Читать книгу Лёгохонькое тепло - A.G.A - Страница 1

Небольшие инструкции к прочтению:

В формальной логике существует логическая операция под названием дизъюнкция. По своему применению максимально приближённая к союзу «или» в смысле «или то, или это, или оба сразу». В тексте зачастую у меня рождались такие моменты, когда первое и второе могли быть и вместе, и по отдельности друг от друга. Истина же заключается в неизвестности точной возможности. В допущении всех вариантов комбинаций. Сначала я пробовал долго описывать все варианты, потом вставлял «или\и», теперь же всё исправлено на значок дизъюнкции. \/

Пролог.

Представьте, вы попали на планету к неизвестной цивилизации. Вы не можете оттуда выбраться. Так же вы не знаете откуда прибыли и кто вы вообще такой. Вокруг ходят неизвестные существа, допустим Пирамидообразные. Все на одну грань похожи. Они-то между собой может и видят различия, но вам такие подробности не заметны.

Вы тщетно пытаетесь вступить в контакт. Существа эти заняты своими делами, вам совершенно непонятными. Вы пытаетесь разгадать, уловить закономерности, или причины, но ничего не выходит. Заговорить не удаётся. Нет никакой связи с их языком: или они только вас не слышат, или не умеют вообще слышать. Всё это неизвестно.

Что поделать? Вам же тоже нужно как-то существовать. Так что вы пытаетесь отдельно от них строить свою жизнь. Иногда ваши пути пересекаются, и существа начинают враждебно вести себя. Иногда, как бы вы сильно на них не налетели, они ничего не замечают. Всё всегда происходит спонтанно и не поддаётся никаким законам. Вы стараетесь максимально от них оградиться и не мешать, чтобы у всех всё было хорошо.

Но идут годы, а вы всё ещё не понимаете, как они живут. Питаются ли? Или что-то делают …для чего-то? Одиночество вас загрызает так что вы пытаетесь подобать им. Вы повторяете за ними, ведёте себя так же, но всё всё равно мимо. Или вы их злите, или ничего не происходит. Ничего неизвестно. Они отдельно, и вы отдельно.

Это, ладно ещё, если они есть. А то могла бы быть такая цивилизация, которая неподвластна вашему восприятию. Это не значит, что она развитей или примитивней вашего, просто другая. И ваши органы восприятия не способных их обнаружить. Всё равно что постараться увидеть новый цвет. И вы бы просто не способны были знать о существовании таких существ. Вы бы тогда ходили по мёртвым землям и бездельничали. Ваш день был бы занят поисками еды и крыши. Ладно, день, неделя или месяц. Но годы, десятилетия. Не поговорить, не увидеть никого, не знать о существовании чьём-то. А, может, вы последнее существо во вселенной?

Но тут на горизонте появляется дрожащее пятно. Оно идёт к вам. Оно кричит и радуется. Оно подобно вам. Может, не так же выглядит или вообще другого вида или формы, но вы способны понять друг друга. Вы, можете быть, не согласны с мировосприятием или жизненными ценностями этого существа, но для вас это уже не важно. Оно есть. И всё. Больше ничего не надо.

Оно может быть отвратительной занудой или ленивой вонючкой, оно может быть циничным и до отвратности эгоистичным, но оно есть. Вы не одиноко.

Для первого состояния, ощущения угнетённости и страха неизвестности или безвыходности, подойдёт слово "одиночество". А что для второго?

«Жизнь»? Но и в толпе живых людей можно чувствовать себя одиноким. «Неодиночество»? «Общество»? Нет тут общества никакого. Это не дружба, потому что этот человек может вам совсем не нравится. Это слово должно быть чувством. Тёплым, очень личным и тайным. Это чувство заставляет просто стоять рядом. Или, во время всеобщего смеха, обращать внимание именно на это, близкое тебе, существо. Слова такого я так и не нашёл в русском языке. Это антоним одиночества. Может быть, объединение? Но это скорее процесс какого-то синтеза чего-то с чем-то. Тогда объединённость – как нечто завершённое и единое. Но этот термин вызывает у меня ассоциации какой-то коалиции или наличия признака. А ведь антоним одиночества можно испытывать и к пирамидообразным существам. Не обязательно, что бы они вас понимали. Вы и сами этого никогда не поймёте. Напишу то, чего сам всё время противлюсь: вы это почувствуете.

Уже долго думаю, как бы это назвать: и «общность» предполагалось, и «единство». Только данные термины вызывают поверхностное, математическое олицетворение. «Понимание», почему-то, вызывает тошноту, но уже ближе. Потом я столкнулся с тем, что понимания одного мало. Можно понимать, что хочет и имеет в виду другой человек, но быть с ним не согласным \/ против него. Или совершенно не знать, как этого добиться.

Если не думать над словом, а обратить внимание на свои ощущения в момент испытывания такого ощущения, то по телу проходит тепло. Не термодинамическое свойство, а осознанное, информационное, даже удивительное. Слово это оказалось тем, что нужно, так как я его не выдумал, исходя из долгих расчётов и подборов. Оно именно родилось. Такое тепло, которое согревает даже при промёрзшем теле. При полнейшей апатии или прострации. И это не жар Данко. А лёгенькое тепло, соединяющееся с другим таким же теплом. И не лёгенькое, а нежней – лёгохонькое. Слова эти оба уменьшительно ласкательные, но первое по звучанию для меня прыгучее, сродни каплям дождя по лужам асфальта или лошадиным подковам. В то время как второе, с добавлением слога «хо», ассоциируется с воздухом, эффектом глубокого грудного выдыхания, после того как долгие поиски закончились, и можно просто им наслаждаться.

Лёгохонькое тепло. «Хорошее» название, но не то, что нужно. Если не придумается ничего лучше, останется это.

Здравствуй, читатель. Не знаю, дорогой ты мой или уважаемый, так что давай не извиняй за столь сухое и ничем не окрашенное «читатель». Почему не извиняй, ты поймёшь, если тебе хватит выдержки осилить все последующие строчки. Думаю, ты уже с первой страницы примерно представил, что тебя ожидает и каким образом оно будет подано.

Сейчас я, зная уже во что всё произведение вылилось, могу судить и подправлять некоторые моменты под изначальную планируемую тему. Так что сомневаюсь, что ты поверишь мне, если я напишу, что изначальной темой не было то, что вышло в итоге. Ведь ты понимаешь, что после того, как я впервые допечатал книгу, я мог с десяток раз её менять и крутить так, как мне это понадобится. Только в таком случае не вышло бы жизни.

Тут сразу рождается моя первая неприязнь к книгам, фильмам или театру. Только не нужно на меня роптать, я не видел всего, так что сужу только по тому, что довелось мне застать. Жизнь в этих выражениях искусства подана в застывшем виде. В виде специально подобранных моментов, сейчас и здесь в этот миг чудом столкнувшихся. Конечно, нам было бы неинтересно следить за бытом, не к чему не стремящемуся. Даже я расписывал не все повседневные обыденные занятия моей героини, однако последующие изменения и поправления привели бы к божественному надзору над персонажем. Как будто он следует своей уготованной судьбе, а мне было интересно проследить за её жизнью.

Для достижения моей цели я взял начальную мысль и следил, во что она разовьётся, если разовьётся вообще. Я не представлял, как изменят её разные ситуации или кем она будет на последних страницах, мы просто вместе с ней проживали забавные и не очень моменты, размышляя о происходящем.

Тем не менее, в тот момент, когда мысль в виде этой девочки родилась в моей голове, сразу же склеилась картина выходов из положения с различными ответвлениями. С того момента я не мог видеть последовательно и линейно проблему, разбираемую в книге, но всё ещё сомневался в её истинности. Если бы моей изначальной целью было стремление от одного к другому, то это являлось бы глупым и самоуверенным учением, постулатом, направленным на изменение человека. Но я не мог быть уверенным в своих мыслях, я же человек – я могу ошибиться. Так что мне приходилось, видя всю картину целиком, сомневаться во всех возможных вариантах её развития. Равносильно этому мне нужно было допускать как можно больше других поворотных линий исходя из предлагаемых условий.

Мне кажется, что я видел и вижу картину и целиком, и последовательно, причём одновременно. Я понимаю, как запечатывал первые буквы по этой мысли. Помню, как развивал каждый поворот. И я тогда уже помнил, вспоминал и видел, как печатаю эти строки последними в самом начале. Мне самому тяжело осознавать написанное, потому что осознание – процесс последовательный, а мысль нет. Но всё-таки я постараюсь передать её понятным хронологическим образом. От первого ко второму.

Иногда у меня рождается теория, некий способ что-то делать иначе. Моментально я стараюсь подвергнуть её суду, обрушая сверху уже установленные суждения по данному вопросу. Чтобы легче было апеллировать размышлениями, модулируемые позиции превращаются в личностей со своими точками зрения. Что и произошло в этом произведении. Есть девочка, и есть всё окружающее. Было бы весьма продуктивно, если бы они обсуждали и искали общий компромисс, что не произошло как в книге, так и в окружающем меня мире.

Если мысль, мною найденная, способна, не выдерживая логической атаки, раствориться в осознании своей никчёмности, то устоявшиеся обычаи продолжают глупо и тупо напирать. Они видят, в чём ошибка, но не желают исправляться. Может боятся, может им просто лень, я не знаю. И как к ним пробиться, мне также не известно, но это не повод не попробовать ещё раз.

Лёгохонькое тепло.

1.

Сама себя Маргарита всегда уверяла, что именно остерегается людей. Хотя, по сути, она их просто боялась. Страх вырос из остережения, или остережение из страха, теперь сказать сложно, но результат один. Девочка их сторонилась. Они опасны, непредвиденны, спонтанны, от них можно ожидать чего угодно и, в большинстве случаев, это только вредило.

Началось всё может и раньше, но в памяти у неё остались первые впечатления из детского сада. Когда разгорячённые дети, полностью вжившись в условия игры, могли снести любого для достижения цели. Они уже тогда не думали о последствиях, не распределялись, а просто тупо пёрли до упора. Желание было одно – победить. В детях, как после поняла Марго, с рождения просыпался инстинкт подражания. Первых и успешных поощряли, другие им завидовали. Главное, что вносили в них расчётливые и опытные взрослые, это твёрдое распределение мира на добро и зло. Толкового обозначения хорошего и плохого Марго, и повзрослев, не могла обозначить. Ситуации не объяснялись, а навязывались. Они всегда в представлении мудрейших дяденек и тётенек были твёрдо разделены. Антагонистом и протагонистом. Любое отклонение упразднялось. Непонятливому ребёнку вдалбливался постулат в голову. Вбивался подзатыльниками. Вжигался кожаным ремнём или тупой комнатной стенкой, перед которой необходимо стоять было в наказание. Чем больше угол выкручивания ушей, тем быстрее отпрыск вразумит и будет слушаться.

Марго такие нюансы обошли стороной. Может это и повлияло на становление, точнее, расшатывание личности. Отцу Марго принесла замучившаяся женщина, с которой он давно находился в ссоре. Мать влетела в его квартиру со свёртком в руках. Крики, ругань и разборки происходили прямо с ребёнком на руках. Он мог в любой момент вылететь или задеться порывами гнева, что споривших совершенно не волновало. Ведь, если Маргариту тогда и засосало бы в драке, и перепало ей, то оба взрослых нашли бы кого винить. Зато проблема бы решилась.

Больше не мама оказалась хитрей и, в одышках между раундами, незаметно оставила девочку на диване, а сама скрылась. Отец её так и не нашёл. Он ещё долго обходил диван стороной, но ребёнок, не переставая, плакал. Очень маленький, крошечный кулёк, а издавал такой пронзительный и громкий визг. И крик-то был, какой-то недетский, даже с хрипотой, с редкими младенческими нотками. Тогда он взял Марго на руки. Девочка всё ревела. Он аккуратно отогнул уголок ткани и заглянул в лицо. Оно было красным, с огромного размера, ртом. Тело казалось таким хрупким, а как правильно держать он не знал. Недоумение в лице дотянулось до отвращения. Жар ребёнка стал противен рукам. Отец всё же подтянул тело ближе, неосознанно подняв верхнюю губу. Он всматривался в существо, понимая, видя своё и его будущее. И, хоть он будет пытаться от девочки избавиться, но теперь поздно. Мерзкий свёрток опустился обратно на диван.

Потную, липкую и уже уставшую кричать, принёс тогда её отец к своей матери и почти так же просто оставил. Бабушка меньше возражала, что ж делать, ребёнок есть, нужно растить. Марго осталась с бабушкой в однокомнатной квартире. Отец приходил по выходным и приносил что мог. Его квартира находилась на другом конце города совсем рядом с заводом, а работа в две смены его не отпускала. Со временем и вторую квартиру пришлось сдать и вернуться к матери жить. С этого момента он стал спать ещё на час меньше, зато куда крепче. И реже стал отсиживаться с друзьями за пивом в субботу вечером. Выходные его теперь уходили на сон.

