Читать книгу Чужаки - Александр Аннин - Страница 1

«Как мрачно, тоскливо кругом», – мычал он вполголоса. А дальше-то? Забыл. У-у, у-у-у, у-у-у… «А прошлое кажется сном, томит…»

Мозглым утром, лишь только первое дыхание печных труб смешалось с туманным, рябым рассветом, 55-летний председатель колхоза «Первомайский» Иван Никанорович Стрешнев включил в своем стылом кабинете сразу два спиральных обогревателя. Над самым «злым» привычно растопырил озябшие ладони. Нагибаться грузному председателю мешал чудовищных размеров овчинный тулуп, в каких рыбаки-любители обычно отправляются на подледный лов.

Стрешнев рыбалкой не увлекался, но центральное отопление в правлении колхоза не работало, подвела котельная, а довоенные печки уж давным-давно разобрали. И посему весь малочисленный конторский люд сидел по кабинетам в шубах да пальто. Прожорливые калориферы стояли только в председательском кабинете да в комнатушке главбуха Осипа Никитича: умел считать копейку Иван Никанорович. Вот и согревались остальные, как могли. Кто чаем, кто притопами да прихлопами. За исключением самого верного, «народного» способа: Стрешнев напрочь запретил своим служащим употреблять водку на рабочем месте. Даже хоть бы для сугрева. Да и не на рабочем – тоже.

Иван Никанорович любил поздними вечерами обходить «дозором» жилища конторских работников, исподволь высматривал, не увлекаются ли они бытовым «распитием спиртного». И отучил-таки своих служащих от укоренившейся традиции махнуть стопочку-другую перед горячим борщом.

– Пришел марток, надевай трое порток, – пробормотал Стрешнев, посмотрел на портрет Ивана Мичурина, висевший на стене. – Холодно, дядь Вань? Хо-о-лодно…

Он полез в стол за французским словарем (вот ведь сподобил Господь на склоне лет учить чужой язык!), в который раз увидел привычные глазу толстые пачки денег. Они валялись здесь вместе со скрепками, кнопками, авторучками… Потому как дензнаки эти ни на что не годились: рубли, трешки, пятерки и десятки были выпущены еще при советской власти и на каждой замусоленной купюре мелко обозначалась дата: «1961». Всего – восемь с лишним тысяч рублей. Огромные по советским временам деньги.

Эти сбережения, вырученные от многолетней продажи самогона, начатой после смерти мужа-кормильца еще чуть ли не при Хрущеве, до последнего дня жизни прятала старуха Федосьевна. Так и не обменяла их в приснопамятном девяносто втором, не к ночи он будь помянут… Боялась, что привлекут. Федосьевна умерла полтора года назад, «позатем» бабьим летом, аккурат на Воздвиженье, и соседи, торопливо растаскивая из ее дома все, что попадалось под ругу, открутили в «красном» углу и киоты с иконами. А там, за образами, и были понапиханы эти завернутые в тряпицу «состояния». Как оно и положено добропорядочным гражданам, сдали дензнаки властям – то бишь ему, председателю Стрешневу.

Родни у бирючихи Федосьевны не было, и ее добротный, еще дореволюционный дом с богатым хозяйством Иван Никанорович отдал молодоженам – Сергею и Марине Волковым. Эти восторженные чужаки закончили педучилище аж в самой Москве, и в июле минувшего года прибыли в Покровское, центральную усадьбу колхоза «Первомайский», учить грамоте сельскую ребятню.

– Почему именно к нам, в эту, с позволения сказать, глухомань? – иронично спросил Иван Никанорович при первом знакомстве с молодоженами.

Юные романтики, перебивая друг друга, объяснили, что, как только узнали, что село полностью называется Покровское-Стрешнево, так тут же приняли предложение комиссии по распределению выпускников.

– Понимаете, мы почувствовали, что это судьба, – с умилением говорила Марина Волкова. – В Москве есть район с точно таким же названием – Покровское-Стрешнево. И представляете, почти все время учебы мы с Сережей снимали там комнату.

– А вы ведь тоже Стрешнев, Иван Никанорович? – дружески спросил его тогда Сергей Волков.

– Я, молодежь, отсюда родом, – отвечал потеплевший к чужакам председатель. – А у нас тут полдеревни Стрешневых. Еще с царских времен.

Поначалу юные учителя, к которым совершенно не подходило солидное слово «супруги», очень даже приглянулись Ивану Никаноровичу. А до чего же красива Марина! Тяжелые каштановые волосы, глубокие синие глаза… И главное, главное – веснушки! Нет, не усыпень, как у рыжих, а лишь чуть-чуть, самую малость, возле крохотного носика…

Вдовый и бездетный Стрешнев на миг остро почувствовал желание иметь от нее ребенка… О Боже, где моя молодость, где мои двадцать-тридцать лет?

Особенно отчетливо толкнула в председательское сердце смертная тоска, когда он случайно увидел Сергея и Марину сидящими на заветном бревнышке по-над речкой. Сидят, соприкоснувшись головами, и смотрят, как играет на закате сытая рыба, как по сонной воде торкают мелкие круги. О чем говорят? Да ни о чем. Так просто сидят. Сидят и смотрят.

