Читать книгу Дунав - Александр Берник - Страница 1

1. Ну почему все великие свершения, что запомнил народ как нечто важное и передал из уст в уста современникам в обязательном порядке начиналось с пьянки княжеской?

«В стольном в городе во Киеве,

Что у ласкова сударь-князя Владимера

А и было пированье-почестной пир,

Было столованье-почестной стол.

Много на пиру было князей и бояр

И русских могучих богатырей…»

(запретная былина «О женитьбе князя»)

Эх, раздайся столы, завалитесь лавки, прячься народ честной куда ни попадя, русины пир чествуют, столование, а по мнению недалёких, просто пьянствуют. Широко с размахом да наотмашь со всего плеча, а кто не спрятался, я ни виноват, прости Господи. Сами себе похороны обустраивайте.

А душа русина, коль тормоза потеряны, широка да бескрайна как степь привольная, как небо высокая, как океан глубокая.

Русин без оков предрассудочных, что во хмелю слетают, как и не было, вольным словно ветер становится, а ветру простор требуется, раздолье широкое, границ не знающее, оттого плескается душа его во все стороны да упивается всеми чувствами за единый раз и каждое из чувств запредельное. Эх, твою… через коромысло мать!

Уж коли весёлость попрёт, так зашкаливает, за любые края переваливает. Смех безудержный до штанов обмоченных, до слёз в три ручья, до захвата кишечного. Животы с хохотальниками надрываются, Дыхалки не дюжа напряг, лопают. А не был бы здоров как конь, то сам бы сдох от веселия великого.

А коли тоска наползёт, то безмерная, словно гнилая трясина болотная всё в нутро без разбору засасывает да гребёт погань до чего дотянется, потеряв да попутав берега всякие. Трава от тоски жухнет, к земле стелется, цветы вянут да враз превращаются в сено прогорклое. Птицы на лету крылья складывают, да о землю бьются каменьями, тоски людской не выдерживая. Даже лютый зверь со всей дикостью, коль попал под тоску русинову и тот, как чурбан валится замертво, успев при этом нареветься досыта.

А коли злость взыграла кипучею кровушкой, то беспредельна злоба русина свирепого. Злее сотни псов цепных он становится вместе взятых да в одно сложенных. Ненавидит, так ненавидит по-настоящему, люто, больше жизни собственной, больше мира бескрайнего. Горяча рука русина да легка на подъём. Пушинкой взмахнётся да молотом рушится. Злой русин во хмелю, коли чё ни так всегда найдёт на ком злость сорвать, а коли не найдёт на ком, так сорвёт на всём что попало под руку иль до чего по пьяни дотянется.

А когда любовь с него во хмелю попрёт, туши свет по всей округе, станичники. Захлебнётся мир его любовью всеобъемлющей да к тому ж ещё слепой в разборчивости. Когда русину, что соловый уж да захочется, то непременно аж до «не могу до самого», аж до скрежета мерзко зубовного. Коль разыгралась в его душе желание, то держитесь девки за подолы как следует, ибо всем с лихвой достанется, сколь б не было бы баб при нём, другим всё равно останется.

Хотя, по правде говоря, русины влюблённые, во хмелю что мужики, что бабы одинаковы, своим орудиям любовным не хозяева, притом, как по мне, то в равной степени. Их передками правят чувства необузданные, похоть неуёмная да страсть всё пожирающая. А до пьяна напоенная любовь русинова, светла как солнце на небе ясное, а потому от света того лучистого, становится неразборчивой, ибо незрячая. И мужу глубоко по пояс кого иметь, а бабе так же «высоко» кому отдаться. Это ж ЛЮБОВЬ ЧИСТАЯ! Хотя, и в замутнённом сознании. Она всегда неравнодушна ко всему что шевелится.

Вот так страшно веселясь да напиваясь до сушняка утреннего, тихим ором да обжорным сапом гулял молодой князь киевский Сфендослав удалой – сын своего родителя, покойного князя Ингора, со своей дружиной ближнею. Уж третий день отдыхал без продыху.

У парадного входа в светёлку с пиршеством, игруны играли, пьяный ор обихаживая. Чем громче играли неприкаянные, тем шибче народ орал меж собой, повышая накал страстей да задора словесного. Дуды дудели, дудары потели, сапели сапели, свистульки свистели, бубны бубнили звонко позвякивая, лишь большой барабан – тумбан оттумбанился уж который день. Ибо порван вдрызг, а чинить не кому.

На боярских скамьях узорно облёванных, свора сынов боярских от рук отбившихся, бражников закадычных с детства раннего, лупцевали морды друг другу далеко не трезвые. А какая пьянка без драки. Так лишь пшик один. Ни со зла лупцевались, ни от ненависти, а так, дурь в башках проветривая да силушку показную выпячивая. От того действо это было весёлое, с хохотушками да громким гоготом, перемежаясь с руганью матерной.

Что не поделили меж собой сыны дома Тудорова, за коих вступились дома Акуна да Войкова с недорослями домов Фастовых, Алдановых да Тудковых, не известно было даже им самим, горемычным. Что уж говорить о сторонних наблюдателях? Там без крепкой чарки ничего не понять, а выпив, всё равно ни за что не догадается. Вот какой был повод особенный.

Дом Рюрика, как бывало, в драку не лез. Сидели судьями, болели за разные стороны, рядили комментарии да втихаря подзуживали, так сказать, подливая масла в огонь. Хотя балагур Ватома уж раз девять со скамьи вскакивал, но его старшой брательник – Койсуг всякий раз за штаны ловил «нетерпёжника» да обратно на скамью саживал и уже по кругу девятому читал нотацию, неуёмному, о недопустимости любого вмешательства дома Рюрикова в дела непотребные. Смотришь – смотри, а коль кулаки чешутся, иди вон о стену почеши. Она каменная. Она стерпит да за «нетерпёжного», роду встревать не будет надобности.

В общем, на боярских скамьях нынче состязания в силе бестолковой, ловкости в рефлексы вколоченной да в пьяной удалости и такой же нечувствительности к кровящим наградам с синюшными вознаграждениями. Этими знаками отличия уж почитай все поголовно были украшены. Никого не забыли. Всех не по разу отметили.

На скамьях купеческих, что посередь стоят, по-другому резвились ребятушки. Одно слово не русины боярские, а славянины, хоть и родовитые. Пить – пьют, разбираться – разбираются, но бескровно да почитай на мирную. Молодые купцы то ж сынки своих родителей, мотовством безудержным их разоряющие, в бахвальстве тягались, опупевшие, да в дальности шапкозакидательства.