Впрочем, к Марго это никак не относилось. Отец для неё был лишь мужчиной, иногда по ночам, мелькавшим в коридоре. Этот кадр запомнился ей с двухлетнего возраста. Глубокая, бездонная ночь. Дверь в комнату не запиралась, а когда отворялась входная, вообще сквозняком почти распахивалась. Папа приходил громко. Включал резкую жёлтую, даже оранжевую, лампу в прихожей. Марго тогда выглядывала из-под одеяла и смотрела на контрастную тень на полу. Она не знала точно, хочет ли, чтобы отец увидел, как она на него смотрит или нет. Потом веяло всегда от коридора холодом и, пока он, топая и задевая всё подряд, разувался, доносился запах. Такой сердитый крепкий, толи пыли, толи чернозёма. Все куртки, висевшие на вешалке в коридоре, всегда им пропахивали, от них несло остро, чем-то кислым. Поэтому бабушка уносила все свои и девочкины вещи в шкаф.

Когда отец разувался, то грохался на стул и отдышивался, низким и вечно что-то цепляющим в горле звуком. Он дышал тяжело и выдыхал раза в два меньше воздуха, чем всасывал. Пока сидел, закрывал дверь, снимая остальную одежду. Слушая всё это, Марго продолжала следить за изредка мелькающей тенью на осветлённом полу. Иногда она придумывала себе и фантазировала то, что делал в те моменты папа. Но в итоге именно этот выцветший ковёр с прощеленнами на паркете и остались ассоциацией к звукам отца.

Один раз он, сидя в прихожей, так и уснул. Марго думала, что прослушала, и что он ушёл назад на работу, но потом он всхрапнул и встал. Если не забывал, то выключал свет, и дальше всегда шёл в туалет. Он чесался, что-то где-то задевал, каждый раз по-разному вздыхая и причавкивая.

Марго всё это слушала долго, сосредоточенно и предельно внимательно. У папы был план, которому нужно было придерживаться. Ему нужно ещё умыть лицо, оторвать кусок батона, прожевать и завалиться на скрипучую раскладушку на кухне. Затем громко, как бабушка рядом, захрапеть, чтобы опять раньше всех встать и отправиться на работу. Он вытворял один и тот же обряд каждую ночь. Но вздохи, чихания и жмаканье каждый раз были разными.

Это и есть мой отец, – решила Марго, – это единственный для меня способ его выражения себя.

Бабушка сопела рядом с насупленными бровями, ей было совершенно не важно, что происходило сейчас вокруг. Отец продолжал крутиться на скрипучей раскладушке. Это был уже непросто скрип, это был режущий скрежет, но никто его никогда не замечал. Последующая часть ночи проходила в полудрёме. Маргарита отворяла глаза каждый раз, когда кровать на кухне визжала. Вот, наконец, звонил телефон, а мужчина ещё активней на это разворачивался. Звонок всегда начинался медленно, нарастая около минуты. Потом отец не выдерживал и выключал его. Бросал тяжело две ноги на пол. Садился и тёр лицо с волосами. Таким образом, он долго-долго вздыхал. Ещё как минимум минут пять. Потом телефон звонил ещё раз, и уже быстро отец собирался на работу. Ни разу девочка не видела его приходящим или уходящим при свете солнца. Из-за этого и она крайне редко высыпалась по ночам.

Бабушка её работала дежурным техником на телефонной станции. Вся система давно была автоматизирована и, по сути, старушка была обыкновенным сторожем. Так что, до того как Марго отвели в детский сад, постоянно бабушка таскала её с собой. Но и потом, и в начальной школе, девочке приходилось вторую половину дня проводить у неё на работе.

Женщины там работали по две в две смены, всего три пары. Все двенадцать часов они сидели на диванах и смотрели записи старых советских концертов. Кто-то вязал, кто-то разгадывал сканворды. Иногда одна из старушек покачивалась, подпевая заезженную песню. Громко трещали они в пересменку, когда на десять минут собирались вчетвером, смеялись, спорили, обсуждали двух других сменщиц. Съедали все печенья и пряники, закупленные к чаю, не слушая окружающих, перебивали друг друга. Сплетничали о начальнике, о стороже, о погоде, о не изменившимся с годами маршруте троллейбуса, о тех же колготках и тусклых платьях. Всегда они были дружелюбны и улыбались. Изо дня в день, из года в год.

Поэтому Марго для них стала новшеством. Ребёнок вносил разнообразие в проведение досуга. Все вчетвером они синхронно сюсюкали её. Громко, не сводя глаз с ребёнка, обсуждали внешность, генетику, евгенику родителей. Подшучивали так, что даже когда девочка выросла, всё ещё не могла понять юмора.

У всех четырёх женщин были одинаковые причёски. У всех виднелись чёрные корни покрашенных в светло-русый волос. Все пользовались бардовой помадой и носили тяжёлые кольца на месте серёжек. Платья, с одинаковым рисунком сирени, отличались только оттенками. Даже сапоги, в которых они приходили, были одинаковыми. Хорошо, что уже на месте переобувались в удобные разные тапки.

– Рииииииии-тааааааааа! – Долго и протяжно вытягивала каждая из них.

Причём первый слог шёл на повышение, а второй на понижение. Подобно сирене. Девочка, каждый раз слыша этот тянучий, отвратных тонов режущий ор, ждала, когда же он утихнет. Остальные слова женщины быстро и в проброс проговаривали, стараясь как можно скорее засмеяться. Но, как только в предложении появлялось имя Марго, то всё предыдущее было уже не важно. – Рииииииииии-тааааааааааа!!! – Как ножом по капоту или камнем по школьной доске, растягивался этот звук. Так что с самого детства Марго решила, что она Маргарита, Марго, Маргарет, но не Рита. Ни за что.

К сожалению, тогда её мнение никого не волновало. Тогда вообще никто не мог допустить, что у ребёнка может быть своё мнение. Ребёнок и сам не осознавал, что такое мнение и как им можно пользоваться. Жизнь была для неё фильмом, экскурсией, в которой нельзя задавать вопросов, можно только созерцать и внимать. Девочку вели на право – значит так нужно. Разворачивали и вели обратно – значит и это нужно. Кому нужно, зачем и почему, узнать невозможно. Этот вопрос никто никогда не задавал, так что и она не стала.

Однако в голове её он метался постоянно, она, пока неосознанно, старалась разгадать правила этой игры, понять: кто, что и почему делает. Почему есть праздники для мальчиков, а есть для девочек, хотя постоянно все говорят, что внутри мы одинаковые? Почему мальчики писают в одном туалете, а девочки в другом, хотя туалеты совершенно одинаковые? Если на самом деле все взрослые врут, что мальчики и девочки одинаковые, тогда почему не разделят их полностью? Получается, что по одним признакам необходимы чёткие границы, а по другим не нужны, но как эти границы определяются? Мальчиковскую письку Марго несколько раз видела, но ничего не изменилось. Мальчики не всегда сильнее девочек, и сила, говорят, неглавное. Все постоянно призывают всех судить человека по нутру, но оценивают физические критерии.

На физкультуре ставят по росту. В медицинском кабинете – по весу. К доске вызывают по списку алфавита. Ребёнок никогда не может изменить то, что заложено в него до рождения, но обязан этим жить. Если ты последний стоишь на физкультуре, то ты и прибежишь последним. Если самый толстый у врача, то нужна бо́льшая доза прививки и времени на перемену останется меньше. Хотя урок у всех одинаковой длины и спрашивают на уроке не по весу, а всех равноправно (казалось бы), но одни отдыхали дольше других. Почему?

Каждый ребёнок на свой день рождения приносил пакетик конфет. Богатые дети – дорогие конфеты, бедные – дешёвые. Потом ребёнок вставал и шёл по партам, мимо ребят, раздавая сладости. Только хитрые мальчуганы с последних парт, пока никто не видел, старались первыми надкусить конфеты. Все же остальные ждали, когда именинник раздаст каждому, и потом вместе поедали сгусток сахара и консервантов. Маргарита повторяла за остальными, боясь выдать свою озадаченность этим обрядом. Почему именно сегодня, почему именно сладостями, именно таким образом? Вопросы разъедали её, как дети конфеты.

Что такое день рождения? Говорят, что праздник в честь человека. Что такое праздник? Изначально, вроде бы, день для отдыха от работы. Теперь же это непросто день, а какой-то особенный день, причём можно в тот день и работать. Тогда что значит, посвящать что-то чему-то? Делать для него? И зачем это вообще всё устраивать?

Специально выделяют день со спонтанно выбранной периодичностью относительно оборота Земли вокруг Солнца. (Почему именно Земли вокруг Солнца, а не Луны вокруг Земли, или Марса вокруг Солнца, или вообще не космического явления, а, допустим, половозрелости утконоса? Простое удобство – слишком низко) Далее праздник обязывает улыбаться, вспоминать тот самый день, что из него следовало и все вытекающие. Но, если вытекающие оказались полезными и самому человеку, и обществу, то они сами о себе регулярно напоминают. Зачем выделять для этого отдельный день?

Современный человек зависим от электричества, от лампочек или магнитов, но крайне редко он задумывается о том, как это всё работает. Если вкопаться, то можно узнать, что для получения вольфрама надо выделить триоксид из руды, потом восстанавливать, также трудно выделенным водородом при ок. 700 °C. Затем порошок прессуют, спекают при вдвое больших Цельсиях и бьют током, металл нагревается до 3000 °C, становясь монолитом. Это только маленькая тонкая нить одного большого механизма.

Потом выдувают стёкла, откачивают воздух, вставляют патроны, запаивают. Проводят медные провода, изоляцию и только тогда готова лампочка. Это ещё не идёт в расчёт электричество, бобина для его выделения и пластины с щёлочью для содержания. Причём я не знаю точных подробностей большой лампочки. Но есть же светодиоды размером с миллиметр, устанавливаемые другими механизированными автоматическими машинами с микроскопической точностью. Из этих сотен ничтожно малых клонов собирается фонарик или подсветка на телефон, у которого в миллионы раз сложнее конструкция.

Однако мы перестаём обращать внимания на такие достижения. Мы просто пользуемся этими игрушками, до которых человек доходил тысячелетиями. Ради которых миллионы человек работали, плавно, по одному шагу ступая медленно вверх. Чтобы ты мог сыграть в змейку, чтобы тебе нескучно было на уроках сидеть. Но мы не отмечаем дни, посвящённые этим изобретениям.

А ведь это значимые вещи, которые изменяют и улучшают наш мир. Но большая часть человечества даже не знает о существовании праздников посвящённых этим достижениям. В конце концов это же всего лишь вещи. Хорошо.

Помимо материального – мы живём в обществе, стране, где есть образование с какой-то стороны бесплатное, есть медицина, полиция. Мы не бегаем от вигвама к юрте, ожидая, когда охотники принесут нам мёртвую дичь с похода. Мы не платим дань орде. Мы не подчиняемся единовластному царю. У нас есть кодекс, есть какая-никакая демократия. Человек долгое время шёл к тому, чтобы научиться не отбирать силой вещи другого человека, чтобы не воровать и не убивать. Достигнуто такое развитие не было целым обществом единовременно, и тут вели нас определённые люди, имена которых сейчас стираются. Революционеры, политики, философы. Все они старались улучшить человеческий строй. Они, в наш сегодняшний нынешний мир, внесли больше, чем остальные, попросту проживающие его. Но мы не празднуем их дней рождений.

Мы отмечаем рождение своего знакомого, который часто шутил рядом с вами или давал вам списать на экзамене. Празднуем день рождение брата, точно такого же как у всех, но совершенно непохожего на остальных, самого лучшего брата в мире и других таких нигде и ни у кого (как у всех) нет. Он постоянно был рядом и помогал вам, иногда проказничал, но это ничего. И ваша жизнь от него зависит теперь в разы больше, чем от какого-то дядьки, считавшего частоту ряби на воде. Пускай благодаря дядьки можно познать вселенную и выглянуть в окно, но всё же он какой-то дядька.

Твой близкий, в свою очередь, непросто дядька, он родственник. Он нечто важное, более значимое, чем что-либо другое в мире. И у него день рождения. Пьёт он, хотя никакого участия в своём рождении не принимал. В тот день, сколько-то кругов вокруг Солнца назад, не человек появляется на свет, а родители его выдавливают. Хотели они того или по залёту, но ребёнка они об этом не спрашивали. И выходит в роддоме не человек, который после хочет праздновать "его" день. Выходит эмбрион, зародыш, личинка человека. Так как большинство, насколько я знаю (может быть, остальные от меня тщательно скрываются), доходит до старости лишь расходным материалом, то остаётся им праздновать именно тот день рождения. Тот день, когда их тело отделилось от другого тела. Может, это праздник свободы, тогда зачем каждый год указывать на это родителям? Может, и для предков праздник, что они избавились от этой ноши?

Всё же у каждого, самого никчёмного, незаметного и незначительного человечишки есть тот самый момент, который его сделал таким, каков он есть. Вообще их много, каждый миг и есть все те моменты, определяющие становление личности. Упал человек в детстве – испугался – развилась осторожность. Вырос, теперь у него дома не найдёшь острых углов или опасных предметов. Вот именно в тот момент падения и создался данный человек. Если осторожность ведёт его по жизни, если он всегда боится и за всем следит, то совершенно неважно кем он был до падения, он появился только из-за того случая. День падения и есть его день рождения. А сутки мучений с криками, потом, фекалиями, разрывом влагалища, как результат девятимесячного ухода и заботы с мочеиспусканием, голодом, бессонницей и стрессами, это праздник только родителей.

