Читать книгу Глаз бури (в стакане) - Al Rahu - Страница 1
ОглавлениеПредисловие от Автора
Глаз бури, также глаз урагана, або офо, бычий глаз – область прояснения и относительно тихой погоды в центре тропического циклона. (Википедия)
Я люблю символизм.
Я люблю отсылки.
Я обожаю пасхалки.
Я оставляю на этих страницах отпечаток своей души, я оставляю здесь свою сущность и суть.
Само название ведет к той области сердца, в которой, несмотря на колебания внешних оболочек, штормы, град, ураганы, остается место, в котором живет тишина и покой.
Многие из вас забыли, как туда добраться. Многие из вас помнят о нем, но посещают, как стоматолога, очень редко, с переменным успехом. Многие просто не видят света.
Я пишу эту книгу для всех, кого люблю. Я пишу, чтобы каждый, кто прочитает, смог найти путь к своему морю спокойствия. Я пишу, чтобы поделиться, показать, рассказать. Ты не один. Ты не брошен и не покинут. Ты Искра, ты Свет, Ты Источник. И если вдруг ты чувствуешь, что печаль холодным одеялом накрывает и замораживает все, что у тебя внутри, приходи.
Я есть здесь.
Любовь.
А в стакане, потому что все бури рано или поздно заканчиваются, и штиль, который наступает после, неизмеримо больше, ярче и весче.
Глава первая
В которой Лазарь просыпается с пробитой похмельем головой.
Имя. Мне нужно Имя.
Каждую новую жизнь я просыпаюсь без памяти, напрочь забыв себя, свое лицо и свое Имя. Часто рядом не бывает никакой живой души для того, чтобы сообщить мне хоть что-то. И тогда мне приходиться по крупинкам, по точечкам на листе, по отдельной звезде в скоплении собирать созвездие своего сознания.
Это я вспоминаю в первую очередь. Я знаю, что я ничего не знаю, и это первый шаг. Тело не выдает реакции испуга отсутствующему знанию. Тело как будто хорошо осведомлено о том, что происходит, оно расслаблено, оно-то, в отличии от моего ума не забывает основных задач. Дышит. Метаболизирует. Сохраняет сердечный ритм.
На этом моменте я решаю, что раз из нас двоих у тела больше компетенции, тело больше знает, больше помнит и больше меня разумеет, буду его слушать в первую очередь, остальное – приложится.
Я собираю себя с кровати в ощущении полного раздрая, отечность проникла прямо в черепную коробку, мозг распух и занял все пространство, пытаясь выдавить сам себя. В глазах будто установили два миномета, которые по какой-то идиотской причине ведут огонь по своим. Friendly fire. Дружественный обстрел.
Что-то было про огонь… Какая то ниточка тянет меня обратно в беспокойный полупьяный сон, в котором граница между дрёмой и реальностью размыта, нечеткие линии сюжетов переплетаются один в другой, и ты живёшь какую-то далекую, волшебную жизнь, которая, как правило, кончается захватывающим видом на содержимое желудка лизергиновой жабы, которая тебя переваривает, и не попускает, от такого точно не попускает в долгой перспективе.
Чем же я вчера накидался?
Не могу сказать, присуще ли мне перманентное употребление каких-либо веществ, но, судя по состоянию довольно молодого, подтянутого тела, наощупь всех целых зубов, кроме одного, по всей видимости, уже давно сломанного, и пышной кудрявой шевелюры, я здоров, как бык. Молодой такой, поджарый, мускулистый бычок. Идёт – качается.
Я просыпаюсь в помещениях, слабо поддающихся идентификации, на глаза не попадаются ни картины, ни фотографии, ни вещи, которые хоть как-то могли бы мне помочь. На одежде отсутствуют какие-либо опознавательные знаки. Нет ни лейблов, ни бирок, ни дурацких надписей, чтобы понять: я, может, фанат звездных войн, или патриот, или гей. Черт его знает.
Есть ли у меня деньги?
Есть ли у меня планы?
Есть ли у меня мысли?
Как всегда, много вопросов, никаких ответов, никаких татуировок ни на теле, ни на мозге.
Я решил, что не буду мучать, терзать сомнениями и всячески издеваться над собственным мозгом, а просто накину куртку и выйду в город, гулять, бродить по улицам, и как-то жить.
Получается, и для этих простых действий ни памяти, ни ума мне не нужно. Выхожу в рассветный сумрак, еще горят блеклым оранжевым фонари, но уже светает, уже видно за бледным трассером пролетающего в небе самолета: бледно-голубое небо наливается цветом, постепенно, не торопясь, солнце вылазит из-за порога ночи и нежно касается первым лучом вершины горы.
Пар еще идет изо рта, холодный воздух проникает внутрь, заполняя легкие туманной взвесью, прочищает каналы альвеол и сосудов, становится легко и приятно дышать.
***
Ноги помнят дорогу, или это она – дорога – помнит поступь моих шагов.
Чеканя ритм, задавая сам себе темп, я иду по спящим улицам, чтобы посмотреть, как здесь все устроено, когда только господин никто может ощупать вниманием стены домов и надписи. Как будет вести себя название улицы, зная, что его никто не видит?
Изовьется ли ужом на сковородке и переставит само в себе буквы местами, или просто сбежит с указательным знаком в прерии или джунгли. Стоять там, посреди ничего и никого, и быть таким, каким хочешь стать, даже если на заводе тебя отчеканили в шаблон.
Что если мокрый еще рассветной росой асфальт торопится закончится развилкой, а не привычным тупиком?
