Читать книгу Осень надежды - Александр Аде - Страница 1

* * *

Королек

Сон обрывается разом, точно кто-то раздвинул занавес. В спальне синяя темнота. Справа, лицом к оклеенной фиолетовыми обоями стене, спит Анна. Хоть и стараюсь не шевелиться, она просыпается. Поворачивается ко мне. И я скорее угадываю, чем вижу, – ее карие глаза нежны и встревожены.

– Опять снился отец, – говорю, словно извиняясь. – Вот уж три дня, как его нет, а не отпускает, является ночами. Беседовали – не припомню о чем. А под занавес он заявляет, да еще пафосно так, ни дать ни взять призрак короля Гамлета: «Найди моих убийц, сынок!» До сих пор не могу уразуметь, за что его убили? Кому мешал? Не бизнесмен, не мафиози, преподаватель физики в железнодорожном колледже. Бессмыслица какая-то. Главное – не ограбили, просто грохнули, и все.

– Надеюсь, ты не собираешься пойти по пути датского принца? – голос Анны улыбается, но глаза (уверен!) остаются тревожными.

– Послушай, но это же бред сивой кобылы! Живет-поживает самый что ни на есть рядовой обыватель: тихо, размеренно, никого не трогает. Иногда выезжает – один или с семьей – на свою маленькую фазенду и в этом случае обязательно заглянет поболтать к старшему брательнику Боре. У того дачка почти что рядом, через проселочную дорогу. И вот однажды он засиживается у брата допоздна и отправляется к себе. Путь его лежит мимо коттеджа некой бизнесменши. А тут как раз и она подкатывает. Вылезает из машины. И вдруг невесть откуда появляется душегуб и запросто ее режет. А в придачу и отца. Как свидетеля? Или отец и впрямь с бизнес-леди был чем-то повязан?

– Прошу тебя, – тихо говорит Анна, – не занимайся этим делом. У меня дурные предчувствия.

– Слушаю и повинуюсь, о моя экстрасенша…

Когда она, собравшись и поцеловав меня на прощание, уходит на работу в архитектурную мастерскую, звоню Акулычу, менту с большими звездами на погонах.

– Завсегда рад слышать твой голосок, – рокочет Акулыч. В его басе, как и в голосе Анны, деликатная забота.

– Что нового? – спрашиваю, заранее зная ответ.

Я не поясняю, что речь идет о смерти отца, нам обоим ясно и так.

– Я тебе, конешно, могу сказать, барбосина, что сие тайна следствия, да язычок не поворачивается. Ищем-с.

– Послушай, Акулыч, может, мне к твоим ребятам подключиться, а?

– Нет уж, мы как-нибудь сами с ентим делом совладаем, без сопливых… Чего сопишь? Ты вот што, корефан, не встревай. А то знаю я тебя, сорванец. В прошлом году поддался твоему сладкому чириканию: не волнуйся, дорогой Акулыч, я только слегка киллера попасу. А ты такого наворотил! Не забывай, на тебе условный срок висит. Любой с твой стороны неверный шаг – сядешь. Тебе тихо надо жить и не дергаться. Обещаешь быть паинькой?.. Не слышу… Эй, птаха!..

Кладу трубку. Потом, не выдержав, снова набираю номер.

– Слушай, Акулыч, а что если нам встретиться по старой памяти, пивка дербалызнуть? Сколько я тебе задолжал? Посидим в нашем баре…

– Не соблазняй, – басит Акулыч. – Я девушка честная. Пымаем убивца, тады и забьем стрелку…

Кладу на рычаг трубку, в которой пульсируют гудки отбоя. Тягостное, невыносимое ощущение бездействия выматывает меня, гонит из дома.

Решившись, выбираюсь во двор, сажусь в «копейку», выезжаю из города и мчу по окаймленному лесом шоссе.

23 сентября, день осеннего равноденствия. Утро невеселое. Мутное небо с размытыми пятнами сизых туч клятвенно обещает скорый дождь. Но пока сухо. Деревья покрыты квелой умирающей зеленью. А желтизна уже играет с листвой в пятнашки, то тут запятнает, то там. И не понять, то ли уже отошло бабье лето, то ли еще не наступило: солнечных дней в сентябре почти что не было. Зато довольно-таки тепло.

Въезжаю в деревеньку. Останавливаю «копейку» у кружевной ограды, за которой виден красно-коричневый коттедж. Озираюсь. Отца, насколько мне известно, убили где-то здесь. Задумчиво уставляюсь в землю, точно надеясь в хитросплетении травы и опавших листьев отыскать разгадку. И вздрагиваю, услышав:

– Смотришь, где батяню твоего угрохали?

Поднимаю голову.

Возле меня стоит дед в рыжей дырявой кожанке и донельзя заношенных брюках непонятного цвета, заправленных в кирзовые сапоги. На небольшой голове – лихо набекрень – офицерская полевая фуражка советских времен без кокарды и ремешка. Там, где полагается быть бороде, короткая седая щетина. В шельмоватых и сумасшедших мигающих зенках – такие, наверное, бывают у леших, – горит непонятный огонечек. Старик не спеша вытаскивает мятую пачку сигарет без фильтра, закуривает, кашляет, смачно сплевывает.

– Вот тут они лежали, – он указывает корявым пальцем на утоптанную землю метрах в пяти от меня. – А возле машина стояла. Белая. Иностранная. Той бабы, которая здесь живет, – дед мотает головой в сторону коттеджа.

– Откуда тебе известно, что именно здесь их убили?

– Так менты на это место целой кодлой понаехали. Копошились, искали чего-то. Всю деревню переполошили.

– А с чего решил, что я его сын?

– Похож, – коротко отвечает леший, слегка касается пальцами фуражки и бредет вдаль.

– Слушай, дед, может, выпьем? – предлагаю ему вслед.

Старик делает налево кругом и возвращается.

– Я не пьющий, хотя по молодости здорово зашибал. Так у нас в деревне почитай половина мужиков алкаши. А которые не пьют, те зашитые… Ладно, скажу, что знаю. В ночь убивства ковылял я по Трактовой улице, вот по этой самой, на которой сейчас стоим. Люблю глядеть на божий мир и радоваться, какой он красивый да ладный, недолго уж мне осталось на него любоваться. Смотрю, машина остановилась возле этого дома. Здесь баба из города живет, Стеллой кличут. Заковыристое имечко.

Старикан ухмыляется. Слово Стелла он произносит, твердо выговаривая букву е.

– Вылезла, значит, Стелка из машины, – продолжает он, – чтобы калитку свою отворить. Тут парень к ней и сиганул. Он, видать, на той стороне улицы ошивался. Ну и пырнул раза два или три. Она вскрикнула и упала. У машины фары горели, а убивал он аккурат перед фарами. Так что я будто в зале был, а они – Стелка и убивец – вроде как на сцене.

– А мой отец когда появился?

– А сразу. Я по одну сторону от Стелкиного авто стою, а родитель твой по другую нарисовался. Мрак кромешный, а у меня к тому же глаза плохие, доктор говорит, катаракта, язви ее в корень. Так что я поначалу не уразумел, кто это. А он – парню, да строго так: «Чего это вы тут делаете?» Ну, тот его и прикончил. Не иначе как с перепугу.

– Парень какой из себя? Низкий, высокий, толстый, худой?

– Убивец-то? Так объясняю же, темнотища была. Да он еще капюшон на башку накинул. Когда мимо меня пробежал, я прямо-таки обмер. Ну, думаю, заметит – мне капец. Но он промчался, как вихрь. А куда – понятия не имею. Ускакал он, а я ноги в руки и пошел. И сам не знаю, в какую сторону. Ничего не соображаю. Вообще. Потом вроде слегка оклемался, гляжу, а я на весовой. Забрался в сарайчик – там всегда дверь отворена, лег на лавочку и закемарил.

