Читать книгу Возвращайся! - Александр Аде - Страница 1

* * *

Королек

Середина июня.

Бреду без цели по центру моего городка.

С утра свистел ветер, мел пыль, и листья в отчаянии цеплялись за ветки, чтобы не сорваться и не унестись в тартарары. Небо неотвратимо тяжелело, угрюмело, наливалось темно-синим и фиолетовым. Потом – на пробу – раза три или четыре всухую треснула молния, и громыхнул гром.

Около двух часов дня шандарахает так, что сотрясаются небо и земля, и голосят, пиликают противоугонные устройства автомашин.

И вместе с этим истошным хором заводит свою однообразную песенку моя мобила. Я бы наверняка не услыхал ее, если б она не принялась ласково и настойчиво массировать мою задницу.

Вытаскиваю игриво вибрирующий сотовый из заднего кармана джинсов – и в мой мозг входит глухой ровный, негнущийся, как лом, голос Завьялова, когдатошнего мафиози и нынешнего капиталиста:

– Поговорить надо. Лучше прямо сейчас.

– А по какому поводу, если не секрет?

Не соизволяет ответить, словно я вообще ни единого слова не произнес. И продолжает:

– Где встречаемся? Я подстроюсь под тебя.

– На Бонч-Бруевича, в кафушке «Белокаменная». Знаешь такую?

– Найду.

– Через полчаса.

– Согласен, – коротко соглашается он.

Двигаюсь в сторону «Белокаменной», недоуменно гадая про себя: зачем это я понадобился бывшему бандиту, а ныне преуспевающему бизнесмену? И сам себе по-философски невозмутимо отвечаю: скоро выяснишь, Королек. Но мое любопытство Завьялов раздразнил.

В прошлом году я заполучил гипертонию. Скорее всего, это – результат работы веселых головорезов Француза, которые не так уж и давно, в 2008-м, с гиканьем и визгом отрабатывали на мне мастерство сокрушающих ударов – руками, ногами, головой, а также разнообразными подручными средствами.

Так я стал человеком Солнца. Это очень романтично, ребята, если бы не было так больно. Когда солнечный ветер (удивительная фиговина, о которой понятия не имею) пробуждает на матушке-Земле геомагнитную бурю, у меня начинает раскалываться башка.

Впрочем, ноет она и поздней осенью, и во второй половине марта, когда температура пляшет вокруг нуля. И летом – перед грозой.

Вот и сейчас голова гудит, а сердчишко принимается прыгать мячиком, скок-поскок. Или это – предчувствие надвигающихся событий?

До кафе добираюсь быстро: моя правая нога полностью зажила, и я как можно чаще хожу пешком, испытывая счастливое удивление от послушной управляемости собственного тела.

В забегаловке очередь, человек десять. Беру поднос, вилку, нож, ложку и двигаюсь вдоль раздачи, набирая харч.

Когда расплачиваюсь с кассиршей, возникает Завьялов в сопровождении охранника. Я ухмыляюсь, заранее предвкушая, с каким изумлением он станет озирать непритязательный интерьер. И, наконец, поймет, что пригласили его сюда нарочно, чтобы немножко сбить спесь. Но он сумрачно скользит по мне взглядом и покупает стаканчик растворимого кофе.

Усаживаемся за столик у окна. Телохранитель остается стоять рядом.

Я без особой охоты принимаюсь за трапезу. Завьялов отпивает глоток и рассеянно смотрит на меня, будто пытается уяснить, кто перед ним.

– Катю, жену мою, убили, – буднично, не повышая голоса, произносит он. – Позавчера похоронил.

Только теперь замечаю, что он осунулся, глаза как будто расширились и глядят на меня тускло, точно мертвые.

– Сочувствую, – говорю я. И умолкаю. Больше мне сказать нечего.

– Расследуй это убийство, – хрипло говорит Завьялов, и не понять, то ли просит, то ли приказывает.

Я пожимаю плечами.

– Во-первых, ты наверняка надавил на ментовское начальство. И бабла пообещал немерено. Так что ребятки проявят надлежащее служебное рвение. Во-вторых, у тебя есть возможность купить всех лучших сычей города. Зачем тебе какой-то Королек?

– Сам не знаю, – он пожимает округлыми покатыми плечами, задумчиво кривит губы. – Может быть, потому что с тобой связано прошлое…

И принимается рассеянно крутить одноразовый стаканчик, кажущийся махоньким в его здоровенной лапе.

Мне жаль этого молчаливого мужика, похожего на слесаря или водилу. И в то же время понимаю, что он – совсем не тот человек, который вызывает сострадание. Скорее следует пожалеть того, кто окажется на его пути.

– Ладно, – вздохнув, говорю я, – введи меня в курс дела. Кто, по-твоему, мог желать ее смерти?

– Даже не представляю. Она много времени проводила дома, в коттедже. Никого не трогала, не обижала – интеллигентка. Ну иногда выезжала в центр города: бутики, кафе, фитнес-центры, парикмахерские и прочее.

– Может быть, в последнее время она была чем-то подавлена, удручена?

– Катя – человек сильный, ипохондрией не страдает… Не страдала… – поправляется он, слабо усмехнувшись.

– Тебе известен круг ее знакомств?

– Более-менее, – Завьялов коротко взглядывает на меня и опускает глаза.

И я вспоминаю: он же нанимал сыщиков следить за ней, когда ревновал к журналисту Алеше.

– Мобильник жены у тебя?

– У ментов.

– А записная книжка?

– Катя все держала в памяти.

Он уставляет бессмысленный взгляд на пустую хрупкую пластмассовую емкость, которую зачем-то все еще держит в руке, – и неожиданно, с хрустом сдавив в кулаке, швыряет жалкий комочек на стол.

Что мне сказать ему в утешение? Мужайся? Глупо. Терпи? Еще глупее. Каждый перемалывает горе в себе. В одиночку. Даже родные могут в лучшем случае сопереживать. А я – человек посторонний.

Ливень обрушивается внезапно. Стекла кафушки заволакивает пелена. И люди, и собаки разбегаются кто куда. А навек неразлучная парочка – гром и молния – продолжают яростный спор света и звука, сверкания и грохота.

В забегаловке чуточку темнеет. Завьялов по-джентльменски предлагает подвезти меня в любую точку города, куда укажу. Отказываюсь и выхожу из кафушки под разъяренный водопад. Хочется смыть с себя нечто мучительно-неловкое, чему и названия не подберу.

Прошагав чуть не полгорода, возвращаюсь домой, промокнув до костей, раздеваюсь и заваливаюсь спать.

Когда просыпаюсь, вижу Анну. Она читает книжку, время от времени с улыбкой поглядывая на меня.

Сначала намереваюсь по-быстрому одеться и рвануть на работу (с конца прошлого года я вернулся к прежнему полузаконному ремеслу бомбилы) – и передумываю. С извозом придется повременить.

Напяливаю бордовый, в черно-золотистую полоску халат, который мне подарила Анна на день рождения, удаляюсь на кухню и звоню Акулычу.

– Привет, Акулыч.

– О, в мою мобилу залетела птаха и чирикает. Ты чевой-то редко стала беспокоить папу Акулыча, птичка божья.

– Слыхал, Акулыч? Угрохали жену Завьялова.

– Как же-с. Ентот Завьялов ментовку винтом завинтил: вынь да положь убивца евоной законной супружницы! Ой, чую, нахлебаются с ним хлопчики. Но на наших ребятках где сядешь, там в аккурат и слезешь. Так он, значится, и тебя подключил? Проздравляю. Хотя, ежели совсем честно, не с чем. Дело – стопроцентный тухляк.

– Что-нибудь нарыли?

– А ты не много хочешь от папы Акулыча, охламон? А ты не подзабыл, что я ушел из ментовки? Я был честным ментом с большими звездами… Ну, почти честным. А полицаем… или как его там?.. понтом?.. быть не желаю. И – амба. Я ж должен был пройти аттестацию, язви ее в корень. То есть, как бы судилище. А судьи кто? Ась?.. То-то же.

– Значит, не сможешь мне помочь?

– Ежели сильно приспичит, не робей, обращайся. Но особых надежд на папу Акулыча не возлагай. Я нынче пензионер. Пензия капает, и ладно. Живу на даче, овощи-хрукты выращиваю, осенью на базаре стану торговать. Таким жлобом заделаюсь, што любо-дорого, за копейку удавлюсь.

– Кстати, Акулыч. Мне весной прошлого года Завьялов предлагал стать начальником его службы безопасности. Хочешь, поговорю с ним? Местечко, само собой, занято, но что-нибудь для тебя найдется.

– Чтоб я, бывший мент, бандюгану служил! – рев Акулыча раздается так неожиданно, что я чуть не роняю телефончик. Того и гляди, парень начнет на себе рубаху рвать. А может, и рвет, мне не видно.

