Читать книгу Четыре маковых цветка - Александр Александрович Телегин - Страница 1

В одной из отдалённых областей нашей страны, по обеим сторонам тихой степной речки Чернушки раскинулось село Егоркино. Народ в селе жил открытый, доброжелательный, пьющий, но работящий, в меру умный, в меру простой – одним словом, хороший народ.

Уж какой Егорка основал село и откуда он пришёл на берега Чернушки неизвестно, но, вероятно, именно он принёс с собой особенный говор, который его потомки в неприкосновенности пронесли через полтора столетия, и которым резко отличались от жителей соседних сёл. Они не признавали звуков «ч» и «ц», то есть, говорили «заяс», «зайщиха», «куриса», «сыплёнок», «ощень», «нищего», «г» произносили фрикативно, а звуком «ф» пользовались только в крайнем случае. Известная национальная одежда была у них «хвухвайкой», а фраза, сказанная одним из учителей Егоркинской средней школы, «Стехвашкин залез в бухвет и украл конхвет» облетела весь район, и до сих пор умиляет местных ценителей живого великорусского слова.

Ничего примечательного в Егоркино не было, разве что памятник в сквере против конторы, надпись на котором сообщала, что на этом месте в мае 1919 года были казнены колчаковцами местные коммунисты Орлов, Щербинин, Шашков, Хворостин и Цекало1.

В 1930 году в селе был организован колхоз «Рассвет», который потом был преобразован в совхоз.

С совхозом своим егоркинцы жили душа в душу. Он давал им работу, от которой, придя домой, они не валились от усталости, а шли управлять уже своё хозяйство, обеспечивавшего их молоком, мясом, картошкой, овощами и кое— какими деньгами. Днём и ночью для них были открыты все совхозные кладовые: никого не спрашивая, они ездили в многочисленные лесочки за грибами, на солнечных полянках рвали ягоды, расставляли, где считали нужным, пчелиные улья, ловили в речке карасей, окуньков и даже щук, а в устроенном директором лимане – килограммовых карпов.

На свежий взгляд казалось, что в совхозе царит всеобщая растащиловка. Действительно: редкая доярка уходила с фермы не наполнив сумку— воровку фуражом, редкий тракторист не привозил с собой вечером «сенса» в тракторной тележке, а столяр из совхозной столярки обедал без всякого аппетита, если приходил домой, не зажав под мышкой несколько обструганных досок. Казалось бы, что может утащить из конторы бухгалтерша? А зачем ей что— то утаскивать, когда она просто говорила соседу— трактористу: «Привези, Вася, травки моим теляткам». И Вася с готовностью отвечал: «Нет проблем, Валентина Петровна, привезу».

Однажды по распределению приехал в Егоркино выпускник агрономического факультета сельскохозяйственного института Иван Петрович Волк. Директор назначил его заведующим током, то есть, места повышенной кражеопасности. Иван Петрович был городским жителем, далёким от сельской жизни, и ничего в ней не понимал. Только по книжкам знал он, как должно быть, и стал упрекать совхозных работников в воровстве и разъяснять им, что эдак можно и всю страну разворовать. Они на это улыбались смущённо и говорили почти как чеховский злоумышленник:

– Мы ведь не всё берём, такой богатый совхоз и не заметит, что мы взяли. И не воруем мы вовсе. К соседу в стайку или в погреб залезть – воровство, а у совхоза мы своё берём. Опять же, сколько возьмёшь: надо знать меру и не наглеть. Вот если совхозный стог уволокти – это воровство, а охапку травы из валка – никакого воровства в этом нет. Машину зерна упереть – тоже воровство, а полведра овсеса кролищкам – даже смешно говорить.

Иван Петрович был добродушен, никого «не закладывал», как это называли местные, а упорно старался исправить нравы соответствующими наставлениями и увещеваниями, которыми в короткий срок заслужил себе их снисходительное мнение, как о дурачке, который ничего не понимает и несёт какую— то ахинею.

Я целиком был в этом вопросе на стороне Ивана Петровича, но чувствовал в жизни егоркинцев непонятную мне гармонию, а то что, мне непонятно, я не решался осуждать.

Помню, как неприятно поразили меня слова их директора, признавшегося как— то, что занижает в отчётах урожайность, чтобы его работникам было что украсть. Но ни у кого из слушавших его вместе со мной работников сельхозуправления даже бровь не шевельнулась, им это давно было известно, и считалось само собой разумеющимся. И я убедил себя, что это так и надо.

В этом селе совсем недавно жила двоюродная сестра моей матери тётя Лина. И хотя родители привезли её сюда во время войны тринадцатилетней девочкой, она полностью переняла егоркинский диалект, и ничем не отличалась от коренных жителей.