Хотя не понятно, что тут праздновать? Человек мучился, страдал, подавлял себя, заботясь о созревании плода. Это радость, оттого что всё кончилось? Тогда не нужно было начинать, если всё было только для того, чтобы всё кончилось. Может, тогда радуемся тому, что из этого вышло? Человек. Ну, хотя бы физически. Чем не радость? Теперь нужно довести его до ума. Заканчивает школу. Радость? Почему нет? Он отлично учился, имел успехи и заслуги, старался, даже гордость. Диплом – радость. Ну, предположим, что принцип ясен, и мы радуемся, как озабоченный спортсмен на финише. Ведь за победой над остальными бегут последние эгоисты. А конченые отморозки бегут за победой над собой и за расширением человеческих возможностей. Вот и мы думаем о пройденном пути и радуемся ему. Правильно? Радуемся, как хорошо учился отрок в университете, как продвинул фирму на работе. Свадьбы, юбилеи, награды и т.д.

Всё это обобщает, все мелкие отрезки жизни объединяет один, общий финал – смерть. Она как ещё одни роды или выпускной, но только человек, оставшийся и следящий за жизнью первого, почему-то не радуется за усопшего. В самый праздничный для него день, в самый яркий и радостный, бурный и незабываемый день мы грустим. Почему?

Отчего не грустили, а радовались, когда он наконец-то доделал ту поделку или добежал полосу препятствий? Он же точно так же больше не мог заново сделать то, что уже сделал. Он мог повторить, но это было бы не так, как в первый раз. Он уже утратил этот девственный шанс, но никто не горевал за утрату. Что не так-то? Как это работает?

Допустим я, как обычно, где-то ошибся, продолжим. Человеку в день рождения положено дарить подарок. Что же это будет там за сюрприз? – Тайна окутывает нас! Мы радуемся и в нетерпении от предвкушения. Человек, дарующий вам подарок, сам очень волнуется. Он тщательно выбирал этот подарок, предполагая, что вещь вам понравится. Он знал, что без подарка не может явиться. Он не имеет права радоваться за то, что вы есть и не давать ничего взамен. Нам, конечно, было бы приятней, если бы человек всегда относился к нам с почтением, а не в один отведённый день, но мы всё равно рады. Нам же готовили подарок, эта вещь именно для нас. Правда, за что нам подарок? Допустим, за то, что мы есть. Разве существования наши, взаимоотношения договорные? Это какой-то ультиматум и мы обязаны за такие вещи платить? Если нет, тогда почему это делается не спонтанно от собственной инициативы, а приурочено к определённой дате? Таким образом, подарок становится вынужденным.

Но именинник не подаёт виду. Человек открывает подарок и, казалось бы, искренне радуется содержимому. Если именинник рад, что ему дают то, что он хотел, хотя сам ранее не приобретал этого, получается, либо он не знал о данном предмете, либо не решался им овладеть. Мы хотим, чтобы за нами ухаживали? Чтобы нашей жизнью управляли, чтобы всё решали за нас? Чтобы деньги, которые могли бы пойти на ещё месяц жизни, кто-то у нас взял и прожёг на минутную для нас радость? Почему мы сами не брали и не покупали то, что нам действительно нужно? Может оттого что это нам не нужно действительно. Потому что мы выбираем месяц жизни на рисе с курицей, а не день на тирамису. И темнее менее месяц жизни на неприятном не доставляет нам столько радости, сколько сладкий минутный десерт.

Мы не умеем видеть радость в долгом, слабом и продолжительном. Большее, но менее заметное, испачкано также и неприятными вещами. Особенно если оно не воздействует на жизнь внезапно, а понемногу её подправляет. И всё, что есть в ней приятного, подавляется неприятным надоевшим бытом. Хотя ударь это продолжительное одним разом, впечатление от него было бы невообразимо ярко.

Равносильно с этим, подарок может быть неприятным и ненужным. Именинника может это совершенно не волновать, если главное наличие внимания. Но тогда у человека будут скапливаться ненужности, которые могли бы пойти на благие дела. Допустим, можно было бы подарок предоставить в денежной валюте, а не надеяться попасть в точку с закрытыми глазами. Тогда именинник бы сам мог взять себе то, что он хочет и что ему действительно нужно.

Теперь же, когда неприятный подарок уже сделан и именинник скажет правду, что подарок ему не нравится и не нужен, и что теперь ему придётся тратить своё время на продажу подарка, то подаривший человек, оскорбится правдой. Он же тратил силы, он надеялся. Его жалостный вид обязан заставить именинника полюбить подарок. Необходимо обрадоваться и соврать! Ведь это всего лишь вещь, зачем из-за неё ссориться? (Примечание: данное правило не работает в обратную сторону. Работает только к тому, кто первый его вспомнил).

День рождение девочки проходил с конфетами в школе, тортом на бабушкиной работе и пьяным отцом дома. Вернувшись раньше с работы под градусом, он не крушил и ломал всё вокруг, а только заинтересованней осматривал окружающих. Расспрашивал дочку о рисунках, школьных успехах. Придумывал конкурсы и весёлые игры. Маргарита поддалась бы и сблизилась, если бы не настороженная бабушка, заграждающая внучку. Старушка знала, если позволить отцу понравиться девочке, она будет впредь желать повторения. Это было бы неплохо, если бы мужчина в остальные дни не думал о своих сожителях как о ноше.

Вот она его сама и заговаривала. Водила девочку, то в ванную, по нескольку раз домывая ей руки, то в кровать раньше времени укладывала. Нужно было сделать всё, лишь бы он отвлёкся. Заканчивалось тем, что девочке приходилось несколько часов созерцать узоры на обоях, подслушивая кухонные разговоры.

– Нет, ну ты думала когда-нибудь, вот, как бы было, если бы весь мир скинулся всего лишь по рублю. Да даже и не весь мир, а хотя бы те, которые могут. Да если и просто город наш. Да половина их или десятина? Нетяжело же отдать всего лишь, понижающийся с каждым днём на валютном рынке, рубль. Им крупинка, ничтоженка, то, что прожигают в секунду. Что попросту теряют, а тебе жизнь жить! – Отец тогда долго докапывался до бабушки. – Не думала ли ты об этом, скажи?

– Я тридцать пятый год работаю и всегда думаю только об одном: как бы где подхалтурить. А это халява какая-то.

Как и этот, девочка не понимала и остальные разговоры. Где-то были слова непонятные, где-то смысл или причина выстроения понятных слов. Но противоборствующие стороны девочка уже определяла. Отец говорил о прожигании жизни, о никчёмности и жалости всемирного поклонения деньгам. Бабушка же утверждала, что главное – работа. Только работая можно себя обеспечить, а не такими разговорами. Если есть ребёнок, нужны средства для его развития. Она всегда всё делала для родителей, потом для сына, теперь для внучки. Первые две попытки канули, но на девочку ещё надежда есть. Странный у неё эгоизм, семейческий.

Девочка давно бы уже заснула, если бы оба этих человека через каждое слово не вставляли нечто раздирающее изнутри. То, что выделялось, что произносилось всеми, не сговариваясь одинаково, с одной целью – доставить ей как можно больше отвращения.

– Рииииии – тааааааа… – Вытягивала каждый день, а сейчас на работе, старушка.

– Ну чего бабушка?

– Риии-тааа, – как можно медленней произносила бабушка, – не снимай тапки, Риии-тааа.

– Да разве похоже, что я их снимаю? – Быстро, ещё не выговаривая все буквы, кричала Марго. – Я сижу в них и никогда и не думала их снимать! Почему ты вдруг про них заговорила? Откуда ты это придумала?

– Поскользнешься, Риииииии-таааа, иииии…

– Да не поскользнусь я!

– …иии расшибёшься.

Да, кстати, так бабушка и умерла. Она поскользнулась на том же кафеле и расшибла затылок. Были в тот момент на ней тапки или нет, понять уже невозможно. Марго тогда училась в начальных классах, она пришла после школы на работу, и ей всё рассказали. Тело уже увезли. Тётки со всех сторон налетали на девочку, обмачивая ей шиворот своими солёными слезами. Что делать в таких ситуациях или как реагировать, она не знала. Девочку посадили за её столик, и она стала делать домашнюю работу. Через несколько часов приехал отец. Его раздутые красные веки свисали в два слоя. Он зашёл и сказал:

– Собирайся.

Марго собрала вещи, и они поехали. Первый раз она находилась с ним наедине. Отец сидел у запотевшего окна троллейбуса, не выходя из прострации. Девочка что-то подковыривала пальчиком на лямке рюкзака, но всё время следила за отцом. Прежде так долго она всматривалась в его лицо только на фотографиях. Брови были насуплены. Челюсти сильно сдавлены, и верхние уголки губ нависали над нижними. Маргарита прятала свой взгляд при каждом малейшем движении отца. Он не должен был знать, что ей интересно смотреть на него. И что же могло быть там интересного, – после думала Марго? Какой-то мужик, ничем не отличавшийся ни от кого другого. От бабушки, от воспитательниц, учителя, даже от соседок веяло каким-то теплом. Но он, хоть и с покрывшимся красными пятнами разгоряченным лицом, разносил только холод. Мужчина сидел подобно нерушимому камню, размышляющему как бы ни содрогнуться вновь.

На выходах, поворотах и заходах он лишь едва заметно дёргал головой вверх, как бы давая команду дочери. Но она не видела этих знаков и делала всё сама. Вошли домой, Марго села на тумбочку, где ей всегда помогала раздеваться бабушка. Отец скинул ботинки и замер, смотря на дочь. Марго, недолго думая, сама принялась стягивать туго затянутые сапоги. Получалось у неё это не охотно, с зацепами, но получалось. "С первой проблемой разобрались", – кивнул себе отец и пошёл на кухню. Он, открыв холодильник, осмотрел пустые полки и понюхал содержимое редких кастрюль. Тут девочка прошла, наклонившись под холодильной дверью, и залезла в нижний выдвижной лоток. Она вытащила пару целлофановых свёртков и выложила на стол. Потом достала большую кастрюлю и поставила на плиту.

– Колбаса заканчивается. – Как бы себе проговорила Марго. – Бабушка покупает колбасу.

Верхняя губа отца опять непроизвольно поднялась. Он закрыл за девочкой холодильник, прильнув к стене и наблюдая за каждым её движением.

– Мы готовим борщ по средам, – она достала хлеб и спички, – и бутерброды, чтобы… Папе… Делать.

– Ты с плитой умеешь управляться? – Низким хрипящим голосом выговорил он. Марго подняла глаза, но на него не посмела повернуться.

– Зажечь, повернуть, чуть-чуть подержать. – Газ начал нагревать кастрюлю.

Дверь в квартиру распахнулась, и пухлая женщина влетела в слезах.

– Федя! Федя! Федечка! – Она задыхалась и тряслась. Отец шагнул к ней на встречу и попался в объятья. – Федечка… Наденька… На, – она захлёбывалась, – На-Надя, Наденька! – Отец посадил женщину на стул и сдерживал её руки. – На-адя, Федя! – Когда Марго включила газ, то газовая плита у соседки перестала урчать \/ вовсе потухла. Так женщина понимала, что хозяева дома. Всегда она после таких моментов прибегала на разговоры и чаепития. – Федя, Федя! А, Рита, Рита? Ритушка! – Она вновь залилась слезами, ещё долго вытягивая страдальческий "ааа".

В школу Марго всегда ходила сама, так как работа бабушки была в другой стороне. Обедала теперь не у бабушки, а также в школе. Приходила домой, и её обязательно навещала соседка, каждый раз требуя, чтобы девочка заходила и сама сообщала о своём приходе. Девочка делала домашнюю работу, всё больше отвлекаясь на телевизор. К вечеру готовила ужин на несколько дней вперёд. Собирала паёк и папе на работу. Прибиралась в доме. Мыла полы. Пылесосила. Стирала вещи. Купалась, заливая пол. Вытирала всё. И засыпала.

Важно было делать всё правильно. Как, если бы бабушка всё ещё была рядом. Нельзя было её подвести. Всё, что делала бабушка, не вело ни к чему плохому. Не было никаких внезапностей и неожиданностей в жизнедеятельности. И чтобы не произошло никаких проблем, с которыми Марго бы не справилась самостоятельно, нужно было всё делать безошибочно.

Иногда из школы она неосознанно проходила мимо дома и шла ещё несколько домов в сторону бабушкиной работы. Инстинктивно делала мультфильмы тише в обед, когда раньше бабушка отдыхала. В разговорах об умершей окончания глаголов произносила всё ещё в настоящем времени, а не в прошлом. Хотя об отце всегда говорила в прошлом времени. Марго теперь заставляла себя делать то, что раньше приходилось заставлять её делать. И все размышления и самоутверждения шёпотом озвучивались под нос. Она себя разным бубнением как бы оправдывала. Всё равно, если бы бабушка сама говорила эти слова на ухо.

В голове рождалась мысль: Я же могу взять две конфетки, а не одну как всегда разрешала бабушка. – Две это много. – Тут же едва слышно пробалтывала Марго. – Но мне же в школе по две иногда доставалось, и ничего не было. – Сегодня две возьму, завтра три, захочется ещё. – На этом она закрывала холодильник.