– Ладно, Акулыч, извини, если ненароком обидел.

– На дураков обижаться – себя не уважать, – отходчиво бурчит он, а мне кажется, что из мобилы валит дым, как из чайника. Раскипятился Акулыч не на шутку.

– Бывай, – он прекращает разговор.

А я принимаюсь ходить по кухне. Гроза миновала, за окном вечер, такой ясный, что щемит сердце. Хочется выйти на улицу и бродить до утра, одному или с Анной. Или сидеть на берегу пруда со Сверчком и беседовать… о чем-нибудь.

Я думаю о Кате Завьяловой.

Помню, как она терзалась, не зная, уйти ей от мужа или нет. И тот, ради кого она собиралась бросить мужа-бизнесмена, милый моему сердцу Алеша Лужинин тоже страдал. И надеялся. Но судьба милосердно расставила все по своим местам. Сначала закончились Алешины мучения, а на днях наступил и Катин черед.

Скоро они вдвоем соединятся на облачке и будут с улыбкой вспоминать, как любили и истязали друг друга на земле…

* * *

Вчера Акулыч обиделся не на шутку, и я решил, что он месяц, а то и два не станет со мной общаться, но нет – сегодня позвонил. Голос отстраненный, мрачный, сухой:

– Поговорил об тебе с товарищем. С коллегой, как выражаются всякие-разные ботаники. Мужик проверенный, надежный, будет тебе заместо меня. Подмогнет, ежели приспичит.

Нескладно пытаюсь подольститься:

– Спасибо, Акулыч. Но учти – тебя, единственного и неповторимого, не заменит никто.

– Угу, – буркает он и отключается.

Надулся. Похоже, я всерьез ранил его ментовскую душу.

В семь часов вечера встречаюсь с «товарищем», которого присоветовал Акулыч.

Признаться, я не хотел, чтобы мы общались в его казенном кабинете, и он, словно прочитав мои мысли, сам предложил потолковать на улице.

И вот мы сидим на скамеечке возле стеклянного бизнес-центра – таких в нашем благословенном городке хоть отбавляй. Этот именуется «Кактусом», и перед ним действительно торчит невероятных размеров железный кактус, на который, не боясь уколоться, облокотился ухмыляющийся металлический мексиканец. На голове сомбреро, на поясе – две кобуры с револьверами.

Расположившегося рядом со мной мужика я (про себя) назвал Пыльным Опером. На нем голубая рубашечка с короткими рукавчиками, светло-серые брючки и белые дырчатые туфли. Выглядит он человеком вполне довольным жизнью. Благополучным бизнесменом, например. Не самым крупным – что-то вроде владельца продуктового магазинчика, а то и двух. Из-под плетеного рыжего ремешка нескромно вываливается солидное брюшко. Внешне он – из породы Акулыча, Завьялова и прочих подобных дядек, увесистых, округлых и неторопливых.

Усевшись на скамейку, Пыльный Опер закидывает ногу на ногу, сложив на толстом колене массивные загорелые кисти рук. Ушки у него маленькие, по-боксерски прижатые к круглой голове.

– Между прочим, можно в пивбаре по душам покалякать, – предлагаю я. – До него вон – рукой подать.

– Небольшой я любитель пива, – говорит Пыльный Опер напряженным глухим голосом, точно отчитывается перед начальником. И откашливается. – Водочку – пожалуйста. Но – только в холода. Для сугреву. Летом капли в рот не беру.

Мне попался редкий тип оперативника – молчун. Такие выдавливают из себя самый-самый минимум, отмеряя каждое слово с жадностью скупца. Зато принимают информацию с удовольствием. При этом как бы стушевываются, становятся частью окружающей обстановки, невзрачным почтовым ящиком, который всегда готов к приему письма. А сейчас этому «ящику» необходимо выдать, а не принять информацию, и он чувствует себя не в своей тарелке.

– Где произошло убийство? – задаю наводящий вопрос.

Он принимается объяснять – тяжело, косноязычно ворочая слова, точно валуны. Дотошно описывает место преступления.

Картина вырисовывается следующая. Кате Завьяловой нанесли четыре удара острым предметом, предположительно ножом. Кроме того – маленький штришок: под лифчиком обнаружен обрывок бумаги, на котором шариковой ручкой нарисован зигзаг.

– Вот такой, – Пыльный Опер достает из барсетки новенькую записную книжечку, авторучку и, сопя, выводит молнию, какую обычно изображают на примитивных картинках. – Это уже второе такое убийство. Примерно месяц назад грохнули женщину. И тоже ножом. А под бюстгальтер, между прочим, засунута бумажка с похожим зигзагом. Вроде маньяк действует. Боюсь, дело гиблое. Глухарь.

– Хоть какие-нибудь маломальские улики обнаружили?

– В обоих случаях никаких. Уж очень осторожный гад. Места выбирает безлюдные, действует аккуратно. Отпечатков не оставляет.

– А что связывает предыдущую жертву и Катю Завьялову? Внешность? Характер? Возраст? Социальное положение?

– Первая убитая – повариха из ресторана «Глория хит». Двадцать восемь лет. Толстушка-хохотушка. Есть сожитель… точнее, был… охранник из того же ресторана. Ничего общего с женой Завьялова.

– Итак, убийства совершены в разные месяцы. Хотелось бы знать числа.

– Надеешься найти алгоритм действий маньяка? – усмехается Пыльный Опер, внезапно применив научное выражение и этим слегка меня огорошив. – Я тебя разочарую. Первое злодейство случилось четвертого мая, в среду, а второе – в субботу, одиннадцатого июня. И опять же – упреждаю следующий твой вопрос – места преступлений разные. Повариху зарезали на окраине, а Завьялову – почти в самом центре.

– Заковыристый маньяк, – говорю я.

– Куда уж заковыристее, – цыкнув зубом, соглашается Пыльный Опер. – А если он вообще не маньяк, а?..

Придя домой, сажусь за компьютер и принимаюсь шарить в интернете – это теперь мое любимое занятие.

И что узнаю.

Первое. Руны – письменность древних германцев (с первого века нашей эры по двенадцатый). Затем народы Северной Европы приняли христианство, и руническое письмо было заменено латиницей.

Второе. Молния – это руна Зиг, означающая Солнце или Победу.

Третье. В 1933-м сдвоенную руну Зиг фашисты сделали эмблемой СС, к чему приложил руку сам Генрих Гиммлер. Действительно, молния похожа на латинскую букву S и в ней скрыта какая-то дьявольская сила и красота.

Кстати, объясню, почему дьявольская. Согласно Евангелию от Луки, 10-18, молния обозначает сатану: «Он же сказал им: Я видел сатану спадшего с неба, как молнию».

Итак, если мы имеем дело с шизанутым маньяком, то явно сдвинутом на фашизме или сатанизме. Выбор есть.

* * *

На следующий день после полудня отправляюсь на место преступления, хотя и понимаю, что ничего не обнаружу. Ладно, проникнусь атмосферой, – и то шаг вперед.

«Копейка» послушно везет меня в центр города. Еще полгода назад я не рисковал садиться за баранку родной машинешки, зато теперь шоферю как в прежние благословенные времена. Причем не только катаю себя и Анну, но и всех, кто готов заплатить за проезд. Я опять стал бомбилой, опять это веселое и рисковое занятие развлекает меня вечерами и ночами.

Никогда не чувствовал себя таким физически здоровым, как этим летом, когда наш городок под самую завязку накачен солнцем, а я гарцую в линялой футболочке, выгоревших джинсах и легоньких белых кроссовках!

Три года назад я был полумертвецом, балансирующим на грани бытия и небытия. А сейчас – загорелый мужик в расцвете сил, и даже кажется, что эти силы прибывают с каждым днем, а мы с Анной – бессмертны!

День с утра наливался жаром и сверканием. Припарковываю «копейку» на одной из центральных улиц. Катя Завьялова оставила свой «лексус» где-то здесь. Потом отправилась пешком.

Вываливаюсь из родной машинешки и двигаюсь Катиным маршрутом – к циклопическим недостроенным монстрам из стекла и бетона.

Лет восемь назад городская власть, свихнувшись от амбиций, замыслила соорудить на берегу пруда целый район исполинских бизнес-центров – знай наших! Но – как обычно – громадье бюрократических планов наткнулось на элементарную нехватку бабла. Стройку века заморозили.

Шагаю вдоль пруда.

