Читать книгу Лайла - Алек д'Асти - Страница 1

Когда мне грустно, я думаю о смерти. Воображаю ее старухой с косой. Или чернокрылым ангелом. Или темным кровавым следом, багряной дорожкой, что тянется за медицинской каталкой. Тянется, тянется, тянется по светлому полу приемного отделения, колесики скрипят, взвизгивают, врачи суетятся:

– Мужчина, полицейский, тридцать четыре года, огнестрельное ранение, калибр – девять миллиметров. Два выстрела в живот. Одно ранение – поверхностное, другое – левый верхний квадрант, глубокое, с кровотечением.

– Дыхание сорок пять. Пульс нитевидный, сто сорок. Давление не определяется.

– Ему поставлен катетер в правую большеберцовую.

– Введите сто миллиграммов кетамина и сто миллиграммов мексидола. Приготовьте десять миллиграмм эпинефрина для экстренной помощи.

Во рту становится сухо. Я подхожу ближе, присматриваюсь, принюхиваюсь и до боли прикусываю губу – да, я не ошиблась. Это он. Он. Детектив Мэттью Сол, из управления по расследованию особо тяжких. Мэтт. Совсем недавно прибыл к нам в город из Лондона, и вот. Лежит на каталке.

– Перевернем его. На счет три – раз, два, три!

– Выходных отверстий не вижу.

– Кладем обратно. Раз, два, три!

– Систолическое – шестьдесят, пульс – сто восемь, пальпируется.

– Возьми мешок Амбу, разгоним его легкие. А еще нужно УЗИ… кто сегодня в хирургическом? Льюис? Его вызвали? Пусть поторопится!

Я стою и смотрю. Медикам сейчас не до меня – раненый уже без сознания, кровь все течет, течет, течет на пол. И она же масляно перекатывается внутри пакета с донорской на штативе. Мэтт не просто бледный, а серый, будто пепельный. Кровь. У него четвертая положительная, самая вкусная, но в Мэттью меня привлекают не только группа и резус. Есть кое-что еще – ум, интуиция, скорость реакции… красивые темные глаза.

В прошлом году, в Лондоне, он чуть было меня не прижучил! Заманил, почти захлопнул искусно выстроенную мышеловку, но в последний момент я все-таки осознала себя «мышью», сбежала и спряталась – забилась в узкую треугольную щель между стеной и забором. Попа кое-как поместилась, а вот левый плечевой сустав и ключицу пришлось выломать, чтоб втиснуться. Было больно, но я сидела в этой щели и беззвучно смеялась от восторга и бешеных эмоций – он чуть меня не поймал! Потрясающе! Ночь, окраина города, страшный ливень, громовые раскаты. Сол метался в паре метров от меня, размахивая глоком, и что-то исступленно орал в гарнитуру. Мы были так близко друг к другу, так близко – дышали одним воздухом. Он и подумать не мог, что Лондонский Вампир – кровавый убийца, псих, маньяк – мог уместиться в такую ма-а-аленькую щелочку.

Тук-тук-тук-тук-тук… т-т-т… ту-у-ук-тук. Я слышу, как сердце Мэттью перебивается, буксует, дрожит – работает. Оно о-о-очень сильное, да и врачи не сдаются:

– УЗИ… пневмоторакса нет.

– Начнем с двух пакетов эритроцитарной массы, проверьте на совместимость шесть литров. Шевелитесь!

Я знаю, точка невозврата уже близко. Медики тоже знают.

– Анестезия! Нет времени ждать КТ! Ему срочно нужно в операционную! Интубируем, трубку на восемь и пять… положите подушку под голову.

– Реанимационный набор готов.

– Тахикардия!

– Ждем, должно пройти… продолжаем.

– Сатурация – девяносто.

– Проверьте давление.

– Систолическое – пятьдесят. Вводим адреналин. Начинаем вентиляцию. Где Льюис, мать его?! Вызывайте еще раз!

