Читать книгу Кракатук - Александр Аланн - Страница 1

Оглавление

АКТ 1


ДЕЙСТВИЕ 1


Отрывок из последней страницы дневника.


Я поняла.


Наконец-то я хоть что-то поняла.


Сложить кусочки из всего того, что осталось. Хотя нет, даже не так – вспомнить самое важное. Так будет правильнее и проще. По крайней мере, для меня.


Так и есть, мой милый Дневник. Пришло время оставить тебе прошлую мою жизнь, которую я лучше всего знаю и помню… пусть и отчасти. Запомни всё в мельчайших и самых странных деталях, ведь они кроят суть любой истории, а после… После прощай.



Кладбище Сикдом Хилл (29 ноября 1984 год, 23:10).


Дорогой Дневник, тоска. Тоска, и только тоска. Пожалуй, самое распространённое здесь состояние среди всех остальных. А поверь, других почти и не бывает. Выводя слово за словом в твоём пожелтевшем от времени нутре дрожащей рукой, я порой взираю на проплывающие мимо надгробия, но думаю отчего-то в большей степени не о покойниках и смерти, а о жизни…


Но постой! Позволь сделать лишний глубокий вдох. Наверное, следует быть более последовательной, как считаешь? Ведь потому мои мысли напоминают ворох вырванных из старой книги страниц. Я так же непостоянна, как непостоянны события последних суток. К слову о ранее упомянутой последовательности, – по мере того, как я пишу, что-то иногда всплывает; там, в памяти. Что-то, что я уже успела основательно подзабыть. А забывать нельзя. Это я точно помню. Потому и делюсь с тобой всем, что врезается в мою чёрную голову. Без последовательности, без постоянства.


И правда, давай так – ты молчи, а я расскажу тебе обо всём. Расскажу о тоске и жизни в Скогвинде, а потом, возможно, и о смерти. Может ты уже всё это слышал, – я даже почти уверена, что так оно и есть, – но не думаю, что ты будешь очень уж против, если я повторюсь.


Что ж, – значит жизнь и тоска… Последняя всегда рядом, будто верный враг. С тоской простые работяги встают со своих скрипящих коек, с тоской взирают на себя сквозь призму засаленных зеркал в своих однотипных ванных, с тоскливой тошнотой впихивают в себя ещё с вечера приготовленный завтрак, и с тоской же взбивают на заметённых напрочь тротуарах траншеи по пути на свои тоскливые работы. Но не грусти! Не поддавайся! Постарайтесь всё же раньше времени не становиться частью этого сонливо-унылого круговорота и продолжить со мной путь. Путь к чему? Прежде всего, к моему виденью жизни нашего странного городка, которое всегда отличалось от классического, пахнущего плесенью и пожухлой травой, а в особенности отличается теперь.


Знаешь, Дневник, сколько себя помню, Скогвинд был таким всегда. Молчаливым, неприветливым, тёмным, до дрожи свежим и одновременно затхлым… Крохотный норвежский городок, испокон веков служивший перевалочным пунктом между северной шахтой Баэрброл в комунне Томсноу и портом Фисктунген, всегда был гадким утёнком среди своих более развитых одногодок-соседей. Оно и понятно, – те переросли в относительно процветающие и густонаселённые города, а Скогвинд… Скогвинд, в конце концов, вновь стал самим собой.


Большую часть затхлой атмосферы чудесного городка можно передать одним лишь упоминанием о месте, где этот самый городок решил обосноваться. С северной его стороны распростёрся бескрайний лес Дэл Морке, – угрюмый и злой старик, который давно переступил черту прекрасной моложавости и обратился в пугающее сплетение из переросших елей и сосен. С юга, в контраст Морке, робко частят молоденькие поросли, обрамляющие долину Хвитдол беспорядочно разбросанными пятачками. С запада располагается перевалочный пункт между лесами и вышеупомянутым молодняком, – обитель вонючих болотистых проплешин, со стороны которых в весеннюю пору на окраины города частенько наступают грязно-бурые паводки. С востока же притаилась граница с Советами, отделённая от Скогвинда одиннадцатью километрами разбитого подобия дороги и непролазной чащобы. Как видишь, природа давно уже подчинила эти земли себе, и её ощетинившаяся острыми ветками лапа с годами всё крепче сжимается вокруг города. Загнивающая промышленность, нехватка рабочих мест, и, как следствие, всё более явные следы запустения – вот, пожалуй, самые примечательные особенности Скогвинда. Бывает, что пустуют целые кварталы, и семьи, подкопив достаточно денег, уезжают прочь, лишь бы вскорости позабыть всё то, что связывает их с родным городом. Так, бывает, пронесётся мимо окна старенький автомобиль, и янтарные окна какого-нибудь уютного домишки в Скогвинде навсегда остывают. Тогда мне становится грустно, и я в течение нескольких минут размышляю о чём-то в полной тишине. Но знаешь, после я всё забываю; мысли всякий раз покидают меня, чтобы вернуться в следующий раз, когда очередные два трусливых огонька убегают из моего тихого Скогвинда.


Впрочем, начать новую жизнь удаётся далеко не всем. Кому, как не мне, это знать. Вечера в полярную ночь длятся неделями, и потому для меня они – большая радость. Ты наверняка помнишь, Дневник, – я всегда предпочитала живому общению чтение. И чтение не столько книг, сколько чего-то такого, что касалось непосредственно меня самой, людей, которых я знаю – пусть хотя бы и не лично, по рассказам посторонних, – но всё же чего-то близкого, находящегося рядом, под боком. Ощущая ко всему полузабытому и скрытому временем нездоровый интерес, бывает, что я часами склоняюсь над иссохшимися кипами бумаг и тщательно просматриваю длинные сводки из единственной городской газеты «Белая правда», в которых упоминаются случаи загадочных смертей. Люди умирали и умирают от странных болезней, особенно в последнее время, внезапных нападков диких зверей, и самых нелепых несчастных случаев, которые только можно себе вообразить. А ещё люди бесследно исчезают…


Хм… Не знаю к чему, но вспомнилось отчего-то, как раньше Фрита по утрам вглядывалась в лес, в тёмные провалы между деревьями, будто кого-то искала там взглядом, и всё что-то повторяла… Слово за словом, фраза за фразой.


Что-то плохое, наверняка. Иначе и быть не может. Грустно всё это звучит, да? Но такова моя жизнь, дорогой Дневник, и в этой грусти – моя радость. Странно, да? Не страннее леса, ответят тебе.


Да… Все беды из-за леса. По крайней мере, все об этом говорят. По воле первого поселенца – безымянного охотника и рыбака, пришедшего с севера вместе со своей многочисленной семьёй, – первый дом был заложен именно здесь, среди бесконечных зимних просторов и беспрестанных ветров, в далёком 1783 году.


Эти дата и эта история – части одной легенды, и именно она, как мне кажется, будучи самой правдоподобной из всех имеющихся, имеет полное право на существование. Наверное, смеёшься над моей наивностью? Или, возможно, недоверчиво улыбаешься, хмуришься, хмыкаешь, качаешь невидимой головой. Всё вместе? Вряд-ли. Скорее всего, ты и вовсе ничего не понимаешь. А прочесть эти строки я никогда никому не дам. Разве что себе. Может та я – другая и старая – сейчас качает головой – поседевшая, ещё больше разочаровавшаяся в людях и самом мире.


Впрочем, обо мне позже, ладно? Не хочу забивать страницы только собой. И без того многое нужно запомнить. Взять хотя бы ту же легенду. Итак, с чего же всё началось…


Будучи человеком упорным, привыкшим к непростой жизни, охотник преодолел все тяготы, пережил нападки стихии и прижился, врос в промёрзлые земли крепко и надолго, подобно могучему вязу. Так началось тихое противостояние двух сторон – человека и природы. За двести лет до моего рождения на узких улочках Скогвинда произошло всякое. И подтверждений тому нет числа. Полуистлевшие анналы в городском архиве хранят множество тайн.


Так, стоит копнуть глубже, сразу же становится понятно, что история городка крайне запутанна и многогранна. Во многих событиях зияют существенные пробелы, неясности, и связь между всеми ними едва прослеживается. Вообще, неизвестно, что конкретно сподвигло людей обосноваться именно здесь, в условиях постоянной борьбы, но меньше чем за сотню лет проплешина обросла свежими домишками, новыми людьми и превратилась в самый настоящий город – полноценную действующую коммуну, пусть и совсем небольшую.


Когда грянула Вторая мировая война, Скогвинд уже успел подутратить свой былой мальчишеский пыл, и пропасть бы ему раньше времени, если бы советские власти не задумали дать ему второе дыхание. Впервые климат послужил во благо города и его жителям. Дело в том, что советские учёные посчитали, что местные условия могли послужить прекрасным местом для осуществления неких своих проектов. Наверняка секретных, потому как лишь об одном из них я нашла хоть какое-то упоминание. Эксперимент «Красное дерево» – так он назывался. О целях того эксперимента мало что известно. Мне только удалось выяснить, что то была попытка Советов представить себе жизнь на Марсе, на реальном примере просчитать возможности освоения космоса и далёких планет. Вообще кажется странным, что о подобном думали в то непростое время; разве что проект был каким-то образом применим и в военных целях. Как бы то ни было, в пожелтевших от времени хрониках, да и с памяти старенькой хранительницы городского архива, сохранились воспоминания о том, что к 1955 году Скогвинд превратился в неимоверно прекрасный, наполненный жизнью и перспективами город. Исконных жителей ни в чём не притесняли и не ограничивали, приезжих почти не было, и усилия советских властей, принимаемые местными поначалу в штыки, в конце концов, всё же оценили по достоинству. Появились детские сады, школы, дома культуры и даже бассейны. Вертолётами с большой земли доставлялись самые разнообразные товары и еда, одежда, транспорт, материалы для строительства.


Но в не столь далёком 1961 году что-то вновь изменилось. Газетные выпуски того времени рассказывают о появлении всех тех многочисленных бед, которые я упоминала мной ранее.


Наверное, вы удивляетесь моей одержимостью прошлым города, хоть я и уличила себя в этом сама. Должна сказать, что дело тут не только в загадочных событиях. Точнее не в каждом из них. Прежде всего, меня интересовало одно происшествие, упомянутое в повседневных сводках лишь поверхностно, вскользь.


«В ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября 1974 года в трёх километрах от северо-западного подъезда к городу произошла авария. Причина несчастного случая ещё не выявлена, но по некоторым источникам водитель не смог справится с управлением в связи с недостаточной видимостью в условиях усилившегося снегопада. Автомобиль марки ГАЗ 24 «Волга» занесло на крутом повороте, и он опрокинулся в крутой кювет, а затем ударился о дерево. Автомобиль нашли спустя четыре часа после случившегося. По предварительным данным, за рулём «Волги» находился 34-летний отец семейства Томас Нилсен Лангсет. По заключению фельдшера, оказавшего первую помощь пострадавшим, водитель скончался сразу после столкновения. Фрита Лангсет – жена водителя, и их семилетняя дочь – Мария, госпитализированы в городскую больницу и до сих пор находятся в тяжёлом состоянии…»


«Томас Лангсет…» – кричал броский заголовок тринадцатой страницы декабрьского выпуска. – «Первая из трёх ужасных смертей за последний месяц. Думаете, случайность?»


«Тора Карсен, 57-летняя жительница Скогвинда, жалуется на странные звуки, раздающиеся с восточной окраины Дел-Морке. Дело в том, что дом Торы располагается у самой черты города и «шепчущие, скрипящие звуки» не дают ей спать…» – будто бы между делом возвещали строки среди колонок с погодой и политикой.


К слову, вырезки эти и по сей день хранятся в моей комнате, в нижнем ящике комода, притулившегося у изголовья кровати. Буквы едва различимы за толстым слоем многолетней пыли, и наверняка через год-другой врезавшиеся в память строки скроются совсем. И никто их не найдёт, никто не вызволит на свет. Не я, и уж точно не Фрита. Не к чему ей видеть эти строки вновь. Хватило одного раза, чтобы понять, что все попытки разбудить мертвеца бесполезны. Кроме того, в вырезках я не нашла того, что искала. А больше ничего и нет. Город сплюнул эту пустую повседневную газетёнку, чтобы вскорости захлебнуться новой шокирующей новостью. И так день за днём, год за годом, без всякого подобия желания в чём-то разобраться. Все боялись, и всем же при этом было на всё глубоко наплевать, – я давно это поняла. По всей видимости, лишь я одна вижу краешек истинной сути всего, что творится вокруг.


Вообще, иногда мне кажется, что я особенная. Когда-то давным-давно один противный психиатр, странное имя которого я успешно забыла, всегда с этим соглашался, но я-то знаю, что это всё неправда. Неправда, – и всё же чувство исключительности, стойкое и регулярное, преследует меня всю мою жизнь.


Мне кажется, я ощущаю мир иначе; не как другие. Когда я пытаюсь рассказать о том, что думаю, что чувствую и вижу, люди понимающе кивают и бросаются ничего не значащими словами, а я замечаю в их взглядах полное безразличие. Одноклассники, прочие дети, взрослые, – все едины. Я – истинная дочь одиночества.


Ты спросишь, когда всё началось? Когда я отдалилась от самой себя?


Первым воспоминанием детства была та злополучная авария. Я помню, как сидела на заднем сиденье и прижимала к груди выцветшую плюшевую ворону. Её имя так же забылось, осталось там, в прохладном салоне с дешёвым запахом Океанской свежести и проникновенным баритоном Перри Комо. Знаешь, был один такой известный певец, отличающийся поистине завораживающим голосом. О, как же чудесно он пел. Молодой и красивый, мужчина с ленцой повторял имя Катерины. Однако насколько я помню, он меня тогда совсем не трогал. Скорее даже пугал. Дело в том, что я была там, за окном. Всё моё внимание занимали мельтешащие скопления тяжёлых елей и чернильных теснин между ними. Помню, как с детской непосредственностью я представляла себе, каково было бы оказаться в шуршащем лесу, за пределами мнимой безопасности салона. Не знаю, что на меня тогда нашло, но воображение разыгралось не на шутку; оно давило и усиливало страх, не позволяло оторвать от сменяющегося пейзажа испуганный взгляд. Там, за деревьями и плотной стеной снега, вихрями обрушивающегося откуда-то сверху, в тёмных проёмах и овражках как будто бы кто-то был. Этот кто-то был едва видим, скорее даже и вовсе невидим, и всё же я никак не могла отделаться от навязчивого наваждения, не могла унять дрожь в коленях и справиться с возрастающим ужасом, обрушивающимся на меня волнами мурашек.


Знание того, что лес хранит в себе что-то недоступное, страшное, – оно ведь ни на что не похоже. Это знание даёт понять человеку, что не всё в этом мире подчиняется законам, которые он якобы познал и проповедует с пеной у рта самому себе. Это знание даёт нам понять, что на самом-то деле мы, люди, всего лишь временное событие, случай, и есть силы, которые нам лучше никогда не тревожить, которые нам лучше никогда не видеть и не знать.


Мне показалось, или ты вновь недоверчиво качаешь головой? Ладно, Дневник, не буду лукавить, – эту догму я почерпнула из какой-то старой и совсем не доброй сказки, но тогда, в день трагедии, я познала её на себе. В это уж поверь.


Я помню, как ветер преследовал нас, с треском пригибал вековые деревья к земле и взметал сугробы. Когда отец притормаживал на поворотах, я начинала замечать, как нечто в лесу так же сбавляет темп, а затем в такт движениям автомобиля вновь его наращивает. И так раз за разом, пока окна напрочь не заволокло шуршащей белёсой пеленой. После пришёл мрак.


Я молода, но память мне изменяет. Это всё из-за того случая, из-за аварии. Я уверена. Я помню погоню, помню корявые сучья мёртвой ели, что пробили лобовое стекло, помню обезображенное до неузнаваемости лицо папы и крики мамы. Ох, если бы ты слышал, мой дорогой Дневник, как она кричала…


ДЕЙСТВИЕ 2


Улица Род Гэйт, дом 6 (26 ноября 1984 год, 16:47).


Игла нехотя оторвалась от пластинки, и черкушки замедлили свой дикий галоп, будто сбитые с толку скакуны. Их пышные гривы так и заалели в лучах далёкого солнца, будто яблочные леденцы; такие прозрачные и яркие, что при одной мысли о них начинает кружиться голова.


Я прикрыла глаза. Воспоминания детства давно померкли, остались лишь какой-то далёкой частью моей истории, но бывают моменты, когда они вспыхивают столь красочно и непередаваемо в своей псевдореалистичной мешанине, что мне становится не по себе.


– Мари! – вдруг пробился звук сквозь запертую на задвижку дверь. Фрита всегда окрикивала меня с первого этажа, хотя прекрасно знала, что я терпеть этого не могла. Почему бы вот ей не подняться наверх, не постучаться в мою дверь и, убедившись, что я не собираюсь выходить из комнаты, не уйти восвояси? Может быть, ответ есть в самом вопросе. Скорее всего. Да и плевать.


Мой хмурый взгляд скользнул по качелям, примостившимся подле дома. Их можно было различить лишь потому, что в моей комнате было не больше света, чем там, снаружи, в кромешной пустотелости полярной ночи. Будучи ржавыми и даже несколько жутковатыми, качели эти размеренно покачивались, словно бы угождая невидимому гостю, решившему на них опуститься. Впрочем, то была лишь иллюзия по имени Ветер. Обычно пронизывающие насквозь порывы мчались с запада, но в последнюю неделю они приходили с севера; явление редкое, предвещающее беду. И это понимают не только живые. Взять хотя бы наш дом. В такие дни он просыпается, и первыми начинают дрожать водосточные желоба. Выводя беспрерывную дробь о деревянную облицовку, эхом отдаваясь по всему дому, они передают тревожное настроение всем его немногочисленным обитателям. Мне и Фрите.


Так и теперь – я вслушивалась в пугающе чарующие ритмы и в который раз с тяжёлой задумчивостью переживала обрывки прошлого. А ещё я ждала.


Ждать я умела. Кто-то раньше неоднократно упоминал, что практически в каждом человеке есть скрытый талант. Нужно лишь на него набрести, отыскать среди всего неинтересного и серого, что есть в мире, свой кусочек света. И я отыскала. Уже очень давно я поняла, что умею ждать. Многие бы посмеялись над таким талантом, но люди, похожие на меня, искренне бы мне позавидовали.


– Мари, идём ужинать! – в небольшом перерыве между грохотом посуды крикнула Фрита. Интересно, сколько раз она одёрнула себя, прежде чем решиться снова меня позвать…


– Ужинать… – эхом отозвалась я. Слово тоскливо потонуло в тишине комнаты.


Перед тем, как отвернуться от окна, я подняла взгляд на колышущиеся верхушки сосен, нависающие над городишком, а затем перевела его на фонарь. Расположившись за покосившимся забором, он выхватывал несколько прилегающих к улочке домов и разбитую дорогу. В эту ночь одинокий мерцающий горбун был единственным источником света во всей округе. Луны не было, так что, если бы лесной огонёк вновь появился, я бы сразу его приметила.


Вздохнув, в полной темноте я пересекла комнату, миновала замурованную дверь, и, сопровождаемая раздражающим звуком поскрипывания, медленно спустилась с помощью лестничного подъёмника на первый этаж.


Кухня теплилась излишне яркими красками, слепила и заставляла протяжно зевать, чувствовать мнимую усталость от слишком долгого пребывания в темноте. Сонно взглянув на стол, я обнаружила, что скатерть с узором в виде зелёных ромбовидных листочков уже прикрывало несколько укутанных в полотенца тарелок. Ароматный запах выдал собой картофельную запеканку.


Стараясь не обращать на Фриту никакого внимания, я в несколько рваных движений рук подкатив себя к столу, освободила тарелку от тряпки и принялась есть. Желтоватые кусочки дымились и обжигали язык, но я торопливо орудовала вилкой, лишь бы побыстрее покончить с ужином и вернуться к себе.


– Ты что-нибудь написала? – с напускной беззаботностью спросила Фрита, домывая посуду. – Слышала, как ты включала музыку…


Я всё же подняла взгляд, приметила в осанке своей назойливой собеседницы явную напряжённость, и, недолго думая, вновь ушла в себя.


Так и не дождавшись ответа, Фрита замерла с недомытым противнем и медленно обернулась, – так, словно чего-то до смерти боялась. Впрочем, ничего нового. Наверняка, так оно и было.


– Мари… – окликнула она. – Мари, посмотри на меня…


Не удержавшись от вздоха, я посмотрела в светлые глаза. Долгие полярные ночи научили меня не отворачиваться, терпеть вымученную доброту и неуверенность, которой лучился дрожащий взгляд. Фрита всегда так делала; пыталась пробудить во мне сочувствие.


– Что?


– Я… я подумала… – женщина прижала противень к себе и повернулась ко мне полностью, – что нам лучше на время уехать.


Снова этот разговор. Уехать, забыть, начать заново, оставить всё в прошлом. Глупые пустые слова я слышала уже очень давно, но впервые они приобрели некую окончательную форму, распустились во всей своей трусливой скоротечности, подобно никем не увиденный невзрачный цветок.


– Зачем?


Я видела, что Фриту мой тон испугал. Вцепившись в противень, словно утопающий в спасательный круг, она тихо произнесла:


– Этот дом… да и сам город… – Фрита показательно посмотрела в задёрнутое шторами окно. – Он словно бы медленно нас убивает. Я точно не знаю, что в нём не так, но чувствую…Скорее всего дело в полярной ночи… Я совсем её не выношу… И я вижу, что ты тоже. Мне кажется, нам нужно отдохнуть… Уехать хотя бы на время. Знаю, ты его не выносишь, но дядя Эитри подсказал, как лучше поступить… мы всё обдумали, купили билеты…


– Вы купили билеты?


– Да… в Италию. Помнишь тётю Пейви? Она примет нас, я с ней уже поговорила… Эитри довезёт нас до Осло, а там мы уже…


– И что дальше? – оборвала я бессвязный поток слов. – Ты хочешь избавиться от всех своих проблем, лишь сменив место? Хочешь сделать, как все другие? Думаешь, это тебе поможет?


Фрита не знала, что ответить. Её растерянный взгляд окончательно выбил меня из колеи. Я отвернулась и невольно посмотрела на цепочку с красным игральным кубиком, болтающимся на моём запястье.


Дядя Эитри…


Фрита всегда называла при мне папиного брата дядей, будто бы держала его от себя на расстоянии, так, чтобы мне казалось, будто бы всё в порядке, но я-то знала, кем он был для неё на самом деле.


В голове прозвучали отголоски глубокого голоса, я вновь почувствовала опустошающий взгляд леса, различила среди звуков мотора размеренные постукивания кубика о зеркало заднего вида.


Кубик с семи точками на одной из сторон. Всё, что осталось от того проклятого дня. Кровавый цвет слился с леденцовыми гривами в одно целое и закружился в стремительном вихре.


– Я думала, это поможет нам… – сдавленно прошептала Фрита.


Нас… Не было никаких нас. Стремительные порывы несли во мрак лишь меня, и никого больше рядом не было. Ни папы, ни Фриты… и уж тем более этого вонючего громилы Эитри.


С каменным лицом приподняв со стола тарелку, я спокойно развернулась и разжала пальцы. Под оглушительный звон дымящееся варево так и брызнуло на пол, заволокло бирюзовый ковёр безобразным рисунком из ржавых подтёков.