Летом, да еще в выходные, да еще в жару город лишается горожан: кто-то уматывает на дачку, кто-то – на ближайшие водоемы. А здесь и в будние-то дни безлюдье, а сегодня, в субботу, совсем пустынно. Оно и понятно: нет поблизости ни торговых центров, ни банков, ни кафушек, только больничка для высокого ранга чинодралов да два бетонных короба, в которых на благо области трудится казенный люд. Навстречу мне попадается только парочка влюбленных, и просвистывают, гогоча и жизнерадостно матерясь, пацанята-велосипедисты.

А вот и эпохальные сооружения, которые даже в незавершенном виде – как разрушенный древнеримский Колизей – внушают некоторый трепет, если не сказать уважение.

Сейчас, когда солнце слепяще сияет в их огромных синеватых стеклах, они выглядят миролюбиво: невероятные чудища, разлегшиеся на солнцепеке. Даже бетон и железная арматура в июньском сиянии кажутся благодушными. Но в ненастную погоду и мрачными вечерами беременным женщинам лучше здесь не ходить, так угрожающе-жутко выглядят эти монстры в полутьме. А ночью они еще ужаснее.

Что забыла Катя возле стеклянных громад в полдесятого вечера?

Представляю себе так.

Одиннадцатое июня. Суббота. Вечер. Катя идет вдоль городского пруда, устало посверкивающего под заходящим солнцем. Сворачивает на узенькую тропиночку, которая совершенно безлюдна, поскольку упирается в бетонный забор. Справа ‒ стеклянные пугала, слева – пустое необжитое пространство, сочетание вялой травы, мусора и странных ржавых железяк, то ли воткнутых в землю, то ли растущих из земли.

Вот Катя стоит перед забором. Перед тупиком. И здесь ее ждет убийца.

Откуда он взялся?

Ага.

Покряхтывая от напряжения, кое-как взбираюсь на забор и усаживаюсь на нем, задом к пройденному пути. И передо мной открывается порядочных размеров пустырь. Месяца примерно два назад его с трех сторон огородили, намереваясь воздвигнуть здесь престижный торговый центр, но пока нет ни строительных вагончиков, ни какой-либо техники. Марсианский пейзаж.

Я словно въявь вижу убийцу, хотя не различаю его лица и даже фигуры.

Вижу, как он ‒ со стороны будущей стройки ‒ влезает на забор (как раз там, где сейчас восседаю я). Спрыгивает по другую сторону – и оказывается перед Катей. Наносит четыре удара ножом, снова перемахивает через забор и удаляется.

Движется он неторопливо. Зачем бежать? Даже если ему повстречаются прохожие (которые здесь крайне редки), кому из них в голову взбредет, что он только что прикончил человека?

Уверен, так оно и было. Потому что иначе убийца (как я и Катя) прошел бы мимо охранника, который сторожит зловещие долгострои. Караульщика этого я видел: сильно загорелый, с темными жесткими волосами, жилистый, усатый, в сине-серо-черной камуфляжной униформе, должно быть, отставной офицер. Впрочем, возможно, в тот день дежурил другой человек.

Когда Катя миновала бдительного стража, он (или его сменщик) сильно удивился: с чего это вдруг дамочку понесло к забору? А потом решил, что ей приспичило, вот и ищет укромный уголок. Так, во всяком случае, он заявил оперативникам.

Примерно через полчаса охранник покинул будочку и решил поглядеть, куда женщина подевалась? И обнаружил лежащее на земле мертвое Катино тело. Выходит, Катю он видел, а душегуба – нет. А из этого следует: либо тот невидимка, либо охранник убийцу попросту не заметил (кстати, он не обязан наблюдать за дорожкой, ведущей к забору), либо…

Звенит и отчаянно вибрирует мой мобильник. Держа равновесие, чтобы не свалиться с забора, осторожно засовываю руку в задний карман джинсов и достаю разбуянившуюся коробочку.

Завьялов.

– Забыл сообщить, – голос у него размеренный и спокойный, как всегда. – В последнее время Катя часто бывала у некоего типа по прозвищу Финик. Кандидат наук, но давно никакой наукой не занимается. Живет на проценты от проданной квартиры.

– Этот товарищ мне известен, – я невольно улыбаюсь воспоминаниям.

– А, ну тогда… – Он умолкает, похоже, не зная, о чем дальше говорить, и – после паузы – его голос сменяют быстрые гудки.

* * *

Стою, зажатый потными телами, в воняющем бензином и выхлопными газами автобусе. Моя правая рука схватилась за поручень. В левой – пакет, в котором дзинькают шесть пузырей с пивом.

Чтобы чем-то занять слипающийся от жары и духоты мозг, принимаюсь размышлять об убийстве молодой жены бизнесмена Завьялова. Собственно, я об этом думал уже не раз и снова тащусь по тому же кругу. Но все равно…

Поехали!

Что мы на сегодня имеем?

1. Кате Завьяловой, если, само собой, она находилась в здравом уме, не было смысла идти к забору. А из этого явствует, что здесь она должна была с кем-то встретиться.

2. С кем? Вряд ли кто-то из Катиных знакомых назначил бы ей свидание в таком месте. Почему бы не поговорить тет на тет в кафушке или, например, в парке? Да мало ли где уединяются люди в нашем городке. Зато неведомый Некто, совершенно ей посторонний, мог навязать такое своеобразное место встречи.

Далее.

3. Как вызвали ее на свиданку?

Да элементарно. Вряд ли воспользовались телефоном: по номеру проще простого узнать фамилию и адрес звонившего. Впрочем, убийце не составит труда вставить в мобильник ворованную симку.

Но можно сделать и по-другому. Например, таким вполне оригинальным способом. На улочке имени Бонч-Бруевича прохожим частенько суют в руку рекламку магазинчика или пище-питейного заведения. Допустим, однажды, когда Катя гуляла по этой улочке, ей всучили бумажку с неким текстом…

С каким?

Опять-таки можно только догадываться. Но мне почему-то кажется (или я зациклен на событиях прошлого?), что записка была неким образом связана с Алешей Лужининым, единственным мужчиной, которого она любила всю свою недолгую жизнь.

Действительно – чем еще можно было так заинтересовать Катю, что она рискнула отправиться в глухой уголок города на рандеву непонятно с кем? В ее сумочке обнаружили электрошокер. Следовательно, она знала, что может всякое произойти.

Представляю, как замирало от страха ее сердце. И все-таки, преодолевая себя, упрямо шла к бетонному забору, где заканчивалась безлюдная дорожка, и где оборвалась сама Катина жизнь…

Автобус, пыхтя, пересекает город, выбирается на широкую магистраль, ведущую в аэропорт, и катит мимо автоцентров «тойоты», «ниссана», «пежо» и «вольво», мимо малопонятных сооружений производственного типа, мимо торгового комплекса, мимо леса…

На остановке выпадаю из автобусного ада, всей грудью вдыхаю горячий пробензиненный воздух и тащусь к домику Финика.

В прошлом году это трехэтажное чудо было желтоватым и зачуханным – впрочем, я видел его при смутном сумеречном свете, да и небо было застлано тучами. Нынче домишко выкрашен в игривый оранжевый цвет, а его карниз выделен алебастрово-белым. Гадкий утенок превратился в лебедя – и в этой метаморфозе нет ровно ничего удивительного: зданьице стоит неподалеку от трассы, соединяющей аэропорт с центром города, а по ней порой проезжают и большие люди, и иностранцы. Гостевой маршрут, ребята.

Зато внутри – то же самое, что год назад: муторные запахи, исписанные фломастерами покарябанные стены, выщербленная лестница. А квартирные двери, между прочим, железные, основательные: похоже, жильцы очень даже опасаются за свое немудрящее добро.

Финик дома. Едва нажимаю кнопку звонка, как он немедленно отворяет – пухлый, бородатый, густоволосый, в дырявых полосатых шортах и черной футболке, на которой изображен череп с прической ирокез.

– О, какие люди! – Он раздвигает в широкой улыбке рот, демонстрируя недостаток пяти или шести зубов.

Как будто мы – лучшие друзья и не видались лет десять. Мое сердчишко и так тянулось к этому веселому челобуту, а от его немудрящего приветствия оно и вовсе размякает, становится податливым и сентиментальным…

Потягиваем пиво из надтреснутых чашек, что коробит меня до глубины души: негоже так несерьезно относиться к благородному сочетанию хмеля и ячменя. Пиво требует вместительных и эстетичных кружек. Или бокалов. Но кружки мне милее.

– С Катюшей мы о разном переговорили, – Финик жмурится, вытирает лапой мокрый рот. – Много было сказано о Лехе, царствие ему небесное, но еще больше – о жизни и смерти вообще. Умная баба, ши-ибко умная… была. Но уж слишком рациональна. Другая бы с Лехой на край света умотала, а эта мылилась, а он ждал. И – дождался… Несчастные ребятки, – горько вздыхает Финик. – Оба теперь в раю. Целуются там, небось, целыми сутками… Хотя… погоди… губы-то у них есть, а? А остальные части тела, включая срамные?