– Так ты, стало быть, даже не проверил, умерли они или живы?

– Не понял, что ли? Страшно мне стало. Чуток не обделался.

– А ведь это, дед, подсудное дело. Ты людям не помог. А если они еще живые были?

– Посадить хочешь? – ухмыляется старикан. – Давай. Я на суде и помру. Скорее со своей старухой встречусь…

Усаживаюсь в свою битую, измордованную хозяевами, некогда белую, а со временем ставшую грязновато-сероватой «копейку», но пускаюсь в путь не сразу. Закрываю глаза – и будто въявь вижу поздний вечер, вышедшую из иномарки женщину, кинувшегося к ней пацана с полузакрытым капюшоном лицом. Но особенно четко – отца. Насупив косматые брови, он покрикивает на убийцу, точно отчитывает не подготовившегося к экзамену студента.

– Ты только представь, какой у меня папаша, – обращаюсь к журчащей мотором, почтительно внимающей «копейке». – Душегубу втык дал…

Машинка слушает, не перебивая, а я пыжусь от гордости за отца.

Снова оказавшись дома, растягиваюсь на диване, закинув руки за голову и напрочь вырубив сознание. В черепушке черно и пусто.

Я жду Анну.

Через некоторое время щелкает замок, и всего меня от макушки до пяток заполняет сладкое волнение. Сейчас она снимет ботиночки, наденет тапки и появится в комнате. И едва она возникает в дверях – мой рот автоматически распяливает счастливая улыбка идиота.

Ужинаем вдвоем. Потом надеваю куртку и собираюсь в дорогу. Вот уже полтора года занимаюсь частным извозом. А если выражаться попросту, я – рядовой армии бомбил, колесящих по улицам нашего городка.

– Пожалуйста, будь осторожнее, – предупреждает Анна. – Хотя бы ради меня.

Около восьми вечера. День еще длится, еще сопротивляется угасанию, а в окнах уже горит свет, у машин включены фары.

Вывожу застоявшуюся «копейку» и отправляюсь на поиски пассажиров. При этом посторонние мыслишки так и шмыгают, так и суматошатся в моей праздной башке. Особенно выделяются две из них, здоровущие и нахальные. Одна: «Пожалуй, надо бы заняться теми, кому была выгодна смерть Стеллы». Другая: «А на фига? Пускай убийство Стелки и отца менты расследуют, им по долгу службы положено».

«Ладно, – решаю, вздохнув, – сделаю, пожалуй, парочку телодвижений ‒ для очистки совести, и закончу».

* * *

На другой день нахожу в записной книжке номер мобильника Алеши – журналиста местной газеты «Пульс мегаполиса».

– Не посетить ли нам с тобой «Три кружки»? Пиво и закуска за мной.

– Кто бы возражал. Только давай попозже, ближе к ночи…

Неумолимо коловращение матушки-земли!

Вжик – промелькнуло чистое холодноватое утро с кучерявыми дымчато-белыми облачками, купающимися в сияющем небе, вжик – унесся в небытие прохладный денек с серо-синими тучами, висящими, как мешочки тумана.

И вот уже осенний мрак заглядывает в большие окна пивбара, в котором мы не раз сиживали с Акулычем.

– Я не фанат пива, – говорит Алеша. – Предпочитаю хорошее вино. Но рядом с тобой грех не выпить. Лично я снял бы такой ролик. Ты, как сейчас, сидишь за столом и молча тянешь из кружки. И никакого сопроводительного текста. Более действенной рекламы пива просто не представляю… Извини, я, наверное, не в меру игрив, а ситуация явно не та. Сочувствую твоему горю. Почему-то кажется, что наше свидание связано с ним напрямую.

– Угадал. Тебе наверняка известно, что вместе с моим отцом была убита владелица фирмы «Белый аист» по имени Стелла. Нет ли у тебя о ней каких-нибудь сведений?

Алеша отпивает из кружки. Чем-то он напоминает мне светлого отрока Алешу Карамазова, умненького праведника, который знает мерзкую изнанку жизни, но остается чистым.

– Имеется одна информашка, – задумчиво произносит он. – Естественно, как она ко мне залетела, об этом тебе знать не обязательно. Да я и сам уже не помню. Касается она человека, по фамилии Завадский. В определенной среде его именуют Конем, и эту кличку он заслужил целиком и полностью. Потому что этот Конь был не только образцовым мышиным жеребчиком, но и лихим скакуном в бизнесе. В те времена, когда на Руси пирамид было больше, чем в древнем Египте, он построил собственную незатейливую пирамидку, которая в 98-м году благополучно развалилась. Обманутые вкладчики митинговали, писали петиции, на Коня даже завели уголовное дело, но он куда-то срочно запропастился. Потом ситуация как по волшебству сама собой разрулилась и рассосалась.

А лет через пять или шесть Конь вновь объявился в нашем городишке и основал фирму «Белый аист» – оптовая торговля пинетками, распашонками, колготками и прочим детским бельишком. Но этим деятельность «Аиста» не ограничивалась. Фирмочка понаставила в разных местах мегаполиса игровые автоматы, собирая дань с любителей легких бабок. Конь и упомянутая тобой мадам были и компаньонами, и любовниками. «Белый аист» они учредили на паях. А через некоторое время Конь неожиданно отказался от процветающей фирмы и отошел в сторонку.

– Добровольно?

– Ходили слухи, что Стеллочка наняла ребят, которые постепенно Коня споили. И он, будучи в нетвердом уме и неясной памяти, подмахнул нужные документы. В результате она стала полноправной хозяйкой «Белого аиста». Потом Конь – всеми возможными способами – пытался отнятое вернуть, но не добился ничего, даже не выбил отступное, как утешительный приз, чтобы не чувствовать себя последним лохом. Обули его по полной программе.

– Стало быть, у Коня были основания отправить свою подельницу к богу в рай. Или к черту в пекло. Однако эта дамочка была дьявольски хитра, если прожженного мошенника сумела переиграть.

Алеша разводит руками:

– Женщина…

Через полчаса выходим в темноту.

– Желаю удачи. – Алеша крепко жмет мою ладонь и растворяется среди прохожих.

А мне на миг приходит мысль, что есть люди, для которых главная часть их жизни – ночная. Днем они существуют как бы механически, по инерции, и только ночью начинают жить, лихорадочно и странно. Таков Алеша. Его мир – громадный город, точно кровью пропитанный опасностью, огнями и мглой.

Топаю к трамвайной остановке. «А я – другой, – мысленно говорю себе и улыбаюсь, представляя, как отворю дверь нашей квартиры и увижу Анну, – я – домашний. Я – дневной».

* * *

Подъезд дома, в котором обитает Конь, более-менее прибран – если не считать разбитых почтовых ящиков да валяющихся на полу полузатоптанных цветных листовок.

Вместительный – и тоже опрятный – грузовой лифт поднимает меня на последний, шестнадцатый этаж, вряд ли чем-то отличающийся от остальных. Такой же унылый и казарменный. Но здесь, под самой крышей, кажется, что в этих квартирах живут некие особые лихие люди, готовые ютиться в тесном закутке, где заканчивается лестница и начинается небо.

Нажимаю кнопочку звонка. За дверью в невидимой прихожей раздается квохчущий хохот, точно там веселятся рыжий и белый клоуны. После долгой паузы дверь отворяется, в проеме появляется Конь. Он не спрашивает: «Вам кого?», просто глядит тяжело и выжидающе. Его глаза похожи на зацветшие чем-то красным болотца. Крупный, с большой головой и сивыми волосами – точь-в-точь голливудский актер 50-х годов, в почернелой от грязи футболке и засаленных шароварах. Опухшая с перепоя физия хранит последние остатки мужественной красоты. Почти невозможно представить, что слабая женщина сумела сокрушить такое могучее животное.