Где проходит граница между голодом и тревогой? Решить задачу можно: просто, едой, глушится и то и другое, остается, однако, висящий в воздухе вопрос о первопричине этого нутряного голода, который одновременно и жидким оловом растекается по диафрагме и ощущается приливом адреналина, направленного на добычу пищи, и таким же жидким стронцием течет по каким то незримым венам нефизических тел, заставляя сознание метаться в поиске не знаю-чего-не-знаю-где, создавая ощущение, что в случае обнаружения вожделенного объекта все сразу встанет на свои места.
Такая смешная иллюзия. Такой ловкий обман самого себя. Так и крутится это колесо сансары, лишаясь воспоминаний, начинаешь каждый раз решать головоломку, которая в случае неправильного соединения пазов выдает ошибку, баг системы и перезапуск на следующий уровень, более сложный, не менее интересный, но крайне похожий.
Не оттого ли во снах я проживаю жизнь, похожую на мою, но с несколькими отличиями, как будто в соседней вселенной у меня был брат, в другой я уехал жить в Америку, еще когда был студентом, а в третьей я чувствую счастье и ощущаю дом, в котором…
В котором будто так много мной любимых книг, в котором часто смех и звучат дорогие сердцу мелодии, в котором так приятно и спокойно спать, потому что где, как не дома, ложась под одеяло, чувствуешь себя теплым, ленивым, толстым котом.
И все эти мимолетные ощущения совсем рядом, их как будто вот-вот поймаешь, потрогаешь, положишь в карман и оставишь их с собой навсегда. Но незнакомка убегает в лабиринт, и только шлейф от ее развевающегося, летящего платья оставляет ярким пятном указатель направления. Когда ты достигаешь точки отметки, она уже скрывается за следующим углом.
Так и я, охочусь за своими воспоминаниями, постоянно нахожусь на грани, еще чуть-чуть, и подсечка.
Город окутывает меня образами, запахами, звуками, отголосками разговоров людей, и вырванные из контекста фразы приобретают тысячи новых смыслов, переплавляясь в моей голове, как в алхимическом котле. Я никогда не могу знать, какой будет результат, поэтому просто впитываю все подряд, складываю в плавильню и жду, что из этого выйдет. Черный ли дым, застилающий пол неба, ядовитый обскур, отравляющий в самое сердце, или песня духов-хранителей, что, хохоча, причесывают город, пишут на стены ловушки для влюбленных в жизнь, чтобы они вспоминали, что они влюблены в жизнь.
***
За мгновение до трели колокольчика, который оповещает хозяев кофейни о новом посетителе, я слышу имя, и на меня налетает какой-то совершенно невозможный ворох одежд, волос, света, запаха шоколада и апельсина и еще чего то очень приятного, обнимает, целует в щеку, что-то щебечет.
Мы вместе входим в кофейню, за столик, нам несут два капучино.
Воздушное создание, укутанное в яркое шерстяное пончо поверх белой свободной рубашки, в волосах бусины и перья, звенят браслеты, кольца, серьги, ее голос. Ну сразу понятно, улетевшая. В хорошем, что ли, смысле.
Она что-то оживленно рассказывает мне, но я понимаю, что слушать слова в этом случае совершенно не обязательно, нужно присутствовать и свидетельствовать. Поэтому я смотрю на нее, и все время, пока мы вместе, думаю только одно: "Красивая".
Больше я ничего не думаю, мне не позволяет этого инфопоток радости и вовлечения, исходящий от нее.
Иногда она спрашивает какие-то дежурные вещи, видимо, чтобы успеть сделать вдох, и продолжать тараторить с новой силой, поэтому мой ответ даже не столько не важен, сколько просто звучит, как фон, ни к чему никого не обязывает. Я отвечаю "Я в порядке", на вопрос "Как ты?", и этого достаточно. И так из раза в раз.
Создание сгребает ворох своих книг, записных книжек, гаджетов и ключей, что-то милое говорит на прощание, целует в макушку, и испаряется в звоне колокольчиков, трелей мобильных телефонов, шума шин по асфальту, сигналов, криков, разговоров. Во всем, чем тебя поедает самая обычная улица в самый обычный день.
Я остаюсь здесь, обдумывая то, как, оказывается легко и просто общаться безличностно. Мне не пришлось не придумывать никаких историй или событий, мне не пришлось пытаться доставать из памяти даже восприятие конкретного человека. И никто ничего не заподозрил. Я ничего не помню, но, слава богу, всем плевать.
Общение происходит на уровнях, на которых собеседнику требуется только идентифицировать тебя по памяти как человека, который в курсе общего (на вас двоих) когнитивного дискурса. Далее предоставляется абсолютная свобода самовыражения, в которой тебе не требуется иметь мнения по какому-либо поводу, не требуется знать поименно всех перечисляемых в процессе персонажей, будь то родственники, супруги, коллеги, или дети. Не требуется так же глубокого вовлечения, поскольку с той стороны его тоже не происходит. Требуется лишь вниманием отмечать ключевые, пороговые точки, когда оппонент глазами, жестами, мимикой или, совсем топорно, словами, испрашивает разрешения продолжать льющийся поток, устанавливая для самого себя флажки пройденной дистанции повествования, убеждаясь, что вы, как собеседник, хотя бы немного слушаете. Слушать при этом, повторюсь, не обязательно. Как и читать эту книгу. В принципе для достижения должного эффекта она может просто однажды побывать у вас в руках. Подаренной, стоять на полке в кабинете. Таскаться несколько недель в рюкзаке, ожидая повода, когда ее откроют, от скуки, или от желания потратить время, пока самолет или поезд доставляют вас из точки А в точку Б. Это все неважно. Просто побудьте, миллисекунду собой, со мной.
Внимание.
Это не призыв.