Почитай у них тоже было состязание, но только не дрались, а мерились в замерах у кого «длинней да толще», да у кого «рука мохнатей» да «лапа волосатей». Ор меж ними шёл на тонах повышенных, злой, но лишь на языках мозолистых. Рукам волю не давали. Ну почти совсем. Так лишь кто кого за грудки помнёт да пугать начнёт небылицами, но дальше эдаких запугиваний да ответных «перепугиваний» дело не двигалось. Эдакий мордобой воображаемый: «я тебя», «да я тебя», «а я всех твоих вместе взятых поперёк» и так далее да тому подобное.

Пьяны были сильнее не куда, а соображали уж сильно слабенько. А дальше препираний оттого ни дошло, что ноги не держали спорщиков, притом не просто никудышно, а вовсе до упадничества. Кто со скамьи вскакивал, тут же рядом рушился, под пьяный гогот сотоварищей. Но несмотря на плохую ориентацию в пространстве со временем, да в конец языки заплетающиеся, продолжали они ими мериться, друг над другом потешаться да себя поверх всех выпячивать.

А языкасты здесь были все без исключения. Один Иггивладова сын Улеб-младшенький чего стоил горлопан базарный, прости его Господи. Он средь них почитай старшим на скамьях сиживал. Уж с отцовскими караванами по торгам хаживал. Кой-чего в мире повидал да нахвататься успел разного. Хотя Апубексаря сынок, Ведуга-перекормленный, тоже за словом в мешок не лазил, как водится, и Улеба пару раз уел, так уел, обзавидуешься.

Членоизмерение купеческое никчёмное, как-то само собой перешло в байки непотребные, сказы короткие да жутко пошлые, в общем, затравили анекдоты пацаны, кто во что горазд. Стало им всем весело да необидно совсем. По поводу концовок баечных да хохота неуёмного, принялись по новой пить чарку крепкую да поросёнком закусывать, без рук заползая на столы накрытые, да кусая прям от тушки с блюда серебряного. Веселуха была безмерная! Сами вымазались, ну свиньи свиньями. Эх, чем бы дитяти ни тешились, лишь бы от безделья не чесалось чего.

Кстати, что Улеба, что Ведуга-перекормленный на пир вроде бы как не одни прибыли, а с молодыми жёнками, что привели напоказ-представление да похоже забыли про них напрочь к концу дня третьего. Да и были ли они? Хотя поначалу их вроде видели. По крайней мере, в первый день, помнится. А вот куда потом делись? Да и хрен бы на них. Как вспомнили, так и забыли будто не было. Баба чуть в сторонку отчалила, почитай мужик уж вольный совсем да ни разу нехомутованный.

А молодухи купеческие уж давно по рукам пошли в самый что ни на есть ближний круг княжеский да там, где-то потерялись потеряшками меж девок наложных Князя Великого¹. Туловищ, пола противоположного, на княжих пьянках было всегда немерено. Даже теперь на дружинных лавках почитай на каждом ближнике по две, по три висело, как минимум. Имели их воины, по обыкновению, прямо на столах посередь снеди с выпивкой, совмещая, так сказать, дело приятное для тела богатырского давно немытого с полезным для живота бездонного. То есть, выпивали да закусывали, предаваясь утехам сладостным в гармоничном сочетании.

Хотя утехами дело редко заканчивалось, ну может лишь в начале пира самого, а потом так, больше баловались, да потешались друг над дружкой по-разному. В общем, развлекались мужи с бабами, как умели, как хотели да на что ума хватало с фантазией.

Почитай вся дружина княжеская была в чём мать родила, но обутая. Где там чья одежда валяется, пойди теперь разберись, коли делать нечего. Девки без последнего остались ещё в первый день. На ком порвали, у кого в чашах утопили с супом наваристым, чьи в тряпки превратили рваные да коими руки утирали сальные. А что прикажете? Девок лапать руками жирными? Так это неправильно, да и не принято в цивильном обществе.

Один князь киевский Сфендослав в лёгких штанах нательных сиживал. Нет, не стеснялся он своего достоинства. Просто статус не позволял подобного. Молодец девок на столе прилюдно имел, не стыдясь размера уда молодецкого, но вот голый зад принародно показывать, было как-то не по-княжески.

Молод был сын Ингорев, но статен до безобразия. Плечи широкие, отцова кость. Мышца на мышцу лезет, толкаются. Жила на жилу узлами вяжутся. Ох, и нравился он девкам, аж до полной непотребности. Штаны лёгкие матерчатые при его верхе голом да босиком только страсти девкам добавляли в их фантазиях. Хотя сам князь для себя знал причину своей популярности среди бабьего сословия. Девок всех как одну, возбуждал титул его Князя Великого.

Сфендослав, в отличие от своих людей кучность при этом деле не приветствовал, но и других не одёргивал. Был он по натуре жуткий собственник, потому на его коленях девки гроздями ни сиживали, да на плечах его могучих ни висли гроздями. Он всегда пользовал лишь одну, но, по правде сказать, коль на то пошло, с завидным постоянством да скоростью их меняя, будто чарки выпитые.

Вот и в ту пору на его коленях пристроилась… ан нет, уже не на коленях, перебралась на стол, девка молодка без стыда, без зазрения совести. Распласталась там да неуклюже силилась раздвинуть нижние конечности да при этом не упасть со стола под княжьи ноженьки. Пытаясь, видимо, показать что-то сокровенного, что меж них таила-прятала. Удивить она решила чем-то Князя Киевского, всяких разных в свой жизни перепробовавший. Её пьяный взор был настолько загадочен да такими наполнен обещаньями, что можно было сдуру подумать, наверное, мол у неё там такое…, такое водится… в общем, не вдоль у неё там, а поперёк, как минимум.

Девка была настолько пьяна, что и сидеть не получалось как следует, а при попытках что-то там показать, с тупым упорством, большего заслуживая, снова и снова стараясь раздвинуть ноженьки, то и дело норовила со стола брякнуться. Тут же вновь спохватывалась, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, лыбясь дурой полною, но опять принимаясь за начатое.

Сжалился князь над девкой старательной. Схватил да махом перевернув в воздухе уложил её в остатки пирога с грибами лицом в еду да к верху задницей, и начал со знанием дела оценивать её сочные выпуклости в снеди испачканные, что предстали пред его взором уж замасленным.

Князь, ещё любуясь её задом белым да ухоженным, медленно развязывал завязки штанов матерчатые, когда подруга принялась ни с того ни с сего в блаженстве сквозь пирог постанывать, видимо, уже не только ни соображая, что делается, но и ничего ни чувствуя к тому времени. Переигрывала девонька, ох, переигрывала, симулянтка паршивая.

Но князю, похоже, уже было всё равно. Подаёт ещё признаки жизни, да и ладно, сойдёт на худой конец. Только когда князь был готов, как всегда, одарить красавицу счастьем немереным, девка этих признаков проявлять перестала совсем. Утомилась бедная за трое-то суток без продыху. Так на столе перед ним и уснула милая. Проспала своё очередное за эту пьянку счастье, девонька. За то, наверное, впервые за последние дни выспалась.