Вытаскиваю из пакета бутылку водки. Мертвые зенки Коня оживают, в них вспыхивает звериный огонь. Он молча сторонится и пропускает меня на кухню, напоминающую декорацию фильма об алкашах. Выставляю бутылку на стол. Конь без лишних слов режет даже на вид черствый ломоть ржаного хлеба, открывает банку с сайрой. Кружку с потешным рисунком – пляшущие на поляне зайцы – благородно отдает мне, сам довольствуется выщербленной чашкой с отбитой ручкой.

Влив в горло сорокоградусную (вижу, как судорожно ходит его кадык), жадно, ненасытно закуривает сигарету. В расслабившемся лице появляются спокойствие и довольство. Спрашивает:

– Ты кто?

Популярно объясняю. Уяснил Конь, кто я такой, нет ли, но внезапно он выдает обличительную речь:

– Есть такая сказка у Пушкина, «Руслан и Людмила». Главный злодей в ней – карлик Черномор, который обштопал брата-богатыря и башку ему снес волшебным мечом. Вот и меня, здоровенного дурня, как лоха развела мелкая тварь. Я мог ее на одну ладонь положить, другой прихлопнуть – р-р-раз! – и только лужица грязи останется. Но в цивилизованном государстве убийство преследуется по закону. А то, что она со мной сотворила, ненаказуемо… А? Справедливо это?.. Нет. Но Бог покарал ее руками своих земных рабов… – И слезы наворачиваются на мертвые моргалки Коня.

До чего все пьянчуги на одну колодку. Был мужик циничный, хваткий, пройдошливый, а запил – стал философствовать.

Но Конь оставляет высокопарный тон и заявляет вполне буднично:

– Менты норовили повесить убийство на меня. Ломали и так, и эдак. А вот хрен им. Стеллушку я не убивал. Алиби у меня.

– Кто же мог желать ее смерти?

Он прополаскивает горло очередной порцией водки, закуривает новую сигарету. Мигалки уже не болотные, а кроваво-красные.

– Это и менты у меня выспрашивали. Да у такой бабы врагов всегда во – выше крыши… Конкуренты – раз. Те, кого она кинула, как меня, – два… Тут целый список, замаешься считать. Сразу говорю, никого не знаю, но уверен – полно. Теперь возьми ее личную жизнь. Жила без мужа, растила дочку. Хотя, по-настоящему, воспитывала девчонку бабка. Шустрая была старушка. Ну а потом она ласты склеила, и девка как бы осталась сиротой при живой матери: Стеллка с утра до ночи на работе пропадала. Трудоголик. Чего-чего, а этого у нее не отнять. На личную жизнь времени не было, спала, с кем придется. Как Клеопатра. С одними вроде по любви, с другими – для дела. Была у нее пара-тройка официальных сожителей, типа меня, и куча одноразовых любовников. Могли из ревности ухлопать, не исключено…

Достаю вторую поллитровку. Конь глядит на нее задумчиво и печально. Разливаю, ободряюще улыбаясь, как торговец, дожимающий колеблющегося покупателя. С выражением обиды и внутренней боли он одним махом, точно уголь в топку паровоза, закидывает в себя горькую. Сминает жеваный окурок в пепельнице, смастаченной из гильзы снаряда, снова закуривает. Его точно дымящееся лицо становится отстраненным, нездешним.

– А может, это «заборские» за тебя отомстили? – я блефую, интуитивно чувствуя, что если не в «яблочко» попаду, то где-то около.

– Ты о чем? – выныривает из небытия Конь. Язык его заплетается, глаза окончательно тухнут. – Не, с «заборскими» у меня были не те отношения. Я не бандит. Я и крови боюсь. Они меня не любили. Крышевали только, бабло стригли. Обдирали по полной. А когда такое со мной такое случилось, хотя б одна зараза помогла…

– А ты к ним обращался?

Но Конь продолжает свой монолог, словно не слышал вопроса:

– Между прочим, Стеллку могла угробить дочурка ее, Юлька. Мамаша для нее чужой человек. Совсем чужой. Девка связалась с наркоманами. А это те еще отморозки. Ничего святого. Вот кто преспокойненько мог Стеллочку, звездочку мою, завалить. Небось после ее смерти Юлечке-паршивке нехило отломилось…

Внезапно он стискивает руками голову и так сидит не шевелясь. По его щекам ползут слезинки. Встаю и выхожу не простившись.

К вечеру зарядил холодный занудный дождь. Он колотится в стекла, как поддатый супружник в дверь собственной квартиры: «Мань, ну, пожалуйста, впусти, я больше никогда, честное слово!..»

Сижу на кухне, таращусь в мокрую тьму за окном и набираю на мобиле номер Юли, дочки погибшей Стеллы.

– Алло, – раздается в трубке ее голос, слегка гнусавый и отстраненный, таким обычно наделены девушки из справочного.

Представляюсь и говорю, что хотел бы встретиться.

– Зачем? – удивляется она.

Продолжаю настаивать. И она сдается. Голос становится безразличным, вялым, точно звеневшее в нем железо растворилось, осталась ржавая жижа.

Договариваемся на завтра.

* * *

Автор

В жизни Кима она появилась как порождение ночи. Она была строптива и независима, обожала скорость – и ему приходилось сломя голову гонять по ночному пустынному городу, хотя сам он никогда неоправданно не рисковал. Вытаскивала его на выступления рок-групп, и он, стоя среди сотрясавшейся, истошно горланившей толпы, недоумевал, чего они беснуются? Но, стиснув зубы, выдерживал почти три часа этого безумия. Мало того, изумляясь себе самому, усаживал ее на свою шею, крепко схватив за полные детские ноги в кроссовках и изнывая от сладострастного волнения, а она елозила попкой по его шее и плечам, вопила и размахивала руками.

Она тащила его на студенческие тусовки, где непрерывно курили, пили дешевое пиво, трепались на малопонятном молодежном сленге, матерились, целовались взасос и совокуплялись в темных углах.

Между ними была нешуточная разница в возрасте: четырнадцать лет, но по своему поведению, по мироощущению он казался старше лет на тридцать. Он был успешным бизнесменом, беспощадным, холодным, сметающим все на своем пути, а она безалаберной девчонкой, живущей своей неуправляемой жизнью.

В постели она в подметки не годилась его прежним любовницам – а их у него было немало. Но они ему надоедали, а она – нет. Должно быть, потому что вечно боялся ее потерять. Всякий раз, когда она уходила от него, закинув за плечо огромную, набитую девчачьим барахлом, учебниками и тетрадками красную матерчатую сумку, он испытывал гнетущий страх. Ему казалось, что она не вернется.

Ревновал бешено. К каждому пацаненку, с которым она заговаривала, – а она любила болтать о разных разностях, покуривая где-нибудь на лестнице.

– Я – кошка, которая гуляет сама по себе, – то и дело повторяла она.

Эти слова бесили его – и точно многожильным канатом привязывали к ней.

Она с удовольствием принимала от него дорогие перстеньки и браслеты – как женщина, которой нравятся сверкающие побрякушки, – но не носила. Одеваться предпочитала в маечки, свитера и рэперские штаны. Он предлагал ей переселиться в его просторную трехкомнатную квартиру – отказалась. Как жила в университетском общежитии, так и продолжала: там было комфортно ее душе. Иногда по прихоти навещала Кима и оставалась на ночь.

Ким не собирался жениться на ней, это было бы безумием. Он наметил вступить в брак годам к сорока, когда окончательно встанет на ноги. И почти осязаемо представлял будущую жену, элегантную, говорящую по-английски, а в идеале и по-французски. Но оторваться не мог…

И все-таки эта девчонка по прозвищу Ежик ушла от него. Просто взяла и не явилась вечером. Он позвонил ей на сотовый. Ответила, что между ними все кончено, и, если он пожелает, она вернет подарки.