В молодости, тётя Лина была очень хороша: круглое лицо с ярким румянцем; чёрные глаза, чётко очерченные брови – не широкие и не тонкие, не прямые и не вразлёт, а мягкими дужками, наилучшим образом подходившими к её глазам. Волосы у неё были чёрные, блестевшие и переливавшиеся также, как под солнечными лучами переливается грудка скворца, когда он ясным апрельским утром вылезает из летка попеть и посвистеть на ближайшей ветке. Но всех покоряла никогда не сходившая с лица радостная улыбка. Она словно говорили всем: «как же это приятно жить среди людей!».

В девятнадцать лет она вышла замуж за первого парня на селе, только что вернувшегося из армии. Александр был лучшим трактористом в районе, а она передовой дояркой. Тяжёлая работа на ферме не могла пересилить её красоту – она не огрубела, не поблёкла, а напротив, расцвела ещё больше.

В следующие четыре года у них с Александром родилось двое сыновей: Владимир и Виктор. Но счастье было недолгим. Как— то весной – Володьке было тринадцать лет, а Витьке девять – у Александра сломался трактор. Он снял колёса и установил его на подставки, устроенные из того, что попалось под руку: кирпичей, пеньков и чего— то ещё. Трактор сорвался и упал на Александра, раздавив ему грудь. Три дня он тяжко боролся со смертью. Надежда то угасала, то вновь появлялась, но смерть всё же победила, и в тридцать четыре года тётя Лина стала бобылкой, да с двумя бобылятами. Народная поговорка гласит: «Вдовой да сиротой— хоть волком вой», но она, сдюжила. Да и мальчишки хорошие выросли – во всём помогали матери, а когда вылетели, из родного гнезда, тётя Лина ещё раз устроила свою судьбу.

В их совхозе работал шофёром Михаил Васильевич Заречнов. То, что он женат и имеет трёх детей, не мешало ему, по выражению тёти Лины, быть первым б…ном на селе. Дядя Миша был худ, сух, высок, за что его прозвали «полтора Ивана», взгляд имел прямой, твёрдый, бесхитростный, щёки немного впавшие, а когда он здоровался со мной, мне казалось, что руку мою сдавливает что— то железное, приводимое гидравликой. Он воевал, и на фронте также был шофёром: подвозил снаряды на батареи, и очень гордился тем, что видел самого Рокоссовского.

По каким— то обстоятельствам, директор совхоза поставил дядю Мишу – лучшего в совхозе шофёра – возить доярок на дойку. Зелёные просторы, цветущие луга, бесчисленные колки, синее небо с белыми летними облаками, быстрая езда под хоровое пение красивых женщин: всё располагало к романтическим чувствам и любовному настроению. Под это настроение он и сошёлся с тётей Линой, бросив жену и родных детей.

Жена дяди Миши не стала по обыкновению сельских женщин бить разлучнице стёкла, марать ворота дёгтем, а уехала к старшей дочери в город. Добрых чувств к тёте Лине ни дети, ни жена дяди Миши, конечно, не испытывали, но потихоньку обида сгладилась, сыновья стали ездить к отцу в гости, а новая его жена принимала их так радушно, что и они к ней привыкли и даже полюбили.

Тётя Лина переехала в дяди Мишин дом, и зажили они, будто целый век были вместе. И соседи вскоре стали как родня: с одной стороны, бабушка Щубариха, с другой – молодые ещё Зайцевы: Заяс и Зайщиха с Зайщатами, как называла их вся округа, хотя Зайщиха на самом деле была Верой Павловной, а Заяс Лёшей.

Была ещё очень хорошая, но сильно пьющая Нинка; всегда готовый помочь, но тоже пьющий тракторист Коля. Однако, всех уж я не помню, да оно и не нужно.

Весной тракторист Коля навешивал плуг и пахал огороды на совхозном «Беларусе». После работы сажали картошку. Посадив у себя, всем соседством шли к бабушке Щубарихе. Дядя Миша, Заяс и Коля, в три лопаты выхватывали лунки и только успевали отпрыгивать назад: бабы2 тут же кидали в них клубни, и в какие— нибудь полчаса старушкин огород бывал засажен. И как раз вовремя: в красноватых от заходящего солнца клубах пыли возвращалось в село стадо. Тётя Лина всех приглашала к себе после управки:

– Приходите, посидим, картошку обмоем, чтоб росла хорошо.

Соседи расходились, запускали во дворы овец и коров; звякали подойники, блеяли овечки, нетерпеливо мяукали сбежавшиеся, как по часам, на вечернее молоко кошки. Потом хлопала калитка, и в дом к дяде Мише один за другим тянулись соседи.

Дом у дяди Миши был старый, родительский, в котором он провёл детство, из которого уходил на войну, в который вернулся в счастливом сорок пятом. Лучшим местом в доме были сени. Там дядя Миша спал летом, туда выносилась кухня, там же ели. Пол был устлан плетёными тётей Линой цветными ковриками. Слева у низкого окна стоял круглый обеденный стол, за ним располагался дяди Мишин диван, над которым, вставленные в рамки, висели репродукции из журнала «Огонёк»: «Незнакомка» Крамского, перовские «Охотники на привале» и серовская «Девочка с персиками». Справа от входа были владения тёти Лины: кухонный стол с необыкновенной мощности плиткой и самодельный буфет с посудой. Тётя Лина, уже подоившая корову, уже сварившая на своей чудо— плитке картошку, с прилипшей ко лбу от пота и пара прядкой волос сливала картофельный отвар в ведро.