Это я сейчас буду обсасывать со вкусом этот термин, долго и смачно, облизывая умозрительные пальцы, потому что это является одним из самых моих любимых занятий: разбираться с семантикой. Здесь в предложении два раза слово "Это". Придите, и расстреляйте меня за это. Смеюсь.
Обдумывать и анализировать понятия для меня, это как поглощать пищу. Опять же, личностные воспоминания, с которыми, у меня, очевидно, проблемы, никоим образом не влияют на способность мыслить, пользуясь какой-то внешней базой данных, которая ко мне, как к индивидууму, не имеет никакого отношения. Поэтому я в хвост и в гриву использую разные отсылки, цитаты, строки, строфы, так или иначе, возникающие в моей голове. Цепляю крючком сознания хвостик мысли и начинаю распутывать клубки смыслов, которые оказываются иногда целыми гобеленами посланий, а иногда просто спутанными между собой нитями, которые нужно расправить, развязать узелки, за которые запинаются нейрончики, и дать им быть свободными и текучими.
Внимание как термин, слово, понятие, избито и изгваздано уже таким количеством конъюнктурщиков, ни грамма не смыслящих ни в жизни этой, которая и есть одно сплошное внимание, ни в написании текстов про это. Поэтому мне бы хотелось поднять его из грязи, отмыть, отчистить, высушить, повесив на протянутые между столбом и берёзой полипропиленовые веревки, и, умытым и свеженьким, повесить к себе на стену, желательно напротив кровати, чтобы, просыпаясь каждый раз из дремучего сна, или, еще лучше, из эротического кошмара, сразу натыкаться взглядом на упоминание Господа всуе, радоваться уровню своей ереси, и идти со спокойным сердцем заваривать себе кофе.
Внимание может быть хорошим инструментом взаимодействия, как было видно выше, на примере общения с таинственной незнакомкой, оно способно двигать целые процессы, не требуя интенсивного вовлечения, а лишь точечного, совсем слабого.
Внимание может быть опасной силой, когда, культивируя массовость, создавая инфоповоды, возникает возможность этим управлять, направлять, манипулировать.
Вниманием можно совершить групповое изнасилование (в переложенном смысле, естественно), когда под цепкие взгляды некого количества человек попадает один, чем-то настолько завлекающий, что от него невозможно оторваться. И здесь есть один нюанс, который правит миром, и который сидит глубоко во внутренностях анекдота про Петьку и Чапаева. Заключается он в следующем: реципиент сам определяет формат этого воздействия. И то, что изначально могло позиционироваться, или показаться кому-то изнасилованием, превращается в акт поклонения, в культ, в так называемый перфоманс, когда вы несете ваше внимание на алтарь, и, почти с богопоклонническим восторгом, любовью и принятием, отдаете его вашему объекту вожделения.
А уж вожделение и жажда обладания, это, можно сказать, дыхательная система этого мира. То, на чем построена сеть Индры, точнее, ключевой ее кусок.
Я встаю из-за стола и, проходя мимо столиков, считываю потоки исходящей от посетителей информации. Перед ними стоят пластиковые стаканчики с кофе и быстрая, сытная еда. Крючки элементарных желаний. А мы, радостные и бестолковые рыбки, с упоением насаживаемся на них и барахтаемся, в танце висельника, обманутые собственными неоправданными ожиданиями.
Не вожделением единым будет сыт человек, а может, только им одним?
Я думаю о том, что же толкает совершать нас ежедневные бестолковые, бесполезные действия, которыми мы определяем себя, как живых и чувствующих существ здесь. Вожделение и жажда наживы. Получить то, к чему у тебя нет прямого доступа. Это грубый взлом сознания и грабеж. Метода очень топорная. Через еду и секс получаем энергию жизни, которую утратили способность получать много веков назад. И, завязанный на этих двух простых желаниях способ существования отдаёт каким-то дурацким привкусом разложения. Преимущественно, морального, если можно так обозвать.
Корректное желание имеет возможность возникнуть у существ, которые сдвинулись в другую плоскость восприятия. Которые способны увидеть и цирк, и его комичность, и его закулисную печаль, и расклеить точки своего отношения и проекции на все это действо.
Я проваливался в пропасти своих страстей и желаний неоднократно, каждый раз больно падая, собирая все полагающиеся шишки и синяки.
Я, кажется, вспомнил свое имя, благодаря воздушной незнакомке, но это, как будто, не сыграло никакого фундаментального значения для меня в данный момент. Я всего лишь простроил ряд ассоциаций, столбец из галочек напротив своего имени и каких-то незначительных проявлений самого себя вовне.
***
Начнем со сложного, начнем издалека.
