхом, уж и винтовку вскинул, шубенки снял, зажал её, винтовку, под мышкой, звонко затвором – на морозе-то – лязгнул да коня приостановил. И конь его при этом что-то сказал – но не передашь что. И чуть позже, сквозь нескончаемый скрип полозьев и зябкий стон упряжи, долетело до Сулиана отчётливо: «Сулиан!» – голос матери. Оторвался будто бы от земли Сулиан, полетел, мало что снег в пояс, а где и глубже, нагнал своих, а там уж кутают, кутают, пеленают что-то спешно в скинутые с себя дохи и полушубки. На санях уже баб несколько, спереди отставших, воз весь, как пчёлы роевню, облепили – так на рождение, на смерть бы не пошевелились, – гонят Сулиана, руками на него машут: давай, давай, мол, батюшка, к себе, на своё, давай, брат, место. И только Она, Мать Христова, слова не молвит – пуще всех занята – на младенцев дышит. Упал в свои сани Сулиан, на отца, на Прова Евлогича, не моргая уставился и повторяет про себя бессмысленно: «Ну, тятенька. Ну, тятенька». А у того до отъезда, до высылки ещё зуб заболел, расшатался – сидит, зажмурившись, зуб хворый пальцами выломать пытается, слюна от усердия по бороде сосулькой. Таким вот и видит Сулиан отца, так вот и слышит, как хрустит десна его и, как сейчас будто – в дрёме этого сентябрьского дня, – касается слуха Сулиана голос матери его: «Сулиан!» Видит Сулиан отца, слышит зов матери и так, под ноги себе глядя, подходит к избе своей. И уж ноет рука, и уж будто поёт в руке прохладная, влажная кружка, и уж, конечно, не ради похмелья лишь хочется Сулиану теперь наполнить её и опорожнить – лёгкости ему хочется, облегчения – сильна уж больно земля, притягательна. И подумал тут Сулиан, на крыльцо восходя, что многое он не мог бы сказать ни отцу, ни матери, ни жене своей Вассе, ни… Богу.
И если не отвлекаться, если опять же говорить про Сулиана, то: все углы он посетил, в каждый закуток заглянул, всю копоть и паутину по узгам на себя собрал, но то, что искал, не нашёл. Здесь, на том же, исходном, месте, фляга стоит, но пустая… и сполоснута даже. И дело ясного яснее: силы потусторонние тут ни при чём. Возник виновник в воображении. И чего только не вырвалось у Сулиана в адрес заподозренной им Василисы, чего только не пожелал худого ей Сулиан, но идти к женщине и спрашивать, куда, в какую дыру запихнула она добрый остаток медовухи, и не подумал, бесполезно потому что, всё равно что к этой порожней фляге обращаться, к столбу ли этому, к любому ли. И пыль даже не стряхнув, паутину с себя не сняв, настежь калитку распахнул, от калитки сразу свернув налево, скоро, опаздывал словно, побежал Сулиан к Адашевским, об одном только и заботясь в отчаянии: старуха-то, мол, ладно, Господь с ней, старика бы живым застать. «Жив, поди, – думает Сулиан, – коли печь как ни в чём не бывало пыхтит. И там уже повертелась жэншына, и там успела», – и об этом думает Сулиан, и не думает даже, так, в мыслях мелькает, о другом безумно печётся – об облегчении душевном. И вдруг испуганно: «Да там… помри один, другая-то и не заметит!» Миновал Сулиан два пустых дома – и не взглянул на них даже, – обошёл грязь и подступил к воротам, от которых в упоминание две вереи толстых лишь и осталось, а пространство между ними поленницей берёзовых дров заставлено, а там, где калитке быть бы надлежало, проход жердь осиновая перегораживает. Не лень если и не торопишься, то сдвинуть её, жердь-то эту, можно, а к спеху-то, дак и так – нагнулся – и в ограде. Отава в ограде по щиколотку. Сам же Сулиан в августе ещё скосил, а скошенную траву Василиса корове своей унесла, так как всех всё равно молоком потчует. Дальше, во двор, пожелаешь, да не попадёшь – обрушились слеги, ботвой, листами испрелого толя, досками гнилыми путь захламило, а свет солнечный в заломе этом, как дитя, царство себе устроил и рад будто радёшенек и выбираться из него, из царства этого, не хочет. Но Сулиану попадать во двор и надобности нет, к крыльцу прямками следует. А на крыльце, на верхней ступеньке его, старуха сидит, смотрит будто на Сулиана, а глаза её словно дымом застило, и кажется, что старуха будто бы и привыкла к дыму – не щурится, а глаза у неё не слезятся. Руки у старухи на батожке – это разглядеть-то хорошо если, а с первого взгляда, дак и не руки это будто вовсе, а так, набалдашник из корневища, посох такой чудной вроде, а прямо на нём – как будто – на набалдашнике – подбородок старуха пристроила.
.....
