Оглавление
Александр Авербух. Свидетельство четвертого лица
Опыт о свидетельстве
«чтобы не кончилось немедленно…»
Пока тебя уже нет
Вонйа
пойдешь / чужой…
ранних садов тьма малиновая пьяней…
страх господень…
наспех живи…
кто возьмет и скажет…
а они кого-то зовут зовут…
а они кого-то зовут зовут…
смотри небо поет…
нити желания…
прыжок / в сторону…
свидетельство четвертого лица…
вот уходят вещи за которыми встать бежать…
прощается / как дерево раскачивает надлом…
тридцать восемь тридцать девять сорок…
еще исходит вечер…
король исчезает мудрым…
прямая линии речь…
волнение пригубив…
разной тревоги всякая дичь и плавь…
мы за тобой а ты под небо…
исус / мой брат родной…
веришь ли это опять слова…
нет проснись о садах…
выйду на балкон…
эта тишина вокруг…
леденцами оглоданного золота…
кто распахивает небо-полынь…
кто говорит?
больше не говорю…
не люди / пусть во мне говорят…
рокот – потоп…
время расступается – в боги…
но это другая война где слова да пули…
аня заговорила…
тряслось и рябело…
не спи / мысли не сходятся…
ігор з нами не заводили…
очень не били…
в ногу отступаем…
мы были по пояс в раю…
бьется и прячется…
а дрожать / не доро́гой…
не знаю / мови сійської…
затихали сады…
ставай уходить…
восходи – / пуля не ноша…
коли повертаюся…
вычитаем судьбу ее…
а ты ему отдам…
все вышли к поржавевшим поездам…
Город, пылящий седыми ликами…
Житие
По воздуху сдержанности
«голод памяти проживают как ветер…»
«но и выход в город могучий не утешает…»
«помнишь / хрупки народы…»
«помню землю сиона…»
«у меня ни света…»
«это к нам…»
«седьмой день…»
«и это сбылось…»
«его приговор…»
«а пришли они жизни во вторник…»
«мой вопрос им блаженный…»
ближе пыли наблюдать хорошо…»
«и я скажу им пыль…»
«факел стыда…»
«смерти кустарник…»
«голубь воли сказал мне господь…»
«это сбылось…»
«этот голубь – опус зла…»
«восьмой день…»
Временные но исправимые неудачи
Отрывок из книги
Поэзия и история (точнее – историография) находятся в отношениях, которые в лучшем случае можно было бы назвать сложными: в каком-то смысле они антагонистичны, в каком-то – взаимно дополнительны. Аристотель в «Поэтике» пишет, что главное отличие поэта от историка не в том, что один пишет прозой, а другой – нет (Геродот останется историком, даже если переложить его стихами), но в том, что «один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть. […] поэзия больше говорит об общем, история – о единичном. Общее есть то, что по необходимости или вероятности такому-то <характеру> подобает говорить или делать то-то; это и стремится <показать> поэзия, давая <героям вымышленные> имена. А единичное – это, например, что сделал или претерпел Алкивиад».[1] То есть, поэзия занята общим, а история – частностями, отдельными случаями. К этим последним мы ещё потом вернёмся, – но одной цитатой тут никак не обойтись, поэтому вот вторая, принадлежащая германскому протестантскому богослову XVII века Иоганну Альстеду: «Кто сочиняет, совершает грех против истории; кто не сочиняет, совершает грех против поэзии». И с XVII века, и, тем более, с античных времен прошло много времени, за которое представления и о поэзии, и об истории изменились очень сильно: и современный историк интересуется далеко не только делами разных людей и выпавшими на их долю неприятностями; и современный поэт часто очень далек от того, чтобы оперировать в разреженной атмосфере чистых абстракций. Если не сами эти два персонажа, то, по крайней мере, их занятия – историография и поэзия, – всё еще находятся в довольно запутанных отношениях, пусть и не потому, о чем пишет Аристотель.
Книга, которую вы держите в руках, «Свидетельство четвертого лица» Александра Авербуха, не требует от читателя определиться относительно сторон в одной из самых долгих дискуссий, какие случались в науке о текстах (как бы эта наука ни называлась на том или ином этапе) за очень уже долгое время её существования. Статус свидетельства подразумевает его публичную доступность, понятность. Но мне кажется важным рассказать здесь об этом контексте, поскольку из него становится гораздо понятнее, почему, как я полагаю, это очень важная книга для современной русской поэзии, а может быть, что и для русской поэзии вообще.
.....
Помимо прочего, из этих частей книги становится ясно, что дело не в протеической природе авторского дарования, которая облегчала бы вживание в чужую речь, – Авербух является обладателем своего собственного, очень особого голоса, ни на какой другой не похожего, – и тем удивительнее его способность отойти в сторону, дать место, где его герои могут писать и говорить – сами, своими словами и о себе. В разделе «Вонйа» авторская поэтическая речь изобилует при этом архаизмами и авторскими неологизмами: Авербух изобретает новый, собственный язык, пригодный для того, чтобы говорить о войне, – а частью (но не в целом) речь идёт о совершенно конкретной войне в восточной Украине. Поэтому неологизмы соседствуют здесь не только с архаичным русским, но и современным (насколько я могу понять) украинским. Некоторые стихотворения здесь написаны по-украински целиком, некоторые – частично:
Два языка и в этом отрывке и в стихах Авербуха вообще сосуществуют не на принципах дополнительности, – нельзя сказать, что украинский выполняет здесь некую особую функцию, будь то языка остранения или, как пишет об этом Кирилл Корчагин, языка, напрямую связанного с областью фрейдовского «жуткого», открывающего дверь в «досубъективную тьму».[5] Напротив, в этом говорении языками – современными русским и украинским, своим собственным и архаичным русским (для Авербуха все четыре, некоторым образом, свои), – пишущий стремится обрести ту цельность, которая и позволяет поэзии говорить языками уже вовсе, казалось бы, далекими от личного авторского, как в трёх обсуждавшихся выше текстах. Смена близких в каком-то смысле друг другу регистров речи служит как бы переходной ступенью к свободному использованию регистров совсем чужих, – или, возможно, правильнее говорить здесь не об использовании, а о срастании с этими чужими регистрами, – которые только так и становятся своими.
.....