Тварь, тварь, тварь! Ким выбежал на лоджию, надел перчатки и изо всех сил, до изнеможения, принялся лупить по боксерской груше, а та как живая раскачивалась и трепетала.

До десяти вечера он пил и орал, называя ее самыми похабными словами, но боль не отпускала. Потом вывел свой джип и помчался по городу. Машин почти не было, и он летел, не ощущая скорости. Время от времени в дальнем свете фар суетливо мельтешили фигурки перебегавших улицу людей. «Точно кролики», – думал он с презрительной и злой усмешкой и несся дальше; ночь мелькала перед его суженными глазами суматохой цветных огней…

Около полуночи на одной из окраинных улиц он замечает сутуленькую семенящую фигурку, и в голове его рождается злобная и забавная мыслишка. Поглядев по сторонам и убедившись, что других прохожих нет, заезжает на тротуар. Потушив фары, настигает мужичка, снова включает ближний свет и бампером джипа легонько толкает человечка. «Сейчас побегаешь, крыска», – цедит сквозь зубы, гоня убогого мужичонку впереди себя…

… Подгонявшие его толчки прекращаются; громада джипа проносится мимо. Ноги Муси мелко дрожат. Ему и обидно, и горько, и остатки гордости болят в нем. И в то же время ощущение счастья – жив! – пронизывает его от макушки до пят. Теперь он спешит изо всех сил, стараясь слиться с мраком, исчезнуть, раствориться…

И успокаивается лишь тогда, когда вахтерша, беззлобно ворча, отворяет дверь, и он оказывается в привычном, пустом, тускло озаренном вестибюле общежития. В преддверии рая. Рай – это его комнатка, где можно укрыться с головой теплым одеялом, повернуться на бок и тотчас нырнуть в сон, чтобы утром проснуться и увидеть свою руку, мокрую от сонной слюны.

Поднявшись на второй этаж, Муся отворяет дверь, и электрический свет из коридора на миг озаряет его холостяцкое жилье: две кровати, стол, стулья, тумбочки, холодильник, телевизор.

Веня, сосед по комнате, спит, всхрапывая, уткнувшись носом в стену.

Муся раздевается, аккуратно на ощупь развешивает одежду, ложится на свою кровать, заворачивается с головой в одеяло – и вдруг плачет навзрыд.

– Эй, кто еще там? – раздается встревоженный голос очнувшегося Вени. – Муська, ты, что ли?.. Ты чего?

Муся под одеялом корчится от рыданий и не отвечает.

* * *

Королек

В полвторого паркую «копейку» возле дома, в котором проживает Юля. Здание девятиэтажное, кирпичное, с белыми вставками, возведенное в конце прошлого века для нарождающейся российской буржуазии: мелких бандитов, торговцев и т. д. Архитектура примитивная, но с претензией на элитарность. Неподалеку – главный вход в ЦПКиО, смастаченный в жизнеутверждающем духе сталинской эпохи.

Вестибюль просторный и чистый – прямая противоположность подъезду моего теперешнего дома. Почтовые ящики как новенькие. Лифт бесшумный и аккуратненький. Двери – одна в одну – дорогие и солидные.

Дочка Стеллы явно не в стиле здания.

Длинная, худая, черноволосая. Лицо, возможно, красивое, а, возможно, и нет – не понять. Ощущение штамповки, будто где-то уже видал тысячу раз, только не припомнишь, где: на улице, в забегаловке или в магазине? А глаза необычные: безжизненные, как у Коня. Только у того от алкоголя, а у этой от наркоты. Движения замедленные и вялые.

В квартиру впускает неохотно. Вхожу – и попадаю в звенящую пустоту и бесхозность. Точно отсюда выезжают или только что въехали. Когда иду по паркету, кажется, что вот-вот раздастся гулкое эхо моих шагов.

Парадокс: мамаша вкалывала ради бабла, мухлевала, подличала, споила партнера по бизнесу, вкладывала деньгу в квартиру, мебель, шикарные вещи, а дочь-наркоманка спускает все до последнего.

Дорогие обои (узор – нечто этакое, древнеримское) сплошняком усеяны заумными и матерными надписями, срамными рисунками, кое-где прожжены сигаретами. Похоже, хозяева и гости здесь не скучают.

Посреди комнаты, в которой как будто еще осталась аура вынесенного имущества, одиноко царит огромный кожаный диван цвета кофе с молоком – ошметок былой роскоши. На нем возлежит Юлин сожитель в белой майке и спортивных штанах.

Пацан уставляет на меня равнодушные пустые глаза, огромные, черные, с черными подглазьями. Отвожу взгляд. Он лениво осклабляется.

– Может, на кухне побеседуем? – предлагаю Юлечке.

Она молча уводит меня на кухню. Здесь полный кавардак.

Извиняется:

– Мы тут с утра не прибирались.

Смутилась, уже достижение, значит, осталось в этой долговязой фемине хоть что-то женское.

Усаживаемся на табуретки – здесь их всего две.

– Спрашивайте. – Глядит на меня угасшими глазами, которые наверняка загораются в предчувствии дозы. – Только сразу предупреждаю: мне ничего не известно.

– А мне известно еще меньше.

– Слушайте, – внезапно говорит она, – зачем вам знать, кто убил вашего отца? Только не надо патетики и вранья. Я лично свою мать ненавидела. Так что мне ее нисколечко не жаль. Сдохла – туда и дорога. Мне и вспоминать ее не хочется.

– А отчего ненавидели – если, конечно, не секрет?

– А за что ее любить? Я ей на фиг была не нужна. Обуза. Вроде гири на ноге – как у зеков на смешных картинках. Они в полосатых робах, а на ноге – круглая здоровущая гиря… Когда мне было шестнадцать, один из Стеллиных любовников – Аркадий – меня изнасиловал. Напоил и… Я рассказала Стелле, ревела как ненормальная, даже с собой хотела покончить… Она его выгнала. Грозила, что посадит, а потом забыла. Не до меня ей было. Бабло шинковала. После Аркадия – чтоб он сдох, падла, каждый день об этом Бога молю! – моя жизнь и пошла наперекосяк… – она произносит эти слова устало, заученно, точно ей уже надоело проклинать насильника.

Задавая дипломатичные вопросы, выясняю, что все имущество Стеллы, включая «Белый аист», достанутся Юле. Стеллин зам – пацан лет тридцати, смазливый и верткий – уже подкатывался к ней, обещал, что купит «Аист» за приличные башли. Юля вроде согласна, потому что и сама она, и ее сожитель к управлению компанией непригодны.

Представляю, что Юлечка и ее глазастый дружок сделают с немереными деньжищами, когда вступят в права наследства и продадут коттедж и фирму!

– А не мог этот самый зам твою маманю заказать?

– Да вы что! Он педик. Мухи не обидит. К тому же за моей матерью он был как за каменной стеной. Какой резон ее грохать?

– Не сведешь меня с этим хлопчиком?

– А зачем? – недоумевает она.

– Так он, небось, знает всех недругов твоей мамаши.

– Может, и знает, но наверняка не назовет. Мать говорила, что он очень хитрый и скрытный.

Ну, если сама Стеллочка была о своем заместителе такого мнения, мне с ним общаться бесполезно.

Сваливаю.

Минуя комнату, натыкаюсь на черный насмешливый взгляд наркомана и выбираюсь на улицу, чувствуя, что наколот на этот взгляд, точно бабочка на иглу.

