Читать книгу В Германии - Александр Александрович Телегин - Страница 1

1. Переходный пограничный лагерь

– Подождите, за вами придут, – сказала стюардесса, сероглазая блондинка в синей форме компании «Сибирь – Олимпиен-райзен».

Прекрасны наши женщины! Когда я их ещё увижу?

Зачем лётчики сообщили, что за мной надо прийти? Сиди теперь и жди: не выходить же самому, а то придут, а меня нет, искать начнут. Да и стюардесс задерживаю. Они бы по своим делам пошли, а приходиться сидеть, меня караулить.

Наконец появились два парня в бело-оранжевых куртках, с инвалидным креслом без боковин.

– Садитесь, прижмите локти!

Помчались так, что ветер в лицо: один поворот, другой. Не заметил, где кончился самолёт и начался аэропорт. Тревожно оглянулся: слава Богу, моя сестра Лиза не отстаёт. Вот она разница между медслужбами аэропорта у них и у нас! В Толмачёво за мной приехала дребезжащая «буханка», с двумя пенсионерками в белых халатах, подвезла к трапу – и карабкайся в самолёт как хочешь, а здесь… Три минуты, и мы уже стоим у конвейера, по которому едет багаж. Вот и наши сумки. Лиза перетаскивает их под моё крылышко. Возле меня, кроме примчавших меня парней, оказалась ещё молодая немка, блондинка, в такой же бело-оранжевой форме, невозможно толстая! Ходит, переваливаясь, телеса колышутся, но веселá бесконечно. Сразу застрекотала с парнями, как сорока, они что-то в ответ, и захохотали втроём. А я хоть бы слово понял!

Лиза тащит последнюю дорожную сумку – самую тяжёлую.

– Возьмите тележку, – говорит толстушка, естественно по-немецки.

Лиза1 не понимает.

– Айн тележка, – переводит немка, кивая на стоящие неподалёку багажные тележки.

Непонятно, какую роль она играет среди этих двух парней, и чего они ждут.

Может, когда я освобожу их тележку? Пожалуйста, встану на костыли.

– Сейчас придёт ваш автобус, – удовлетворённо говорит толстая блондинка. – Ждите, вам объявят куда идти. Вы понимаете?

Она говорит медленно, я всё понимаю и киваю. Они уходят и тележку увозят.

Мы ждём довольно долго. Но вот приходит женщина и громко говорит по-русски:

– Прибывшие рейсом компании «Сибирь – Олимпиен-райзен», следуйте за мной на посадку в автобус.

Выходим через стеклянные двери, за которыми, но всё ещё в здании аэропорта, стоит автобус. Автобус под крышей – непривычная картина. Смотрю, где подъёмная площадка? А нету. Ладно, как-нибудь сам заберусь. А ступени высокие, такие же, как у наших автобусов.

Сели с Лизой на предпоследние сидения. Женщина объявляет: у водителя вы можете купить воду, соки, также обращайтесь к нему, если вам понадобиться остановка.

Ну всё, автобус тронулся. Едет внутри аэропорта мимо целого стада легковых автомобилей. Потолок аэропорта в нескольких сантиметрах над нами: тряхнёт автобус, и он ударится крышей. Но автобус не тряхнёт – не на чём ему подпрыгивать. Вот он вырывается наружу и вливается в поток, в реку автомобилей. Мы сидим слева – они шуруют мимо нас, как льдины в ледоход. А на соседней полосе затор, как на весенней речке. Да, внушает!

Вечереет, небо над нами густой синевы, а на западе ещё лазурное, с переходом в золотисто-розовый цвет. На границе темноты и света зажглись первые звёзды. Две из них – огромные. Я их у нас не видел. Хотя, мои скудные познания в астрономии подсказывают, что звёздное небо должно быть одинаковым и у них, и у нас. Или от широты зависит?

Автобус мчит в открытом поле. На горизонте собрались в толпу ветряные двигатели, посплетничать языками лопастей – экономные немцы даже ветру не дают пропасть.