Отец заходил также поздно ночью, но теперь и к ней в комнату. В независимости от времени он включал свет и осматривал квартиру. Он не велел ей ничего из прибранного \/ приготовленного делать. Большинство её занятий по дому не нужно было вообще выполнять, но девочка продолжала. Отец опять шёл спать на кухню, но перед уходом иногда задерживался, оставляя взгляд на растущем изо дня в день комке в углу кровати.

Марго больше не ждала его прихода, а ждала ухода. Теперь в её распоряжении были две подушки. Одна под голову, вторая сверху. Ноги поджимались, и всё тело укутывалось толстым пуховым одеялом. В независимости лето за окном или зима. Лицо утыкалось в щель между кроватью и стеной, чтобы был доступ воздуха. Оттуда всегда веяло прохладой. Сквозь слои пуха звук окружения занижался, а что-то тяжёлое на голове приятно прижимало. Одеяло закрывало от того, что сзади. А стена перед глазами оберегала от того, что спереди. Также важно было видеть уголки подушек, окружающих лицо. Тогда создавалось ощущение пещеры. Как будто она не в этом мире, а где-то там, далеко. Её никто и ничто не видит. Ей ничто не навредит. Эта пещера её оберегает. Она только наблюдает за миром, никого не трогая, никому не мешая. Вы сами по себе, а я сама по себе. Лишь бы не мешать. – Только так Марго чувствовала себя в хоть какой-нибудь защите.

Узнать о таком эффекте и феномене как "нормальные" мама \/ папа, Марго могла только от окружающих. Сначала интерпретацией была та же самая бабушка, но моложе. Потом в глазах одноклассников Маргарита видела маму как нечто более строгое, что следит и ругает. Дети постоянно ссылались на фразу – Да вы что, меня мама убьёт, если я так сделаю. Окружающих ребят не заботило, нужно было им это делать или нет, можно это делать или был ли в этом какой-либо смысл. Главным для них был факт угрозы.

– Домашнюю работу пойдём делать в библиотеку? – Однажды спросила Марго одноклассницу.

– Мне не нужно, у меня мама уехала, а папа не проверяет. – Ответила хвастливо та, а Марго не могла понять, зачем мамам домашняя работа дочерей и шла одна её делать.

Родителями угрожали учителя, на родителей равнялись, они разрешали, запрещали, снисходили, одаривали, карали. Родители были тем самым божеством и матерью природой, о величестве которого говорила бабушка. Но потом наступал момент, когда мама \/ папа представлялись в глазах подростков совсем иными. Одни служили лучшими подругами и представлялись наставниками, а другие существовали отрешённо, не понимая детей, споря и ругая. Но и те, и другие заменяли самостоятельность. Где бы ты ни был, что бы ни произошло, к ним можно было прийти, и они знали что делать. Они давали совет, они помогали. Этого Маргарите и не хватало.

Она брала знания из книжек, из фильмов, сериалов, журналов или слухов. Она видела представленные факты в действии, понимала и принцип, и логику. Не хватало только подтверждения кого-то близкого. Чтобы такой же человек, как и она или тот, кому она доверяет, сказал: «да, делай так»; или «нет, не делай». Даже и «не знаю» было бы ответом. С ним можно было бы поразмышлять. Даже, если бы он и молчал и своих мыслей совсем не внёс в разговор, а всё решила бы Марго сама, то девочка всё же думала бы, что этот человек помог ей.

После школы дети разбегались по секциям или гостям. В первый день у одного друга несколько ребят сидели и играли, в другой день у следующего. Марго поначалу тоже приглашали, но быстро прекратили, так как она всегда отказывалась. Так было принято, если тебя позовут, значит, и ты зови. Но что можно было делать в её ободранной комнате?

Тусклые обои отклеились в уголках. Плинтуса расшатались. Грязь забилась под тяжеленные шкафы, которые девочка не способна была сдвинуть. Линолеум под ножками стола продырявился. О том, что занавески нужно стирать Марго никогда не представляла. Окна прогнили, и она каждой зимой их всё сильнее задавливала, найденным у помойки, поролоном. Плафон однажды просто упал и разбился, с тех пор лампочка лупила в потолок. Прямо на том месте из года в год всё больше чернело запёкшееся пятно. В углу стоял громадный телевизор, при включении которого из всех щелей выдувались клубы пыли. Балкон можно было открывать, только когда сходила ледяная корка.

На подоконнике стояла коробка с рисунками и поделками девочки. Они всё скапливались и скапливались. Частенько Марго выкладывала старые рисунки и клеила из них фигурки. Но и те со временем сминались и выбрасывались. Доделать ни одной не получалось. Она всегда задумывала максимально подробную скульптуру, на создание которой нужны были недели. А монотонность и одинаковые движения надоедали и наскучивали, и она бралась за новое. Но самые интересные или пока недодуманные листы, всё же девочка уберегала от мусорки. Там были и подробнейшие неаккуратные картины, и всевозможные механизмы, и задачки, которые она сама придумывала и регулярно дополняла. Уже после это будет казаться детскими фантазиями, но пока у девочки открывался мир удобного будущего. От колёс на ногах каждого до улыбающихся, понимающих и незлящихся людей.

Телевизор всё чаще переключался на научные программы. Хоть понятно ей было мало, но интерес побеждал. Интерес ко всему неизвестному. К тайному, необоснованному. Зачем люди врут? Какой путь проделала пуговица, пока девочка не нашла её на улице? Почему существуют разные языки? Ладно в древние времена, когда люди жили раздельно и изолированно развивались, но сейчас же уже давно налажена связь со всем человечеством. Можно было давно создать один общий язык. Общий единый словарь. Чтобы хотя бы в семантике слов не было противоречий, для возможности объяснения чего угодно кому угодно. Но дабы, ни подавлялась историческая культура, можно обучать человека и любому другому языку.

В голове у девочки такие витиеватые, ещё допустимые человеческому размышлению, вопросы всё больше сменялись разумеющимися и невообразимыми. Не из-за сложности построения, а от банальности прямоты. Они были настолько простыми, что казалось и ответа на них нет. Что это принцип такой, заложенное правило и другого не дано.

Зачем люди злятся? Почему забывают? Как мы понимаем друг друга? Что такое завтра и время вообще? Куда делось вчера? Почему синий – это синий? Ведь может быть так, что человечку, у которого с детства нарушено цветоосознание, сказали, что определённый цвет является синим. У человечка, как и у всех, есть все цветовые разделения, но только он видит совсем другие цвета. Его спектр смещён. Он запомнил, что синий – это синий. Но всё же может быть совсем иначе.

Только когда обычный озадаченный человек ищет ответы или смиряется, Марго зажималась и подавлялась. Вопросы не переставали её мучить, но ответа девочка не находила. Она боялась задавать вопросы. Во-первых, было некому; во-вторых, у нас не принято об этом говорить. Делать нужно то, что делают окружающие – это правило вдалбливалось в голову каждого ребёнка. Таков физиологический принцип существования.

Все её вопросы и интерес всё больше приходили к одной мысли: у остальных-то такого нет. Вот это и есть её отличие от окружающих. Так что Марго старалась прятать свои вопросы как можно глубже внутрь. Она яро боролась с интересом, намеренно занимаясь вещами, которыми занимались окружающие. Заставляла себя смотреть телешоу, играть, смеяться, когда ни попадя, и даже краситься. В целом стараться подобать кому-то.

Но ничего у девочки не удавалось. Всё казалось бредом, непонятными махинациями. Сначала просто нелогичными, потом глупыми и наконец отвратными. Она смотрела на себя в зеркало, стараясь оценить внешность как бы окружающим мнением. Каштановые кудрявые волосы спадали до груди. Вроде не толстая. Аккуратные брови и пухлые губы, щёки, кажется, большие. А глаза постоянно бегают и прячутся от себя же самих. Как будто, поймав свой взгляд, они застыдят всё на свете. Человеку не стыдно смотреть на сексуальные черты других людей. Ему стыдно если кто-то узнает, что он сейчас на них смотрит. Марго не было стыдно на себя смотреть. Также ей не было неприятно или приятно. Она просто считала, что это глупо.

Мне же, всё-таки кажется, что она весьма привлекательна. Девочка всегда высматривала себя в зеркале, уточняя, похожа ли она на окружающих. Глаза, рот, нос есть, что же им ещё нужно? А всё же все всегда на кого-нибудь да похожи, хотя бы отдельными чертами напоминают известных или отдалённых личностей. Только себя она никак не могла ни к кому привязать. Так же она не могла понять, что привлекательна, поэтому, задерживающиеся изредка на ней взгляды прохожих, вызывали опасность.

Вот, Катя, одноклассница, она, да, красивая. Ну, должно быть красивая… У неё ровные зубы, длинные светлые волосы, цепочки, серёжки, всегда яркие и красочные наряды. Мальчики, даже из старших классов, постоянно вокруг неё ошиваются. Над всеми её фразами смеются и её первую приглашают танцевать на дискотеках. Но Катя всегда и всем отказывает. Излишнее внимание действует только на её подруг, и те пользуются положением. А Катя изо дня в день всё больше молчит. У неё растёт грудь. Одноклассницы завидуют, мальчики съедают глазами, а Катя начинает сутулиться. После того, как один из старшеклассников осмелился сделать комплимент её глазам, Катя стала прятать взгляд. Она стирает косметику, которую ей поутру наносит старшая сестра. Она всё больше молчит. Чувствует себя неловко и неуверенно. И эта скромность со скрытностью ещё больше возбуждают окружающих. Мальчишки спорят, раззадорясь недоступностью, а девчонки злятся, чувствуя свою никчёмность в присутствии Кати.

И вот уже Катя не просто задавленная обстоятельствами девочка, а самый настоящий предмет насмешек и издёвок. Её теперь все выставляют легкомысленной девчонкой. Поклонники считают, что она возвела себя на недоступные каким-то окружающим высоты. Так что они находят себе особ вожделения полегче – тех самых завидующих бывших подруг. Эти жалкие пародии и доступней, и с ними можно повысмеивать, вожделенную всеми, Катю. Можно распустить по школе слухи о её похождениях. Родителей её после вызовут в школу, и те отругают девочку за всё то, чего никогда не было.

Ладно, если бы то были всего лишь шутки, но любая история в том возрасте кажется роковой. Одна мелкая деталь или стечение обстоятельств накладывают клеймо на всю жизнь. А ребёнок думает: как жить-то дальше с этим.

Отец по выходным спрашивал у дочери нужны ли деньги. Если нужны, то он клал по тысяче в сервант под тарелку. Если Марго говорила, что не нужны, то он всё равно клал, поясняя: «вдруг нужны будут». Она не любила находиться дома, когда он отдыхал в воскресенье, и выходила на улицу. Там просто сидела на скамье или бродила по окрестностям. Подростки её возраста скапливались в отдалённых от глаз закоулках. Ей же, как и им, хотелось уйти от остальных, только не вглубь, а наружу. Она гуляла всё дальше и дальше, мечтая иногда осмотреть всё вокруг. Ходила, исследуя тропы, дорожки в прилегающие к городу деревни – всё, что скрыто вдали от населённых пунктов. Ограничение состояло только во времени. Вернувшись к ночи, даже если отца и не заставала, всё равно обнаруживала бумажку для недельного пропитания на месте и перепрятывала.

Соседка иногда приносила супы в банках и ставила в холодильник. Также она проверяла дневник девочки и следила, чтобы та прибиралась. Женщина, невзирая на свои растущие с каждым годом размеры, во всём старалась помогать девочке и постоянно про всё интересовалась, но Маргарита от всего отказывалась и помалкивала. Вопросы и предложения помощи всегда носили материальный характер. Темы были про еду, одежду, коммунальные услуги, здоровье девочки, но всегда или никогда не то, что волновало её на самом деле. Марго вскоре смирилась и поняла: об этом не говорят. Обсуждать и рассуждать в компании людей можно только о поверхностном. О том, что выставляется напоказ. Что не имеет никакого значения. Глубинные же, реально волнующие и важные для общения \/ существования вещи, нужно задавливать в себя, прятать как можно глубже. Иначе разговоры о таком были бы подобны раздеванию. В этом случае люди видели бы друг друга голыми. По письке и две сиське у каждого. Они бы тыкали в друг друга пальцами, осуждая: «Смотри, мол, у него две сиськи и писька!» – Но у тебя же тоже писька с сиськами. – «Нет, нет! Ты посмотри, какие у него они! Фу, какая мерзость!» – У тебя тоже не очень на самом деле. – «Что?» – Да, и у всех так.

С весны отец добирался до работы на велосипеде, пока не нашёл себе женщину с квартирой близь завода. Первое время он просто задерживался, но потом и вовсе пропадал сутками. О том, что у него появилось новое место обитания, Марго услышала, когда соседка ругалась с ним на кухне. После таких регулярных ссор, этот мужчина строил из себя настоящего отца. Он брал всё в свои руки, наводил дома порядок, что-то чинил, узнавал про дела в школе. Всё это длилось около получаса. Потом, как ему казалось, долг был переисполнен, и всё опять приходило на свои места. К лету отец оказался в другой квартире, а велосипед на балконе. Но через несколько дней девочка уже мчалась на нём далеко за городом.