Теперь наверх. Без лишних мыслей и раздумий. Она заслужила.


ДЕЙСТВИЕ 3


Улица Род Гэйт, дом 6 (26 ноября 1984 год, 19:01).


После ужина прошло несколько часов. Я смотрела на покачивающиеся ели и слушала музыку. Как правило, размеренные мелодии наполняли мою комнату лишь тогда, когда я писала. Но сегодня я отчего-то твёрдо уверилась в том, что Огонёк обязательно появится, а потому наблюдала за лесом неотрывно и предельно внимательно. Не знаю, что стало причиной столь сильной моей уверенности, – ветер, безжалостно бьющий по стареньким стенам и окнам, или же подмигивания горбатого фонаря. Как бы то ни было, моё предчувствие оправдалось.


Огонёк появился. Заметив его, я приблизилась вплотную к стеклу и стиснула подлокотники кресла до побелевших костяшек. Крохотный и загадочный, кружок света медленно плыл между далёкими кронами и то исчезал, то появлялся вновь. Нас разделяли километры, но я не замечала ничего, кроме этой удивительной и без сомнения живой крохи. Огонёк приближался, всё более отчётливо бил по сторонам желтоватым светом, но всякий раз останавливался у самой границы леса. Даже со столь большого расстояния я видела, как перед ним освещается земля, выхватываются бугорки жухлой травы и снега, а потому казалось, будто то был обычный человек с обычным фонариком, а вовсе не таинственный пришелец из леса. Но слишком уж размеренно, без колебаний и подёргиваний мой Огонёк перемещался. Было в этом что-то неестественное, а потому и завораживающее.


Боясь потерять его из виду, я на ощупь подхватила заранее подготовленный фонарь с кровати и в который раз щёлкнула выключателем, проверяя заряд.


Огонёк. Единственный и по-настоящему верный друг приходил лишь по ночам; по затяжным полярным ночам, которых я так долго ждала. Даже не могу сказать, когда я увидела Огонёк впервые. Я просто помню, что каждый ноябрь вынужденно просила Фриту подняться на чердак и достать мой неизменный фонарь, который так боялась потерять или сломать. Надо сказать, все мои разговоры с Огоньком, приготовления к ним и моменты ожидания напоминали некий неизменный и странный ритуал, который я придумала себе сама, но, несмотря на полное осознание этого, боялась нарушить.


Жёлтый фонарь-эспандер играл наиважнейшую роль. Простейшее устройство было неимоверно старым и массивным, исполненным какой-то позабытой тёплой атмосферой, которую я ощущала всякий раз, стоило мне взяться за ребристую рукоять.


Как только тьма прогоняла солнце и завладевала захолустным городком, я расчищала место перед окном, что выходило к лесу, не без труда отодвигала массивный стол, ставила книги на пол и звала Фриту.


– «Зачем он тебе?» – иногда спрашивала она, поднимаясь по выдвижной лестнице на чердак, но я не отвечала. Я видела, что Фриту мой ритуал пугает до чёртиков, а потому намеренно не посвящала её в свой секрет. Мне совсем не хотелось, чтобы она снова приставала ко мне с вопросами и пыталась казаться участливой, или же что-то сделала с фонарём. Страх держал её от меня на расстоянии, а большего мне было и не нужно.


И всё же Фрита наверняка о чём-то догадывалась. Зная её одержимость нашими «отношениями», я представляла, как она вглядывается молчаливыми вечерами в лес и ничего не замечает. А всё потому, что Ему была нужна лишь я. Одна.


Огонёк замер. Замерла и я. На этот раз он со мной заговорил первым. Передавая слова сквозь километры полумрака и свистящего холода, призрачный свет размеренно мерцал.


– Мари.


Он всегда сокращал моё имя. Так тепло и доверительно. Я не смогла сдержать улыбки и, приложив фонарик к окну, защёлкала выключателем.


– Здравствуй.


– Всё меняется.


Я настороженно замерла, но быстро опомнившись, «заговорила» вновь.


– Что это значит?


– Лес охватила тьма. Больше, чем прежде.


– Ты про долгую ночь?


– Не только. Она в каждом, и она растёт. Она это чувствует и грустит. Это плохо. Ты должна бежать.


– Почему? Я не хочу тебя терять.


– Ты меня уже потеряла.


– Я не понимаю…


Разговор, которого я так долго ждала, отклонялся в странную и пугающую сторону. Я чувствовала, как мне становится тяжело дышать, как грудь заполняется свинцом и тоской.


– Обернись и стань прежней. После беги, – отчего-то повторился огонёк, несколько видоизменив содержание просьбы.


Путаясь и теряясь в нестройном хороводе скачущих мыслей, я зачем-то обернулась. Будто выставляя себя в издевательский противовес моему бешено колотящемуся сердцу, комната осталась всё так же темна, пуста и молчалива.


– Что значит «стань прежней»?


– В моей голове зияет дыра, – загадочно отозвался ночной друг и напоследок добавил. – Прощай, Мари.


Слова отдались в висках беззвучным звоном, и Огонёк замолк, оборвал свой тёплый свет. В тот вечер он пропал.


ДЕЙСТВИЕ 4


Улица Род Гэйт, дом 6 (28 ноября 1984 год, 22:26).


Протекали дни. Все они сливались во что-то единое и ослепительно-забывчивое, вплоть до тёмных точек в глазах, но… свет больше не появлялся. А я всё ждала и ждала, наблюдала и ещё раз наблюдала. Норовя опрокинуть великанов наземь, безлунное небо грозно нависало над верхушками елей и яростно раскачивало их из стороны в сторону. Фшух – шр-ряк, кхр-р-р – бр-рак-к…


Иногда я думала о том, что Огонёк всегда говорил странно. Его обрывистые фразы оставляли за собой привкус какой-то особой горькой недосказанности, но я его за это не винила; напротив, хранила каждое слово не только в памяти, но и на бумаге. Конечно же, в тебе, мой молчаливый Дневник.


И в тот вечер я не выдержала, приоткрыла дверцу памяти, позволяя себе перебрать слипшиеся от времени карамельки-воспоминания.


«В моей голове зияет дыра».


После этой фразы… как же я тогда обомлела. Что это могло значить? Какие мысли наполняли моего загадочного друга, когда он посылал сквозь мрак этот сигнал? И самое главное, – что его побудило сказать последние два слова?


«Прощай, Мари».


Дневничок, я когда-нибудь рассказывала тебе про тоску? Про ту тоску, что делает самое светлое чудо в мире серым и бессмысленным? Может, говорила? Сама я не помню. Как бы то ни было, перемолов в своей длинноволосой голове эти два «тоскливых» слова до состояния каши, я почувствовала, как эта самая каша разъедает все мои привычные страхи и мысли, как задумчивое нутро заполоняет неведомой глубины пустота. И в какой-то момент пустота щёлкнула, будто лопнувший под натиском пород самоцвет.


И именно в тот ключевой день, в тот час, и в тот момент я с пугающим меня саму непостоянством принялась действовать, делать то, что никогда бы и не подумала делать раньше. Прежде всего, я машинально стряхнула с себя задумчивое оцепенение; затем потянулась к полке своего старенького шкафа и, вытащив с левого его края несколько книг, отворила потайную секцию.


Там, среди пыли и звуков мышиной возни, уже давно спал ты, мой Дневник – мрачноватого вида блокнот с толстым плетёным переплётом и рельефной обложкой, иллюстрирующей дымные завесы, а так же тонкую фигуру, бредущую среди силуэтов и частых залпов. Откуда ты взялся и кому принадлежал ранее, я могу лишь догадываться, но зато я точно помню, как когда-то давно мама вшивала в тебя чистые листы. Всё верно, Дневничок, много лет тому назад ты был самой настоящей книгой с цельной и наверняка удивительной историей, которую… зачем-то вырвали с корнем без остатка. И кто это сделал, мы с тобой вряд ли когда-нибудь узнаем.


Но сторонние мысли прочь, – вот ты оказался на столе. Вспыхнула настольная лампа.


С приглушённым потрескиванием я открыла тебя на первой странице. Первая запись, которую я догадалась сделать. Родилась она около пяти лет назад.


«Ты пришёл», – писала я.


«Да. Увидел свет».


Я улыбнулась. Действительно, тогда в комнате был включен светильник. Помнится, я сидела за столом и рисовала. И в какой-то момент что-то отвлекло меня, заставило поднять глаза на окно. Тогда я и заметила, что пришёл он.


Воспоминания заставили бросить хмурый взгляд на лес. Теперь там лишь тьма и ветер. Нет Огонька. Лишь завывания и тишина.


После непродолжительного переглядывания с потусторонней чернотой я вновь обратилась к строкам.


«Скажи, почему ты приходишь?» – спрашивала я.


«Я посланник боли и времени. Когда небо утопает во мраке, просыпаюсь я».


«Остальное время ты спишь?»


«Отчасти».


«Ты такой один?»


Огонёк не ответил. Тогда я задала другой вопрос.


«Тебе бывает одиноко?».


Свет замер, будто сомневаясь, но спустя минуту всё же моргнул.


«Нет».


«Ты можешь прийти ко мне после восьми вечера, – отчего-то не поверив Огоньку, горячо «зашептала» я. – Фрита ложится рано».


Я читала, затаив дыхание, потому что совсем не помнила окончания давнего разговора.


«Фрита».


«Да. Ты придёшь?»


И я вспомнила. В тот день Огонёк молчал особенно подолгу. Видимо, его что-то беспокоило. Последний мой вопрос и вовсе погрузил его в крайне продолжительное бездвижъе. Помню, как всматривалась в желтоватый свет, трепала уголок листочка и вслушивалась в своё учащённое дыхание. И, в конце концов, Огонёк мне ответил.


«Нет».


– Нет, – прочитала я вслух.


За окном промелькнула тень, отозвавшаяся затихающим карканьем. Вздрогнув, я вскинула взгляд на овальное зеркало, подвешенное к дверце платяного шкафа. Худое лицо хранило на себе печать неясной в своих первоначалах паники. Вместе с ней отчётливо проступало и отчаяние. Особенно меня выдавали глаза – серые и тусклые, напоминающие укрывшихся в коконы мотыльков.


Решение было принято быстро. Настолько быстро, что когда я оказалась в полном облачении, прикрытая ворохом старых курток и пледов, с розовым детским рюкзачком на коленях, сдержанное поскрипывание подъёмника меня по-настоящему ошарашило. Никогда прежде я не совершала чего-то столь безумного, чего столь решительного и дерзкого. Лишь спустя минуты я припомнила, как на всякий случай укрыла ворох старых плюшевых игрушек на кровати одеялом и послала сигнал Огоньку.


«Я приду» – предупредила я его и тьму о своём необдуманном намерении.


Хотя… Был ли мой поступок столь уж необдуманным? Тебе виднее, Дневник.


Самой мне казалось, что зачатки этого странного побега пробивались в моей голове уже очень давно, в течение всех этих лет. Последние слова Огонька лишь сорвали с пряничных ворот последний засов и послужили для меня окончательным поводом к действиям.


Пока подъёмник медленно спускался вниз, я привычно смотрела на небольшую картину, выделяющуюся в конце лестничного спуска, и привычно дрожала. Как безумный художник мог сотворить столь нелепую, но в тоже время и величественную композицию из кусочков моря и живых зданий? Похожие друг на друга лица, женственные и чуждые привычному миру, склонялись друг к другу с загадочными полуулыбками, и глубинные твари подплывали к ним, чтобы тут же устремиться прочь. Игра теней и света сыграли со мной злую шутку. Тьма определённо побеждала, и под её таинственными чарами картина приобретала воистину жуткий и двусмысленный смысл. Взгляд полумасок-полулиц заставлял меня замирать и дышать очень медленно, незаметно, будто я и не дышала вовсе, принуждал невольно сомневаться в целостности своего слабого рассудка.


Правая ладонь сама по себе потянулась к талисману на запястье и крепко его сжала.


Кубик и картина. Про их создателя я знаю лишь одно, – когда-то давно папа дружил с неким странным художником. Художник этот был ему чем-то обязан, а потому в знак глубокой признательности отдал частицы своей души. Не знаю, понял ли мой папа такой подарок, но я чувствовала, что тот безликий творец был на меня многим похож. Иначе как бы я смогла разглядеть его чувства, это его благотворное безумие? Вероятно, он был так же одинок, и годы одиночества не прошли даром…


Подъёмник, между тем, с тихим щелчком остановился. Стараясь не поднимать на картину глаза, я торопливо завернула за перила и оказалась в холле.


Первый этап был пройден. Дело оставалось за «малым» – отворить входную дверь и пересечь город в надежде разыскать старого друга.


Морщась и скрипя зубами, когда правое колесо кресла начинало стонать, я метр за метром пересекла гостиную, попутно завернула на кухню и сгребла в рюкзачок все печенья, успевшие за несколько дней зачерстветь; после вернулась в коридор и оказалась подле заветной двери. Запертой двери.


В груди забился жёсткий тяжёлый ком.


Время развеивалось и утекало, словно взбитая волнами пена, скользило между пальцев бесповоротно и неизбежно. Знаете, так, когда умываешься и пытаешь стиснуть ладони плотнее, а струйки всё равно бегут вдоль запястий, рукава намокают, и тебя переполняет минутное раздражение, от которого хочется раздеться и вновь лечь в постель, чтобы больше уже никогда не встать.


Пожалуй, и впрямь следовало бы одуматься и вернуться к себе, лечь и забыться сном без сновидений, чтобы наступила следующая бессмысленная ночь, но я не прогнала навязчивую мысль прочь. Я почти наверняка знала, где хранится ключ. А значит, путь существовал, и сворачивать с него было бы ещё большей глупостью, нежели продолжать идти. Бледнея, боясь издать хоть один малейший звук, в полной тишине я минула тёмные залы, открыла несколько скрипучих дверей, – с ними пришлось повозиться не одну минуту, – и оказалась в спальне Фриты.


Как только я вошла, меня тут же окатило ледяной волной. Несмотря на минусовую температуру и ветра, оба окна были распахнуты настежь. Уже как несколько лет я не навещала эту комнату, и потому представшее передо мной зрелище повергло меня в шок. Развевающиеся по ветру занавесы скользили по пыльному столу, дотрагивались до скрюченного букета фиалок в старой вазе, а янтарный свет, дотягивающийся до дома с далёкого фонаря, вырисовывал на выцветших стенах причудливые неуловимые узоры. В центре же комнаты располагалась двуспальная кровать. Укутавшись под одеялами с головой, Фрита устроилась на правой стороне. Она казалась такой маленькой, такой жалкой по сравнению с деревянным массивом, что вид её отчего-то показался неправильным. Настолько неправильным, что мне стало не по себе.


Я беззвучно выдохнула. Вышел же надсипный кашель, который я, впрочем, поспешила подавить. Пришлось выждать некоторое время, убедиться в том, что Фрита не проснулась, и только тогда положить ладони на прохладную поверхность колёс. Медленно двигая их к прикроватной тумбочке, я посматривала на застланный толстым ковром пол и молила бога, чтобы Фрита не проснулась.


Фшу-у – ш-шах, кхр-р-р – бр-рах…


В какой-то момент, когда я была уже у самого изголовья, она вдруг зашевелилась. Из-под одеял выглянула взлохмаченная голова.


– Томас, – заставляя меня поражённо замереть, слабо позвала Фрита. Мои крепко стиснутые зубы противно скрипнули, приглушая на секунду сердце, готовое вырваться из груди. – Это ты?


Верхняя часть одеяла вяло откинулась. Столь же вялый взгляд скользнул по окну, мрачной глубине просторной комнаты, а затем потерял всякую осмысленность. Взлохмаченная голова вновь скрылась под одеялом.


Лишь спустя десятки секунд я осмелилась судорожно выдохнуть. Наверное, мне просто повезло, что взгляд Фриты упал не на меня, – словно бы осознанно давая мне шанс осуществить задуманное, занавес полностью меня прикрыл.


Каждое движение, самое малое и привычно неосознанное в повседневности, давалось теперь мне с большим трудом. Сантиметр за сантиметр я продвинулась к комоду вплотную. Столь же медленно потянула и за медную ручку. Прошло несколько минут, прежде чем мне удалось приоткрыть верхний ящик хотя бы наполовину. Но, о чудо, – ключ оказался на самом виду! Дружелюбно вспыхнув в свете уличного фонаря, он послушно замер в моём кармане. Вновь и вновь я проклинала несмазанное колесо, боялась хотя бы мельком обернуться, но комната всё же без лишних происшествий выпустила меня наружу и позволила прикрыть за собой дверь.


И вот немногим позже я предстала перед выходом. Ключ оглушительно громко повернулся в замке, звук повторился в коридоре эхом, от которого Фрита наверняка проснулась, но отступать было поздно, – я уже давно и не раз себя в этом уверила. Торопливо перевалив через порог, я выскочила наружу. Ночь забрала меня в свои колючие объятья, будто только того и ждала, но я не стала её отстранять, хотя мысли о возможных последствиях принялись возвращаться ко мне всё чаще и чаще. До последнего я гнала их прочь, до последнего думала об Огоньке и о том, что он мой лучший друг.


Так, нелепо скользя по обледенелым ступеням и только чудом не опрокинув кресло, я спустилась с крыльца и устремилась к калитке. Поседевшая от мороза задвижка нехотя отошла в сторону, – и уже не только моя комната, но и весь дом остались позади. Одна, среди пустых автомобилей и далёкого собачьего воя, я стояла под фонарём и быстро осматривалась вокруг.


Пока я пыталась сообразить, как проще всего добраться до леса, ветер принёс со стороны шипящих елей несколько пригоршней снега, а затем стих и обратился в мягкие пушистые снежинки, похожие на беленьких шмелей.


Очень скоро позади вспыхнул свет. Я поняла это по отсветам на плечах. Значит, загорелся светильник около входной двери.


Судорожно надевая варежки и тараща в пустоту глаза, я заспешила прочь, вверх по накренённой улочке. В какой-то момент одинокий вой собаки резко оборвался. Не знаю отчего, но столь внезапно возникшая тишина насторожила меня сильнее прежнего и заставила ускорить темп. Теперь я слышала лишь себя, своё сбивчивое дыхание и своё сердце. А ещё я слышала дом.


– Мари! – кричал голосом Фриты он мне вслед. Округлые окна вспыхивали один за другим, но их слабый свет больше до меня не дотягивался. Одинокая девочка-инвалид теперь была ещё более одинока, чем когда-либо прежде.


Я не знала, ждал ли меня Огонёк, видел ли он моё сообщение, догадывался ли о том, что я к нему спешу; потому решила добраться к лесу напрямик, сквозь самые глухие улочки. Мой путь проходил мимо старенькой школы, в которой я училась, и заброшенной церкви. Не самая приятная дорога. Она полна ям, колдобин и тьмы, но дорога эта самая короткая. По крайней мере, мне так тогда казалось.


ДЕЙСТВИЕ 5


Улица Хей Бакке (28 ноября 1984 год, 23:52).


Скогвинд – город какой-то жалкой горстки улочек, сплетённых, однако, в довольно своеобразный, сложный узор. С высоты птичьего полёта он и вовсе напоминает перезрелый гранат, стороны которого давно уже готовы разорваться на части. Кое-где улочки округлы, параллельны друг другу, а где-то и беспорядочно разбросаны. Но беспорядочность эта – не более чем умелый морок, навеянный безызвестным архитектором. Есть на самом деле во всей этой причудливой мешанине что-то осмысленное и даже немного пугающее. Возможно, когда-то каждая улица имела своё скрытое значение, свой смысл… познать который, впрочем, теперь не представлялось возможным.


К слову, столь странная планировка сложилась не сразу. Поначалу наипростейшая, – крест накрест, – она медленно, но верно полнилась событиями и, конечно же, строениями. Одни здания сносились для того, чтобы на их месте пролегли дороги, прочие же, напротив, возводились на месте пустырей. Так, слой за слоем, история за историей, Скогвинд стал собой – непохожим ни на один прочий городом; нелюдимым и одиноким, хранящим в себе бессчётное множество тайн.


Взять хотя бы восточную часть. Есть там одна небольшая речушка – Блод Гиант. Рядом с Блод Гиантом, или Теречью, как привыкли называть водоём местные, ничего хорошего быть не могло, а потому, естественно, ничего хорошего там и не было. В реке не водилась рыба, потому что вода в ней была всегда мутная, будто забелённая известью, и даже птицы с подозрительной старательностью облетали молочные воды. Всё потому, что место это было, пожалуй, самым мрачным и дурным во всём Скогвинде. Впрочем, вопрос, опять же, спорный. Чего только стоила датированная 1982 годом вырезка о том, как некую безымянную старуху и его старика на Роттепортен начисто обглодало целое полчище крыс, вырвавшееся из подвала. И всё это совершенно с противоположной стороны, на западе!


Сердце замерло, и я невольно приостановилась, когда через дорогу перебежала небольшая юркая тень. Правильно всё-таки тот вредный психолог говорил, – мысли имеют свойство воплощать самые сильные наши страхи в реальность; в ту нашу собственную реальность, которая пугает и сводит с ума. Точнее ведь и не скажешь.


Вспомнилось даже, как в детстве, в полярные ночи, я часто воображала себе ужасающих монстров, беззвучно затаившихся в затемнённых уголках моей комнаты, представляла их безумные взгляды и ощерившиеся мелкими острыми зубами улыбки. Каждый раз сон покидал меня надолго, – я беззвучно плакала и пряталась под одеялом. И тогда приходил Огонёк. Моя кровать стояла прямо напротив окна, а потому я с лёгкостью замечала светлую кроху в лесу. Я видела Огонёк, и страхи исчезали, будто их никогда не было. Я брала фонарь, и тогда мы подолгу разговаривали. Большей частью обо мне. Я рассказывала Огоньку о том, что происходило со мной за прошедший год, что меня тревожило, и о чём я размышляла. Огонёк помогал мне. Он помогал понять мне саму себя, разобраться в странных мыслях и чувствах, которые иногда брали вверх, и на время принять тот не такой уж и большой мир, в котором я живу.


А теперь в беде он сам. Огонёк погас, чтобы загорелся новый. Настал мой черёд помочь другу.


Стараясь не обращать внимания на холод, я медленно подбиралась к перекрёстку, образованному улицами Хэллиг Ланд и Мирь. Мне оставалось лишь преодолеть ещё несколько перекрёстков, миновать пару заграждений и, наконец, оказаться у подступа к лесу.


В какой-то момент взгляд невольно натолкнулся на приплюснутое к земле здание. Эта унылая трёхэтажная груда в полной мере воплощала собой отголоски прошлого столетия, когда в архитектуре того времени присутствовали свои, не свойственные современным постройкам черты.


Серость, уныние и монотонность, убивающие «ненужные» мысли и индивидуальность. Может поэтому я никогда не любила школу. Находясь в ней, мне всегда начинало казаться, будто меня насильно заперли среди пластмассовых кукол, которые вроде бы двигались и говорили, совсем как живые, но уж точно такими не были. По крайней мере, для меня. Я была обёрнута в полиэтиленовую плёнку, через которую могла всё видеть и слышать, но не чувствовать. Излишне понимающие взгляды, уставшие то ли от работы, то ли от жизни учителя, но больше всего – это глупые шутки, от которых хотелось закрыть глаза и уснуть вплоть до конца уроков, – вот образы, возникающие в мои голове при упоминании о школе. Хотя нет, не только они… я соврала, – кое-что мне в школе всё же нравилось.