– Э, куда тебя занесло, Финик.

– Сегодня у меня отменное настроение, Королек, ты его, пожалуйста, не порть. Ну захотелось мне немножко побезобразничать – разве это криминал? Убежден, Леха меня простит… А теперь представь. Настанет срок, Завьялов отдаст концы и вознесется к своей Катюхе… А она занята. Что ж получается, господа, и там возникнет любовный треугольник?

– Греховодник ты, Финик. Никакого треугольника не будет. Во-первых, Алеша и Катя (хочется верить) на небесах, а Завьялов, скорее всего, угодит в преисподнюю, так что им никак не пересечься. Во-вторых, если Завьялову и удастся пролезть наверх, как верблюду в игольное ушко, то случится это ого когда. Алеша и Катя будут к тому времени обручены самим Господом Богом. В-третьих, в райских кущах царит любовь божественная, а не земная. Значит, нет ни ревности, ни зависти, ни злобы. И любовных треугольников тоже нет.

– Вот это верно, – охотно соглашается Финик, лениво встает из-за стола, топает босиком по облезлым покоробленным доскам пола и опрокидывается на диван, животом вверх. Грязно-розовые подошвы его ступней направлены в сторону двери.

– Говорила Катя с тобой о своих проблемах? – спрашиваю я.

– Не-а, – кратко отвечает он.

– А может, вспомнишь, о чем трепались? – не оставляю я надежду.

– О смысле жизни, – серьезно заявляет Финик.

– А ты часом в нее не влюбился?

– Я что, больной! Завьялов бы меня в асфальт закатал. А потом приказал вытащить, порезать на лоскутки и снова закатать. И вообще – я в свое время обжегся на очень умной стерве. Опыт есть. Так что теперь, если приспичит, и уж совсем замуж невтерпеж (ву комрене?) элементарно снимаю девочку – и задачка решена. Мне ничего экстраординарного не надо. Зачем? Я не гурман, не извращенец. В желаниях скромен. Да, люблю пожрать, выпить в приятной компании и покемарить всласть, а в остальном я аскет.

Продолжая валяться на диване кверху пузом, аскет Финик берет гитару и с вожделением лапает ее, а она выдает сладострастные аккорды. И то ли из глотки Финика, то ли из его разжиревшей утробы раздаются дикие воющие звуки: парень напевает что-то из Высоцкого.

– Эх, Королек, не знал ты Катьку по-настоящему, не разговаривал с ней о Боге, о судьбе. Если, конечно, не вдаваться во всякие мелочи (кто из нас без недостатков!), очень позитивная была девчонка. Несладко ей жилось, хотя и каталась, как сыр в масле…

* * *

Автор

Они с шумом вываливаются из театра на улицу, где все еще светло, и это притом, что уже девять часов вечера. В беспечальной компании двенадцать человек: десять актеров молодежного театра «Гамлет и другие», играющих в чеховской «Чайке» (труппа театрика маленькая – и роли работника, повара и горничной сократили). Плюс Лисенок, мальчик на побегушках, считающийся рабочим сцены. Плюс режиссер Федор Иваныч.

– Поехали ко мне, – предлагает Серж. – Оттянемся по полной!

И они, хохоча, перебивая друг друга, двигаются по улицам города. Жара воскресного июньского дня к вечеру немного спала, стало чуть прохладнее.

Квартира Сержа недалеко, в двух троллейбусных остановках от театра, рядом с гигантским заводом. Когда-то, при советской власти, в исчезнувшем мире, кажущемся уже почти нереальным, предприятие процветало, гремело на всю необъятную державу, и работало на нем сорок восемь тысяч человек. Сейчас осталось не более восьми тысяч, и как завод выживает, непонятно.

Всей толпой «гамлетовцы» заходят в сумрачный подъезд пятиэтажной «хрущобы», поднимаются на последний этаж, и Серж открывает дверь своего жилища.

Родители Сержа развелись, когда ему было три года. Отца он не помнит, растили его мать и бабка. Обе умерли недавно, одна за другой, Серж остался один в просторной трехкомнатной квартире. Он мог бы продать ее и купить однокомнатную, а на разницу – полтора миллиона рублей, если не больше, – безбедно существовать. Но Серж не рискует. При всей своей бесшабашности он робок в денежных делах и живет на средства, оставшиеся после матери, а они уже на исходе. О том, что будет дальше, Серж старается не размышлять.

Мебель в квартире старая, покарябанная, латаная. Кругом грязь, пыль и пустые бутылки.

По дороге «гамлетовцы» купили пиво, водку и джин-тоник в железных банках, хлеб, колбасу, печенье, конфеты и мороженое. Девчонки на скорую руку сделали бутерброды, парни открыли бутылки, и компания треплется без умолку – в основном, о скорой премьере. Все они – за исключением Лисенка и режиссера Федора Иваныча – студенты разных вузов.

Голоса звучат все хмельнее, громче, развязнее. Пьяно хихикая, режиссер пытается влезть в разговор, но если в театре он царь и бог, то здесь – никто. Милый потешный старикашка. Им откровенно пренебрегают.

В квартире семь парней и четыре девчонки. Впрочем, Лисенок не в счет, его и мужчиной-то никто не считает, а у Коляна за пределами «Гамлета» есть подружка. Но остальные вовлечены в вечную игру влюбленности, ревности, похоти, и воздух в квартире как будто сгущается, электризуется, становится душным и пряным.

– Пацадевки! – истошно орет Серж, объединяя два слова в одно.

Он развалился на диване, обнимая двух девчонок, Зинку и Регину.

Пухлый, бровастый, с подвижным лицом и ужимками клоуна, с ежиком темных волос Серж – заводила в любой компании, даровитый лицедей, хоть и учится непонятно зачем в институте народного хозяйства. Он мог бы стать профессионалом – и далеко не последним. Но врожденная лень, равнодушие к собственной судьбе, нежелание впрягаться в актерскую лямку привели его в любительский театр «Гамлет и другие». Здесь, не слишком надрываясь, он – звезда. Парни завидуют ему, девочки его обожают.

– Пацадевки, выпьем за Антошку Чехонте! Классный был чувак! Если б не он, мы бы сейчас играли какую-нибудь мутотень. За гениального Антошу! За Человека без селезенки!

– За Антошу! – ревут лицедеи.

А Лисенок неожиданно резко свистит, засунув в рот два пальца. Ребята вздрагивают, потом бешено аплодируют. Лисенок, который по обыкновению тихонько примостился в уголке, тушуется и краснеет. На него сыплется град презрительных насмешек. Он только втягивает голову в узкие покатые плечи и исподлобья зыркает глазами.

Трудно понять, почему его называют Лисенком, хотя что-то звериное в нем, несомненно, есть – в ускользающем затравленном взгляде, в маленьком недоразвитом подбородке. И сочетание черных глаз и светлых волос почему-то наводит на мысль о звере.

Его рот обычно сложен в гримасу обиды и упрямства. В труппе он всего лишь рабочий сцены, но бесконечно любит театр – не театр вообще, а только «Гамлета и других». Как бы актеры не издевались над ним, он их боготворит, а за Сержа готов умереть, не задумываясь.

Вот и сейчас он отворачивается к стене, что-то яростно, злобно шепча, обнажив остренькие мелкие зубки…

Кажется, что в квартире становится тесно от непрекращающегося крика и гогота. Раскраснелись, глаза лихорадочно блестят, языки мелят что попало. Пьяненький Федор Иваныч уснул на диване, как ребенок, и артисты, глумясь, обзывают его стыдными прозвищами.

– Пацадевки! – орет Серж. – Внимание! Ахтунг! Родилась клевая мысль! Находим себе пару! В «Чайке» Тригорин трахается с Нинкой Заречной и со старухой Аркадиной. Полина Андревна – с Дорном и со своим тупомордым муженьком. Машка – с Медведенко… Погоди, где у нас Тригорин?.. Тьфу, да это ж я! Собственной персоной! – Он заливается смехом, разбрызгивая пиво. – Заречная, Аркадина, к ноге!

– Мы тут! Мы тут, о наш повелитель! – кричат Зинка и Регина, обнимая его с двух сторон.

– А я вас и не заметил! – пьяно хохочет Серж. – Ну, здесь все тип-топ… Теперь эта… Машка, гарная жинка Медведенко… Машка, ты тут?

– Тута я! – из угла комнаты кричит девчонка по имени Снежана.

– А Медведенко где?.. Сема!.. Семен Семены-ы-ы-ы-ч!.. Ты где?.. Ау-у-у!.. Найти его! Привести сюда! Пред мои светлые очи.