Но был в этом вертепе безобразия один молодец, что ни дрался, ни мерился членами, да на девок смотрел с полным равнодушием. Ему всё это буйство вокруг сумасбродное было до порванного барабана тумбанового. Несмотря на то что был один одинёшенек да в самом центре на видном месте стоял, на него уж никто внимания не обращал, как должное, да и сам богатырь никого уж не примечал, ни чествовал.

То был Дунав с ближнего круга дружинного сам себе на уме и про то каждый знал. Посередь светёлки в гордом одиночестве он плясал уж который день без продыху. Сам себе плясал до самозабвения, будто конь нещадно загнанный с белой пеною, что в бороде да усах клубилась облаком. А может это от пива? Кто знает? Не подойдёшь, ни спросишь, ни оближешь для понимания.

Дунав был годами немолод, одна борода чего стоила, но это лишь в сравнении с юнцами собутыльниками. Постарше князя молодого, конечно же, но и в отцы ему ещё ни годился, как не примеривай. Хотя дружина его важила за папку-няньку княжеского да сами все проявляли к нему уважительность.

Хаживал он при князе ещё с первого набора, с Новгородского². Почитай уж два года, третий князю службу служил верную. Никто богатыря в наставники ни звал, ни кланялся, но он умудрился им стать не напрашиваясь. Нет, конечно, ещё младому поскрёбышу, будущему князю киевскому, мать воеводу целого отрядила для защиты да воспитания, и тот никуда не делся. Так в наставниках и числился. А вот Дунав как старший да опытный в учителя попал сам собой. Что называется, по жизни припал. Просто получилось так, уложилось со временем. Учил младого князя что сам умел, советы давал дельные не навязывая. Сфендослав сам прирос к дружиннику как к старшему, да и вояка Дунав был знатный, опытный. Ни одну орду прошёл да ни одного князя с каганом выменял.

Так вот этот богатырь с косой саженью в плечах, не обращая внимания на окружение разгульное, самозабвенно плясом пол давил. Пьяный был, чего греха таить. И так-то плясать не мастак он был, а уж под хмельной мёд и подавно, чего говорить, коряво у него выкорчёвывалось. Но у русинов под чарку зелена вина всегда как ни у людей было принято. Кому медведь наступил на ухо, непременно петь принимается, корча из себя соловья доморощенного. Притом считая праведно, будто голос по тону выше, когда орёт громче, чем давеча. Потому вопят они на одной ноте, но с разной силой остервенелости, пытаясь изобразить хоть какую-нибудь мелодию.

А у кого ноги ни из того места выросли да не теми руками вставлены, непременно в пляс пускаются. Вот Дунав был как раз из последних представителей. Руки сами по себе махались, ноги тоже не дружили с хозяином, но он упорно, сосредоточенно и даже с некой злостью внутренней, уперев мутный взгляд в пол заплёванный, выписывал кренделя с притопами да прихлопами, никогда не попадая в такт музыки, от чего при весёлом плясе незатейливом морду лица имел зверскую, собою недовольную.

Вот такая вот картинка разноцветная творилась на пиру княжеском. Буйны молодцы уж третий день света белого не видевшие, умудрились при этом все же заполучить «конец света» нежданно-негаданно.

Распахнулись двери дубовые, попадали на пол музыканты напуганные. И, вместо того, чтобы продолжать играть да людей радовать, побросали все свои игрульки писаные да наутёк пустились по-пластунски в щели ныкаться, под столы забиваться да там прятаться.

Мордобойщики боярские протрезвели враз да гурьбой кинулись на скамьи усаживаться, меж собой толкаясь, как бараны перепуганные, да наперегонки зады на лавки пристраивая. Принимая при этом вид добропорядочный, почитай думающий. Начали рваные рубахи запахивать да кровушку с морд утирать. У кого с лица «украшения» уж было не смахнуть рукавом, морды прятали глазами в пол заляпанный, будто что там потеряли важного и непременно в аккурат теперь им срочно необходимого.

Сыны купеческие затормозили малость самую и не столь дружно среагировали, но всё же чуток погодя без согласования, приняли единое совместное решение. Нет, они ни стали притворяться умными, ни стали корчить из себя трезвенников. И глаза навыкат как у раков варёных прятать не кинулись, а сами все целиком как один спрятались, сползя под стол за скатерти да забились под лавками.

То же самое, но дружно, по-военному проделали ближники князя нагие до безобразия. Раз, и ни одного тела голого на поверхности стола не наблюдается. Только шорох громкий да бряцанье из-под скамей княжеских слышится. Видно, решили служивые, что пора уже впервые за три дня приодеться, как следует да разобраться, из конца в конец в горах хлама одёжного, что по полам валялся «аккуратно» раскиданным.

А вот девки бесстыжие, голожопые, с сиськами на перевес, прости Господи, наоборот, таиться и не подумали, а тяжело да с видом усталости плюхнулись на скамьи княжеские голыми задами синюшными, да все приняли вид страдальческий, мол посмотрите на нас сиротинушек, как мы бедные за эти три дня уработались, ухомаздались да ухряпались, что и «кыш» не в состоянии вымолвить.

Лишь один, «конца света» не приметил совсем и никак на него не среагировал. Как плясал Дунав посреди светёлки заплёванной, так и продолжал заниматься самоистязанием. И плевать ему было на то, что игруны замолкли, да и вообще, вокруг тишина навалилась, как на кладбище. Доказал богатырь всему миру на него смотревшему, что для танцев главное не музыка с ровной поступью, а состояние души да глубинная потребность в излиянии телодвижений резких да порывистых.

Вот в этом состоянии плясовом и была душа Дунава застигнута «концом света» пиршества неуёмного. Никого и ничего плясун не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – ничего он не хотел из этого. Пьяный русин в злобе зациклился, осерчавши на самого себя поганого. Ногами в ритме танца бил себя, руками песней молотил себе. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…

Меж распахнутых дверей дубовых, причудливо резьбой украшенных, молчаливо грозно стояла баба словно мороком примерещилась. Стояла да смотрела, не входя в зал пирующих. Невзрачная такая с виду, из простых, казалось бы. Одета ни броско, ни ряжено. Платье длинное в пол цвета коры дуба мокрого. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову обхватом плотным, выделяя резко в прорези лик хозяйки неестественно белый, как у покойницы.

В руках держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак да с такой остервенелостью, что побелела уже рука от сжатия. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

Вся простая из себя, таких по рядам базарным в торговый день можно встретить сотнями, вот только лик у этой бабы был совсем непрост, не базарного замеса лицо грозное. Ничего на нём не было, ни красок, ни украшений сверкающих, ни одной хоть маломальской эмоции. Как окаменелое. Только этот камень внешности вокруг такой холод ледяной рассеивал да такой страх разливал вокруг себя, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.

Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит злость лютая да никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибьёт за раз.

Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном княжестве Киевском, что в соседних землях, что в дальних и даже за морем. Тот, кто волей аль неволей с ней сталкивался по делам каким, боялись её до смертушки, но и молиться на бабу начинали как на божество земное, всемогущее.

Звали её по-разному. Попы новых церквей – царицей Еленою. Ближники, что до тела в бане допущены – Преславой кликали. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это лишь за спиной, а в глаза обращались да звали Матерью. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам да титулам, окромя как мама, а по-другому ему было не положено.

Прервал князь непотребство застольное, упрятал своё хозяйство бесстыжее да штаны повязал, чтоб не спали совсем, но за рубахой как другие не кинулся, но и как девки на скамью не спешил усаживаться. Встал столбом, руки сильные на груди сложил, пьяным взором хмурится да чёрными кудрями потряхивает.

Переступила Матерь порог пиршества, оглядела стол ледяным взором да на сына уставилась, сверля его глазами да вымораживая. Только лишь узрев девку пред ним на столе распластанную, впервые глазом нервно дёрнула. Видно, этот натюрморт среди снеди недоеденной, даже её железную выдержку перехлёстывал.

Плавно двинулась к сыну непутёвому да к девичьему телу мирно спящему. Подошла, оглядела незнакомку, призадумалась.

– Это кто ещё? – вопрошала владычица грозная одну из дев-невольниц, что рядом сидела, отведя глаза, – это ж не ваших будет девонька?

– Не наша это, – отвечала ей девка заговорщицким шёпотом, на скамью купеческую нервно позыркивая, – это молодая жена купца какого-то. Только имени его не помню я.

Вот тут уже и железо нервов Матери не выдержало, и кремень-баба взорвалась бранью лютою:

– Ты что творишь, – зашипела мать в ярости на сыночка любимого, в раз лицо её кровью налилось, глаза сузились, черты каменные искривились в гримасу зверскую, – ты почто род позоришь, щенок!

И недолго думая с размаха своим посохом его и о благоденствовала.

Но толи с князя хмель слетел, как и с прочих всех, толи ловкость рук так запросто не пропивается, но князь поймал набалдашник рукою могучею. На подлёте поймал, не дав голову свою разбить вдребезги. Поймал рукой, да удержал силушкой, не дав матери вырвать посох на повторный замах.

Но не испуг сверкнул в глазах его, не озлобленность, а растерянность да недоверие к сказанному наложницей. Вытаращил он глаза на девичью спину голую, пухлым задом заканчивающуюся, будто только впервые узревший сей позор невиданный. Зыркнул в сторону скамьи купеческой, да не заприметив там никого, будто тать хоронящийся, ухватил тело пьяной молодой жены купеческой за лохмы, по еде разбросанные, да потихоньку стащил туловище обездвиженное, на пол, себе под ноги, да затолкал под скатерти.

Только титьки соскочив о край стола взбрыкнулись в разные стороны, будто взбесились от такого к ним обращения. Тело безвольное ни то пьяно взвизгнуло, ни то во сне стон издало жалостливый, но мирно свернувшись под столом калачиком, продолжило сон свой беспробудный, будто никем и не потревоженный.

Отпустил Сфендослав маменькино оружие да охлопал ладони, словно пыль с них стряхивая, сделав лик свой княжеский довольным да беспечным, мол тела нет, и нет проблем, маменька. Матерь, получив обратно посох увесистый на повтор замахиваться не стала, одумалась, но побурлив да покипев внутри себя время долгое, грозно повелела сыну бестолковому:

– Пойди, проспись, позорище! Завтра поутру разговор к тебе будет нешуточный. Хватит с меня твоих приблуд да распутства пьяного. Решать с тобой буду ни по-хорошему. Вопрошать буду перед родами русинов благородных да доблестных, а нужен ли такой князь краю нашему. Надоело мне за тебя дела править да за твои непотребства ответь держать.

Матерь снова приняла степенный вид, успокаиваясь в чувствах растерзанных, да уже совсем другим говором, надменно-властно потребовала:

– Уйди с глаз долой.

Сфендослав бородку рукой огладил, кудри чёрные пальцами вычесал. Заозирался вокруг по полу, в тщетных поисках рубахи брошенной, но толи не очень хотел найти, толи это было действо нервное от приговора услышанного, но он с видом растерянным, как щенок нагадивший, нетвёрдой походкой поплёлся к выходу, в одних штанах нательных, босиком да без шапки княжеской.

Когда Матерь хмурым взором сынка выпроваживала до дверей дубовых распахнутых, лишь тогда заприметила плясуна доморощенного, коему было трын-трава до пояса да море синее по колено самое.

Только Дунав теперь не топал, как давеча, а с силой зверскою всё тело скручивал да закрытыми глазами слёзы выдавливал. Издавая еле слышный ни то стон души, ни то сильно приглушённый рёв телесный с зубовным скрежетом.

Подошла Матерь к дружиннику да по спине легонько стукнула. От чего Дунав распрямился в раз, зенки выпучил, вокруг озирается, а в глазах полная бестолковщина, словно в другой мир вывалился, чудный, да ни разу невиданный. Лишь узрев пред собой Матерь, очухался.

– Ты прости меня, Преслава свет Олегова, что-то я нынче не в ту голову видно, зелена вина залил. Похоже, пора с этим делом завязывать.

– Добрая мысль, Дунавушка, – неожиданно мягко застелила матёрая, – иди-ка, проспись горемычный мой. Завтра к тебе дело будет. Дело важное.

– Дело говоришь, сударыня, – устало вторил ей в ответ добрый молодец, – хватит дурака валять, надо и спать когда-нибудь, с последующим опохмелием.

Размяк Дунав чреслами, сгорбатил спину усталую да побрёл на выход вслед за княжичем, но по его настроению расквашенному, ни в палаты свои постойные, а куда глаза глядят. Хоть куда, лишь бы на простор какой, на свежий воздух, до ветерка живительного.

2. Коли по утру тебе хуже некуда, знать с вечера было лучше лучшего. Почему за всё хорошее нас жизнь обязательно наказывает? Притом, чем лучше было давеча, тем наказание суровее

Просыпался Дунав мучительно. Во-первых, не мог понять, где он находится. Во-вторых, что с ним вообще делается. В-третьих, какая сволочь над ухом так нудно ноет однообразно до мерзости, бубня с монотонностью:

– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав.

Тут и, в-четвёртых, опознал богатырь. Эта дрянь не только нудит, всю душу шерстью наружу вывёртывая, но ещё и за плечо потрясывает, нервам щекотку устраивая.

– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…

Да вот так бы и пришиб сволочь зловредную. И такая злость обуяла добра молодца за непотребство над ним совершаемое, что не выдержал дружинник, да грозно зарычал, так что у самого в голове будто заломило что. Наотмашь перевернулся, норовя за раз прихлопнуть неугомонного.

Промазал да угодил мордой лица в сено колючее. И одна травина зловредная угодила в ноздрю самую. Пролезла и давай там безобразничать. Чихнул Дунав так, что в глазах потемнело, сено разбросало и сел он пошатываясь. Лицо ладонью утёр, будто морок с себя смахивая иль наваждение приблудное. Приоткрыл щёлками глаза опухшие, да несколько ударов сердца бешеного тупо пялился на окружение. Глаза вроде как видят, а что видят, башка не додумает.

– Дунав, – заканючил голосок чей-то пакостный, но уже поодаль в стороне, – тебя князь кликает. Давно послал, да я пока нашёл, пока добудился тебя…

Богатырь повернул на звук голову да узрел мальчишку недомерка сухенького. «Точно», – подумал он, – «вроде как с княжьего двора малой». Но это было всё, что в голове сложилось на тот момент, а то, что тот пацан щебетал тонким голосом – в одно ухо влетело, а из другого вывалилось.

Тут он, наконец, осознал где он находится. Это ж конюшня княжеская! А он в сене сидит, да так удобно пристроился что вставать не хочется. Малец настороженно стоял в сторонке да вопросительно глазел на Дунава сердитого, чего-то от него бедного ожидая видимо. Но богатырь не в том настрое был, чтоб его рассматривать да тем более подмечать что-то там в его ожиданиях.

– Э, малой, – проскрипел он грозно да с вызовом, – метнись-ка дядьке воды принеси колодезной. Что-то я усох с утра.

Пацан метнулся стремглав. Дунав тут же потеряв мальца из виду, огляделся пристальней, почему-то надеясь обнаружить вокруг себя нечто эдакое, что поможет ему хоть что-нибудь припомнить о случившемся да объяснить башке непонятливой, как она дура бестолковая, вместо светёлки собственной оказалась тут на конюшнях княжеских. Но подсказок объяснительных вокруг не видел разбросанных, а сено ничего не скажет хоть пытай ты его с пристрастием.

Тут пацан вернулся с большим ковшом. Да так спешил, что всю рубаху обмочил спереди, да набрав видно не по силам своим, нёс ковш на двух руках, будто поленницу. Дунав как припал к ковшу, как почуяло его нутро огнедышащее прохладу колодезную, ожил враз. А полив остатки на дурную голову, даже на человека мыслями уподобился.

– Дунав, тебя князь ждёт с утра, – вновь заканючил пацан жалостно да при этом зачем-то скривился, будто реветь собирается.

– На кой? – буркнул богатырь, не глядя в его сторону.

– Не ведомо, – быстро запричитал посланец обрадованный, что на него наконец обратили внимание, – велено тебя найти да сопроводить до князя свирепого. В спаленке он тебя дожидается. Хмурый, словно туча грозная.

– Что стряслось-то? – спросил Дунав, лишь бы спросить, но при этом никуда не двигаться да тоном это было таким сказано, будто дружинник заранее знал, что по пустяку плёвому его беспокоят болезного, а значит, никуда идти и не требуется.

– Не ведомо, – затрындел пацан одно и то же, – только за тобой послал. Никого видеть не желает окромя тебя. Мрачен князь.

– А я прям весел как солнце весеннее! – с наигранным удивлением богатырь констатировал, – тепереча всяк ближник хмурым расхаживает, – тут он задумался о чём-то, почесал бороду да добавил, – иль лежит где-нибудь…

Как озарение на него нашло, помогая светом своим память найти в сумраке своего сознания. И вспомнил воин, что пьянка была сердитая да такая, что как бой последний, как сеча смертельная. Даже вспомнил, что длился тот бой с лютым змеем ни день, ни ночь… Долго в общем-то. Вот сколько конкретно бился он с вражиной, вспомнить было выше его сил человеческих.

Но тут воспоминания геройские вновь прервал голос мальца мерзопакостный:

– Дунав, айда, а? – прохныкал настырный сопровождающий, – княже ругаться будет. Драться будет. Хмурый он. Как бы не пришиб меня за нерасторопность-то.

– Э-э, – выдал богатырь, кривясь от противности, – достал уже. Но всё же превозмог кручинушку душевную, нашёл в себе силы богатырские да встал на ноженьки, что показались ему мокрым войлоком.

Душно стало от вставания резкого. Вонь сена опостылевшего, уже в носу свербела. Вышел молодец на ногах негнущихся, почему-то в раз раскисших в непослушании в открытые настежь ворота на двор. Втянул носом аромат навозный да расплылся в блаженной улыбке всепрощения, прикрыв от удовольствия очи опухшие. Вот так порой и навозный дух оказывается может благовоньем стать, когда пахнёт в качестве разнообразия.

Постоял чуток. Потянулся малёк. В голове шум с грохотом, будто игруны вчерашние именно в его башке и попрятались да там плясовую спьяну наяривают, но при этом, кто в лес, кто по дрова, ни в такт, ни в тон не попадают, сволочи. Охватил богатырь голову, видно, добраться до тварей хотел да поприбивать по очереди. Но не сподручно оказалось такими ручищами внутрь головы протиснуться. Они почему-то в уши не пролазили. А, всё равно. Вздохнул могучей грудью, расправил члены затёкшие, да вроде бы как к жизни возвращаться начал, чуть ли ни с того света выкарабкавшись.

– Где говоришь княже? – спросил Дунав, не оборачиваясь, зная, что малец где-то рядом за спиной прячется, чтоб под горячую руку не попасть.

– В спаленке тебя дожидается. Я ж говорил.

– Мало ли что говорил, – пробурчал богатырь с не довольствием да неспешно двинулся в палаты княжеские в надежде ни сколь князя лицезреть, сколь полечиться у него поклянчить от запойничества.

Сфендослава он в аккурат нашёл в его спаленке. Тот сидел на кровати всё в тех же штанах что и давеча. Всё также с не покрытой головой по самый пояс, босиком да пьяный вдрызг. Будто и ночь не прошла, и полдня не отшлёпало. Князь, как и сказывал малец, хмурый был, ежели не сказать грубее, донельзя обозлён свирепостью. Широко расставив ноги босые да опиравшись локтями в колени выставленные, он вертел в руках пустой винный ковш. Не поднимая буйной головы всклокоченной, зыркнул на вошедшего из-под густых бровей, но тут же вновь уставился на вожделенный для Дунава предмет в руках. Желваки на скулах бугрились, танцы вприсядку устраивая.