Бывало, что после уроков мне приходилось подолгу дожидаться Фриту. Тогда я отправлялась в исторический музей. Конечно, небольшой закуток, прежде отведённый для рабочих принадлежностей уборщиц, сложно было назвать музеем, – в нём и хранилось-то разве что пяток наконечников от стрел и полуистлевшие инуитские одежды. Но зато карта Скогвинда – огромная и напрочь выцветшая, закрывающая собой большую часть стены – была его изюминкой.


Фрита задерживалась на своей бесполезной работе, – и тогда я оттаскивала со своего излюбленного места стулья, отодвигала заваленный хламом стол, а после, обернувшись к холсту, подолгу изучала город. Мурлыча себе под нос старенькие песни, я парила над Скогвиндом, запоминала названия улиц и площадей, даже номера домов, и всё пыталась понять скрытый замысел его многочисленных создателей, проникнуться той своеобразной атмосферой, подтолкнувшей их выстроить нечто странное и необъяснимое.


И теперь я пребывала большей частью в собственных мыслях, нежели в реальности; я пересекала пустынные улицы, заполненные едва видимым отсветом снега, и, когда закрывала глаза, то едва ли не воочию видела себя с неба, с того места, откуда прежде рассматривала город. Там, далеко внизу, нещадно скрипя колесом, я пробиралась между угловатыми домишками, огибала заметённые снегом машины, оставленные на окраинах дороги, и без задней мысли уплетала последнее печенье.


Никогда не любила мятное печенье, а уж тем более мятное печенье, зачерствевшее до состояния камня, но голод вкупе с тревогой начисто отмели всякие предпочтения и заставили торопливо впихнуть в себя все имеющиеся запасы. Освежающий привкус мяты оказался настолько сильным, что я даже невольно закашлялась. Прошла минута-другая, а кашель всё не прекращался, и я уже начала проклинать чёртово печенье, пока не осознала, что болезненную эстафету подхватил самый обыкновенный холод, – тот режущий горло воздух, что заставлял вздрагивать меня от каждого приступа, словно бьющуюся в лихорадке мышку.


За тот десяток минут, что я пробыла в пути, снегопад заметно усилился. Пришлось даже натянуть на голову край толстого пухового одеяла. Впрочем, в какой-то мере непогода была кстати, – заметно потеплело, и мороз даже перестал пощипывать кончик носа.


«Главное», – размышляла я, – «чтобы дорогу не замело начисто, и меня не нашли околевшей прямо посреди улицы».


Несколько раз взвизгивали полицейские сирены. Когда они подбирались слишком близко, мне приходилось прятаться за мусорными контейнерами и машинами. Внушительный ком, который я собой представляла, вполне мог сойти за кучу мусора и, наверное, потому меня ни разу не заметили.


Когда видимость стала практически нулевой, я уже оставила позади самый трудный путь, а именно – несколько десятков домов и возвышающуюся над ними школу. Серая верхушка проводила меня одноглазым взглядом небольшого чердака и была такова. Снег смёл её, будто надоедливую кипу невзрачных бумажек и, войдя во вкус, заметался по улочкам разъярившимся зверем. Взметающиеся с крыш и дорог вихри сталкивались друг с другом в неистовой схватке, заволакивали одеяла сырыми комьями и постоянно заставляли меня приостанавливаться. Но всё это было лишь мелочами, которые при желании можно было преодолеть.


«Можно и нужно преодолеть».


Я крепко ухватилась за эту мысль и упорно её не отпускала, боялась потерять в колючем ветре и больше не найти. Метр за метром я продвигалась вперёд и лишь изредка поднимала взгляд на дорогу, чтобы убедиться в правильности выбранного направления.


В один из таких моментов я и заметила его – тощего рыжего кобеля, едва различимого на фоне показавшейся спереди церкви. Пёс стоял в самом центре дороге. Его тело было слегка прижато к земле, а сам он застыл в неестественно напряжённой позе. Потрескивающие снежные колтуны яростно трепали его шерсть, а он просто стоял и смотрел на меня совершенно одичалым взглядом. Всё в этом звере было самым обыкновенным и незапоминающимся, но эти его глаза – бесцветные, переливающиеся яростью и паникой глаза; они поразили меня до самой глубины души.


Зверь стоял ко мне боком. Он совсем не шевелился, но едва я сбросила оцепенение и решилась отступить назад на пару шагов, тут же пришёл в движение. Безмолвной тенью пёс сорвался с места и помчался ко мне.


Я не кричала и даже не попыталась убежать. Лишь успела прикрыть лицо ворохом тряпья, прежде чем облезлая морда приблизилась ко мне вплотную. Я сжалась в единый дрожащий комок и оказалась в полной тьме, в своём крохотном уютном мирке, который должен был спустя мгновение разорваться в клочья и высвободить меня навстречу страшной гибели. И пока это мгновение длилось, даже зажмурившись, я видела осунувшуюся морду зверя, его серый лик, наполненный ужасом и невыносимыми страданиями.


Удивительно, но расправе не было суждено свершиться. Прошла секунда-другая, а всё ничего не происходило. Тогда я выглянула наружу; осторожно, борясь с навязчивым чувством страха, отстранила рукой одеяла. Улица оказалась абсолютна пуста. От недавнего появления собаки совсем ничего не осталось; ни единого следа, – даже снег в том месте, куда ступал зверь, оказался девственно чист, не тронут никем и ничем, кроме самой стихии.


Дрожа и что-то бессвязно бормоча, я медленно посмотрела на церковь – неимоверно старая, с обломанной верхушкой и облупившимися стенами, она представляла собой вид крайне печальный, но и зловещий. И всё же была в ней кроха жизни, лучик, что помог мне стряхнуть с себя оцепенение и последовать к нему.


Дело в том, что все окна церкви источали тёплый живительный свет. При встрече с псом я не заметила янтарных всполохов, но теперь всё моё внимание было уделено им. Свет приковывал к себе взгляд и давал призрачную надежду хотя бы на краткий миг покоя. Он побуждал разыскать его источник.


Надо сказать, не без труда я подобралась к приоткрытым воротам. Металлические прутья угрожающие нависали, извивались и гнулись под действием времени в сторону, противоположную древнему сооружению, но я всё же нашла лазейку. Как раз для меня и моего уродского кресла. Кто-то навещал эти мрачные места. А иначе откуда бы здесь взяться одинокой тропе, которая услужливо провела меня между снежных круч к покосившимся дверным массивам? Всё верно, вариант мог быть только один.


Считанные минуты спустя ступени остались позади, и отступила на время тьма. Я была внутри; обомлевшая, изумлённая, стучащая зубами от холода. Паршивец успел проникнуть под одеяла.


Как же оказалось, свет разливался из множества звериных черепов, устилающих пол в странном, недосягаемом для понимания порядке. Пламя пустых глазниц выхватывало застывшие человеческие силуэты и самого разного вида хлам, рухнувшие перекладины и подпорки, но истинной сути старой церкви они показать не могли. Её можно было разглядеть, лишь привыкнув ко тьме. Какой же была эта суть? Позволь, Дневник, я попытаюсь тебе объяснить.


В просторных прохладных залах царили тишина, смерть и сменяющие друг друга запахи воска, плесени и ладана. Светлое прежде место теперь стало обителью вечных ветров, сквозивших сквозь выбитые стеклянные мозаики, царством вечной тьмы, а так же напоминанием обо всех прошлых грехах и деяниях, приведших это место в столь болезненный упадок. По пыльному полу торопливо постукивали крохотные коготки; невидимые глазу зверьки сновали между однообразными рядами лавок и жутковатого вида манекенами, восседающими на них с унылым видом, да плутали по запутанному механизму внушительного органа, примостившегося у стены. Едва слышные звуки раздавались сразу отовсюду и мешали сосредоточиться. Такой была суть осквернённой церкви, и она стала на время частью меня самой.


Полная тревог и мыслей, я принялась медленно продвигаться к пюпитру, возвышающемуся над застывшим хаосом. Всё пыталась представить владельца этих странных угодий, а попутно осматривала скрытые в сумраках иконы с чужими лицами; наблюдала я и за тем, как на фоне нелепых силуэтов снег срывался сквозь прорехи в высокой крыше и образовывал в углах целые насыпи.


Знаешь, Дневник, чем дольше я смотрела, тем больше замечала. Суть к сути, так сказать. Душа в душу.


Манекены были необыкновенно уродливыми, с ржавыми скобами в местах подвижных связок и чёрной отметиной в виде креста на груди. А ещё у них были божественные лица.


Я вновь оглянулась на иконы. Кто-то небрежно вырезал куски полотна и приклеил их к манекенам; иконам же дал лица знакомых и незнакомых мне ретро певцов вроде Перри Комо и Дина Мартина. Ухоженные лица выглядели не так уж и жутко. Но что насчёт манекенов? Ближайшая ко мне кукла расслабленно сидела на лавке с опрокинутой на изголовье головой, поэтому различить доставшийся ей облик было не сложно. Я вздрогнула и едва не закричала. Голубые глаза смотрели прямо на меня. Меня поразило странное выражение благочестивого лица и его бездушный взгляд; мне послышался шёпот сквозняка, гуляющего в пустых стенах.


– Кх-кх-кх-х… – внезапно оглушительно захрипело что-то справа от меня. Тонкий кудахтающий голос окончательно выбил меня из душевного равновесия. Резко обернувшись, я задышала часто и глубоко.


Перед самым пюпитром пылало пламя. Разгораясь и разражаясь треском, освещая закопчённые стены и лица святых, оно выхватило из пыльных сумерек зловещую сгорбленную фигуру. Выпученный маслянистый взгляд исподлобья, остановившийся на мне, отозвался ощутимым уколом в сердце и погрузил меня в ещё большую пучину ужаса и безысходности.


Незнакомец ощерился розоватыми дёснами и, хихикнув, склонил голову к плечу наподобие вороны.


– Фамёрзла? Фамёрзла, да? – торопливый кудахтающий голос словно бы пытался изобразить подобие добродушия. А ещё он нещадно шепелявил. Забегая вперёд, скажу, что когда незнакомец говорил, я подолгу молчала, пыталась мысленно разобрать смысл его слов. – Девофька, ты фамёрзла? Иди… Иди… Подойди к феовеку. У феовека ефть покуфать… У феловека ефть мяфцо…


Уродец вновь захихикал и даже скривился от снедающего его веселья, но как только увидел, что я судорожно разворачиваю кресло, чтобы убраться восвояси, то неуловимо быстро сменил настроение и в искреннем отчаянии выставил перед собой безобразные обрубки, оказавшиеся у него вместо рук.


– Не уходи! – жалобно выкрикнул он. Я остановилась уже у самых дверей и, пересилив себя, обернулась. Бродяга стоял там, среди горящих черепов и мёртвых силуэтов. Его одинокая фигура дрожала и кривлялась. – Я… я кое-фто тебе покаву. Тойко не уходи… Вот…


И уродец проковылял к пюпитру. Он резко наклонился, полностью пропав таким образом из вида, – некоторое время я слышала лишь приглушённый шум возни и бормотание. Затем зал заполонил треск, и в его сетчатой пелене зазвучала весёлая песенка.


Из-за пюпитра медленно высунулась лысая макушка в обрамлении пары жиденьких прядей и, конечно же, всё те же выпученные глаза.


– Энды Килк, – с неподдельным восторгом в голосе протянул незнакомец и вскинул по бокам от своей округлой головы несколько тряпичных кукол, натянутых на культяпки, – таких используют в цирке или же кукольных театрах для детей. Две одинаковые девушки с вышитыми улыбками и глазами-пуговками удивительным образом задвигали ручками в такт неразборчивым мотивам песни. – У меня много хоофых плафтинок. Не бойфя, подойди, я тебе покаву. Поглеемфя…


Было и впрямь неимоверно холодно. Только после слов уродца я осознала, насколько же замёрзла. Одеяла промокли и отяжелели. Кроме того, начинало побаливать горло. Варежек словно и не было вовсе, – я совсем не чувствовала рук. Следовало хорошенько отогреться, а иначе город мог дополниться новым несчастным случаем.


Сделав глубокий вдох и, не отрывая от жуткого представления широко распахнутых глаз, я спросила:


– Кто ты?


– Э-энди, – смущённо протянул уродец и остановил пляску кукол. Блёклые глаза прищурились и облеклись частой сетью морщин, демонстрирующих, по всей видимости, крайнюю степень удовлетворения их обладателя.


Всё ещё сомневаясь, я двинулась к возвышению. По мере того, как я подбиралась ближе к костру, выходил на свет и уродец. Словно невзрачный уродливый паучок он спускался со ступенек.


Горбун улыбался. Не отрывая от меня восторженного взгляда, он размеренно кивал головой. Его тёмное лицо цвета высушенной ели растягивала широкая улыбка, представляющая собой вид крайне противоречивый и жуткий. Я старалась не смотреть в выцветшие то ли от времени, то ли от крайне тяжёлой жизни зрачки, но облик странного обитателя церкви не мог не привлекать внимания. Волей-неволей я отмечала для себя детали.


Так, незнакомец был облачён в самый настоящий фрак, – слишком для него большой и неимоверно грязный, со сгнившими швами и рваными дырами на локтях. При всём при этом костюм всё же сохранил и долю прежней утончённости, вычурности строгих форм. Взгляд мой упал на обувь, – Энди носил самые обыкновенные резиновые галоши иссиня-чёрного цвета.


По всей видимости, уродец заметил моё любопытство, потому что улыбнулся шире прежнего и, довольно ловко поправив воротник, выставил перед собой пустой рукав.


– Луффее фнакомфтво нафинаетфя ф танфа. Плофу… – он поклонился, не опуская вытянутой руки.


Меня передёрнуло от отвращения, но я не посмела отказать. Прежде всего, я боялась показаться неучтивой – кто знает, чего можно было ожидать от столь пугающего и непредсказуемого незнакомца в случае его неудовлетворения. Кроме того, сыграла свою роль и непередаваемая атмосфера какой-то давно устоявшейся, но внезапно преобразившейся в подобие жизни тленности. Атмосфера эта доводила до дрожи, обволакивала меня с ног до головы липкими объятьями истинного ужаса, но в то же время и завораживала. В этом была вся я и, пожалуй, именно поэтому я так любила старый и совсем не добрый Скогвинд. Упоминала ли я прежде об этих своих странностях?! Чего не помню – того не помню…


Медленно отстранив одеяла, я протянула руку навстречу. Уродец посерьезнел и важно поправил остатки волос свободной рукой; его ужасное лицо внезапно приобрело отголоски прежнего вида, когда «паучок» был ещё совсем молод и по-своему симпатичен – лишь на одно мгновение я ясно увидела его именно таким – не тронутым болезнями и временем, с белоснежной улыбкой, вызывающей ответные улыбки поклонниц.


Но теперь меня кружил в быстром танце лишь он – снедаемый пороками призрак былого. Движения уродца были на удивление точны и приятны, и со временем, самой себе не веря, я полностью ему доверилась; затем и вовсе прикрыла глаза, перестав обращать на поскрипывание колеса всякое внимание. Я держалась за края рукавов и повиновалась молчаливым приказам партнёра, двигалась в окружении мягкого потрескивания мелодии и вслушивалась в развязный голос певца. Я не знала, кто такой был этот Энди Кирк, но его манера исполнения, его музыка и глубокий голос вновь перенесли меня в ночь воющих снегов и стука красных кубиков.


«Прекрасная вечеринка. Твой дядя Риг был в ударе».


«Как и всегда», - с улыбкой отозвался папа. Простодушное лицо, успевшее «подржаветь» однодневной щетиной, осветили фары встречного автомобиля. – «Когда он в трёхсот шестьдесят четвёртый раз рассказал шутку про бегемота, все так смеялись…»


«Так, это сарказм?».


Папа поддержал шутливый манер и прикрылся рукой.


«Нет-нет, что ты, я очень люблю своего дядю».


«Ещё бы. Два особняка, загородный домик и сеть супермаркетов – его все любят».


Прохладный салон наполнился смехом. Я не понимала причины веселья, но заразительная атмосфера заставила захихикать и меня.


«Он на самом деле неплохой парень, этот дядя Риг», – отсмеявшись, пожал плечами папа, – «Слышал, он отсылает часть своих денег на благотворительность».


«Может быть. Но согласись, зануда ещё тот. Чего только стоят его бесконечные экскурсии по коллекции своих охотничьих трофеев».


«Это да. Уж что есть, то есть… Но вообще, про трофеи интересно послушать».


«Э-эй, так ты, выходит, тоже зануда!».


«Ну-у… Только когда все пьют, а я за рулём».


Последовало несколько сдержанных смешков и почти полная песня Комо «Это важно». Лиричная мелодия обволакивала меня своим проникновенным теплом, прогоняла навязчивые мысли о ночной прохладе и мельтешащем за стеклом лесе. Из сладкой дрёмы меня бережно выхватил полный заботы мамин голос, – он заставил меня потянуться и открыть глаза.


«Эй, ты как там, детка?»


Внезапно мелодия оборвалась.


Я вернулась в притихшие просторы обширной залы и открыла глаза. Глухое потрескивание закончившейся пластинки вогнали меня в непродолжительный ступор. Ещё мгновение назад я ощущала необыкновенную лёгкость, наблюдала полустёртые картины прошлого, а теперь смотрела на просветлевшее лицо уродца.


Энди замер. Как только закончилась песня, он неловко отстранился и вновь сильно сгорбившись, уставился на меня. Несколько затянувшихся секунд он с какой-то затаённой радостью осматривал моё кресло; я же смотрела в свою очередь на него, – отчего-то не могла оторвать взгляда от приподнятых бровей и дрожащих губ.


Как вэ мы поховы… – шепнули они.


Горбун повернулся к манекенам и, подав мне «незаметный» сигнал культяпкой, низко поклонился. С запозданием последовала его примеру и я. Зал ожидаемо не ликовал. Оно и к лучшему…


Энди сдавленно хихикнул и, мельком взглянув на меня, скрылся в подобии коморки. Пока он там возился, орудуя чем-то металлическим и тяжелым, его срывающийся голос разливался по всей церкви.


– Я сейтяф, никуда не уходи… Подофти фмефте фо ффеми…


Меня вновь наполнили страх и сомнения. Я нервно оглянулась на манекены и в который раз подивилась собственной дурости, подтолкнувшей меня стать добровольным гостем странного обитателя развалин.


– Он фпит в это вьемя, – многозначительно кивая и водя по сторонам зрачками, говорил Энди, и я едва разбирала его слова.


Нелепый силуэт горбуна показался в проёме. Придерживая большой фанерный лист замотанными в грязные тряпки обрубками и периодически оборачиваясь, Энди пятился к лестнице.


– Он фпит фла-адко и кле-епко, как маенький майфик. Но ты пьифла вовьемя. Фкоо будет веикий конфейт. И тогда он плофнётся…


Уродец вновь захихикал; постепенно и вовсе разразился хохотом во весь голос, да так, что кусок фанеры выскользнул из его рук и упал на край ближайшей лавки. Отдавшийся эхом звук поумерил безумный пыл, и вскоре оглушительный смех перерос в приглушённый плач. Хрупкие плечи задрожали, и бугристая голова горестно склонилась к земле.


– Он не такой уф и плохой, – будто бы пытаясь уверить в своих словах самого себя, проблеял несчастный сквозь слёзы и посмотрел на меня. – Плавда, не плохой… Он дай мне надефту, ведь у него ефть то, фто мне помовэт, и ффё фтанет хоофо… Как думаеф, беф кофы хоодно? Нет-нет, не отвефяй. Это не вафно… Я увэ ффё ефыл…


Застывший взгляд говорил об обратном, но я кивнула, якобы соглашаясь с его малопонятным убеждением. Энди вторил мне и коротко закивал, а затем резко развернулся на месте. Изогнувшись, он в несколько неловких движений подхватил лист.


Фанерка опустилась на ступени, и я смогла подняться к пюпитру. К моему глубочайшему ужасу и удивлению, пламя было разведено в большом металлическом гробу, выделанном прежде, по всей видимости, дорогим голубоватым бархатом и позолоченными узорами – следы былой роскоши ещё можно было приметить по краям. Костёр почти полностью погас, остался лишь ворох подмигивающих углей, а потому Энди поспешил подхватить с пола внушительную охапку обломков и бросить их в огонь. Костерок торопливо облизал долгожданное подношение, а спустя минуты уже поглотил его и полностью. В неспокойном свете я смогла впервые подробно разглядеть лицо Энди.


Практически полное отсутствие подбородка, небольшой нос и безгубый рот придавали ему сходство с некой глубоководной рыбой. Покрытая копотью и незаживающими оспинами кожа и вовсе вызывала одно лишь отвращение. На всём этом неприглядном фоне особенно сильно выделялись глаза, – постоянно меняющиеся и отражающие всю гамму эмоций, ежесекундно терзающих несчастного, они представляли собой самую живую, пугающую до чёртиков деталь.


Пока мой любопытствующий взгляд сквозил по Энди, он стыдливо переводил взгляд то на костёр, то в сторону входных дверей, но, в конце концов, вдруг удивлённо моргнул и, обнажив дёсны, воззрился на меня. Подрагивающий взгляд обрёл уже знакомое выражение дрожащего безумия.


– Ты плифла не плосто так. Это не флюфяйно. Девофька, отфево ты окафалафь фдефь? Ты увнала о нас и плифла длувыть, я угадал?


Я с трудом оторвалась от нечеловеческих глаз и, отбросив полы одеял на подлокотники кресла, потянулась к огню. Меня поразила бледность собственных рук. В контрасте с тёмным вязаным свитером они казалась начисто лишёнными крови, – будто подсушенные на солнце сахарные палочки.


– Я пробиралась в лес… Я сильно замёрзла, поэтому, когда увидела в церкви свет, решила ненадолго зайти… – чувствуя покалывание в кончиках пальцев, прошептала я. Шёпот отозвался от закопчённых стен эхом и пронёсся по одинокому залу, а затем развеялся в ветрах, врывавшихся сквозь многочисленные проёмы.


– В леф… – с задумчивой грустью повторил Энди и вновь отвернулся, но, как и прежде, ненадолго. Спустя секунду он подскочил с места. – Ты умееф иглать?


Невпопад заданный вопрос оказался настолько неожиданным, что я не придумала ничего лучше, чем уточнить:


– Играть во что?


– Не во фто, а на фём…


С этими словами Энди порхнул за мою спину и, предварительно укрыв меня одеялами, развернул кресло в сторону небольшого кладового помещения. Там, за приоткрытой дверью, среди затянутого паутиной хлама и ящиков что-то тускло поблёскивало.


Скрипнул прогнивший пол, и из-за плеча выбился тёплый луч света. Повернув голову в сторону его источника, я едва не закричала, – подле самых моих глаз оказался оскаленный череп с горящей в нём свечой. Энди заметил мой испуг, а потому поспешно прижал жуткий фонарь к груди.


– Фобафьки… Они фюют мяфцо и пьиходят фюда, потому фто офень юбят покуфать…– пояснил он, толкая кресло к коморке и улыбаясь. – Вот тойко они не догадываютфя, фто Он их товэ офень юбит…


Слово «он» Энди произнёс с расстановкой, подчеркивая таким образом его особую значимость. Я с ужасом прокрутила в голове странную фразу, и в который раз подумала, что мой визит в церковь был большой ошибкой.