В компании остальных двухколёсных ребят ей не удалось войти. Их механизмы были ювелирно собранны, рамы сверхлёгкие, а некоторые аппараты с электромоторами и сами двигались. Но дети на таких машинах только хвастали друг перед другом, всегда двигаясь по специально предназначенным для этого дорожкам.

Подобный случай произошёл в магазине обуви. Когда девочка выбирала себе кроссовки, то увидела разделы: обувь для занятия спортом, спортивный стиль и обычная обувь. В обуви для занятия спортом удобно заниматься спортом – это понятно. Но в спокойном перемещении от неё возникало неудобство. То же самое с обычной обувью, в которой удобно банальное перемещение, но невозможно бегать. А вот спортивный стиль, как объяснили ей консультанты, нужен для того, чтобы не заниматься спортом, но выглядеть так, как будто занимаешься. В ней неудобно заниматься спортом, но удобна повседневность. Тогда почему нет обратного? – подумала Марго. Обувь, выглядящая как обычная, но предназначенная для спорта.

Велосипед же Марго был старым заржавелым аистом, к которому приварили задние передачи. Он весь дрожал и скрипел на поворотах. Всё же девочку замечали только по возвращению или отъезду из дому. Трамвай \/ автобус забылись, только велосипед. Это был дешёвый, удобный и быстрый способ добраться куда угодно. Перед глазами всё время что-то мелькает, картина постоянно меняется и не замирает, как она. Путь каждый раз выбирался новый, незнакомый, с наиболее заросшей тропой. Главной задачей каждой вылазки было потеряться. Чтобы можно было остановиться, на миг почувствовав беспомощность. Полнейшее одиночество \/ безграничную свободу.

Колёса крутились как можно дальше в самую глубь лесов. Когда же пробираться верхом более не было возможности, велосипед катился рядом. Ветки хрустели под ногами. Дождь давно не проходил, и ей за всю дорогу ни попался ни один гриб. Небо и сейчас было чистое, но солнце почти не пробиралось к подножиям деревьев. Духота задерживалась, как и любой шорох. Резкие блики редко резали глаза сквозь тучи листвы. Без ветра не скрипели стволы и не шумели ветви. Они теперь поглощали все звуки, а эхо возвращалось только глухое на несколько тонов ниже. Благодаря засухе удалось выбраться на другую сторону ручья. Вода отошла ниже, и по отмели удалось пронести тяжёлый велосипед. Ноги её давно закалились и довольствовались ледяным родником. Правда он успевал немного нагреться, спускаясь по лесу с разбросанных холмов.

Чернозём и корни виднелись только у подножий деревьев, где её взрыли кабаны. Весь остальной лес покрывала, годами опадающая, листва. Эти коричневые пышные сугробы мягко прогибались с каждым шагом. Где-то внизу там что-то трескало и ломалось. По коре деревьев то и дело пробегали букашки, а в волосах девушки порой путалась паутина.

Ей нравился лес. Она представляла, как жила бы тут. Где бы охотилась, где брала воду, строила жилище и расставляла ловушки. Она изучала деревья, узнавая из которых было бы надёжнее построить хижину. Узнавала всё о лесных животных, опасностях и секретах. Так, растрясся шишку и растерев семена, она однажды приготовила себе кашу. Отличив камыш от рогоза, опробовала на вкус нечто новое. Из него можно и нить сплести, и крышу обить. Это не был запасной вариант, на случай если отец перестанет присылать деньги, но возможность такую она допускала.

Эти бумажки, которые все накапливали, вызывали одно отвращение, самую настоящую злость. Она понимала, что валюта это потенциальные возможности. Деньги – результат затраченности. Может, данные факторы и были бы для кого-то причиной хвастовства, если бы их не заботило только количество бумажек. Люди восторгались открывающимися возможностями, своим ложным величием над пока ещё не заработавшими, но просаживали свои накопления на загнивающий мусор.

Завидующие, смотря на богатеющих, ещё больше злились, оттого что чьи-то средства уходят в никуда. Они не понимали, зачем миллионеру хвастать своим новым телефоном перед другим миллионером. Или разъезжать на дорогущей иномарке по своему увядающему селу, чтобы каждый, прежде сомневающийся в его возможностях, осознал, что был не прав. Но, всё же каждый, из уверяющих себя, что никогда не просадит деньги в пустую, в свой отпуск мигом летел в тёплые края, не вкладывая средства в планируемое приятное, а тратя на заслуженный отдых от накопившейся усталости.

Это ужасно, что человек обязан думать про деньги, причём постоянно. Везде с самого рождения его готовят только для этого. Он учится, чтобы потом много зарабатывать. Его пичкают насмешками: «Ты как зарабатывать-то будешь?» или «Это много денег тебе не принесёт». Человек работает, боясь потерять зарплату, если что-то совершил выдающееся, то его награждают денежно; провинился – минус премия. Всё переводится в эквивалент денег. Получается, марафонскую победу можно выразить в какой-то сумме? Или отцовскую заботу реально заменить зарплатой? Может девушка на первом свидании вместо поцелуя пихала бы парню сотку в карман, мол: Молодец, хороший был вечер, ты отлично за мной ухаживал.

Причём ужас этот неискореним, человек зависим от денег, как от единственного способа существования. Еда – деньги; вода – деньги; жильё, тепло, здоровье, защита – всё это деньги. Человек действует, исходя из ситуации, зачастую против своей воли. Можно было бы подумать, что нематериальное (такое как: доброта, выносливость, забота или сострадание) невозможно выразить деньгами. И этими качествами человек может обладать как богатый, так и бедный. Только бедный человек не подаст руку нуждающемуся случайному прохожему, потому что сам торопится домой, где его ожидает целая семья таких нуждающихся. Это не отнимет наличие у него доброты, но карать он будет себя больше, чем беззаботный богатей, который никуда не торопится. Так же марафонец не сможет выложиться на все сто процентов, потому что знает, что боль в ногах не даст ему отработать на следующий день качественно все три уборки. Человек будет карать себя, думая, что сам просто не способен на такие забеги. Так и сын будет роптать на мать, не появляющуюся дома, и студентка не сможет дать жалкий рубль на помощь больным детям.

Всех таких людей задавливают рамки, в которых они родились и воспитывались. Они не могут выбраться за границы, потому что не знают как. Их учили только существованию в этих условиях, так что они и представить себе не могут, что жизнь возможна не по установленным правилам. Что где-то далеко, в диких лесах, возможно завести разумно развивающееся общество без гнева, зависти, страха и денег.

Оказаться так далеко у девочки не было возможностей. Пока она не представляла, как можно не ходить в школу, или не ночевать дома, или жить совсем одной в лесу, но постоянно об этом думала, находя всё больше подтверждающих факторов. Мы вышли из природы, всё здесь для нас. Конечно, дико звучит для девочки – подростка, но это так. Ведь ей на самом деле не нужен дезодорант, которым она по несколько раз на дню пользуется из-за постоянного движения. Отвечать ей не на чьи звонки, да если б и был кто, то телефон ей тем более не нужен. Значит, и не нужно электричество. Земля и уголь – естественные фильтры. Воду можно запросто вскипятить на, тут же разведённом, костре в любом целлофановом пакете. Температура плавления целлофана стала известна в восьмом классе на химии, и она в два раза выше кипения воды. Кругом полно ягод, а проток спускается прямиком к речке. Там можно нарвать крапивы, скрутить пряжу, сплести сеть и поймать рыбу. Тогда бы она всегда была бы занята выживаемостью, и не было бы времени на всё, что любит подниматься из самых недр сознания. Марго будет ещё долго жалеть, что тогда не осмелилась на такое.

Река была ниже, а девочка шла в другую сторону – наверх. Хоть на выходе из леса и доносился шум дороги, но и вид оттуда открывался редкостный. Лес исчезал вместе с почвой, и открывались огромные жёлто-зелёные поля, лежащие где-то там, внизу, вдалеке. Земля обрывалась с корнями и, свисающими над пропастью, ветвями. В паре метрах ниже начинался плавный скат из глины, песка, камней и, всё никак не взобравшегося наверх, бурьяна. Глиняную стену подпирала небольшая полоса деревьев перед ровным, гладким полем, тянувшимся на несколько километров, где оно останавливалось другими лесами и еле различавшимися машинами.

Марго опустила велосипед и подошла к краю. Снизу это возвышение казалось настоящей хвойной волной. Только, судя по левой, укрывающейся за поворотом, частью обрыва, не лес накрывал поле, а наоборот оползни спускались, и засохшие деревья линиями срывались вниз, но то длилось годами. Вот было бы славно, подумала тогда Марго, установить камеру на десятки, сотни лет в центр того поля, чтобы потом воспроизвести отступающую землю за секунды. Это было первое место, где Марго захотела оказаться снова.

Когда второй раз девочка вернулась сюда, то вышла значительно правее и так же, как и в первый раз, просто любовалась видом. Гигантской картиной. Во вторую вылазку пейзаж не был столь ярок как в прошлый день, а на третий день вообще был мрачным.

Через неделю солнце опять выжигало атмосферу, и горизонт искрился красками. Полю понравились дожди – оно заиграло ярче. Куда уж ярче? Куда разнообразней? Откуда новое? Все эти вопросы каждый раз летали вокруг Маргариты. Она всегда могла заметить то, что не знала или не помнила в этом виде. К концу лета она нашла здоровенный камень, подобно дивану, располагавшийся у обрыва.

Девочка сидела тут днями, неделями и годами. На фоне не играла вдохновляющая музыка, описывающая величественность природы. Только она и… Это не было одиночеством. Это было спокойствием. Умиротворением. Расслаблением и беззаботностью. Школьные экзамены, выпускные оставались там, за гигантским лесным забором. Здесь был её мир. Тихий и безопасный.

Она чувствовала себя жёлтым пятном в белом пространстве. Хотя движение возможно только в сравнении, от чего или к чему, но это пятно двигалось. Неизвестно куда и зачем. Потом превращалось в бабочку. Порхало, и, успокоившись, зависало на месте. Больше ничего не нужно было, но тут появлялось синее пятно. Оно также летело и превращалось в небо; за ним зелёное – в траву, из которой вырастало дерево. Бабочка садилась на дерево и…

Марго приходилось каждый день уходить от этого места и возвращаться в так называемый дом. Место, где нужно поесть и поспать. Место, к которому ты привязан. Место, без которого ты не умеешь существовать. Но не место, в которое ты стремишься \/ которого бы хотел. В этом институте "семьи и дружбы" на девочку всё больше озлоблялись. Отец, соседи, учителя, бывшие одноклассники и будущие однокурсники. Казалось, что сам мир был против того, что у Маргариты есть свой маленький мирок где-то вдали от остальных. Ей не хотелось думать о поступлении, о том, что холодильник пуст или нужно утром умываться, она жила всё время тем большим камнем на обрыве.

Но больше всех, казалось, на Марго озлоблялась она сама. Ладно, если бы девочка решала постоянно возникающий в голове вопрос: а что не так-то? Так нет же, она просто гоняла его и из-за этого пуще злилась. Потом злилась, оттого что не понимает, отчего она злится. Потом смеялась над тупостью ситуации, а, успокоившись, опять злилась, так как проблема не была решена. "Да какая проблема-то?!".

Итак, бешеные песни заводной девчонки дома в одних трусах сменились простым мычанием. Резвые игры утихомирились до настольных. Всё, что подбивал азарт и ажиотаж, мигом гасилось внезапной самокритичностью. Она застеснялась себя. Даже зеркала завешивала. По ночам шторы задёргивала, не оттого что другие увидят, просто в стекле опять ловила свой взгляд и мигом стеснялась. Она видела себя во всём. В каждом блике или в отражении ложки. И, хоть и старалась избавиться от своего вида, всё же намеренно искала ещё отражающие предметы. Там она опять замечала себя и вновь ненавидела. Может, ей было и приятно мысленно оскорблять себя. Может это был некий способ слиться с, критикующим её, обществом. Но, переполненная презрением, однажды она уставилась на себя. Как бы специально, чтобы взбесить ту, что стоит там, но оказалось, что бесится только та, которая стоит здесь. Что она видела:

Кудрявые каштановые волосы спадали ниже груди. Не расчесанные, сухие и ломкие, но пышные, хотя у корней растягивались локоны под собственным весом. Дальше шли огромные глаза под маленькими бровями. Девочка специально вытаращивала ещё больше глаза, чтобы они превратились в ровные круги. Нос небольшой, очень маленькие губы и подбородок. Равноразмерные количеству выходящих из них слов. Далее шея и плечи. Грудь начала расти. Неужели. Длинные, неуклюжие пальцы, непонятный живот, бёдра, ноги. При перечислении возникал образ вполне обычной девочки ничем не отличавшейся от остальных. И девочка подумала: а может, и нет разницы?

Марго, смотря на окружающих, и не думала себя с ними сравнивать. Но, так как она была девушка, это происходило само собой. Разница была очевидна: всё, что они (окружающие) делали, сводилось к одному – они все к чему-то стремятся. Осознанно или нет, обоснованно или нет, но все чего-то хотят. В этом плане и Марго от них не отличалась – потребности у всех есть, но она признавала, что от всего, что у неё есть, она способна отказаться. Может, и не так легко разбивать привычку, но вполне реально. Она не замечала зависимости, привязки к чему-либо. Никогда не было какого-то ярого желания или стремления чего-то добиться. Может быть это свобода?