Дунаву даже послышался зубовный скрежет, нервы перемалывающий. У него аж как-то в голове полегчало, душа распрямилась да здоровья прибавилось. Видимо дурная башка оценила состояние князя убогое да сама себя убедила, что её мучения лишь лёгкий чих по сравнению с княжеским. А русину, даже несмотря на родство души, дружбу да закадычность ближнего, всегда становится лучше, когда рядом кому-то ещё хуже, чем ему бедному.

За спиной Сфендослава мрачного прижавшись в угол к стеночке, притаилась его жена первая, Иванка – дрянь нерусинова. Дунав даже опешил, увидев её на ложе княжеском, зная его нетерпение к этой дохлятине.

Описать её наружность с внешностью дело сложное, потому что для дела этого неблагодарного больно мало слов нужно было. Описывать было нечего. Сисек нет, и никогда не было. Жопы нет. Худая словно дрищь да как мел белая. Рёбра торчат скелетом высушенным. Вместо живота один позвоночник без кишок намотанных. Вся какая-то острая, углами сложена да при этом до неприличия плоская, словно доска строганая.

Лицо будто из белого камня выточено с какими-то мелкими финтифлюшками да дырками. Все детали крошечные да на белом поле вместо лика, вообще от взгляда прячутся. И всё на фоне иссиня-чёрной копны волос, что в распущенном, не плетёном состоянии казалась чёрной тучей, больше всего тела вместе взятого. Мало того, что Иванка мяса на теле не имела отродясь, но и на лице его не было, оттого никто и никогда не видел на этом изваянии белокаменном хоть какие-нибудь признаки эмоций иль мимики.

Все движения скупые, жадные, как бы в виде одолжения великого. Жесты скудные и вообще она время большее находилась в каком-то замороженном состоянии. Замрёт и не шевелится. Вот и сейчас забилась к стенке, упёрлась взглядом ничего не видящем в поясницу мужа венчаного да рыдала, но тихо, без каких-либо проявлений во внешности. Только слёзы лились по щекам да подушку смачивали.

Досталась она Сфендославу в наказание от дядьки его непутёвого. Тот это чудо где-то в болгарском царстве в походе «взял на меч». Поговаривали, что родовитая была какая-то. Не то царевна, не то королевна. Дядька её попользовал, а как мозоли заработал на мужском достоинстве, обтёсывая это бревно заморское, так в приказном порядке подарил сопливому ещё тогда Сфендославу, чтоб с юности прочувствовал всю «занозистость досок постельных», заставив при этом жениться. Видите ли, он ей обещал. А Сфендослава кто спрашивал?

Иванка Ярополка родила опосля свадебки. Чей это был поскрёбыш, даже мать ни знала, ни ведала. Но совет родов русиновых признал в Ярополке кровь Рюрика, кто б отцом из этих двух родственников не постарался тогда, а оттого князю, помимо воли его в сыны определять по любому пришлось, узаконивать.

А что Сфендослав? Проглотил да не поморщился. Князь ведь он кто? Он ни пуп земли и даже не голова роду правящего, а лишь его морда лица показушного. Приёмы посольские, судебные разборы тяжкие, да во главе войска красоваться перед народным стадом. Вот и все его привилегии.

Второю женою княжеской числилась Ветляна красавица, девка не только родовитая из местных славянин киевских, но и на славу телесами дородная. Вот ту чтоб описать, потребовалась бы целая свора писарей, и то б описывали до вечера. Пока каждую деталь взором да словом охватишь, так и чернила кончатся. В общем, свинья свиньёй, но Дунав её так грязно не обзывал, а кликал ласково – «свининка вонючая».

Да и то, правда, чего греха таить. Окромя веса неподъёмного было у Ветлянки ещё одна черта, мужиков от себя отворачивающая да заставляющая обходить красу писаную округ за околицу. Воняла она из-под подола рыбой тухлою. Да настолько резко, что как мечом острым по носам резало. Сколько бы она свою селю не мыла да благовоньями не тёрла и чтоб туда не запихивала, бабы запаха её не чуют, хоть бей их за враньё, а любому мужику эту тухлятину никаким мылом не замажешь. Наверное, даже через дёготь прошибло бы.

Сфендослав к ней в спаленку широкую долги мужицкие платить почитай не хаживал, а она к нему в двери не пролазила. Так и жили полюбовно на расстоянии. Но, надобно признаться, всё ж по большим праздникам, то есть по хвори простудной, молодой князь к ней лечиться ходил. Никакие бабки-лекарки с насморком не помогали. Как зарядит так на седмицу целую, а стоит лишь к Ветлянке на ночь сходить, хворь простудная зараз сама дохла да от княжеского тела отваливалась.

От неё, кстати, он имел второго сына, Олегом кликали, да дочь малая совсем, Мирославой нарекли при рождении. До детей своих князю было как до чужих на дальнем хуторе. Знал, что есть и то дело великое.

Хотела Матерь ему по молодости ещё и третью присватать из заморских, породистых, но византийский царь обидой покрыл, совсем страх теряя и Сфендославу отказал самым наглым образом. Князю эта их византийская царевна ни в одно колено, да и меж них не упёрлась бы, но сам факт оскорбления, запомнил пожизненно. Коли б князь её послал лесом вдоль берега – это одно было бы, а какая-то срань вся золотом обвешенная да на Князя Великого как на навоз под ногами смотрящая – это совсем другим делалось. Тут обидеться можно за не отказ, а из принципа.

Князь, очей не поднимая злых, показал вошедшему Дунаву ковш, что вертел в руках.

– Будешь?

Богатырь хотел было молвить что-то вроде «благодарствую, княже» иль «премного благодарен, друже мой», но из всего задуманного получилось только:

– А то.

Сфендослав зачерпнул пойла из колоды вёдер на пять, что тут же в головах кровати была, да протянул дружиннику. Того долго уговаривать не потребовалось. Шагнул широко, ухватил, ни выдернешь, но пить втихую, не кинулся. Задрал очи к потолку да речь вознёс торжественную:

– Вседержитель наш! Не прими за пьянку. Прими за излечение.

И чуть ли не одним глотком осушил чарку в четверть ведра. Замер, к внутренностям прислушиваясь.

Потеплела душа, отогрелось тело. В голове как колокольчики забренькали и от музыки той лыба вовсю ширь расползлась. Похорошело молодцу, жить захотелось, как родился заново. Открыл Дунав глаза. Протянул ковш хозяину. Князь тоже ликом просветлел. Лыбой кривится.

– Благодарствую, княже, – протянул довольно гость, – но больше ни-ни.

– Так тебе никто больше наливать и не собирается, – издевательски ответил ему Сфендослав.

– И правильно, – удовлетворённо пробасил собутыльник полеченный.

– А эту будешь? – поинтересовался князь, тыкая пустым ковшом через плечо на жену к стенке забившуюся.

