Читать книгу Паутина - Александр Амфитеатров - Страница 1

Весною 190* года, въ холодныя и дождливыя сумерки, по тихой окраинной улицѣ очень большого губернскаго города тихо пробирался, – щадя свои резиновыя шины отъ колдобинъ и выбоинъ мостовой и осторожно объѣзжая лужи, которыя могли коварно оказаться невылазными провалами, – щегольской «собственный» фаэтонъ, везомый парою прекраснѣйшихъ гнѣдыхъ коней въ строжайшей вѣнской упряжкѣ, но съ русскимъ бородатымъ кучеромъ-троечникомъ на козлахъ. Сочетаніе получалось смѣшное, но экипажъ принадлежалъ мѣстному руководителю модъ, настолько признанному въ авторитетѣ своемъ, что не только никто изъ встрѣчныхъ прохожихъ и проѣзжихъ господъ интеллигентовъ, но даже ни единый изъ дворниковъ y воротъ, либо верхомъ на доживающихъ вѣкъ свой, архаическихъ тумбахъ, и лавочниковъ въ дверяхъ лавокъ своихъ, ни единый и никто не смѣялись. Напротивъ, всѣ провожали фаэтонъ взглядами одобренія и зависти: вотъ это, дескать, шикъ такъ шикъ! Смѣшно было, кажется, только самому хозяину фаэтона, губернскому Петронію, arbitre elegantiarum. То былъ маленькій, горбатый человѣчекъ, съ огромною головою, покрытою превосходнымъ парижскимъ цилиндромъ, – haut de forme, a huit reflets, – a ниже сверкали подъ золотымъ пэнснэ умные, живые, семитическіе глаза, бѣлѣлъ тонкій длинный носъ малокровнаго больного человѣка, и роскошнѣйшая черная борода спускалась по груди на… русскій армякъ тончайшаго англійскаго сукна, украшенный… значкомъ присяжнаго повѣреннаго!..

– Вендль шикуетъ, – сказалъ, глядя на страннаго господина въ странномъ экипажѣ, изъ-за гераней, заростившихъ кособокія окна низенькой столовой, учитель городского, имени Пушкина, училища, Михаилъ Протопоповъ.

Тогда тощая, на зеленую кочергу похожая, жена его сорвалась изъ-за стола съ самоваромъ и бросилась къ окну, оставивъ безъ вниманія даже и то обстоятельство, что тяжело шмякнула о полъ дремавшаго на ея колѣняхъ, любимаго желтаго кота.

– А-а-а… скажите, пожалуйста… а-а-а…, – стонала она, покуда, медленнымъ и граціознымъ движеніемъ, точно танцуя на своихъ четырехъ колесахъ классическій босоногій танецъ какой-нибудь, эластически влачился мимо оконъ учительскихъ безукоризненный вѣнскій экипажъ. – Ну, до чего-же, однако, люди въ прихотяхъ своихъ доходятъ!.. удивленія достойно… а-а-а…

Супругъ внимательно гладилъ кустистую рыжую бороду и, не то съ сожалѣніемъ, не то съ умиленною гордостью, повторялъ:

– Шикуетъ, Вендль, шикуетъ… Жжетъ батькины денежки… Только, братъ, дудки! Сколько ни состязайся, Эмильки тебѣ не перешиковать…

Супруга безпокойно оглянулась на дверь въ кухню и, убѣдившись, что она плотно заперта, сказала мужу съ упрекомъ:

– Ты бы, Михаилъ, потише…

– A что? – пріосанился учитель Протопоповъ, услышавъ въ голосѣ жены привычную ноту житейскаго трепета, на которую онъ, въ качествѣ мужчины, интеллигента и выборщика, долженъ приготовить привычную же ноту мужественнаго гражданскаго протеста. – Что я сказалъ особеннаго? Кажется, ничего.

– То, что нехорошо: какая она намъ съ тобою Эмилька? Не сломаешь языкъ назвать и Эмиліей Ѳедоровной.

– Очень надо! Не велика пани. Обыкновеннѣйшая помпадурша изъ сочиненій Щедрина.

– Ужъ этого я не знаю, изъ какихъ она сочиненій, но только Воздуховъ вылетѣлъ изъ-за нея со службы по телеграммѣ изъ Петербурга. A потомъ едва укланяли ее, чтобы генералъ-губернаторъ простилъ, оставилъ его въ предѣлахъ губерніи. A Воздуховъ былъ не тебѣ чета: податной инспекторъ, со связями, свой домъ…

Учитель Протопоповъ взглянулъ на жену съ снисходительнымъ презрѣніемъ къ ея бабьему робкому разуму и возразилъ:

– Сравнила! Воздуховъ гулялъ передъ ея окнами въ пьяной обнаженности и, съ мандолиною черезъ плечо, спѣлъ ей испанскую серенаду. Это публичный скандалъ и притомъ было среди бѣлаго дня. За это, брать, кого угодно. Каковъ ни есть нашъ городъ, но голымъ ходить по улицамъ и на мандолинѣ бряцать податному инспектору не полагается… A я что-же? Я въ четырехъ стѣнахъ…

– А, вотъ, подслушаетъ кто-нибудь, – такъ и будутъ тебѣ стѣны.