«Семен Семеныч Медведенко», точнее, играющий эту роль упитанный Миха обнаруживается в соседней комнате. Ему скучно, он хотел бы уйти, но мешают нерешительность и апатия. Миха в одиночестве смотрит телевизор, ругая себя размазней и тряпкой. Его со смехом приволакивают «пред светлые очи» Сержа.

– Ты что, – вопит Серж, – телик сюда пришел глядеть?! Вот тебе пара, – он тычет в Снежану. – Благословляю, дети мои!

– Да я, в общем-то… мне бы домой… – мнется Миха.

Серж наливает водку в стакан.

– Пей!

Миха, багровый от стыда, не смеет ослушаться. Он отхлебывает водку, как воду, кашляет, и Снежана утаскивает его в другую комнату.

Пошевелив хмельными мозгами, Серж вспоминает, что надо пристроить «Полину Андреевну Шамраеву». Но она уже пристроена. Ее обнаруживают в третьей комнате в объятьях Сашка, который – по чеховской пьесе – ее муж. Их оставляют вдвоем.

– А с остальными пацанами что делать? – недоумевает Серж. – Для них девок не припасено.

Но оказывается, проблема отпала сама собой: Вован («Треплев») ушел, не попрощавшись, втихомолку ретировался и Колян, играющий Дорна.

– У нас еще Лисенок есть, – мурлычет Зинка в ухо Сержа. – Этого куда?

– Эй, Лисенок! – вопит Серж. – Подь сюда!

Словно ниоткуда возникает невысокий Лисенок. Он совершенно трезв, глаза смотрят угрюмо-пришибленно, точно он ждет удара.

– Эй, Лисенок, ты же у нас девственник, верно? Так что вали куда хошь, только нам не мешай. Пошел на!..

Лисенок тут же исчезает, как будто его и не было.

* * *

Королек

Чего я больше всего боялся и – одновременно – с нетерпением жаждал, так это звонка Пыльного Опера. То и дело в моем черепке фантомно звучал невозмутимый голос мента, сообщавший, что случилось третье душегубство.

И этот звонок раздается.

– Привет, – голос Пыльного Опера по обыкновению будничный, точно он сейчас сообщит прогноз погоды. – Еще одно убийство. И снова женщина. На этот раз совсем девчоночка. И, между прочим, опять бумажка с зигзагом. Выходит, тот же самый маньяк орудовал. Но теперь нам дико повезло: резал этот мерзавец уже не в пустынном месте, а в квартире, где была куча народа. Студенты-артисты из молодежного театра «Гамлет и другие» пировали. Там девочку и пришили. Ножом. Как тех двоих. И подозреваемый имеется…

Пыльный Опер отключатся, а я с вытянувшимся лицом все еще держу в руке пикающую мобилу. И не понимаю сам себя. Мне бы сейчас радоваться: дело закончилось, не начавшись. Если уж есть подозреваемый, менты шустро его раскрутят, и он признается в прежних двух преступлениях, в том числе в смерти Кати Завьяловой… Так чем же я недоволен?

Набираю номер Завьялова.

– Можно с тобой поговорить?

– Давай, – коротко бросает он.

– Маньяк совершил еще одно убийство…

– Знаю, – отрезает он.

Ишь ты, здорово у него налажено! Менты сообщают ему самые свежие новости, точно он их непосредственный начальник. Вот она, неиссякаемая сила бабла.

– Тогда мне нет смысла продолжать расследование.

– Наверное, – помолчав, соглашается он. – Не волнуйся, за труды я тебе заплачу.

– Я практически не сделал никаких телодвижений и вознаграждения не заслужил.

– Ну, как знаешь…

На этом наш диалог завершается.

Засовываю сотовый в карман и принимаюсь размышлять. Удивительные нынче пошли маньяки. Убийства двух женщин: поварихи из второразрядного кабака Тони Рыклиной и жены процветающего коммерсанта Кати Завьяловой вполне традиционны. И ту, и другую прикончили в безлюдном месте, стало быть, маньяк – тварь осторожная и предусмотрительная.

И вдруг – замкнутое пространство, скромное число подозреваемых. Так истинные серийные душегубы не поступают. Разочаровал он меня, ребята.

* * *

Сижу с Кондором на моей любимой скамейке неподалеку от набережной городского пруда. Над нами плывут и клубятся тучи. Одна из них – дымная, пепельно-черная, с тремя бледными голубоватыми просветами – напоминает громадную ухмыляющуюся маску комедии. «А где-то, – размышляю я, – над городом или над цветущим полем так же безмятежно, неторопливо движется циклопическая маска трагедии». И тут же включаю тучу в свою мысленную коллекцию небесных диковин.

Детективщик явно не в духе. То и дело вскидывает на меня хмурые глаза и запускает тонкие костлявые пальцы в шевелящуюся шевелюру. Сегодня он не слишком разговорчив.

– Между прочим, – мечтательно говорю я, ‒ самое время потягивать эль с воздушной шапчонкой пены. Во-он в том пивбаре.

– Сдалось тебе пиво, – морщится мастер детективной интриги.

– Это ты зря. В древнем Египте пиво давали строителям пирамид, чтобы радостнее вкалывали. Пирамиды на этом благородном напитке стоят, а ты…

Я не заканчиваю фразу: как-то незаметно начинает накрапывать – и тут же перед нами, словно материализовавшись из мерклого воздуха, возникает невысокая женщина в желтой курточке и красных джинсах.

Актрисуля!

– Господа, позвольте даме присесть.

Ловко проскальзывает между мной и Кондором. Слегка поерзав попкой, усаживается на скамью, и мы невольно подвигаемся. Откидывает капюшон, достает пачку «кэмела», закуривает. И меня пронизывает ощущение дежавю.

И все же замечаю, что девочка, хоть и немного, но изменилась: чуточку увяла (как ни крути, а возраст приближается к тридцатнику), пополнела – и еще больше стала походить на «Неизвестную» художника Ивана Крамского. Черные глаза прищурены, губы сложены в надменную гримаску.

Краем глаза вижу окаменело-испуганное лицо Кондора.

– Привет, сыч, – усмехается актрисуля. – Заметил? – я всегда появляюсь в дождь.

Она произносит эти слова с прежним апломбом, стараясь изобразить из себя нечто загадочное, чуть ли не инфернальное, а я ей не верю. Не словам не верю, а настроению. Почти убежден, что настроение у нее препаршивейшее, но природный гонор заставляет держать хвост пистолетом.

– Ты что, следила за мной?

– Хочу дать тебе небольшую работенку, сыч, – заявляет она, не отвечая на вопрос. – Убит мой муж…

– Господи! – непроизвольно вырывается у меня. – И этого тоже!.. Да ты что, коллекционируешь трупы своих супружников?

Она глубоко затягивается и выдыхает дым в мою физиономию. Кашляю и закаиваюсь впредь раздражать сумасбродную бабенку.

– Да, моего предыдущего муженька прирезали, – холодно говорит она. – А нынешнего пристрелили. Очень смешно, правда? Давай, сыч, похохочи. А я послушаю. Меня забавляет задорный смех имбецила.

Прикладываю ладонь к сердцу.

– Извини, брякнул по глупости. Между прочим, я на женское хамство не обижаюсь. Королек выше этого, мадам.

– Я – хочу – найти – убийцу – моего – благоверного! – своим звенящим актерским голоском провозглашает она, точно острые хрустальные гвоздики вколачивая в меня слова. – Такая вот на меня накатила блажь. Говорю сразу, мужа я не любила, но… Он был каким-никаким, а близким человеком… Ну, согласен?

– А ты бы попросила, красавица. Тогда, возможно, и соглашусь.

– Не умею я просить, сыч. Не привыкла… Ладно, прошу. Помоги.

– Что ж, попробую. Свободного времени у меня навалом.

– Тогда слушай. Мой муж работал в мэрии, отвечал за строительство…

– Погоди, – перебиваю я, – так это его труп перебросили на территорию бывшей драмы?

– Его, – коротко подтверждает она. – Как вижу, ты в курсе – как и все в этом распроклятом городишке. Сплетник на сплетнике сидит и сплетником погоняет. Я еще и потому хочу отыскать убийцу, что забодали меня совсем. Пальцем показывают: ой, гляди, гляди, вот у этой мужа в котлован скинули! Выступаю на сцене – в зале хихикают… Отыщи его, сыч! Тогда, может быть, болтать перестанут. А то еще думают, что это я его… Ну – попутного ветра! И семь футов под килем!

Выразительно глядит на меня, явно желая, чтобы я поскорее убрался.

Встаю и удаляюсь, оставив Кондора и актрисулю вдвоем.

Дождь, точно ждавший моего ухода, припускает сильнее. Обернувшись, вижу, что эти двое встали со скамейки и движутся куда-то среди суматошных прохожих. Оба накинули капюшоны и почему-то напоминают инопланетян, ненароком оказавшихся среди жителей земли.