– Энди… – прошептала я, когда мой новый знакомый открыл дверь кладовой настежь.


– Фто, девофька?


– Я… я ведь могу уйти?


Вопрос прозвучал так жалко и неуверенно… впрочем, и таким он дался мне непросто. Сердце в груди колотилось так часто, будто скоро ему было суждено остановиться, и кто знает, – может, так оно и было на самом деле. Вот спросила я, и только тогда подумала, – а не была ли эта моя прямота излишней? Не совершила ли я очередную ошибку?


Уродец замер с дверной ручкой в руке и медленно обернулся на меня.


– Ты хофеф уйти? – тихо спросил он. Огонёк свечи окрашивал бугристое лицо в жуткие апельсиновые тона


Я нервно сглотнула и, прикладывая все свои душевные силы, чтобы не рвануть прочь, отозвалась:


– Да.


Энди несколько секунд смотрел на меня, а затем быстро отвернулся. Медленно и печально он положил на пол череп. Покачал головой.


– Конефно мовэф… – горбун отошёл в сторону, открыв моему взгляду загадочный предмет в коморке. – Но тойко пофле конфейта… Пгофу, фгляни…


Тогда со всей доступной мне ясностью я осознала, что шансов уйти у меня нет. Ни малейших, Дневничок. И знаешь, что я сделала?


Я заставила себя войти. Едва я перевалила через порог, стало заметно прохладнее, и в этой противной прохладе отчётливо проступил запах подпорченного мяса. Будто несколько дней назад сдохла мышка… В тот миг пугающее предчувствие вернулось. Обернувшись, я увидела, как Энди беззвучно переставил череп внутрь коморки.


Уродец успел перехватить мой взгляд. И без того омрачившееся лицо облеклось в выражение наивной детской обиды. Я всё поняла.


Когда я рванула обратно, было уже слишком поздно – Энди оказался на удивление проворен. Стремительно скользнув за порог, он быстро захлопнул за собой дверь. Даже сквозь собственные крики и звуки ударов я различила тихий щелчок.


– Я на тебя не селвусь… Плавда… По… пофему ты так клифиф? – было заметно, что моё поведение горбуна заметно смутило. Его голос едва просачивался сквозь доски. – Ты… ты не умееф иглать, я флазу это понял… Но я тебя не виню… Феез пау фясов собеутся гофти, и я вейнуфь… А пока фто епетиуй, ведь ефё фтойко въемени… Мамофька никогда бы мне фтойко не дала…


Энди говорил, а я всё кричала, умоляла его открыть дверь и в то же время проклинала себя за глупость. Маски были сорваны, и теперь я рассказывала без утайки уродцу всё, лишь бы он сжалился надо мной и, возможно, понял.


– Я должна идти в лес! – кричала я, дрожа и плача. – Энди, прошу, отпусти меня! Мой друг попал в беду! Он там, среди деревьев, и я не знаю, что с ним! Прошу, Энди, открой!


Я кричала и умоляла. Снова и снова. Но чем дольше я это делала, тем большей решимостью наполнялся горбун. Когда он заговорил вновь, его голос впервые за всё время наполнился холодом.


– Ты офтанефся фдефь и будеф епетиовать… Фьетофь фебя не увидит, Фьетофь не будет фейдится… Он пофти бойфе фдефь не бывает, он пофти ффегда фпит… И… и я не могу лазофяовать Утитея внофь… Ефьи ты фахофефь куфать, отклой велхние яфики… А тепей мне нуфно готовиться… Плофу, не клифи бойфе. Феводня уыбнутьфя ффе дуфы…


ДЕЙСТВИЕ 6


Улица Хей Бакке, церковь преподобного Трифона Печенгского (29 ноября 1984 год, 00:07).


«Сегодня улыбнутся все души…»


Жуткая фраза бесследно растворились во мраке, и Энди ушёл, – и уже вскоре, буквально через несколько минут, я различила отдалённые ритмы органа. Будто попавший в лапы великана сверчок я зашлась отчаянными криками, но очень скоро они иссякли и смешались в бездумном ожидании чего-то скорого и неизбежного. Вскоре высохли на осунувшемся лице и слёзы. Вычертив на моей бледной коже неровные полосы, они стянули её, будто резиновой маской, и, чтобы её разорвать, я крепко зажмурила глаза. Ну а орган всё надрывался, не обращая на пленённую кроху никакого внимания. Вот же бесчувственная громада! Приложив ухо к двери, я вслушивалась в её тяжёлые удары, будто могла хоть как-то понять. Но куда там – мелодия была столь неразборчива и обрывиста, что уловить её настрой казалось совершенно невозможно.


И всё же прошло время, – и волей-неволей звуки далёкой музыки меня немного успокоили. Способность относительно здраво размышлять вернулась ко мне маленькой тихой мышкой – пугливой, норовящей вновь сбежать.


Превозмогая отвращение, я склонилась к ухмыляющемуся черепу. Будто предупреждая, он оскалился мне своей щербатой пастью, но я, вопреки всему подхватив весельчака краем одеяла, усадила его себе на колени. Теперь свет, пробивающийся сквозь трещины и глазницы, раздался вширь и позволил мне осмотреться.


«Спасибо, головешка», – шелестнуло бесцветно в мыслях, и я принялась озираться.


Латунные подсвечники и восковые палочки. Много восковых палочек. И кипы отсыревшего папируса. А дальше снова палочки цвета ушной серы.


Чем дольше я смотрела, тем больше замечала. В целом, внешний вид крохотной комнатки вряд ли отличался от вида всех прочих церковных коморок… если бы не тлетворное влияние её безызвестного обитателя.


А влияние его, следует отметить, было весьма велико. Так, стены окутывали кровавые наброски самых разнообразных по виду существ с деформированными лицами и телами, отсутствующими конечностями и остальными частями тела. Уродливые фигуры перемежались с сложными математическими формулами и символами, смысл которых мог понять разве что один лишь их создатель; пол и вовсе покрывал единый и крайне запутанный в многочисленных своих деталях знак, имеющий форму равностороннего треугольника с расходящимися от его углов кругами и линиями.


Меня трясло от ужаса, но в то же время я живо воображала, как мог выглядеть безумец, который вздумал сотворить с несчастным закутком столь жуткие вещи, и чем он руководствовался, когда выводил на тёмных стенах контуры чудовищ. Непознанный, и оттого до жути притягательный. Таким был «Он» – тот, кто очень любил собак и почти всегда спал. И имя…


Как Энди сказал?


«Фьетофь»… По всей видимости, Светоч.


Светочем звали прежнего жильца церковной коморки, и, судя по всему, это тёплое прозвище было прямой противоположностью чёрной, как смоль, натуры таинственного «любителя собак».


Некоторое время я с содроганием натыкалась взглядом на излишне правдоподобные изображения тварей, пока не заметила предмет, выбивающийся из всего остального окружения своей полной к нему непричастностью – шарманку.


Помещение было совсем крохотным, но подрагивающая свеча внутри черепа всё же не могла в должной мере осветить все интересующие меня детали. Пришлось перенести моего костяного «друга» ближе. Я подобралась к музыкальному инструменту максимально тихо, будто опасалась, что он рассыплется от любого лишнего движения. Я оказалась рядом, и только тогда получилось рассмотреть шарманку во всех её немногочисленных деталях.


Размышляя над тем, откуда мог в церкви взяться столь редкий механизм, я не без любопытства изучала вычурные изгибы и вязи. Шарманка наверняка помнила многое, – то была изрядно обрюзгшая ворчливая дама с выцветшим чёрно-белым пейзажем на глянцевой боковине. Восседала дама, как и полагалось, с важным видом на двухколёсной тележке, но в целом, больше ей гордиться было и нечем. Тяжёлая изогнутая ручка с правого бока была единственным доступным компонентом управления машины, – да и тот оказался полностью непригодным. Я долго пыталась сдвинуть ручку с места, провернуть её по кругу, но рухлядь была непреклонна. Уж слишком долго она не вгоняла в тоску случайных прохожих своей неторопливой мелодией, слишком давно пылилась в этой тёмной комнатке в полном одиночестве.


– Давай же, проклятая! – шипела я сквозь стиснутые до скрипа зубы. Я прекрасно понимала, что музыка была моим единственным шансом на спасение, но что бы при этом не делала, – все мои старания оказывались тщетны. Начало концерта неминуемо приближалось, я всё больше злилась и боялась, а шарманка, соответственно, молчала.


«Придёт время, и тебя сожгут вместе с этой сраной церковью…» – заворочалась тяжёлая мысль в шумящей от волнения голове.


Спустя несколько минут отчаяния я почувствовала, что выдохлась, и силы оставили меня окончательно. Оставалось полагаться лишь на везение и собственный ум. Машинально погладив ухмыляющийся череп на коленях, я принялась колесить по комнатке и осматривать всё, что в ней находилось.


Помещение было сплошь уставлено небольшими коробами с какими-то странными стеклянными баночками, заполненными какой-то странной густой субстанцией; в углу пылилось несколько свёрнутых в рулоны икон, но некоторые ящики – самые объёмистые и крепкие на вид – привлекли моё внимание особенно.


Заинтересовавшие меня ящики были прикрыты тяжёлыми крышками. Пришлось немало попотеть, прежде чем я смогла сдвинуть одну из них. Любопытство как всегда взяло над страхом вверх, – я твёрдо решила заглянуть внутрь. Впрочем, пробивающийся сквозь приоткрытую пасть черепа свет ни в какую не желал притрагиваться к дну. Именно поэтому мне пришлось вытянуть над ним череп.


О, если бы ты мог это видеть, Дневничок. Если бы ты только мог видеть… Тогда, едва я смогла разглядеть содержимое треклятого ящика, мой тихий улыбчивый фонарь выскользнул из руки. С влажным шлепком он упал внутрь, и там же взволнованно затрещал, чтобы вскоре погрузиться во мрак и наверняка остаться в нём навсегда. На миг в том мраке оказалась и я. По крайней мере, в глазах потемнело, а желудок болезненно сжался, задёргался в безжалостном тупом спазме. Пришлось даже прикрыть рот, чтобы сдержать ни то крик, ни то рвоту, ведь то, что покоилось внизу, ужаснуло меня сильнее, чем что-либо увиденное прежде, повергло в продолжительное и крайне глубокое состояние шока.


Что же это было? Что заставило меня забиться в крупной безвольной дрожи и отступить?


В ящиках хранилось мясо. Да, Дневник, ты всё правильно прочитал. Мясо.


Мясо было самого разнообразного вида и качества. В затемнённой глубине лежали растерзанные тушки крыс и кошек, и даже собак. Их оскаленные пасти застыли в отчаянном вое, и затянутые белёсой пеленой глаза смотрели друг на друга, на стены своего жуткого обиталища и потолок.


Мыслей больше не было. Точнее, они были, но в форме одних лишь образов. Я представляла себе резкие взмахи тесака, зажатого в руке Энди, воображала ужасающие картины умирающих в предсмертной агонии зверушек словно наяву, и раз за разом прокручивала в памяти подробности увиденного. Забавно, но только спустя минуты я припомнила среди трупов и слипшихся кусков самую ужасающую деталь.


Не смея дышать, я обернулась.


Череп теперь смотрел в потолок и образовывал на нём дрожащий янтарный прямоугольник, придававший комнате вид крайне зловещий и многообещающий… Сама я пребывала в полной тьме, – со временем мне всё явственнее начало казаться, что рядом со мной кто-то беззвучно двигается, легонько дотрагивается до волос и дышит.


Вдруг всколыхнулось в памяти что-то тёплое и в то же время холодное, визжащее и потрескивающее голосом давно умершего певца, – в следующее мгновение за деревьями пронеслось нечто… и я поняла, что если в ближайшие минуты останусь во мраке, то попросту сойду с ума. Иного выбора не было, кроме как…


Вздрагивая и растирая по лицу слёзы, я медленно вернулась к ящику, задержала дыхание и вновь заглянула внутрь. Там, среди изломанных тел и жирных кровоточащих кусков, из самого центра внушительной кучи выступало лицо. Невероятно бледное и девственно чистое, лишённое малейшей растительности на подбородке и голове, оно едва заметно улыбалось и вглядывалось в самую суть моей души расфокусированным, ничего не выражающим взглядом потусторонней во всех смыслах черноты.


Самообладания хватило ненадолго. Карамельной шрапнелью ударило в голову что-то искрящееся и холодное, да с такой силой, что я чуть не опрокинула кресло. Отшатнулась прочь, будто чумная. Судорожно вцепившись в свой драгоценный красный кубик, я мычала и всхлипывала, до боли сжимала его, будто хотела раздавить; слышала и слушала заходящееся биение собственного сердца.


Оно всё ещё было там, это лицо. Спокойно прикрыв глаза и вслушиваясь в мои всхлипы, лицо улыбалось вместе с горящим черепом зловонной тьме, улыбалось самой смерти, будто та была его дражайшей подругой. Единственной подругой.


Спустя время я всё же решилась подойти к ящику в третий раз. Зажмурив глаза и не дыша, я заставила себя склониться вглубь ящика, – всё ниже и ниже, пока ладонь не коснулась гладкой поверхностью черепа, а кончики пальцев чем-то холодного и липкого… лица. Не знаю как, но я сделала ровно то, чего боялась больше всего на свете. Последующее движение вряд ли можно описать простыми словами. Да и к чему это. Скажу лишь, что кресло дёрнулось так, что запросто могло опрокинуться, но что-то чудом удержало его, дало мне лишний шанс. Каким-то образом череп вновь покоился на моих дрожащих коленях и ухмылялся. Не знаю уж, что его веселило больше, – мой близкий к животному ужас, или неожиданное освобождение. Скорее второе. Всё же не суждено ему было торчать в ящике с лицом веки вечные. При беглом взгляде могло даже почудиться, что кроме всего прочего череп был этому несказанно рад, – ярко горели его глаза. Я, в свою очередь, никогда прежде так не радовалась свету.


Минуты спустя мне отчего-то начало казаться, что самое страшное осталось позади, а потому с любой дальнейшей трудностью я так или иначе смогу справиться. То была, конечно, лишь наивнейшая вера в лучшее, возведённая в суеверный абсолют, и какой-то далекой частью сознания я это понимала, но сознательно удерживала спасительную в некотором смысле мысль в голове. По крайней мере, наконец-то в относительно прояснившемся сознании появилось место хоть и для незамысловатого, но всё же плана.


«Нужно найти что-то маслянистое… то, чем можно смазать механизм», – прокручивала я в голове.


Энди всё продолжал играть, а я обследовать коморку; в частности, осматривать содержимое странных баночек, примеченных прежде. Стекло было неимоверно холодным и липким на ощупь. Противно и жутко, но хотя бы не зря. Как оказалось, на прозрачных донышках были выбиты надписи.


«NIGROUN», «VIKING», «SOK»…


По всей видимости, названия принадлежали производственным заводам, на которых были изготовлены неприглядные стекляшки, но они мне мало о чём не говорили, а потому я перевернула одну из баночек и принялась её открывать. Тонкая цинковая крышка вросла в стекло намертво, но металл на поверку оказался столь хрупок, что рассыпался при малейшем на него воздействии.


Подобрав с колен один из заржавленных кусочков, я осторожно зачерпнула им вязкую массу и понюхала. Резкий запах подтвердил мимолётную догадку – в баночках оказался гуталин.


Ничуть не медля, я вернулась к шарманке и, проникая с помощью остатков крышки в щели, обильно смазала все видимые детали. Вот вроде бы и наступить моменту истины, однако перед тем, как взяться за ручку, я не удержалась и взглянула на по-прежнему открытый ящик; вспомнила с содроганием лицо его жуткого обитателя.


«Чёрта с два!» – подумалось напоследок, и я изо всех сил потянула рукоять на себя.


Ни-че-го.


Рукоять будто намертво вросла в проклятую даму-шарманку. Всего за каких-то несколько секунд жалких кряхтений все мои надежды бесследно растворились, скрылись нефритовыми рыбками в окружающей тьме. Несмотря на все усилия, рычаг не сдвигался ни на йоту. Кусок железа врос в шестерёнки намертво, навсегда.


Но что мне оставалось делать!? Я продолжала дёргать ручку будто заведённая. Я чувствовала, как к глазам подступают горькие слёзы обиды и бессилия, и как силы вновь меня оставляют. Вот, музыка уже оборвалась, а я всё еще не бросала отчаянных попыток; вот уже и за дверью послышались неровные шаги, – я же, не смея обернуться, умоляла шарманку сжалиться надо мной.


Отворилась дверь, и свет очертил узкий проём слепящим ореолом, будто то были самые настоящие райские врата. Провожаемый благородными звуками ретро мотивов, раздающихся из рупора граммофона, горбатый силуэт выступил из светлого марева.


И как только горбун оказался внутри, дама надо мной сжалилась. Дрогнула ручка, – несколько раз она провернулась вокруг своей оси, после чего шарманка запела. Надтреснутая мелодия разлилась по крохотному помещению, и моё сердце забилось, жадно всасывая застывшую в жилах кровь.


С десяток секунд я по инерции приводила в движение массивный валик, а затем замерла; помедлила, – обернулась. Оказалось, что Энди улыбался. Мелко вздрагивая всем телом, он даже тихонько посмеивался.


– Гусенифька облатилась в куколку…


Услышав голос и даже будто бы осмелев, я демонстративно спокойно развернула кресло. Я почувствовала, что вновь стала воспринимать уродца, как если бы знала его всю жизнь. Вновь я стала кем-то другим…


– Хм… стванно… Ну адно, пойдём, пофти все соблаись…


Горбун проковылял мне за спину и, выкатив коляску в залу, пошёл к левому краю возвышения с пюпитром.


Оказавшись на специально отведённом для меня месте, я осознала, насколько успело преобразиться помещение. Пробитый потолок и стены пульсировали массивными светодиодами допотопных гирлянд, отчего помещение окрасилось в причудливые тусклые цвета; звериные черепа разбрелись кто куда в одним им понятном пугающем порядке, а лавки… лавки дополнились новыми зрителями. Теперь рядом с поправленными в сидячее положение манекенами восседали самого разнообразного вида и степени уродства люди. Было их не менее десятка, и все они были крайне запоминающимися личностями, прежде всего, не только благодаря странным нарядам, но, прежде всего, своим странным лицам. Неправильные и разбитые, испещрённые следами от многочисленных болезней и пороков, при моём появлении они разом обратились на меня.


Энди заметил плотоядный интерес гостей, но взволновало его совсем не это, а нечто другое, заставившее охнуть и поспешно сбросить с меня все одеяла и пледы.


– Так-то луффе… – хихикнул он, и сразу же попытался принять серьёзное выражение лица.


Тепло, между тем, бесследно исчезло, а вместе с тем затерялись где-то и все мои остатки былой уверенности. Минутой слабости тут же воспользовались ледяные порывы. Пробравшись сквозь многочисленные прорехи в церквушке, они с явным злорадством встрепали мои волосы и пробрались под оставшуюся одежду.


Очень скоро мне стало холодно, но Энди как назло этого совсем не замечал. Горбун с головой ушёл в приготовления к грядущему торжеству, – скача из угла в угол, он расставлял столы и стулья у подступа к пюпитру и всё что-то раздражённо бормотал себе под нос. Мне бы окликнуть его, попросить отдать одеяла обратно… если бы не гости. Под их тяжёлыми взглядами было боязно не то что говорить, но и попросту шевелиться.


Когда же мгновения нерешительности всё же прошли, и я самостоятельно решилась потянуться к отброшенным одеялам, высокие входные двери внезапно распахнулись.


В церковь вошёл новый человек.


Его сопровождал какой-то сутулый парень, но я совсем не обратила на него внимания; и не удивительно – все многочисленные взгляды присутствующих были устремлены лишь на человека, стоящего в центре прохода. Тёмный силуэт скромно ступил внутрь и неторопливо зашагал к свету. Безликий подручный побрёл следом. Пока человек шёл, бродяги на лавках приветственно кивали ему головой; Энди вовсе заходился в каком-то настороженном экстазе и суетился. Ну а человек стянул с головы фуражку; аккуратно передав её случайному на вид бродяге, он стряхнул с тёмно-синей куртки снег.


Огоньки всё явственнее вырисовывали узкое бледное лицо и характерные одежды, и когда уже большая часть пути пришельца осталась за спиной, я поняла, что человек этот – полицейский, ночной патрульный, посланный, по всей видимости, Эитри по просьбе Фриты.


Моё закостеневшее тело само собой расслабленно откинулось на спинку. И меня совсем не смутила непринуждённость, с которой пришелец вошёл внутрь, будто к себе домой. Я даже выдавила из себя слабую улыбку, пусть и мимолётную. Упомянутая ранее наивность вновь впиталась в возбуждённый разум «целительной» дозой плацебо. Глаза наполнились предательской влагой, и я вспомнила все ужасы, свидетелем коих мне пришлось стать, вспомнила лицо в ящике. С одной стороны, я была рада хоть какой-то частице здравомыслящего мира, ворвавшегося в вихрь того безумия, в который меня угораздило угодить, но с другой… Я понимала, что Огоньку было не суждено меня дождаться, и осознание это было так горько…


Хотя…


После всего случившегося я впервые за всё время задумалась, а столь ли уж крепка была моя связь с таинственным другом, была ли так для меня важна. Да и вообще, существовала ли связь на самом деле… Он ведь всегда был так далеко, мой Огонёк…


Человек, между тем, уже дошагал до Энди, а его молодой спутник скромно уселся на край ближайшей к месту действия скамьи. К слову, то был вроде бы самый обыкновенный светловолосый юноша примерно моего возраста в пёстром чёрно-белом свитере и потёртых джинсах – в общем, ничем не примечательная личность – особенно на фоне собравшейся компании; поэтому я быстро позабыла о его существовании.


Зато уж образ полицейского врезался в память крепко и надолго с самых первых минут. Кажется, похожее впечатление он производил и на Энди. Так, при приближении незнакомца горбун тут же выпрямился и замер, будто провинившийся чем-то перед кем-то оловянный солдатик. Было заметно, как он сильно волнуется, и эта его нервозность полицейского явно печалила.


А вообще, пожалуй, стоит рассказать тебе, Дневничок, подробнее, каков был на вид этот человек. Так тебе будет проще его представить и, возможно, хотя бы отчасти понять. Что ж, прежде всего он был бледен и худ, но при этом крепко сложен и высок ростом. Внешне ему можно было дать лет пятьдесят, но опять же при всём при этом всем своим видом мужчина давал понять, что отличался крайней принципиальностью, и принципам этим он всегда неуклонно следовал. Те же, в свою очередь, поддерживали в нём стойкую уверенность в самом себе и, несомненно, в своей исключительной правоте.


Всё то время, которое я рассматривала мужчину, болезненное лицо с едва пробивающейся залысиной и ястребиными глазами не отрывалось от дрожащего уродца. Когда тот уже, казалось, готов был провалиться на месте, мужчина поморщился и быстро осмотрелся, а затем, не обращая более ни на кого внимания, быстро подошёл ко мне.