На улице – маленький сбой в программе сентябрьской природы – валит крупный мокрый снег. Пластиночки холода и белизны тают, едва долетев до земли. Резкие порывы ветра гонят по асфальту и плитке осыпавшиеся листья, желтовато-зеленые, как старые огурцы, бурые, красноватые, и те бегут, будто живые.

Сорвавшийся с дерева листок, точно лезвием бритвы полоснув по моему левому виску, уносится вдаль.

Залезаю в «копейку» и задумываюсь. Похоже, я уперся башкой в стенку. Некуда шагать, некому вопросы задавать. Ну и чудненько. Отныне с полным правом могу прекращать свое доморощенное расследование.

В сумерках отправляюсь на «бомбометание» – так я проказливо называю свой незаконный частный извоз.

Это время – с девяти до часу ночи – мне особенно по душе. Улицы мало-помалу пустеют, гаишники испаряются, «как сон, как утренний туман», чаще попадаются голосующие. В эти часы я иногда выслушиваю фантастические признания пассажиров. Кто-то из них под хмельком, кто-то вполне трезв, но объединяет этих людей что-то лихорадочное, ночное, точно их суть, глубоко спрятанная днем, выворачивается наружу.

Вот и сегодня торможу, подчиняясь поднятой руке, и подаю «копейку» к обочине. В кабину заглядывает то ли деваха, то ли пацан, сразу не разберешь. Лицо едва различимо под накинутым на голову капюшоном.

– В «Жар-птицу», – голос девчачий, резкий и повелительный.

Приглашаю садиться – и застопорившаяся на минутку темень, в которой недавно отпорхали последние снежинки, снова движется мне навстречу.

– Однако поздненько вы в ресторан собрались.

– Мне только одного человека повидать, – отвечает барышня, восседая на заднем сиденье и представляя собой нечто неясное и загадочное.

Причаливаем к ресторану. Над его дверью, венчая собой подсвеченное, выведенное кудрявыми буквами название, сверкает разноцветная крылатая и хвостатая птичка.

– У меня к вам небольшая просьба, – внезапно подает голос пассажирка. – Сыграйте роль моего бойфренда. Не бойтесь, много от вас не потребуется, нужно просто сидеть и молчать. За хлопоты я заплачу. Согласны?

Почему бы и нет? Хоть какое-то развлечение в моей постной жизненке.

Заваливаемся в ресторан. Сдаем одежду бессловесному гардеробщику. Моя таинственная спутница оказывается девчуркой лет примерно двадцати. Невысокая, мне под подбородок, внешность вполне заурядная: короткие, как у пацана, темные волосы, широковатое скуластое лицо, в котором неуловимо проглядывает что-то восточное. Глаза узкие, бледно-карие радужки обведены янтарным ободком. Короткий толстоватый нос. Ротик маленький и твердый. Профиль – из-за скошенного назад небольшого плоского лба и коротковатого вялого подбородка – напоминает кошачий. Рядовая пацанка, на «Мисс мира» откровенно не тянет.

Но есть в этой золушке нечто такое, что выделяет ее из толпы. Пожалуй, уверенность и независимость принцессы.

Зал наполовину пуст. Мы с девчонкой движемся к столику, за которым в одиночестве кукует холеный шатенистый красавец в серо-стального цвета, с иголочки костюме. Ворот голубоватой рубашки расстегнут на мощной шее. По виду то ли делец, то ли политик, нынче их друг от друга не отличить.

Присаживаемся.

– Однако ты припозднилась, – не глядя на меня, цедит парень.

– Задержалась, – с вызовом отвечает деваха. – Познакомься, – и кивает в мою сторону.

– На кой хрен он мне, – косоротится парень. – Впрочем, хорош. Фактура. Рост. И даже импозантная седина. В этом типе что-то есть.

Признаться, сценка перестает меня забавлять. Как понимаю, из ревности паренек решил передо мной повыделываться. Не на того напал, дурачок.

– А перстенек у тебя недурен, – заявляю пацану. – Здоровущий изумруд, да еще в золоте. Впечатляет.

– Не понял, – широко улыбается он, демонстрируя превосходные зубы. – Оно еще и разговаривает?

– А изумруд-то не настоящий, – продолжаю невозмутимо.

– Он что, вольтанутый? Или поддал для храбрости? – Пацан продолжает обращаться к девахе, принципиально меня не замечая, но его холодные глаза расширяет ярость.

– Сам посуди, – не унимаюсь я. – Напялил на палец зеленый прозрачный кирпич, почти не ограненный, – неужто всерьез надеешься всех убедить, что это натуральный камень? Не смеши народ. Наверняка дешевая стекляшка. И золото поддельное, крашеная железяка.

Побелевшие губы парня сжимаются в тонкую линию.

– Да я его со всеми потрохами куплю за один этот перстень, – сообщает девчонке, опять-таки имея в виду меня.

– Не продаюсь. А вот такие, как ты, продаются. И с удовольствием.

Из хлопчика уже валит дым, как из преющего валенка. В таких случаях ребята попроще коротко и однозначно предлагают: «Пойдем, выйдем?», и на свежем воздухе принимаются начищать друг другу табло, чтобы эффектнее блестело. Но этот парнишка им не чета. Бизнесмен, элита. До примитивного мордобоя не опускается.

– Передай этому… – заявляет он, сжав кулаки и играя желваками, – что за такие слова я по стенке размазываю.

– А ты не мне, ты ему это скажи. Прямо в лицо. Ты же настоящий мачо, – насмешливо бросает барышня, должно быть, вовсю наслаждаясь маленькой комедией. – Или боишься?

Парень сверкает глазенками, раздувает ноздренки, скрипит зубками, но сойтись со мной в ближнем бою не рискует. Понимает: чревато.

«Все, малышка, – обращаюсь мысленно к девчонке, – устроил бомбила Королек маленькое представление, порадовал тебя, и довольно».

И говорю ей – уже вслух:

– Может, хватит придуряться? Надоело изображать твоего хахаля, даже за бабки. Играем в открытую. Познакомились мы совсем недавно, примерно полчаса назад, я просто подвез тебя до «Жар-птицы». Слушай, а ведь на моем месте преспокойно мог оказаться дряхлый подагрический старичок. Он тоже бы исполнял роль твоего бойфренда?

Бизнесмен ошеломленно пялится на нас (зрачки его ходят вправо-влево, как у кошки на часиках с гирьками, в детстве висели у меня такие на стене), потом принимается бешено хохотать.

Гневно и обиженно сверкнув раскосыми монгольскими, девчушка резко встает, забрасывает за плечо алую сумищу и устремляется к выходу, шустро перебирая ножонками в кроссовках.

Красавчик тотчас обрывает смех и вскакивает, намереваясь кинуться за ней, но под моим ироничным взглядом плюхается на место. И нехотя, будто через силу признается, посмотрев исподлобья и тотчас отведя глаза:

– Эта дрянь меня бросила… Еле уломал встретиться здесь.

– Здорово она тебя охомутала, – говорю я. – Причем взяла именно тем, что ничуть тобой не дорожит. Пойми, эта девочка не для тебя. Вы из разных стай. Ей нужен тусовочный мальчонка, такой же отвязный, как она сама.

Парень хлопает рюмашку коньяка и мрачно цедит, уставившись в стол, словно разговаривает сам с собой:

– Надо было сказать ей: «Катись, не нужна ты мне, сопля стервозная. Да в тебе, кроме выпендрежа, ни фига нет». И был бы я на коне. Победителем. А теперь остается только ждать. Ничего, спокойно выдержу паузу. Она – девка поперешная, сама позвонит. Уверен. Встретимся, переспим. Вот тогда-то я с ней и порву – разом! И не будет у меня этого комплекса поражения.

Я неопределенно пожимаю плечами и покидаю фальшивый ресторанный уют.

