Читать книгу Линия Сатурна - Александр Аде - Страница 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

* * *

31 декабря 1999-го года.

Алексей

Я живу в одном из городов России.

Городок не самый крупный, не Москва и не Питер, но славный и вполне цивилизованный. И уж, конечно, куда уютнее, милее столиц.

В этом году мне исполнилось ровно сорок. С женой развелся тринадцать лет назад, оставил ей дочку и двухкомнатную квартиру. С тех пор живу один ‒ в махонькой комнатенке.

Мой сосед Семен – смирный малопьющий мужичок. Общаемся редко и неохотно. Порой кажется, что мы – затворники в тихом мужском монастыре. Семен ‒ далеко не худший вариант соседа, даже, наверное, лучший, и все же помаленьку коплю на однушку, хотя бы на глухой окраине.

Три дня назад бедолага Семен оказался в больнице с прободением язвы желудка. Ему тут же сделали операцию, к счастью, удачную, но праздник он встретит в палате хирургического отделения. Сегодня я навестил его, принес кое-какую провизию и пару книжек.

Из больницы двигаю в самый центр города.

Около семи вечера. В ранней зимней тьме горят фонари, неисчислимые окна высоток, «хрущовок», низеньких особнячков и современных стекляшек, фары машин, рекламы, праздничные гирлянды.

Малолюдно. Горожане ‒ в подавляющем большинстве ‒ сидят по домам, едят, пьют, таращатся в телевизор. Явное меньшинство веселится в кафешках и ресторанах.

Около минус пятнадцати. Для зимы в наших краях погодка более-менее комфортная. Вдоль утоптанных тротуаров ‒ груды, холмы, завалы снега.

Сначала слоняюсь по принаряженным магазинам, потом отправляюсь на новогоднюю елку.

Она стоит на главной площади города, напротив нескладной кубической мэрии, окруженная радужно светящимися ледовыми стенами. Ее высоченный конус переливается огнями. Рядом высится темный памятник Ленину.

Здесь чудовищная теснота. Визжит малышня, гогочут взрослые. Трещит и хлопает непрерывный маленький фейерверк.

Слышен зычный баритон Деда Мороза и звонкий голосочек Снегурочки – нанятых артистов, развлекающих безумную толпу.

Меня чужое счастье не трогает.

Каким был в моем детстве Новый год? Мандарины (о лососевой икре я и не мечтал). Шоколадные конфеты. Газировка. Сегодня в моем холодильнике мандарины, баночка красной икры, шампанское, шпроты, торт. Новый век и новое тысячелетие встречу как белый человек.

Но возвращаться в свою одинокую берлогу почему-то не хочется.

Ко мне приближается здоровенный Дед Мороз, поскрипывая валенками по утоптанному снегу. Румяно-багровый, с белой кудрявой бородой. На нем алая и золотая шуба, в руке ‒ затейливый посох.

‒ Чего не весел, паренек? Кругом все пляшут, поют, с горок катаются. А ты как будто приуныл.

От него вкусно, ядрено попахивает водочкой, принятой «для сугреву».

Очень хочется послать подальше этого навязчивого мужика с накладной ватной бороденкой, в дешевой опереточной одежке и подшитых продранных валенках. Но отвечаю сдержанно:

‒ Нет настроения.

Не обижается, манит рукой в красной варежке.

‒ Айда, покажу кой-кого.

Не выпить ли приглашает?

Ладно, почему бы не сходить? Хоть какое-то развлечение.

Далеко шагать не приходится, метров десять. Дед Мороз подводит меня к мальчишке, который потерянно прислонился к мерцающей, сложенной изо льда стене.

‒ Познакомьтесь. Вам есть о чем поговорить.

Он растворяется среди толпы и электрического многоцветья. И вот уже слышен его густой, утробный, перекрывающий музыку голос:

‒ С Новым годом, друзья! С новым счастьем! Пусть третье тысячелетие принесет вам небывалую удачу!

– Привет, ‒ говорю пацану.

– Здравствуйте, – отвечает робко.

Ему лет одиннадцать-двенадцать. Одет допотопно: серая облезлая заячья ушанка, драповое зимнее пальтишко, брючки, ботиночки. Стоит и с каким-то ошалелым изумлением озирается кругом, словно прибыл с другой планеты. В испуганных глазах отражаются мелькающие огни.

Господи, как же он похож на меня!

На меня двенадцатилетнего закомплексованного замкнутого пацаненка, который любил лежать дома на диване и читать научную фантастику. Читать взахлеб, с восторгом погружаясь в волшебную вселенную вымысла.

– Тебя как зовут?

– Алеша, – произносят его замерзшие губы.

‒ Смотри-ка, тезка. А фамилия как?

‒ Топилин.

У меня начинают смятенно скакать и путаться мысли.

– А как зовут твоего отца?

– Константин Борисович, ‒ отвечает послушно, как на уроке.

– А мать?

– Елена Петровна. Но ее нет. Пропала два года назад… Так и не нашли, ‒ доверительно прибавляет он.

– А где живешь?

– На Стахановцев, 31-б.

‒ Какая квартира?

‒ Четыре.

Наверное, я сошел с ума! Или это сон: высоченная ель, отплясывающие огни, скопище шалого народа и я – двенадцатилетний малец, который глядит на себя, сорокалетнего, испуганными потерянными глазами?

Пытаюсь обрести спокойствие, что не слишком удается.

– Как ты здесь оказался? Приехал на трамвае?

– Не знаю. Не помню. Я как будто во сне. Я, наверное, заболел.

«Это я, наверное, заболел!» ‒ хочется крикнуть мне.

– Вот что. Давай-ка поедем к тебе домой. Отец, должно быть, заждался. Провожу тебя, а то еще заблудишься. Ты в центре города почти не бываешь, верно? Торчишь на своей окраине.

– Ага, – соглашается он.

Шагаем к трамвайной остановке, постепенно согреваясь на ходу. Мимо, неистово горя желто-белыми глазами фар, катятся автомобили.

– Какие машины удивительные! – завороженно заявляет Алешка. – Они иностранные, да?

– Верно. Тебе, наверное, и центр города кажется удивительным?

– Да. Столько света! А какие дома! Стеклянные. Как будто из будущего.

От последних слов мое сердце тревожно и больно сжимается.

Едем в трамвае, теплом после наружного морозца. Народу мало, пятеро или шестеро. Алеша таращится в окошко на зыбко озаренные огнями здания. Рот восторженно полуоткрыт.

От конфузливости он до сих пор не поинтересовался, как меня зовут. Он очень стеснительный мальчик, этот Алешка.

Лишь констатирует:

– Люди как-то странно одеты.

И замолкает. Обдумывает увиденное.

К нам, пошатываясь от качки и порой хватаясь за сиденья, приближается меланхоличная костлявая кондукторша в темно-зеленой засаленной куртке с капюшоном. Выгребаю из портмоне мелочь, ссыпаю на ее узенькую желтую ладошку. Кондукторша скользит по мне и Алешке равнодушными, болотного цвета глазами и удаляется.

Смежаю веки и слегка задремываю…

Открываю глаза. Что-то явно изменилось. Поразмыслив, понимаю, что: в вагоне стало тепло, даже, пожалуй, жарко. За окнами мутно-серое осеннее утро. Деревья наполовину желто-оранжево-красные. Скорее всего, сентябрь.

Трамвай заворачивает в район моего детства.

Проезжаем, покачиваясь, мимо заводских цехов, выглядывающих из-за заборов с колючей проволокой. Мимо проходных. Заворачиваем влево, катим между рядов двух- и трехэтажных домишек.

На короткое время вагон озаряется кротким солнцем, но ни пассажиры, ни кондукторша как будто этого не замечают. Сидят, точно у них отключили мозги вместе со способностью поражаться чему-нибудь.

Горит совершенно лишний электрический свет.

‒ Алеша, разве ты не видишь, что за окном ‒ осеннее утро?

Поворачивает ко мне незрячее лицо. Потом глаза обретают осмысленное выражение.

‒ Ага, ‒ произносит с заторможенным удивлением, медленно приходя в себя, точно пробуждаясь после глубокого гипнотического сна.

Машинально задираю рукав пуховика, смотрю на свои электронные…

Быть такого не может!

‒ Алеша, какой сейчас месяц?

‒ Сентябрь, ‒ отвечает, пожав плечиками.

‒ А день?

‒ Воскресенье.

‒ Двадцать шестое?

‒ Вроде бы.

‒ А год? Какой год, Алешка?

‒ 1971-й.

И глядит на меня с укоризной, не прикалываюсь ли над ним?

А трамвай, между тем, позванивая и постукивая на стыках, с железным упорством движется вперед.

Наша остановка. Выходим.

Нас обнимает мягкое тепло бабьего лета. Снимаю спортивную шапочку, сбрасываю пуховик, засовываю под мышку. Теперь на мне свинцового цвета толстовка с капюшоном, надетая поверх старой черной футболки. Подражая мне, Алешка стаскивает ушанку, пальтишко и оказывается в серовато-буром потрепанном свитерке.

Мой привычный с детства низенький район. Облупившаяся штукатурка, косые, кривые деревянные двери, обшарпанные рамы, трещины на асфальте.

Наклоняюсь, поднимаю опавший листок. И ощущаю кончиками пальцев угасающую хрупкую плоть. Выглянувшее на минутку солнце светится сквозь нее, ясно различимы жилочки, по которым недавно текла зеленая кровь.

Лист ‒ настоящий! Это ‒ не сон!

Мой двухэтажный двухподъездный дом. Шероховатые стены аляповато выкрашены розовой краской. Знакомая дряхлая разбитая дверь.

В подъезде темновато, пахнет сыростью и еще чем-то неуловимым.

С каждой скрипучей деревянной ступенькой все сильнее раскачивается сердце. Всерьез опасаюсь, что не выдержит, разорвется…

И вот мы стоим перед дверью моей давнишней квартирки, ‒ а сердце не разрывается, лишь слегка закладывает уши.

Алешка нажимает на кнопку звонка. Отворяет баба Зина. Ей немного за пятьдесят. Дородная, домашняя. Словно не было стольких бед, выпавших на ее долю. Короткие волосы выкрашены хной.

Всплескивает пухлыми руками:

‒ Ты чего по-зимнему вырядился? Теплынь на дворе. А это кто с тобой?

Вежливо представляюсь:

‒ Меня Алексеем зовут. А с Алешей я познакомился случайно, на улице, возле магазина подарков.

‒ Здравствуйте, Алексей, очень приятно, ‒ бабушка протягивает мягкую увесистую ладонь, предварительно вытерев о передник.

Пожимаю – и вдруг на миг вижу ее в гробу, желтую, седую, совершенно не похожую на себя. Скорбно и умиротворенно сложившую руки на груди.

Она умерла в 1985-м, когда мне было двадцать шесть. К этому времени я привел сюда, к бабе Зине свою жену Марину. Потом здесь родилась дочка, и мы ютились в двушке вчетвером.

Бабушка и Марина друг друга откровенно ненавидели, хотя до открытых столкновений не доходило. И свою правнучку баба Зина не полюбила, скорее всего, как Мариночку номер два. А дочь действительно так походила на мать, что оторопь брала.

Но вот что странно: бабы-Зинина смерть, которая, по идее, должна была сцементировать нашу маленькую семью, разрушила то последнее, что как-то склеивало мое и жены нескладное сосуществование. Примерно через год мы разбежались.

Баба Зина, толстая, с маленькими злыми глазками и злыми губками мне никогда не нравилась. Даже в раннем детстве. Что-то было в ней неприятное, мелкое, бабье, фальшивое.

Позже, когда она умерла, стал запоздало ценить ее безмерную любовь ко мне. Помню, она пекла вкуснейшие пирожки и складывала в две кастрюли. В большую – с мясной начинкой. В маленькую ‒ с вареньем. Эти она выдавала после долгих упрашиваний. Считала, что мне необходимо мясо.

Я был солнцем ее жизни.

И вот баба Зина передо мной. Живая и здоровая. Внушительный живот, круглые веснушчатые руки. Такая родная-родная, что у меня точно клещами стискивает горло. На ней деревенский цветастый халатик.

Но бабушка моих сентиментальных чувств не разделяет: мне становится нехорошо под пристальным взглядом ее близоруких голубеньких глазок.

‒ А вы на Костю, Алешиного папу, немножко похожи. ‒ Она улыбается, но взгляд остается жестким, подозрительным. ‒ И на самого Алешку… чуть-чуть. А вы не этот, не дальний родственник?

‒ Меня самого поразило сходство. Ну и решил познакомиться с Алешей. Я приезжий.

‒ А откуда явился-то?

‒ Издалека. Из Москвы.

‒ А чем занимаешься?