Я вспомнил как
Подумал, что влюбился
Такая девочка красивая, искрометная была, глаза сияли живым, настоящим пламенем, жизнью, способностью на настоящую любовь
И я ее захотел
Захотел сожрать, как персик, который висит на верхушке, самый близкий к солнцу, самый спелый, самый вкусный, ну прямо, персик раздора, ни дать, ни взять
Я поступил очень грубо и жестоко, не давая ему упасть в мою руку, когда придёт время
Терпение – качество, которое я не воспитал и не культивировал
Сорвал этот персик, жадно и со вкусом, раздавил в своих пальцах сочную мякоть, пользуясь своей неуемной силой и отсутствием сопротивления, делал, что хотел, развлекался, как мог
Натурально высосал все соки
Из нее и из себя тоже
Расклад работает в обе стороны
Девочка погасла
Искрометность сменилась на душные походы в магазин за продуктами
Сияние освящало наш дом уже редко и выборочно
Я уходил и возвращался для того
Чтобы понять, что пора уходить
Мы так много боли причинили, создали, выплеснули, продавливая и сопротивляясь
Я почти сгорел в своих страстях, пытаясь совладать с огромной пустотной полостью внутри, которая ничем не затыкалась
Мы сожгли нас самих своей неизрасходованной радиацией, когда частицы в общем поле не знают выхода и бомбардируют, ускоряясь, и ускоряя друг друга
Ровно до того момента, пока не происходит взрыв,
… разруха, распад, разлад
Я хотел познать ее жизненности, она хотела познать меня
Каково это – быть вот таким мной, думать, как я, мыслить, анализировать, чувствовать, жить
У нас получилось
Это было…
В моментах даже ощущалось, как счастье
Но
Вдогонку было очень много страдания
Мы, не владея своей осознанностью, так сильно ранили самих себя и, обоюдоостро, друг друга
Что в один день, устав заживлять и заживляться, решили пойти в разные стороны
И в этом не было ничего плохого и неправильного, просто два солнца в излёте, на пределе сил и способностей, перестали сражаться
Наступила долгая ночь
Наступила долгая тишь
Я остался один в этом космосе среди звезд и планет
Наконец предоставленный сам себе
Наконец нашедший внутри себя стержень и оплот моего нестабильного спокойствия
Я оказался на границе миров, странник, ищущий путь, идущий вразрез и вкось
Понеслось.
Думать логарифмами стало моей прелюдией к сотворению реальности
Они говорили: сложно
И я усложнял еще сильнее
Они говорили: тебя не поймут
Дай Бог, я бы сам себя понял
Поэтому мне не оставалось ничего, кроме того, как вспомнить, как я убил в себе гения, казнив его в угоду толпы.
Как я предал свои идеалы, забыл свое предназначение, забыл свое имя, стер сам себя из записей книги жизни, превратился в пустоту, в которой не отражается никто и ничто.
Стал ничем. Обнулился.
Проснулся.
***
Я знаю, где записаны мои сны, сегодня я спал и просыпался дважды.
В первый раз человек, который обнимал меня сзади, начал прорастать в меня чумными ползучими щупальцами тьмы, пробираясь под кожу, захватывая, врастая, покоряя. Тянучие липучие нити не давали дышать и двигаться, я практически погряз в этом неостановимом кошмаре, который ощущался физически, рядом, близко, так сложно было сохранять дыхание.
Одним сильным рывком я выдрал себя из этой массы, вместе с кожей, мышцами, сухожилиями, вырвал себя из этого сна, проснулся, задышал. Вспомнил, как это делать: наслаждаться вентиляцией легких, чуть не умер от облегчения.
Второй раз приснилась авиакатастрофа, самолет воткнулся носом в землю, и я ощутил, как меня разносит на атомы взрывной волной. Проснулся живым, получается воскрес. Оттого, наверное, подумалось, что меня зовут: Лазарь.
Но меня зовут совсем не так.
Глава вторая
В которой Гор просыпается в луже собственной крови.
И опять я ничего не помню. Кровь натекла из меня. И нет, я не упал звонким затылком на кафель. Похоже, что я решил отметелить собственное отражение, потому что кулаки разбиты в мясо, а еще проведена успешная подача головой. Я разбил себе лоб с помощью зеркала, потому что вокруг миллиард окровавленных осколков, отражающих весь сюр ситуации, а на лбу здоровенная шишка и запекшаяся сукровица. Я поднимаю самый большой осколок, чтобы оценить свой вид, и тихо матерюсь, потому что выгляжу так, будто из окопа вылез. С другой стороны, есть ли разница, как я выгляжу, потому что я все равно не знаю, а надо ли мне выглядеть хоть немного прилично? Для кого? Зачем?
Пытаюсь привести себя в порядок, параллельно думая о том, что могло такого приключится со мной вчера.
Вцепившись железобетонными пальцами в раковину, орал, в отчаянии выдал серию ударов, завершив все это буйство счастливым обмороком. Счастливым, потому что, наконец, отключился и перестал пытаться уничтожить сам себя. Но я себя знаю, я сегодня продолжу этим заниматься. Самоуничтожение это любимый вид спорта практически всех людей, а я человек, и ничто человеческое, как говорится…
Столько разных способов надурить самого себя, а потом обвинять и страдать от этого. Карусель никогда не останавливается, ты только иногда слазишь немного поблевать в сторонке, а потом снова лезешь крутиться, даже если приятные ощущения уже давно закончились, осталась привычка, с которой ты ничего не можешь поделать, и уже по инерции продолжаешь все эти сумасшедшие действия, которые не приводят к результату, а лишь тратят время.
Тем не менее, в определенный момент ты осознаешь, что настолько сам себя заебал, что тебе невыносимо находиться в собственном теле, и ты принимаешься методично его разрушать.
Разного рода истязания предоставлены в широком объёме, в аду черти не нужны, мы сами берем инструменты и начинаем инквизицию.
Крестовые походы против собственного разума. Джихад сознания. Бой с тенью.
Кого я пытаюсь удивить?
Кого я пытаюсь сразить одним ударом?
Я нахожу табак под столом в гостиной и это благо. Задушить собственные лёгкие, лёгкий BDSM. Так приятно самого себя связать и ограничить, почувствовать уютность сжимающего со всех сторон латекса, который не позволяет выйти за пределы себя, очерчивая понятную границу, обозначает поле влияния.
Ведь если выходить за рамки и расширяться, если познать и признать свою силу, станет невыносимо страшно от возросшей ответственности за происходящее.
Поэтому, именно поэтому я выстегиваюсь сам на себя.