У нас за спиной мерно журчит мужской голос:

– Я работал заведующим фермой. Совхоз у нас был огромный. Только дойных коров полторы тысячи, пятьдесят тысяч овец, да ещё гуси, утки. Хороший совхоз. Но прислали директора – дурака, какого поискать. Думал, недолго он продержится, но вот тридцать лет прошло, а он всё сидит, и до смерти будет сидеть. Двадцать лет назад построил восемь сенажных башен. Я ему сразу сказал: ничего хорошего из этого не выйдет, только денег затрата. А он: «Ты ничего не понимаешь, за сенажом будущее. По питательности – он – та же июльская трава. На сенаже зимой будем доить больше, чем летом». Я ему говорю: «Постройте одну. Если хорошо пойдёт, можно остальные достроить. Нет, отгрохал все восемь. Но загрузить успел только одну. И что вы думаете! Сенаж в ней загорелся, и она рухнула. Я ему говорю: «Ну что? Я ведь прав оказался». А он: «Я давно за тобой наблюдаю! Ты враг, ты хитрый враг! Но я тебя выведу на чистую воду».

– Да вы что! Это в наше-то время!? – послышался женский голос.

– Да, – конец семидесятых. Я ему ответил: «По грязной воде никогда не плавал, и не тебе меня выводить!». Пятьсот тысяч рублей коту под хвост, и за двадцать лет коровы ни былинки из тех башен не съели. До сих пор там хранится воздух семьдесят восьмого года. Ну, думаю, сейчас выгонят его. Ничего подобного! Чем-то он сильно начальству нравился. Деньги ему давали, не считая и не спрашивая, куда подевал.

Надо же! Какая-то фантасмагория слышать здесь в Германии «российских дел неизжитые сны»2. Я задремал под аккомпанемент рассказа заведующего фермой. Когда я проснулся, было совсем темно, и две звезды стали ниже и ярче. Мимо, закрыв их, проплыла чёрная громада католического собора со шпилями: автобус ехал по большому городу.

– Тогда его пригласили читать лекции в сельскохозяйственном институте, – продолжал журчать рассказ с заднего сидения. – И он, дурень, решил, что на самом деле учёный. Тут уж всем тошно стало. Приснится ему ночью какая-нибудь хреновина – вызывает: «Вот я набросал чертёж сеносушилки. Сделайте так, так и так». Бросили все дела. В мастерской сварили что-то похожее на большую крышу. Внутрь поставили мощный электрический вентилятор. Но, он ведь неуч – расчёты никогда не делал, да и не умел. Бандура получилась пять тонн весом, как её на место сушки доставить? Приварили колёса, пока тащили ко мне на ферму, конструкцию покорёжили. Ещё три дня ушло на ремонт. Положили сено на эту крышу, стали дуть. Мало положишь – сдувает, много – не продувает.

– Это ты, – говорит, – нарочно саботируешь! Я тебя насквозь вижу.

Потом перестройка началась, бардак, боятся некого. Он совсем распоясался: делал, что хотел. И посыпался совхоз: он со своими дружками как волки его рвали.

Когда я проснулся в следующий раз, заведующий всё ещё рассказывал:

– Подходит ко мне Маруся и говорит: «Фёдор Борисович, что же это такое! Мне надо заработать, а они весь мой комбикорм продали! А вчера перед моим носом железным штырём размахивали». Пошёл я к нему: «На ферме целая банда собралась. Примите меры, ведь убьют они кого-нибудь, вы отвечать будете». «Слушай, – говорит он мне, – ты жить хочешь?». – «Конечно хочу». – «Ну так уезжай в свою Германию, пока тебя самого не пришибли». «Идите-ка вы все к чёртовой матери, – думаю себе. – И правда прибьют, и никого не найдут, потому что в милиции все его люди». Вот и поехал.

– Да, – сказала его слушательница, и больше слов не нашла.

Очнись, Фёдор Борисович, какой совхоз, какие башни, сенаж и доярки: кругом одна Германия!

И я не в силах это осознать. Неужели это реально несётся навстречу, вспыхивая тысячами огнями, Федеративная Республика, или мне снится? Лиза тоже потрясена. Лицо у неё растерянное, ошеломлённое.

Едем уже четыре часа. В огромные окна то тьма, то яркий свет – уже глаза болят и слезятся. Устали. Когда же приедем?