‒ Есть в Москве институт, в котором разные научные опыты ставят. А я приборы ремонтирую.

‒ Ремонтник, значит, ‒ баба Зина презрительно кривит губки.

Алешка уводит меня в гостиную.

Мой мирок. На диване я спал и иногда видел удивительные сны. А днем валялся на нем, читал взахлеб или мечтал, размышлял о чем-нибудь этаком… возвышенном, романтичном. А за столом готовил уроки. Вот почему диван – счастливые воспоминания, а стол – неприятные, горькие, мучительные. Есть в комнате и второй диван, отцовский.

Озираюсь со смешанным чувством умиления и тоски.

Алешка плюхается на стул. Поясняет:

‒ Эта комната – моя и папина. А другая – бабушкина.

Часть гостиной погружена в тень, но на гранях примитивной стеклянной вазочки, которая изо всех сил изображает хрустальную, посверкивает солнце. Тупо уставляюсь на нее. Острые лучики света сквозь сетчатку глаз вонзаются в мозг, будоража каждую клеточку.

Внезапно во мне что-то торкается. Без сил опускаюсь на стул.

Так вот почему я оказался в 1971-м!

Меня обдает морозом, точно стылая новогодняя ночь 1999-го врывается в теплую осеннюю гостиную.

‒ Алешка, не знаешь, где сейчас отец?

Недоуменно вскидывает плечики. Кидается к двери, высовывает голову в прихожую:

‒ Баб Зин, папа куда ушел?

Слышу ответ:

‒ Не знаю. Гулять отправился. Сегодня ж воскресенье.

‒ А где он может гулять? ‒ кричу я.

Шаркающие шажки. Баба Зина, отодвинув Алешку, возникает в дверях.

‒ А он мне не докладывает. Где хочет, там и бродит. Я за ними не слежу – ни за Костей, ни за Алешкой. Вон Алешка с утра пропал, а потом вернулся. Да не один, с вами. Я слова не сказала. А Костя – человек взрослый.

‒ Ему кто-то позвонил?

‒ Никакого звонка не было. У нас телефон вон, на тумбочке в прихожей. Я бы звонок услыхала, не глухая. Спрашиваю: «Ты куда собрался, сынок?» ‒ «Да так, ‒ отвечает, ‒ встретиться с одним человеком надо». И усвистал.

‒ Очень торопился?

‒ Нет. Спокойный был, даже веселый… А что случилось-то?

Ее мясистое лицо подрагивает в смятении.

‒ Не волнуйтесь, Зинаида… Извините, как вас по батюшке?

‒ Зинаида Афанасьевна.

‒ Все в порядке, Зинаида Афанасьевна. Пока шли сюда, Алеша рассказал о своем отце, да так увлекательно, что мне отчаянно захотелось Константина повидать. Интересный, должно быть, человек.

‒ Ух, а я уж грешным делом подумала… Напугал ты меня, Алексей… И спрашиваешь, будто следователь. Сразу вспомнила проклятый 40-ой. У нас ‒ в моей комнате ‒ соседи жили…

‒ Ну, какой я следователь, Зинаида Афанасьевна. Самый обыкновенный обыватель… Хочу прогуляться по городу. Не возражаете, если Алеша пойдет со мной?

‒ Только недолго разгуливайте, ‒ предупреждает баба Зина, поглядывая на меня с крайней недоверчивостью.

‒ Само собой. Я оставлю у вас куртку?

‒ Конечно, оставляй, ‒ с удовольствием откликается бабушка, наверняка воспринимая мой пуховик как залог. ‒ Я и то гляжу, не по сезону наряжен. А одежка у тебя интересная. Иностранная, что ли?

‒ В прошлом году ездил в ГДР, по турпутевке. Там купил.

И мысленно усмехаюсь. Все тряпье на мне – китайский ширпотреб.

Во дворе усаживаемся на лавочку.

‒ Вспомни, Алеша, где и как мы познакомились. Неужели ты ничего не понял?

‒ Ну-у-у… ‒ Он мнется, потупив глаза.

‒ Алешка, ты же обожаешь научную фантастику, Беляева, Жюля Верна, Уэллса, Брэдбери, а когда очутился в будущем, не разобрался, что и как? Ох, не верю. Все ты сразу понял, но постарался поскорее забыть, как кошмарный сон. Но это не сон, Алешка! Я – сорокалетний ты. Посмотри, как мы похожи! Вон ‒ родинка над верхней губой. Наша общая родинка. Хочешь? ‒ поведаю самую мелкую подробность из твоей жизни, о которой не знает никто, кроме тебя. Веришь мне, Алешка?

Смотрит округлившимися блестящими глазами. Нерешительно тянет:

‒ Да-а-а.

‒ А теперь слушай внимательно. Сегодня, возможно, очень скоро, убьют твоего отца.

‒ А откуда вы знаете?

‒ Как откуда? Включи мозги, малыш!

‒ Ах, да… Конечно… Но ведь в будущее и прошлое попадают в машине времени…

‒ Так-то оно так. Но ты же, черт подери, оказался в новогоднем декабре 1999-го без всякой машины времени! И мы оба очутились здесь, в 1971-м, без машины времени! Как? ‒ волшебство. Сказка. Чудо. Думаю так: в моем мире начинается третье тысячелетие. И судьба ‒ по своей прихоти ‒ подарила мне возможность оказаться здесь и сейчас. В день гибели отца. Не уверен, что мы сумеем предотвратить убийство, но мы будем последними идиотами, если не воспользуемся предоставленным случаем… Слышишь, Алешка? Признаться, меня не слишком-то интересовало, когда и где был убит отец. Возможно, мы уже опоздали… А если нет? Значит, у нас есть шанс! Чуточный, призрачный, но есть!

Он заметно напрягается. В уставившихся на меня глазах ‒ конфузливый страх. И мольба: «Может, не надо? Может, обойдешься без меня, а? Я так не хочу действовать, рисковать! Я так хочу вернуться домой и улечься на диван с захватывающей книжкой в руках!»

Понимаю и не осуждаю.

Если бы в 1971-м была мобильная связь! Один звонок – и задача решена.

Машинально достаю мобильник.

‒ Сотовый телефон, ‒ объясняю с детской гордостью.

Алешкины глазенки загораются.

‒ По нему можно позвонить?

‒ Кому? ‒ отвечаю насмешливо. ‒ Впрочем… А почему бы и нет? Что я, собственно, теряю?

Извлекаю из заднего кармана джинсов записную книжечку в коричневой обложке. Никогда с собой не брал, за исключением редких случаев, а сегодня почему-то захватил, как будто предчувствовал!

Набираю номер Пашки, ощущая, как мурашки бегут по коже: я звоню в 1999-й год!

С Пашкой мы слегка приятельствовали в универе. Закончили институт ‒ и без малого лет пятнадцать не виделись, не общались. В этом году случайно столкнулись в торговом центре, обменялись телефонными номерами. Я разок ему позвонил, разок – он, на чем наши контакты благополучно оборвались.

Гудки. И – Пашкин голос:

‒ Алле.

Голос достаточно громкий, но не слишком отчетливый, прорывающийся сквозь потрескивания и шумы.

‒ Пашка, ты?

‒ А кто же еще? ‒ отзывается Пашка.

Судя по всему, он основательно принял на грудь.

‒ Это Алеша Топилин. С наступающим двадцать первым веком, Пашка!

‒ И тебе в третьем тысячелетии не кашлять!

Пытаюсь как-то собрать внезапно разлетевшиеся мысли.

‒ Пашка, у меня к тебе просьба. Пообещай выполнить.

‒ Э-э-э… ‒ тянет Пашка, раздумывая, как ответить.

‒ Не волнуйся, для тебя это не будет трудным.

‒ Тогда валяй.

‒ Двадцать восемь лет назад убили моего отца. 26 сентября 1971-го года. Мне позарез нужно узнать время и место преступления. У тебя, кажется, дядя служил в милиции?

‒ Леха, ты себя хорошо чувствуешь? ‒ осторожно интересуется Пашка. ‒ Голос вроде бы трезвый, но… Ты меня не разыгрываешь, Леха?

‒ Пашка! ‒ не выдержав, воплю я. ‒ Помоги! Кроме тебя мне позвонить некому!

‒ Ладно, попробую. Погоди, Леха, ты откуда звонишь? Из дома?

‒ Нет. Со мной случилось событие… Но лучше тебе об этом не знать… Быстрее, Пашка! Моя судьба в твоих руках!..

Засовываю телефончик в карман, усмехнувшись, говорю Алешке:

‒ Пашка наверняка решил, что я спятил.

‒ Надо было честно ему рассказать, ‒ запоздало предлагает Алешка.

‒ Вот тогда он точно решит, что я рехнулся. Надежда на него небольшая, но звонить мне, в общем-то, некому. Такое тебе предстоит будущее, Алешка. Извини, но мне похвастаться нечем. Мне сорок. Ни жены, ни друзей… Увы.

Личико Алешки становится испуганным и серьезным. Он часто мечтает о будущем, но никогда не задумывается о том, каким будет в сорок лет. И вот перед ним он сам, сорокалетний. Несостоявшийся человек.

‒ Кстати, перестань звать меня на вы. Это забавно. Ты к себе тоже на вы обращаешься?

Он опускает голову, недоуменно подняв бровки, что-то для себя уясняя. Потом неуверенно спрашивает:

‒ Разве можно по телефону позвонить в 1999-й год?

‒ Господи, Алешка! Мы с тобой читали одни и те же книжки. Мы знаем, что такого быть не может. Но, как видишь, бывает.

Сидим на лавочке во дворе моего детства, рядом с песочницей, лесенкой и качелями, под дымчатыми облаками сентября.

А где-то двадцатый век вот-вот перешагнет незримый порог, и наступит новое тысячелетие. Там ночь, треск петард, вопли и визг. Безумие праздника. Меня неодолимо тянет обратно, в надвинувшийся 2000-й, в свою сиротливую комнатушку, к любимым книжкам, компьютеру! Да, там я одинок, ничтожен, опутан массой мелких проблем… Но я хочу туда!

Звонок мобильника звучит нежданно, тревожно, как в старину колокол, возвещавший о пожаре.

Вздрогнув, прижимаю к уху телефончик.

‒ Позвонил я дядьке, ‒ недовольно сообщает Пашка. ‒ Старикан сильно удивился. Твое дело ему незнакомо. Но обещал сию минуту переговорить со старинным корешом, тоже заслуженным пенсионером ‒ тот когда-то служил в ментовке Заборского района, вроде бы опером. Ты ведь в Заборском провел свое потное детство?

‒ В Оборонном.

‒ Один фиг. Будем надеяться, что бывший опер еще не наклюкался. Как только дядя мне позвонит, немедленно свяжусь с тобой.

‒ Спасибо, Пашка! Обещаю, нет, клянусь, в ближайшее время посидим в какой-нибудь кафешке! Я очень хочу видеть тебя, обормот!

‒ Ладно, ‒ немного оттаивает Пашка. ‒ Жди звонка…

Напоминает он о себе минуты через четыре.

‒ Повезло тебе, Леха. Старикан помнит. Но почему-то хочет побалакать именно с тобой. Зовут его Петр Андреич.

Отламываю от куста веточку, царапаю на земле продиктованный номер. Осторожно спрашиваю:

‒ А если не дозвонюсь до Петра Андреича?

‒ Это еще почему? ‒ поражается Пашка и пропадает.

Пытаюсь связаться со старым ментом.

‒ Слушаю, ‒ звучит в трубке его голос.

‒ Петр Андреич?

‒ Он самый, ‒ голос отнюдь не дребезжащий, как я заранее представлял, четкий, сухой и жесткий. ‒ А вы – Алексей? Почему вам приспичило именно сейчас узнавать о гибели своего отца?

‒ Ночь особенная. Подвожу итоги прошлого.

‒ Если хотите, можете подъехать, чего по телефону общаться? Я до трех, а то и до четырех не намерен спать. Стариковская бессонница.

‒ Я звоню из другого города.

‒ А-а-а, роуминг. Понятно. Денег небось израсходуете… Тогда сообщаю вкратце. Убили его ближе к вечеру, около пяти… Где?.. В Заборском. Точное место не укажу. Не помню. Дело оказалось гиблое, убийцу так и нашли… Ну, это тебе и без меня известно. Прикончили вроде бы не из-за денег. Портмоне лежало в кармане брюк, так и не вытащили… Послушай, Алексей, не вороши прошлое. Наступает новый век. Думай о завтрашнем дне, парень.

‒ Нет ли у вас еще какой-нибудь информации? Пожалуйста, вспомните! Важна любая мелочь!