– Ѳедосья, что-ли, донесетъ?

– A то нѣтъ? – зловѣще кивнула госпожа Протопопова лысоватымъ проборомъ бурыхъ и жиденькихъ волосъ своихъ. – Акцизный Ѳедоровъ черезъ кого въ политикѣ увязъ? Катька, горничная, любовника-сыщика имѣла. Ну, и обличилъ.

– Ну, тамъ политика… A я, кажется…

– То-то… кажется! – со вздохомъ заключила учительша, отходя отъ окна, такъ какъ интересный экипажъ уже исчезъ изъ виду за угломъ, и вновь подбирая на колѣни обиженнаго кота своего.

– Это Вендль опять къ Сарай-Бермятовымъ поѣхалъ, – сказалъ супругъ, присаживаясь къ самовару. – Часто ѣздитъ.

– Друзья съ Симеономъ Викторовичемъ-то, – почему-то вздохнула учительша, передавая мужу дымящійся стаканъ. – Съ университета товарищи.

– Товарищи! – недовѣрчиво ухмыльнулся учитель. – A я такъ думаю: онъ тамъ больше по барышенской части. Ты, Миня, не гляди на него, что онъ горбатый и, съ виду, въ чемъ душа держится. Этакого другого бабника поискать. Онъ, да еще вотъ Мерезовъ Васька. Два сапога пара – аѳинскія ночи-то устраивать.

– Для аѳинскихъ ночей извѣстно, кого нанимаютъ, – перебила учительша, не безъ досады. – A къ благороднымъ барышнямъ съ подобными пошлыми намѣреніями мужчина обратиться не можетъ. Это глупо и безполезно – то, что ты говоришь. A ужъ въ особенности, что касается Сарай-Бермятовыхъ. Слава Богу, съ малолѣтства ихъ знаемъ. Аглаечка, конечно, красавица, и соблазнъ ей отъ вашей мужчинской козлячьей породы предстоитъ многій. Но характеръ y нея совсѣмъ не такой категоріи, чтобы какой-нибудь бабникъ вокругъ нея пообѣдалъ. Дѣвушка серьезная, – хоть Богу не молится, a живетъ святѣй иной монашенки. A Зоечка еще ребенокъ, – что ей? Много, если пятнадцать минуло… Да и собой нехороша.

– Ребенокъ-то ребенокъ, – возразилъ супругъ съ нѣсколько сконфуженною язвительностью, – но въ какой гимназіи этотъ ребенокъ воспитаніе свое получаетъ?

Госпожа Протопопова насторожилась:

– Извѣстно, въ какой: y Авдотьи Васильевны… Чѣмъ гимназія нехороша?

Протопоповъ захихикалъ надъ стаканомъ своимъ:

– Сегодня въ "Глашатаѣ" видѣлъ замѣтку, будто y китайцевъ въ Пекинѣ въ женской школѣ имени Лао Цзы открыта "лига любви"… Вотъ они каковы, ребенки то ваши!

Госпожа Протопопова, въ волненіи, поставила чашку на блюдце, всплеснула худыми руками и трепетно опустила ихъ на кота своего, который, сквозь дремоту, вообразилъ, будто его ласкаютъ, a потому пренѣжно замурлыкалъ. A Протопоповъ многозначительно сказалъ:

– То-то вотъ и оно то… Эмиліи Ѳедоровны школа… Прежде, чѣмъ въ помпадурши свихнуться, сколько времени она y Сарай-Бермятовыхъ гувернанткою была?.. Ну-ка, посчитай.

Не получивъ отъ взволнованной супруги отвѣта, онъ вздохнулъ и продолжалъ, обжигаясь въ мѣрныхъ перерывахъ горячимъ чаемъ.

– Но, тѣмъ не менѣе, относительно Вендля я, дѣйствительно, такъ полагаю, что понапрасну мальчикъ ходитъ, понапрасну ножки бьетъ… Еще, если бы годъ, два тому назадъ, то, по тогдашней бѣдности Бермятовыхъ, можетъ быть, и очистилось бы ему что нибудь…

– Женатому то? – съ негодованіемъ воскликнула супруга, и костлявые пальцы ея непроизвольно вонзились въ кота съ такою силою, что тотъ взвизгнулъ и, хвостъ трубою, дернулъ отъ хозяйки, однимъ прыжкомъ, черезъ всю комнату, на триповый синій диванъ. – Женатому то? Да ты, Михаилъ, съ ума сошелъ! Ты въ развратномъ настроеніи ума!