Окружающие постоянно жаловались на свои обязанности, на учёбу, на планы, друзей. Им всегда не хватало ни на что времени, и им это совершенно не нравилось. Но зачем тогда они этим занимались – спрашивается? Отвечается: им это нужно. Но для чего учиться? Для будущего? Так они хотят или не хотят такое будущее? Так может им и хочется то, что им надо.

Эти два слоя "надо" и "хочется" сильно соперничали. Причём когда одно радовало, другое тормозило. А вообще они различались? Просто те люди слишком много чего хотели, а времени на всё не хватало. Оттуда и недовольство. Вместо радости за саму возможность, за то, что они живут, а не выживают, они роптали на судьбу, на родителей, на правительство, на всех, кроме себя самих, что им мало. Им всегда мало. Всегда нужно больше.

Марго никто ни к чему не принуждал, и делала она все, казалось бы, необходимые обязанности по возможности. Девочка не знакома была с понятием хочу или не хочу. Разрешают? И на том спасибо. Но для чего? Что потом? Учёба, работа, карьера, семья, реализация, совершенствование, след в истории, спасение мира. У всех план примерно совпадал, но неясно было, с чего он у них появлялся. Экзистенциализм захлестнул девочку. Она не понимала: если вы делаете всё так, потому что все так делают, тогда почему вы отказываетесь прыгать с крыши, если бы все прыгали? Марго не хотела никого учить своими вопросами, просто хотела понять. Тем не менее, все думали, что она навязывалась и самоутверждалась. Вместо того, чтобы отвечать на, волнующие её, вопросы, они отходили от поставленных тем и переходили к критике личности. И девочка всё больше сникала, пока однажды вовсе не замолкла.

Если ввести в компанию человека, публично объявив, что он болен аутизмом, то общение с ним будет осторожным. Люди не будут критиковать его или осуждать. (Общество наконец-то развилось хотя бы до этого, но не всё) Все странности и заминки будут списывать на болезнь. Просто окружающие не будут воспринимать этого человека как себе подобного. Он же болен. У него может быть совсем лёгкая форма болезни: он может, допустим, не понимать сарказма, бояться определённых вещей или выражать некоторые эмоции иным образом. Во всём остальном он точно такой же человек. И, как в каждом человеке, в нём живёт личность. Значит, помимо различия в виде справки, у него есть и своя точка зрения, и желания, и мнение. Ему, может быть, совершенно не смешна определённая шутка, или он может воспринять чьё-то действие как оскорбление. И это совершенно не из-за болезни. Всё же, и в эти моменты, никто не будет обращать на него внимания. Они будут думать: а, ну, наверно, у него это нормально.

Если же ввести в ту же компанию человека без справки, но с теми же проблемами, но не от рождения, а приобретёнными личностно, как часть становления индивидуума, то странности будут восприниматься куда иначе. Несоответствия будут расцениваться критически, с насмешками и удивлением. Люди будут ставить себя на место этого человека и представлять, насколько глупо было бы им вести себя так же. Вместо нравоучения и поддержки человека, будут издёвки и высмеивания. Не всегда, не от всех, но от толпы как от целого – обязательно.

Два человека. Два одинаковых человека. Справка совершенно ничего не значит. Но тот, что без неё, зажмётся и задавится ещё больше. Он именно замолчит, чтобы ни сделать ещё хуже. Это обычный инстинкт самосохранения. Оправданный и логичный. Боль есть, нужно от неё закрыться. Что Марго и сделала.

С ней здоровались, она молчала. Ей задавали вопросы, она молчала. Первую неделю на парах никто и не заметил разницы. Но потом кто-то докопался до неё, и молчание открылось. Одногруппники не поверили и проверили. Смеялись, шутили, использовали положение по полной. Бывшие одноклассники ещё больше подзадоривали заведённую толпу, выдумывая школьные случаи, обличающие девочку. Маргарита сверлила их непонимающим взглядом. Пару раз срывалась и убегала с занятий. Она не молчала полностью, только за ненадобностью. Продуктами закупалась в супермаркетах, где не нужно говорить, библиотекой пользовалась только электронной. Но на улице всегда могла подсказать дорогу или который час прохожему.

Игра в молчанку дошла до преподавателей. Сначала как недоумение с их стороны, потом до скандала. В то заведение девочка приходила набираться знаний \/ ожидать диплома. (Зачем? Да потому же, почему и все – так надо) Разборки по поводу отсутствия речи этому никак не способствовали. Так что она молчала сначала у педагогов, потом у главкафедры, потом у декана и наконец в архиве, подписывая справку о возвращении аттестата.

«Ну и хорошо. – Подумала Марго. – Наверно хорошо». Ну, а что ж плохого? Да и что хорошего? Пропадает стипендия, но есть ещё скопленные от отца деньги, он их пока регулярно присылает. Главное: пропала обязанность, отягощающее бремя. Появилось время, наступала вновь весна и балкон оттаивал. А пока разжижавшаяся грязь не досохла, Маргарита была заперта с самой собой в четырёх стенах.

Однажды одиночество заело её полностью. Это не случилось после очередного разочарования в своих ожиданиях или от зависти при виде счастливых лиц. Это не было ничем стимулировано, а стало результатом долгого накопления медленных угрызений. "Мне плохо" – не переставая, твердила себе девочка. Делать что-то нужно было, Марго знала это давно, но, что именно, понять никак не могла. Вокруг постоянно витали угнетающие слова, предположительные причины всех так называемых бед. Казалось, что это будет очередной вечер, когда, после часовых копаний в себе, она просто уткнётся в подушку, будет мечтать толком неизвестно о чём и уснёт. Но оставлять негодование, как раньше, нельзя. Настала пора выплеснуться, вывалить всю тревогу и разложить её по местам. Всё понять никогда не получалось, слишком много ответвлений постоянно летало, и мысль сбивалась. Мысль о чём? – такой вопрос заставлял девочку каждый раз возвращаться к тому, с чего она начала. Может из-за гнева или отчаянья она не могла никогда не к чему прийти. Тогда она придумала записать, всё выложить на листке и следить за мыслями по порядку.

Она создала идею. Пока неконкретную, скорее форму идеи или некий предположительный образ. Мне плохо, и что-то нужно с этим делать. Мысль, казалось, верная. Чтобы управлять, развивать и обосновывать её, пришлось мысль привязать к хронологическому порядку. Так родилось описание своей жизни. Теперь всё, что упиралось в рамки и ограничивало её долгие годы, вмиг могло исправиться фантазией на листах бумаги.

Во-первых, пол. Её не то, что бы не устраивали ежемесячные проблемы или сложившееся отношение к женской половине в современном и пережитом обществе, нет, она видела недостатки и в мужских организмах. Хотя бы рудименты эволюции в виде волос. Может и жизнь её сложилась бы иначе, будь она парнем. Ведь часто она и по сей день слышит: тебе надо было быть мальчиком. Тогда возникает вопрос: как часто бы люди говорили, что ей надо было бы быть девочкой, родись она мужиком? Но что было бы на самом деле, увы, никогда не узнать. Все суждения рождаются на основе имеющегося. Долгое время девочка вообще не хотела обозначать пол существу, к которому привязывала свои мысли. А зачем? Это же её мир, может в этом мире нет полов и все равны. Не только на генетическом уровне, но и в социальной среде. Вообще всё там может быть равным. Без цвета кожи, без кривых и ровных лиц. С одинаковыми талиями, увлечениями, работами и одинаковыми жизнями. Все в том мире ходили бы ровно по струнке. У всех была бы одна судьба. Ни каких войн, злости, агрессии, но и никакого счастья.

Это фантастика, антиутопическая сказка. Кажется, это и есть то, чего она хочет. С отсутствием счастья отсутствовало бы и несчастье. Все были бы одной гигантской семьей, и девочка не была бы одна, никто бы не был. Придя к этим словам, Марго испугалась. Она же не знает, какого это быть не одной. Привыкла уже к тому, чего не хочет, научилась вроде с этим жить и отвыкать страшно.

Она создала мужчину, чтобы доказать, что пол не имеет значения. Он должен был быть, точно так же, как и она, задавлен обстоятельствами, но постоянно что-то с этим делать. Его борьба не могла начаться просто так, у всего есть начало. А может всё, как и у неё, пошло от накопления. Всё пошло выводом всех предыдущих поколений. Она стала накачивать его своими проблемами и заботами. И наконец это всё переполнилось и выплеснулось через край. Создалось первое различие между ними. Он действенный. Все его, то есть её, проблемы решались. Он не смирялся. Он не считал, что сам виноват во всем с ним происходящем, а обвинял мир. В общем, из описания себя реальной, (для разбора и решения проблем, как было изначально задумано) у девочки вышло описание себя желанной. А может и не себя.

Он был идеального роста в сто восемьдесят сантиметров. Он был силён, но мышцы выглядели не большими, а крепкими. Он казался, как и она, немного худее, чем остальные, но это только из-за постоянного движения. Он плавал, бегал, занимался. Энергия не могла откладываться жиром на боках. Так как он противостоял миру, мир карал его за это. С самого детства тело его всё больше разукрашивалось шрамами. От порезов, полученных агрессивными детьми, и глупых ситуаций со столиками в самолётах до памятных спасенных жизней. В случае спасений ему везло и тем, кого он спасал. Но он непросто оказывался в нужном месте в нужное время, а постоянно двигался, зная, что на месте ничего не произойдёт.

Будучи маленьким, считал он себя самым умным, потому и назвался Клевером. Девочка придумала этот аспект, чтобы допустить реально возможный процесс формирования личности, которая, выросши, научила его сомневаться в своих возможностях. Когда он столкнулся с реально что-то знающими людьми, то заткнулся и впредь никогда не возомнил о себе большего. Но Клевером остался.

Сравнивая себя с ним, Марго знала: он бы не усидел, записывая свои мысли. Клевер постоянно находился в движении, что-то придумывая, решая и изобретая. Он не мог позволить себе делать только одно дело – это расточительство времени. Два занятия одновременно – это норма; а вот три – желанное. Правда подходящих друг другу трёх занятий найти было сложно. Однажды он смотрел научную передачу, нарезал овощи и тянул шпагат. Можно было ещё приседать, вязать и слушать аудиокнигу. Главное, чтобы занятия были разделены на участки тела, не отвлекающие друг друга.

Клевер не понимал, как остальные могли прожигать драгоценные минуты своей жизни, но никогда никому на это не указывал. Он не хотел, чтобы люди стали такими как он, но к тому, чтобы понимали, почему они такие, какие есть, стремился. Надо же разобраться и понять, где ошибка. Хотела ли Маргарита, чтобы люди были такими, как она? Скорее наоборот. Девочка желала воспринимать мир как окружающие люди. Не быть собой, слепо радоваться жизни и беззаботно течь по руслам судьбы. Но Клевер совершенно другой. Он точно знает: в поступках людей нет логики. Он никогда не будет это им доказывать или внушать. Он будет делать сам. Они будут его ломать, а он поднимется и исправит. Пока они не увидят перемены. Пока не обратят внимания на свою жизнь и сами не захотят меняться.

И вот девочка вновь смотрит на себя в зеркало, пыша от отвращения. Шея её вздулась, а лицо покрылось красными пятнами. Она думала, что в этот раз сможет больше не обращать внимания на причины, в прошлые разы вызывавшие из неё слёзы. Но плечи штампованно поднялись, колени сузились, пятки разъехались, и глаза всё больше моргали. Она то и дело отводила взгляд от лица, чтобы слёзы не потекли, но куда не посмотришь, везде стояла только она. Марго.

Я тогда неспециально подсмотрел за ней. Я не виноват – куда она, туда и я. Заплаканные глаза казались ещё больше, но разросшиеся в момент гнева капилляры на них мне совсем не понравились. Потому что там была именно злость. Злость от отчаянья. После, когда она успокоилась, в глазах осталось отчаянье от злости. Это две, определяющие активность человека, реакции на раздражение. Сейчас в девочке, кроме них ничего не было. Маргарита, ты ни в чём не виновата. – Захотелось сказать мне ей в тот момент. – Всё хорошо и ты это сама знаешь. Бояться нечего. Но разве способна она меня услышать?

В тот вечер у Марго опять промелькнула мысль, что ей совершенно не нужно понимать людей, что на самом деле не в ней проблема. Но мысль тут же подавилась рядом опровержений. Люди, как большинство из них считает, способны любить. Способны на счастье. Способны чувствовать, в конце-то концов. А она не понимала этого. Значит, проблема в ней. Конечно, что-то всегда шевелилось у неё внутри. Она и радовалась, и злилась, и впадала в апатию, и вновь просыпалась, следя за утренним лучом, в полной уверенности очередного дня. Но всё то было так гладко, так медленно и слабо, что Марго не захлёбывалась чувствами, а могла осмотреться в происходящем. Могла оценить плюсы, минусы, причины происходящего, но максимальной реакцией у неё было лишь немного большее выдавливание воздуха через нос.