Наконец автобус замедлил ход. Остановка. Шлагбаум. Свет. Какие-то люди обступили кабину, говорят с водителем. Поднялся шлагбаум – значит приехали. Автобус остановился против длинного строения, похожего на ангар. Ворота открыты. Внутри светло. Вдоль стен стеллажи, в центре стеллажи. Мы столпились, как стадо овец. Нас не пускают: ждите. А холодина страшная – ветер арктический. Я в пиджаке на одной пуговице, под ним тоненькая рубашка, ветер задувает до мозга костей. По ангару ходит мужик, разговаривает по радиотелефону. Что-то кричит: очень похож на лагерного надсмотрщика из наших военных фильмов, только овчарки не хватает. Другой немец переводит: «Вносите свой багаж». Вот и Лиза тащит наши сумки. Служитель опечатывает, наклеивает номер, даёт бирку. Кто сдал – не толпись, выходи наружу, жди.

Ну всё, багаж сдан. Идём в другое место. Какой-то служащий подгоняет мне инвалидное кресло, Лиза везёт меня вслед за толпой. Наконец мы в тепле, в большом помещении. За столом комиссия: предварительная регистрация наших документов.

В комиссии парень в белом халате – на вид лет двадцати пяти: рыжие, растрёпанные волосы, рыжая бородка-эспаньолка. Подходит ко мне:

– Я врач. Что с вами?

– У меня в детстве был полиомиелит.

– Что такое полиомиелит?

Он сражает меня своим вопросом. Жму плечами:

– Болезнь такая.

– Не знаю, нет такой болезни!

Ничего себе даёт! Пытаюсь объяснить:

– Ещё её называют детский паралич.

– Ну да, такая болезнь есть. Что вам нужно: костыли, коляска (Rollstuhl3)?

– Да, коляска нужна.

– На которой сидите, ваша и будет. Перед отъездом сдайте её в дом номер пять.

– Понял.

Потом нам объясняют, что столовая в седьмом доме, завтрак с семи до половины девятого, обед с двенадцати до двух, ужин с половины шестого до семи, а завтра в десять часов надо прийти в одиннадцатый дом для получения инструкций. Всё, мы свободны. На выходе служитель протягивают нам два пакета – сухой паёк. Лиза от него отказывается.

– Вам в третий дом, – говорит высокий молодой парень в свитере. – Я вас провожу.

Он везёт меня по безлюдным дорожкам, освещённым фонарями. Уже двенадцатый час, лагерь спит. Поворот, и перед нами двухэтажное здание с тёмными окнами, только из входной двери выливается яркий свет. По пандусу наш провожатый в момент возносит меня на трёхступенчатое крыльцо. Навстречу выходит немец с солидным брюшком – так называемый хаусмайстер, или заведующий домом. Теперь мы в его юрисдикции, а наш провожатый исчезает.

Хаусмайстер привёл нас в комнату в дальнем конце коридора. Едва он открыл дверь, заплакал ребёнок. Хаусмайстер щёлкнул включателем. Мы вошли в большую комнату с двумя широкими окнами. Слева две двухъярусные кровати. На нижней молодая, толком не проснувшаяся, брюнетка с распущенными волосами, успокаивает грудного ребёнка. У правой стены ещё одна такая же четырёхспальная конструкция. Между ней и окном односпальная кровать на колёсах, с механизмом регулировки изголовья.

Не такого я ждал от начала жизни в Германии. Наши родственники рассказывали, что их сразу поселили в отдельную квартиру со всеми удобствами. И мы в конце своей поездки из Ганновера рассчитывали на душ, чашку чая и сон в отдельной комнате.

– Да, – говорит Лиза, и на лице её написано разочарование.

– А что ещё могли ожидать люди, бросившие своих родителей! – говорю я со злостью.

Боже мой, какой я подлец! Как я мог такое сказать!? На Лизином лице написано такое горе, какого я ещё никогда не видел.

Я лёг на односпальную кровать, Лиза на одну из верхних. Я уснул почти мгновенно после более чем суточного путешествия.

Проснулся под утро. В окно светила круглая луна. Жаркая волна ужаса обрушилась на меня: что мы наделали! Невозвратно, непоправимо! Назад дороги нет. Никогда больше не будет прежней жизни, в которой были мои родные, мой дом, окружённый деревьями, книги, советские фильмы; жизнь с тем, что было мне дорого, которую, несмотря ни на что, я любил.