Места в сенях было немного, но такая в нём царила аура, такой уют, что раз там побывавши, хотелось возвращаться ещё и ещё. Разговоры были самые семейные: Нинка сообщила, что у неё «одна овечка не пришла из стада», Вера Павловна сокрушалась, что её Васька «опять утащил из клетки сыплёнка, и она не знает, что с ним делать:

– И Ваську жалко, – добрый кот и крыс хорошо ловит – и сыплят жалко».

Наконец, женщины заканчивали сервировку стола: в центре в глубокой чашке исходила паром и запахом горячая картошка, её окружали тарелки с нарезанными кусками копчёного гуся, принесённого Верой Павловной, холодными хрустящими солёными огурцами, помидорами и грибками из тёти Лининого погреба, и, наконец, появлялось самое главное – трёхлитровая банка самогона: тёмно— коричневого, пахнущего хлебом, травами, так что даже не алкашу хотелось выпить. Сидели до темна, пили и говорили много, потом Зайщиха с тётей Линой запевали, остальные подхватывали, и пели чисто, звонко, и так душевно, что иным и народным артистам позавидовать. Расходились зáполночь, очень довольные и собой, и друг другом, и, если случалось после таких посиделок тёте Лине с кем— то говорить, она рассказывала так:

– Ущера Щубарихе картошку сажали, потом так хорошо посидели, так хорошо! – её глаза сияли, щёки горели румянцем, и слушавший видел перед собой счастливого человека.

Затем наступало лето, в середине июня пололи картошку, через две недели окучивали, в начале июля ездили «по ягоду». Ягодой егоркинцы называли луговую клубнику, или землянику. Даже многие ботаники запутались, что клубника, а что земляника, а у нас в районе всё было ясно – просто ягода, в отличие от малины, смородины, костяники, облепихи и прочих ягод, которые имели свои собственные бесспорные имена.

За ягодой следовала чёрная смородина, которую егоркинцы называли «самородина». Если мне в это время случалось бывать у тёти Лины, она спрашивала:

– Мать— то набрала самородины?

– Нет, – отвечал я обыкновенно, – я мест не знаю, да и некогда.

– Ну приезжайте завтра. Заяс нас отвезёт, – сказала однажды тётя Лина.

Назавтра был выходной, и я спозаранку приехал с матерью в Егоркино на кое— как служившем мне тогда «Запорожце». Дядя Миша работал, хотя второй год был на пенсии. В совхозе кипел сенокос, и он с утра на своём ГАЗ— 53 уехал возить на сеновал тюки прессованного сена. У тёти Лины дома были внуки: Володькин сын Олежка из Абакана да Витькина дочь семилетняя Оксанка из Красноярска. Заливистым лаем встретил нас недавно подобранный ими щенок Тобик.

Вскоре подъехал и Заяс на молоковозе. Как старшую, мою мать посадили в кабину, а мы с тётей Линой, Зайщихой и Нинкой набились в молочную цистерну и всю дорогу посмеивались над городскими: мол, если бы они знали, какое пьют молоко – из цистерны, в которой путешествуют люди в верхней одежде, в сапогах, потные, с утра слегка выпившие!

Зайцев спешил и, доставив нас в разведанное им место, уехал по совхозным делам.

Утро было жаркое, но парило, и небо было мутноватым. «Самородины» оказалось не так много, как рассказывал Зайцев, но часам к трём у каждого было по полному ведру. Зато какие запахи, какой воздух! Обедали хлебом с огурцами, которые взяла на всех нас тётя Лина. Огурцы пахли свежестью и смородиновыми листьями.

Потом над берёзовыми лесочками нависли серые тучки, пахнуло приятной прохладой. Было тихо, тихо. Даже пискливые комары и знойно гудевшие оводы замолкли и исчезли.

Громыхнул гром, потом ещё и ещё. Звук шёл не с неба, а из соседнего леска. Он был мягким, негромким, казалось, что большой добрый старик – хозяин леса – ходил между деревьями и стучал по ним посохом— колотушкой, проверяя здорова ли их древесина, и от этого стука катилось эхо. Потом старик перешёл в наш лес, и тоже стукнул по берёзовому стволу. И также мягко покатилось вдаль негромкое эхо. Подумалось, что я вот— вот увижу этого старика ростом с берёзу, с длинной белой бородой и доброй улыбкой. Стал накрапывать мелкий дождик. Вдруг старику что— то не понравилось, и он с такой силой ударил по лесу, что грохот пронёсся у нас над головами, и мы тревожно стали посматривать то на небо, становившееся всё темней, то на дорогу, по которой должен был приехать Зайцев.