А паренек, угрюмо сгорбившись, остается одиноко сидеть и цедить свой коньяк, лощеный зверь, самоуверенный и жестокий. К таким лично я никогда не испытывал особо нежных чувств, но и зверю дано любить и страдать.

* * *

Автор

Небрежно рассчитавшись с официантом, Ким выходит из ресторанного зала, получает в гардеробе и накидывает на плечи пальто. На улице ‒ среди других иномарок ‒ поблескивает черная глыба его джипа.

Ким спускается по ступенькам крыльца и делает три или четыре шага в сторону своей машины. Из мрака выныривает малорослый парень. Ким лишь успевает заметить блестящие из-под капюшона глаза – в следующую секунду живот пронизывает нестерпимая боль, и других ударов он уже не ощущает… Опустившись на колени, бессмысленно ‒ снизу вверх ‒ смотрит на убийцу и валится вбок, на палые влажные листья…

* * *

О смерти Кима Ежик узнала от приятеля, веселого, вечно сосущего пиво пацана. Он и об убийстве сообщил с широкой шутовской улыбкой: твоего-то бывшего зарезали, как барана. И удивился, заметив, что она побледнела.

Она проревела часа два, лежа ничком на своей кроватке в общаге.

Отчего? Бог весть. Любви к Киму она особой не испытывала, и слезы ее были, скорее всего, бабьей жалостью, не более.

Она так и останется кошкой, которая гуляет сама по себе, любит ночные бессонные разговоры по душам, курево, пиво и рок. Но в эти два часа Ежик была несчастна как девчонка, потерявшая любимого.

* * *

Королек

Вчера получил привет от ментовки.

В поте лица зарабатывая бабло, я вез в «копейке» очередного пассажира – егозливого золотозубого мужика с явно уголовной внешностью – и тут мою ягодицу принялся массировать мобильник, отчаянно вибрируя и зуммеря. Я достал электронного шалуна, поднес к уху – и знакомый опер (тот, что схож с Сергеем Есениным) промурлыкал густым медоточивым баритоном: «Завтра заедь ко мне. Пошептаться надо…»

В «есенинском» кабинете, где я ни разу не бывал, царит почти женская опрятность. Сейф увенчан горшочком с зеленью. Вспоминаю свои кабинеты в бытность мою следаком прокуратуры, а позже ‒ опером. Вот уж чем-чем, а аккуратностью они явно не блистали.

На «Есенине» серый свитер, джинсы и запыленные туфли, и кажется он таким домашним, таким в доску своим, что у посетителя наверняка возникает сильное желание панибратски потрепать его по плечу (чего я, естественно, не делаю). Прежде его охристые волосы были мило острижены ежиком. Сейчас прическа пышнее, и пробор посредине. Парень откровенно подчеркивает, что он ‒ двойник неприкаянного гения, появившегося на свет в рязанском селе и удавившегося в Ленинграде.

Помимо «Есенина» в помещении обнаруживается еще один персонаж, в меру упитанный, с простецкой круглой мордахой. Но уж очень он блеклый, будто слеплен из песка или сильно присыпан пылью. Замечаешь его не сразу и забываешь тут же.

При виде меня «Есенин» открыто улыбается и по-дружески – через стол – протягивает руку.

– Ну, ты даешь. Все-таки затесался в убийство.

– Ты о чем?

– Не прикидывайся, все равно не поверю. Или точно не в курсе? – Опер недоверчиво вглядывается в меня. – Тогда позвольте напомнить. В субботу, 27-го сентября, около двадцати одного часа ты прикатил с некой девчонкой в ресторан «Жар-птица». Вы подсели к столику, за которым уже находился… некий мужчина. Какое-то время базарили втроем, потом девушка смоталась, а вы с мужиком остались. А вскоре и ты отчалил… Не пытайся отвертеться, это следует из показаний официанта. Мы тебя вычислили, милашка.

– Погоди, не понял. Так кого прикончили-то?

– А ты что, криминальные новости не смотришь, приятель?

– В последнее время – нет. Осточертело. Точно на фронте.

– Шлепнули мужика, с которым ты так шутливо балаболил. Кимом его зовут. Вот этого Кима и шлепнули. Где-то через полчаса после твоего ухода он покинул «Жар-птицу», и на улице возле своего джипа «гранд чероки» был зарэзан на шашлык… Давай, выкладывай все, что знаешь.

– Да мне, собственно, и выкладывать-то нечего…

Подробно повествую о том, что было в тот вечер, стараясь не упустить ни единой детали.

– Похоже, так оно и было, – скучнеет «Есенин». – Твои слова в точности совпадают с показаниями этой девахи. Она на тебя и вывела. Прозвище у нее забавное: Ежик. Стерва, скажу тебе, первостатейная. Так ты действительно ее в тот вечер впервые увидел? – и моргалки оперативника вцепляются в меня двумя блекло-голубыми капканчиками.

– Можешь не сомневаться.

– И жертву тоже прежде не знал?

– Если хочешь, поклянусь и перекрещусь.

«Есенин» ухмыляется:

– Мы же с тобой взрослые люди, Королек. Нынче побожиться и соврать – раз плюнуть. А теперь я скажу тебе одно словечко. А ты слушай. Порешил твоего отца и этого бедолагу один и тот же человечек.

– А это откуда известно?

– Почерк одинаковый. Эксперт (которому лично я верю беспрекословно) утверждает: процентов девяносто за то, что убийца – один и тот же. Кстати, я бы, приятель, тебя заподозрил, честное пионерское. Ты ‒ тип сомнительный. Мутный. Как ни преступление – ты где-то рядышком ошиваешься… Шучу, – он хитровато, неискренно смеется, демонстрируя переливы своего баритона. – Но, по словам очевидцев, душегуб – мелкий парнишечка или девчоночка в накинутом на голову капюшоне.

– Погоди, когда я вышел из «Жар-птицы», какой-то пацан действительно ошивался возле машин.

– Во. Уже интересно. А это случайно не Ежик была? А что – выскочила из «Жар-птицы», подождала своего хахаля и порезала на ремешки.

– Ручаться не могу… И все же, наверное, не она. Иначе бы я сразу о ней подумал, как только заметил. К тому же, какой у нее был мотив? Это Ким за ней бегал, а не она за ним.

– Похоже на то, – соглашается опер. – Кстати, о покойнике. В туманной юности увлекался велоспортом. В суперзвезды не вышел, закончил карьеру перворазрядником. Потом переключился на бизнес – и сразу начало фартить. Стал хозяином аж трех магазинчиков спорттоваров. Называются «Скорость». Понятно, к чему веду? Тебе, небось, не терпится отыскать убийцу отца. Вот, намекаю. Найдешь того, кто замочил хозяина «Скорости», и убивец папаши в твоих руках.

Его баритон мягко обволакивает меня, а пальцы нетерпеливо выбивают дробь на столе. Откланиваюсь и ухожу, унося в памяти сердечную улыбку и холодный бирюзовый взгляд «Есенина».

Половина седьмого вечера. Тепло. Небо еще голубое, чистое, как стекло, лишь на востоке зависла парочка облачков, словно некто легонько, небрежно мазнул белым и пепельно-серым. В верхних окнах высотки электросваркой сверкает солнце. Рыжим огнем горит одинокое дерево. И такая в этом печаль, ребята!..

* * *

Автор

Когда за Корольком затворяется дверь, упитанный оперативник говорит, бегло глянув на «Есенина» маленькими светлыми глазками:

– Ты на что мужика толкаешь? Нас четко предупредили: не рассказывать Корольку про то, что убийца его отца и этого Кима – один и тот же. Парень, видать, рисковый, полезет в самое пекло.

– Акулычу собираешься меня заложить? – усмехается «Есенин», и голос его твердеет. – Включи мозги, приятель. Если Королек найдет душегуба, чего тут плохого-то? А? Сделает за бесплатно мою и твою работу, а нам ‒ галочка в отчете и благодарность начальства.