‒ Вел это дело следователь Паршин, Николай Иваныч. Из прокуратуры. Человек серьезный, въедливый. Нынешним не чета. Он уже тогда в возрасте был. Давно, наверное, помер. Надо будет на днях разузнать, навести справки. А я так, прикоснулся слегка. Как бы по касательной прошло.

‒ Есть у вас его телефон?

‒ Откуда?.. Извини, конечно, что не сумел ответить на твои вопросы, но ничего другого из меня не выжмешь…

Что ж, хоть какая-то информация. Теперь мне известно, что отца убили в Заборском районе, около пяти. На моих часах без трех минут полдень. Время еще есть. Хоть немного, но есть!

И вдруг меня осеняет. Господи, как же это просто!

Почти кричу Алешке:

‒ Тащи тетрадку и ручку! Шариковую! Быстро!

Он несется к дому, а я гляжу вслед ‒ на узенькие плечики, на худенькую спинку. Перевожу взгляд на окна прежнего своего жилища. Их заслоняют две рябины, из-за которых даже солнечным летним днем в гостиной темновато.

Присаживаюсь на качельку и принимаюсь тихонько раскачиваться.

И почему-то возникает приятное расслабленное ощущение, что вернулся на двадцать восемь лет назад лишь для того, чтобы начать жизнь сначала.

Подъездная дверь отворяется, в проеме возникает Алешка, сломя голову бежит ко мне.

Пристраиваю на лавочке бледно-синюю тетрадку в клеточку, опускаюсь на колени, вывожу печатными буквами: «26 СЕНТЯБРЯ В ШЕСТНАДЦАТЬ ЧАСОВ Я ПРИКОНЧУ ТЕБЯ ПАДЛА ГОТОВЬСЯ».

Вырываю листок, слегка сминаю, тру о джинсы, складываю вчетверо.

‒ А сейчас ‒ в милицию!

Движемся в сторону ближайшего отделения, поместившегося, насколько помню, на первом этаже рядовой «хрущевки».

Когда проходим мимо домика, сильно схожего с моим, только мышасто-серого, останавливаюсь, пораженный новой мыслью.

‒ Погоди, Алеша. Здесь, насколько помнится, живет Немая. Зайди к ней, уговори прогуляться с нами. Я подожду.

Минут через пять он появляется с Лизой. С третьего по восьмой класс я сидел с ней за одной партой. И совсем не был в нее влюблен, хотя по натуре – человечек увлекающийся.

Полюбить ее довольно сложно. Худенькая. Светло-русые волосы гладко зачесаны назад, и хвостик схвачен красной веревочкой. Внимательные серые глаза под большим круглым лбом, проваленные щеки. Немногословная, из-за чего ребята безжалостно прозвали ее Немой.

Серьезная, тихая, застенчивая, она старалась держаться в сторонке, и ее почти никто не замечал. По сравнению с ней практически все, я в том числе, казались болтунами и наглецами. Впрочем, я (как и она), был в классе никем, фоном, декорацией – стеснительный мечтательный мальчик. Я (как и она) не вписывался в общий фон.

Мы подружились. Точнее, стали иногда разговаривать. Однажды я даже побывал в ее квартире. Но Лизина тетка так прилипчиво наблюдала за нами, словно пыталась поймать на чем-то непристойном, что я быстро простился и удрал. И еще как-то раз (кажется, классе в седьмом) Немая заглянула ко мне, тающему в адском пламени ангины. Баба Зина была дома, и мы чувствовали себя скованно, смущались, непонятно отчего.

Иногда мы гуляли вдвоем по нашему малорослому району. Забредали на площадь с крошечным, словно игрушечным домом культуры, построенным в помпезном сталинском классическом стиле. И снова бродили среди зданий и деревьев. Признаться, у меня даже в мыслях не было тащить ее портфель.

В основном говорил я. При ней я вдруг расцветал, становился остряком, краснобаем, почти Цицероном. Она слушала и молчала. Она умела слушать.

Главное, она была разумна. Тиха и разумна.

‒ Привет, Лиза.

‒ Здравствуйте, ‒ покраснев, еле слышно произносит Немая.

‒ Она не верит, что вы… что ты – будущий я! Из 1999-го года! ‒ азартно выпаливает Алешка. ‒ Покажи телефон!

Обращаюсь к Немой:

‒ Алеша не рассказал тебе, как попал на новогоднюю елку?

‒ Очень мало и сбивчиво.

‒ Лиза, погляди на меня внимательно. На меня и на Алешку. Погляди на эту родинку. Веришь, что я – выросший сорокалетний Алеша?

Внимательно смотрит – и бледнеет.

‒ Но этого не может быть, ‒ тихо говорит она. ‒ Вы меня разыгрываете.

‒ Ладно, тогда – фокус-покус!.. Вы в какой стране живете?

‒ В Советском Союзе, ‒ бодро отвечает Алешка.

‒ А я ‒ в России.

Достаю портмоне, вытаскиваю купюры: пятисотку, сотенную и десятку. С ироничной усмешкой наблюдаю за тем, как они перебирают, разглядывают цветные бумажки.

‒ Телефончик покажи! ‒ умоляет Алешка.

Демонстрирую сотовый ‒ и не удерживаюсь от хвастовства:

‒ Эта вещица способна соединять людей, находящихся на разных концах планеты.

‒ При мне Алексей звонил в 1999-й год! ‒ сообщает Алешка.

‒ Лиза, я оказался здесь не просто так. Сегодня убьют моего отца. Моего и Алешкиного. Мы должны убийство предотвратить. Судьба дала мне такой шанс.

‒ А откуда вы знаете, что убьют?.. Ой, извините, я совсем забыла.

‒ Помоги нам, девочка. И я, и Алешка, мы оба надеемся на твой трезвый ум. Кто-то же в этом безумии должен оставаться рациональным!.. Отец ушел из дома в полдень с минутами. Не сообщил, куда и с кем. А вечером, часов в пять или раньше, он погибнет. У нас осталось мало времени, Лиза!.. Гляди.

Протягиваю ей бумажку.

‒ Эту записку накарябал я. Вы зайдете в милицейский участок, покажете ее дежурному. Алешка скажет, что обнаружил листочек в почтовом ящике. С отцом связаться не смог. Бабе Зине сообщить побоялся, у нее больное сердце, поэтому сразу отправился в милицию. По пути встретил тебя. Ребята, милые, надеюсь на вас. Вы должны быть предельно убедительны.

Райончик маленький, добираемся минут за десять.

‒ А вы с нами не зайдете? ‒ спрашивает Немая.

‒ Рад бы, но ‒ нельзя. Я – призрак. Фантом. Если признаюсь доблестным милиционерам, что явился из 99-го года, меня сочтут сумасшедшим. Психом. И будут правы… Итак. Вы подойдете к дежурному и покажете записку. Они постараются от вас отбрыкаться. Настаивайте. Умоляйте. Плачьте. Требуйте, чтобы вас проводили к начальству… Действуйте! И да поможет вам Господь!

Алешка уставляется на меня, разинув рот. Он не верит в Бога, хотя баба Зина тайком от родителей крестила его в какой-то деревенской церквушке.

Смотрю вслед двум детишкам, на чьи плечики легла взрослая проблема.

Вот они зашли в подъезд, за ними захлопнулась дверь.

На подрагивающих ослабевших ногах двигаюсь к зеленой покарябанной скамейке. Но не сажусь, принимаюсь болтаться взад-вперед.

Время тянется, вытягивается, как жвачка. Секунда за секундой. Сначала меня трясет, потом наваливаются усталость и безразличие. Останавливаюсь и превращаюсь в соляной столб.

Каждый раз, когда дверь отворяется, у меня стремительно падает сердце. Только теперь до меня доходит, до самой последней клеточки мозга, что отцу осталось жить совсем немного, считанные часы.

Алешка и Немая выскакивают из дверей, бегут ко мне. Возбужденные.

Неужели удалось?

‒ Они сказали, что отца им не найти, ‒ тяжело дыша, сообщает Алешка. ‒ Милиционеров не хватит. Вот если он не вернется домой, тогда…

Он не печален. Должно быть, еще не осознал, что решается его ‒ и моя! ‒ судьба. Совсем еще мальчишка.

‒ И к начальнику не пустили, ‒ подавленно добавляет Немая.

‒ Ну что, Лиза, как поступим дальше?

Она беспомощно опускает голову.

И вдруг ‒ окружающий мир исчезает, точно переключили канал.

Словно въявь вижу маму и отца, улыбающихся, веселых. Мама говорит: «Помнишь, Костя, 12 апреля 61-го, когда Гагарин полетел? День был теплый-теплый, солнечный, весенний. Помнишь? ‒ ты вытащил Алешку из кроватки, стал подкидывать, вопить, что космос наш, и Алешка будет космонавтом». ‒ «Ага, ‒ смеясь, подтверждает отец. ‒ Алешке тогда два годочка исполнилось, а тоже хохотал-заливался. А потом заревел и описался – то от радости, то ли от страха высоты».

И тут же – по прихоти памяти ‒ возникает другая картинка из прошлого: баба Зина, утирая слезы, повествует о том, как она и дедушка Борис собирали гостей на Первое мая и Седьмое ноября. Как ели, пили, произносили тосты за Родину, за здоровье товарища Сталина, танцевали, пели тогдашние советские песни. Кто-то читал стихотворение Маяковского о советском паспорте. А над ними грозовой тучей висело давящее предчувствие надвигающейся войны, ‒ или бабушка уже потом, задним числом придумала, что действительно что-то ощущали.

Алешка хлопает себя ладошкой по лбу.

‒ Дядя Рома! Может быть, ему что-то известно?..

Сразу вспоминаю этого дядю Рому. Впрочем, какой он, к лешему, дядя? Загадочный мужик, которого отец подобрал неизвестно где. Он по выходным притаскивался к нам и сражался с отцом в шахматы.

‒ Но я не знаю, где он живет, ‒ уныло добавляет Алешка.

Зато знаю я. Как-то, уже после смерти отца, встретил его: он выходил из общежития, которое находится неподалеку, минут десять спокойным шагом.

Общага располагается в сером конструктивистском коробе. В вестибюле спрашиваю толстуху вахтершу, очень похожую на бабу Зину:

‒ Не скажете, как нам найти Романа?

‒ Какого еще Романа? ‒ блеклые голубые глазенки становятся злющими, ледяными, узкие кровавые губки поджимаются.

‒ Хромого, ‒ подсказываю я, потому что Алешка вряд ли произнесет это слово.

‒ А-а-а, этого, ‒ вздыхает вахтерша. ‒ Так он ушел.

‒ Куда?

‒ А я почем знаю. Он вообще-то на улицу редко выходит. Торчит у себя, как сыч.

‒ А куда он обычно отправляется?

‒ Я ему что, мамаша? ‒ вопросом на вопрос отвечает вахтерша, вонзив в меня поросячьи глазки.

‒ Ну, возможно, он хотя бы иногда ставит вас в известность.

‒ Ставит в известность, ‒ передразнивает толстуха. ‒ А вот не ставит. Не хочет. ‒ И неожиданно добавляет: ‒ И правильно делает.

‒ Он очень нам нужен! ‒ умоляюще поизношу я.

Баба не удостаивает меня ни единым словом.

Уныло поворачиваемся к выходу.

‒ Эй, погодите! ‒ внезапно кричит вахтерша.

Оборачиваемся.

‒ Он обычно в столовке обедает. На углу Пестеля и Краснознаменной…

Точка общепита залита солнцем, поблескивают голубоватые квадратные пластиковые столешницы. Столики заняты не все, и на раздаче почти никого. Воскресенье, люди привычно обедают дома. Меня ошарашивают бедность и казарменный дух несчастной забегаловки.

Алешка украдкой тычет указательным пальцем в дальний угол столовой.

‒ Вот он!

Роман выхлебал суп и принимается за второе: котлету с макаронами. На третье он взял компот.

Помню, в детстве он казался мне чем-то демоническим. Он предпочитал надевать черное, темно-серое или коричневое, и всегда его ноги были обуты в черные ботинки. Он чуть прихрамывал, но порой было заметно, что ходьба дается ему с великим трудом.

Потом мне объяснили, что дяди Ромина левая ступня – протез. С тех пор его левый ботинок стал вызывать во мне почти суеверный ужас. Он меня как будто гипнотизировал. Перехватив мой завороженный, как у кролика, взгляд, Роман понимающе усмехался. Я краснел до ушей и покрывался потом.

А теперь этот тридцатилетний баклан кажется мне пошлым позером, не более того. В нем нет ничего страшного, тем более инфернального. Обычный пижон, который вызывает не страх, а жалость. Или омерзение.

Лично у меня он вызывает жалость. Убогий фигляр в потертом костюме, пытающийся изображать сверхчеловека.

Он отрывается от макарон, поднимает глаза ‒ и заметно бледнеет. Потом его бесцветные губы кривит знакомая усмешечка.