Уже скоро. Скоро все закончится. Если Льюис из хирургического не прибудет в ближайшие две минуты…

В конце коридора распахивается дверь. Я отхожу в сторону, прячусь в тени. Двухметровый Льюис проносится мимо меня, обкладывает всех бодрыми матюками, и это сумасшедшее колесо начинает крутиться еще быстрее – в Мэтта вливают порцию донорской, накачивают препаратами, стабилизируют, чтобы удержать давление на приемлемом уровне.

Я закрываю глаза, медленно вдыхаю. Воздух в отделении сладко-горький, живой, горячий. Пол скользкий и пахнет так, будто здесь грузовик с арматурой и бухлом перевернулся. Спирт, железо, апельсин и горечавка. Как мой любимый биттер «Апероль». Изумительно. Его кровь пахнет изумительно, но меня трясет не от вожделения, а от страха. Пытаюсь успокоиться, отвлечься – рассматриваю стены и потолок.

Больницы, лазареты, госпитали – самые лучшие изобретения человечества, просто песня. Кровь, плазма, пот, опиаты, люди в отключке, люди по частям, люди целиком, но уже трупы… у них можно стырить пачку ментоловых или айпод. Песня.

Тук-тук-ту-у-у… тук-тук, тук-тук, тук-тук. Мэттью еще держится. Льюис рычит и командует. Запряженная медиками каталка уносится к лифтам в хирургический блок.

В моем распоряжении остается лишь кровавый след на полу. Уже потемневший, затоптанный.

Я наконец вспоминаю о том, что вообще-то работаю здесь уборщицей, включаю на айподе первый трек, надеваю перчатки, подтягиваю ближе свою тележку, бросаю в ведро с водой пару хлорных таблеток, брызгаю стены дезинфицирующим спреем, отжимаю веревочную швабру и тру пол.

Тру, тру, тру, пока в ухе скрипит жизнеутверждающая виолончель. Собираю в мусорный мешок обрывки пластыря, тяжелые от крови хирургические тампоны, о-о-о, а вот и пакет из-под эндотрахеальной трубки… наверно, он сейчас умирает. Как же так, мой хороший? Как же так, мой прекрасный «Апероль»?..

А вот я никогда не умру. Ни-ког-да. В этом слове есть что-то посильнее смерти. Любая человеческая клетка имеет свой срок годности, так называемый предел Хейфлика – клетка способна делиться ограниченное количество раз, причем, каждая новая клетка будет заведомо хуже оригинала, на генном уровне. Как ксерокс – качество первой копии еще приемлемое, а вот копия с копии уже… хм. Для моих клеток предела Хейфлика не существует. Они могут делиться бесконечное количество раз, а при необходимости – делиться и обновляться с невероятно высокой скоростью. На самом деле, для природы в этом нет ничего удивительного – такой же способностью обладают все раковые клетки. Метафорически, можно сказать, что я одна сплошная ходячая саркома. Кровожадная и злая. Вампирша со страстью к высокой науке. И к Мэттью.

Виолончель в наушниках утихает, включается следующий трек.

Булькаю шваброй в ведре, отжимаю, снова тру. Тру, тру, тру, чувствуя слезу на щеке, и беззвучно подпеваю Пинк с Лили Аллен: «Тру-у-у лав, тру-у-у лав, ит маст би тру-у-у лав, трам-пам-пам-пам-пам-пам-пам-па-а-ам…»

Хейфлик – это профессор анатомии. В девяносто четвертом он опубликовал книгу «Как и почему мы стареем». Если найти са-а-амое первое издание, затем открыть одну из са-а-амых последних страниц и прочитать список «Над книгой работали», можно обнаружить меня среди корректоров. Я прочитала этот чудесный труд от корки до корки и так воодушевилась, что поступила на медицинский, но довольно быстро охладела к учебе – в больницах и госпиталях мне всегда было гораздо интереснее, чем в лекционных аудиториях.