А ведь люди на улице бегают, кричат что есть мочи, некоторые набрасываются друг на друга и висят с глупыми улыбками. Иные могут вспылить с полуслова, будь то неуместное или случайное слово. Им неважно, даже если собеседник забылся, не знал о проблемах первого или просто оговорился. Они могут впасть в ярость, в слёзы, в гнев, пустив в ход кулаки. Они искренне верят в тот момент, что поступают правильно, что неизвестная, необозначившаяся проблема только таким образом может решиться. Окружающий мир меркнет, они не способны оценивать ситуацию, они просто текут в порыве чувств. Настоящая вера в предлагаемые обстоятельства.

Вот мысли девочки вновь шли на разочарование. Данное чувство рождается, когда не оправдываются ожидания, когда человек с лишком задумал, а вышло всё не так, как планировалось. Но Маргарита давно ни на что не надеялась, лишь бы не было хуже. Так что разочарование являлось теперь нормой. На обратное надеяться она не способна. Просто не может. Людям дано, а ей нет. В ней отклонение, она – урод. Но где б найти такое место, куда запирают всех таких же? На измятых страницах разваливающегося дневника, куда её уже не пускал разжившийся там молодой человек?

Клевер вырос в точно такой же квартире, в тех же условиях, ибо должен был всего добиться сам. Или может мама его жила с богатым мужем, но он сам захотел жить с папой. Папа не занимался воспитанием и всегда работал. Да и воспитывать не нужно было его, он всё делал сам. Так, к моменту определения своей роли в мире, он занялся исправлением всего составляющего. Комната его в момент поменялась. Он подклеил обои, хоть они не мешали и показывать было их некому. Не дожидался Клевер удобного момента, чтобы спросить трудовика, а напрямую выпросил гвозди. Забил ими плинтуса и уголки. Вымел грязь и из-под шкафов, срезал порванный линолеум, выломал замёрзший балкон, нашёл замотанный рулон линолеума и приклеил кусками на места дырок. Занавески распахнул и больше никогда не прятался от вливавшегося света. Запихал вату в щели оконных рам. Не помогло. Вытащил вату, вставил поролон. Не помогло. Выдернул поролон, вклеил шерстяные жгуты и поверх прошёлся клеем. Шерсть пришлось задавливать даже в бетонные трещины. Пока работал, пропотел так, что поднявшаяся температура больше никогда не падала. Даже балкон можно было не запирать.

Когда люстра накренилась и плафон начал падать, Клевер, не думая, прыгнул, чтобы его поймать. Конечно тот всё равно разбился, но попытка была интересная. Лампа жарила извёстку. Можно было открутить лампочку, чтобы потолок не чернел. Тогда пришлось бы пожертвовать шестьюдесятью ватами. Купить новый плафон, потратив необходимые деньги, или оголить остальные лампы, а над ними проклеить фольгу. Что он и сделал, от чего стало ещё больше света.

Телевизор его работал до ухода отца. После, в ту самую неделю великого преобразования квартиры, пыльный ящик с остальным мусором отправился на помойку. По пути встретил его однокурсник Тимур и предложил купить этот телевизор за комплексный обед в столовой. Только через тринадцать лет, когда этот уже сломанный телевизор будет уносить Тимур в кладовку и рассказывать соседу, как и когда его приобрёл, то задумается, что мог бы его просто бесплатно взять с помойки.

Марго так понравились все его способы обустройства квартиры, что захотелось тут же вскочить и навести у себя такой же порядок, но всё же она продолжала лежать. Девочка знала, что всё описанное ею в образе жизни своего персонажа, она могла бы сделать и сама тем более про хозяйственную домашнюю часть, но с места она не сдвинулась. Лёгкий холодок всегда гулял зимой по полу, от него можно было избавиться шерстяными носками, а в заморозки и тапками. Марго понимала, что носки нужно надевать каждый день, а балкон можно проклеить единожды, и проблема решена, но всё равно ничего не делала. Почему? Это он, он может. Это его жизнь. Пускай он делает.

Клевер всё может. Не стесняется, смеётся, веселится, живёт по полной. Это не значит, что у него не было таких же, как и у неё, упадов настроения. Только он в такие моменты продолжал действовать. Атаковал скорбь, тоску и депрессию, не давая им овладеть телом. Может это был его своеобразный способ защиты или закрывания от неприятного, что совершенно неважно, если это работало. Ему также часто хотелось безумно прижаться к кому-нибудь или довериться. Чтобы его понимали, чтобы он понимал и не был одним. Тогда Клевер задавался вопросом: а разве я такой один?

Если человек что-то хочет, значит он берёт и делает всё, что необходимо для этого. Если не делает, значит без этого очень даже и обходимо. Ему никто не помогает с его порывами одиночества, значит никто не хочет. Но у других-то может быть такое же чувство, и они также, возможно, думают, что окружающие не хотят им помогать. Предположив это, Клевер понял, что вправе их избавить от этого состояния. Тогда он начал искать других таких людей, узнавать, расспрашивать – делать всё то, что никто не делал с Маргаритой. Хотя кто признается в своей слабости или отчаянье? Если очень нужно будет, ну вот только если на самом деле прямо так что иначе никак, то признается. Вот он и задавал постоянно пугающий и озадачивавший всех вопрос: Вам помочь? Что-то не так? Или: Вам что-нибудь нужно?

Многие в ответ перечисляли банальные вещи, материальные и далёкие, и сокровенные желания. Так выделилось девяносто процентов эгоистов, откровенных потребителей, не задумывающихся о причинах своих желаний. Потом пошли люди желавшие счастья и здоровья другим. Близким или просто людям. Желали, чтобы не было войн и мир во всём мире. Последние, подавленные одиночеством, такие как он. Как она. Молчали. Мы боялись довериться и не открывались. Мир нас так создал, что мы боимся довериться. Молчание могло выражаться насмешкой или злым закрыванием. И всё, что не ответ на вопрос – это молчание. Это та самая проблема.

Тогда Клевер попробовал первым открываться, говоря, что его тяготит. Говорил он, что не хотел, чтобы кто-нибудь чувствовал то же самое, поэтому и интересовался людьми. Окружающие ему, конечно, не доверяли. Не подпускали к себе и на двадцать минут такого «ангела». Они не могли поверить, что он желает заниматься чужими проблемами, пока не решил свои, что помогает кому-то без личной выгоды. Тогда Клевер отвечал, что грызущие всех нас мысли никогда не пропадут, и может он и чувствует всё это куда сильнее, чем они, но, так как его никто не избавляет, он хочет сам кому-нибудь помочь.

Всё же некоторые отчаивались на его помощь, думая, что хуже уже некуда. И, если они слушали, если не перебивали и думали своей головой, вступая в диалог, а не слепо веря любому слову, то всегда находили выход. Бывали разговоры долги, а муторные разбирательства многих отстраняли от продолжения. Эти люди сами не понимали, где они ошибаются, отстаивая своё положение, но срывались, не желая больше в себе копаться и прекращали с ним общение. Значит, не настолько им и нужно было избавляться от своих проблем, раз они не хотят понимать, побуждающие неприязнь, причины.

Остальные, все те, кто, до разговора с Клевером, думал, что их положение тупиковое, раскладывая причинно-следственным путём свои ситуации, преображались после общения. Прежде потерянные люди исправились и успокоились, возможно, даже удивлением от того, что им кто-то помогает, что их кто-то избавляет от всего. Они не готовы были к исправлениям до разговора, а потом успокаивались в сравнении, что они уже погасили волнующееся море внутри себя, а он – нет. Должно быть ему куда хуже, чем им. От таких мыслей людям становилось легче, однако появлялась новая для них задача: им тоже хотелось помочь Клеверу. Они хотели продолжить справедливость, а, вернее, избавиться от несправедливости. Ведь несправедливо, что он помогает просто так. Ему тоже кто-то должен был помочь. (Если разобраться, то он и творил ту несправедливость) И они старались, недолго.

Человеку теперь было важно почувствовать себя именно выполнившим долг. Чтобы не грызла совесть внутри, а не искренне помочь человеку. Если бы хотели они искренне, то сделали бы это раньше, а не в сравнении. Так что Клевер, предполагая настоящие мотивы, и тут им помогал. Он разыгрывал небольшую сцену и, путём наводящих ответов, заставлял человека сообразить для него самого же «верное» решение. Потом обманом с ними соглашался и как будто успокаивался. Собеседнику становилось вдвойне легче, и он отставал.

Марго не могла себе представить, как именно Клевер помогает людям. Она не воображала примеров, просто знала, что помогает. Как будто видела где-то издалека своего персонажа и его нового случайного знакомого. Они сидели и говорили. Долго, увлечённо. Говорили про желания и предполагали, откуда те могли возникнуть. Разбирали причины, будущие планы, цели. Очередной знакомый постоянно расставлял руки в стороны и смотрел вдаль. Её же персонаж не сводил глаз с объекта и кивал в спокойном темпе. Иногда кто-то вскакивал и расхаживал. Хватался за голову, кричал, но потом успокаивался. Почти всегда разговоры с ним заканчивались объятиями. Крепкими, тёплыми, непривычными современному человеку объятиями.

Он помогал всем, кому нужна была эта помощь, всем, кроме самой Маргариты. С этого доброго и приятного мира взаимопомощи девочку начало тошнить. Хоть и было всё оправданно и последовательно разобрано, но привыкшее нутро её не верило. Чем больше она писала, тем дальше отгораживалась от окружающего мира.

У неё появилось ощущение, что она выплакивается в этот блокнот. Что на самом деле Клевера не существует, и делает она свои записи не для поддержания его жизни, а для успокоения своей. Каждый раз, как что-то её грызло, она изливала это на бумагу и сразу успокаивалась. Это он мог решить любую возникшую проблему, с ним можно было поговорить, а она, по сути, никто. Для неё его жизнь – это носовой платок. Она вытирает слюни и сопли этими листками. Листками его жизни. Клевер остаётся весь облитый этим смрадом, а она успокоенная засыпает.

Но она его и создавала, зная, что он вытерпит, что не она вытирается, а он вытирает её слёзы. Клевер прямо так и прижимал её к себе, шепча на ухо, что всё будет хорошо. Вся когнитивность Марго в те моменты подавлялась. Не нужно было рационального объяснения и фактического подтверждения спокойствия, оно просто было и всё.

Уехав ото всех на тот камень, далеко в лесу перед обрывом, Марго не сидела в одиночестве, в обнимку с блокнотом. Клевер был там не как персонаж или плод её воображения, а как реальный человек. Он по-настоящему обхватывал одной рукой её рёбра, а другой затылок и прижимал к своей груди. Он всегда был тёплый и очень крепкий. Она не могла прощупать кости за слоем мышц. А сердце его билось медленно и сильно. Девочка утопала в могучей груди, в обхвативших руках, слушая мерное глубокое дыхание. Он вдавливал её в себя. Они сливались воедино, в отельный от всех мир.

Да, это слабость. Чистой воды отчаянье. И Маргарита не решала проблемы, а просто от них закрывалась и отстранялась. Он давал ей сил, даже когда она ещё и не знала о нём. Сначала в школе, потом в университете, теперь просто чтобы вернуться домой. Он всегда помогал и подбадривал. У него всегда была необходимая ей энергия. Но откуда он её брал? Не было ли и у него такого же желания: не решать и терпеть, а сдаться?

2.

Кто-то может посчитать, что желания Клевера нас вообще не должны касаться, он же всего лишь буквы. Так как Марго пишет о нём и создаёт его образ, значит это всё равно остаются ещё её мысли. Я даже как-то вроде слышал, что Клевера назвали ненастоящим. Не могу быть до конца уверен в услышанном, но точно знаю, что такие слухи будут в будущем. Можно подумать, если он персонаж книги, значит его нет. Как будто бы тогда сама Марго есть и весь окружающий и осуждающий мир. Если продолжать эту цепочку неуверенности в истинном существовании (пока нам ещё до конца не ясном), тогда можно туда вписать и меня – автора. Обо мне вы ничего не знаете. Может и будет что-то в конце книги написано, или вы вытянете какие-либо мои эмоциональные подтексты из промежстрочья. Можно где-то даже найти биографию автора, но всё равно всё это окажется также кем-то написанным. Тогда вопрос: существую ли я?

Что значит вообще существовать? Откуда у людей может быть уверенность в том, что кто-то существует или что они сами есть? Я не способен пока точно предположить свою точку зрения на эту тему, только могу оперировать данными собирательного образа человека. Самый распространённый ответ на вопрос: "Почему такая уверенность, что он (кто угодно) существует?" Это: "Я знаю".

"Я знаю" – очень хороший, достойный ответ. Он примерно равносилен ответу: "Потому что". Такими словами человек не несёт никакой нужной информации, только демонстрирует свою скрытую агрессию и безразличное отношение к вопросу. Может быть, у него и есть неопровержимая причина, но он ей не делится, хотя мог бы просто сообщить об этом. Убеждённость в своей безосновательной правоте тормозит любого рода развитие и человека, и окружающих. Он как бы достиг своего предела, выше некуда.