Лиза не спала – наверное, вообще не смогла заснуть из-за моих слов. Я раскаиваюсь, но вряд ли её утешит моё раскаяние.

В коридоре послышались первые шаги, потом голоса – третий дом просыпался. Встали и мы. Было семь часов. Пошли умываться. В коридоре уборщица домывала пол и что-то рассказывала сидящему за конторкой хаусмайстеру. Разговор у них весёлый, жизнь их прекрасна и удивительна, не то что наша.

В половине восьмого мы вышли из дома. Уже показалось солнце. Пар от дыхания. Пронизанный солнцем золотистый туман. Тёмно-зелёные листья неизвестного мне кустарника4 замёрзли, превратились в ледышки и звенят от прикосновения к ним.

Где тут столовая? Номера домов в лагере присвоены без всякого порядка, и блуждать между ними можно достаточно долго. Лиза спросила обгонявшую нас женщину. Оказалось, она тоже идёт в столовую, и мы пошли за ней. Столовая была одноэтажная с застеклённым тамбуром. Приведшая нас женщина открыла наружную дверь, затем внутреннюю, и мы очутились в обеденном зале, перед двумя рядами столов с узким проходом между ними. В конце этого лабиринта сидела немка, чей возраст я оценил лет в шестьдесят. Лиза отодвинула крайний стол, чтобы моя тележка прошла между столами:

– Der Tisch soll stehen bleiben5! – визгливо закричала немка:

Но я уже втиснулся в промежуток, а Лиза толкала Rollstuhl, расширявший проход по своему размеру. Работа немки состояла в том, что она гасила выданные нам талоны на завтраки, обеды и ужины, а лабиринт из столов был нужен ей, чтобы кто-то не проскочил мимо с непогашенным талоном. Как всякая немка, нарушителей установленного ею порядка, столовый Цербер заносила в свой чёрный эмоциональный список. Поэтому почти до конца нашего пребывания в лагере, она смотрела на нас неприязненно, и завидев, мрачнела лицом.

В огромном зале в восемь или десять длинных рядов были расставлены столы. Я подъехал к одному из них в крайнем ряду и стал терпеливо ждать, когда Лиза принесёт первый наш германский завтрак. Очередь огибала столы с трёх сторон. Через десять минут Лиза завернула перпендикулярно столам, ещё через десять двинулась вдоль дальнего ряда к раздаточной, ещё через десять принесла поднос с завтраком, состоявшим из чашки кофе с молоком, маленькой круглой булочки с пластинкой сыра, одного яйца и шайбочки маргарина с трёхкопеечную советскую монету, упакованного в фольгу. Маргарин Лиза сама не стала есть и мне не посоветовала, сославшись на исследования учёных о вреде каких-то транс-жиров.

– Если вы не будете, дайте мне, – сказала завтракавшая рядом со мной старушка, видимо, не имевшая свежих данных об опасных свойствах данного продукта. – Я жила в деревне. Там осталось двадцать человек, и автолавка приходила раз в неделю. И пенсию по три месяца задерживали. Были дни, особенно в девяносто четвёртом и девяносто пятом, когда по три дня хлеба не ела. Наголодалась.

– Да вы что! – не поверила Лиза.

– А у нас бабушка Мельникова?! Это наша соседка, – пояснил я старушке. – Она, получив пенсию, брала с собой трёх внуков (мать их в это время где-то шлындала) и отправлялась в магазин. Покупала мешок муки, килограммов пять сахара, крупу, лапшу, и они всё это тащили на санках домой, как на перовской картине «Тройка». Покупали на месяц, потому что через неделю, за пенсию можно было купить только половину этих продуктов. Они тоже не сытно жили.

Мы вышли из столовой. У входа сидело несколько кошек с блестящими кружкáми в ушах.

– Они, наверное, здесь служат, – предположил я.

Кожистые листья неизвестного кустарника оттаяли и уже не зазвенели, когда я провёл по ним рукой. Послышался нарастающий свист, вой, скрежет, заполнившие всё поднебесье, и низко над взошедшим солнцем чуть в стороне от лагеря пронеслись два истребителя.

