Оглавление
Александр Белый. Пушкин в шуме времени
Введение
Часть I. «Я понять тебя хочу»
Борис Годунов: комедия беды
«Бывают странные сближения»
Двуликий скупой
«Что пользы, если Моцарт будет жив?»
«Отшельники хвалы ему поют»
«Ты ль это, Вальсингам?»
Кантовская цитата в пушкинском тексте[368]
Руссоистская призма для чтения «белкинских» повестей
«Повести Белкина»: перипетии совести
Итог первой болдинской осени
Часть II. «Смысла я в тебе ищу»
Genie ou neige
«Всех этих слов на русском нет»
«Приятно и страшно вместе»
«Анджело»: между свободой и милостью
О Пушкине, Клейсте и недописанном «Дубровском»
Критика огненного воображения
«Возвышенный предмет» петербургской поэмы Пушкина
Разговор о «Памятнике»
Пушкин и аристократизм
Аристократ и «орел»
Радищев на «позоре» (Вззляд Пушкина)
Часть III. Диалоги Пушкина и с Пушкиным
Осмеяние смеха. Вззляд на «Горе от ума» через плечо Пушкина
«Поиск нового зрения» (скрытый спор Заболоцкоао с Пушкиным)
Перипатетика Абрама Терца
Отрывок из книги
Эта книга выросла из рядовой идеи, каких бывает много у обычного читающего человека, а именно из впечатления некоей симметрии между «Моцартом и Сальери» и «Выстрелом»: и там, и тут действуют «гений» и «злодей», а конфликт вызван завистью. Явный параллелизм казался залогом того, что раскрытие внутренней логики трагического финала первой и счастливого второй – всего лишь «дело техники». Только через два десятка лет мне стало понятно, что сходство – чисто внешнее, что эти вещи различны не только по жанру, но и по решаемым задачам. Но в те времена неподатливость этой пары на быструю интеллектуальную атаку сыграла свою решающую роль: коготок увяз. Разгадка феномена пушкинской драматургии потеснила все другие литературные интересы вплоть до смены круга чтения. Вот тогда и выяснилось, что пушкинское творчество представляет собою странный феномен, принадлежащий к числу тех, что англичане обозначают термином challenge – вызов научному сообществу. Challenge означает, что решение объявленной проблемы не очевидно, исследовательская группа, занявшись ею, должна быть готова к неординарным решениям (и к нулевому результату тоже). Чтобы не уходить далеко в сторону, зададим первый «наводящий» вопрос: следует ли считать Пушкина драматургом?
Для современников Пушкина были значимы проблемы театра, но не «театра Пушкина». Катенин, единственный (в глазах Пушкина) знаток театрального дела, выразил общее мнение: на сцену они «не идут». Драматургия Пушкина действительно не имела успеха на сцене. Ни тогда, ни потом. О. Фельдман предваряет свое исследование «Судьбы драматургии Пушкина» (1975) констатацией «резкого несовпадения «Бориса Годунова» с театральным репертуаром, выработанным XIX веком», отмечая попутно, что «маленькие трагедии» остались, по существу, в стороне даже от великой русской литературы XIX века, тем более – в стороне от театра»[1]. В преддверии юбилея на конференции «А. С. Пушкин и современная культура» (1996) можно было услышать, что «отношения Пушкина и театра как раз и составляют подлинную драму, если не трагедию»[2].
.....
«Комедия о царе Борисе и Гришке Отрепьеве» – как пояснял нам раб божий Александр сын Сергеев. Значительность Бориса как трагического героя современниками «раба божия» не оспаривалась. Однако с Гришкой, как равноправным с Борисом героем драматического действия, согласиться критикам не хотелось. Виною тогда, да и в наше время, было патриотическое чувство, не допускавшее к виновнику смутного времени иного отношения, кроме осуждения. Надеждин с неудовольствием отмечал, что Самозванец буквально затмевает, вытесняет Бориса на второй план. Понятнее, если он интерпретируется как человеческое или «сюжетное ничтожество» (Ст. Рассадин). В пушкинском же отношении к этому герою сквозит странная мягкость. Он – «милый авантюрист». Значит ли это, что и сама смута по Пушкину есть всего лишь милая авантюра? Вряд ли. Скорее, дело в том, что Борис и Григорий действуют, как первенствующие герои, в разных пространствах. Первый – герой трагедии, второй – комедии.
С убийственным деянием Годунова «высшая власть» лишилась метафизического смысла, превратилась в место «биения и пхания», шутовского действа. «Где грех, там и смех» – по народной присказке. Смеховой фон вводится уже сном Григория. Еще до мысли о самозванстве, когда «некое бесовское мечтание тревожило и враг его мутил», Григорий видит во сне, что он – на башне, а «внизу народ на площади кипел» (в варианте комический оттенок усилен: «народ шипел») и на него «указывал со смехом». Взлететь на башню или терем в сказочной символике означает получить высшую власть, стать царем (В. Я. Пропп). Гришка видит себя царем, над которым смеется народ, шутовским царем. До него на башню взлетел Борис. Картина избрания его на царство (сцена 3. Девичье поле. Новодевичий монастырь) очень похожа на ту, что видит во сне Григорий. При избрании Бориса тоже «народ на площади кипел»:
.....