Но Михаилъ вдругъ почувствовалъ подъ собою твердую почву и осѣнился вдохновеніемъ къ радикальнымъ идеямъ.

– Другъ мой Миня! – прочувствованно воскликнулъ онъ, – при нынѣшнемъ торжествѣ гражданскаго брака и расшатанности моральныхъ устоевъ, какое препятствіе можетъ быть бѣдной дѣвушкѣ въ дилеммѣ: ухаживаетъ за нею холостой женихъ или женатый претендентъ?.. Теперь, конечно, все это – другой коленкоръ. Какъ скоро Симеонъ Викторовичъ отвоевалъ дядюшкино наслѣдство, – теперь, брать, шалишь! Теперь дѣвицы Сарай-Бермятовы будутъ первыя по городу невѣсты… Полъ-милліона, чистоганчикомъ, хватили Сарай-Бермятовы! Шутка! Теперь Аглаю съ Зоею женихи наши съ руками рвать будутъ…

– Наслѣдство прекраснѣйшее, – съ осторожностью замѣтила скептическая супруга, – но вѣдь Аглаи съ Зоей оно мало касается. Я слыхала такъ, что главный капиталъ назначенъ по завѣщанію ему – Симеону, a сестрамъ и прочимъ братьямъ оставлено всего по несколько тысячъ…

– Ну, все-таки! По нынѣшнимъ нашимъ губернскимъ временамъ, когда невѣста стала дешевая, a женихи вздорожали, – и то хлѣбъ!..

Тѣмъ временемъ Вендль – господинъ въ армякѣ и въ цилиндрѣ, возбудившій эти супружескіе – господъ Протопоповыхъ – разговоры, подъѣхалъ въ вѣнскомъ экипажѣ своемъ съ русскимъ кучеромъ на козлахъ къ длинному, какъ казарма или больница, одноэтажному дому, за заборомъ съ гвоздями, надъ которымъ розгами торчали частые, еще безлистые тополя, a за тополями чернѣли стеклами, далеко не всегда цѣлыми, далеко не весьма опрятныя окна. По деревяннымъ мосткамъ, вдоль забора этого, спѣшно шагалъ высокій господинъ, тоже въ армякѣ и въ цилиндрѣ, точнѣйше скопированныхъ съ Вендля: только значка присяжнаго повѣреннаго не доставало, да матеріалъ одежи былъ грубѣе и хуже, дешевенькій. Увидавъ Вендля, господинъ всею фигурою своею выразилъ и смущеніе, и гордость перваго счастливаго подражателя и гоголемъ шелъ мимо, пока не исчезъ въ сѣрыхъ сумеркахъ, которыя лишь теперь и очень вдали, въ туманномъ центрѣ города, подъ горою, начали пестриться электрическими фонариками. Вендлю стало совсѣмъ весело.

– Максимъ! – окликнулъ онъ кучера слабымъ, звенящимъ, дѣвичьимъ почти, голосомъ.

– Чего изволите? – откликнулся тотъ съ козелъ, не оборачивая бородатаго лица.

– Видѣлъ?

Тотъ помолчалъ и сказалъ:

– Видѣлъ.

– Хорошъ?

– Чего лучше!

Вендль залился тоненькимъ дробнымъ стекляннымъ смѣхомъ, грустнымъ, нѣжнымъ и переливчатымъ, – какъ тритоны звенятъ въ лѣтнихъ болотахъ.

– Выросъ въ соборную колокольню, a – увидалъ на горбунчикѣ Вендлѣ цилиндръ и армякъ. – сейчасъ же и повѣрилъ, что такъ надо, и – давай себѣ!.. Экой дуракъ! Вотъ дуракъ! Ты не знаешь, кто такой?

Максимъ подумалъ и улыбчивымъ голосомъ отвѣтилъ:

– Да, кажись… какъ его, бѣса?.. Въ желѣзнодорожной конторѣ служить… Антифоновъ, что ли… песъ ли ихъ разберетъ!

Вендль еще ярче залился смѣхомъ, отчего звукъ смѣха сталъ еще грустнѣе, и продолжалъ:

– Ну, скажите, пожалуйста! Антифоновъ!.. Поповичъ по фамиліи, a за жидомъ тянется… Если мы съ тобою, Максимъ, еще съ недѣльку поѣздимъ такъ по городу, ты увидишь: всѣ наши здѣшніе чудаки вырядятся намъ подобными гороховыми шутами… А? Максимъ?