Из раза в раз
Из года в год
Из жизни в жизнь
***
Вышел, повернул за угол, повернул мысль. В протекторах на ботинках застряли шоркающие камешки, скрипя, иду по улице. Холодные последождевые сумерки начали спускаться на город, в котором меня нет. Как будто я сплю и мне сниться моя жизнь в этом месте, которое своей красотой захватывает, завораживает, кружит в танце, не дает повода сомневаться, не дает повода умирать изнутри. Фонари всю ночь стреляют навылет, светом пронзая до подкорки с противоположной стороны. Тот, кто меня не понял бросает книги в костёр, но это не плохо.
Пускай будет так.
С каждым шагом вибрация повышается, и я не замечаю, как проваливаюсь в другую реальность. За дымкой полуприкрытых глаз пейзаж плавно меняется, теряет текстуру и цвет, ночь сменяется на день, асфальт превращается в песчаник, стены домов перекидывают полномочия от кирпича и бетона к известняку. Здесь почти все из него построено, и я продолжаю идти под палящим солнцем по улицам какого-то древнего города для того, чтобы свидетельствовать ненависть бога.
Я чувствую, как в воздухе разлита эта жаркая, невыносимая субстанция, как она пропитывает и просачивается сквозь поры на коже, и ты начинаешь сам, весь, целиком из нее состоять.
Как будто навалили звук, становиться громче слышать и дышать, я продолжаю наблюдать за происходящим. Сначала замечают самые чувствительные, им поначалу тяжелее всего, видно, как у них давлением внутри черепа почти выдавливает глаза, и это повышение порога входа. Постепенно чувство накрывает всех вокруг, с треском рвется реальность и в воздухе висят сияющие черным и красным аидовым светом полосы – места, в которых начинают появляться жгучие порталы в другое измерение. Паники нет, есть только ужас, потому что каждый понял, что отсюда уже точно не сбежать. Они стоят на месте завороженные, не способные кричать, бежать, предпринимать хоть что-то. Воздух стягивает полотном, обволакивает, душит, среди мерцающих частиц застывшего в воздухе кварца и замедленного времени я слышу гулкий зов. Я не могу не подчиниться, но мне отчего-то совсем не страшно.
Я подхожу к постаменту, на котором возвышается сидящий в позе самурая (сэйдза, хотя самураев, пока что еще даже не изобрели) живой бог. Это его медитация гнева, мне позволено находиться рядом. Он велик. Ростом. Сущностью. Происхождением. Велик, величественен, исполнен. На него трудно смотреть, потому что он ослепляет и обжигает сиянием своей истины, не позволяет ни миллиграмму ложного просочиться в свое поле.
Рядом физически тяжело и давяще, приходится отслеживать вторичные мыслеформы, удерживать каркас оболочки.
Иначе…
Иначе разорвет и растащит, низкие вибрации вычищают протоки.
Время замедлилось, я вижу, как отслаивается омертвевшая кожа с рук.
По сторонам страшно смотреть, но я не могу не видеть, даже с закрытыми глазами, как он взрывает город изнутри.
Грозовая ярость обрушивается шквалом огня, испепеляющее пламя проноситься вдоль улиц, в момент испаряя людское марево.
Два оставшихся в живых человека.
Я и она.
Я слышу ее тихий всхлип у него за спиной. Поберег, спрятал.
Возлюбленная великого бога Гора, императрица трех пустынь, моя мать.
Однажды, будучи юной, доброй и несмышленой, обменяла свой браслет с чистыми изумрудами на безделицу. Деревянную флейту, которую подарила моему отцу. Сказала, никаких камней и золота не жаль, если только ТЫ мне улыбаешься. Не знала, что он тогда прикидывался мальчишкой с синими глазами, просто чтобы посмеяться.
Так смеялся, что сам не заметил, как от ее смеха провалился в Царство Аида. Вернулся, разумеется. Ему все можно.
Можно стать самопровозглашенным наместником, можно повернуть русло реки вспять, можно исполниться презрением и начать войну миров.
Можно в этой войне занять любую сторону, и принести самого себя в жертву ради победы. Можно веселиться и веселить других богов. Можно от человеческой женщины заиметь дитя, так раньше никто не делал, но этому точно все нипочём, он не подчиняется никаким правилам.
И можно уничтожить самый великий город на земле, столицу империи, город пересечения трех торговых путей и порта. Уничтожить, просто потому что можешь это сделать.
Можно придумать тысячу причин, да нужно ли?
Не имея обязанности никому объяснять свои поступки, Боги играют в трёхмерные шахматы, просто потому что скучно. Обладая силой и бессмертием они ставят на поле свои фигуры, и начинают сражение. Шахматы – не единственная аналогия, которую мы у них переняли. Нам тоже хочется быть богами, нам тоже хочется играть. Мы играем в го, мы играем в бридж, мы играем в покер. Континентами и странами, городами и деревнями. Мы играем даже друг с другом, постоянно меняя правила, на лету переключаясь на другую игру.
Мы так сильно хотим познать эту природную жестокость, забывая о том, что Боги не знали жалости, и поэтому были обречены на смерть.
Настоящую смерть, без перезаписи, без бэкапов на резервном сервере.
Ту, которой каждый из нас отчаянно боится, но никогда не получит.
Ту, от которой так трясется и дрожит существо, познавшее бесконечность, и не хотящее ее терять.
Ту, которая случится не с нами.
Потому что по воле случая в нас произошла трансмутация сострадания, а это отправляет наши души прямиком в рекурсивное колесо сансары.
И если вы думаете, что это не так…
Что ж
«Ненависть корчится где-то
Ненависть шрамом нательным» (Тима ищет свет – Волна)
Будучи сыном своего отца, я нисколько не удивлялся, когда понимал, что моя ненависть так же может сжигать целые города. Я унаследовал от него этот поток невероятной силы, которую, будучи человеком не всегда мог контролировать. Я умудрялся разрушать самые хорошие вещи и самых прекрасных людей.
