Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность

Оглавление

Александр Бикбов. Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность

Введение. Метод исторической социологии понятий

Понятие и его смысл

Работа с материалом: деления и приемы

Раздел первый. Генеалогия нового порядка

I. Структура проекта: «средний класс» для «демократии»

Русский XIX век: географическая граница как смысловая

Политическая предыстория «среднего класса»: собственность и умеренность[56]

Интернационализация «среднего класса»: от стабильности до платежеспособности

II. Российский «средний класс»: энергия разрыва и рассеивания

На периферии новой понятийной сетки (начало 1990-х годов)

Средние-буржуазные: политический поворот и советский стигмат (1950-1960-е годы)

Третья производительная сила «бесклассового общества» (1970-1980-е годы)

Нормализация «среднего класса» (1990-2000-е годы)

«Средний класс» в медийном и в уличном пространстве (2011–2012 гг.)[267]

Заключение: «третий элемент» и внимание к различиям

Раздел второй. Историческая социология советских понятий

III. Функция «гуманизма» в официальной советской риторике[306]

«Социалистический гуманизм»: функциональная константа и ее контекст

Смысловые и силовые сдвиги: модель анализа

От теорий тоталитаризма – к анализу риторических схем и баланса сил

IV. Буржуазная «личность» в государстве «зрелого социализма»[336]

Понятие в символическом и социальном порядке

«Личность» как функция «потребления»

Официальные классификации: от «масс» – к «личности»

Новые социальные дисциплины: между «коллективом» и «личностью»

Философские импликации: автономная «личность»

Освобождение «личности» как политический компромисс

V. Рождение государства «научно-технического прогресса»

Научное управление обществом

Рождение ведомства из задач усовершенствования техники

«Академизация» Гостехники и циклы реформ

Цивилизационный сдвиг: от «науки на службе практики» – к «научно-техническому прогрессу»

VI. «Наука» без «прогресса»: послесоветская социология понятия

От «прогресса» к «потенциалу», или в направлении международного рынка

1991: «Разрушение» или «создание»?

Становление «вневедомственной экспертизы»: техническое как политическое

Революция технических классификаций: собственность и статистика

Инфляция понятий: сильная «наука», слабые «ученые»

Заключение: от истории понятий – к пониманию истории

Раздел третий. Критическая (само) объективация социологических понятий

VII. Российская социология: генезис дисциплины и преемственность оснований[575]

Институты, универсалии и здравый смысл: методологическое введение

Принципы мышления и генезис социологических институтов

Общность политических координат и поворотные точки

Правила метода и «социальная проблема»

Образцовые классификации и образцовые карьеры

Immobilis in mobile

VIII. Неколлегиальная дисциплина: эскиз политической микроистории российской социологии[655]

Хронология и география анализа

Социология как политический выбор belle époque: республиканцы versus антимонархисты

Основополагающий критерий: коллегиальное самоуправление versus начальственное управление дисциплиной

Гений места: рождение советской социологии из духа руководства

Двойная карьера и понятийные компромиссы

Дисциплинируя социологию заново: институциональные пределы обновления понятий

Вместо послесловия: подводя итоги академической дерегуляции[767]

Является ли язык первой инстанцией расизма?

Институциализированный расизм академии: гипотеза дерегуляции

Дерегуляция обменов, концентрация власти: «естественность» расизма

Императив саморегуляции: изгнание расистов из академии

Отрывок из книги

Настало время прояснить понятия. Означающие их слова ясны или кажутся таковыми. Проблема заключается не в семантике, а в центрах силы, отношения между которыми имеют учредительный характер для нашего языка, как и для самой реальности. Со времен просветителей известно, что институты – это материализованные понятия. Но верно и обратное. Эмиль Дюркгейм с Марселем Моссом, Эмиль Бенвенист, Райнхарт Козеллек, Джордж Лакофф и другие исследователи различными способами продемонстрировали, что понятия – это социальные институты[1]. Данная интуиция столь же продуктивна в интеллектуальном отношении, сколь опасна в политическом. Господствующий сегодня исторический и политический оппортунизм, подкрепленный скоростью социальных изменений, часто склоняет нас видеть в понятиях просто слова: они имеют смысл, но мы используем их так, словно те избавлены от принудительной силы факта. Как следствие, из публичной речи, будь она политической или академической, непрерывно ускользает реальность, которой понятия придают форму и окончательность. Между тем язык, компрометирующий понятия, – это прежде всего язык без истории, которая, как повторял Пьер Бурдье, и есть подлинное коллективное бессознательное.