Максимъ качнулъ кучерскою своею шляпою съ павлиньими перьями и отвѣчалъ равнодушнымъ басомъ:

– Стадо-народъ… Чего отъ нихъ ждать?… A ужъ вы тоже, Левъ Адольфовичъ! Только бы вамъ состроить дурака изъ каждаго человѣка…

– Развѣ я строю, Максимъ? – звенѣлъ тритоньимъ смѣхомъ своимъ Вендль. – Сами строятся… Я только произвожу опыты. Глупость и пошлость тутъ сами прутъ изнутри. Я только готовлю формы, да подставляю ихъ подъ кранъ. Какую форму ни подставь, сейчасъ же полна сверхъ краевъ. Развѣ же не смѣшно? Максимушко! другъ единственный! Знаешь, что я тебѣ скажу! Придумалъ я…

– Мало ль y васъ придумокъ, – усмѣхнулся въ бороду свою Максимъ.

– Собственно говоря, я вру. Собственно говоря, не придумалъ, но вычиталъ въ книжкѣ Эдгара По. Помнишь, мы однажды пили портвейнъ, и я читалъ тебѣ вслухъ "Паденіе дома Ашеровъ" – о братѣ, который нечаянно похоронилъ живую свою любимую сестру? Такъ вотъ этого же самаго писателя… Слушай, Максимъ! Давай – въ слѣдующемъ мѣсяцѣ – обваляемся въ паклѣ и шерсти и въ этомъ самомъ вотъ фаэтонѣ… или нѣтъ! чортъ съ нимъ! лучше съѣздимъ въ имѣніе къ Фальцъ Фейну и купимъ пару ѣздовыхъ страусовъ. Такъ больше стиля: выѣдемъ двумя обезьянами, въ шерсти и паклѣ, на одноколкѣ, запряженной парою страусовъ.

– Эка васъ разбираетъ!

– Да вѣдь ты пойми, – завизжалъ Вендль, – ты пойми же, Максимъ: вѣдь – черезъ недѣлю послѣ того, ну, много двѣ недѣли, – въ городѣ не останется ни одного человѣка: однѣ обезьяны будутъ ходить… въ шерсти и паклѣ… однѣ обезьяны! Вѣдь это же надо будетъ умереть со смѣха.

– Полиція, чай, не позволить, – возразилъ Максимъ.

– Да, вотъ, развѣ что полиція! – пожалѣлъ Вендль.

Смѣясь и качая головою, вышелъ онъ, маленькій, горбатенькій, изъ экипажа и пошелъ къ калиткѣ каменныхъ, съ облупившеюся штукатуркою, воротъ, надъ которыми еще виднѣлись постаменты разрушенныхъ львовъ. Толкнулъ калитку ногою и, по кирпичному выбитому тротуару, направился, хромая, къ дворовому крыльцу того стараго, длиннаго, казарменнаго дома… Было оно съ навѣсомъ и сѣнцами, точно опущенная крыша громаднаго старомоднаго тарантаса.

Вендль давно зналъ, что въ этомъ домѣ не звонятъ и не стучать, a прямо входятъ, кто къ кому изъ обитателей пришелъ, ибо двери никогда не заперты, и обитателямъ рѣшительно все равно, когда, кто и какъ ихъ застанетъ. Изъ передней, гдѣ, на ворохѣ наваленнаго платья, весьма сладко спала довольно неприглядная дѣвчонка-подгорничная, которую приходъ гостя нисколько не потревожилъ, Вендль осторожно, изъ-за дверной притолоки, стараясь быть невидимымъ, заглянулъ въ залъ, откуда слышался бодрый шумъ юныхъ голосовъ, взрывы молодого хохота. Съ дюжину молодыхъ людей – студенты въ тужуркахъ, молодые военные, офицеры и вольноопредѣляющіеся, въ дешевыхъ мундирахъ, барышни, похожія на курсистокъ и начинающихъ драматическихъ актрисъ, – сумерничали въ папиросномъ дыму вокругъ стола съ самоваромъ… Одинъ – длинноногій, не мундирный, въ очкахъ – влѣзъ на столъ и, съ серьезнымъ лицомъ жреца, отправляющаго таинство, зажигалъ висячую лампу-молнію, стоически вынося помѣху со стороны двухъ, не весьма красивыхъ дѣвицъ, которыя дергали его за ноги. Вендлю захотѣлось войти въ веселый кругъ рѣзвой молодежи. Но онъ вспомнилъ, что сейчасъ онъ пріѣхалъ въ этотъ домъ по серьезному дѣлу и, слегка вздохнувъ про себя, постарался остаться незамѣченнымъ и заковылялъ изъ передней не въ залъ, но въ длинный бѣлый корридоръ, опять таки говорившій не столько о жиломъ семейномъ домѣ, сколько о больницѣ или арестантскихъ ротахъ, либо казенномъ пріютѣ, что ли, какомъ нибудь для матросскихъ или солдатскихъ сиротъ.