* * *

Вернувшись домой, стаскиваю мокрую одежду, надеваю свежую сухую футболку, валюсь на кровать и принимаюсь (с немалым трудом) размышлять о внезапно свалившейся на меня задаче.

И память нашептывает вот что.

Совсем еще недавно на улочке Бонч-Бруевича стоял желто-коричневый сарай, сляпанный в топорном стиле конструктивизма; почему-то он считался памятником архитектуры. Поначалу, когда я был неразумным пацаненком, в нем помещался городской драмтеатр. Затем на берегу пруда построили новое здание театра – с круглым стеклянным куполом, нечто вроде цирка, а старое отдали под мебельный магазин. В девяностые, при диком капитализме здесь возник торговый центр, один из первых в нашем городишке, и народ балдел от выложенных плиткой блистающих полов и от эскалаторов, которые везли желающих на второй и третий (он же последний) этажи.

Но вскоре неподалеку появились другие торговые центры с сияющими полами и эскалаторами. Были они и крупнее, и современнее, а эту халабуду, которую выкрасили в ядовитый зеленый цвет, народ посещал все реже.

Наконец, жертва конкуренции приказала долго жить. Бывший театр (он же мебельный магазин) закрылся на клюшку и стоял как музейный экспонат. Казалось, на него никогда не найдется желающий.

Но таковой обнаружился.

В нашем городке, кроме «заборских», существовало еще несколько банд – пониже и пожиже. Самой авторитетной из них были «южане». Их вожаком, по слухам, был некий Хеопс, который (опять же по слухам) пламенно желал увековечить себя для благодарного потомства. И когда конструктивистского уродца выставили на торги, старый уголовник приобрел и зданьице, и землю под ним. Новый владелец был обязан отреставрировать бывший театр (он же прежний мебельный магазин и торговый центр).

Но уж чего-чего, а этого делать Хеопс не собирался. По проекту хибара сносилась напрочь, а на ее месте воздвигалось современное детище бандита: стеклянная пирамида. Она занимала площадь, раза в полтора большую, чем прежде, оттяпав часть соседней территории, и возносила к небу одиннадцать этажей. В городе поговаривали, что у входа в пирамиду Хеопс намеревается воздвигнуть лежащего сфинкса с его, головореза Хеопса, лицом. Само собой, никакой реставрацией тут и не пахло.

Сарай обнесли забором и принялись усердно разрушать.

Но тут веское слово сказала общественность. Перед забором принялись расхаживать толпы подростков с плакатами вроде: «Руки прочь от памятника архитектуры!» Поговаривали, что ребятишкам заплатили хозяева ближайших торговых центров, которых конкуренция с пирамидой Хеопса могла разорить в одночасье. Чиновники перепугались, и стройку заморозили на стадии рытья котлована.

Включаю любимый комп и принимаюсь изучать обстоятельства смерти мужа актрисули. И в который раз убеждаюсь: в интернете можно обнаружить все, что угодно. Или почти все. Например, местные новости, а в них – запись с камер наблюдения.

Смотрю черно-белое «кино».

Три часа ночи. Темень, слегка разжиженная редкими огнями. К забору, огораживающему котлован, подъезжает смутно различимый автомобиль, то ли черный, то ли темно-синий. Или темно-бордовый. Из него вылезают трое мужчин (судя по движениям – молодые крепкие парни), на головах – маски, вытаскивают из багажника тело, тяжело переваливают через высокий забор, кидаются в машину, и та выкатывается из поля зрения видеокамеры.

Изображение смазанное, будто смотришь сквозь давно не мытое стекло, ни одной четкой детали. И от этой тусклой расплывчатости происходящего, от бесчувственной документальности к сердцу и кишкам подкатывает что-то мерзкое и скользкое.

В том же интернете выясняю, какую должность занимал муж актрисули.

Фамилия у парня самая что ни на есть большевистская: Красноперов, и был он в администрации города немаленьким человечком: замом начальника департамента архитектуры и градостроительства. Отправив безгласное тело в котлован, хлопцы в масках как бы намекнули, что чиновника наказал Хеопс – и понятно за что. За то, что возведение пирамиды остановилось. Дескать, на лапу дали, пообещал, что все будет на мази, а обязательства не выполнил…

Нет, что-то тут, ребята, не так.

Хеопс, которого я не имею чести знать, – кто угодно, но только не дурак. Среди бандитских авторитетов никогда не было кретинов. Это люди ушлые, циничные и, на свой манер, мудрые. На кой ему так подставляться?

Значит, скорее всего, Хеопсу пытаются насолить его враги, и мы имеем войну кланов. А муниципальный чиновник – всего лишь разменная монета в незримой битве.

Рассеянно рассматриваю фотку Красноперова, новопреставленного раба Божия. Физиономия самодовольная. Глазки нахальные. Ежик черных волос. Впрочем, и актрисуля далеко не ангел. Наверное, они вполне подходили друг другу. Если в откормленности актрисуля своему муженьку проигрывала, то наглости и самоуверенности у нее хватит на двух, а то и трех таких мужиков.

Ну да фиг с ним, с Красноперовым. Главное не в нем. Вопрос стоит так: стоит ли мне начинать расследование? Поскольку не исключено, что вскоре и мои бренные останки обнаружатся на дне того же котлована среди арматуры, бревен и прочего стройматериала. Слишком серьезные силы схлестнулись.

Но, ч-черт подьери, актрисуля, эта самовлюбленная понтующаяся деваха зацепила-таки мое сердце. Чувство, которое влечет меня к ней, даже сравнить нельзя с любовью к Анне. И все же оно существует, пацаны, хоть ты тресни. И потому отказать актрисуле в помощи нет никаких сил.

Поразмыслив, звоню Пыльному Оперу.

– Небольшая просьба. Недавно случилась пренеприятнейшая история с одним мэрским чиновником. Красноперовым. Его вдова попросила меня…

– Попросила? – в бесцветном голосе опера слышится ленивая усмешка. ‒ Признайся честно: вдовица отстегнет тебе столько, сколько мы, корячась, не зашибаем за год… Ну, чего тебе на этот раз понадобилось?

– Понятия не имею. Просто ставлю тебя в известность. Если что со мной случится, будешь знать, чем я занимался.

– Заметано, – и он заканчивает разговор.

Вернувшись к компьютеру, погружаюсь в изучение проблемы.

Официально в «реконструкцию» торгового центра вложило средства АО «Сила судьбы». Неужто (если верить народной молве) за вполне безобидным АО маячит грозная тень Хеопса? А может, это сказка для пугливых горожан, и реальность куда прозаичнее? Что-то есть в подобных легендах пошловатое, базарно-кабацкое, как в дешевой оперетте или мыльной опере…

Отправляюсь спать около часу ночи, но возбужденный мозг продолжает работать, выдавая на-гора лихорадочные, горящие в темноте мысли. Странно начинается мое расследование. Интересно, чем закончится?

Анна не спит. Залезаю в постель, ложусь на спину. Анна кладет голову на мое плечо, и все во мне разом успокаивается и затихает.

Говорю, сладко зевнув:

– Проект пирамиды на Бонч-Бруевича сделала архитектурная мастерская «Арист-Арх». Тебе известны ребята из этой конторы?

– Только один. Слава Никитин – руководитель мастерской.

– Познакомишь нас?

– А это необходимо?

– Архиважно.

– Тогда постараюсь…

* * *

Слава Никитин оказывается тридцатилетним мужиком изрядного роста, бородатым, рябым и курящим трубку. На нем клетчатая навыпуск рубашка с короткими рукавами и широкие вытертые вельветовые брюки. И то, и другое – желтовато-болотное. И выглядит он выходцем из далеких шестидесятых. В те времена он наверняка был бы геологом, пел у костра под гитару бродяжьи песни, а тени и отсветы шатались бы вперемешку по лицам и по деревьям, а в костре пеклась картошечка, вкуснее которой я ничего не едал. Вытаскиваешь ее из костра веточкой, перебрасываешь, обжигаясь и дуя, с ладони на ладонь, отколупываешь черную обгорелую кожуру, а под ней нежная белая мякоть…

Но геологи нынче повывелись, романтика приказала долго жить, песни бардов умолкли… или почти умолкли, и Никитин проектирует человейники в железобетонных джунглях.

– Да, – говорит он баском, уютно попыхивая трубкой, – был такой заказ от Москалева. Спроектировать современный торговый центр.

– Как я понимаю, Москалев – президент АО «Сила судьбы»?

– Верно.

– Это он предложил сделать торговый центр в виде пирамиды?

– Вот уж и не вспомню. Мы предварительно обсудили разные варианты. Пирамида всплыла как бы сама собой.