Подобное положение дел вовсе не означает, будто наш язык предельно свободен для рефлексии о настоящем. Напротив, отказываясь иметь дело со своей исторической определенностью, он погрязает в прошлом, реальном или воображаемом, не способный совладать с силой факта. Реактуализация истории-бессознательного в зоне рефлексивной работы с настоящим может сопровождаться сегодня такими усилиями и рисками, которые делают успех предприятия маловероятным. При этом публичное использование понятий редко обходит стороной «большую» событийную историю в ее традиционном и зачастую мифологизированном изложении. Подобных аллюзий как раз достаточно, а порой и больше необходимого. Наша публичная речь крайне нерефлексивна в первую очередь в отношении исхода даже недавних социальных столкновений, которые определяют победителей и проигравших на годы вперед, – тех, что создают социальный порядок в собственном смысле слова. Погруженные в пространство актуальной публичной речи, мы живем в иллюзорном мире открытого настоящего и любых возможных исходов. Тогда как в понятиях, которыми мы пользуемся как просто словами, нередко уже содержится эскиз нашего будущего, а отчасти – и указание мест, которые нам в нем определены.

.....

Так, почти одновременно с публикацией «Демократии в Америке» появляются тексты, посвященные средним классам в самой Франции. К их числу относится книга Эдуарда Аллеца «О новой демократии, или о нравах и могуществе средних классов во Франции»[67]. Последние признаются современным явлением, «поскольку в Античности эти самые классы не существовали. Сыны науки и труда, они родились вчера и приведут в мир новую форму правления – ту, что я называю новой демократией или, еще лучше, поликратией [правлением множества]»[68]. Здесь «средние классы» также маркируют разрыв между двумя историческими эпохами. Однако попытка говорить о современном автору явлении, парадоксальным образом и в отличие от Токвиля, замыкается не на опыт социальных неравенств и императив их смягчения, а на сословные категории Старого порядка, где «средний класс» прямо отождествляется с «третьим сословием»: «Существование и величие у разных наций этого сословия, которое зовется третьим и которое, примыкая к аристократии в просвещенности и богатстве, к демократии – по рождению и численности, достаточно сильны, чтобы заместить первую и удовлетворить вторую»[69]. Объяснение этому – политическая позиция автора. В противоположность Гамбетта, который видит в средней частной собственности инструмент освобождения индивида и утверждение Республики, Аллец усматривает в ней же опору для монархии. Однако политическое расхождение не опровергает логики двойного разрыва, ведущего к стабильности: в обоих случаях средний собственник признается опорой режима, не расположенной к его революционной дезорганизации.

И все же новаторские политические и социальные понятия, которые мы встречаем у Токвиля, наиболее последовательно переносятся на местные реалии не там, где индивидуальная свобода гражданина усматривается в его обеспеченности, как и не там, где таковая призвана благоприятствовать реставрации короны, а там, где она снова сталкивается с соблазнами и угрозами дестабилизации порядка – на сей раз со стороны социализма и анархизма. В одной из брошюр, посвященной вопросу средних классов и демократии во Франции (1868), анонимный автор определяет средние классы как слой рабочих, расположенный между двумя крайностями: высшим слоем рабочих-идеологов социализма и низшим слоем «невежественной и грубой черни… бессознательного врага прогресса и свободы труда, не признающей иного закона, кроме силы. Варварский элемент, который, как хотелось бы верить, растворился в современной цивилизации, если [недавние] события… не являли бы его вечно готовым к повторному участию в промышленных кризисах или уличных беспорядках»[70]. Между двумя крайностями, каждая из которых по-своему разрушительна, средний класс наделяется такими восхваляемыми чертами, как «наиболее рассудительный, сильнее прочих привязанный к своим обязанностям, обзаводящийся семьей и намеренный экономить, безразличный к политическим вопросам, которые не затрагивают напрямую его интересов… В конечном счете, порядочное население, которое завоевывается добрым примером» (Ibid.). Такая конструкция имеет осязаемые сходства с доктриной «золотой середины» (juste milieu) начала 1830-х годов, только избавленной от монархической апологетики.

.....