‒ Привет, ‒ обращается он к Алешке.

Голос хрипловатый, должно быть, от волнения.

Потом поворачивает голову ко мне.

В детстве я безуспешно пытался понять, почему дядя Рома круглый год носит солнцезащитные очки? Спрашивал у отца, но тот всякий раз уходил от ответа. Сейчас думаю так: скорее всего, для понта.

Преодолев накатившую гадливость, выдаю отработанную легенду:

‒ Я ‒ новый Алешин знакомый. Из Москвы. Будьте добры, посоветуйте, где мне отыскать Константина?

‒ «Разве я сторож брату моему?» ‒ его ухмылка становится невыносимо мерзкой. ‒ Это из Библии, господа-товарищи… Послушайте, друзья, все мои контакты с Костей сводятся к шах-ма-там. Где и с кем он проводит остальное время, меня не интересует. Я ясно выражаю свои мысли?

‒ А сегодня вы собираетесь играть в шахматы с Константином?

‒ Мы вчера резались до одурения. Нынче воскресенье. Отдых.

Во мне зарождается отчетливое ощущение, что «дядя Рома» врет или, во всяком случае, недоговаривает. Глаза за дымчатыми очками насторожены… Или это мне кажется?

Выбираемся из столовой, предоставляя Роману заканчивать обед, молча маемся неподалеку от входа в общепит, неизвестно чего ожидая.

Но надо на что-то решиться. Время идет, и минуты на моих электронных неумолимо перетекают одна в другую.

В глазах Алешки тревожное недоумение.

‒ Что будем делать теперь? ‒ он не обращается ко мне по имени, словно боится разбить нечто неосязаемое и хрупкое.

‒ Следить за Ромой, ‒ категорично отрезаю я. ‒ Других подозреваемых у нас все равно нет, а этот тип крайне сомнителен…

Стеклянные двери общепита отворяются, и на крыльце возникает Роман. В его темных очках тускло поблескивает солнце. Спускается по ступенькам, неторопливо ковыляет куда-то. Трогаемся вслед за ним.

Слава богу, по сторонам он не глядит, назад не оборачивается. Движется медленно, сильно прихрамывая, должно быть, размышляет о своем.

С изумлением ощущаю в себе азарт погони.

Молча движемся за «дядей Ромой», глядя на его покачивающуюся спину в свинцового цвета плащике. Мимо довоенных и послевоенных горемычных облезлых домишек, выкрашенных, в основном, в песочный цвет. Некоторые из них ‒ в сероватых от времени завитках лепнины. Асфальт весь в ухабинах, трещинах и заплатах. А вокруг – волшебные разноцветные деревья, беспечно сбрасывающие листву.

Наконец добираемся до пятиэтажного здания, возведенного в помпезном имперском стиле, с колоннами и прочими псевдоклассическими наворотами. На первом этаже размещается кинотеатр «Родина». Когда-то здесь в темноте и дыхании зала угловатый пацаненок Алешка с открытым ртом и сияющими глазенками таращился на экран.

Роман останавливается как раз у входа в кинотеатр. Тот украшен лепной аркой и оттого кажется вратами дворца – одряхлевшего, растерявшего былую роскошь, но еще изображающего из себя восьмое чудо света. Нахохлившись, закуривает. Видимо, кого-то ждет.

Перед кинотеатром – небольшая площадь. Укрыться на ней невозможно, и мы прячемся за углом магазина спорттоваров.

Время от времени Алешка, как самый глазастый из нас, высовывается ‒ и отрицательно мотает головой.

И вдруг – после очередного подглядывания ‒ шепчет:

‒ Кто-то к нему подошел.

‒ Опиши этого человека.

‒ Плащ такой… желтоватый, серая шляпа, брюки тоже серые, ботинки… ботинки черные.

‒ А лицо?

‒ Он боком стоит… А сейчас ‒ вообще спиной. Он немножко выше дяди Ромы. Сантиметров на пять… Расходятся!

Неизвестный направляется к трамвайной остановке. Походочка летящая, танцующая, уверенная. Роман, немного помедлив, шкандыбает куда-то вдоль торцевой стены кинотеатра.

Тут же вспоминаю великий роман Булгакова: «излюбленный бандитский прием – уходить врассыпную».

‒ Двигаем! ‒ командую ребятам. ‒ За мужиком!

Почти бегом следуем за незнакомцем. Пересекаем широченный унылый Коммунистический проспект – как раз вовремя. Парень влезает в трамвайное нутро. Мы – за ним.

Алеша, стесняясь, сует толстой молодой хамоватой кондукторше девять копеек, оплачивая проезд нас троих.

Все сиденья в вагоне заняты. Парень стоит, вцепившись в перекладину. Симпатичный: римский нос, темные прямые брови. Только рот и подбородок невыразительные, вялые.

Изо всех сил стараюсь не пялиться на него, а сам думаю: «Господи, что я творю! Наверняка и «дядя Рома», и этот тип непричастны к смерти отца! Я ‒ глупец! Выслеживаю невесть кого и упускаю истинного убийцу!»

Меня до костей пронизывает ощущение провала, бессмысленности моих нелепых телодвижений, предчувствие неминуемой катастрофы. Я ведь даже не представляю, где сейчас отец и кто собирается его уничтожить!

Мало того, не знаю мотива.

Отца убили не из-за денег. А из-за чего?

Ненависть? Чушь собачья. Невиннейший, добрейший фантазер – кто мог его ненавидеть?

Единственное, что хоть как-то успокаивает, ‒ сама судьба закинула меня в смиренный осенний день 26 сентября 1971-го года. Стало быть, есть в этом безумии какой-то смысл, какая-то цель!

А вагон между тем, скрипя и позванивая, движется по маршруту.

Минут через двадцать незнакомец выходит.

Центр города. Скромного размера площадь. Памятник Ленину. Ни елки, ни ледового городка, ни обезумевшей толпы. Тихо. Безлюдно. Ветер метет по брусчатке пыль и опавшую листву.

«Мистер икс» спускается к пруду, усаживается на скамейку, неотрывно глядит на темную, ритмично колышущуюся массу зеленоватой воды. Солнце – в пепельном тумане облаков, отчего вокруг скучно и сурово.

‒ Ждите, ‒ приказываю ребятам, кивая на соседнюю скамью.

А сам подсаживаюсь к пареньку.

Теперь он совсем рядом. Слышу, как шуршит его плащ, когда он достает зажигалку и пачку недешевых престижных болгарских сигарет БТ. В ноздри лезет тягостный запах сигаретного дыма, от которого всегда ощущаю легкую дурноту. Что ж, приходится терпеть.

‒ Неплохой у вас городок, ‒ обращаюсь к незнакомцу.

Поворачивается. И я впервые вижу его глаза ‒ карие, насмешливые.

‒ А вы откуда?

‒ Из Большой Деревни.

‒ И Москвы, что ли?

‒ Из белокаменной.

‒ Наш городишко наверняка кажется вам дырой, ‒ цедит он.

Меня корчит от обиды за родной городок, который, если честно, никогда не был мне симпатичен. Вернее, так. В детстве я не вылезал из периферийной Оборонки и центра города просто не знал. А в молодости заболел Москвой и страшно хотел свалить в белокаменную, ‒ она снилась по ночам. Но оказался слишком трусоватым, осторожным, тяжелым на подъем. И остался куковать в этом городке.

И все же незнакомец сразу становится мне противен. Напялил дряхлую широкополую шляпу и изображает то ли сверхчеловека, то ли непризнанного гения.

А он продолжает:

‒ У меня с детства мечта – жить в первопрестольной.

Потом, криво усмехнувшись, добавляет:

‒ Шмотки, гляжу, на вас заграничные. Подержанные, но ‒ фирмá. Этого не скроешь. Такое здесь не шьют.

Обводит меня восхищенным взглядом.

‒ Сразу видать. По мне так лучше западная комиссионная одежонка, чем новая отечественная. Я бы и сам такое надевал, но… Стараюсь не привлекать внимания к своей скромной персоне. Зачем выделяться? Я не кинозвезда. Да и деньжонки нужны немалые. Ношу то, что и большинство. За единственным исключением: нагло фигуряю в довоенной отцовской шляпе, уже потертой. И этим дразню население.

Надменно кривит рот. О чем он и Роман разговаривали возле кинотеатра «Родина»? А что, если хромой просил его всячески нас задерживать, пудрить мозги?

Как мне себя держать? Распахнуться и вызвать на ответную открытость? А если просто начнет врать?

Вопросы без ответов.

А время идет.

Небольшие, словно слегка выцветшие глаза паренька безмятежны и чуть ироничны. Лишь теперь замечаю над верхней его губой узенькую, тщательно выбритую ниточку пижонистых усиков. Уверенное в себе наглое хамло. Лет ему не больше тридцати, а держится как сорокалетний.

‒ Мне почему-то кажется, что вы начальник, ‒ говорю ему.

‒ Мелкий. Мастер в сборочном цехе.

Он самодовольно ухмыляется. На верхней челюсти два передних зуба ‒ золотые.

‒ А вы кем работаете? ‒ спрашивает небрежно. ‒ Мы не коллеги?

‒ Программист. Прибыл на конференцию, делиться опытом.

‒ Наблюдал я как-то вашу ЭВМ, ‒ цедит он, усмехаясь, выпуская дым из ноздрей. ‒ Стоит здоровущая железная хреновина, моргает лампочками и как бы говорит: «Сейчас та-акое выдам!..» А рождает мышь. Пользы от нее ровно никакой. И долго еще не будет.

«Как ты заблуждаешься, парень!» ‒ вертится у меня на языке; сглатываю эти слова вместе со слюной.

Он протягивает ладонь.

‒ Валентин.

Пальцы длинные, сильные, цепкие. Нарочно стискивает мою руку, точно клещами. Выдерживаю. Он удовлетворенно усмехается. Спрашивает:

‒ Знакомишься с городом, приятель? Здесь знакомиться не с чем. Нищий набор типовух и кособоких изб. Все грязное, завалящее. Глаз положить не на что. Девчонки ‒ так себе. Серость. Ширпотреб. Москвички – дело другое. Не парижанки, но вполне комильфо. Умеют подать себя. А здесь… Одно слово: глубинка, глухомань.

‒ Что ж ты в Москву не переедешь?

‒ Легко сказать. А жилье? А прописка? Нет, браток, что-то не тянет меня в лимитчики. Вот и плыву по течению. У тебя что в Москве?

‒ Комната в двухкомнатной квартире.

‒ Во, видишь, комната. А я где головенку свою греховодную преклоню? Был бы строителем, мог бы понемногу жилплощадью отовариться. Поначалу – койка в общаге. Потом ‒ хрясть! – квартирка в новостройке. Естественно, у черта на куличках, но ‒ в столице. Нет, я в строители переквалифицироваться не собираюсь. Не мое…

Умолкает. Супится. И внезапно прищуривает правый глаз.

‒ Послушай, чувачок, мне почему-то кажется, что ты – не из Москвы. Да чего там, уверен. Зуб даю. Золотой.

‒ Почему так решил? ‒ спрашиваю, обмерев.

‒ Заметил, как ты и эта мелочь пузатая, ‒ он брезгливо мотает головой в сторону Алешки и Немой, беззвучно окаменевших на соседней скамейке, ‒ за мной шпионили. А потом ты подсел ко мне. Как бы невзначай. Ну, приятель, колись, чего надобно?

‒ Что, принял меня за мента? ‒ я посмеиваюсь, оттягивая время.

‒ А хрен тебя знает, кто ты такой, ‒ беззлобно усмехается он.

«А ты кто такой, Валя-Валентин? ‒ крутится в моей голове. ‒ Возможно, ты – убийца моего отца и встречался с «дядей Ромой» возле киношки, чтобы получить последние наставления? Что ж тогда получается? Роман ‒ заказчик, а ты ‒ киллер?»

Заставляю себя улыбнуться внезапно заледенелыми губами.

‒ У тебя мания преследования, Валентин. Что за бред! Никто за тобой не следил. Я вчера прилетел из Москвы и…

‒ Брось, я маасквичей перевидал. Ты – местный. Но какой-то странный, диковинный, точно не отсюда. Не могу тебя раскусить. А, впрочем, зачем? ‒ добавляет он пренебрежительно. ‒ И вообще, надоел ты мне, брателло…

Я даже не обижаюсь. Встаю со скамьи и – сам не пойму, зачем, словно в бреду отправляюсь в сторону улочки Бонч-Бруевича. Ребята топают за мной. Даже не оглядываясь, ощущаю их присутствие за своей спиной.

У меня кошки скребут на душе. Я ‒ законченный дурак! Зачем тащился за Валентином? Неужто надеялся его расколоть?