Минувъ двѣ затворенныя двери, Вендль остановился y третьей и, на этотъ разъ, постучалъ. Отвѣта не послѣдовало, но, когда Вендль терпѣливо постучалъ во второй разъ, дверь распахнулась, и, на порогѣ ея, въ сильномъ бѣломъ свѣтѣ ацетиленовой лампы, появился самъ хозяинъ этого длиннаго, стараго, скучнаго дома – Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ. Нахмуренный и недовольный, что его потревожили, съ привычною сердитою складкою между густыми бровями, какъ черными піявками, на желтомъ лбу желчнаго, сорокалѣтняго лица, онъ нѣсколько прояснился, узнавъ Бендля. Черные, безпокойные глаза повеселѣли. Замѣтно было, что этотъ сухощавый, средняго роста, стройный брюнетъ когда то былъ очень красивъ, да еще и сейчасъ можетъ быть красивъ, если захочетъ, – несмотря на начинающую свѣтиться со лба лысину. Черты лица сухи, но благородны и почти правильны; только легкая расширенность скулъ выдаетъ старую примѣсь татарской крови. Голова на широкихъ плечахъ сидитъ гордо и мощно, движенія тѣла, въ красивомъ и изящно сшитомъ темно-синемъ, почти черномъ костюмѣ, смѣлы, сильны и гибки. Словомъ, былъ бы молодцомъ хоть куда, лишь бы избавились глаза его отъ тревожнаго выраженія не то гнѣва, не то испуга, точно человѣкъ этотъ – не то обдумываетъ преступленіе, не то только что сейчасъ укралъ y сосѣда часы и ищетъ въ каждомъ новомъ лицѣ сообщника, какъ бы ихъ спрятать. Подъ гнетомъ же этого выраженія, лицо Симеона Сарай-Бермятова производило довольно отталкивающее впечатлѣніе, особенно, когда правую щеку его начиналъ подергивать нервный тикъ. Подъ острымъ, пронзительнымъ взглядомъ его, принимавшимъ, по мѣрѣ его любопытства къ разговору, почти лихорадочный блескъ, становилось непріятно и тяжело, такъ что долгой бесѣды съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ никто почти не выдерживалъ. Въ обществѣ губернскомъ этотъ господинъ далеко не пользовался любовью. Вендль, одинъ изъ немногихъ, умѣлъ приблизиться къ этому непривѣтливому, нелюдимому, съ темною душою, существу. И Симеонъ Сарай-Бермятовъ тоже, по своему, любилъ Вендля, вѣрилъ ему, насколько умѣлъ, и почти всегда былъ радъ его видѣть.

Комната, въ которую Симеонъ ввелъ Вендля, была довольно неожиданна въ такомъ старомъ, некрасивомъ и облупленномъ снаружи домѣ, ибо наполнялъ ее не только большой и умѣлый, со вкусомъ сдѣланный, кабинетный комфортъ, но было даже не безъ претензій на хорошую дорогую роскошь… Вендль сразу замѣтилъ, что хозяинъ не весьма въ духѣ, и, какъ опытный врачъ этой мрачной души, сейчасъ же принялся "разрѣжать атмосферу". Медленно снимая армякъ свой, – онъ неугомонно звенѣлъ тритоньимъ своимъ смѣхомъ.

– Извини, Симеонъ Викторовичъ, что я вхожу въ твое святилище въ этой хламидѣ. Но – откровенно говоря: вестибюль вашъ въ такомъ образцовомъ порядкѣ, что страшно оставить тамъ верхнее платье. Во первыхъ, ваша дѣвственница – какъ ее? Марѳутка? Михрютка? – имѣетъ обыкновеніе избирать пальто гостей ложемъ своихъ отдохновеній. Это еще не такъ важно, но дѣвственница – чудовище признательности. Всякій разъ, что она выспится на моемъ плащѣ, она непремѣнно, въ благодарность, оставляетъ въ немъ двухъ-трехъ клоповъ. A они потомъ выползаютъ здороваться съ публикою въ самые неожиданные моменты, нисколько не заботясь, кстати они или нѣтъ. Въ послѣдній разъ было на скетингѣ, – третьяго дня, благотворительный праздникъ въ пользу новорожденныхъ глухонѣмыхъ. Подлецъ выползъ на воротникъ и непремѣнно желалъ, чтобы я его представилъ генералъ-губернаторшѣ, съ которою я велъ эстетическій разговоръ о превосходствѣ Брюсова надъ Блокомъ. Если-бы, не мое израильское происхожденіе, оно еще куда бы ни шло. Клопъ на россіянинѣ, – на тебѣ бы, напримѣръ, – это что-то даже стильное, патріотическое, истинно-русское. Но клопъ на нашемъ братѣ, жидо-масонѣ, это уже вызывающая претензія, персонажъ изъ буренинскаго фельетона. Затѣмъ: y васъ бывая, каждый разъ надо опасаться, что назадъ придется ѣхать, вмѣсто своего платья, въ попонѣ или одѣялѣ. О такой мелочи, какъ калоши, я уже не говорю. Твои собственные, кожаные, по ногѣ, непремѣнно должны исчезнуть неизвѣстно куда, a тебѣ, взамѣнъ, останутся неизвѣстно чьи резиновыя драныя, одна съ литерой Д, a другая съ литерой О, которую, однако, надо почитать за Ю, потому что это, видите ли, y нея только палочка и хвостикъ отвалились отъ древности…