К сожалению, мы не имеем права навязываться. Если такова позиция, то ничего не поделаешь. Невозможно размышлять о причинах бытия со стеной, пока она хотя бы не заговорит с тобой. Таких стенок очень легко отличить, им можно задать любой вопрос, и вы не получите логично оконченный ответ. В определённый момент человек начнёт шутить \/ передразнивать вас, делать вид как будто думает, что вы шутите, применяя один из способов для избавления от вас. Хотя самый лучший – простая просьба, но такой способ в обществе не используют.

Когда причины его поступков упрутся в тупик, и человек не будет знать, что отвечать, тогда начнёт он говорить: «потому что»; или «ну, это же понятно». Так же они могут войти в цикл, опираясь на уже озвученные факты пояснений. Но как оказались они в этом цикле и как из него выбраться, никто не думает. Обычно их "потому что" начинаются из-за банальной лени в разбирательстве. Они никогда не задавались вопросами по поводу причин собственного существования и не желают этого делать. Делают делаемое, оно приносит удовольствие и всё. Текут по течению, ложно считая, что хоть как-то управляют своей жизнью, и якобы осознанно совершая выбор.

У таких стенок ужаснейшая непробиваемая проблема. Она заключается в убеждении отсутствия проблемы. (Но проблема есть у всех, даже у не стенок) С ними никогда не поговорить, ничего не обсудить, ничего не узнать. Они самые отчётливые пирамидообразные.

За ними следуют хоть немного копающиеся в себе стеночки. Хотя это уже не стенки. Может, стёкла или с прозрачным болотом их можно сравнить. Потому что они вязнут сами в себе и, не выбираясь оттуда, продолжают рыться. Они пытаются докопаться до истины, но разбиваются об устоявшиеся обычаи. Даже у них есть, не подвергаемая сомнению, основа. Именно она останавливает от дальнейшего пробивания, и из-за неё не выходит развитие. Стенки такие думают, что всё делают верно, и не понимают, почему не получается. Их основы могут быть предельно малы или взаимоисключающие. Например: то самое сомнение во всём и даже в самом сомнении. Это один из самых свободных способов существования, но всё же, также с каким-то, хоть и маленьким, но основанием.

Последние же – прозрачные, не осязаемые и не воспринимаемые ничем, стенки. Правда, тогда это и не стенки вообще. У них не существует понятия, чем они живут и как к этому прийти, это невозможно донести логически до предыдущих стенок. Логика держится на каких-либо основах, а это понятие небытия не выводится, оно есть.

Мы не способны воспринять пятимерное пространство, но мы можем его описать со всех сторон и иметь отдельные представления. Так же, как и об определённых, не оставшихся у нас, органах чувств, которые есть у животных. Мы лишь можем воспринимать данные явления отрешённо, но не способны жить ими. Даже это описание: оно не способно внушить природу рассматриваемого явления, но нацелено максимально приблизить к нему. Однако повествовательная нить возвращается на своё место:

Следующим ответом на вопрос о причинах уверенности существования часто слышится: «я видел». То есть, если человек воспринял какой-либо объект визуально и как-то у себя его интерпретировал, то данный объект считается реально существующим. Ты не знаешь, существует ли у тебя сосед, но если ты его увидишь (допустим, как он одевается в своей квартире), то поймёшь, что он существует. Такое же суждение вытекает, если ты его услышишь сквозь стену. Если в темноте ты кого-нибудь нащупаешь с лицом, с руками и телом, то также воспримешь существование этого человека. То же самое, но в меньшей мере и с другими органами восприятия. Значит, если брать начальное утверждение за истину, существование человека определяет только другой человек посредствам одного или нескольких чувств восприятия.

Тогда возникает вопрос: существует ли Дед Мороз? Дети скажут: «да». Люди постарше воспримут как шутку этот очевидный вопрос. Серьёзно намеренные остальные, без любого проявления чувства юмора в столь ответственном деле, ответят: «нет». Тем не менее мы видели его. Мы знаем, как он выглядит, что у него борода есть, шуба. Многие слышали его: «Хо – Хо – Хо!» Почти все воспринимали его поступки в виде подарков. Деда Мороза можно потрогать на детском утреннике. В общем, сделать всё, что и с любым другим существующим объектом. Но почему-то пирамидообразные продолжают утверждать, что его не существует. Парадокс: я вижу человека, и он существует, я вижу Деда Мороза, и его не существует. Верно ли утверждение, загнавшее нас в тупик?

Примерно на такой же уровень "существования" сейчас выходит общее представление о религиях. Люди говорят, что верят в бога, а точнее: что там что-то есть, и всё не просто так. Можно отбросить волшебные сказки дебатов про великое предназначение, потому что в так называемую судьбу утыкаются, не желающие оправдывать человеческие поступки, люди, хотя всё свершаемое является причинно-следственным сложившихся до этого условий, и взять за рассмотрение суть созданного ими образа Бога.

Пропустим шутку про то, как всё создавшее всевышнее существо, желающее, лишь чтобы в него верили, просит, чтобы его пустили люди в свои сердца. Чтобы он мог спасти этих же самых людей от того, что он сам с ними сделает, если они его не впустят.

Также не будем упоминать шутку, как человек долгое время хотел мотоцикл и просил своего Бога об этом. Но потом понял, что это не так работает. Он украл мотоцикл и попросил за содеянное прощение. С какой-то стороны, его бог дал ему сил и решительность не просто говорить с воображаемым эльфом, а действовать. Причём потом ещё и перестать терзать себя угрызениями совести. Мысль о том, что в итоге, раскаявшись, ему всё простится, успокоила того парня.

Первое моё сомнение в религиях появилось из-за вечного рая и спасения, куда в итоге обещалось проводить всех усопших. К сожалению, все известные мне люди были воспитаны, как и я: с чётким указом добра и зла. Я не мог понять, как возможно, чтобы одни люди всю жизнь грешили, не думали об остальных, потребляли, уничтожали окружение, а находясь на пороге гибели и испугавшись неизвестности, попросили прощения и их простили. Другие же, всю жизнь живущие по совести, ассертивно разделяющие людей, помогающие и служащие на благо народу, не критикующие, но не верующие в существование какой-то божественной силы, вынуждены вечно скитаться в аду.

И что за рамки? Почему человек обязан за такой короткий срок избрать всю свою остальную загробную жизнь? Разве он не поменяется десять раз после? Разве искреннее раскаяние не доведёт человека до осознания своего не прощения? Дело совершено, ничего не исправишь, можно замазывать сколько угодно раны, но они есть. Совсем по-другому, если человек, осознав это, изменится и поймёт, что он уже не тот, который свершал те мерзости. Тогда с чего его судить за то, что делал не он? В детском садике я девочку однажды стукнул, сомневаюсь, что за этот грех я всё ещё в ответе. Другое дело, когда человек осознанно идёт на тот или иной поступок, понимая суть и последствия намеренного, тогда и отвечать он будет за дело осознанно.

И вообще зачем религия требует, чтобы в неё верили? Какая разница во что верит человек, если делать он может совсем разные вещи? Разве это не эгоистично, с точки зрения сидящего в облаках мужика, требовать, чтобы его ценили? Не превыше ли суть и смысл доносимой им мысли? Если важнее только осознание наличия всевышнего творца, а не того, что это за собой несёт, тогда религия совершенно бессмысленна.

Следующее сомнение образовалось из-за правила, обязывающего истинно верить в правоту слова. Тогда вопрос: откуда такая уверенность в истинности проповедующей мысли? Ладно, у служителей – у раба воли своей нет, стул не спрашивают, куда его поставить. Но почему у самой религии нет развития и совершенствования? Если это её твёрдая уверенность в своей истинности, тогда к чему трепет? Зачем отстаивать свою позицию и говорить, где она верная, если она в любом случае верная?

На все эти вопросы мне отвечали: просто поверь, просто продолжай верить и всё поймёшь. И я попробовал, я пренебрегал внутренним рационализмом и пытался убрать размышления из головы. Тяжело не думать, когда думается. Всё же на мысли свои я не обращал внимания и вскоре заметил, что я из человека превращаюсь в объект без имени, без воли \/ мнения. По сути, религия меня просто использует. Она не позволяет мне разобраться в ней. Я не имею права задавать вопросов, так как это противоречит религии, я не имею права сомневаться, у меня вообще нет прав. И почему, и зачем мне так же никто не сказал. Очень похоже на совок.

Закрытая система, подобна тоталитарному режиму или рабовладельчеству, причём добровольному. Человек хочет, чтобы им управляли. Чтобы его направляли. Это чистой воды слабость. Человек хочет, чтобы за него решили тяжёлую задачу, хочет быть зрителем в чьей-то игре. Он не хочет участвовать, чтобы не навредить. Он выполняет чужое поручение, в котором в любом случае будет так, как задумал творец. Это беспроигрышная лотерея. Проиграешь – воля Бога. Выиграешь – воля Бога! То есть можно было вообще не выполнять, ничего бы ни изменилось, свой страх \/ лень списать на волю господа.

И это те люди, что ещё даже не знают, существует ли он. Они просто верят. Кто-то просто листочек с дерева отрывает, кто-то просто человека ночью ножичком режет, а они просто верят в Бога. Они не знают: есть он или его нет. Так же, как и не знают: победит их команда в футбольном матче или проиграет; однако верят в победу своих. Они не видели будущего и не сравнивают рационально данные каждого игрока, чтобы просчитать вероятность победы, однако продолжают верить. Эта вера – залог сомнения. Само понятие веры похоже на на столько сильно стремящийся к сотне процент, что разница уже не заметна, однако она никогда не будет на цифре 100. Всегда будет 99 и девять в периоде. Максимально далеко, бесконечно далеко, но будет.

Другое дело, с человеком, который только что подменил патроны противника в дуэли на холостые. Он не верит в то, что выживет, он знает точно, что не умрёт. Могут остаться остальные остережения, обычные повседневные, что у врага может быть другой пистолет или ножи, но в данной замкнутой системе он спокоен. Он не уверен, он знает, что не умрёт.

Вера даёт нам надежду, она создаёт саспенс, интригу и интерес жизни. Тогда как знание успокаивает нас. Игра не была бы нам интересна, если бы мы знали, что точно победим или проиграем. Мы бы просто ждали известного исхода. Подобно тому как люди ждут на остановке вывернувший из-за угла автобус. В этот момент они не задумываются: попадут ли они домой или нет. Они видят его, и предыдущий момент жизни в ожидании совершенно их оставил. Они его перешагнули. Они идут дальше. Он уже им неинтересен. Интересно то, что будет дальше. В свою очередь, если бы автобус не пришёл. Они бы и думать бы не смогли про то, как будут дома заниматься последующими делами. Потому что перед последующими делами им ещё надо было добраться до дома. Именно знание дало им возможность двигаться дальше.

Из этой мысли вырастает моё непонимание причин веры людей. Вера даёт им силы надеяться на желанный конец, но останавливает от того, чтобы они его сами создали. Знание успокаивает, позволяет не терзаться в сомнениях, а приступать к следующей проблеме.

Теперь вопрос: так существует ли Бог? Существует ли то существо, которое заставляет миллиарды людей менять свою жизнь, которое дарит им надежду на следующий день, осознание защиты, избавляет от одиночества и спасает их? И разве существуют пьяные мужики в западной Океании, которые родились в своей деревне, работали там и загнулись в районе тридцати, никак не повлияв на окружающий мир?

Так что нельзя путать: он есть на самом деле, и я верю, что он есть на самом деле. Я, как кое-как рациональное существо, не согласен с богом, но кто-то должен быть, чтобы я с ним не соглашался. Если я, вообще, есть.

В конце концов, мы никогда не можем быть уверенными в том, что воспринимается нашими органами чувств. Зрение – это отражённый, не поглощённый фотон света далёких звёзд, донёсшийся до нас. По пути к нам с ним могло случиться что угодно. Гравитация могла изменить его направление, радиация снизить или повысить длину волны, и шёл он не моментально. Хоть и предельно быстро, но движение объекта всё равно остаётся в прошлом по сравнению с твоей апперцепцией. Не говоря уже о скорости нервных связей. Ни один человек не издаёт звук, люди только трепещут определённую среду, вибрации которой мы уже воспринимаем. Даже осязая, мы никогда не дотронемся напрямую до человека. Межатомные отталкивающие силы никогда не дадут соприкоснуться с чем-либо. Даже с самим собой.

Если мы пренебрегаем такими дотошными подробностями, значит, существует всё воспринимаемое – соответственно всё, любым образом оказывающееся в поле нашего восприятия. Рассказ, мысли, мельчайшая идея. Если же физика превыше всего, тогда в мире ничего не существует. Либо всё, либо ничего. (Кто всё возносит в абсолют?)

Так же можно добавить, что несуществующие объекты выдуманы, но если истинность изречений нет возможности проверить, то нам остаётся действовать исходя из поставленных рамок. Я, допустим, могу почти с полной уверенностью сказать, что и Марго, и Клевер произвели на меня огромное влияние. Причём это влияние произошло после того, как я их создал. Сначала появилась какая-то мысль о них. Потом уже это произведение, и только затем, описанные мной идеи, я перевёл на себя. Теперь я совершенно не тот человек, каким был до написания сих строк. Клевер поменял меня. Можно сказать, он создал нового человека из прошлого существующего.