До десяти часов было ещё много времени, и мы вернулись в третий дом. Хаусмайстер с уборщицей сидели за конторкой и пили кофе. Оказывается, они были муж и жена. Наша соседка кормила из соски младенца.

– Меня зовут Нелли, – сказала она.

– Вы здесь давно? – спросила Лиза.

– Пятый день. Но сегодня за мной должны приехать муж и свекровь. Они живут недалеко от Любека. Что, Ниночка? Приедут за нами папка с бабушкой? – сказала она, вытирая дочке ротик. – Папка нас с тобой хочет бросить. Да… Папка у нас нехороший… Не взял нас с собой. А недавно бабушка позвонила: «Приезжайте, я всё устроила». Не знаю, не знаю, что меня сегодня ждёт…

Да, у каждого своё горе.

– Уже дома на Алтае гулял. Свекровь сказала: поклялся, что не будет тебя обижать… Да только, если уж он, как жеребёнок, со звёздочкой уродился, ничто его не исправит, так со звёздочкой и умрёт.

– Так может лучше вам было на Алтае остаться? – спросил я.

– А кому я там нужна, без родных, без работы, с ребёнком? Кто нас с Ниночкой кормить будет? Правда, Ниночка?

Ниночка заулыбалась, протянула к ней ручки, загулила.

«У человека красивая жена (а Нелли красивая), прелестный ребёнок. Чего ему ещё надо»?

– А как вы ребёнка кормите? – спросила Лиза. Это профессиональное любопытство – она педиатр.

– Детское питание мне сюда приносят, – ответила Нелли. – А я уж как придётся. Здесь в столовой вчерашние булочки бесплатно отдают. Забегу, возьму несколько, колбаски мне соседи в магазине покупают – тут рядом город.

– Вы пять дней без горячего?!

– Ничего страшного! Мне и не хочется есть.

Около десяти пошли в одиннадцатый дом – он административный. Не знаю, чем одиннадцатый дом отличался от двадцать третьего или двадцать пятого, тоже административных – то ведают одни немцы. Мне важно, что все дома с пандусами. Заехать в них – никаких проблем. Потолкались в коридоре, наконец, пришла наша очередь. В кабинете сидела женщина, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, в очках, с приятной улыбкой.

– Меня зовут фрау Линдер, – представилась она на чистейшем русском языке. – Вам положено по двадцать марок подъёмных. Можете получить их в комнате номер (она назвала номер). Вот вам опросные листы, ответьте на вопросы и сдайте в дом такой-то, в такую-то комнату. Потом надо будет пройти тест, по результатам которого вам в соответствии со статьёй такой-то, такой-то закона об устранении последствий Второй мировой войны, будет присвоен четвёртый, седьмой или восьмой параграф.

– А чем они отличаются? – спросила Лиза.

– Разве вы не знаете? Это очень странно. Четвёртый параграф вы получите, если имеете родителей немцев и владеете немецким языком, это значит, что вы признаётесь немцем; если имеете родителей немцев, или ваш супруг немец, но сами вы языком не владеете, вас признают членом семьи немца и присвоят седьмой параграф. Если не удовлетворяете этим условиям, получаете восьмой параграф, то есть считаетесь иностранцем. Вам я назначаю термѝн на пятое ноября, в одиннадцать часов тридцать минут, в доме номер двадцать четыре.

Так мы познакомились со священным для немцев словом термѝн, который означает «назначенное время». Попробуй пропусти термѝн, прослывёшь разгильдяем на долгое время.

– Вы из Новосибирска? – спросила фрау Линдер, – обращаясь к Лизе и расцветив лицо улыбкой, – из столицы Сибири? А я из Москвы, из столицы России. Здесь я с начала девяносто третьего года. Вы каких политических взглядов придерживаетесь. Надеюсь, демократических? – и взглянула на меня.

Я опустил глаза.

– Да мы как-то не очень лезем в политику, – ответила Лиза.

– Жаль, очень жаль. А я всю жизнь боролась с тоталитарным режимом. Меня травили, не раз сажали в психушку. Скажу вам откровенно, я не очень уважаю людей, стоявших тогда в стороне. Вы где были, когда травили Сахарова и Солженицына?

– Я в институте училась, – кротко сказала Лиза.

А я вообще ничего не сказал. Повисла неловкая тишина.