«Тру-у-у лав, тру-у-у лав, ит маст би тру-у-у лав…»

Мне так страшно, что хоть вой. Скорее всего, он уже умер. В смысле, не Хейфлик, а Мэтт. Два пулевых в живот – это не шутки. Да еще и левый верхний квадрант. Селезенка наверняка в клочья. Стрелял кто-то из банды Алистера, я уверена. Мэтт прибыл в город, чтобы поймать меня, но по ходу зацепил местного воротилу – возобновил расследование по одному старому-престарому делу, разозлил Алистера…

Это все я виновата. Все я. Не сдержалась. Нагадила там, где живу – прирезала местного мужика. Я не хотела, правда! Он сам ко мне полез, да так, что у меня пальто затрещало! Уродец. Я шла домой со смены, по темному проулку, а он схватил, поволок, еще и рот зажал, дурашка. Я с трудом сдержалась, чтоб не отожрать ему руку прямо там, в проулке, кое-как дотерпела до его дома. Притворилась испуганной и покорной, разделась сама, сложила шмотки стопочкой, прикрыла их пакетиком, чтоб не забрызгать, и попросилась в душ. Дурашка разрешил, но поперся следом… надо было его придушить! Или свернуть шею! Или шарахнуть башкой от унитаз! Зачем я его прирезала, зачем?! Дважды полоснула по горлу, крест-накрест, будто подпись свою поставила!..

Уродец оказался гипертоником – кровь брызнула на стену широким веером. Я набрала пригоршню, попробовала, но тут же сплюнула – вкус был еще омерзительней, чем запах. Надо было его придушить… идиотка! Уродца нашли, сообщили куда следует, и Мэтт, конечно, тут же примчался-закрутился-завертелся ищейкой, нарвался на Алистера и получил пулю. Вернее, две.

Достаю губку, оттираю брызги со стен, заканчиваю уборку. Вода в ведре становится коричневой, а пол – приятно светлым.

Айпод включает следующий трек – что-то плавное, из Элтона Джона. Выдергиваю наушники, достаю из кармана айпод, сжимаю до хруста, швыряю в мусорное ведро. Прости, старина Элтон, сегодня я не в духе. Шмыгаю носом.

Боже… Господи, не дай ему умереть. Клянусь, я больше никогда не буду убивать твоих невинных агнцев, ни-ког-да, только уродцев! Буду давиться их отвратной уродской кровью, шипеть, блевать, но агнцев не трону! Клянусь! Только не дай ему умереть. Пожалуйста.

За окнами пасмурный осенний рассвет, туман и парочка утонувших в нем скорых – ярко-желтых, будто задремавшие в дыму канарейки. У крыльца курит какой-то растрепанный тип. Сигарета дрожит у него в руке, а на свитере, прямо на пузе, круглое багровое пятно. Это помощник моего детектива? Напарник? Нет, скорее какой-то случайный мимокрокодил, свидетель, который услышал пальбу и вызвал скорую. Мне хочется подойти, стянуть с него свитер с пятном и забрать себе, на память, но нет. Так нельзя. Рядом с ним уже притормаживают две полицейские машины.

Запинываю тележку в лифт. Вытираю кровь на полу и стенах кабины, нажимаю кнопку «3», еду. Выхожу на третьем этаже, снова вытираю кровь, оглядываюсь – Мэттью сейчас во втором хирургическом блоке, самом большом. Там слышатся негромкие переговоры медиков и писк приборов, значит, Мэтт не сдается.

Сажусь на скамейку у белых дверей, сижу.

Господи, я никогда тебя не видела, не слышала и не ощущала, как и ангелов с черными крыльями, и старух с косой, но если ты есть, прошу, пощади! Я еще помню арамейский, помню скифский и даже древнеегипетский, я воздам тебе молитвы на всех известных мне языках – да будут спеты хвалебные гимны в честь твою, о бог, который продвигает время, тот, кто обитает среди тайн мира, тот, кто оберегает слово, произнесенное мною, и… и… трам-пам-пам-па1… проклятье! Ничего я уже не помню, но обещаю – больше никаких невинно убиенных! Обещаю!