Дунав крякнул, сделал морду оценщика базарного, оглядел товар с высоты своего роста великого да гостевого положения, и выдал безапелляционное решение:

– Уволь, княже. Мне пока и двух пальцев хватает чтоб блевать себя заставить по необходимости.

Хмурь с князя ветром сдуло порывистым. Заржал как конь до слёз сладостных, а как отревел да ковш в колоду швырнул недопитую, обратился он к жене своей хоть и законной, но до ненависти не любимой, несмотря на неё и не оборачиваясь:

– Пошла вон. У нас тут разговор будет не для твоих ушей.

Иванка с лицом каменным, ужом сползла с кровати в торец, прикрываясь мехами накидными да закутав в них свой скелетик, вдоль стеночки прошмыгнула к выходу. Князь, проследив её уход, вдруг сделался трезвым, заговорив тихонечко.

– Притвори-ка двери поплотней да присаживайся. Разговор у нас будет не из приятных, как мне кажется.

Дунав, поняв князя правильно, прежде чем дверь плотней закрыть, наоборот, распахнул да в коридоры выглянул. Только убедившись, что поблизости чужих ушей не водится, дверь закрыл, с силой в косяки вдавив да рядом с князем пристроился.

– Маменька меня сегодня с утра отымела во все места, особливо в голову, – начал князь плакаться, – моя задумка провалилась к лешему. Я ж думал, Киев моё непотребство не сдюжит да попросит от дружины лиходейской избавить стольный град, направив в поход какой, иль так выгонят на хлеба вольные. Постыло мне в этих стенах сидеть, словно в поруби. Мне бы в степи да походы вольные. Зарубиться с кем да мошну с кого стрясти. Сам же ведаешь. Не хозяин я здесь. Так, для вида будто кукла ряженая. Да видать перегнул палку с непотребством я. Треснула. Решила маменька меня в третий раз женить, потому за тобой послал.

– А я-то тут причём, княже? – опешил Дунав непонимающе, – сам же знаешь я по бабам не мастак. Иль она на мне тебя женить собирается?

Хмурость мыслей княжеских вновь коснулась лыба хитрая.

– А что? – повеселел Сфендослав с игривостью, – вот уж мы с тобой были б парой всем на загляденье. Ещё б на свадебке разнесли стольный град Киевский по камушку.

– Не согласная я, – растянулся в улыбке богатырь, подыгрывая, выпрямляясь станом да дурачась от вовремя здоровья поправленного, – не для тебя меня ягодку в навозе выращивали.

Князь опять заржал конём, хлопнув друга по плечу могучему, но на этот раз не долго закатывался. Пореветь не успел.

– Да нет, Дунав. Всё намного хуже, чем думаешь. Я тебя не по бабам позвал советоваться, а по дочерям кагана Ермана лютого, что Апраксином доме за старшего числится. Ты же, помнится, перед тем как ко мне пойти у него службу справлял лет несколько?

– О, ба, – взметнулся Дунав, аж пристав да глаза вытаращив, – это кого ж она тебе у него сосватала? У него дочерей пруд пруди, да не все ровня меж собой.

– Да не она сосватала, а тебе к Ерману сватом выезжать. А просить у него будешь некую Афросю…

– Малку?! – взревел Дунав вскакивая да тут же осекаясь от ора своего громогласного, обернувшись на дверь закрытую, да прислушался.

– Что за Малка такая? – насторожено, поинтересовался Сфендослав, по виду дружка понимая видимо, что с этой девкой что-то не так всё просто, как ему показалось с раза первого.

Богатырь обмяк, головой поник, призадумался.

– Именуют её Афросей, а кличут Малкой все, иль просто Малой, как отец зовёт. Пигалица от вершка два горшка, да и не выглядит на свои года. Кутырка, кутыркой. Хотя титьки отрастила не в размер телу малому, да жопу наела, есть за что щипнуть, только ведь…

Тут Дунав замолчал да жалостливо посмотрел на Князя Великого, что в ожидании чего-то губительного для себя, весь подобрался и слушал внимательно.

– Только она ведь девка не навыданье, – со всей серьёзностью голоса выдал дружинник, словно приговор объявил да взглядом прибивая князя к кровати как гвоздями железными.

– Да говори уже, – не вытерпел Сфендослав его молчаливой надутости, – что ты тянешь за яйца, как порешил вырезать.

– Теремная она, князь, – тихо, но жёстко выдал Дунав припечатывая, – любавица³ она. Таких замуж не дают. А коли сбагривают то лишь на быструю погибель избранника. И тем более, княже, таких, как она замуж не зовут. Она ж не баба, а стрела калёная. С ней ужиться не получится. С ней живут, пока она до глаза летит. За что это тебя Матерь так изощрённо порешить изволила?

Князь молчал в задумчивости, мысли от уха до уха в голове стадами гоняя туда-сюда. Было видно, что не всё он Дунаву открыл и то, что утаил, сейчас всесторонне взвешивал. Как бы не прогадать с этим приобретением. Но верно мыслям дружинник мешал, столбом посреди спаленки выросшим, и он решил тот столб богатырский подвинуть с глаз долой:

– Да сядь ты. Что соскочил как ошпаренный. Сядь да толком расскажи о ней. Чего ждать, чего не миновать. Ни резать же она меня будет на ремни да кровь по ночам сосать. К тому ж вся эта шушара теремная под маминой властью сиживает, а смерти маменька моей, ох, как не хочет. Поэтому давай думать, соображать: что она задумала?

– Гвоздями к этим стенам приколотить, вот что задумала, – буркнул Дунав, возвращаясь на кровать княжескую, – как только любавица тебя Славою⁴ прибьёт, оторваться от неё уже не получится. На поводок она тебя посадит, княже. На короткий да прочный. Ни порвать, ни отстегнуть.

– А коль откажусь от княжения да подамся на хлеба вольные, со мной пойдёшь?

– Нет, князь, – равнодушно и честно признался Дунав, – ты уж прости меня, но коль ты шапку княжью скинешь, то и я служить боле никому ни стану. Обрюзгло мне всё, Сфендослав. Заведу себе бабёнку попроще, куплю заимку в станице казачьей подальше от града стольного, да буду охотой век свой доживать. А ты о своих вольных хлебах задумайся. Коль без шапки останешься, имени лишат по родовому праву-обычаю. Куда тебе деваться потом? Только в тати, разбойничать. А ведь новый князь на тебя тут же охоту откроет, лютую. И к нему примкнут многие, все, кого обидеть уже успел. Как ты думаешь, долго они тебя ловить будут в чистом поле?

Князь молчал, с каждым словом становясь всё черней да пасмурней.

– То-то, – продолжил дружинник опытный, – я вижу для тебя лишь один выход, друже…

На этих словах Сфендослав встрепенулся, выправился да умоляюще уставился на дельного по жизни советчика.