– Ладно, идите, – милостиво отпустила нас фрау Линдер. – Мы страдали, вы пришли на всё готовое. И сюда вы приехали только благодаря нашей борьбе. Хотя бы это помните! Да, возьмите карту лагеря.

Я поспешил выехать, открыв дверь колёсами, прежде чем Лиза успела переварить упрёки фрау Линдер и взять карту лагеря.

– Слушай, Лиза! Прости, за то, что сказал вчера, – сказал я, когда мы очутились на улице. Я не прав, с родителями осталась сестра. Ничего страшного не случилось. Поживём, посмотрим, понравится – останемся, не понравится – вернёмся.

– Я ведь хотела, как лучше.

– Я знаю. Давай погуляем. Домов здесь до чёрта. Надо же познакомиться с лагерем.

– Фрау Линдер дала схему. Посиди, я пойду получу сорок марок.

Когда Лиза, получив марки, вернулась, мы поехали по какой-то дорожке. Я сверял наш путь с картой.

– Сейчас справа должен быть пятый дом. Фиг в сумку: дом номер двенадцать.

– Ну правильно, после одиннадцатого должен быть двенадцатый.

– Но на карте пятый.

– Может ты вверх ногами держишь?

– Поехали назад, если вверх ногами, после одиннадцатого должен быть пятый.

– Десятый, – сказала Лиза, посмотрев на белый прямоугольник с цифрами на стене дома.

– Ничего не пойму. Карта неправильная.

С рёвом, свистом, скрежетом пронеслись назад истребители.

– Передайте Президенту, – сказал я. – Натовские лётчики летают, так чтобы и наши летали, а то, упаси Бог войны, они воевать не годятся.6

– А как тебе фрау Линдер?

– Наверное, мне должно быть стыдно, что я не помогал ей в великой борьбе с тоталитаризмом. Но я только шесть или семь лет назад узнал, что жил при тоталитаризме, а в то время мы и слов таких не знали в нашей сибирской глуши.

– Она больше нас заслужила жить im gelobtes Land7. Ей обидно: она страдала, а мы приехали и будем жить, как она.

– Но она победила. На мой вкус, надо жить со своей победой, а не бежать от неё.

К полудню потеплело. Как-то совершенно случайно вышли мы из аллеи на магистральную дорогу, которая вела к воротам со шлагбаумом: через них мы въехали вчера в лагерь. Полюбопытствовав, доехали до шлагбаума и слева на стене будки прочитали: «Grenzeübergangslager Osnabrück-Bramsche»8.

Справа против будки через дорогу росли ели, перед ними стояли фонари под старину, с крышками наверху. Под ними стояло несколько скамеек.

Дальше шли административные дома: двадцать третий, двадцать четвёртый, двадцать пятый, перед ними развалившимися на все стороны розетками тянулись кусты барбариса с алыми ягодами. Но вот уже и на обед пора. Та же злая старушка: «Ну что вы опять столы сдвинули! Неужели нельзя аккуратней!». Сказать ей, что я не муха, чтобы над столами летать? Нет, промолчу. Пусть думает, что мы «ничего не понимэ».

Опять полный зал. Опять полчаса в очереди. На обед тарелка тушёного картофеля и кусок жареной рыбы. Всё это в небольшом количестве бульона или подливки и называется Eintopfgericht. В общем два в одном – и первое и второе блюдо. На десерт апельсин.

– Ты наелся, – спросила Лиза.

– Как ни странно, да. А ты?

– Я тоже.

У выхода, как и утром сидели кошки, только их уже было больше – штук семь.

– Ах, надо было им хлебца вынести, – сказала Лиза.

– Вы разве не читали предупреждения? – спросила вышедшая вслед за нами женщина в очках. – Пойдёмте, я вам покажу.

Мы пришли к газону, на краю которого стояло два или три маленьких домика. Стоявшая рядом с ними табличка предупреждала: «Об этих Кошек заботятся. Прозьба не кормить!».

– Что они тут делают? – спросила Лиза.

– Мышей ловят и кротов. Вы видели на газонах кучки земли? Это кроты. Убивать их нельзя, а с «этих Кошек» какой спрос?