– А ты хитрый, – качает головой опер, и непонятного, чего в его голосе больше – восхищения или осуждения.

* * *

Королек

Нет, «Есенин», не стану я заниматься смертью Кима, как бы тебе этого не хотелось. Хотя, признаюсь, и мучился, и размышлял: какой-то замшелый тягостный долг требовал, чтобы я нашел убийцу отца.

Казалось бы, зачем? Как ни крути, мы были чужими людьми. И я совсем не хотел мстить за него. Но смутные разноречивые чувства разрывали меня на части, изводили, заставляли сомневаться и страдать. Я раскачивался, как тополек на ветру.

Это не были великолепные мучения Гамлета – куда мне до него! К тому же принц боготворил своего отца, датского короля, а мой родитель вызывал у меня негативную гамму чувств – от ненависти до полного безразличия (лишь незадолго до его гибели во мне пробудилась жалость к нему). Но терзался я так, точно обязан был – если не последний подлец – свершить возмездие.

Все решил звонок бывшего моего клиента.

Лет восемь назад, будучи частным сыщиком, я выслеживал его молодую жену, закрутившую роман с флейтистом из оперного. Года четыре спустя он опять попросил узнать, не ходит ли его юная подруга налево, чем до глубины души меня изумил. «Она что, продолжает вам изменять?» – «О, нет, – заявил мужичок, – с той я развелся… Видите ли… Теперь у меня схожие проблемы с новой супругой».

В то время я ишачил в ментовке, но, поддавшись на его уговоры, занялся частным сыском. И обнаружил, что и эта дамочка делает из мужика лося или марала (кому что больше нравится), украшая его плешивую башку костными выростами, именуемыми рогами.

Теперь он потревожил меня в третий раз.

Вопросов я уже не задавал. Было ясно, что речь идет о новой избраннице несчастного рогоносца, конечно же, свеженькой и пригожей. У этого вечного мужа откровенно свинтило мозги, и кроме аппетитных девчонок в качестве супруги он уже никого не представлял.

Не хотелось заниматься его идиотскими проблемами, но отцветающий проказник опять меня уломал. Да и деньги были не лишними.

К тому же это был замечательный повод – и я облегченно задвинул дело об убийстве отца в дальний темный угол моей души. Я обманывал сам себя, дескать, два дела мне не потянуть, вздыхал с лицемерным огорчением, но все мое существо раздувало ликующее ощущение свободы!

* * *

5-е октября. Воскресенье. Ливень.

Я, как иголка за ниткой, следую за темно-синим «пежо», и так, один за другим, въезжаем во двор, образованный блочными многоэтажками.

Элегантное французское авто припарковывается возле мусорных баков, я останавливаюсь неподалеку. Подопечная выскакивает из машины, накинув на голову капюшон антрацитово блестящей курточки и, мелькая ножонками в черных брючках, бежит в подъезд.

Принимаюсь ждать, добросовестно и безмятежно. Работа такая. Дождь молотит по кабине, прихотливо струится по стеклам. Впечатление, будто я в аквариуме. Мысли втекают в мозги тягучие и невеселые.

Наконец, часа этак через полтора, сквозь потоки воды вижу ее – мчится, огибая лужи, но не к своей роскошной тачке, а к моей скромной «копейке». И стучит в стекло.

Отворяю дверцу. Подопечная небрежно плюхается на сиденье (в кабине тотчас становится душно от запаха воды и парфюма) и говорит:

– Привет, сыч.

Вцепляюсь в руль так, что больно ладоням. Такого провала у меня еще не случалось.

– Чего молчишь? – Она сбрасывает с головы мокрый капюшон, достает пачку «кэмела», щелкает зажигалкой, затягивается, выдыхает дым.

Хоть я и бросил курить лет примерно десять назад, но тревожащий запах табака вызывает у меня нешуточные позывы сунуть в рот сигарету, а от этого я просто бешенею. Кроме того, не переношу курящих баб. Стискиваю зубы и застываю в нерушимом безмолвии.

– Я тебя вычислила, сыч, – голосок хрустальный, с чуточной трещинкой, и произносит она слова с эффектным пренебрежением, понтом, насмотрелась голливудских боевиков. – Я догадывалась, что мой благоверный непременно наймет кого-нибудь следить за мной и сразу приметила, как ты пристроился за моим дорогим «пижончиком». Что делать будем, красавчик?

Не выдавливаю ни звука.

– Понятно. Продолжаем в молчанку играть. О’кей. Согласна. Теперь ты знаешь, где живет мой любовник. Можешь доложить своему нанимателю и сунуть в карман причитающиеся бабки. Я не против… Погляди на меня, сыч.

Гляжу.

Ничего не скажешь, куколка. Личико пухлявое, глазки большие, умные, хотя и не слишком добрые, четко вырезанные губки в вишневой помаде.

– А теперь ответь по совести: могут быть у меня нежные чувства к этому старому козлу? Он просто купил меня, молодую артистку, чтобы хвастаться перед приятелями. А я продалась. Хотелось красивой жизни. Теперь у меня есть все, чего ни пожелаю, только счастья нет. Ты знаешь, что такое спать с мужчиной, от которого воротит? Это мука, сыч. Я нашла любимого человека – отдушину, глоток чистого воздуха. Но при этом, чистосердечно признаюсь, мне ужасно не хочется терять деньги дойной коровы – своего муженька. Ты вправе меня презирать, но я всего лишь слабая женщина. Что ж, заложи меня, если хватит совести… Пока, сыч.

Она игриво делает ручкой и вылезает из «копейки».

Включаю зажигание, потихоньку трогаю с места. Огибаю девятиэтажку, переломившуюся буквой Г, сворачиваю, качу вдоль подъездов, сворачиваю еще раз и бросаю якорь в укромном местечке у самой стены, среди деревьев, травы и шумящей воды, где машине стоять совсем не положено. В зеркальце заднего вида видна уходящая за горизонт дорога. Деревья, что растут вдоль нее, зелено-охристые, но изредка попадаются янтарно-ржавые или багровые.

Вскоре показывается «пежо».

Чуть помедлив, отправляюсь за ним, стараясь держаться на приличном расстоянии. Монотонно, как будто в полудремоте, работают «дворники», а я мысленно беседую с объектом наблюдения.

«Всем ты хороша, милая, но, как произнес когда-то один умный человек, твой, между прочим, коллега: «Не верю». Не такой ты профессионал, чтобы заметить слежку да еще в проливной дождь. А если так, значит, ты расколола своего старичка, то ли раздразнила, то ли приласкала, много ли ему надо. И бедняга признался, что нанял сыщика – узнать, с кем юная женушка папочке изменяет.

Потом, естественно, пожалел, что сболтнул лишнее, но мне сообщить о своей глупости постеснялся и таким образом меня подставил. Ты доподлинно знала: в одной из автомашин, припаркованных неподалеку от твоего «пежо», будет сидеть сыч, и стала действовать – надо заметить, смело и нестандартно.

Исполнила ты свою роль славненько, хотя чуточку переигрывала – все-таки далеко не звезда, смазливая, а таланта не густо. Но не учла малюсенькой детальки. Когда ты сняла капюшон, я заметил, что прическа у тебя волосок к волоску и учуял легкий запах лака. В этой девятиэтажке не любовник, а твоя личная парикмахерша проживает.

Твой расчет прост и гениален.

Я должен был клюнуть на твое покаянное признание. Ну а дальше – два варианта. Первый: я реву от умиления и жалости и напрочь отказываюсь от слежки. Второй: радостно объявляю клиенту, что отыскал место проживания твоего хахаля. После чего (с видом оскорбленной невинности) ты сообщаешь папику: «Какой еще хахаль?! Здесь я стригусь, чтобы нравиться тебе, милый. Пожалуйста, можешь проверить. Противный сыч наклепал на меня». Конфуз – и я выбываю из игры.