– В отказ идти от Малки да вставать на дыбы, негоже, князь, а вот поторговаться с Матерью, потребно на будущее. Тебе стоит на правах Князя Великого потолковать с главами домов русиновых да убедить большинство родов, что привязанный к Киеву князь, не есть дело хорошее. Например, предложить расширить владения русиновы. Дома растут, плодятся. Земель на прокорм не хватает уже. Надобно чтоб не ты рвался из Киева куда глаза глядят, а совет во главе с Матерью тебя на ратные подвиги спроваживали, да ещё дружинами снабжали своими да содержанием походы обеспечивали. С тебя останутся лишь победы, чего ты и добиваешься. Вот тогда не выгодно будет Матери тебя к Киеву приколачивать. Да и пора перестать быть одним лицом, а становиться целою головою рода Рюрикова.

– Дело говоришь, Дунав, дело, – оживился уже совсем упавший духом Сфендослав.

– А то, – ухмыльнулся советчик, – а опосля как с главами родов переговоришь, непременно с маменькой пообщайся, да поторгуйся по-честному. Может, сойдётесь на какой золотой серединке меж собой.

– Благодарствую тебе Дунав за совет. Почестному, маменька во главу женитьбы моей на Афросе поставила, только чтоб я непременно той сына заделал здорового. Что-то наговорили ей жрецы, на пророчествовали? Я думаю, с ней можно будет на том торг вести, да и сама идея расширения, люба мне, друже. Одно дело бесцельно скакать, на кого Вседержитель послал, другое – осознано да с пользой общею. И про лицо с головой, ты тоже прав. И это дело как нельзя кстати будет, я думаю.

– Мне ехать-то, когда? – прервал Дунав его размышления задумчивые, – Матерь шибко торопила с женитьбою?

– Да не оговаривала, – возвращаясь с облачных мыслей на землю грешную, отвечал ему князь степенно, становясь тем, кем был, – но ты не спеши пока. Подбери людей, прикинь сколь с казны на калым отгрести, табун в подарок Ерману собери от меня, чтоб конь к коню, лошадь к лошади. И вообще, готовься добротно, с честью, толком, расстановкой. Мне время надобно. Обмозговать да взвесить всё. Ключи к отцам да матерям родов подобрать. И сам сватовской поход растяни, насколько сможешь, но в пределах разумного.

– Понял. Не первый раз штаны снимаю, да на бабу вынимаю. Только люди, князь, мне без надобности. Коль позволишь, одного Екима возьму. И казна с табуном тебе пригодиться ещё. У меня с каганом свой разговор имеется. А калым с подарками не нужен по правилам, так как Афрося девка не на выданье. Я же говорил тебе, князь. А за таких по устоям брать, только грех на душу наживать.

– Ну, смотри, как знаешь, Дунав…

3. Вольному человеку дорога в сласть. Почитай вся жизнь его и есть дорога дальняя, оттого человек и живёт, лишь когда двигается

В тот же день ближе к вечеру, привела тайком чернавка-девица Дунава в келью самой Преславы, княжны Олеговой. Встретила Матерь дружинничка по-простому, сидя на лавке, без платка, распоясана. Чесала волос густой, собирая в комок нацепленные гребнем волосы, да туго сматывая, пред собой в подол укладывая⁵.

Вошёл богатырь в низкий проём дверной, само собой поклонившись иконам в красном углу да шапку соболью с головы срывая, в руках заламывал. Крестился как она учила, с поклонами да размашисто.

– Здрава будь Матерь, – здоровался Дунав, – звала никак?

Матерь его приход, как и не приметила, выуживая с гребня, очередные оборвыши да на палец ловко наматывая. Сесть не пригласила, потому остался Дунав столбом стоять, собою дверь загораживая. Тут Преслава так и не глянув на вошедшего, тихо вопрошала тоном холода:

– С князем толковал?

– Как наказывала, – так же тихо молодец ответствовал.

– И что сына? Артачился?

– Не долго, но люто, как и думалось. Поначалу даже шапку княжью кинуть хотел. Но опосля речей моих одумался да предложенные тобой дела рьяно мыслить кинулся.

Тут Преслава грозно на Дунава зыркнула да уж громче ответ потребовала:

– Меня хоть к тем делам не приплёл?

– Помилуй, матушка. Всё от себя сказывал. Будто у самого семь пядей во лбу… особливо с похмелья.

– Ступай, – повелительно выгнала она молодца, – Ерману скажешь, мол по моей воле прибыл, чтоб не взбрыкнул чего.

С этими словами небрежно бросила, как по колдовству в руке её сверкнувший золотой кругляш. Поймал его богатырь, осмотрел ярлык⁶, веселее стал. С такой меткой особою не только в стойбище к Ерману ненавистному, но и в саму преисподнюю войти двери там ногой вышибая, не зазорно было.

Ничего богатырь на то не сказал в ответ. Лишь низко спину гнул, да тем, что пониже спины двери вытолкал. Чернавка, что богатыря тайком привела, ждала в сенях да так же безмолвствуя как привела, так и вывела…

Не дала Матерь Дунаву расслабиться да уж на третий день в поход за невестой отправила. Караван пошёл в те края далёкие, вот к нему и пристроила богатыря с Екимом помощничком. Караваном тем правил Инопаш мирза⁷, хоть и титул степной носил, а был нутром проныра-торгаш без бога, отца да матери. Инопаш в стольном граде завсегдатай был, даже дом свой имел с постоялым двором. Знал Дунав что жён у него с десяток было да детей не счесть, но в городских стенах никого не показывал. А где станом семья обитала, знай в секрете держал, никому не сказывал.

Дунав его давненько знавал, что по Киеву, что по стойбищу ещё Ерманову, где проныра то же вёл торги да развод учинял. Ни один бочонок пьяный вместе лобызали, не про одну жизнь разговоров переговорили, а где родные края Инопаша, он Дунаву никогда не сказывал, сколь последний ни пытал и до какого свинства не упаивал.

Караванщик неприметный с виду был. Одёж дорогих не носил в принципе. Сам щуплый до безобразия, что плечи, что жопа одного размера, усохшего. Был в годах, далеко постарше Дунавовых, к тому же рожа ветрами да солнцем обделанная, превратилась со временем в жопку куриную, потому сказать о его возрасте было затруднительно.

Волос чёрен, длинен, с редкой проседью. Бородка козлиная без усов да щёчной лопаты, как у людей принято. Инопаш во главе каравана ни хаживал, но и в хвосте не плёлся на привязи. Так, посередь где-нибудь зачешется иль неприметной тенью вдоль неспешно рыскает. Никогда по сторонам ни смотрит, вдаль ни заглядывает. Караванщик не привык глазам верить, но о чутье его зверином, что хитрой жопе о неприятностях докладывает, средь торгового люда легенды складывались.