Мы продолжили обход лагеря. Прошли вдоль забора с колючей проволокой поверху. Зачем колючая проволока? Не тюрьма ведь, а мы не заключённые, бежать не собираемся. Наверное, привычка. Вдоль забора – живая изгородь. Деревья наполовину голые. Торчат засохшие ветки. Трое служащих аккуратно их обрезают. Вдруг мимо нас проехал тракторишко с прицепным устройством. Направился к работающим. Остановился против кучи обрезанных веток. Двигатель взвыл, рабочие стали бросать ветки в бункер, от которого отходила труба, как выгрузной жёлоб у комбайна. Один рабочий встал у него с полиэтиленовым мешком, и в него ударила струя измельчённой древесины. Мешок наполнился, и рабочий каким-то приспособлением запечатал его. Поехали дальше и операция повторилась. Молодцы немцы – у них ничего не теряется. А у нас сколько веток просто вывозится на помойку и гниёт годами. Перемолов все ветки, немцы погрузили мешки и куда-то увезли.

Кстати утром, по всему лагерю сметали опавшие листья, а дыма не было. Наверное, тоже в дело пошли – на компосты. Здешний лагерь – настоящая фабрика по производству древесно-стружечного и лиственного сырья. Вон сколько деревьев! И каких деревьев! Лизе нравится здесь. Того гляди, не захочет уезжать из Германии.

Домой мы пришли часа в четыре. Нелли нервно ходила по комнате. Никто за ней не приехал.

– Нелли, не переживайте вы! Приедут они, вот увидите!

– Не приедут. От Любека триста километров. Четыре часа езды. Нет не приедут.

– Постойте! Слышите шаги? Не они ли?

Дверь действительно распахнулась, вошла толстая седовласая женщина. Она быстро и мощно двигалась на коротких ногах.

– Собирайся быстрей! Я на работе была, а Иван не хотел один ехать. Боится тебе! Знает кошка чью мясу съела. Как тут моя внученька? Ниночка! Мы с папкой приехали! Заскучились за тобой. Ну иди, иди ко мне! Ach du liber Gott! Mein süßes Baby!9

Нелли радостно собиралась. Свекровь не обращала на нас никакого внимания. Ну и хорошо. Через десять минут они уехали, и мы остались одни. Хорошо быть одним!

После ужина Лиза снова хотела погулять по лагерю.

– Холодно! Достань завтра пальто из сумки, – попросил я.

Мы вернулись в третий дом. На вахте сидел другой хаусмайстер, молодой, толстомордый и с каким-то необъяснимо неприятным выражением на лице.

– Гутен абенд, – сказали мы.

Не ответил. Ну и чёрт с тобой. Я сел писать письма домой, а Лиза всё же пошла гулять.

Письма написаны. Надо ведь ещё анкеты фрау Линдер заполнить. Впрочем, успеется, завтра заполним.

– Здесь хорошо, – сказала вернувшаяся Лиза. – Я согласна жить в Брамше, даже в этой комнате, если бы она была нашей.

Мне это не нравится. Я в Германии оставаться не хочу. Сюда я во многом приехал затем, чтобы мне сделали ортезы. Мои сломаются не сегодня – завтра.

2. Фогели

Три дня мы жили одни – сами себе хозяева. Всё это время было солнечно, по утрам небольшой мороз, часто с ветром. Мы заполнили и сдали анкеты. Всё же по-немецки писать кое-как умеем. А здесь не все умеют, и к нам стали обращаться переселенцы из других комнат третьего дома. Из разговора с ними я узнал, что в лагере сейчас около тысячи человек. Большинство живёт в спортзале – вместе мужчины, женщины, дети. В первом, втором, третьем домах – семьи с малолетними детьми, больные и инвалиды.

Несколько раз я просил Лизу достать из наших вещей моё осеннее пальто:

– Да ты что! Оно такое срамное, как ты в нём будешь выглядеть?

В последний день октября перед обедом зашли в павильон. Там бесплатно давали одежду. Толстая весёлая немка, едва взглянув на меня, достала куртку тёмно-лилового цвета. Она оказалась лёгкой и удобной, сшитой, будто на меня. Я тут же её надел, и мы отправились в дом, в котором была библиотека. Лиза взяла два тома Алексея Константиновича Толстого – стихи и пьесы, и тяжёлый том стихов и сказок Пушкина.