Ненависть вытравила на мне шрамы
Кислотой проела незаживающие раны
Дымящиеся воронки от снарядов
Я провел в сражениях так много дней, лет, веков
Чтобы понять
Что я сражаюсь
С самим собой
В отчаянии, достигнув самого дна, я принимался вытаскивать из грязи
Такие же потерянные души
И, оставшись в одиночестве в этой бездонной яме
Понимал
Что мне уже никто не поможет
И никто не помогал
Крик раздавался в пустоте
И кроме этого крика
Я не слышал ничего
Пока однажды не понял
Что этот крик издавать и слушать некому
Самоосознающая пустота вольна строить реальность такой, чтобы казаться веселой самой себе
Хотя ни веселья, ни горя, ни радости, ни страха не существует
Я выбираю сделать этот шаг
От ненависти до любви
Длинною в пять тысяч ли
В два эона
В три переложенных в пятимерное измерение экватора
Для того чтобы
Уложив голову пробитым затылком вниз
Смотреть закрытыми глазами в потолок
И слушать в наушниках звук натянутых струн
Звук артерий и вен
И хохот сирен
Чтобы идти по улице, случайно заворачивать в случайный бар
Встретить там беспокойство, концентрацию, скуку
Чтобы пойти дальше в темноту переулка
За два поворота справиться с тротуаром
Выйти к домику, в котором звук и свет
И раствориться раз и навсегда в этих беспорядочных сполохах
Людей, жара камина, тёплых рук и теплых взглядов
***
От матери мне досталась часть, которую именуют состраданием, и которая не имеет ничего общего с жалостью.
Возможно, отец хотел, чтобы так получилось, потому что в смешении разных ингредиентов ДНК получается иное качество, мутация жизни.
Я способен на уничтожение, ярость, взрыв. Но, пользуясь инструментом управления силой, я так же способен этого НЕ СДЕЛАТЬ. И это самое дорогое и ценное, что у меня есть.
Потому что разрушение – это очень просто, стоит только поддаться этому потоку, ничем его не сдерживать, распаляя гнев, создаёшь реакцию побочки, цепную энтропию, которая затихает только на исходе топлива, то есть, когда уже нечего разрушать.
И та же самая сдача своей собственной силе, ее принятие, признание, ее уважение приводят к тому, что ты становишься способен не то, чтобы останавливать, или бороться с нею, но мягко и без сопротивления нивелировать эффект поджигания форсунок, и перенаправить готовящийся атомный взрыв в реакторе в русло созидания.
Сострадание не означает, что ты бросаешься спасать утопающих в собственных слезах котиков. Это так же не означает, что кто-то должен приходить к тебе на помощь.
Но вот когда меня разрывает на части от моей собственной энергии, когда весь день наполнен бегом за белым кроликом, и все разговоры и все дела не только не тратят этот потенциал, но, как будто, еще больше разгоняют и разжигают, и не отпускает. Накидываются дальше: люди, идеи, просьбы, смыслы.
Но.
Приходит друг. Говорит, я забираю тебя с этой вечеринки. И, даже если очень весело, обуваешься, накидываешь пальто, и выходишь за ним в прохладную горную ночь.
Пара кварталов вниз по улице, и вы на месте.
Без лишних разговоров, без тревоги, без напряжения, четко и по делу.
Садись, держи кружку с водой, давай прольем чай, будем смотреть фильм.
Неважно, неважно, неважно.
Главное рядом, главное, связь с космосом налажена и встроенный приемник посылает сигнал SOS тому, кто способен услышать.
Услышал.
Сидел в ночи, рядом, близко, током, мягким, теплым, пробуждалась простая нежность, которая не требует, а лишь обнимает тебя и твою душу.
Смотри, вот я, здесь, творю: мир, историю, звук.
Смотри, вот ты, здесь, творишь: мир, историю, звук.
Вместе.
Только так эти вещи работают. Вместе.
В сплетении наших мыслеобразов, устремляясь вибрацией в космос, внедренное через неокортекс понимание сути и сущи.
Я знаю, каково быть тобой, благодарю, что показываешь мне, как это.
Ты знаешь, каково быть мной, поэтому выходишь на связь именно тогда, когда это необходимо.
Это саппорт и опора, это то самое ощущение общности, к которой все неистово стремятся, но никак не могут достичь.
А такое достигается только на тональностях родственного духа.
Я распознаю в мелких деталях свою стаю.
Запах. Цвет глаз. Звук твоего голоса.
Я вижу твою способность на Со-переживание.
И мы вместе отправляемся путь, длинною в один день, или в целую вечность. Это не имеет абсолютно никакого значения, времени совсем не осталось, или его у нас попросту нет.
У нас его совершенно нет на разборки, обвинения, обиды, выяснения отношений.
От этого повышается ценность каждого мига, который мы можем подарить друг другу. В чистоте сознания, в ясности мысли, в скорости понимания. Я дарю все самое лучшее – тебе, прямо сейчас.
Потому что я просто не могу себе позволить этого не делать. Потому что если я не выбираю качество, я предаю себя. Я предаю свое происхождение, свое величие и свою силу, которая в наказание всегда оборачивается против меня.
Когда я выбирал гасить свой огонь, это выступало очередным катализатором, бензином в костер, который по итогу мог спалить не только палатку и лагерь, но и весь лес.
Держа в руках обгоревшую мертвую птицу, я поливал слезами отчаяния смерть, которой нет, но она есть. Вот же, в моих ладонях, радужное оперение, черный нагар. Поющее, радостное создание, трелью разносящее звонкое утро в осеннем лесу, лежит, повернув аккуратную головку набок и чуть приоткрыв маленький клювик, и не двигается, не дышит, не дышит.