– Да, – отвѣчалъ съ досадою Симеонъ. Голосъ y него былъ глухой и мрачный, говоръ отрывистый, быстрый, угрюмо-вдумчивый, – скрытной и одинокой мысли голосъ. – Ты, къ сожалѣнію, правъ. У насъ вѣчный хаосъ. Безобразный и непристойный. A ужъ теперь, когда Аглая и ея вѣрная Анюта скитаются по пригородамъ, выискивая дачу, исчезъ послѣдній порядокъ, и повсюду въ домѣ совершенный цыганскій таборъ или даже адъ. Садись, пожалуйста.

Онъ пододвинулъ Вендлю кресла, въ мягкой кожѣ которыхъ тотъ, съ удовольствіемъ усталости, утопилъ горбъ свой. Оглядывая знакомую обстановку, Вендль остановилъ глаза на обновкѣ: великолѣпномъ книжномъ шкафѣ, еще безъ книгъ, краснаго дерева, въ стилѣ empire, съ бронзовыми колонками и каріатидками ручной работы, поддерживающими углы верхняго и средняго карниза.

– Ба! новый шкафъ?

– Новый.

– Хорошая вещь. Я третьяго дня на выставкѣ видѣлъ подобную модель.

Симеонъ съ довольнымъ видомъ осклабилъ, между черными, будто нарисованными, усами и такою же, чуть сѣдѣющею бородкою a l'Henri IV, два серпа превосходныхъ бѣлыхъ зубовъ, острыхъ, сильныхъ, волчьихъ. Онъ былъ польщенъ, что Вендль, знатокъ въ вещахъ такого рода, одобряетъ его покупку.

– Да это та самая модель и есть, – сказалъ онъ, улыбаясь. – Когда покупалъ, мнѣ говорили, что ты хвалилъ. Потому и купилъ.

– Тысяча?

– Тысяча сто пятьдесятъ.

Вендль съ уваженіемъ склонилъ голову.

– Деньги-съ!

Симеонъ бросилъ на него подозрительный взглядъ, точно вдругъ усумнился въ искренности похвалы, и буркнулъ, нахмурясь:

– Пора и мнѣ пожить въ свое удовольствіе.

Вендль, улыбаясь, закурилъ сигару.

– Разумѣется… Отдыхай, братъ, отдыхай!.. Ты теперь, въ нѣкоторомъ родѣ, покоишься на лаврахъ… Сегодня былъ я y Эмиліи Ѳедоровны. Говорила, что можно поздравить тебя съ окончаніемъ всѣхъ хлопотъ?

Симеонъ гордо выпрямился – такъ, что даже сталъ казаться большого роста:

– Да. Завѣщаніе дяди окончательно утверждено.

– Процессъ, значить, больше не грозитъ?

– Да, господинъ Мерезовъ остался съ носомъ.

– Удивительно это все!

Симеонъ посмотрѣлъ на него мрачными глазами, опять сдѣлался антипатиченъ и некрасивъ, уменьшился въ ростѣ и проворчалъ:

– Ничего нѣтъ удивительнаго,

– Ну, нѣтъ, Симеонъ, не скажи. Удивительнаго много. Въ клубѣ до сихъ поръ не хотятъ вѣрить, что все досталось тебѣ.

– Потанцовалъ я вокругъ дяденькина одра то! – угрюмо возразилъ Симеонъ.

– Да, – но Мерезовъ былъ фаворитъ, a васъ, Сарай Бермятовыхъ, покойникъ терпѣть не могъ, это всѣ знали.

Симеонъ поднялъ на Вендля взглядъ – торжествующій, ясный, ястребиный взглядъ хищника, зажавшаго въ когтистыя лапы свои неотъемлемую добычу.