«Все пропало! Все пропало! ‒ рефреном стучит в мозгу. ‒ Роман к чему-то готовится в Оборонном районе. А мы здесь занимаемся всякой ерундой… Стопроцентный кретин!»…

Что я потерял на торговой улочке Бонч-Бруевича? Понятия не имею. Но вот она – во всем своем уродстве.

В 1999-м она до отказа забита киосками, бойко торгующими шмотками, игрушками, дешевой бижутерией, сувенирами. Горожане, теснясь и толкаясь, пожирают глазами выставленное в витринах базарное барахло, запихиваются в тесные мирки «комков», чтобы приобрести для себя или для своего ребенка китайскую (или турецкую) тряпочку или игрушку.

Через год (как обещает мэр) киоски снесут, улочку оборудуют скамьями и клумбами, и она превратится в местный Арбат. Во что не очень-то верится. Все уже привыкли к безалаберной комочной жизни, в которой есть мишурная мещанская романтика, почему-то приятно греющая душу.

Сейчас, в 71-м, Бонч-Бруевича невероятно скучна. Пыльная, облезлая, с осыпающимися, потерявшими цвет особнячками и неопрятными советскими типовухами. Ни комков, ни гремящей удалой попсы, от которой пухнут уши, ни одурелой толпы, жаждущей второсортных безделушек. Улочка безлюдна, точно вымерла.

Но Алешка и Немая, похоже, от Бонч-Бруевича в восторге. Оба никогда в центре не бывали.

‒ Алеша! ‒ раздается слева от меня.

Невольно поворачиваю голову. Само собой, окликают не меня ‒ я здесь непонятно кто. Обращаются к Алешке.

Да это училка английского! Двадцать восемь лет назад она казалась мне высокой, жилистой и некрасивой. Сейчас она чуть ниже меня, но жилистость и некрасивость остались при ней. Даже, пожалуй, проявились еще нагляднее, отчетливее. Я не был вхож в кружок ее любимчиков и с инглишем до сих пор не дружу.

‒ О, и Лиза тут! ‒ англичанка лучится предельной радостью.

Только теперь она замечает меня.

‒ А это кто с тобой, Алеша? Представь, пожалуйста. Это не твой отец ‒ тот мне известен.

Оттарабаниваю уже привычное:

‒ Я – Алешин приятель. Из Москвы. И зовут меня тоже Алексеем. Такое вот совпадение. Мы даже немного схожи с Алешей, не находите?

‒ Пожалуй, сходство есть, но небольшое. Нет, у вас совершенно разный тип лица… Ну, а я – Фаина Анатольевна. Для вас – просто Фаина.

Она улыбается с видом шалуньи, поигрывая глазками и узкими бедрами. Сейчас англичанке около сорока, и я очень даже ‒ по возрасту ‒ ей подхожу. Только теперь до меня доходит: старая дева знает моего отца именно потому, что он ‒ холостой мужчина!

‒ Фаина Анатольевна…

‒ Я же сказала, для вас ‒ Фаина.

‒ Ах, да, извините… Мы ищем Алешиного отца. Ушел из дома и пропал. Вам он сегодня не попадался?

‒ Мне? – нет. А он должен быть на Бонч-Бруевича?

Неопределенно пожимаю плечами.

‒ Тогда почему ищете на Бруевича? ‒ резонно интересуется Фаина.

‒ Мы случайно тут оказались, ‒ бормочу, краснея.

‒ Насколько помню, его жена исчезла… год назад?.. Или два?.. Впрочем, неважно. ‒ Она приближается ко мне. Шепчет, едва не касаясь губами моего уха: ‒ Я преподаю английский, но скажу по-французски: шерше ля фам.

‒ Вы так думаете?

‒ А что же еще?

Действительно, что же еще? А ведь и впрямь жеманница Фаина права. У отца вполне могла появиться женщина.

‒ Вам известно, кто она?

‒ Давайте отойдем на секундочку, ‒ опять же на ухо интимно предлагает англичанка.

И доверительно берет меня под локоток.

Отступаем в сторонку.

‒ Однажды, ‒ почти шипит она, ‒ примерно месяц назад, в самом конце августа совершенно случайно увидела его с некой дамой. Шли под ручку.

‒ Где это было?

‒ В Заборском районе… Ах, да, вы же из Москвы… Ну, ничего, Алеша и Лиза объяснят… Я видела Алешиного папу и вышеупомянутую даму рядом с главной площадью района, той, что неподалеку от заводской проходной.

‒ И куда они двигались?

‒ Возле площади существует некий весьма приятный квартальчик, пять-шесть сталинских пятиэтажек, в них проживает местная элита. Аборигены ‒ неофициально ‒ именуют данный оазис «Голубой кровью».

‒ Значит, парочка скрылась в этом квартале?

‒ Послушайте, я за ними не следила. Но, думаю, они пересекли элитный райончик и исчезли в неизвестном направлении.

‒ А она выглядит, эта женщина?

‒ Не Брижит Бардо, естественно, но вполне приятная. Возраст: тридцать-тридцать пять, не более. Хорошего роста, стройная, хотя немного сутулится. Брюнетка. Одета скромно: цветастенькое платьице, босоножечки… Сумочка чудовищно безвкусная – ядовито-красная, грошовая, дерматиновая. Блестела на солнце так, что резало глаза. Если бы не эта сумка, дамочка выглядела бы вполне респектабельно. Но сумка…

‒ Лицо запомнили?

‒ Чего нет, того нет… Ну, мне пора. Задержалась я с вами. До свидания, Алеша и Лиза… А вам, ‒ Фаина кокетливо стреляет глазенками, ‒ если снова приедете погостить, настоятельно рекомендую заглянуть в школу № 48. Я не только преподаватель английского, но и классный руководитель. Обменяемся мнениями по поводу Алеши. К сожалению, у него есть некоторые проблемы. В частности, с иностранным языком… Бай!

Игриво машет ручкой и уцокивает вдаль.

Растерянно стоим втроем на Бонч-Бруевича, как люди, заблудившиеся в тайге.

Куда теперь идти?

И все же во мне тихонько зуммерит надежда.

Машинально вынимаю записную книжечку, в которой заполнены только четыре листочка. Перелистываю. Читаю. Вскрикиваю! И принимаюсь давить на кнопочки мобилы.

* * *

31 декабря 1999-го года.

Частный сыщик по прозвищу Королек

В этом году, в октябре я подвернул ногу. Да так основательно, что пока добрался до поликлиники, едва не грохнулся в обморок. К горлу подступила тошнота, окружающая действительность – мерклое небо, шаблонные короба зданий, машины, трамваи – внезапно начала бледнеть, выцветать, покрылась зеленцой, словно смотрел сквозь защитные очки.

Эта зелень и нестерпимая игольчатая боль в лодыжке слились воедино, и я равнодушно размышлял, свалюсь в октябрьскую грязюку прямо сейчас или чуток погодя. Все-таки оклемался, доковылял и занял очередь к хирургу.

Время волочилось томительно долго. Я сидел на топчанчике, оцепенело привалившись спиной к стене, и глазел на противоположную стену, которую украшал плакат о вреде случайных половых связей.

По угрюмому тоскливо-длинному, как тоннель, коридору, перестукивая каблучками, промелькнула девчушечка – махонького росточка, ладненькая, в беленькой шапочке и халатике. На фоне скудной, пропитавшейся снадобьями и человечьими запахами казенщины, она казалась лучиком чистейшего света в темном царстве. Я заметил, что улыбаюсь.

Через некоторое время она деловито проскакала обратно. Я проводил ее взглядом и стал нетерпеливо ждать, не покажется ли снова.

И она появилась. Энергично пробежала мимо и скрылась за дверью. Я не ловелас, наоборот, неотесанный и стеснительный мужик, который никогда не умел охмурять девчонок и презирает бабников – должно быть, из зависти. Но на этот раз почувствовал: упущу шанс ‒ во веки веков себе не прощу. Собрал волю в кулак, поднялся и, постанывая и скуля, переместился на центральную ось коридора.

Она возникла снова, заспешила назад и наткнулась на меня. Я невольно посторонился, вскрикнул, даже взвыл от пронзившей щиколотку боли.

– Ой, – она всплеснула ладошками, – вам плохо?

– Нор… маль… но, – мужественно промычал я сквозь стиснутые зубы и полюбопытствовал: – Извините, вас не Леной зовут?

Она уставилась на меня огромными блестящими глазищами. Сердце мое оборвалось.

– Разве мы знакомы? – спросила она.

– На вашем кармашке вышиты буковки Е и О. Конечно, вы могли надеть чужую униформу, но это вряд ли. Вы худенькая, и ростик небольшой. В этой поликлинике немного найдется женщин с такими габаритами. А халатик вам аккурат впору. Кроме того, накрахмален и просто сияет чистотой. Кто будет так ухаживать за вещами, как не хозяйка?

Делаем вывод: халатик принадлежат вам, а Е и О – ваши имя и фамилия. С буквы Е начинаются несколько имен. Сразу отметаю Евдокию, Евлампию, Евпраксию, а также Ефросинью и Ефимию. Само собой, вы могли называться и так, но, говоря откровенно, не вяжутся с вами эти имена. Какая вы Ефимия или – того хлеще – Евпраксеюшка?

Она глядела как зачарованная.

– Остается Ева, Елизавета, Екатерина и Елена.

– Еще Евгения, – подсказала она. – Женя.

– С нее, пожалуй, и начнем. Женя, как полагают знающие люди, обычно обидчива, упряма, неуживчива и обожает повелевать. Холодно ‒ не вы. Катя нерешительна, самолюбива и дьявольски горда. Опять не то… Кто у нас еще? Прародительница Ева? Скрытная, завистливая. Впрочем, разумная и нежная. На вас не похоже. Лиза ‒ хитренькая лисичка, непоседливая, амбициозная. А вообще, как считается, человек она добрый. Уже теплее.

– Почему теплее? – заинтересовалась девчушка.

– Потому, что вы светитесь добротой, – заявил я убежденно, и мои уши запылали. – Честно признаюсь, я бы остановился на Елизавете, ‒ если бы вы не пожалели меня, постороннего человека. А сострадание – свойство Елены. С детства она замкнута, доверчива, а на деле ‒ жизнерадостная фантазерка. К тому же любопытна – в вас, извините, это чувствуется сразу. Любит чистое и красивое, а ваш халатик вон какой свеженький да отутюженный.

– Вы астролог, да? – спросила она.

– Частный сыщик.

– Ой, правда?.. А что еще можете про меня сказать? – и в ее глазах точно зажглась тысячеваттная лампочка.

– Вы не замужем.

– Господи, а это как узнали?

– Секрет, – загадочно ответил я.

И едва не подпрыгнул от острого приступа счастья. Никаких оснований заявлять, что она холостячка, у меня не было. Брякнул только для того, чтобы проверить, есть ли у нее благоверный. Окажись она окольцованной, я бы ‒ от отчаяния ‒ вывихнул вторую ногу.

– Ну, скажите! Пожалуйста! – попросила она.

В ее словах не было и тени кокетства. Она, как ребенок, просто умирала от любопытства.

На это я ее и подцепил.

– А давайте в воскресенье встретимся, скажу, – заявил, наглея на глазах.

Елена покраснела так, что жаль ее стало до слез. И согласилась.

Мы встретились, посидели в кафушке. И с этого времени начались наши свидания.

Нашему роману откровенно недостает огненной ромео-джульеттовской страсти, все до предела буднично, незамысловато. Как у большинства.

Сегодня, 31-го декабря, жду ее в своей однокомнатной квартирке. Будем встречать новое столетие. Я нарядил елочку и, как сумел, накрыл стол. Ближе к полуночи выну из холодильника шампанское.

В восемь часов является ‒ с двумя салатами и холодцом, сварганенными собственноручно. Как только дотащила? Сообщает радостно:

‒ Ой, еле добралась, народу в автобусе – как селедок в бочке! Некоторые уже отметили. Пьяненькие – в дым!

Гляжу на нее, румяную, глазастую, сияющую, и нет во мне похоти, лишь умиление и нежность.

Новогодний вечер летит, потрескивая за окнами редкими фейерверками.

Звоню Шузу, давнему приятелю, еще со школярских времен.

‒ Иди на фиг со своими слюнявыми пожеланиями, ‒ зло отрезает Шуз в ответ на мое поздравление. ‒ Ты хоть понимаешь, что случится в следующем столетии, которое ты ждешь с таким щенячьим восторгом?.. Нет?.. Ну, тогда объясняю. Для идиотов. В новом веке ‒ в результате повальной роботизации ‒ человек станет лишним на земле. Будут исчезать целые профессии. К концу века из людей останутся некие особые индивиды. Остальных утилизируют за ненадобностью.