А ведь не положено на бревнышке этом просто так сидеть да на воду глядеть. Испокон веку повелось: коли привел парень девку сюда, на это бревнышко, так, стало быть, у них уже все слажено. И говорят они по-над речкой о будущей семейной жизни, да мечтают, кто у них первым будет – мальчонка или девчушка, гадают, сколько денег даст правление на свадьбу и обустройство, припоминают, кому и сколько давали прежде до них. Самое счастье тогда у нареченных на этом бревнышке-то, век будут вспоминать… За версту, на цыпочках обходили деревенские это бревнышко, если на нем кто-нито сидел. И молча, до времени, таила в себе деревня предвкушение празднества. Чтоб ненароком не сглазить. Это уж потом, когда сваты степенно, не прячась, прошествуют вдоль деревни к невестиному дому, тогда только пойдут по деревне суждения да пересуды. Так уж здесь было принято со времен дедов и прадедов.

Недобро смотрела деревня подслеповатыми, неподвижными глазами старух на учителя и учителку, чужаков, вот так взявших и обсидевших заветное бревнышко. Ну чего сидят, ведь живут уже! Молодежь посмеивалась, отмахивалась: ну сидят, ну и что? Вам, бабкам, только бы чужаков костерить… А только перестали будущие женихи и невесты приходить сюда, как в старину. Кончилось заветное бревнышко. Да вот Марина и Сергей про ту невольную свою вину перед деревней ни сном ни духом не ведали. Держали деревенские свою обиду про себя, и тем слаще она была, обида-то.

И тогда накатило на Ивана Никанорыча неотвратимое предчувствие беды… Хотелось что-то объяснить пришлым романтикам, уговорить уехать… Настоять… Но как настоишь, с какого-такого боку? Стрешнев не мог придумать.

Сергея он сразу поставил директором начальной школы, тот еще и вел математику; Марине достались русский язык и чтение. Часто они втроем пили чай в председательском доме, говорили о Москве… Потом завязавшаяся было дружба сошла на нет, и ох как быстро сошла! Стрешнев снова с безысходностью ощутил себя одним-одинешеньким.

Ну кто ж мог знать, что молодые учителя окажутся баламутами? И ладно хоть бы с принципами, а то так: ни черту помело, ни Богу свечка… А еще детей берутся учить!

Иван Никанорыч тупо смотрел на бестолково раскиданные в столе пачки советских денег. И тут его осенило. Стрешнев аж хохотнул, шлепнул себя по ляжкам.

Да! В отличие от этих чужаков Волковых он-то знает, о чем тоскуют колхозники. О прежних временах. О советской власти с ее исконно русскими порядками на селе. Эта тоска – глубинная, былинная, корни ее уходят в далекие царские и великокняжеские времена. Где-то, уж не помнит, где, любознательный Иван Никанорыч вычитал, что в 1861 году, когда царь по наущению инородцев отменил крепостное право, этот предательский по отношению к русским людям поступок стал настоящей трагедией – если не для всех, то для миллионов крестьян. Как жить дальше? Крепостные привыкли, что «за все на свете один барин в ответе». И перед Богом за грехи своих крестьян – в том числе. Барин поможет не помереть с голоду в неурожайный год, даст семян из своих житниц. Барин рассудит и накажет, да мало ли что. А тут вдруг, в одночасье, крестьянин остался брошенным на произвол судьбы. Нет, русскому человеку такая ненашенская свобода ни к чему!

Советская власть, по разумению Ивана Никанорыча, восстановила крепостное право на селе, все его лучшие традиции. Лишила колхозников паспортов и права переезда в иные края без разрешения начальства. Было, было такое времечко… Теперь за все за все в ответе был председатель, как прежде – барин. Но и советскую власть ликвидировали… Опять же – инородцы.

Так вот, а что если мятые советские бумажки покойной Федосьевны использовать по назначению? Ввести в колхозе как бы внутреннюю валюту. Наряду, разумеется, с общепринятыми банкнотами и монетами. Выдавать их, эти милые сердцу дензнаки СССР, будет лично Иван Никанорович – в виде премии лучшим людям. А в магазинах на всей территории «Первомайского» и на колхозных базах за эти трешки и пятерки можно будет отовариться по ценам, памятным еще с брежневских времен: мясо – рупь восемьдесят за кило, масло – два пятьдесят, буханка хлеба – шестнадцать копеек, молоко – двадцать четыре… Этими деньгами, кстати, колхозники смогут рассчитываться между собой, так что они будут в свободном обращении. То-то народ обрадуется: старые времена вернулись!

В фанерную дверь несмело постучали. Оторвали председателя от прекрасных грез.

– Входи! – сердито рыкнул Стрешнев.

На пороге чуть покачивался конюх Митрич – пышнобородый дедок в телогрейке, ушанке и явно залитыми глазами. Стрешнев насупился.

– Да ты, я погляжу, с утра уж серку не жуешь, мыслете выписываешь…

Конюх икнул и стащил с головы шапку.