Отрывок из книги
Сообщения с Кавказа приходили странные и тревожные: то боксерский матч, то отрезанные головы, а потом финансовые махинации, гортанная речь, папахи, «калашниковы», пляшущие женщины в платках и горящие танки. Отец ругал президента, мать добавляла: и вообще, чушь это какая-то… В самом деле, непонятно было все вокруг.
Газет в семье К. не читали уже года три: не выписывали, не покупали. Время киосков (так и хотелось сказать: век киосков, эпоха ларьков, эра палаток…) назначило всему, в том числе и бумаге, новую цену: газета ничем не отличалась от «левой» водки, которую нормальные люди, помнящие о своем здоровье, предпочитали не брать. Родители смотрели телевизор. Первый канал – южно-американские костюмные страсти, второй – «Санта-Барбара». Паша К. телевизор не смотрел. По привычке, приобретенной в студенческие годы, он читал книги, словно выискивая в тексте вневременные координаты гармонии. На его работе все шло к сокращению. Проектный институт после акционирования начал вдруг усиленно хиреть. Работники, еще совсем недавно радовавшиеся оттого что теперь, мол, хозяевами стали, нынче загрустили. Приватизация вышла с фокусом. Пошли задержки и без того мизерной зарплаты. Кто-то увольнялся сам, кого-то увольняли. Все чаще в разговорах звучало слово «развал». Довольно скоро стало ясно, что при таком порядке вещей единственным хозяином института останется директор. Будет сдавать пустующие помещения под оптовые склады и магазины и получать свои немалые денежки… «Неплохо, да?» – нервно спрашивала у работников отдела, где пока что обретался и Паша, одна яростная женщина-конструктор с синим «поплавком» на лацкане пиджака), кажется, всю жизнь отстаивавшая правду, – ей год оставался до пенсии. Но все это мало волновало Пашу – делать-то на работе все равно было нечего. Он ездил на службу по привычке, только чтобы «отметиться». Занимало это не так много времени, все остальное происходило дома.
.....
Вряд ли я мог тогда подумать о безотчетной легкости и свободе просто сдержанного знакомства двух людей, чем тяготиться непременной заботой, которую потом по мере продвижения вперед, надо будет опутывать, как колючей проволокой, почему-то односторонними и сбивчивыми объяснениями. Когда она сообщила мне, что почувствовала в себе перемену и единственное предположение этого наверняка является и верным, я сказал ей, обняв ее за плечи: «Зачем нам это сейчас нужно? – и выстроил кирпичик по кирпичику большое и прекрасное, словно мечта, здание любви и, конечно, терпения, ожидания, необходимости, еще раз терпения, суровой действительности и еще бог знает чего, – того, что приходит на ум сразу, как чья-то крепкая, уверенная рука и, поддерживая пропащее было начало, развертывается и воодушевляет до удивительной самоуверенности, искренности и обманчивой надежды. «Я все для тебя сделаю», – сказала она. «Так будет лучше», – добавил я, поверх ее головы глядя на Луну, на часы, чтобы не опоздать увидеться с Б. Б., уезжающим в Москву. «Ну что, говорил я тебе? – усмехнулся он, когда я рассказал ему, куда толкает меня жизнь. – Теперь промедление жизни подобно. Смотри, «птира» будет». – «Не будет», – сказал я.
Потом, когда вчерне набросанный мною проект будущего счастья вдвоем был спасен, только потом я подумал: что же меня в ней так привлекло? Неужели возможность легко позабавиться, сделать «вставочку»? Да нет же, была в ней какая-то беззащитность, трогательность, серьезное отношение буквально ко всему, не оцененное обыкновенным здравым смыслом, например, вот это беспокойство из-за двойки на сопромате. Что еще? Волосы ее, пожалуй, и то, как она, поднимая голову, смотрит на меня, – но только первый миг; в этих ее глазах слишком много нерасчетливого тепла, так много, что холодок, уже поселившийся во мне, какая-то насмешливая капелька его ожесточается до подозрения, что к жизни надо приложить усилие, которое не будет затем оправдано мною же. Хочет, очень хочет знать меня лучше. Неужели она не видит, кто я есть? Она как-то сказала мне: «Иногда я не понимаю, чего ты хочешь. Любой твой разговор о чем-то – это рассказ о себе. А мои слова – это повод для твоих шуток. Я не обижаюсь, но это не шутки даже, я не знаю, как сказать… Скажи, что мне надо сделать? Какой мне надо быть?» Потом добавила некстати, с какой-то преждевременной грустью и признанием заслуг одновременно: «Ты хороший». Тут меня осенило вдруг, разозлило: а с чего она взяла, что я хороший? В чем она проявляется, моя хорошесть? В обыкновенных знаках внимания, вовремя поданной руке при выходе из автобуса, цветах, общеупотребительных складных разговорах? Может быть, в чае за столом, моих улыбках ее маме? В чем же? Это уже не рассказ, а показ себя. И я чуть было не сказал: «Быть хорошим – этого не достаточно для любви».
.....