‒ Семь с половиной миллиардов?

‒ Да хоть сто семь. Кому мы, собственно, нужны? Богомерзкая плесень, расползшаяся по планете и испохабившая все, до чего смогла дотянуться.

‒ Спасибо за приятные слова, Шуз.

‒ Не за что, ‒ его голос неожиданно теплеет. ‒ Желаю всего наилучшего, Королек! Праздник встречаешь один?

‒ Нет.

‒ Счастливчик, ‒ вздыхает Шуз и пропадает.

Поросенок.

Собираюсь звякнуть маме, но мобильник сам подает голос.

‒ Привет, Королек. Это Алеша Топилин.

‒ Привет, Алешка! ‒ отзываюсь я. ‒ С наступающим!

И слегка изумляюсь. С чего вдруг Алешка решил меня поздравить? Мы не друзья, даже не приятели. Познакомились около года назад, потрепались, обменялись номерами телефонов, после чего практически не общались.

Любопытный фактик. Когда Алешке исполнилось двенадцать, погиб его отец. Узнав об этом, я малость обалдел: меня двенадцатилетнего отец бросил. Совпадение.

Дальше – больше.

Оказалось, что он женился вскоре после окончания школы ‒ причем, на своей однокласснице. Супружницу его звали Мариной. Через короткое время молодые разбежались – не сошлись характерами.

С нами крестная сила! Это моя подруга жизни звалась Мариной! Это она была моей одноклассницей! Это мы разбежались вскоре после женитьбы!

Наконец, он обмолвился, что когда-то жил на Стахановцев. И я перестал изумляться. Только спросил: «Адрес какой?» И мудро, как древний философ, улыбнулся, когда выяснилось, что в детстве он проживал в соседнем дворе. В домишке, который отличается от моего только цветом. Он отчаянно розовый и оттого похож на громадную детскую игрушку. Или на домик из сказки.

Алешка старше меня лет на десять. Будучи малолеткой, я его не замечал. А уж он-то меня, мелкого шпингалета, в упор не видел.

Возбужденный и растерянный Алешкин голос:

‒ Королек, ты человек здравомыслящий, тебя удивить трудно… Я звоню из 1971-го года.

‒ Откуда? Повтори!

‒ Из 71-го. Считай, что прикатил туда на машине времени… Пойми, я не пытаюсь тебя разыгрывать…

‒ Лично у меня создалось другое впечатление. Извини, Алешка, похоже, ты досрочно встретил двадцать первый век.

‒ Королек, я попал в 1971-й год, в 26-е сентября! В день убийства моего отца. Так случилось. Я должен предотвратить его гибель!

Пытаюсь привести взлохматившиеся мозги в порядок. В голосе Алешки вибрирует отчаяние. А вдруг он психически здоров? А вдруг не разыгрывает?

‒ Ты поможешь мне, Королек? ‒ кричит Топилин сквозь странные гулы и шумы. ‒ Мне больше не к кому обратиться.

‒ Пожалуй, ‒ отвечаю осторожно. ‒ Но я занят. Пойми, Алеша, праздник на дворе. Не самое удачное время для расследования преступления… Ладно, рассказывай. Попытаюсь помочь. Но ситуация ненормальная, согласись… И не забывай, в твоей мобиле может батарейка кончится.

Он повествует, а я стою, сжимаю потной рукой телефончик и чувствую, как понемногу съезжает крыша.

Что это? Прикол? Мистификация?

‒ Поможешь мне? ‒ кричит Алеша.

Почему-то мерещится, что голос его доносится из черной бесконечности пространства, из бездны.

‒ Постараюсь, ‒ буркаю я. ‒ Фактов нет…

Когда отключаю трубку, Сероглазка восхищенно выдыхает:

‒ Какая у тебя удивительная работа!

‒ Согласна потерпеть, если я попытаюсь немного помочь приятелю? Не будет скучно?

Мотает круглой головенкой:

‒ Ничуточки!

‒ Тогда давай вдвоем раскручивать это дело. Не против?

‒ Давай! ‒ охотно, как ребенок, откликается она. После чего добавляет: ‒ А что за дело?

‒ Представь. Живет тридцатидвухлетний мужик. Два года назад пропала его жена, считай, померла. Он находит женщину, примерно свою ровесницу. Однажды видели этих двоих ‒ его и ее ‒ в Заборском районе. Оба завернули в квартальчик «Голубая кровь» и исчезли из поля зрения. По всей видимости, проскочили жилища местной знати и двинули дальше…

‒ В кинотеатр «Победа», ‒ подсказывает Сероглазка. И, опустив глазки, сообщает: ‒ Я сама из Заборья. Заборские мы!

‒ Никуда не скрыться от заборских!.. А ведь ты права! Мужик наверняка отправился с неизвестной дамочкой в кино.

‒ А кто она? ‒ огоньки в глазах Сероглазки так и скачут.

‒ Кабы знать, ‒ вздыхаю я.

А сам вспоминаю Оборонку ‒ океан приземистых домишек, где некогда жил Алеша Топилин, где проскакало и мое босоногое детство.

С Оборонкой соседствует другой район, отрезанный от нее широченным и до невозможности тоскливым Коммунистическим проспектом. Заборский.

Когда-то здесь до горизонта простирался беспредельный сосновый бор. В индустриальной горячке тридцатых годов деревья повырубили, отгрохали гигантский заводище, наскоро выстроили жилища для рабочих и спецов. А в название все же вошел лес с его травами, ягодами, грибами, солнцем, тенями и разной живностью. Заборье.

Вместе оба поселения – Оборонное и Заборское – образуют неделимый Пролетарский район, когда-то, при советской власти, могущественный, ныне основательно захиревший.

Оборонка издавна считалась провинциальной, не престижной. А Заборье числилось образцово-показательным. Чиновники ‒ и городские, и областные ‒ с гордостью привозили сюда столичных начальников. Да и сами аборигены ощущали себя особыми, исключительными. Они практически не выезжали в центр города. Покупали шмотки и жратву в здешних магазинах, праздновали в местных ресторанах и кафушках. Если появлялся в городе новый фильм, не торопились смотреть. Ждали: покажут в «Победе», тогда и поглядим.

Заборье было отдельной планетой, подчинявшейся своим законам.

К концу века ситуация коренным образом изменилась. Заводище, вокруг которого сформировался Заборский район, приказал долго жить. И сам район оскудел и сравнялся в провинциальности с Оборонным.

У нас, Оборонных, была своя подростковая банда, у Заборских – своя, и эти группировки нередко схлестывались до кровищи. «Заборские» оказались покруче. Мало того, в завершающиеся девяностые они подмяли под себя весь мегаполис. Сопротивлялись их мощному натиску только «южане» ‒ братки с другой городской окраины. Остальные бандюганы поутихли и пожухли.

Но бандиты в нашем случае вряд ли при делах.

Стало быть, так. Не имея возможности ничегошеньки проанализировать, примем за основу, что Алешкин папаня и его пассия 26 сентября 1971-го года смотрят (или уже посмотрели) художественный фильм.

Набираю номер Алеши.

‒ Есть шанс, что сейчас твой отец и его мадам ошиваются в киношке под названием «Победа». Возможно, сеанс еще не кончился. Поспеши, друг.

‒ Понял. Как я сам не сообразил?! Еду! До звонка.

Гудки. Гудки из давнего прошлого… Обалдеть!

‒ А теперь объясни, что случилось? ‒ требует Сероглазка.

Пересказываю то, что услыхал от Алеши.

‒ Не может такого быть! ‒ упоенно выдыхает она. ‒ Мы попали в сказку, Королек!

На Сероглазке здоровенный пуховый бледно-зеленый свитер, в котором она едва не тонет с головой, и обтягивающие джинсики. Мои шлепанцы на ее крохотных ступнях кажутся ластами.

Наша первая ночь. Неужто ‒ на пороге начинающегося века ‒ мы станем самыми близкими людьми?

Разве это – не сказка?

* * *

26 сентября 1971-го года.

Алексей

Голос Королька пропадает.

Озираюсь ‒ и на секунду мутится голова, в мозгу рождается глупейший классический вопрос: «Где я?»

Я ‒ на улочке Бонч-Бруевича, рядом – Алешка и Немая.

‒ Придется возвращаться в Заборье. Не исключено, что отец и неведомая женщина – в кинотеатре «Победа»… Эх, проклятье! Нужны деньги на такси! Можем опоздать.

‒ У меня рубль, ‒ нетвердо заявляет Алешка. ‒ Бабушка дала на обеды в школе.

‒ И у меня рубль, ‒ тихо говорит Немая.

Ловим попутку. Минуты через две у наших ног тормозит обшарпанный фиолетовый «москвичок». Восседающий за рулем мордатый дядька коротко бросает:

‒ Куда?

‒ В Заборье, к кинотеатру «Победа».

‒ Садись.

Я усаживаюсь рядом с пузатым водителем, Алешка и Немая ‒ на заднее сиденье. Центр города накатывается и тут же пропадает невесть куда.

Водила оказывается словоохотливым.

‒ В киношку собрались? ‒ спрашивает для затравки.

‒ Да, ‒ отвечаем хором.

‒ А что за фильм?

‒ Понятия не имеем. Пойдем на первый попавшийся. Воскресенье. Надо как-то развлечься.

‒ В «Победе», похоже, показывают «Белорусский вокзал», ‒ размышляет толстяк. ‒ Смотрели?

‒ Нет еще.

‒ Сходите. Обязательно. Я в конце уревелся! Честно скажу, только после этого фильма уразумел, какую войну сломали. Я ведь и сам воевал в пехтуре. Начал в сорок третьем и протопал на своих двоих аж до самой златой Праги. Там войну и закончил. Трижды ранен, одно пулевое, два осколочных…

У меня отваливается челюсть.

Я уже привык к тому, что ветераны Великой Отечественной – глубокие старики. Самым молодым – за семьдесят, кому-то вообще за девяносто. И вот сидит рядом со мной крепкий мужик с круглыми тяжелыми кулаками, крутит баранку и повествует о том, как бил фашистов. Ему нет и пятидесяти, если и старше меня, то ненамного. Кепка, темно-серый плащ.

А словоохотливый водила уже болтает о том, что в Тольятти выпускают новый автомобиль. По итальянской технологии. Называется «жигули». Сам-то он еще не видел, но, говорят, кузов из тонкой стали, хлипкий. Консервная банка, а не машина. Вот «москвич» ‒ это вещь. Крепкий, надежный, как танк. В двух авариях побывал – хоть бы хны.

Так, слушая россказни веселого левака и только поддакивая, добираемся до кинотеатра.

‒ Счастливого просмотра! ‒ напутствует он и укатывает.

Останавливаемся перед серым конструктивистским зданием кинотеатра. Господи, до чего же он неказистый и грязный!

С первого по восьмой класс я учился в школе, которая была недалеко от моего дома, в десяти минутах ходьбы. Но однокашники и учителя почему-то не вызывали у меня приятных чувств. И я, пересилив свою обычную робость, выбрал другую школу, расположившуюся в Заборье, практически на границе между Заборьем и Оборонкой. Меня зачислили в математический класс, где нас, «оборонцев», было восемь, остальные ‒ заборские аборигены.

И каждый день, за исключением воскресений, я отправлялся из глубинки Оборонного района в сорокаминутный путь. Возле кинотеатра «Родина» мы, две девчонки и шесть пацанов, встречались и дальше отправлялись гурьбой. И так же ‒ ввосьмером ‒ возвращались в свою Оборонку.

Дорога от «Родины» до школы занимала полчаса. И столько же обратно. Итого ‒ час блаженного счастья, сумасбродной трепотни обо всем и ни о чем.

Если какая-нибудь училка болела, и урок срывался, мы ‒ всем классом ‒ удирали в «Победу». А иногда сбегали в киношку просто так, из озорства. И тогда фильм казался немыслимо волшебным – это была сладость запретного плода.

Мое детство и подростковые годы прошли между двумя кинотеатрами ‒ «Родиной» и «Победой».

В «Победе» два зрительных зала, синий и красный. В одном показывают «Белорусский вокзал», в другом ‒ «Возвращение «Святого Луки». Фильм про «Луку» я, кажется, не видел. Во всяком случае, не припомню такого. Судя по афише, детектив.

На моих часах без десяти три. Похоже, сейчас завершится «Белорусский вокзал».

‒ Следите за дверью, ‒ предупреждаю ребят. ‒ Зрители скоро повалят на выход.

Принимаемся ждать. Мысли ‒ лихорадочные, донельзя нелепые ‒ снуют, суетятся в голове…

Наконец-то!

Дверь отворяется…

‒ Гляди внимательно, Алешка!

Держимся в сторонке. Сосредоточенно наблюдаем.