– Вольно же дураку Мерезову, когда богатый дядя умираетъ, рыскать гдѣ то тамъ въ Монтекарло или по парижскимъ бульварамъ.

Вендль невольно отвелъ глаза. Жесткій, холодный взглядъ, тяжелый, хладнокровно ненавистный голосъ нехорошо давилъ на его мягкую добродушную натуру. Презрѣніе этого грубаго побѣдителя къ простосердечному побѣжденному оскорбило его деликатность. Ему захотѣлось слегка наказать злые глаза за жестокость, голосъ за спокойствіе торжествующей ненависти.

– Обставился ты недурно, – насмѣшливо сказалъ онъ, – но одной вещицы y тебя въ кабинетѣ не хватаетъ.

– Именно? – насторожился Симеонъ.

– Хорошаго портрета Эмиліи Ѳедоровны Вельсъ. Я бы, на твоемъ мѣстѣ, стѣнной заказалъ и рядомъ съ иконами его во весь ростъ въ кіотъ поставилъ.

Всѣ эти ироническія слова Симеонъ выслушалъ совершенно невозмутимо.

– Не спорю, подрадѣла она мнѣ вояжемъ своимъ, – равнодушно согласился онъ.

– A это правду разсказываютъ, – поддразнивалъ Вендль, – будто на вояжъ этотъ ты ей денегъ далъ, лишь бы она увезла Васю Мерезова?

Симеонъ такъ же равнодушно поправилъ:

– Не далъ, a досталъ. Это я теперь могу давать, a тогда нищій былъ. Она просила, я досталъ. A кто куда за чьимъ хвостомъ треплется, я знать не обязанъ.

– Да теперь и не все ли равно? – усмѣхнулся Вендль. – Побѣдителей не судятъ.

Симеонъ стоялъ y письменнаго стола, выпрямившись съ видомъ гордымъ и мрачнымъ, какъ вызывающій борецъ, который знаетъ, что публика его не любитъ и охотно ждетъ его пораженія, но ему все равно: онъ знаетъ свои силы и пойдетъ на арену бороться, на зло всѣмъ имъ, этимъ недоброжелающимъ.

– Я человѣкъ, можетъ быть, грубый, но прямой, – сказалъ онъ наконецъ. – Скрывать не хочу и не стану. Конечно, наслѣдство я фуксомъ взялъ. Завѣщаніе въ мою пользу дядя написалъ со зла, подъ горячую руку, когда Мерезовъ ужъ очень взбѣсилъ его своимъ безпутствомъ.

Вендль смотрѣлъ на него съ участіемъ.

– Ты пожелтѣлъ и тебя какъ-то дергаетъ, – замѣтилъ онъ.

Симеонъ пожалъ плечами.

– Любезный мой, – тономъ даже какъ бы хвастливаго превосходства возразилъ онъ, – я продежурилъ нѣсколько лѣтъ, a послѣдніе слишкомъ два года почти безвыходно, при больномъ, свирѣпомъ старичишкѣ на положеніи только что не лакея. Это не сладко.

– Особенно при твоемъ характерѣ.

– Каждый день, каждый часъ я дрожалъ, – говорилъ Симеонъ, и голосъ его, въ самомъ дѣлѣ, дрогнулъ на словахъ этихъ, – что дядя смѣнитъ гнѣвъ на милость, и господинъ Мерезовъ пустить меня босикомъ по морозу.

– Я не выдержалъ бы! – улыбнулся Веядль. – Чертъ и съ наслѣдствомъ!

– Два года я сидѣлъ, какъ въ помойной ямѣ. Только и глотнулъ свѣжаго воздуха, когда ѣздилъ въ Казань, по старикову же приказу, продавать домъ.

– Мерезовъ тогда былъ уже за границей? – послѣ нѣкотораго молчанія, спросилъ Вендль.

Симеонъ опять пожалъ плечами: какъ, молъ, этого не понимать?

– Развѣ иначе я рискнулъ бы уѣхать? И то лишь потому рѣшился, что могъ приставить къ кладу своему надежнаго дракона.

– Любезновѣрную Епистимію? – засмѣялся Вендль.

– Да. У нея къ фамиліи нашей – собачья привязанность.

– A къ тебѣ наипаче?

Симеонъ тоже удостоилъ улыбнуться,

– Ко мнѣ наипаче.

– Шаливали смолоду-то, – я помню!

– Студенческихъ дней моихъ утѣшительница! – презрительно скривился Симеонъ.

Вендль вздохнулъ.

– Романтизмъ этотъ въ ихней сестрѣ какъ-то долго живетъ.

Симеонъ согласно двинулъ бровями.