Я хотела что-то сказать, поведать о каморке и изувеченных зверушках, но как только пронзительный взгляд остановились на мне, я попросту потеряла дар речи. С минуту мужчина внимательно всматривался не столько в мои глаза, сколько в саму душу. Я буквально ощущала, как он перебирает все мысли, копошится в прошлом и выхватывает из памяти то, чего я не знала или же не помнила даже сама.


И в какой-то момент серый взгляд, наконец, смягчился. Кажется, полицейский остался доволен. Он оглянулся на Энди, замершего в одном положении, затем на меня, затем вновь на Энди, и вновь на меня.


Втянув узкими ноздрями прохладный воздух и, провожаемый моим растерянным взглядом, человек смиренно подошёл к пюпитру. С искренней бережливостью он подобрал небольшой вытянутый череп со свечой, будто родное дитя, задумчиво повертел его в руках, и лишь тогда окинул гостей спокойным полуприкрытым взором.


– Сегодня великий день, – заговорил он.


Голос странного полицейского оказался ничуть не менее запоминающимся, чем его внешность. Он был громогласным, но в то же время и сосредоточенным; сломанным, но и наполненным той мрачной уверенностью, которую я приметила ранее.


Мужчина вещал:


– Триста тридцать третий день високосного года. До следующего года тридцать три дня. День межпутья, так сказать, день наибольшего Прозрения. Немногие знают об истинном смысле этого времени. В эту ночь обычные люди поклоняются спящим богам, молят их о прощении и лёгкой жизни. Как мне кажется, их не стоит строго судить, – ведь они живут в блаженном невежестве. Но что касается нас… что ж, – мы должны следовать пути памяти и истинного звучания.


Вспыхнувшая было при появлении полицейского надежда обратилась в дымные разводы и сгинула во тьме. Она снова погасла, стала лишь горсткой горьких угольков, которые мне пришлось проглотить, несмотря на подступивший к горлу ком. Так, вихрь безумия оброс новыми слоями, набрал ещё большую силу, и я больше не могла ему сопротивляться.


Может, так же было когда-то и с бродягами?! Все они внимательно слушали полицейского, кивали и хмурились. В их грубых лицах я замечала поразительное понимание и принятие того, о чём разглагольствовал мужчина, и это меня откровенно пугало. Невольно вспомнились сюжеты старых ужастиков о тёмных сектах и культах, приносящих несчастных свидетелей их гнусных обрядов в жертву, а так же неправдоподобные, дурацкие, но в то же время и жуткие истории в старых газетах о странных людях, блуждающих по ночному городу, частых их сборищах в заброшенных зданиях и окрестностях. Кажется, у всего этого отребья было даже название…


– Души слепой веры есть даже среди нас… – выдержав довольно продолжительную паузу, заговорил мужчина вновь и невольно натолкнулся взглядом на неимоверно сгорбленную фигуру, возникшую у входа в церковь. Очередной гость. Приметив его, мужчина перевёл многозначительный взгляд на горбуна, – Энди…


Уродец подобострастно закивал и бросился к вновь прибывшей. То, что гостем оказалась женщина, а вернее старушка, я поняла почти сразу. По походке, по виду. Энди бережно приобнял за плечи закутанную в шерстяное пальто фигуру и повёл её к северной стороне внушительного помещения. Вскоре он вернулся на прежнее место. Спустя время я приметила старушку уже с каким-то серым мешочком в руках.


– Мир играет самыми разными красками, – говорил мужчина, возвышаясь над гостями, – и мы должны это понимать. Есть среди них грязные и невзрачные, но есть и светлые, указывающие дорогу…


Не поднимая закутанной в бледно-коричневый платок головы, старушка медленно семенила между рядами лавок и вкладывала каждому из собравшихся в ладонь – будь то манекен или живой человек – тонкую свечу янтарного цвета.


– …первые – самые пустые, самые ненужные, давно отыгравшие свою роль. Вредить им нет смысла, ибо рано или поздно они сотрутся сами. Напротив, их до последнего нужно беречь…


У старушки отсутствовало несколько пальцев на обеих руках, – я приметила это, когда она ощупывала спрятанными в рваные варежки ладонями очередного манекена. Видимо, старуха была ещё и абсолютно слепа.


– …ведь когда-то они смешались между собой, и тогда появились мы. Они дали нам жизнь… – полицейский потянул за замок; молния с приглушённым треском разошлась. Мужчина стянул форменную куртку с плеч и выпрямил руки по швам, – под курткой оказалась белоснежная рубашка. Разыгравшееся зрелище было столь фееричным и странным, что на мгновение я даже успела позабыть о том, насколько сильно замёрзла.


Но странности на этом не закончились. «Поющий» прежде граммофон вдруг зашипел и, несколько раз взорвался недовольным скрипом, затих. Старушка к этому времени успела выполнить свою нехитрую работу и беззвучно усесться за орган, и только тогда я осознала, что часть незаметной прежде рельефной груды в стене и была непосредственно самим инструментом. Покрытый толстым слоем пыли и едва видимый среди остального хлама, он всё это время прятался за горой обломков, образовавшейся после обвала внушительной части чердака.


Старушка отчего-то медлила. Наверное, годы просто брали своё, и в этом было что-то неимоверно грустное, пусть и естественное. Маленькая и жалкая, старушка стянула дрожащей рукой паутину с подставки для нот, вызволила из глубокого кармана пальто пожелтевшую от времени книжечку и закрепила её перед собой. Будто что-то видя, она долго склонялась над мятыми листочками, «муслякала» палец и листала, пока не набрела на нужную страницу.


Выходит всё же, что старушка была зрячей.


ДЕЙСТВИЕ 7


Улица Хей Бакке, церковь преподобного Трифона Печенгского (29 ноября 1984 год, 01:13).


Церковь наполнялась всё более праздничной атмосферой, но совсем не в том смысле, в котором обычные люди привыкли это выражение понимать. Так, светодиоды лениво перемигивались и освещали то один клочок помещения, то другой, а некоторые из присутствующих начинали танцевать. Некоторые подхватывали ближайший к себе манекен и, бережно прижимая его к себе, кружились под грозные ритмы органа в по-своему трогательном танце; другие же находили себе живого партнёра, ведь среди собравшихся были и женщины, и мужчины, и даже старики.


Странный полицейский больше не говорил. Он всё ещё стоял у пюпитра и, подобно мне, наблюдал за суматохой. Я видела, как Энди притащил откуда-то закопчённую буржуйку и развёл в ней огонь. Перебитая труба нещадно дымила, но к счастью, сквозняк, гулявший в основном над крышей, уносил прогорклые облачка на улицу. Стараясь не поднимать головы, я, тем не менее, так же замечала, как лавки заполняются всё новыми людьми, и не переставала удивляться той немногословной и жуткой сплочённости, что прослеживалась в каждых их движениях и взглядах.


Всё более усугубляющееся действо заставляло меня трепетать, и я с дрожью во всём теле осознавала, что каждый в этом зале, в отличие от меня, в полной мере понимал происходящее, знал о тех ужасах, что творились в кладовке, и принимал их как должное. Не смея отвечать на любопытствующие взгляды бродяг, я наблюдала за Энди. На фоне всех остальных он теперь казался мне каким-то по-своему знакомым и даже привычным… но при этом всё таким же пугающим.


Горбун был мне отвратителен. Прежде всего потому, что я замечала, с какими гримасами он отвечал на приветствия гостей, с каким подобострастием посматривал на полицейского, и как необъяснимая ненависть искажала его уродливое лицо, когда он поворачивался на парнишку, сидящему в некотором отдалении. Вообще, как оказалось, больше всего Энди уделял внимание той жалкой маленькой старушке. Он часто подходил к ней и, серьёзнея, что-то шептал, склонившись к самому уху.


– Алва – наш особенный гость, и моя давняя подруга, если так можно выразиться, – вдруг прозвучал отдающий металлом голос совсем рядом. Тяжёлая ладонь опустилась на плечо.


Я вздрогнула и обернулась, – воспользовавшись моим отстранённым состоянием, полицейский подошёл ко мне. К счастью, взгляд его был обращён на Энди, иначе, если бы мужчина ещё раз окатил им меня, то я бы наверняка свихнулась окончательно.


– Как и тридцать лет назад, Алва до сих пор приходит сюда каждый день, чтобы помолиться за души мёртвых и живых, – в своей характерной задумчивой манере промолвил полицейский. – И я позволяю ей соблюдать все её бесполезные обряды, даже когда зала полна людей. Энди покупает ей свечи, а она играет.


Я молча слушала, а мужчина продолжал беспечный монолог, будто был со мной уже много лет как знаком. Поначалу это меня пугало, но постепенно я даже начала невольно проникаться к полицейскому неким подобием симпатии. Он не пытался меня напугать, и одно это уже располагало к себе.


– Когда-то это место было полным верующих прихожан. Люди склонялись перед богом на колени и беззвучно молились. В такие моменты все чувствовали на себе его взор, его безграничную защиту. Когда я был ребёнком, мама часто приводила меня сюда и, даже толком ничего не понимая, я, как и все, заражался всеобщей атмосферой умиротворения и покоя. Довольно символично, что в своё время Советы приобщили церковь к имени Трифона – убийцы и разбойника, исконного грешника, ставшим вдруг впоследствии отшельником и святым. Ты знаешь его историю, Мария?


При обращении ко мне по имени я внутренне похолодела, но затем вспомнила о том, что мужчина – полицейский; наверняка он знал имя из сообщения диспетчера.


– Нет… – едва слышно ответила я.


Мужчина глубоко вздохнул и, наконец, отвернулся от Энди. Затем он опустился передо мной на корточки и, будто бы за что-то извиняясь, вкрадчиво произнёс:


– Слышащие называют меня Учителем, но, честно говоря, мне не по нраву это прозвище, – выцветшие зрачки обратились в сторону. – Я никого ничему не учу, а лишь показываю путь к истине…


Учитель бросил на меня быстрый взгляд и пояснил:


– К примеру, Алва видит правду, – память, как и забота о близких, впрямь важна, и если для этого ей нужно во что-то верить, пусть будет так. Но правда – лишь одна из многочисленных граней истины. Существует множество закономерностей и причин, которые всегда приводят к определённому результату. Однажды, много лет назад, я это понял и даже увидел, – Учитель странно улыбнулся и медленно выпрямился. Казалось, его сухой силуэт заполнил собой всё обозримое пространство. – В тот вечер отец напился сильнее обычного. Видишь ли, он был учёным. Не знаю, что он разрабатывал, чем занимался, но работа забирала у него многое. В первую очередь время, конечно, а там уж здоровье, нервы, рассудок…

По всей видимости, тот день выдался особенно тяжёлым, – отец провёл в баре не менее пяти часов, а когда вернулся домой, то поставил пластинку Элвиса Пресли и убил маму. Она даже не успела проснуться. Папа убил её во сне, чтобы меня не разбудить. Но я проснулся. Может, услышал отголоски песни, раздающиеся из закрытой гостиной, или попросту захотел в туалет. В любом случае, помню, как на цыпочках пересёк коридор и заглянул в приоткрытую спальню как раз в тот момент, когда отец бережно прикрыл маме рот и медленно перерезал её горло скальпелем. Помню тот его взгляд…


Учитель по-прежнему улыбался, а я чувствовала, как, несмотря на то, что мне было холодно, по спине скатываются струйки пота. Старушка в этот самый момент закончила играть размеренную композицию и принялась за новую – несколько более мрачную и высокую в сравнении с предыдущей.


– В ту ночь я увидел истину, – продолжил, между тем, Учитель, – Музыка ушедшего времени до сих пор помогает пересечь мне черту. Любовник мамы включал все эти песни, когда отца не было дома. Те пластинки теперь здесь. Они ведут меня и моих детей к свету. Только испытывая страдания, мы становимся ближе к истине. Ты ведь и сама это знаешь, я прав?


Кажется, вопрос был риторическим, и потому я не ответила, но на поверку он вызвал в моём сознании самую настоящую бурю, которая стихла нескоро. Я знала…


Больше Учитель не говорил – лишь стоял подле меня и взирал на толпу. Пространство перед пюпитром уже полностью заполнилось танцующими парами. Оборванцы довольно умело двигались в такт «ступающей» музыке и прикрывали глаза в немом экстазе.


– Вфе фдесь! – подобравшись к краю возвышения, возбуждённо закричал Энди и хихикнул. Учитель серьёзно ему кивнул и посмотрел на меня.


– Все мы здесь не ради меня, а, прежде всего, ради каждого, – произнёс он. – Энди отведёт тебя к матери. Уверен, она найдёт тебе платье.


Энди и впрямь повёз меня к своей матери, – той самой загадочной старушке Алве, о которой рассказывал Учитель. Я не сопротивлялась, потому что не видела в этом никакого смысла, – будучи калекой, мало что можно было сделать. Отмалчивалась я по той же причине; чувствовала, что каждое моё слово может стать последним, обернуться непоправимой ошибкой, – благо собеседники были в этом плане не слишком ко мне требовательны.


Но не все. Энди был куда назойливее Учителя. Не знаю, что послужило на то поводом, но мне начало казаться, что уродцу понравился мой голос, и поэтому он искал малейший повод, чтобы заставить меня говорить.


Так, пока горбун вёз меня к Алве, он болтал, не переставая. Он спрашивал о том, что мне нравится и хочется ли мне услышать его пение, какие цвета я предпочитаю и что думаю о классической музыке. Стоило больших сил ему отвечать, поэтому я старалась ограничиваться односложными фразами.


Наконец, мы пришли. Старуха оборвала мелодию и обернулась. Танцующие чуть поодаль замерли, но Учитель уже возобновил пение граммофона. Толпа зашевелилась вновь.


Старушка и впрямь оказалась совсем маленькой, щуплой, но при этом на поверку и необъяснимо жуткой. Я едва могла на неё смотреть. Может, меня пугал грязный ворсистый материал, из которого было выкроено пальто, а, может, отталкивала её серая шаль. Точно не знаю. Скорее, дело даже было не в одежде, а в низко надвинутом платке. Он совсем не давал разглядеть спрявшееся в глубоких складках лицо, и потому становилось неуютно под невидимым взглядом, сквозившим где-то снизу, в районе ног. Ещё больше пугал тот факт, что я так и не определилась с тем, была Алва зрячей или нет.


Она заговорила не сразу. Прежде старушка внимательно меня изучила. По крайней мере, мне так показалось.


– Красивая, как сахарная куколка… и упрямая, – влажно прочмокал округлый проём. То был странный, ни на что не похожий голос, который, казалось, рождался в самом горле без участия языка и рта. – У меня для тебя кое-что есть…


Энди заинтересованно встрепенулся и склонился вслед за матерью, потянувшейся к холщовому мешочку, лежащему на полу. Алва пошарила в мешочке рукой и, выхватив из него свечу, протянула её мне. Горбун удивлённо отстранился.


Я потянулась было рукой к восковой палочке, чтобы её взять, но сначала оглянулась на Учителя, – он всё ещё стоял у пюпитра. Учитель помедлил, но всё же кивнул. Я взяла свечу.


Тогда Алва вызволила из кармана самый обыкновенный коробок спичек и, достав из него одну, несколько раз почиркала головкой о шероховатую стенку. Вспыхнул огонёк, заискрился фитиль, и свеча обрела свой свет.


Старушка удовлетворённо закивала.


– Как тебя зовут, милая?


– Мария… – отозвалась я.


– Мария… – эхом повторила Алва и покачала головой. – Плохое имя, страстное, коварное. Но ты не виновата… Девочка моя…


– Мамофька, – встрял Энди. – Девофке нувно плафье.


– Платье… – неразборчивым эхом отозвалась старуха и на короткое время замерла, а затем мелко затряслась, словно бы едва сдерживая беззвучный смех. – Платье… Я знала, что мы встретимся вновь… В эту ночь капустница с отрезанным хоботком наконец-то вспорхнёт к погасшему небу, и то решит её жалкую судьбу… Энди, проводи нас к Светочу.


Светоч. При одном упоминании о нём меня затрясло. Безжизненное лицо среди кусков мяса улыбнулось.


– Н-нет… – всхлипнула я. – Т-только не туда…


– Тише-тише, детка… – старушка вдруг неловко приблизилась и крепко прижала меня к себе. – Что такое?


– Т-там лицо… И… все мертвы…


Энди стоял за спиной. Я буквально ощущала на себе его пронзительный взгляд, его зависть и бессилие. Наверняка горбун был в ярости, но инстинктивно чувствуя на себе защиту Алвы и догадываясь о большом её влиянии на сына, я сдерживалась от того, чтобы вырваться из объятий.


Старушка же всё утешала меня и что-то беззвучно бормотала. Энди шумно выдохнул, взялся за поручень на спинке кресла, и наша троица неспешно двинулась к каморке. Меня трясло, и зажатое в ледяные тиски сердце судорожно билось, но я понимала, что иного пути нет. Гости Учителя, да и он сам, были ничем иным, как самим безумием, скрывающимся за масками какой-то странной, не поддающейся пониманию веры.


– Тебе не следует бояться слепого глупца, милая… – приговаривала старушка, склоняясь иногда ко мне ближе. От тёмного проёма на месте её лица ощутимо веяло старостью и лекарствами. – Он всего лишь раб божий, как и все мы. Давние его тёмные и богохульные дела теперь в прошлом, и он живёт одним лишь страданием… Печать его грехов с ним навсегда, но кто мы такие, чтобы не дать ему шанс на искупление…


О, если бы я только знала, свидетелем каких событий мне было суждено вскоре стать. Дожидалась бы я их так же смиренно и безропотно?! Какая разница. Теперь это не важно…


С дрожью и трепетом я входила в тесное помещение, и когда жуткий лик высветился в самой центре мглы, там, в отдалении, среди скоплений ящиков и всяческого прочего хлама, душа моя столь полно пресытилась страхом, что так и не раздавшийся крик застрял ещё на подступе к горлу.


Энди и старушка, не сговариваясь, ступили следом за мной и вытянули свечи в Его сторону. Бесстрастное лицо степенно возвысилось к потолку и повернулось к нам. Чёрный, словно смоль, взгляд, не выражающий никаких эмоций, а одно лишь тихое истинное зло, был обращён в никуда и в то же время на каждого из нас.


Энди при виде обитателя коморки странно засопел, заскрипел остатками зубов. Алва, в свою очередь, пробулькала:


– Ну, здравствуй, Эваранди…


ДЕЙСТВИЕ 8


Улица Хэй Бакке, церковь преподобного Трифона Печенгского (29 ноября 1984 год, 01:41).


Если и было в этом мире что-то действительно ему самому чуждое, не предназначенное для глаз простых смертных, а тем более для слабой людской памяти, то этим чем-то был Эваранди. Эваранди – он же Светоч, как обмолвился ранее Энди. Светоч рождал в душе лишь мрак. Всё в высоком тощем существе было неправильно, странно, жутко. Особенно бросалось в глаза отсутствие у него правого предплечья. Безобразный обрубок был как будто бы только что срезан, но при этом он странным образом не кровоточил, – и капать бы тёмной жиже размеренно на пол, навевая мысли о сгнившем напрочь джеме, – но не осталось в жилах ни капли влаги.


Всей моей смелости хватило лишь на то, чтобы бросить на Светоча быстрый взгляд и тут же отвернуться, но и этого оказалось достаточно, чтобы образ горделивого уродца впечатался в мою многострадальную память навсегда. Не смея больше открывать глаза, я часто дышала и видела проносившиеся перед внутренним взором детали – иссиня-бледная, бликующая в свете свечей кожа; такая гладкая и липкая, словно это была и не кожа вовсе, а покрытый имбирным маслом воск. Я помню неестественно прямую осанку и угрожающее бездвижье, с которым Светоч на всех нас смотрел, и в особенности на меня. В его гладком лице не осталось практически ничего человеческого, но не прибавилось и звериного, – лишь что-то потустороннее, не причастное ко всему видимому, могло исказить человеческий облик столь естественно, но в то же время и ужасающе.


Светоч ничего не говорил. Зато говорила старуха. Лишь её булькающий голос не давал мне окончательно потерять нить реальности и впасть в бездну тяжелого бездумья, пересечь границу между разумом и Сумасшествием, неразборчивый шёпот которого я слышала всё более отчётливо.


– Ты снова вырвался… Почувствовал, что я приду, да? Ведь так, беленький? – выдержав паузу, прошамкала взволнованно Алда и шикнула на сына, когда тот попытался что-то сказать.


Светоч сделал навстречу старухе шаг. К этому моменту я уже нашла в себе силы открыть глаза, но оторвать взгляд от пола не смогла. Видны были лишь большие белые ступни. Они нисколько не боялись ледяного пола и ступали по нему спокойно и уверенно.


– Ты многое отдал ради себя, – сказала старуха, качая головой, – а затем ради меня, но на самом-то деле снова ради себя. Знаешь, Светлячок, душа женщины ведь ничего не стоит без красивой обёртки, поэтому я потеряла куда большее, нежели ты… И всё же… спустя столько лет я тебя простила…


Существо теперь стояло к Алве вплотную. Высокое и обнажённое, оно вглядывалось в самую глубь шерстяного платка. Взгляд пылал смертью и неутолимой жаждой тепла.


– Ты всё ещё любишь меня? – спросила Алва, и я решилась посмотреть на Светоча.


Тот долгое время не двигался и отвечал старухе своим пронзительным нечеловеческим взглядом, а затем вдруг дотронулся единственной ладонью до шерстяного платка и начал нежно вести по нему кончиками пальцев. Сгибая их по мере движения и подхватывая складки ткани, он медленно стянул платок с головы старухи.


И там, за ним…


Я что-то увидела, а затем ослепла от чернильной вспышки, уводящей прочь, за собой. Там, далеко-далеко…


…когда я была совсем ещё крохой, отец каждую неделю покупал целый пакет фруктов. То была, как правило, пятница – день закупок продуктов на следующую неделю, ну и, конечно же, домашней уборки. Мама неизменно раскладывала в плетёной корзинке на кухне бананы и мандарины, киви, яблоки… а ещё хурму. Последнюю я никогда не любила – хватило пару неудачных опытов, чтобы увериться в полной непригодности вяжущего каменного фрукта в качестве ночного «подкрепления».


И вот однажды, в один из вечеров папа подхватил с корзинки эту гадость и привычно уселся на продавленный диван. Последовало несколько укусов, после чего от внимания папы не ускользнуло моё скривившееся лицо. Он улыбнулся с полным ртом, а я спросила:


«Как ты это ешь?»


«Ртом».


«Бе…»


Папа усмехнулся и поманил меня пальцем. Я отстранила тряпичные куклы и подошла ближе. Доверительно склонившись к моему уху, папа прошептал:


«Хочешь фокус?»


Папу позабавило в крайней степени заинтересованное выражение моего пухлого личика, но он попытался выглядеть серьёзным. Я же в свою очередь спросила:


«А он интеесный?»


«Скорее вкусный».


По воле папы говядина в морозилке были безапелляционно отодвинута вглубь короба, а один из фруктов, завёрнутый в полиэтиленовый пакетик, помещен в центр освободившегося места «на часок».


Ну а затем последовал вечерний киносеанс с рождественским фильмом. Мама с папой устроились на всё том же стареньком диване, которого уже давно нет, а я как обычно между ними. Не прошло и пол фильма, а мы уже крепко спали, мерно посапывая и прижимаясь друг к другу сквозь сон. А потом наступило утро, следом новый вечер и снова ночь, затем следующий день и ещё один…


О хурме мы вспомнили, когда наступило Рождество. В то утро папа полез в морозилку и озадаченно хлопнул себя по лбу.