Горечь подступала к горлу давящим комом, слезами тут не поможешь, смерть никак не исправить, и ситуацию никак не спасти.
Это было так больно для моей души, так неистово жгло и горело в груди, что я понял и причину, и следствие, и исток и исход.
Маленькая птичка в моей руке больше не будет петь, но я сделаю так, что из-за моей неконтролируемой ненависти больше никто не пострадает.
Потому что такого не заслуживает никто из живущих, никто из тех, кто, даже будучи глуп, или слеп или невежественен, не является ни чистым злом, ни концентрацией его, ни его вместилищем.
А является лишь сосудом, транслятором, кристаллом, искрой Источника, из которого мы все, одинаково и единовременно, произошли.
Так может ли один божественный от – звук желать зла и боли другому, такому же от – звуку? Только сам себе причиняешь и боль, и удовольствие, игра в миллиард песчинок, которые есть одно сплошное океанское дно.
***
Я обучался самурайскому искусству бесстрашия в самых ужасных своих сражениях, и теперь, спустя столько лет, я не боюсь. Я не боюсь почувствовать, что ты меня не любишь, а это было страшнее всего.
Потому что.
Саксофон не перестанет звучать от того, что ты уходишь в сумрак вечной тьмы, ты забираешь с собой часть моего сердца, но не всё. Потому что, как будто тысячи раз смотрел тебе в спину, желая разрядить туда всю обойму.
Но ты идешь и не оборачиваешься, а я оставил только один патрон, и он явно не для тебя. Потому что, моя ненаглядная, я никак не мог на тебя наглядеться. Потому что, моя дорогая, я не мог выменять тебя ни у одного из самых богатых менял. Потому что, моя любовь, ты сражаешь меня наповал, когда я смотрю в твои глаза, они, как два револьвера, «Берта и Дырокол.» (Э.Веркин)
И когда я вспоминаю, ради чего я сжег целый город, у меня не остается ни жалости, ни тоски.
«Они же жрать тебя захотели, слизывать с липких пальцев, и бог не простил,
Диких неандертальцев» (С. Ананасова)
Я не знал сострадания, но ты его знала.
Я не знал любви, но ты показала.
Как это
Когда ограничиваясь пространством между нами, волновые потоки пульсируют сетью, окутывая и обволакивая, мягким дрожащим электромагнитным напряжением, заставляя искорки между нами плясать и сиять. Когда я веду рукой по твоей коже, и начинаю чувствовать, как будто это моя кожа тоже. Как будто внутри мы спаялись, сцепились, срослись, и у нас одно на двоих сердце.
Как будто я уже не различаю разницы между тобой и мной, между внешним и тем что внутри, и в такой сингулярности меня точно все устраивает.
Ты – совершенство нежности, ты та, кто может успокоить бешеное пламя моей ярости. Ты не одна из нас, ты не одна из них. Я, похоже, так и не разобрался, что ты за существо. Но решил, не стоит будить спящее эхо. Потому что видя, на что способна твоя любовь, я чуть не поседел от страха, когда представил, на что может быть способна твоя ненависть. Я бы очень сильно не хотел однажды тебя такой узнать. Потому что это будет последнее, что я увижу, а потом наступит настоящая смерть, и тебе не помешает ни мое божественное происхождение, ни законы физики этого мира, потому что уничтожать так, как ты можешь, не может никто.
Я однажды тебя утратил.
И с тех пор так хочу вернутся, что в отчаянии пробиваю головой зеркала и стекла, в попытках вспомнить боль, причинить ее самому себе и отрезвится от своих диких снов.
Которые все разные, но все об одном и том же.
Подумалось, что меня зовут: Гор, потому что будто побывал им, в том пространстве и времени сна.
Потому что я потомок его, носитель его силы, и тот, кто сможет продолжить великий род.
Но как бы там ни было, я – не он.
И это снова не мое имя.
Я просыпаюсь в луже собственной крови, но это не приговор.
Я всего лишь разбил свое отражение, подрался с тем, над кем у меня нет власти.
Я всего лишь снова не узнал себя в зеркале.
Печальный факт. Веселая жизнь.
Глава три
В которой Люциус просыпается и у него просыпается кокаин.
Я-волк, я-волк, я-волк.
Ритмично ударяя кулаком в грудь, я повторяю, что я волк, или я просто помню, как в какой-то из прошлых жизней я был волк? Стайная суть, суть стаи. Там, где один пробирается и тропит, выбиваясь из сил, не в состоянии поймать хоть сколько-нибудь ценную добычу, двое превращаются в дикую стаю, способную защемить медведя. Где бы я был, воя в бездонную ночь, надрывая горло, надрывая мою волчью душу, где бы я был, если бы однажды не встретил тебя. Я смотрел издалека как ты охотишься, как ты ловко ловишь рыбу, и не пытался поймать твой взгляд. Потому что у нас взгляд глаза в глаза означает: рвать. Рвать друг друга на кровавые ошметки, и если никто не отступит, не увалиться кверху пузом, а драться до первой смерти. А я не хочу с тобою драться. Я хочу, чтобы мы прикрывали друг другу горло. Я твой волк, ты мой волк. Вместе мы пройдем 7 тысяч километров по горному хребту. Вместе мы поохотимся, загнав горячего, тяжело дышащего сохатого на обрыв, и сбросив его оттуда. Вместе мы будем спать в ворохе, осенних листьев, тепло прижавшись друг к другу, спрятав носы хвостами, навострив уши радаром на незнакомый звук. Вместе мы… Ты только сдайся, один раз, большего я не прошу, один раз, будь смелее своей храбрости, будь отважнее своей ярости, отведи взгляд в сторону, чтобы мы не убили друг друга.