– И въ дѣвкахъ-то изъ-за меня осталась. Горда была, что съ бариномъ любилась, такъ не захотѣла уже итти въ чернь.

Примолкли, и оба долго слушали тихій, мягкій бой столовыхъ французскихъ часовъ, изображавшихъ Сатурна, тоскливо махающаго надъ Летою маятникомъ косою, каждый отдѣльно думая свои отдѣльныя думы.

– Ты въ ней вполнѣ увѣренъ? – возвысилъ голосъ Вендль, и было въ тонѣ его нѣчто, заставившее Симеона насторожиться. Онъ подумалъ и отвѣчалъ медленно, съ разстановкой:

– Вполнѣ вѣрить я не умѣю никому.

Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.

– Объ этой казанской поѣздкѣ твоей сплетни ходятъ, – нерѣшительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.

– Знаю. Чепуха.

Но Вендль ободрился и настаивалъ.

– Увѣряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки завѣщаніе въ пользу Мерезова.

– Гдѣ же оно? – усмѣхаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.

– То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.

Послѣдовало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельницѣ докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:

– Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое тѣло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, послѣ всѣхъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ. Но выкрасть завѣщаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.

– Еще бы! – радостно подхватилъ Вендль.

A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:

– Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, – нѣтъ, не вѣрятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!

– Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Побѣдитель!

Симеонъ сдѣлалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.

– Прибавь: побѣдитель въ одиночку. Потому что съ нелѣпою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ – не чужое завоевать, a гляди въ оба, – своего бы не потерять.

– Да, твои братья… признаться… – сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:

– Мразь!

Вендль сконфузился.

– Н-ну… ужъ ты слишкомъ.

Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:

– Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, чѣмъ плодить психопатовъ.

– Викторъ – не психопатъ, – заступился Вендль.

Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.

– Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или – какъ ихъ тамъ еще? Его скоро повѣсятъ.

Лицо его пожелтѣло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ дѣлъ станутъ вѣшать, и отъ Симеона зависѣть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельницѣ на письменномъ столѣ. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ рѣшающимъ дѣло вызовомъ, сказалъ:

– Я смотрю на себя, какъ на послѣдняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.

– До женитьбы и собственныхъ дѣтей?

Симеонъ кивнулъ головою.

– Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.

– Доброе дѣло. Пора.

– Скажи лучше: поздненько.

– Гдѣ же? Мы съ тобою однокурсники, a мнѣ еще нѣтъ сорока.

Симеонъ горько усмѣхнулся.

– Хорошъ женихъ – въ сорокъ лѣтъ! Но что дѣлать? Раньше я не имѣлъ права. Я никогда не могъ вообразить ее – въ бѣдности, безъ комфорта.

– Ахъ, – удивился Вендль – такъ и невѣста уже есть на примѣтѣ? Не зналъ. Поздравляю!

– Не съ чѣмъ, – спокойно возразилъ Симеонъ. – Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.

– Позволь, ты сказалъ…

Симеонъ объяснилъ:

– Жену свою вообразить бѣдной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.

– Такъ женился бы на богатой, – усмѣхнулся Вендль. – Съ твоей фамиліей – легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.

– Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мнѣ всѣмъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гнѣздѣ.

Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа цѣпкою рукою своею, съ крѣпкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:

– Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.

– Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ родѣ? – насмѣшливо удивился Вендль.

– Я семьянинъ по натурѣ. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не смѣлъ приближаться къ ея святынѣ. А, между тѣмъ, я мечтаю о женитьбѣ съ восемнадцати лѣтъ. И въ университетѣ, и послѣ… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьбѣ, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.

– Да, – усмѣхнулся Вендль. – Это хорошо, что ты наслѣдство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засвѣтишь.

Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:

– Странна моя судьба, Вендль. Я – семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вѣдь я, весь, человѣкъ земли. Съ головы до ногъ – баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.

– Идилліи жаждешь?

Симеонъ одобрительно склонилъ голову.

– Да, чего нибудь вродѣ семьи Ростовыхъ изъ "Войны и Мира" или хоть Левиныхъ въ "Аннѣ Карениной".

Вендль, съ усмѣшкою, возразилъ:

– Боюсь, мой другъ, что въ усадьбѣ Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.

Но Симеонъ продолжалъ мечтать – и даже лицомъ прояснѣлъ.

– Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желѣзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосѣди. Подъ большіе праздники – домашняя всенощная.

– Или – красный пѣтухъ, – вставилъ неумолимый Вендль.

– По воскресеньямъ – семейный выѣздъ въ церковь…

– Если въ субботу мужички не подсѣкли лошадямъ ножныя сухожилія.

– Встрѣчные крестьяне кланяются…

– Ну, ужъ это – изъ историческаго музея!

Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздухѣ кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:

– У меня закланяются.