«Малышка…» – качая головой, позвал он.


Громко и часто топая забранными в шерстяные носочки ногами, я пулей промчалась по дому и предстала перед папой.


«Тиво?» – тяжело дыша, громко вопросила я.


Папа молча подхватил пакетик и передал его мне. Вспомнив давний разговор, я звонко рассмеялась.


«Как думаешь, час уже прошёл?»


Я вновь рассмеялась и отрывисто воскликнула:


«Да!»


«Да уж…» – протянул папа с улыбкой и, шурша, вызволил из целлофана заледеневшую хурму. – «Возьми тарелочку и поставь возле трубы. Главное – не оставить её на ещё один час…»


Через полтора дня фрукт не только успел растаять, но и почернеть. Потыкав для верности обмягчившуюся шкурку пальцем, я быстро его схватила, да так крепко, что перележавшая в морозилке хурма податливо промялась под моей хваткой… и превратилось в безобразное, окутанное тьмой мессиво – лицо Алвы…


Я смотрела на тёмный ошмёток без всяких признаков носа, глаз и губ и всё никак не могла отвести от ужасающе сюрреалистичной картины взгляд. Женщина увяла и испортилась, будто перележавший в морозилке фрукт, и теперь ей уже не суждено было стать прежней.


Впрочем, Светочу было всё равно, как Алва выглядит. Кажется, он даже был в неё влюблён… Осторожно приподняв липкими пальцами место, где у старухи должен был выступать подбородок, он нежно прильнул губами к уродливому кому, состоящему из одних лишь жил и высушенных дыр.


Две крайности ужаса слились в единое, чудовищное переплетение плоти, и тленное подобие мгновения любви неимоверно затянулось; до тех пор, пока происходящее не осознал Энди. Когда это произошло, он разъярённо захрипел и, обиженный, ринулся было к матери, как случилось то, что заставило его испуганно отступить.


Секундой ранее, когда Светоч обнял «бабушку Хурму», та нежно прильнула к нему в ответ, обхватила его шею, а уже спустя какую-то жалкую долю секунды выхватила из-за пазухи скальпель и одним резким движением всадила его в иссиня-белый живот.


Это было так неожиданно и волнительно, – я смотрела и внимала, и руки дрожали не преставая. Реакция Светоча оказалась ничуть не хуже.


Существо не кричало и не попыталось ударит старуху в ответ. Вместо этого оно неестественно судорожно задёргалось и схватилось за переплетённую жёлтой изолентой рукоятку, торчащую из брюха. Удивительно, но сколько бы усилий Светоч не прилагал, железка впилась в плоть подобно нашедшей свою добычу змее. Наконец, бившееся в ужасающей агонии тело медленно осело на пол, а вскоре и вовсе затихло. Осталась лишь белая плоть и чёрная как сам космос рана.


Так мы и стояли молчаливой троицей, ожидая биения кровавых подтёков, но их так и не последовало.


– Я никогда не любила его, – холодно бросила старушка и, кряхтя, подняла с пола шаль, – А он меня любил… Даже после того дня… Видит Бог, шанс дают лишь единожды, – и у Эваранди он был. Этот несчастный дурак столько всего наобещал – он обещал и вечную молодость, и богатство, и счастье. А что я получила в итоге?! Лишь это!


Внезапно Алва оказалась рядом, и ужасающий во всех своих деталях лик предстал перед самым моим лицом. Я видела переливающиеся в глубине провалов мышцы и кости, ощущала на себе гнилостное дыхание, но не смела отвернуться. Старуха на поверку всё же оказалась слепа – глаз попросту не было – багровели лишь бездонные провалы, вычерчивающие контуры деформированного черепа следами коросты и язв. Хурма испортилась окончательно.


Когда изрезанный провал на месте рта задвигался, я поспешно задержала дыхание, чтобы не потерять сознание от запаха гнили. Растягивая между краями этого самого «рта» розовую пену, старуха вновь заговорила. Она принялась меня наставлять, и хотя я была неимоверно напугана, но всё же заметила, что прежнее возбуждение старухи спало, и тон её заметно смягчился.


– Гнев ни к чему, милая… Запомни – есть решения, и есть их последствия. Последствия моего решения перед тобой. Последствия решения Светоча – в его животе. Как думаешь, я сделала плохо?


– П-плохо? – дрожа, промямлила я.


– Да-да… – подхватила старуха. – То, что я убила его – плохо?


Энди неуверенно хихикнул, а я вспомнила, сколько раз за долгие безлунные ночи я представляла, как в темноте подле моей кровати бродят несуразные и необъяснимые, а от того ещё более жуткие монстры. Осознание собственной беспомощности и незнания порождает поистине глубокие страхи. То же самое я чувствовала сейчас.


– Я не знаю…


– Как и я, – после задумчивого молчания внезапно поддержала меня Алва и отстранилась. По мановению костлявых рук платок обернулся вокруг изъеденной болезнями головешки. – Скальпелем Эваранди вычертил проход в свой дьявольский мир, а оказавшись в нём, ничего не нашёл. Отдал лишь обозлённому хозяину мою плоть и свою душу. Не всякие ошибки могут быть прощены… Не всякие…


Алва говорила и говорила, рьяно рылась в ящиках и ворчала, сетуя на то, что слишком рано избавила Светоча от страданий, а Энди завороженно взирал на свежий труп и шаг за шагом подбирался к нему всё ближе.


– Я знаю, мой наивный беленький дурачок хранил платье все эти годы… – приговаривала Алва, освещая каждый уголок комнаты своей трескучей свечой. – Всё надеялся… Нужно было спросить и уже после…


Энди беспокойно дёргался и тянул свои культяпки к заветной рукоятке. Я совсем ничего не понимала, но как-то неосознанно переключила всё своё внимание на него. Впрочем, ненадолго…


Очередная деревянная крышка опрокинулась на пол, – старуха в который раз слепо пошарилась, а затем, наконец, торжественно вытянула на свет самое настоящее свадебное платье. Старомодное и кружевное, оно в контраст с мрачной обстановкой выделялось своей вычурной красотой, своим непередоваемым изяществом форм.


И в то же мгновение тишину разорвал истеричный хохот Энди.


Горбун выхватил из руки мертвеца скальпель и рванул к дверям, да так резво, что из узкой раны в воздух взметнулась чёрная полоса и с мрачным шлепком обозначила путь уродца.


– Я фтану как ты, и ты фнова полюбиф меня… – кричал Энди, отдаваясь удаляющимся эхом от стен.


– Стой! – сорвавшись на хриплое бульканье, завопила Алва и ринулась следом за безумным сынком.


После были крики и суматоха. Моё кресло кто-то выхватил из тьмы, и я вновь оказалась в просторной зале. Прежде чем Учитель сумел утихомирить толпу, я успела заметить, как в приоткрытых входных дверях церкви мелькнула приземистый силуэт старухи. Энди скрылся в зимней ночи, и его мать вместе с ним.


Когда Учитель погрузил собравшихся в прежнее состояние туманного транса, он обернулся на меня. Его тусклый взгляд был преисполнен необъяснимой печалью. Голос, однако, сохранил прежнее хладнокровие.


Учитель коротко расспрашивал меня о произошедшем в коморке, а я сбивчиво отвечала постепенно переставала что-либо чувствовать, – медленно, но верно страх становился неотъемлемой частью меня, да и постоянный холод давал о себе знать. Подобно мармеладным червячкам, безжалостно источающим черничный пирог, он проникал всё глубже, подбирался к самому моему сердцу.


И внезапно, в какой-то особенно задумчивый момент, Учитель прижал меня к себе, совсем по-родственному так – крепко и даже бережно. Я вздрогнула и затихла. Объятья показались мне жуткими, абсолютно неправильными и странными, но при всём при этом… на удивление искренними.


– Каждый високосный год, – прошептал мужчина на мне ухо, неожиданно усиливая хватку, – грань между привычным и иным видением мира в этом месте становится едва различимой. Звучат песни былых времён, и в их чарующем звучании я вновь различаю мгновения своего безумия… Находят их и мои спутники.


– Прошу… – смогла лишь сдавленно пискнуть я.


– Что бы ни произошло, концерт должен пройти как должно…


Объятья стали невыносимо болезненными. Кажется, я даже услышала треск собственных рёбер. Ну а Учитель, дождавшись, пока я начну терять сознание, стремительно скользнув за кресло, пережал тонкую шею и ввергнул меня в бескрайние пучины вечной мглы.


В моём сознании проносились разрозненные картины злосчастной коморки и прекрасного платья, бесстрастный взгляд Учителя и собственное тело, облекаемое в нежные ткани, а так же удивительно однообразные и фанатичные выражения лиц безымянных уличных скитальцев.


Да, пожалуй, те минуты моего забытья были одними из самых странных и неоднозначных мгновений в моей жизни. Я пребывала в полубессознательном состоянии и отчасти всё понимала, но в то же время нисколько себя не контролировала. Увечье, что забрало чувствительность ног годы назад, теперь словно бы завладело мною полностью. Тело двигалось лишь в такт движениям Учителя.


Ну а сам он абсолютно бесстрастно смахнул одеяла, снял с меня всю одежду, а затем, приподнимая то ногу, то руку, а то и вовсе подхватывая безвольное тело с кресла, нарядил меня, подобно куклу, в платье Алвы. Порой я замечала взгляд мужчины, а он замечал мой. В серых глазах не было похоти – одна лишь необходимая решительность.


– Умница… – прошептал он, когда дело было сделано.


После всех приготовлений меня вывезли к центру возвышения и расположили рядом со старой шарманкой. Расставленные подле друг друга звериные черепа торжественно взирали на обветшалые стены полукруглой залы и сквозили по ним своими суматошными взглядами.


И безумное торжество началось. Вначале была музыка. Какой-то безликий бродяга осторожно выхватил из кипы пластинок одну, наверняка особенную, и установил её под тонкое жало граммофона.


Громыхнули клавиши органа, затрубили трескучие ряды саксофонов и мой замыленный взгляд приметил «бабушку Хурму», вернувшуюся, как оказалось, несмотря ни на что обратно в пределы осквернённой церкви. Казалось, её сгорбленный силуэт стал ещё ближе к земле, но горе не повлияло на качество игры. Старуха тяжело склонялась над клавишами и выводила скрюченными останками пальцев невообразимые ритмы. Тяжёлые удары смешивались с потрескивающим уютом ушедшей эпохи и приглушали в собравшихся всякие признаки здравомыслия, но так оно, как мне показалось, и должно было быть. Ближайшее ко мне окружение вверглось в безостановочное движение, и мелодичная музыка поддерживала её первобытный танец. Возведённые к пробитому потолку руки сжимали горлышки какого-то дешёвого пойла и дымящиеся окурки, а лица выражали собой одни лишь пороки и необъяснимую страсть.


И всё же в собравшихся что-то неуловимо изменилось. Бродяги постепенно обратились в умелых танцоров, отринувших всё мирское, вобравших в себя одни лишь движения и сопутствующие им чувства. Огромные высокие тени суматошно мелькали среди подмигивающих гирлянд, сливались с затемнёнными углами в мрачных объятьях и уходили сквозь снежную пелену в прорехах здания прямо на улицу, но всякий раз послушно возвращались обратно.


Внезапно в какой-то момент всё вокруг остановилось. Учитель выступил за пюпитр на самый край возвышения; тонкая кисть за его спиной коротко дёрнулась, и я поняла, что настал мой черёд. Дрожа, я обхватила ладонью лакированную ручку шарманки и повела её вокруг оси. Тишина тут же разорвалась необычайно проникновенной мелодией, звучавшей надрывисто и печально. И в этом печальном звучании возвысился голос.


Учитель припал губами к зажатому в руке микрофону, и слегка запрокинул голову, отчего свет облёк его лицо в причудливую разноцветную маску из красноватых и праздничных красок. Вибрирующий бархатистый баритон бил по растрескавшимся стенам и заставлял всех восторженно вскрикивать в такт отрывисто льющимся словам.


Я крутила ручку и всем телом ощущала общее возбуждение, пробирающее меня до самых костей. Затянутый паутиной инструмент стал частью меня, и я чувствовала, что лишь в нём одном было моё спасение. Осознание этого отчего-то повергало меня в странное возвышенное настроение азарта и осознания собственного эмоционального непостоянства. Чудная музыка и удивительный голос завладели всем моим существом, а все ужасы, что я видела и испытала прежде, моё состояние лишь усугубили.


И я засияла подле Учителя, подобно свежесорванному бутону розы. Не было больше коляски, не было увечий и холода, не было ничего, кроме здесь и сейчас. Я стала неотъемлемой частью сумасшедшего действа и теперь уже сама подпевала Учителю. Отринув всякие мысли и тревоги, я прикрывала глаза. Бродяги пили, танцевали с манекенами и выли в такт печально-чарующей песне, и в их расплывающихся взглядах разрасталось всё большее понимание…


Лишь изредка я выпадала из всеобщего помешательства и успевала заметить на себе сосредоточенный взгляд странного компаньона полицейского. Темноволосый юноша сидел поодаль от обезумевший толпы. В целом, он спокойно на неё посматривал, но большую часть своего внимания отчего-то уделял мне. Его поведение показалось мне несколько странным, однако стоило отвернуться, как ненавязчивый образ выветрился из моей памяти вместе со всеми сомнениями.


Ну а пока одна песня сменялась другой, моя шарманка удивительным образом придерживалась расписанию заданной концертной программы. Мне оставалось лишь улыбаться и согреваться давно забытым чувством какого-то особенного родственного единства.


Похоже на мечты, 

Что всегда были у меня. 

Смогли бы они, должны ли они 

Сделать меня счастливым? 

Почему я грустный? 

Тебе решать, объяснять или нет…


Учитель пел прекрасно. Он пел так, как и должна была петься песня ушедшего в прошлое света. Я заплакала сквозь улыбку. Горькие слёзы сдавили горло и напомнили мне о чём-то неимоверно важном и намеренно мной самой позабытом. Это был короткий миг просветления, который вполне мог вылиться во что-то большее, однако как только череда гирлянд над головой вспыхнула в очередной раз и вырвала из сумрака моё заплаканное лицо, толпа взорвалась ликующими криками.


Учитель обернулся. Его осунувшееся лицо было удивительно бледным и безжизненным, походившим скорее на маску, нежели на лик живого человека. А ещё, подобно мне, Учитель беззвучно плакал. Зал замолк.


Не моргая и вздрагивая, полицейский разжал руку, отчего микрофон с пронзительным свистом стукнулся о грязный пол, а затем посмотрел на освободившуюся руку. Было ли то игрой света или моего расшатанного рассудка, но в тот миг мне показалось, что лицо, конечности и сам силуэт свихнувшегося путеводца подёрнулись рябью и потеряли прежнюю строгость форм. Да и сама церковь преобразилась, – тени на стенах обрели свободу воли и задвигались в судорожных агониях, а манекены ощерились своим случайным партнёрам безжалостными улыбками. Божественные лики потеряли всякую свою святость, и тьма заполонила собой не только церковь, но и мою душу. Удивительно, сколь переменчива и слаба человеческая суть. Как скоро я вновь потеряла прежнее спокойствие и пала в бесконечную пучину бессознательности.


Растерянная и потерявшаяся, я всё ещё каким-то удивительным образом могла наблюдать.


Учитель заговорил, и слова его едва ли не потерялись в странных шумах, отдалённых криках и шёпоте, заполонивших не столько помещение, сколько само пространство.


– Грань разбита, и время вновь потеряло над всеми нами контроль, – хоть слова менялись местами, становились задом наперёд и путались, все они звучали поистине торжественно и печально. – То – редкий миг, когда мы, Странники, пересекаем боль, страх смерти и черту дозволенного и воссоединяемся с истинной своей сутью в безраздельное, но делимое целое… То – миг просветления.


Обращённые к Учителю лица потеряли привычные свои иссечённые непростой жизнью черты, а взамен налились тьмой – чёрными тонами, показывающими их истинный вид. В некоторых были светлые пятна, а кто-то прогнил насквозь, и даже в самой себе, в самом центре груди я заметила огромное, всё более разрастающееся пятно.


– Н-нет, – судорожно хватая ртом воздух, просипела я.


«Это твоё место», – сухо подсказал кто-то издалека, из самых закромов сознания, – «но тебе здесь не рады, как не рады и дома… Дома, которого у тебя давно нет. Тебе ведь прежней не стать, и ты это знаешь».


С трудом проглотив застрявший в горле ком, я приметила в некотором отдалении от изменяющейся толпы едва приметную тень. Тень эта отличалась от бестелесных существ, сквозящих вокруг во мраке. В её подёрнутом пеленой свете я почувствовала некоторое подобие спокойствия, слабой надежды вырваться из нескончаемой череды агонических и бессвязных действий, в которые меня втянул горбун. Однако всякая моя попытка приблизиться лишь добавляла в пламя листьев. И сколько же я ещё могла ошибаться? Последней моей путеводной нитью была старая шарманка. Что с ней стало? Я обернулась на массивный инструмент.


Как оказалось, дерево обратилось в кровавую труху, а металлические детали – в желтоватые кости, выбивающие друг о друга оборванный ритм. Едва я посмотрела на месиво, оно дёрнулось, посерело и скорчилось, а затем завибрировало и стремительно скрылось в щелях снедаемой порослями плесени коморки. И так всякий мой взгляд был обречён на ужасающие картины: безумный оскал на вымученных лицах бродяг; изрезанный лик Алвы – ставший неожиданно прекрасным и молодым, но в то же время и отвратительным; собственные ноги, обратившиеся в две скрюченные гнилые ветви; заходившие ходуном стены здания, обрушающиеся мелким крошевом и всякий раз зарастающие вновь; и, наконец, Учитель с изрезанным в лохмотья телом, да клокочущим наружу сердцем.


Находясь в крайней степени отчаяния, я вновь взглянула на призрачную тень и ухватилась за колесо кресла. Усилия оказались тщетными, и тогда я посмотрела вниз. Сколь же глубоко было моё отчаяние, когда я набрела взглядом не на привычную металлическую конструкцию, а на единый литой массив, облечённый в цепи и намертво пригвождённый к полу. Тяжёлые звенья опутывали ветви, заменяющие ноги, сливались с ними в одно целое и проникали сквозь растительные волокна наподобие змей.


«Нет здесь на самом деле никакой истины и уже очень давно…» – спокойно заметил внутренний голос. – «Теперь, зная это, что ты сделаешь, Мари?»


И я сделала то, чего никогда бы не сделала, находясь в здравом уме. Сжимая до скрипа зубы, я схватилась за ледяные прямоугольные подлокотники и что есть силы потянулась в сторону спасительного бельма. Вскоре ветви подо мной затрещали и принялись извиваться в отвратительных попытках достать мою плоть.


Кажется, ужасающие «Странники» только сейчас заметили мои потуги. Обезображенный, принявший вид одетого в пижаму ребёнка Учитель выступил вперёд и досадливо покачал головой. Теперь он не вызывал и малой доли той симпатии, которую я невольно чувствовала к нему прежде.


– Не сопротивляйся, дитя… – сказал Учитель совсем детским голоском и скрючился от внезапного рвотного позыва. Своевременно подставив ладонь, он выкашлял на неё горсть таблеток. Узкое окровавленное лицо растянулось в грустной улыбке. – Видишь? Боль и плохие воспоминания – лишь шаг к истинному пути…


После этих слов во мне вдруг что-то перемкнуло, изменилось и перестроилось в одно мгновение, будто колода крохотных мышиных карт. Я почувствовала и прочувствовала обжигающую изнутри вспышку ярости, которая росла уже очень давно, и сквозь слёзы посмотрела прямо в глаза нелюдя. Мальчишка удивлённо приподнял брови.


– Да пошёл ты, урод! – не без страха, но твёрдо прошипела я прямо в поддёрнутое рябью лицо. – Нет никакой истины! И н-нахрен мне ваш путь не сдался!


Всё вокруг потускнело и замерло, и этот тихий миг длился долго, – до тех пор, пока невинного на вид мальчика не перекосило от ярости. Сведённое болезненной судорогой лицо утратило все свои прежние детские черты и приобрело несвойственное ему выражение жестокости, – взгляд так и прожигал до самой сердцевины, но мне было всё равно.


Оперевшись о холодный металл и отчаянно закричав, я сделала последний, самый сильный рывок. Последовал продолжительный треск, полетели щепки, и поднявшийся от пояса к голове шквал нестерпимой боли заглушил собой все мои чувства и все мысли.


Однако прежде чем я утонула в собственных страданиях и бурлящей бардовой пелене, у меня получилось скосить глаза вверх. Я успела… успела заметить, как заветная светлая тень скользнула мне навстречу…


ДЕЙСТВИЕ 9


Улица Род Гэйт, дом 6 (5 Февраля 1971 год, 20:13).


Вечер выдался неимоверно скучным, поэтому я вот уже как не менее часа повсюду хвостом следовала за родителями и навязчиво напоминала им о себе. Крики меня, естественно, нисколько не останавливали. На этот раз первым сдался отец.


С тоской посмотрев на маму, он повернулся ко мне и спросил, не хочу ли я кое-что увидеть. Я радостно запрыгала вокруг дивана, на котором попытались найти долгожданный покой родители, и согласно завопила, что хочу. Папа потянулся, со вздохом отложил едва начатую книгу и, едва не повалившись на маму, слез с дивана. Затем он отвёл меня наверх и запалил с нескольких спичек висящую под потолком керосиновую лампу.


Пролился тёплых оттенков свет. Как оказалось, кроме всяческого рода тряпья и прочего хлама, старый чердак хранил в своём тесном нутре все те запахи, что жили в доме изначально, до того, как его обжила наша немногочисленная семья. Эти запахи стыдливо и скромно прятались в тёмных углах, затянутых пыльной паутиной, ползли вдоль потемневшего пола и прислушивались к приглушённым поскрипываниям мышей.


На заколоченных ящиках, пылившихся у самого люка, лежал небольшой тусклый коврик красного цвета. На нём мы и расположились, но прежде папа порылся в высоких кучах старых матрасов, между рулонов обоев, каких-то исписанных вдоль и поперёк бумаг и прочих забытых всеми вещей. После нескольких минут поисков, он, наконец, торжественно вытащил на свет массивный предмет.


– Сто там, сто там? – нетерпеливо зашептала я, не смея нарушать пугающую меня тишину.


Папа не ответил. Вместо этого он повертел дугообразное устройство в руке и вернулся в центр комнатки.


– Этот фонарик издалека, – улыбнулся папа. – В Скогвинде он всего лишь гость.


Мужчина несколько раз с усилием отжал скобу и скользнул жёлтым лучом по стенам. Я со смесью любопытства и страха проследила за кружком света взглядом и спросила шёпотом:


– Откуда ты знаес?


Папа уселся рядом и провёл пальцем по выпуклым буквам на боковой стороне фонарика.


– Видишь надпись?


– Да.


– Сможешь прочесть?


Я на мгновение отвлеклась от молчаливой обстановки комнатки и пригнулась к тусклому корпусу ближе. Всем моим внимание завладел ряд заглавных букв, смысл которых, однако, оказался совершенно недоступным для понимания.