Что ж, Слава Никитин, возможно, и так. И все же – а вдруг в городских слухах есть хотя бы малая толика сермяжной правды, и за этой коммерческой точкой действительно стоит бандит Хеопс? Надо выяснить.

И я опять напеваю свою песенку:

– А если все же напрячь память? Чья была идея?

Никитин в задумчивости вытаскивает трубку изо рта, с шумом выдыхает ароматный дым.

– Рад бы ответить, но… Разговаривали, прикидывали так и этак. И – раз! – пирамида… Поймите, я сейчас борюсь с искушением присвоить первенство себе. Все-таки, как ни крути, здание не рядовое, войдет в градостроительную историю города.

– А его построят? – сомневаюсь я.

– Москалев продавит. Это не человек, бульдозер… Но кто же предложил пирамиду?.. – Он даже зажмуривается, добросовестно пытаясь припомнить. – Должно быть, все-таки я.

– И Москалев тотчас ухватился?

– Да вроде бы нет. Сказал, что мысль интересная, можно попробовать. В общем, мы с ним наметили четыре или пять вариантов здания. В том числе и пирамиду.

Небрежно машу рукой.

– Какая, собственно, разница, кому первому пришла в голову пирамида? Ровно никакой… Да, кстати, чтобы покончить с этой темой: кто – кроме вас и Москалева – участвовал в обсуждении?

– Только двое. Он и я…

Мы еще немного болтаем. Архитектор отвечает охотно, явно ничего не скрывая.

Спрашиваю, не может ли он познакомить меня с Москалевым?

– К сожалению, не смогу, – сокрушенно вздыхает Слава Никитин. – Уж извините. У меня с вышеуказанным господином не те отношения… Нет, мы довольно-таки тесно сотрудничаем, и этот торговый центр – не первая наша совместная работа, но отношения чисто деловые. Ничегошеньки личного… Ну, желаю успеха…

Он протягивает большую сильную ладонь. Такая должна быть скорее у пролетария или крестьянина, чем у человека, который – в рабочее время – не держит в руке ничего тяжелее карандаша.

* * *

Как бы мне проторить дорожку к президенту АО «Сила судьбы»?

Добравшись до дома, покидаю прокаленную солнцем «копейку», тащусь в раздолбанном лифте на восьмой этаж. В душной, с распахнутыми окнами и балконной дверью квартирке ненасытно опорожняю кружку ледяного пива, растягиваюсь на диване и принимаюсь ломать башку в поисках ответа. Но ни до чего путного не додумываюсь.

Наконец, поморщившись, заставляю себя позвонить своей первой жене Марине, хотя что-то внутри меня сопротивляется изо всех сил. А почему? ‒ понятия не имею. Так не хочется звонить, если б кто знал!

Но надо.

– Привет, Марина. Это Королек.

– Сколько лет, сколько зим! – насмешничает она. – Не балуешь ты меня общением со своей королевской персоной. Заважничал… Погоди, когда мы в последний раз виделись?

– В 2007-м.

– Ах, да, верно. Четыре года назад. Зимой. В то время ты был красивым и холостым. А сейчас?

– Окольцован, – отвечаю небрежно. И сам удивляюсь тому, как ликует мой голос.

– Вот как… – повисает пауза. – И все-таки – почему не звонишь?

– Не хочу дразнить твоего благоверного. Небось, ревнует тебя бешено. А у меня нет желания быть причиной ваших ссор.

– Успокойся. Рудик – человек вполне уравновешенный и рациональный. Он знает: я его никогда не предам.

– Похвально. Раз уж речь зашла о твоем муже, у меня к нему просьба…

– Давай-ка встретимся завтра, – нетерпеливо прерывает меня Марина, – тогда и поговорим.

* * *

Центр нашего городка – беспорядочное скопище старинных особнячков, унылых конструктивистских коробок, имперских «сталинок» и современных стекляшек, такое разномастное, разностильное, что у приезжих разъезжаются глаза.

Особенно он недурен летом, поздней весной, ранней осенью. А еще под Новый год. В последнем случае – в снегу, мраке и огнях – он кажется таким игрушечным, пряничным, сказочным, что сладко сжимается сердце.

Еще раз подчеркну: я имею в виду самый центр города. Что же касается окраин, то они ‒ в основном ‒ серы, стандартны и нелюдимо мрачны. Жить в них неуютно и страшновато.

Неторопливо двигаюсь по набережной пруда, любуюсь вспыхивающим серебром воды, радуюсь упругой легкости своих исцеленных ног. Не хочется никого видеть, не хочется ни с кем говорить, только думать о своем – о том, что вроде колышущегося тумана плывет в черепке…

– Королек!

Поворачиваюсь на голос и вижу Марину, загорелую, в футболочке цвета юной листвы, новеньких васильковых джинсах и белых босоножках, конечно же, на высоком каблуке.

– Мы остановились на том, что ты женился. Кстати, извини, забыла тебя с этим поздравить… Кем работает твоя избранница?

– Она архитектор.

– Молоденькая?

– На одиннадцать лет старше меня.

В ее глазах вспыхивает неподдельное изумление, смешанное – или мне это только кажется? – со сдержанным ликованием.

– Вот как… А дети у вас есть?

– У Анны была дочь… Погибла, – нехотя говорю я.

– Вот как… – повторяет она задумчиво, что-то для себя уясняя. – Значит, ее зовут Анной…

Должно быть, ей хотелось похвастаться передо мной свое дочуркой, но теперь как будто неловко. Мы оба молчим.

– Итак, Анна старше тебя на одиннадцать лет. Уверена, что она красива, иначе бы не было смысла… Опиши мне ее, – требует Марина.

– Внешне она немного похожа на тебя, – говорю я.

И внезапно понимаю, что так оно и есть. Как я прежде этого не замечал? Тот же рост, та же гордая посадка головы (только Анна чуточку сутулится, а Марина держится, словно английская королева). Та же шапка темных волос. Обе благородно красивы.

По словам некоего любителя прекрасного, Анна похожа на знаменитую французскую актрису Анук Эме. А кого напоминает Марина? Овальное лицо – увы, со вторым подбородком, римский нос, надменные полные губы…

– Считается, – заявляет Марина, – что каждый представитель сильного пола предпочитает определенный тип женщины. Может быть, и так, не стану возражать, но лично ты – всеядный. Не спорь. Это мне доподлинно известно. И надо же: обе твоих любви – первая и последняя – оказывается, похожи. Что наводит на размышления… Пройдемся?

И мы идем без цели – два человека, которые когда-то были родными, да и теперь вроде бы не совсем чужие. Старые добрые знакомые. И нам нечего сказать друг другу.

– Чем занимаешься? – спрашивает Марина.

– Если вообще, то подрабатываю бомбилой. А если в настоящее время… Тут одно дельце подвернулось, по прежней дурацкой привычке разыскиваю преступника… Кстати – раз уж об этом заговорили – хочу попросить твоего мужа, чтобы свел меня с Москалевым, президентом фирмы «Сила судьбы».

– Погоди. «Сила судьбы»? Да это же название оперы Верди! Твой… как его?..

– Москалев.

– Твой Москалев большой оригинал… Хорошо, попробую поговорить с Рудиком, – обещает Марина. – Еще какие-нибудь просьбы имеются?

И она одаривает меня странным, тяжелым и двусмысленным взглядом. Мне кажется, я понимаю ее чувства. Она все еще – через двадцать с лишним лет – пытается доказать самой себе, что наш развод был единственно верным решением, и теперь она счастлива, а я – нет. В этом есть что-то болезненное. Мы так и не сумели до конца освободиться друг от друга. А ведь расстались по взаимному согласию и радовались своему избавлению…

* * *

Через три дня сижу в кабинете президента «Силы судьбы».

Помещение, между прочим, не впечатляет. Главе процветающей фирмы позволителен кабинетище с внушающим почтение интерьером. А тут вполне типовая, недорогая, заказанная где-нибудь на окраине города мебель, хотя и новая. Москалев, в отличие от большинства руководителей, пыль в глаза не пускает. Молодец.

И одет скромно: несмотря на зной июньского дня, на нем серый костюм, темно-синяя рубашка, синий галстук, черные остроносые блестящие туфли. Среднего роста, поджарый. Лицо вытянутое, постное. Седые нити в темных волосах. Возраст определить трудновато, но, скорее всего, лет под пятьдесят. При виде меня тут же встает из-за стола, первым протягивает руку.

Спокойные манеры, достоинство, неторопливость. Не кривит надменно-презрительно морду, не изображает сильно занятого. На первый взгляд почти аристократ. Внимательно смотрит черно-коричневыми матовыми глазами. В мою душу не лезет и в свою не впускает. Его как будто не интересует, зачем явился к нему частный сыщик по прозвищу Королек. Просто глядит на меня и ждет, что скажу.