А сейчас ты летишь под неиссякаемым ливнем и хохочешь, заливаешься надо мной, недотепой и простаком. И, не ведая того, везешь меня на хвосте к своему любовнику.

Ведь это к нему ты лихо гонишь сейчас своего «пижончика»? Или я тебя не раскусил?..»

* * *

Через два дня предъявляю клиенту – в его коттедже – неопровержимые доказательства измены актрисули. Сообщаю ФИО ее любовника. Добыть эти данные не составило особого труда.

Мое сообщение он переносит стоически.

– Это мелочь – в сравнении с тем, что случилось. Видно судьба решила меня добить.

Его румяная мордашка печальна, и сам он, чистенький, ухоженный, как только что выкупанный и вытертый насухо карапуз, поник и пригорюнился. Так и кажется, что вот сейчас приложит ладошку к щеке и запричитает вроде несчастной бабы, покинутой подлым полюбовником. Даже голос обиженно и плаксиво дрожит. Кстати, голосина в этом маленьком немолодом человечке – дай боже. Густой, мощный начальственный баритон, который невероятным образом помещается в пухленьком тельце.

– А что такое? – спрашиваю.

Вместо ответа он ведет меня в свой кабинет. По дороге минуем комнату, пеструю от обилия произведений живописи и оттого напоминающую зальчик городской картинной галереи. Зато в кабинете – скромных размеров, забитом антикварными вещицами, точь-в-точь жилище щеголя девятнадцатого века, какого-нибудь Евгения Онегина, – висят всего три небольшие картинки.

– Вот, – мужичок указывает пальчиком на одну из них, кисло улыбается. – Не признаете?

– Как же-с. «Незнакомка» знаменитого художника… Сурикова, если мне не изменяет девичья память.

– Перед вами этюд к картине Крамского «Неизвестная»! – торжественно провозглашает мужичок. – В мире – кроме самого полотна – известен этюд, которых хранится в частном собрании. В Праге. Представьте себе – в Пра-ге! Считается, что именно с него и была написана картина. Пражский этюд – это голова вульгарной дамочки. Специалисты до сих пор не могут понять, как из такой пошлой бабы Крамской умудрился создать прелестную и загадочную Неизвестную.

– А что тут особенного? Взял и нарисовал. Делов-то.

– Суждение абсолютного дилетанта, – укоряет он меня. – Уж поверьте, картина такого уровня создается очень долго и тщательно. И натурщица для нее подыскивается соответствующая, а не первая попавшаяся уличная девка. Возникает естественный вопрос: почему Крамской писал этюд с некрасивой плебейки, чтобы затем – уже на самой картине – ее облагородить? До сих пор ходят легенды об истинной таинственной модели художника.

– И каков ответ?

– Вот он! – мужик снова указывает на картинку. – Второй и – уверен! – последний этюд к «Неизвестной»! Эта женщина даже прекраснее той, что на гениальном полотне, не находите? По-моему, – тут он смущенно и тщеславно потупляется и чуть краснеет, – она слегка напоминает мою жену.

– Которую?

– Последнюю, разумеется! – обиженно заявляет он.

Так. Похоже, хлопчик уже позабыл, что именно эта, последняя женушка наставляет ему рожки.

– Но это так, к слову, – продолжает он. – Этюд я приобрел совершенно случайно. Представьте, его нет ни в одном каталоге! Никто понятия о нем не имеет! Я не хотел предавать гласности даже сам факт существования у меня работы Крамского – хотя бы потому, что мне абсолютно не нужна реклама: лишние проблемы и головная боль. Достаточно того, что я имел возможность каждый божий день любоваться этюдом, получать бесконечное эстетическое удовольствие и сознавать, что он принадлежит мне одному. А представляете, какой поднялся бы шум! Какая была бы сенсация!

Мужичок мечтательно закрывает синеватые глазки, открывает – в них, как флаг на ветру, плещется отчаяние.

– Я берег этюд как зеницу ока. Повесил в своем личном кабинете, куда заходят только члены семьи, причем, заметьте, крайне редко… И – вот! – он горестно разводит ручки.

– Да что случилось-то?

– Его подменили! – зычно, отчаянно, так, что у меня едва не закладывает уши, выкликает мужичок.

– Значит, этот… как его?… этюд – липа?

– Именно. Правда, следует признать, сделано профессионально. Начиная с того, что убедительно состарили холст.

– И как вы обнаружили подмену?

– Можно сказать, ненароком. Видите, вот здесь, в правом верхнем углу, была сеточка трещин – кракелюр, как называют художники. На фоне черных волос Неизвестной они были особенно заметны и всегда меня раздражали. В подделке попытались имитировать кракелюры, но рисунок трещинок другой! – он закатывает глазки и издает скорбный вой.

– Погодите, но вы получили практически точную копию этюда. И даже с трещинками. Может, не стоит так уж переживать.

– Вы ровным счетом ничего не понимаете! – взрывается он, как круглая розовенькая мина. И я уже начинаю всерьез опасаться за свою единственную жизнь. – Оригинал стоит немалых денег, а это – копеечная мазня… Впрочем, дело в другом. У меня была работа Крамского – Крам-ско-го! – а теперь!..

И он в непритворном горе машет холеной ручкой, блеснув обручальным колечком на безымянном пальце. Ох, уж эти долбанные коллекционеры, все на одну колодку. Странные ребята.

– Обратитесь в милицию. Возможно, сыскари отыщут пропажу.

– Господь с вами! Я совершенно не заинтересован в том, чтобы мое имя трепалось в СМИ, а это случится обязательно… Прошу вас, найдите этюд!

Ага, вот чего мне только не хватало для полноты счастья! Изо всех сил принимаюсь сопротивляться, выворачиваться, но мужичок уламывать умеет, недаром президент крупного банка. В этом розовом пупсике есть и упорство, и властность. Прилипает намертво, и не отваливается до тех пор, пока не даю согласие.

– Но, заклинаю всеми святыми, – он молитвенно складывает ладошки. – Никому ни слова, что этюд хранился у меня!

– Но и вы, пожалуйста, попридержите язык. А то ваша женушка почему-то в курсе наших секретных дел.

Он жестом показывает, что будет нем, как безымянная могилка на тихом сельском кладбище.

За ужином – вскользь – сообщаю Анне о заказе банкира, чем доставляю неизъяснимую радость, которую она не пытается скрыть. И ее легко понять. Во-первых, ей, как архитектору и любительнице прекрасного, интересна сама тема. Во-вторых, надеется, что уж теперь-то я не буду искать убийцу отца.

Сияя глазами, принимается меня просвещать:

– О прототипе Неизвестной я когда-то читала… уж и не припомню, где. Она была крестьянкой и служила горничной у барыни – кажется, в Курской губернии. Племянник барыни, офицер по фамилии Бестужев – не декабрист – увидел девицу, воспылал страстью и предложил руку и сердце. Новобрачные поселились в Петербурге. Девочку обучили грамоте и этикету. Потом сказка закончилась: Бестужев скончался, брак аннулировали, а молодую женщину отправили в деревню. По дороге она умерла. Крамской знал жену Бестужева, был пленен ее красотой и обессмертил в своей картине… Такая вот история.

– Красиво – и печально.

– Увы, это легенда. И как всякая легенда вряд ли соответствует истине. Насколько мне известно, для картины позировали три или четыре женщины, включая дочь и племянницу Крамского.

– Да что ж такое! Как ни услышу романтическую историю, обязательно окажется выдумкой. Не хочется верить, что жизнь – сплошной критический реализм, а приходится.