Достаю из кармана небольшой кошелек – старый, с длинной шелковой кистью на уголке. Открываю его, бренчу монетками – десять пенсов, фунт, полфунта, а вот и бронзовый асс с профилем Антонина Пия. Мое оружие, мой резак, чудесная монета – крупная, твердая, сплав с оловом и свинцом. С одного края ее ребро остро заточено, будто скальпельное лезвие. Я ловко с ней управляюсь, могу и пару фокусов показать – исчезновение монеты, появление монеты, один взмах рукой… вжик! По размеру и весу асс очень похож на двухфунтовик, и если Мэтт выживет, если он выживет, клянусь, я зайду в соседний с госпиталем супермаркет, подойду к автомату с газировкой и брошу асс в щель монетоприемника… клянусь! Урода Алистера я буду душить голыми руками, но это после.

Моя смена давно закончилась. Я сижу у хирургического блока и жду. Сижу и жду, сижу и жду. Тру скамейку, когда мимо меня кто-нибудь проходит, гремлю банками с дезинфекторами на тележке, шуршу пакетами и снова сижу. Как будто отдыхаю после смены, но на самом деле жду.

Как это, оказывается, страшно – ждать, надеяться и бояться, что вот-вот случится то самое «ни-ког-да»…

На исходе третьего часа ожидания двери хирургического распахиваются, но я уже не вскакиваю и не пытаюсь изобразить бурную деятельность. Сижу и рассматриваю свои тапочки-кроксы. Возле меня останавливаются еще одни тапки, ярко-зеленые, размера эдак сорок шестого. Это Льюис, наш хирург. Медленно поднимаю голову…

Льюис улыбается, как большой довольный кот.

– Чего сидишь? – спрашивает он, шуршит пачкой крепких, одну сигарету закладывает себе за ухо, другую сует в рот.

– Устала, – пожимаю плечами, показываю на пачку. – Можно мне?

– Рука в говне, – хмыкает Льюис, пожевывая фильтр. – Сиги детям не игрушки. Иди домой, задохлик, – и, напевая что-то, скрывается за поворотом.

Победа. Он победил. Льюис победил старуху с косой, прогнал ангела с черными крыльями. Краем глаза вижу, как каталку с Мэттью увозят в послеоперационную палату, увозят неторопливо, без суеты и спешки. Сегодня там дежурит Марта. Добрая, душевная и очень опытная.

Отлепляюсь от скамейки, встаю и тащу тележку к лифту. Нажимаю кнопку «1». Еду.Внизу полно народа. Полиция в форме – то и дело мелькают черные кепи с шашечками, полиция без формы – квадратные небритые подбородки и темные очки, персонал и пациенты. Пол опять затоптан, но моя смена на сегодня закончена. Я заталкиваю тележку в подсобку, набрасываю пальто на робу и прямо в кроксах шлепаю к выходу.

На улице серое небо, морось, в соседнем супермаркете немноголюдно. Подхожу к автомату с газировкой и без сожаления бросаю асс в монетоприемник. Автомат пару мгновений думает, а потом выплевывает мне взамен банку с колой. Спасибо.

Сую банку в карман пальто и иду домой по лужам-зеркальцам. Иду, иду, иду…

Когда мне грустно, я думаю о смерти. А когда радостно… когда радостно, я думаю, что я – уж точно не она. Я жуткая, гадкая и страшная, я монстр, но я не старуха с косой и не ангел с черными крыльями. Это единственное, что я знаю наверняка. Я похожа на смерть, я бледная копия с копии, отпечатанная на древнем полудохлом ксероксе, я стремный слепой отпечаток смерти, но я не она. Поэтому у меня есть выбор.

Я могу быть кем-то другим.

И с этого мгновения я хочу быть кем-то другим.

И буду.