И, замерев в предутренней дымке, на меня смотрят черные волчьи твои глаза, и ты отводишь взгляд. Одномоментно решая, что теперь мы – стая. Внутри меня радостный вой, внутри меня кипит и бурлит, но я спокоен. Ты со мной, а это значит, мы скоро будем из разорванных глоток лакать кровь и драть кожу и сухожилия, это значит, что один идет впереди, второй в метели заметает след, это значит, что сила двух объединяет ярящийся хаос и холод горной реки.
Ты была очень осторожна, но я тоже ловко охочусь. Я переворачиваюсь на спину, доверяя самому опасному хищнику самое слабое место, и ты доверчиво тычешь головой мне в живот.
Так рождается абсолютное понимание сути. Доверие. Простота.
***
Я вспоминаю смерть. И мне совсем не страшно, потому что ты гладишь меня по лицу, а у меня останавливается сердце, я закрываю глаза. Я вспомнил смерть, в пылу сражений, так много раз, изможденный и раненый, я истекаю кровью из вспоротого живота, вспоротого хребта, конечностей. Ты склоняешься надо мной, моя валькирия духа, так попадают в Валгаллу? Если да, то я готов за тебя сражаться, потому что когда я на последнем вдохе беру тебя за скользкое от крови предплечье скользкой от крови рукой, ты смотришь мне в глаза, я вспоминаю, как легко можно умирать. Ты так много смертей прошла вместе со мной, и каждый раз, когда я умираю раньше, ты- рядом. Ты рядом, когда Бешеный Келли прострелил мне печень, ты рядом, когда в пустыне над нашим поверженным легионом кружили стервятники, ты рядом, когда у нас заканчивается кислород в пробитом межпланетнике, и я первый теряю дыхание. Ты рядом.
Я вспомнил так же, что ты всегда умираешь одна. Если я вперед, то, получается, я тебя оставил. А если ты раньше, то я никогда не смог вовремя проснуться, а ты уже скрылась в утреннем тумане, детям нужно сказать: мама ушла к волкам в лес. Ты никогда не позволяешь мне смотреть, как ты умираешь, я не знаю, во имя чего ты так бережешь меня, я же хочу быть для тебя тем же ангелом смерти, облегчающим и ведущим. Но ты убегаешь в лес, чтобы там, среди своей стаи, в окружении серых шкур, горячих, жарких, лечь в ложбинку под деревом, и уйти.
В смерти мы так одиноки, и часто так беспокойны, но уже много веков я держу тебя за руку и мне не страшно. Ты ведешь меня через бури и грозы, через этот тысячелетний бардо тхедол, и когда я снова ничего не помню, когда я тебя встречаю впервые в миллионный раз, сигнал для распознавания, я думаю: я хочу умереть на твоих руках. Я хочу быть рядом, в момент самого сильного принятия и прощения. В момент облегчения и отпускания тяжелого доспеха материальной оболочки. Я человек ещё пока, поэтому мне бывает страшно.
А может, ты вообще не знаешь смерти? День твой начался и не закончился, свет и тьма сменяют друг друга, жизнь сменяет жизнь, циклы проходят эонами, солнце в бесконечном потоке замерло на горизонте в одной точке. Ты закрываешь глаза на один миг, и переходишь на следующий этап. Без костылей в виде туннеля со светом, без тысячелетнего бардо тхедола и медитаций, направленных на подготовку к смерти. Может быть, в реальности, в которой ты живешь и дышишь, кроме жизни и дыхания больше ничего нет. Нет разности потенциалов, полюсов и спектра боли и удовольствия, по которому мы все, как по спирали двигаемся, состыковывая точки, на грани, всегда. Боль – это наш маркер. Если тебе больно, значит ты жив. Если не больно, значит ты мертв. Не потому ли мы так стремимся к страданию, к его созданию и его проживанию. Потому что без него не умеем чувствовать жизнь. Потому что приходиться все время ставить себе будильник, таймер, напоминание: ты давно ничего не чувствовал, нужда, жажда, поиск. Бежишь так рьяно в эту область собственного мрака, выковыриваешь оттуда сгустки, кровавые раны, отметины. Чтобы на фоне сравнения познать кусочек гор на фоне неба, чувство беспечности и одаренности, ни к чему не привязанности, чистости мысли. Одним словом, всего этого, что априори чувствует твоя Бессмертная душа, когда переходит рубеж восприятия извне и погружается в восприятие изнутри.
Я прошу: научи меня.
Я прошу: покажи мне.
***
И ты смотришь на меня из мрака, ты говоришь: ты не знаешь, о чем ты просишь.
Ты говоришь: ты не готов.
Ты говоришь: погнали.
Твоя веселая ярость подстегивает и бодрит, ты не знаешь жалости.
…
Сначала ты погружаешь меня в боль.
Самыми отчаянными способами, самыми нетривиальными путями. Я собираю артефакты, кладу на полки воспоминаний, и с каждым следующим твоим словом я все больше понимаю: боли нет, это иллюзия.
Ты смеешься. Это только начало.
Там, где меня разрывают на части, там, где тысячи игл впиваются прямо под кожу, там, где огнем горит и плавиться обнаженная кожа, там ты проникаешь внутрь, в каждую клетку и пору и взрываешь. Потому что тебя таскали на костёр такое количество раз, какое не сосчитать на пальцах наших рук. Потому что тебя разрубали вместе с броней одним ударом, от предплечья до бедра, резко и тяжело, потому что ты потеряла стольких из тех, кого любила, что уже не смогла от болевого шока чувствовать боль. И в этой короткой передышке пришло то самое осознание. Оно приходит и ко мне. Боли нет. Слабого убивает стая. Славный парень умирает в рядах первых.