– Вы по-прежнему собираетесь возводить пирамиду на Бонч-Бруевича? – спрашиваю я.

Правый уголок его рта еле заметно ползет вверх – он улыбается.

– Вот уж никак не предполагал, что вы зададите такой вопрос. Обычно этим интересуются журналисты… Что ж, ваше право, секрета здесь никакого нет. Мы подали в суд на администрацию города. Надеемся выиграть дело и возобновить строительство. Я лично убежден, что пирамида украсит город… Представьте, – его голос внезапно обретает силу, – вечерами она будет сиять в темноте, как гигантский бриллиант. Это будет ослепительное зрелище.

– А кому, если не секрет, принадлежит идея возвести пирамиду? Вам?

Он на миг затуманивается, его загорелое лицо становится как будто еще темнее.

– Да уже и не припомню, – произносит задумчиво, и его глаза, и без того неяркие, совсем тускнеют. – Главное, город получит великолепный торговый центр. Пирамида станет брендом, изюминкой нашего мегаполиса.

– Заранее прошу извинить, если мой вопрос покажется вам неприятным. Вы знали Бориса Красноперова?

– С ним контактировал мой заместитель. Думаю, он вам обрисует этого человека, так сказать, в фас и профиль… Предвижу ваш следующий вопрос, от которого меня уже тошнит, – Москалев устало усмехается. – Почему труп закинули в котлован будущего торгового центра? Почему вместо того, чтобы закопать тело у черта на куличках или утопить, устроили ночные маски-шоу в самом сердце города? Отвечаю предельно искренно: не знаю. Но поверьте, готов сотрудничать с любым пинкертоном, в погонах или без, неважно. Мы крайне заинтересованы в том, чтобы преступники были изобличены – и как можно скорее. И поэтому, кстати, намерены вознаградить человека, который разыщет злодеев. Если таким человеком окажетесь вы, я буду только рад… А теперь прошу извинить. Дела…

Прощаемся. Выкатываюсь в коридор и, минуя секретаршу, заглядываю в кабинет напротив, где сидит заместитель Москалева. Кабинетик оказывается почти копией москалевского, только поменьше. И мебель в нем практически та же. Но на столе и в шкафах куча сувенирных прибамбасиков, отчего рябит в глазах, и аскетичное помещение выглядит игривым и кокетливым.

Москалевский зам – абсолютная противоположность худощавому и не слишком общительному боссу. Пухлый и обаятельно-говорливый. Сжимает мою ладонь двумя руками, улыбается, настоятельно просит присесть и даже приобнимает в знак особого расположения.

Одет он куда веселее начальника: и рубашечка, и брючки, и туфельки – все белое, словно он артист мюзик-холла. Или добродушный капиталист из старого американского мюзикла, любитель хорошей выпивки, пышнотелых женщин и быстрой езды в длинном спортивном автомобиле. И кажется, что все вокруг освещено его белой одежкой и беззаботной улыбкой.

– Строго между нами, – доверительно сообщает он, когда завожу речь о Красноперове. – Пакостный был человечишка. Взятки, подлец, брал. И не по чину, скажу я вам, брал.

Он внезапно хохочет, как будто сказал нечто сногсшибательно забавное.

– А почему давали? – улыбаюсь я.

Он внезапно обрывает смех. Его крохотные глазенки на молодом свежем лице (парню лет тридцать с небольшим) внезапно становятся злыми.

– Попробуй не дай.

– Так кто же мог его грохнуть?

Он хитро подмигивает. Дескать, уж мы-то с тобой понимаем, что к чему.

– Конкуренты не дремлют. Они не упустят случая сделать нам пакость, будьте уверены.

– Неужто они предали смерти человека и закинули тело в строительный котлован только для того, чтобы вам нагадить?

– Выскажу личное мнение, как говорится, не для протокола. И попрошу на меня не ссылаться. Предполагаю, что Красноперов не выполнил каких-то обещаний (хотя, признаться, в этом прежде замечен не был. Бабло брал, но и слово держал). Ну, ему и отомстили – по полной программе. А заодно и нам устроили маленький праздник – подбросили жмурика. Что называется, убили двух зайцев…

И он принимается хохотать так, что на бесцветных глазенках выступают слезы, а физиономия багровеет.

– Уж одного-то – точно! – едва выговаривает сквозь приступ здорового ржания.

– А кто ваши конкуренты? – спрашиваю, терпеливо дождавшись, когда он отхохочется.

Толстяк называет несколько фирм. Достает визитки их руководителей и дарит мне. «На память».

Покидаю АО «Сила судьбы» несолоно хлебавши. Собственно, ни на что особенно и не надеялся, и все же не исключал, что малюсенькая зацепочка у меня появиться может.

Не появилась. Увы.

Честно признаться, в личную жизнь Красноперова соваться не очень-то хочется: чувствую, погружусь в такое дерьмо – потом будет тошнить долго. Но интуиция подсказывает: именно туда и следует лезть в первую очередь.

Кое-что мне известно со слов актрисули. Например, то, что она – третья жена Красноперова. От двух предыдущих браков у него сынишка и дочурка. Следовательно, мужику приходилось платить серьезные алименты…

Что еще?

У Красноперова есть единоутробный брат – о нем актрисуля упомянула как-то вскользь. И вот почему: родители Бориса и Глеба разбежались, когда ребятишки были еще малолетками. Старшего, Бориску мать забрала с собой, а младший, Глебушка остался с папашей, и фамилия его не Красноперов, а – по отцу – Фролов.

Вот с ним-то, пожалуй, и надобно познакомиться обязательно.

* * *

Моя встреча с братом Красноперова происходит на бегу. В самом что ни есть прямом смысле.

По телефону Глеб Фролов заявил, что шибко занят и может пообщаться только утром, в субботу или воскресенье, когда бегает трусцой от инфаркта в центральном городском парке. На разговор мне отводилось десять минут, не более. Парень удивил меня несказанно. Думается, он мог бы выкроить хотя бы полчаса для человека, который расследует смерть его родного брата.

Но, хозяин – барин. Он диктовал условия, я вынужден подчиниться.

Давненько я не вставал так рано, да еще в субботу, да еще в самую что ни на есть первую субботу июля.

Позевывая, поднимаюсь с кровати, на цыпочках косолапо выбираюсь в туалет, потом – на кухню, ляпаю бутерброды с сыром, наскоро перекусываю, бреюсь, напяливаю джинсы, футболку, кроссовки и покидаю спящую Анну.

Трясущийся пованивающий лифт – зачуханный подъезд – улица.

Утро чистое, светлое и просторное. Завожу «копейку» и направляюсь в сторону парка. Оставляю тачку неподалеку от арки входа, возведенной еще в тридцатые годы минувшего века и недавно выкрашенной в нежно-салатный цвет. А сам стою, жду.

Вот – появляется, быстрым пружинистым шагом приближается ко мне. Одет по-спортивному: огненно-красная маечка, белые трусы и кроссовки.

Бориса Красноперова я видел только на фотках в интернете, зато теперь Глеба Фролова наблюдаю вживую, и мне кажется, что передо мной Бориска: жирная физиономия, крутой бычий затылок. Разве что ежик волос не черный, а светло-русый.

– Извините, но у меня действительно мало времени, – взгляд холодных неумолимых глаз четко фокусируется на моей переносице. – Бизнес – штука жестокая. Не принадлежишь самому себе.

Через открытые кованые воротца проходим в парк. Лето, суббота, вход платный, но контролеры появятся в десять, а сейчас девять с минутами.

Странно. Вроде бы Глеб Фролов должен быть человеком не бедным, но вместо того, чтобы качаться в фитнес-центрах, бесплатно бегает в утреннем парке. Может, успевает и там, и там?

– Позвольте спросить, каким бизнесом занимаетесь?

– У меня два мебельных магазина.

Недоуменно поднимаю брови.

– И это отнимает все ваше время?

– Если вам как детективу так любопытна моя скромная персона, спешу сообщить: на досуге пишу кандидатскую. Ни минутки свободной.

– Вы юрист?

– Экономист. Как видите, – он слегка усмехается, не становясь от этого мягче и приятнее, – я и теоретик, и практик одновременно. Теория позволяет внедрять передовые достижения экономической мысли. Практика дает пищу для размышлений и обобщений.

До чего наукообразно выражается хмырь! Мне так ни за что не сказать.

Чувствуется, хлопец напряжен. Должно быть, ему не терпится бежать, а я как будто его стреноживаю. С тревогой предвижу, что он сейчас поскачет, и мне придется трусить за ним – как Коломбо в каком-то фильме. Не помню, в котором, столько их пересмотрел.