Зрители вываливаются из дверей кинотеатра и движутся мимо нас. Кое-кто, в основном, немолодые женщины, плачут, осторожненько сморкаются в платочки. Да и у остальных лица скорбно-окаменелые.

Смотрим, не отрываясь.

Отца нет.

Стискиваю пальцы. Ладно, теперь дожидаемся тех, кто смотрит «Луку».

Только теперь до меня доходит катастрофический ужас ситуации. Если отца в кинотеатре не окажется, шансов его найти уже не будет! Единственная надежда – на Судьбу. Она отправила меня в прошлое, значит, должна помочь отыскать отца. Но ее терпение не безгранично. Возможно, ей уже наскучило подсказывать мне, куда идти, что делать. Я оказался олухом царя небесного. Каюсь.

Стоим, не произнося ни слова. Во мне растут разочарование и усталость.

Снова отворяется дверь.

Напрягаюсь, чувствуя свое не на шутку разбушевавшееся сердце. Слегка кружится голова. Сейчас все решится! Ну – пан или пропал!..

Но проходит и эта толпа…

На меня наваливается неимоверная тоска. Такое опустошение, как будто вынули внутренности, остались только кости и повисшая спущенным флагом кожаная оболочка.

‒ Что теперь? ‒ тихо спрашивает Алешка.

‒ Что теперь! ‒ раздраженно передразниваю я. ‒ Ну почему ты все время надеешься только на меня?! Скинул ответственность на кого-то и доволен! А я не господь бог… ‒ и, опомнившись, виновато выдыхаю: ‒ Извини, Алешка, сорвался.

‒ Да ладно, ‒ он слабо машет рукой. ‒ Я понимаю.

‒ А ты чего молчишь? ‒ спрашиваю Немую. ‒ Помоги нам, убогим. Ум у тебя светлый, рациональный.

Она краснеет.

‒ Я бы рада помочь, но…

‒ Не ломайся. Сейчас не до политесов. Предлагай. Мой бедный котелок уже не варит.

Опускает светло-русую голову с гладко зачесанными волосами. Молчит. Потом неуверенно предлагает:

‒ Позвоните своему другу. Туда, в 1999-й.

Вздохнув, достаю сотовый…

* * *

31 декабря 1999-го ‒ 1 января 2000-го.

Королек

В моем мозгу, во всех моих расслабленных телесах бродит сухое бордо – подлинное или подделка, ‒ легонько дурманит голову и будоражит сердце.

Блестит нарядная елочка, домашним солнцем сияет люстра, по-кошачьи светятся глаза Сероглазки. Чувствую – немедленно следует совершить нечто эпохальное, чтобы запомнилось на оставшуюся жизнь.

Это желание свербит неотвязно. Новорожденное тысячелетие неслышно отворяется, как исполинские ворота, за которыми – звездная тьма.

Скоро пробьет двенадцать!

Хлопает пробка. Наливаю в бокалы шипящее, пузырящееся шампанское. Включаю телик ‒ только для того, чтобы не упустить время, ‒ и вижу седого усталого человека со слегка гнусавым, мгновенно узнаваемым голосом.

‒ … Я ухожу. Ухожу раньше положенного срока. Я понял, что мне необходимо это сделать. Россия должна войти в новое тысячелетие с новыми политиками, с новыми лицами, с новыми, умными, сильными, энергичными людьми…

Свершилось!

Когда он пришел во власть, я был начинающим следаком прокуратуры и не понял, что произошло. Но старшие были в восторге: свой в доску мужик ‒ прямой, непреклонный, неодолимый! Этот не будет хитрить, кривить душой, рубанет так, что мало не покажется. Да, языком трудно ворочает, слова будто тяжести таскает. Но именно краснобаи завели страну в тупик.

Наворотил он немало. Словно сама собой возникла полунищая кровавая страна, которая волочилась невесть куда, раскачиваясь из стороны в сторону, как не держащийся на ногах алкаш.

И вот он уходит, пьющий обрюзгший несчастный старик. Незадачливый Дед Мороз, который меньшинству притащил огроменный мешок подарков, а большинству – проблемы и горе. Растворяется в прошлом. В двадцатом веке. Во втором тысячелетии. Третье тысячелетие нам начинать без него.

Бьют куранты.

‒ Счастья тебе, Сероглазка, самого большого, какое только возможно!

Вижу: нос у нее красный, глаза мокрые. И пугаюсь.

‒ Что случилось?

‒ Ельцина жа-а-а-лко!

Обнимаю ее пушистое тельце. На моих щеках ‒ соленые Сероглазкины слезы.

Тихонько говорю в маленькое ушко:

‒ Сероглазка, выходи за меня замуж!

Господи, твоя воля, что произнесли мои очумелые губы! От великолепия невероятной ночи, от бордо и шампанского, от прощальных ельцинских слов я рассиропился и потерял контроль над собой!

Но сказанного не воротишь.

Сероглазка отодвигается, смотрит на меня сияющими мокрыми глазами.

‒ Королек, ты сделал мне предложение?

‒ Вроде того, ‒ соглашаюсь уныло.

‒ Я буду самой лучшей женой! Самой лучшей во всем мире!

‒ Охотно верю.

Сероглазка обвивает мою шею своими ручонками, прижимается крепко-крепко, целует, и мои щеки становятся мокрыми от ее счастливых слез.

Так незаметно скользим в третье тысячелетие. И абсолютно нет никакой помпезности, пафоса, только за окнами трещат и взрываются петарды. Но так происходит каждый Новый год, и этот не исключение.

Пьем за нас двоих, Королька и Сероглазку. И я уже не вполне понимаю, доволен я или удручен?

Завтра разберемся. Впрочем, завтра уже наступило…

Названивает мобила.

‒ Наверное, твой приятель, ‒ невозмутимо предполагает Сероглазка, как будто только что не запрокидывала голову, изнемогая под моими поцелуями. ‒ Который звонил насчет женщины и мужчины.

Хмыкнув, беру трубку.

‒ Королек, ‒ раздается в моем ухе, ‒ мы побывали в «Победе». Отца нет. Что делать дальше, не знаем. Подскажи! Время уходит! Отца скоро убьют!

Негромкий Алешкин голос действует на меня куда сильнее истеричного крика. Парень действительно на грани срыва.

Обреченно вздыхаю. Даже если невообразимая история Алеши – истина чистой воды, как я смогу помочь? За считанные часы, отсюда, из 2000-го!

К тому же непостижимая Алешина история меня ничуточки не зацепила, поскольку не вжился в нее, не проникся аурой, ароматом.

‒ Ладно, ‒ говорю неохотно. ‒ Позвони минут через пять. Покумекаю.

И, когда в трубке пропадает Алешин голос, обращаюсь к Сероглазке:

‒ Снова прошу совета. Не оказалось в «Победе» нужного нам человечка. Теперь где искать?

Сероглазка в раздумье надувает щеки, с шумом выдыхает. Беспомощно признается:

‒ Вопросище! ‒ И тут же радостно сообщает: ‒ Неподалеку от «Победы» ‒ скверик. ‒ Там иногда влюбленные парочки сидят.

‒ И ты сидела? ‒ спрашиваю ревниво. И сердце останавливается.

Она потупляется и сникает. Набираю номер Алеши.

‒ Погляди рядом с «Победой», в скверике.

‒ Ага, понял, ‒ нервно подтверждает он и пропадает.

Понятия не имею, что там, в 71-м году, происходит, но во мне закипают тревога и азарт.

‒ А мне нравится вот так расследовать, ‒ признается Сероглазка. ‒ Давай вместе будем сыщиками! Между прочим, Агата Кристи работала медсестрой. Как я.

‒ Поглядим, ‒ уклончиво говорю я. ‒ Все еще впереди…

* * *

26 сентября 1971-го года.

Алексей

‒ Ну, что, ‒ спрашивает Алешка, глядя на меня снизу вверх. В его голосе сквозит безнадежность. ‒ Теперь куда?

‒ Здесь рядышком должен быть скверик. И я даже знаю, где. Есть шанс, что отец и женщина – там.

Плетемся в сторону сквера. Надежда во мне иссякла. Кажется, что тащу на спине сорок кило усталости и апатии. Ноги передвигаются еле-еле, словно бреду на костылях.

Алешки и Немая шагают бодрее. Они молоденькие, на них не лежит груз сорока лет кривой и косой судьбы. Тащусь за ними, чувствуя себя дряхлым и больным.

Вот и сквер. Под ногами похрустывают невесомые листья.

‒ Погуляйте, поглядите, ‒ обращаюсь к ребятам. ‒ Я подожду здесь.

Совершенно опустошенный, без сил опускаюсь на скамью. И застываю.

Хорошо вот так расслабленно откинуться на спинку скамьи, подставить лицо нежаркому сентябрьскому солнцу и не думать ни о чем…

Какое-то неясное беспокойство заставляет открыть глаза.

Ко мне приближаются Алешка и Немая.

‒ Он тут! ‒ звенящим голосом сообщает Алешка.

И указывает пальцем. Его глазенки торжествующе горят.

‒ С женщиной, ‒ покраснев, добавляет Немая. ‒ Сидят на скамейке.

У меня сбивается дыхание.

ОТЕЦ!..

* * *

14 мая 1956-го года.

Автор

Им по семнадцать лет. Обоим – ему и ей.

Время шальное, беспокойное: окончание школы. Деревья надели шапки из молодой зелени, поработали дворники, ‒ и город разом похорошел, засиял. Угрюмый замарашка, весной и осенью погруженный в непролазную грязь, он ‒ как Золушка в принцессу ‒ вдруг превратился в крупный респектабельный советский город.

Скоро экзамены, а Косте заниматься не хочется. Он с трудом заставляет себя идти в школу. Да и у других ребят из его класса настроение чемоданное. Самые твердокаменные учителя двоек уже не ставят: скоро прощаться, и нет никакого желания напоследок портить настроение и школярам, и самим себе. И в памяти выпускников желательно остаться со знаком плюс: добрыми, все понимающими и снисходительными.

Костя и вовсе не ходил бы в школу, но там – Ленка.

Дружат они с девятого класса. Сначала после уроков бродили по своему невысокому району, мало чем отличающемуся от рядового поселка, болтали о разной ерунде. Потом стали целоваться.

В классе приняли как данность: эти двое ‒ будущие муж и жена.

И они оба уверены, что поженятся, как только исполнится восемнадцать (хотя он даже не делал ей предложения). Поэтому в их отношениях есть уже нечто будничное. Они сидят за третьей партой среднего ряда, остро ощущая, что все вокруг чужие, хоть и симпатичные, а они – семья.

Лена запросто заглядывает в его квартиру. Костина мать, которая просит называть себя просто Зиной, принимает будущую невестку доброжелательно. Но, едва та уходит, сразу супится и принимается твердить сыну, что рано ему жениться, молоко на губах не обсохло. А детишки пойдут – тут вообще пиши пропало, кончится его спокойная жизнь. На что Костя резонно возражает, что сама мать выскочила замуж в девятнадцать. «Зато твоему отцу было двадцать шесть», ‒ возражает Зина, улыбаясь и вспоминая прошлое.

В их чувстве практически нет эротики, им достаточно вполне невинных поцелуев. В Косте иногда вспыхивает тяжелое желание, но Ленка ведет себя естественно, как друг или жена, и это охлаждает его пыл.

Урок еще не начался, в классе царят благодушие и раздолбайство. Доска исчеркана удалыми каракулями. Какая к чертям учеба! Сердца то колотятся, то цепенеют в предчувствии последнего звонка, экзаменов ‒ и неизведанной жизни, которая распахивается перед ними, взрослая и блаженная.

‒ Привет, Топилка! ‒ кричит Генка Семицветов.

‒ Здорово, ‒ бурчит, насупившись, Костя.

Он с независимым видом валится на скамейку парты, хлопает крышкой изрезанной и изрисованной, крашеной-перекрашеной черной столешницы.

‒ А где Ленка? ‒ спрашивает Семицветов.

‒ Понятия не имею. Я ей кто, сторож?

‒ А разве нет? ‒ хохочет Семицветов.

Рослый, по-мужски красивый, с великолепно вылепленной головой, он в классе не лидер и обычно держится в тени. Но едва школяры пронюхают, что учительница заболела и урока не будет, немедленно раздается зычный голос Семицветова: «Айда в киношку!»

И все отправляются смотреть фильм. Любой. Лишь бы вместе. Лишь бы чувствовать, что рядом – свои ребята, которые покатываются от хохота ‒ или сглатывают застрявший в горле комок.

На Семицветове, как на многих мальчишках класса, как на Косте, серо-синяя школьная форма. Мятая и неряшливая. Куцая гимнастерка, из которой давно вырос, не прикрывает лоснящиеся на заднице брюки.