В конце концов, я отрицательно покачала головой. Папа же пояснил:


– Здесь написано «Сделано в СССР». Когда мы с твоей мамой только переехали в этот дом, фонарик висел в нашей спальне вместо картины, той, что с букетом, помнишь?


– Ага.


– Так вот, после он долгое время пылился здесь, среди всех этих ящиков, – я подозрительно огляделась вокруг и позволила сделать себе вдох. Папа же продолжил. – Но однажды фонарик мне очень сильно помог.


– Помог? – удивлённо переспросила я.


– Да. Когда умер старый мэр Роар Габриэлсен, в Скогвиле стало совсем всё плохо. Был сильный пожар, и он добрался до самого Зелёного квартала. Я потерял свой старый дом, и здание, где работала твоя мама, тоже сгорело. Ну и потом, мы потеряли… Мы… не смогли… Не успели…


Папа совсем потерялся. Его лицо омрачилось, поэтому я поспешила перевести разговор в прежнее русло.


– И как фонаик тебе помог?


Складки разгладились. Мужчина пожал плечами.


– Один старый друг подсказал мне, что делать. А точнее, оставил подарок из прошлого. Именно этот фонарик. К нему прилагалось письмо с… инструкциями, так скажем. – папа грустно улыбнулся. – Друг меня кое-чему научил. Хочешь, и тебя научу?


История папы, а в особенности его ненавязчивое предложение, заинтересовали меня не на шутку. Так много вопросов, и так мало ответов. Я нетерпеливо спросила:


– Тему?


Когда папа открыл рот, чья-то огромная безобразная рука небрежно смахнула меня во тьму. Наваждение длилось недолго. Я несколько раз моргнула, и вновь оказалась на чердаке.


Теперь папа поднёс фонарик к подбородку лучом вверх, отчего его лицо превратилось в пугающую рожу с провалами вместо глаз.


– Давненько я не кушал… – с жутокй миной проворчал мужчина и поводил лицом по сторонам, – особенно маленьких вкусных девочек.


Рожа резко обратилась ко мне. Я счастливо захохотала.


– Хм-м-м… – задумчиво выпятив нижнюю губу, промычал монстр. – Сколько тебе годиков, девочка?


– Тетые… – всё ещё хихикая, отозвалась я.


Монстр удовлетворённо вскинул указательный палец кверху и кивнул:


– В самый раз.


После чудище напало на меня, и мы с ним несколько минут отчаянно боролись, грохоча ногами и руками об пол и заливаясь отдающимся болью в животе смехом.


– Неужели тебе совсем не было страшно? – всерьёз удивлялся папа уже после, когда мы втроём вновь продавливали диван перед телевизором и хохотали над очередными выходками Люси.


– Было, но мне пон’авилось… – гордо отчеканила я.      


Папа засмеялся и погладил меня по волосам, а мама ненавязчиво спросила со своего уголка:


– А что вы там делали?


– Да там чудище одно ужинало маленькими прелестными детками, – ответил папа. – А эта мадама только хихикала, да ещё и победила его в конце.


Мама улыбнулась и, потянувшись, чуть сжала мою ладошку.


– Ты моя хорошенькая храбрая принцесса.


Тут ветер на улице усилился, и звук телевизора как обычно скакнул, однако папа с мамой не обратили на это никакого внимания. Одна лишь я почему-то обернулась к полукруглому экрану.


Пятно, между тем, спустилось с чердака и медленно встало из-за спинки дивана, но всё моё внимание было приковано к хороводу чёрно-белых точек, сменяющих друг друга в бесконечной суматохе.


«…крадут и прячут в пещере в лесу», – зачитывала Люси с листка, – «они крадут прекрасную селянку потому, что злая колдунья превратила их атамана в лягушку…»


«Правда?» – нахмурилась Этель и обернулась.


«Да. Атаман оказывается братом девушки. Их разлучили, когда они ещё были головастиками…»


Ветер стих. Закадровый смех сровнялся с обычной громкостью, и скрюченные когти приподнялись над моей головой. Мама с папой принялись о чём-то тихонько переговариваться за моей спиной, а я, приоткрыв рот, и время от времени смеясь, продолжила слушать Люси.


И тогда пятно обрушилось на меня. Оно схлопнуло на моём детском тельце свои цепкие лапы и понесло меня прочь из дома. Я ничего не видела, но всё ещё слышала глухие разговоры из телевизора.


Люси заканчивала свой монолог:


«Но она этого не знает, понимаешь? Это конец первого акта».


«Первого акта?» – перемежаясь с новым взрывом хохота, поразилась Этель.


«Да», – беспечно отозвалась Люси, и маленькая четырёхлетняя девочка вновь уснула в объятьях своей старой знакомой.


АКТ 2


ДЕЙСТВИЕ 1


Многим-многим позже…


Щетинистые лапки перевернули очередную ветхую страницу. Свора детёнышей с нескрываемым любопытством в своих неподвижных глазёнках следила за каждым движением Старшего. Прежде чем озвучивать витиеватые тексты объёмистой книги в бордовом переплёте, тот внимательно рассматривал исправленные картинки, проверял правдивость слов, и только тогда принимался за чтение. Старший всегда так делал, прежде чем учить молодняк Истории. Прочие могли что-то перепутать. Да, перепутать. А Старший знал и понимал большую часть Истории, как никто другой. И неудивительно. Во времена сказки его далёкий предок видел всё воочию. После всех пережитых злоключений он смог выжить и сохранить память, перенести её на бумагу и передать потомкам. Неисчислимое число раз предок переписывал целые абзацы, бережно сводил лезвием изображения мышей, подрисовывал вместо них себя и прочих собратьев, вырывал лживые страницы и менял их местами. И Старший за свою долгую жизнь научился видеть. Он замечал самые малейшие небрежности в исправлениях, с какой-то врождённой непринуждённостью догадывался об их первоначальном смысле.


Итак, первая книга Истории была не идеальной, но таким не был и Дроссельмейер. Чего только стоило его безобразное мясное тело без всяких признаков защиты. Отвратительно! Но всё же народ Старшего не был предвзятым, – надо отдать ему должное. Он нашёл в себе силы преодолеть неприязнь и простить странному существу его уродство. И не прогадал. Когда этот причудливый народец вышел из мрака, Дроссельмейер помог, научил его основам, показал возможности и пути, которых раньше попросту было невозможно заметить… он помог вспомнить. Впрочем, как оказалось впоследствии, были знания полезные, а были и лживые. Так, выжившие из ума старики рассказывали и о более ранних встречах с такими же существами, как Дроссельмейер, но Старший в них практически не верил. Дряхлые особи пожирали экскременты, а под конец жизни принимались глодать и собственные засыхающие конечности, – что с них было взять…


Подумав о весьма нелицеприятном жизненном исходе, Старший нервно поводил усами. Пустые оболочки без мысли и цели. Конец всегда неприятен.


Как бы то ни было, Дроссельмейер подарил основу. А уж чертежи и схемы были найдены позже. Назначение многих осталось за гранью понимания, но некоторые удалось воссоздать. И оно того стоило. Всего за несколько лет народец воссоздал основные моменты из Второй книги, перенял обычаи, уклады мягкотелых, научился изготовлять одежду и орудия. Поначалу было сложно и непривычно, но воля книг неоспорима. Народец этот этап прошёл.


Так, прочь отступления! Наконец, минуты необходимых приготовлений остались позади, и Старший принялся рассказывать Историю.


Он поведал кучкующимся подле книги детёнышам о девочке и её сгоревшем отражении, рассказал о давнем торжестве, на который всё той же девочке подарили великолепный нарисованный замок и отворяющий его ключ, упомянул и первую встречу девочки с родным мертвецом, а затем постигшую её болезнь. Как подозревал сам Старший, в ту злополучную ночь тварь каким-то образом сумела изменить предначертанное, повернуть ход Истории в другое русло. Дроссельмейер не мог ошибаться столь сильно. Всё из-за твари. В Истории она была жива, а в настоящей жизни мертва ещё до первых строк. Как бы то ни было, Старший поборол давнюю неприязнь к мертвецу и продолжил повествование.


После рассказа детки притихли, и теперь испуганно таращились в никуда. Красочное описание противостояния между девочкой и Королём с его отвратительными подопечными осталось позади. В той самой первой битве девочке помог Щелкунчик, и, как положено кукле, он был уродлив и сух. Но лишь снаружи. Долгое время Щелкунчик помогал девочке, искал с ней лекарство от болезни, шёл в бой без страха и сомнений.


Старший замолк, задумчиво пошевелил усами и будто бы припомнил мягкое лицо девочки. Давным-давно мертвец изменил её, заразил скверной и поселил в детской груди совсем недетскую тоску. Старший чудилось, что он знает это чувство, что он помнит, как возвращался домой в полном одиночестве сквозь снега и метели. Тогда он мог бы почувствовать.


По жёсткому телу прошла быстрая непокорная дрожь, но Старший поспешил себя одёрнуть и продолжил читать. В этой главе речь шла о его далёком предке.


«Наступила ночь», – потрескивал Старший в такт дрожанию люминесцентной лампы. – «Придворный звездочёт поглядел на звёзды с помощью Дроссельмейера, великого искусника и в этом деле, составил гороскоп принцессы Пирлипат. Сделать это было очень трудно, ибо линии запутывались всё больше и больше, но – о, радость! – наконец всё стало ясно: чтобы избавиться от волшебства, которое её изуродовало, и вернуть себе былую красоту, принцессе Пирпилат достаточно было съесть ядрышко ореха Кракатук».


ДЕЙСТВИЕ 2


Улица Блодет (29 ноября 1984 год, 02:56).


Зубья. Так местные называют северную окраину Скогвинда. Этот мрачный неприветливый район, состоящий из нескольких закруглённых кварталов, ощеривается в лес высокими частоколами и давно проржавевшими насквозь проволоками.


Никто уже наверняка и не помнит, отчего городишко отступил от опушки столь пугливо, и почему живущие здесь люди стараются не включать свет с наступлением темноты. Но на этот счёт у меня есть догадки.


Ознакомившись в своё время с кипами старых хроник и заметок, я знала, что тесные ряды домишек неоднократно становились жертвами ранее упомянутых мной ветров. Ледяные порывы и теперь ломают старые доски, опрокидывают почтовые ящики и заборы и проникают сквозь самые тесные прорехи в стенах. Безжалостные нападки повторяются каждую зиму, и всякий раз они уносят с собой несколько жизней – как правило, склонных к болезням стариков и детей.


Существуют и другие причины необыкновенной боязни северных скогвиндцев к лесу. Поговаривают, что он полнится не только ветрами, – есть в нём и нечто другое; нечто мёртвое, тёмное и массивное. Наверное, и теперь оно печально бредёт вдоль неровных, испещрённых царапинами стен и ищет путь к людям. Тьма – его ближайший союзник, а потому разглядеть неведомого обитателя леса практически невозможно, но всякие, всё же различившие его во мраке, сходятся в одном – то не человек и не зверь. Кожа его темна и суха, будто угольная пыль, а конечности уродливы и корявы, подобно выкорчеванным из земли корням. Порой он проникает в землю и живёт там, питаясь соками цветов и плодов, забирает домашних животных, а после и их недостаточно осторожных хозяев.


Да, как ты уже мог заметить, Дневничёк, народ в Скогвинде крайне суеверен. И это прекрасно. Как и во всякой другой захолустной глубинке, мифы и легенды здесь – неотъемлемая и наиболее значимая часть любой мало-мальски значимой жизни. Всякий приезжий посмеялся бы над наивным простодушием застрявших в собственных предрассудках стариков. Вот только в глубине души и этот недоверчивый иноземец почувствовал бы в нелюдимых местах, в их глухих закоулках, да дремучей округе, леденящую душу тревожность, какую-то скрытую и неявную опасность, наблюдающую за ним неотрывно и внимательно…


Она наблюдала и за мной, но мне было всё равно. Я безучастно всматривалась в размеренно покачивающийся ряд домов, их закрытые шторами и толстыми занавесями окна и чувствовала, как падающие с неба хлопья снега таят на коже.


Лачуги в Зубьях разномастны и неприглядны. Внешним своим видом их тесные скопления и впрямь напоминают клыки оскалившегося зверя. На улочках нет света и людей – одни лишь оставленные с осени автомобили и, конечно же, снег.


Снег слепил меня. Его быстрые робкие прикосновения постепенно приводили меня в чувство. Пятно убралось прочь, скрылось в закоулках моей болезненной души и принялось дожидаться. Дожидаться чего? Ответ скрывался в самых отдалённых уголках сознания, а потому долгое время казался мне недосягаемым.


Боль нещадно пробивала затылок в своих тупых попытках выбраться наружу, и я время от времени невольно стонала. Ох, и сколько же усилий мне стоило приподнять запрокинутую голову…


Надо мной нависало чьё-то бледное сосредоточенное лицо. Узнала я его не сразу. Оказалось, что то был уже виденный мною ранее юноша – молчаливый спутник Учителя.


– Ты… тень… – бессвязно пробормотала я, силясь сфокусировать взгляд.


Юноша не ответил. Он лишь скосил глаза, а затем вновь отстранённо уставился на дорогу. Холод проникал в рукава и за ворот, но лицо моего спасителя оставалось непроницаемым. Идти было непросто, – снег устилал толстым слоем всю дорогу, а ледяные порывы так и норовили сбить с ног, – но юноша лишь выше поднимал ноги и, будто заведённый, размеренно продвигался вперёд.


В полном молчании мы прошли половину Зубьев, свернули в узкий переулок, завешанный замороженным тряпьём, миновали Хаут Винни, затем Артери Транк, прошествовали мимо жутковатого памятника, изображающего скачущих по полю коней и нескольких изуродованных временем, да подростками всадников. Ну а после мы оказались подле внушающего некогда уважение, а теперь лишь тревогу комплекса зданий. Незамысловатые и массивные на вид, лет десять назад здания отличались строгостью форм и предельной точностью архитектуры. Теперь же старый санаторий превратился в раскрошившегося старика, свистящего от бьющего в пустые окна ветра.


Скрипнула простая деревянная калитка, остался позади запущенный садик, высокие кирпичные колонны сомкнулись в единый свод и принялись зловеще нависать над головами, пока после десятка гулких шагов не оборвались массивной железной дверью с кассирной задвижкой. Юноша неловко положил меня прямо на ледяной пол, спиной к выступающей кладке и тихо подойдя к входу, вычеканил костяшками о железо короткую мелодию. Над головой тут же вспыхнула забранная в металлическую сетку лампа, и я смогла разглядеть своего молчаливого спасителя в деталях.


В юноше не было ничего необычного. В самом деле, совсем ничего. В контрасте с предыдущими моими новыми знакомыми этот казался удивительно обыкновенным. Лишь одно было в нём странно – правый уголок рта, вместо того, чтобы оканчиваться плавным переходом, уходил глубоким шрамом почти до самого подбородка вниз, отчего лицо напоминало треснувшую после резьбы работу кукольника маску. Ещё парень заметно сутулился и потому наверняка бы походил на обычного школьного зубрилу, если бы не его внушительный рост и, пусть и костлявая, с большими выступающими лопатками, но всё же широкая спина. Разношенная кофта пахла свалявшейся шерсть, – сквозняк доносил до меня запах; а тёмные волосы были всегда аккуратно уложены, – так уж они росли.


Запахи и холод меня слегка взбодрили, и мысли тут же противно зашуршали в голове. Только теперь я в полной мере осознала тот факт, что на мне по-прежнему красовалось свадебное платье, а коляска, по всей видимости, осталась в церкви.


– Где… – начала было я, но юноша предупредительно вскинул указательный палец. Я тут же замолкла.


Мой молчаливый незнакомец к чему-то прислушивался. Его сутулый силуэт припал к двери и застыл. За разбитыми стенами что-то шебуршало, громыхало и подбиралось к тяжёлому замку. Наконец, скрипнул засов, и дверь с протяжным стоном отошла внутрь.


Юноша тут же подхватил меня на руки и, несмотря на заметную свою худощавость, довольно непринуждённо прошествовал со мной внутрь санатория.


Каждая комната и каждая зала были схожи, но в то же время и противоположны не столько по внешнему виду, сколько по чувственной атмосфере, коя их наполняла. Во всех помещениях горели люминесцентные лампы-диоды, и в их гудящем свете я различала самого разнообразного по размеру, виду и содержанию полотна. Многие из них были завешены белыми простынями, но некоторые всё же открывали мне свои причудливые, ни на что не похожие пейзажи. Океаны и башни, загадочные девицы, спешащие за грань… Впрочем, не только они привлекли моё внимание. Среди масляных разводов и разбросанных по полу кистей, между рядами выстроенных в стопки стульев и столов, над всей грязью и прочим мусором проглядывали небольшие, но глубокие тоннели, ведущие в отдалённые секции и соединяющие залы между собой. В свете последних событий предназначение и причина появления оных могли оказаться самыми невероятными и пугающими, а потому я поспешила перевести взгляд на что-нибудь другое.


Юноша неторопливо обходил покрытые ржавчиной соляные и углекислые ванны, ввергающие меня одним своим видом в состояние крайнего уныния, душевые кабины и теннисные столики с размохрившимися от постоянных нападков крыс поверхностями. С волнением и трепетом я замечала в затенённых уголках комнат пугающего вида конструкции, сколоченные преимущественно из фанеры и напоминающие крохотные домики. Это могло показаться безумием, но порой «домики» образовывали целые улочки с самыми настоящими фонарями и скамейками, а так же подобием парка, состоящего из пластиковых цветов, которые обычно приносят на могилы почившей родни. Стоит добавить, что иногда свет невесть откуда взявшейся в руках юноши керосинки выхватывал и сумрачные тени, а так же скрывающиеся во мраке силуэты. Всякий раз, перехватив мой взгляд, они тут же исчезали в крохотных проёмах, но по прошествии короткого промежутка времени я точно знала, – в беспорядочных пересечениях крохотных улочек кто-то обитал.


Мы настороженно пробирались по зелёным коридорам с облупившейся краской, и не сразу я приметила, что рядом с нами раздаются слабые звуки чьих-то крошечных шагов. В какой-то момент скосив голову к полу, я с немалой долей отвращения и изумления обнаружила подле ног юноши необыкновенно приземистое, облечённое в сшитый из мешковины плащик существо. Ростом с полугодовалого ребёнка, едва доходившее до половины коленей юноши, оно торопливо перебирало облечёнными в детские ботиночки ножками по полу и всячески пыталось не отстать от нас.


Спустя несколько минут прилегающие друг к другу комнатки оздоровительного комплекса остались позади, после чего наша странная троица оказалась в просторном и на удивление тёплом помещении. Мне не составило труда догадаться, что зал некогда вмещал в себя несколько внушительных бассейнов, а так же вышки с трамплинами, которые, впрочем, теперь были либо разобраны, либо сломаны. Один бассейн был напрочь погребён под невообразимо огромной горой книг и газет; другой оказался прикрыт подобием навеса, сотканного из старого брезента и натянутого на железные балки, беспорядочно установленные изнутри углубления. Вскоре выяснилось, что бассейн освещался чем-то изнутри. Многочисленные щели в брезенте выводили на стенах зигзаобразные и спиралевидные отметины. В какой-то момент их размытом свете я заметила, что пол устилали самые настоящие мышеловки. Их было очень много, – не менее сотни, а то и больше. Некоторые оказались взведены, другие же придерживали чьи-то гладкие и глянцевые тельца. Не без дрожи я приметила, что некоторые из них всё ещё двигались. Впрочем, недолго. Самое большое волнение я испытала, когда приземистый уродец торопливо подскочил к одной из мышеловок и, схватив добычу, с упоением принялся её пожирать. Таинственный низкорослик стоял ко мне полубоком, – виднелись лишь острые короткие коготки, не позволяющее жертве вырваться из хватки, а так же неимоверно вытянутая, явно нечеловеческая морда с желтоватыми резцами.


Впрочем, разглядеть трапезничающего провожатого я, как следует, не успела. Стараясь не задеть ловушки, юноша осторожно прошествовал вдоль заколоченных раздевалок и остановился перед лестничным спуском, ведущим на дно бассейна. Низкорослик тем временем вытер мокрые ручонки о полы плаща, поводил надвинутым на морду капюшоном, словно бы принюхиваясь, а затем, удовлетворённо кивнув, ловко спрыгнул вниз. Коротенькие шажочки удалились к другому краю бассейна, и я различила приближающийся шорох. С таким звуком тащат что-то тяжёлое по полу.


Не выпуская меня из рук и стараясь не смотреть мне в глаза, юноша терпеливо дождался, пока шебуршание стихнет. После был короткий вздох, и парень без всякого предупреждения ступил вперёд…


Падение было недолгим, но испугаться и вскрикнуть я всё же успела. Тяжело приземлившись на край матраса, юноша по инерции опрокинулся вместе со мной на пол. Я почти ничего не почувствовала. Юноше, по всей видимости, повезло меньше. Основная часть удара пришлась на него.


Парень осуждающе покосился на своего жутковатого компаньона, а тот лишь коротко развёл ручками, якобы извиняясь, после удручённо уковылял прочь, в одну из многочисленных дыр, прорытых в кафеле.


Парень поморщился, но всё же поднялся и осторожно меня поднял. После он подошёл к объёмистому столу, заваленному всякого рода художественными принадлежностями, и уложил меня на один из нескольких тусклых диванов.


Только теперь, оказавшись в покое и относительном тепле, я почувствовала, насколько же за всё время своего безумного и ужасающего приключения устала. Сонливость сразила меня, словно самая умелая воительница во всём этом королевстве безумия, и я была ей за это искренне благодарна. Ослабшая и вновь беспечная, я скользнула полуприкрытым взглядом по внутреннему убранству бассейна.


Кафельные стены были увешаны всё теми же картинами и листками с набросками. В тот момент я смогла разглядеть лишь загадочные силуэты и падающие здания, тяжёлые морские глубины и их ужасных обитателей. Взгляд блуждал сам по себе, и я больше совсем не была над ним властна. Комнатка плыла и туманилась, – и вскоре вернулось пятно. Превозмогая слабость, я последним усилием воли приоткрыла глаза. Скосив их к полу, я с удивлением обнаружила, что большая его часть утопала в беспорядочных кучках самых настоящих дубовых листьев. Жёлтые и пожухшие, они похрустывали от малейших прикосновений и подрагивали в такт частым всполохам установленных повсюду свечей.


Крохотные огоньки давали совсем мало света, поэтому заискрилась спичка, вновь заполыхала подхваченная со стола керосиновая лампа, и часть маслянистой жидкости пролилось в железный мангал, примощённый к стене справа от стола. Весёлое пламя пролило на комнатку свой тёплый свет, и я почти сразу же почувствовала, как меня ещё сильнее начало клонить ко сну.


Уже сквозь дрёму я видела, как, ведомый загадочным существом, по полу волочится плед, и юноша меня им укрывает; как разгорается костерок, и неторопливый силуэт усаживается прямо на пол напротив меня. Уселся неподалёку и низкорослик. Расплывающаяся белая морда с красными глазками-бусинками плотоядно уставилась на меня.


Юноша глухо буркнул:


– Принеси выпить…


ДЕЙСТВИЕ 3


Улица Блодет, санаторий «Поднебесный» (29 ноября 1984 год, 10:11).