Семицветов плюхается на Ленкино место.

‒ Ну что, Топилка, скоро на свадьбе плясать будем?

‒ На какой еще свадьбе? ‒ хмурится Костя.

Ему неприятно, что Семицвет беспардонно влезает в тайные уголки его души. Он ни с кем не собирается обсуждать свои с Ленкой отношения, а уж с Семицветом подавно.

Тем более что у сидящих впереди девчонок ушки на макушке. Вроде бы болтают между собой, а сами ловят каждое слово. Этих хлебом не корми, дай только потрещать о любви. Сороки. Интересно, какими они станут лет через сорок? Должно быть, противными старухами, которые торчат целыми днями на лавочке перед домом и сплетничают о соседях.

Он с раздражением и горечью осознает, что его и Ленкина жизнь крайне любопытна одноклассникам. И почему-то злится на Ленку.

А вот и она.

Входит в класс, тут же отыскивает его глазами, и лицо тут же озаряется улыбкой.

«Чему обрадовалась?» ‒ по инерции сердится Костя, а рот уже привычно расплывается в ответной улыбке.

Семицветов с коротким хохотком уступает Ленке место и исчезает. Она усаживается рядом с Костей.

‒ Привет. Как дела?

‒ Нормально. А у тебя?

‒ Мама заболела, ‒ выговаривают дрожащие Ленкины губы.

Только теперь Костя замечает, как она осунулась, глаза светятся сухо и неспокойно. Сердце его нехорошо екает.

‒ А что у нее?

‒ Не знаю. Вчера ‒ вдруг, ни с того ни с сего, ‒ пошла горлом кровь.

Костю передергивает. Он не терпит, когда говорят о болезнях, а мертвых видел только в кино.

‒ Да, проблема, ‒ с печальной миной произносит он, не зная, что сказать. И тут же добавляет, боясь, что его слова прозвучали слишком бесчувственно: ‒ Ее в больницу отправили?

‒ Ага, ‒ небольшие серые Ленины глаза наполняются слезами.

‒ Так ты сейчас одна дома?

‒ Ага.

‒ Слушай, у тебя, наверное, продуктов нет? Давай, сходим после школы в магазин, купим. Да еще твоей маме надо занести в больницу.

‒ Костик, я так боюсь, что с мамой что-нибудь случится!

‒ Не бойся, ‒ авторитетно заявляет Костя. ‒ Обойдется.

‒ Ты уверен? ‒ с надеждой спрашивает Ленка.

‒ Само собой. И не такие выздоравливают. Она ведь еще не старая.

‒ Конечно, ‒ вздохнув, соглашается Ленка. ‒ Она совсем молодая.

Ей не дано знать, что через месяц вернувшаяся из больницы мать вдруг побелеет, рухнет навзничь посреди комнаты (из горла потоком хлынет кровь) и умрет до приезда «скорой».

Лена останется одна в ‒ маленькой комнате двухкомнатной квартиры. И тут же, словно бы ниоткуда, явится бесцеремонная младшая сестра покойной с двумя малолетними отпрысками, водворится в комнатке, даст кому следует на лапу, пропишется и исподволь начнет тихую племянницу выживать. Лена из гордости враждовать с теткой не станет и, выйдя замуж, тотчас переедет к мужу.

Внезапно Костя ощущает прикосновение к своей щеке. Как будто кто-то легко, но упорно давит на правую сторону его лица. Поворачивает голову. На миг его взгляд схлестывается с бесцветными, глубоко посаженными глазами Ледогорова, стоящего возле двери.

Тот, потупившись, отворачивается, но Костина щека горит, как от удара. Костю так и тянет подойти к Ледогорову и выяснить, чего уставился, да еще с такой нескрываемой ненавистью, но неловко при Ленке.

Этот Ледогоров – странный субъект. Белесый, неказистый, низкорослый, неразговорчивый, злобный. Слышно его лишь тогда, когда отвечает у доски. Да и в этом случае старается не глядеть ни на кого. Опустит голову и бубнит.

На него частенько покрикивали учителя: «Ледогоров, прямо перед собой смотри! Пол глазами прожжешь». Потом привыкли. Что с него взять? Никого еще не прирезал, и то ладно. В нем действительно есть нечто такое: попадет вожжа под хвост, выхватит нож и…

Как-то, месяца два назад, заявился к Косте домой. Нежданно, как снег на голову. Спросил, что задали по математике. Педантично переписал задание и ушел. Костина мать, впервые увидевшая Ледогорова, сказала тогда: «Ну, этот добром не кончит». ‒ «Почему?» ‒ удивился Костя. ‒ «Такие в своей постели не умирают», ‒ убежденно ответила Зина.

Костя выслушал мнение матери вполуха, он не слишком-то считался с ее словами, но постарался реже общаться с Ледогоровым. Впрочем, он и прежде ‒ как и остальные ребята ‒ сторонился этого малосимпатичного пацана.

Гремит звонок, гулко раскатившись по невидимому за дверью коридору, и в класс, быстро стуча каблучками, вбегает круглолицая, похожая на кошку учительница истории…

Бойкая звонкоголосая историчка напористо рассуждает о превосходстве социалистического планового хозяйства Советского Союза над загнивающей капиталистической системой.

Лена ощущает на себе пристальный взгляд Ледогорова.

Вот уже год Ледогоров преследует ее, сует в руку записки с неистовыми признаниями в любви, например: «Я не могу без тебя жить! Ты будешь моей и больше ничьей! Тот, кто завладеет тобой, не проживет и дня». И в каждой записке – стихи, корявые, яростные, кружащие голову.

До весны 1956-го года Ледогоров в упор ее не видел, а в марте как будто остервенился. Во время уроков, на переменках пялится на нее, а после школы неотступной тенью следует за ней и Костей. Просто поразительно, что Костя ничего не замечает.

Чудной этот Ледогоров.

Одиночка. В классе ни с кем не дружит. То ли Печорина корчит из себя, то ли Демона. А сам тусклый, лицо заурядное, как у солдатика. Аккуратный, ботинки всегда начищены до блеска. По виду ‒ типичный отличник, зубрила, а учится, между прочим, средне. Глубоко погруженные в череп глаза тяжелы, неподвижны, точно у сумасшедшего.

Лена о записочках Косте не рассказывает. Еще чего! Недоставало, чтобы Костя и Ледогоров подрались из-за нее! Некоторым девочкам нравится, когда парни из-за них друг дружке лица разбивают. Она, Лена, не такая.

Поздний теплый майский вечер. На улицах еще полно прохожих. Костя от возбуждения кричит, размахивает портфелем.

‒ Пойми, сейчас главное – две вещи: ядерная энергия и космос!

‒ Ты что, сразу двумя заниматься будешь? ‒ смеется Лена.

Ей отлично известно: от смеха она хорошеет.

Костя коротко взглядывает на нее, прижимает ее руку своим локтем.

‒ Лично я стану создавать ракеты. За ними – будущее. И оно наступает, Ленка! Оно совсем рядом! Представляешь, мои ракеты доставят космонавтов на Луну, на Марс, на Сатурн!

‒ На Венеру, ‒ подсказывает Ленка.

‒ Нет, ‒ морщится Костя, ‒ на Венере жуткая жара, она ближе к Солнцу, чем Земля… Пойми, я нисколечко не хвастаюсь. Я не какой-нибудь Манилов. Скоро закончим школу. Поступлю в институт, стану инженером и ‒ клянусь! ‒ обязательно попаду туда, где делают космические корабли! И тогда…

‒ Ах ты, фантазер, ‒ Лена ерошит его волосы. ‒ Я верю в тебя, честное-пречестное слово! Бесконечно верю!..

Целуются в полутьме возле ее дома (мерзкие бабки, обычно сидящие на лавочке, отправились ужинать и спать). Костя нехотя удаляется. Лена входит в подъезд ‒ и от неожиданности обрывается сердце: навстречу по ступенькам спускается Ледогоров, шепчет:

‒ Ты будешь только моей! Моей женой! Соперника я убью! Смирись, не противься судьбе!

И целует ее безвольную левую руку (правой она держит портфель). Лена холодеет, вырывается, мчится наверх, едва соображая, куда и зачем…

На ночь она запирает окно и засыпает с трудом.

Утром она вспомнит вчерашнее происшествие с улыбкой. Щупловатый Ледогоров покажется ей опереточным злодеем, а его романтические фразы – пародией на речи трагических героев из старинных пьес.

А все же страшно.

Нужно потерпеть, совсем чуточку, и Ледогоров навсегда исчезнет из ее жизни.

Только бы дождаться окончания школы!

Костя возвращается в свою квартиру.

Открывает мать. Уставляется на сына бешеными заплывшими глазками.

‒ Опять с Ленкой шатался? У тебя экзамены на носу, оболтус, а ты о чем думаешь? Жениться собрался? Всю душу повынимал, поганец! Знал бы отец!

‒ Он бы меня понял! ‒ в запальчивости кричит Костя.

‒ Он просто выпорол бы тебя, паразит!

Зина срывает с плеча полотенце, намереваясь по привычке огреть сына.

‒ Не позволю меня бить! ‒ кричит Костя. ‒ Лупцевала, когда маленький был, а теперь – не позволю!

‒ Вот оно как! ‒ подбоченивается мать. ‒ Он не позволит! Вырос, дубина стоеросовая, на мое горе. Хорошо, не видит тебя отец, как бы он расстроился. Он смертью храбрых полег на фронте за то, чтобы у тебя была светлая жизнь, чтобы здесь фашистов не было, а ты…

Опускается на сундук, плачет. Зине под сорок. На ней безвкусный халат ‒ синий, усыпанный красными розами.

‒ Ну ладно, мам… Чего ты?… ‒ Костя неловко обнимает сотрясающиеся толстые плечи.

Она продолжает сквозь слезы:

‒ Тебе три с половиной годика было, когда на отца похоронка пришла… В сорок втором… В похоронке так и написали: «Пал смертью храбрых». Вот какой у тебя отец, ты на него равняться должен… Я одна тебя поднимала, на ноги ставила, кормила-поила… Одна… Того и гляди, фашисты нагрянут, а я с тобой на руках… Одна… А ты так матери отплачиваешь!..

По ее пухлым щекам текут слезы.

‒ Мы же почти нищенствовали. Я билась, как рыба об лед, во всем себе отказывала, чтобы ты ни в чем не нуждался. Вон у соседей, Боровиковских, и холодильник, и этот… телевизор. А у нас – шаром покати.

‒ Мамочка, послушай, я после школы поступлю в институт, а по вечерам стану вагоны разгружать. Я здоровый. А всю зарплату ‒ тебе. Обещаю. Мам, ты погляди, какая жизнь начинается! Скоро человечество выйдет в космос!

Мать улыбается сквозь слезы.

‒ Глупыш ты, ‒ она, как недавно Лена, взлохмачивает волосы сына. ‒ И не заметила, как вырос. Про космос говоришь, про ракеты, да так красиво. И уже жениться надумал.

Костя мучительно краснеет.

‒ Еще ничего не известно.

Зина хохочет. Машет рукой.

‒ Ладно уж, кавалер…

‒ Мамочка, ‒ Костя обнимает ее, прижимается к материнской щеке, ‒ ты у меня самая замечательная!..

* * *

26 сентября 1971-го года.

Алексей

Теперь ‒ уже втроем, Алешка, Немая и я ‒ шагаем по усыпанной палыми листьями дорожке, направляясь к отцу.

Вижу его. И с этого момента во мне как будто отключается способность чему-либо удивляться. Я привыкаю к тому, что со мной происходит.

Так должно быть.

Живой и здоровый отец должен сидеть на скамье рядом с черноволосой женщиной, а мы должны подойти к нему и заговорить. Это так естественно.

Подходим.

Отец поднимает голову – и краснеет. Выдавливает хрипло:

‒ Алеша?

‒ Здравствуй, пап, ‒ лепечет Алешка.

‒ Ты что здесь делаешь? ‒ спрашивает отец.

Алешка рдеет и мнется. Отвечаю за него:

‒ Да вот гуляем.

Отец и его спутница ошеломленно уставляются на меня.

‒ Извините, с кем имею честь? ‒ спрашивает отец.

Страшно хочется обнять его, прижаться, закричать: «Папка! Живой! Как же я люблю тебя! Погляди, это же я, твой блудный сын, который старше тебя на восемь лет!»

Но лишь приятно осклабляюсь:

‒ Я – знакомый Алеши. Приехал из Москвы. В командировку.

‒ Вот как? А ведь вы на Алешку похожи.

‒ На этой почве и подружились.

‒ Присоединяйтесь, пожалуйста, ‒ приглашает отец с аристократической вежливостью. ‒ Друг моего сына – мой друг.