Когда я открыла глаза, в бассейне никого не было. Исчез жуткий карлик, а вместе с ним и его хозяин. Лишь старенький, обмотанный грязно-оранжевой изолентой приёмник, установленный на самом краю стола, раздражённо пофыркивал утренней лентой новостей. Хватило нескольких слов скучающего вещателя, чтобы понять, что с того момента, как я оказалась в заброшенном санатории, прошло не менее нескольких часов.


– Характерное время Скогвинда приобрело нехарактерные даже для него странности и оттенки… – бубнил хрипловатый голос. – Полицейское управление города передало экстренное сообщение о том, чтобы люди даже не думали выходить из дома, чтобы пойти куда-то там пешком. Даже на работу. На меня не ровняйтесь, «Старый компас» для меня практически дом… Ха-ха… Мда… Вообще, думаю, у наших бравых полицейских стряслось что-то действительно чертовски серьёзное. Впрочем, в подробности они не вдавались. Ну да ладно, удачи им и здоровья. Так, следующее… после прошедшей ночи Скогвинд оказался погребён под столь внушительным слоем снега, что городская снегоуборочная машина не справляется. Управленческий совет уже подключил несколько тракторов и автобус, на котором жители смогут добраться до мест работы и обратно. К данному моменту уже прочищена треть улицы Мэйн Виена. Предположительно к обеду главные улицы, а именно ранее упомянутая улица Мэйн Виена, улицы Скилвег и Ден Андре будут доступны для проезда. Хотя, кому-то захочется покидать свои тёплые постели … Лично я бы всё отдал, лишь бы оказаться дома… так, ладно, с новостями всё. Чем бы нам с вами заняться теперь… Помнится, в коморке Гора были какие-то старые журналы…


«Оказаться дома…» – отдалось тоскливо в мыслях.


Я приподнялась на локте и быстро осмотрелась. Огонь в мангале всё ещё был, и поэтому я смогла разглядеть стоящую неподалёку от меня жестяную кружку. Осторожно приподняв её за горячие бока, я вдохнула поднимающийся на тёмной жидкостью пар. В нос тут же ударил горьковатый запах трав, напоминающих полынь.


Не чай с лимоном и мёдом, но лучше, чем ничего. Я откинула плед, сделала несколько мелких глотков и невольно поморщилась. Столь гадкого вкуса мне ещё пробовать не приходилось…


– Обычно настой пьёт Георг, – раздался заставивший меня вздрогнуть голос со стороны входа. – Просроченный кофе с мышиным горошком. Следовало сразу послать его за чем-то более сносным.


Ладно просроченный кофе, но мышиный горошек?! Стало понятно, отчего вкус показался мне столь характерным…


Поперхнувшись, я повернула голову к источнику звука и одарила спускающегося по лестнице юношу красноречивым взглядом.


– По всей видимости, ты не знаешь, что мышиный горошек – это растение, – взглянув на меня, невозмутимо заметил парень. Голос полностью соответствовал характеру своего обладателя; не менее того он был сдержан и задумчив. Соответствовала образу и вычурная манера речи. – Ему почему-то нравится горечь. Наверное, дело во вкусовых рецепторах. От человека Георгу досталось немногое.


Я с отвращением отпихнула кружку и торопливо вытерла губы тыльной стороной ладони. Леденящая душу волна вновь поднялась с живота и окатила меня, подобно ушату с родниковой водой. С невольным страхом и пустой надеждой посматривая на странного хозяина бассейна, я не сразу осмелилась заговорить. Слова прозвучали жалко и тихо, но они шли от самой моей сути, от той части, которую я замечала в самой себе крайне редко, а посторонним и вовсе никогда не показывала.


– Ты такой же… как они?


Как и в прошлый раз, юноша опустился на пол напротив меня. Его серый взгляд обратился вниз, на подхватываемые сквозняком листья. Вещатель к этому времени замолк, и на смену ему из динамика разлилась печальная инструментальная музыка, придавшая комнатке своеобразное подобие уюта.


– Кто «они»? – глухо переспросил юноша, безучастно наблюдая за попытками скрученных хрустяшек убраться от него прочь.


Страх усилился. Я помедлила, но всё же ответила.


– Как Энди и Алва, и Учитель… И как Светоч… – последнее слово я произнесла совсем тихо, едва дыша.


– Все мы люди… – пожал плечами юноша. – Даже Эваранди…


– Та страшная старуха, Алва… Она убила его, зарезала скальпелем прямо на моих глазах…


Юноша слегка усмехнулся и качнул головой.


– Значит, всё же вернула ему инструмент… А Энди, как всегда, всё испортил…


– Инструмент?


Последовал утвердительный кивок.


– Болен рассказывал мне, что Эваранди проник в потусторонний мир с помощью этого скальпеля. Он проник на глубину, до которой Болену ещё очень далеко… и поплатился за это. Болен его предупреждал, и не раз, но всякий раз Эваранди лишь отмахивался и насмехался. Болен и об этом рассказывал. Болен много о чём мне рассказывал…


Потусторонний мир и некий «инструмент». Я тут же вспомнила ужасные символы с рисунками в коморке, ужасающий вид Светоча и абсолютную его непохожесть на любых принадлежащих привычному миру существ, жуткие метаморфозы Учителя и его бродяг, и, наконец, конечности, обратившиеся в ветви, и оставленные там, в кресле. Мой взгляд невольно скользнул по покрытым пледом ногам. Несмотря на тепло комнаты, кожа покрылась мурашками.


– Кто такой Болен? – ужасно боясь окончания едва начавшегося диалога, спросила я.


Юноша бросил на меня короткий взгляд.


– Мой отец, – явно догадываясь о моих подозрениях, он прикрыл глаза и коротко кивнул. – Да, Учитель. Хоть он не видит всей правды, многому я научился у него.


Я внимательно вслушивалась в слова парня, смотрела на его лицо и печальный шрам, старалась уловить сопутствующие речи эмоции, и… Чем дольше я наблюдала, тем большим доверием к нему проникалась. Юноша определённо был не так прост, как казалось мне поначалу, но если и были в нём странности и даже таинственность, то была в нём и какая-то удивительная честность, возведённая едва ли не в абсолют.


– Почему он… – начала я и запнулась. – Почему он делает всё это? Что происходило там, в церкви?


– Существуют дни, когда сущее приближается к истинному своему виду, грани истончаются, и… Впрочем, ты уже всё это слышала от Болена, – юноша подхватил с пола горсть листьев и всмотрелся в их сухие тельца. – Он и его паства, бедолаги, приходящие к нему, – каждый когда-то пережил нечто страшное, потерял себя и смысл жизни. Болен первым обнаружил путь к истинному спасению… как он сам говорит…


Интуитивно я чувствовала, что мне следует подыгрывать настроению моего нового знакомого, как и в церкви стараться ничему не удивляться и быть естественной. Не без труда усевшись и прислонившись к стене, я осмелилась вставить в монолог осторожное замечание:


– Кажется, ты его недолюбливаешь…


Юноша слегка вскинул брови:


– Это так. Наши с ним взгляды на жизнь во многом расходятся, но то, что Болен – человек особенный, я понимал всегда. Пережив в детстве утрату, он самостоятельно научился проникать в места, недоступные всем прочим, в то время как многие бы просто утратили всякую веру в мир. Удивительно и то, что он научился открывать взор подобным себе.


– Я… я тоже что-то видела…


Юноша смерил меня внимательным взглядом, в особенности остановился на ногах, и сказал:


– Я знаю. Ты похожа на него. В тебе тоже живёт тьма.


– Но… как то, что он делает, может кому-то помочь? – я вздрогнула, припоминая безумные метаморфозы, свидетельницей и участницей коих мне пришлось стать. – Это было так странно… Когда всё начало меняться и люди превратились в чудовищ… я подумала, что сошла с ума…


– Мир почувствовал твой страх и показал одну лишь тёмную свою сторону, вызволил на волю всё то, чего боишься ты, чего боятся другие люди… Все странники проходят через это. Обретя определённый опыт, знающий и видящий может найти в том мире и хорошие вещи, которые и впрямь лечат его душу.


Я вспомнила перекошенные рожи, пьяные выкрики и дерганые пляски.


– Не очень-то было похоже, что те бродяги счастливы…


Юноша сдержанно усмехнулся и совсем тихонько подул на листочки. Те зашуршали и замерли. Все они остались на ладони.


– Видишь? – посмотрел на меня юноша.


Я непонимающе повела плечами, но на всякий случай утвердительно угукнула.


Юноша пояснил:


– От того, что я подул, листья не стали живее, и даже не сорвались вниз. Они лишь на одно мгновение двинулись, словно в них что-то пробудилось, но этого недостаточно. Болен старается по мере своих сил. Он не спасает, а лишь указывает к спасению один из путей. Болен искренне верит, что рано или поздно он и его странники найдут долгожданный «Грааль» и излечатся полностью. Вот только всё это неправда.


Юноша резко сжал ладонь. Листья хрустнули в последний раз, и их останки беззвучно упали вниз. Мне стало несколько не по себе, но я постаралась не подать виду.


– А что же правда? – спросила я.


Мой слишком уж непростой собеседник поднялся, неторопливо отряхнул руки, подошёл к одной из нор и, вытянув что-то из карманов джинс, пнул стену ногой.


Топот крохотных ножек послышался не сразу. Нарастая и замедляясь, он вверг меня в прежнее состояние ошеломления и ожидания чего-то жуткого и невероятного. Так и случилось. Самые смелые мои ожидания оправдались, и из норы вышел крохотный уродец, виденный мной ранее. Капюшон был низко надвинут, а руки скрыты в широких рукавах, поэтому разглядеть существо, как и прежде, мне не удалось. Впрочем, таинственность лишь усиливала волнение.


Юноша присел перед карликом, что-то тихо ему сказал, а затем вручил в когтистые ручонки самый обыкновенный металлический ключ от двери. Существо юркнуло обратно в нору. После поднялся и парень. Он размеренно подошёл к столу, и спустя непродолжительное время из груды хлама показалась пара глубоких тарелок.


– Правда в том, – запоздало заговорил юноша, – что ты давно не ела… Как, впрочем, и я.


Желудок с готовностью затянул свою характерную песню. Щёки налились стыдливым жаром.


– Вот и я о том же, – вгоняя меня в ещё большее смущение, заметил юноша.


– Извини, – прошептала я.


Парень, принявшийся было вновь копошиться, обернулся.


– За что?


Я помолчала и, продолжая чувствовать неловкость, быстро помотала головой.


– Ни за что… Извини…


Юноша на этот раз повернулся ко мне уже полностью и опёрся о край стола.


– А теперь за что?


Я вовсе перестала что-либо понимать. Дёргано улыбнувшись и отвернувшись, я сдавленно обронила:


– Я… прости…


– Ну, если ты так просишь, – задумчиво отозвался парень, – то я тебя прощаю.


Его сказанная с крайней степенью серьёзности реплика подтрунила моё взволнованное состояние, но в то же время и рассмешила. Я метнула на юношу короткий взгляд и вновь улыбнулась, только на этот раз совсем по-другому. Юноша посмотрел в ответ и приподнял изувеченный краешек губ.


В тот же момент вернулся жуткий коротышка. Причудливо пригибаясь и расшвыривая листья, он выскочил из норы с приличного размера мешком, вознесённым над головой, и важно прошествовал с ним к юноше. Тот наклонился, подхватил мешок и поставил его на свободную часть стола.


Загадочное существо то ли фыркнуло, то ли чихнуло, а затем вновь побрело к своей норе. Вот только, прежде чем уйти, оно успело посмотреть на меня. Невидимый взгляд упал на выбивающееся из-под пледа платье, и малец тут же удивительным образом оживился. Настороженно подойдя к белой невесомой ткани, он склонил капюшон к самой земле и потянулся было коротенькими ручонками вниз, однако я поспешила одёрнуть полы платья на себя. Кроха вздрогнул и принял настороженную стойку, – он быстро взглянул на меня, и в отдалённом свете мангала блеснули красные глаза. Впрочем, кроха пришёл в себя быстро. Отчего-то прикрывая лицо мохнатыми, как оказалось, ладошками, он поспешил к проёму.


– Ч-что это… было? – едва справляясь с клокочущим в груди сердцем, с трудом выговорила я.


Юноша подхватил откуда-то из-под стола несколько поленьицев и направился с ними к мангалу.


– Георг, – коротко отозвался он.


Георг… Я поводила вокруг рассеянным взглядом, посмотрела на кружку, стоящую рядом.


– Тот, который?.. – вяло махнула я рукой в сторону жестянки.


– Да, – кивнул парень и подбросил в мангал дрова. – Который мышиный горошек.


Шутливые слова юноши меня несколько отрезвили. Сам он, однако, невозмутимо продолжил:


– Георг очень стесняется своей внешности. Удивительно вообще, что он тебе показывается. Наверное, это решение стоит ему больших усилий. Я познакомился с ним несколько лет назад, когда впервые набрёл на это место. Не сразу, но мы в нашем взаимном сотрудничестве нашли некоторые плюсы…


– Но кто он? – переходя на шёпот, изумлённо спросила я. – У него какая-то болезнь? Он нечто… нечто вроде карлика? Я никогда не видела таких низких людей… даже не знала, что такие вообще бывают. К тому же глаза и руки… Сколько ему лет?


Парень выплеснул из кружки противную настойку, залил в неё какую-то тёмную жижу из оказавшегося подле мангала термоса, и красноречиво протянул её мне, обрывая таким образом бесконечную череду вопросов.


– Пей. Георг ничем не болен, если так можно выразиться. Он просто такой, какой есть. В его истории много неясных моментов и, думаю, эти моменты так и останутся покрытыми сумрачной вуалью тайны. Хотя, стоит отметить, что некоторые из них я всё же со временем разрешил…


Я несколько раз отхлебнула ароматного кленового чая и едва заметно покачала головой. Уж что-что, а отвечать на вопросы, при этом совсем на них не отвечая, юноша, несомненно, умел. Как бы то ни было, из его слов выходило, что карлик был не столь уж ужасен, как я решила поначалу… По крайней мере, в душе. Меня даже начинало одолевать чувство жалости к бедолаге и стыда за своё недолгое, но показательно невежливое отношение к нему.


– Хотя бы скажи, Георг – человек? – попытала я в очередной раз счастья.


Но и теперь юноша ответил весьма уклончиво:


– В крайне малой степени, но да.


К моему немалому удивлению, юноша вытащил из мешка всякое съестное, – и свежие овощи, и фрукты, и хлеб, и даже целлофановый пакетик с перловой крупой. Вскоре чудесным образом из ниоткуда возник и самый главный хозяин стола – допотопный чугунный котелок; наполненный водой, морковкой и луком, специями и перловкой, он осторожно водрузился на стенки мангала и вскоре засопел ароматным паром. Прислушиваясь к его размеренному дыханию, юноша рассуждал вслух:


– Человек – понятие не столь узкое, как его привыкли считать. Кроме принадлежности к виду, оно включает в себя не только биологические критерии, но и моральные. Все мы в некотором роде люди, – по крайней мере те, кто обладает свободой воли… Всегда частичной, правда.


Юноша готовил и попутно убирался в комнатке, а я смотрела на завешенные белыми простынями стены и пыталась себе представить, что могу за ними увидеть. Вполне могло оказаться, что и там были ужасные демонические символы с изображениями неведомых чудищ, – таких же, каких я видела и в проклятой коморке; но после пусть и непродолжительного, но такого искреннего разговора с юношей мне в это совсем не верилось. Здесь, среди листвы и потрясывающегося от бульканья котелка, в тепле и относительном спокойствии, я впервые за долгое время подумала о Фрите. Несмотря на все ссоры и недомолвки, я вдруг почувствовала, как к горлу подступил горячий тяжёлый ком. Интересно, как она там? Наверняка, сходит с ума и мечется по городу с этим своим тупым Эитри. По щеке скользнула горячая дорожка, своевольно обогнула черту губ и оборвалась несколькими каплями у подбородка.


Кажется, юноша заметил слёзы, но предпочёл не тревожить меня лишними словами и вниманием. Либо же моё состояние было ему попросту безразлично. Он всё так же неспешно пересекал комнатку и готовил обед, пока я плакала.


Спустя минуты я всё же набралась решимости и вытерла слёзы. Что бы ни случилось, я должна добраться до Огонька и поговорить с ним, а после сразу же отправиться домой. Любым способом. Мысленно внеся в свой прежний план поправки и твёрдо решив его придерживаться, я обхватила тёплую кружку обеими ладонями и посмотрела на юношу, помешивающего кашу деревянной ложкой, расписанной завитушками и цветами.


– Ты не спрашивал, но… меня зовут Мари. Скажи, а как тебя зовут? – спросила я.


Юноша обернулся, и в его взгляде я впервые различила некоторого рода озадаченность. Он ответил не сразу – лишь спустя время. Посматривая на огонь, он сказал:


– Болен не дал мне имени, – я удивлённо захлопала глазами, а юноша задумчиво кивнул. – Однажды он лишь сказал, что не имеет на это права, что когда-нибудь я найду его сам и тогда пойму, что оно моё…


В мангал отправилось ещё несколько поленьев. Мы помолчали, а после юноша сказал:


– Все мы люди… И я человек… Называй меня Человеком.


ДЕЙСТВИЕ 4


Улица Блодет, санаторий «Поднебесный» (29 ноября 1984 год, 11:22).


Итак, мой спаситель обрёл имя.


– С чего ты взял, что настало время его выбирать? – спрашивала я Человека позже, когда котелок уже закипел, а освещённая часть комнатки украсился посудинами со съестным. – И почему именно Человек?


Юноша протянул мне тарелку с дымящейся кашей и присел напротив.


– Не знаю. Просто никто ещё не спрашивал, как меня зовут, словно меня никогда прежде и не было…


Каша оказалась просто восхитительной. В меру солёная, приправленная корицей и чёрным перцем, она источала головокружительный аромат. Ничего подобного я в жизни не ела… по крайней мере, спустя сутки голодовки мне так показалось. Да что тут говорить. Я была так голодна, что как только прикоснулась к вареву, то тут же смело отбросила все нормы приличия, и стеснение поспешило стыдливо убраться восвояси, в свои скромные серые чертоги. Каша принялась покидать тарелку с удивительной скоростью.


– А теперь как бы родился, да? Появился человек… – не смея прерывать прекрасные мгновения насыщения, прошамкала я с набитым под завязку ртом.


Парень вскинул брови и задумчиво кивнул.


– Вроде того…


К быстрому постукиванию ложки о тарелку присоединился ещё один. Человек ел аккуратно и вдумчиво. Прежде чем отправить каждую порцию в рот, он внимательно её рассматривал, словно пытался в ней что-то увидеть.


– А знаешь, – вдруг сказал он и отстранил ложку. – Тебе нужно позвать Георга поесть с нами.


– Фто? – ошеломлённо прошамкала я.


С несколько раздражающей невозмутимостью Человек посмотрел на мои раздувшиеся под напором каши щёки и пояснил своё неожиданное решение:


– Мне кажется, ты ему понравилась. Георг в последнее время совсем ушёл в себя, а после твоего прихода словно бы ожил вновь.


Мышиный горошек, заросшие шерстью ручонки и красные глаза, поглядывающие из тени капюшона, крохотный рост и клыки… В груди похолодело, но лёд тут же обратился горячей волной. Мне вдруг подумалось о другом – о постоянном одиночестве и непохожести на остальных людей, отчаянии и страхе. Кому как не мне были знакомы эти чувства.


– Это обязательно? – на всякий случай уточнила я, лелея в сердце кроткую надежду на отрицательный ответ. К моему удивлению, тот последовал, но в несколько иной форме, нежели я ожидала.


– Нет, но Георг будет счастлив.


Короткую паузу заволокло сомнениями и страхом, которые, впрочем, я в силу то ли собственной глупости, то ли излишней добродетели, поспешила подавить.


– Хорошо, – не без дрожи выдала я и отложила тарелку. – Что мне делать?


Красноречивым ответом взметнулись в воздух листочки, заволновалась лампа, – это из проёма в стене повеяло холодом. Человек откинул одну из простыней, открыв, таким образом, очередной внушительный проём в стене и промолвил:


– Георг живёт в фильтре бассейна. Он меня к себе не пускает, но тебя, как мне кажется, примет.


– Кажется? – перевела я встревоженный взгляд на Человека.


– Да, – спокойно подтвердил он.


Вдохновляюще. Какой нормальный калека пополз бы в дыру, проделанную прямо в бассейне заброшенного санатория по велению незнакомца, чтобы позвать какого-то загадочного уродца к ужину? Всё правильно – я. Правда, о нормальности не может быть и речи.


И вот человек торжественно вручил мне заплывшую потёками свечу, связал ноги, чтобы те не болтались позади зазря, и я поползла. На поверку тоннель определённо был создан вручную. Серые шероховатые стены цеплялись за одежду, когда я ненароком их задевала, а сам лаз то сужался, то становился шире, а то и вовсе поворачивал куда-нибудь в сторону. К счастью, пол застилали коврики, кои обычно выставляются подле входа в дом, но даже с ними продвигаться вперёд было крайне непросто. Связанные полами платья ноги мешали и словно бы даже тянули назад, но вскоре, к счастью, терпение моё кончилось, нервы стянуло и разорвало, словно перетянутые между собой канаты, и мне стало абсолютно на всё наплевать.


– Чтобы я ещё хоть раз в жизни решила выйти из дома, – раздражённо бормотала я, отчаянно перебирая локтями и стараясь не задуть своим срывающимся дыханием свечу, зажатую в ладони. – Чёртов Энди, чёртов Учитель, чёртов Светляк с его чёртовыми ритуалами…


Человека и его «питомца» я предусмотрительно упоминать не стала. Как-никак к обители второго я медленно, но верно подбиралась. По мере продвижения тоннель ощутимо кренился вниз и уходил в левую сторону, поэтому к концу пути я была уверена, что нахожусь под самым бассейном, ровно в его центре.


Вход в убежище коротышки оказался забран тяжёлой отсыревшей тканью. Один её вид заставил сердце забиться чаще. Прежде, чем войти, я остановилась и робко позвала:


– Георг…


Последовало несколько напряжённых секунд абсолютной тишины. Наконец, небольшой квадратик ткани в пологе ушёл внутрь, красный глаз внимательно осмотрел моё чумазое лицо, а после… После пространство за тряпкой погрузилось в оглушительный и разрозненный, многогранный грохот, как если бы в умывальник принялись вываливать огромную кучу немытой посуды.


Я попятилась было назад, к Человеку, но шум внезапно стих, полог распахнулся, и крохотная лапка призывно махнула, разрешая войти


Глубокий вздох не подарил должной доли храбрости, но хотя бы дал силы пробраться внутрь фильтра. К слову сказать, фильтром оказалась цилиндрической формы комнатка в два метра диаметром и три в высоту. Ребристые стенки покрывал налёт, но оголённых участков было совсем немного – домовитый хозяин максимально комфортно обустроил своё жилище – наклеил на стены чёрно-белые вырезки полуголых девиц, пристроил к стенам некоторое подобие жестяного шкафчика, стул и столик, и даже поставил на него кувшинчик, в котором плесневел крохотный кактус. Как и положено в простеньком, но уютном домике, пол застилал небольшой круглый коврик; потолок же опутывал внушительный набор труб и вентилей, но и их низкорослик украсил красными ленточками. Одна из труб поддерживала старую конусообразную лампу.

Кракатук

Подняться наверх