Читать книгу И снился нам с Саввой сон - Александр Борисович Гайворонский - Страница 1

Предисловие к циклу рассказов «Разговоры по ту сторону»

Где-то (не буду уточнять где) есть отсек мироздания, куда может проникнуть любой, вырвавшись из оков физического мира. И при жизни, и после смерти. Впрочем, смерти нет.

Я называю это место Зеркальной Комнатой. Очень и очень условно.

На самом деле никакой комнаты, конечно, не существует, как и зеркал в ней. Просто, оказавшись там однажды,  ты обнаруживаешь удивительное свойство отражения буквально всего, что существует в мире – людей, их мыслей и чувств, памяти, прошлого, настоящего и будущего…

Вы когда-нибудь бредили в лихорадке? Спутанное сознание порождает такую фантасмагорию, что, даже придя в себя, мы не можем вспомнить детали, а уж тем более описать или мысленно воспроизвести их.

Разум больного организма и разум здорового сильно разнятся //конечно, словосочетание «разум организма» – семантический нонсенс, абракадабра, как, к примеру, «сознание мозга» или «кувшин бутылки». Меньшая, но всё равно бессмыслица – «разум человека». На этот счёт у меня есть свое особое мнение//.

Чаще всего нам не дано оказаться одновременно в двух местах, чтобы сопоставить впечатления и прийти к мало-мальски объективному видению мира. А подобрать подходящие слова, понятные остальным, та еще задачка.  Оттого и возникают затруднения с формулировками, и как следствие – упрощения и аллегории.

Итак, пусть будет Комната. Комната сложной конфигурации, напичканная зеркалами. Зеркальные плоскости заменяют тут и стены, и полы, и потолки, располагаются под разными углами без какой-либо определенной геометрии или архитектурной эстетики. Постепенно сознание, пытаясь найти хоть какие-то точки координат и зацепиться за привычные образы, конечно же, обнаруживает их. Условные расстояния, условные размеры и условные же предметы. Довольно скоро я научился видеть себя со стороны, в данном случае – своё собственное отражение в зеркалах.

А позже, когда я приспособился определять верх-низ и даже перемещаться, появился ещё один человек. Потом другой, третий, четвертый…

Если я избежал точного описания Комнаты, то уйду и от столь же бессмысленных попыток обрисовать внешний вид людей – и себя самого, и других. И да будет так – абстрактная Комната с абстрактными зеркалами и некоторой абстрактной мебелью, чтобы визитерам занимать в помещении обычные и привычные позы – хочешь, стой или ходи, хочешь, присядь или приляг.

Прежде чем я перейду непосредственно к истории под названием «И снился нам с Саввой сон», выражу еще одну мысль.

Принято считать, что после биологической кончины «оттуда» никто не возвращается. Так ли это? Скорее всего, так. А кому ведом иной ответ – помалкивают в соответствии с неписаным  законом. Если же кто заявляет во всеуслышание: «Я был там, но вернулся», он добросовестно заблуждается. Постоять на пороге не значит переступить его. И что такое сам «порог» – этакая незаметная и условная граница между двумя мирами (небесным и земным), непроходимая для простого смертного? А вдруг она – лишь начало весьма непростого пути, состоящего из череды неких комнат-пространств, среди которых есть и Зеркальная Комната?

В нее можно попасть как «с той», так и «с другой» стороны и благополучно вернуться назад. Чаще по воле Провидения, чем по собственному хотению, там сталкиваются люди – как пассажиры поезда в межвагонном переходе, – чтобы поговорить, обменяться опытом, исповедаться, облегчить душу, очиститься от грехов…

Как грустно, туманно кругом,

Тосклив, безотраден мой путь,

А прошлое кажется сном,

Томит наболевшую грудь…

– Савва пришёл! – радостно воскликнул один из присутствующих и выступил вперёд, навстречу грузноватому человеку с седой, коротко стриженой головой. Умные и немного лукавые глаза оглядели присутствующих. Во всей внешности пожилого,  относительно других, мужчины просматривалась интеллигентность, некая породистость и бывалость. Недельная небритость только добавляла шарма. Он стоял, опираясь на массивную палку с резным набалдашником и склонив голову на бок. Ни тени замешательства, ни удивления, ни вопроса на спокойном и обаятельном лице. Видимо, гордый нрав не позволял выдать эмоциональное напряжение, которое испытывает каждый появившийся в Комнате впервые.  Кажется, он даже не услышал восторженной реплики подошедшего к нему здешнего завсегдатая.

– Савва, ты узнаёшь меня? Нет?

– Он не может тебя помнить, потому что, думаю, ошибся дверью. Или это какая-то случайность, такое тоже бывает. А ты здесь не в первый раз. Так лучше не обниматься лезь, а  подумай, чем помочь человеку.

Савва с любопытством слушал разговор незнакомых ему людей и продолжал выжидать разрешения непонятной для него ситуации.

– Да-да, его надо отвести… Но я этого никогда не делал!

– Но ты единственный, кто узнал его, кто хотел его видеть, значит, ты ближе к нему, чем другие присутствующие.

– Придётся тебе постараться – поочередно давали неуверенные советы обитатели Комнаты.

– Сам он не решится и дорогу не найдёт, так ведь и будет стоять в растерянности и страхе.

– Ты хоть что-то знаешь, а он – ничего. Помоги ему.

Савва слегка качнулся, вскинул подбородок, не меняя выражение лица. Создавалось впечатление, что он хоть и слышит, но не всё правильно понимает. Смысл же последней фразы, кажется, дошёл до его сознания и некоторым образом возмутил. Но поскольку страх и растерянность всё-таки имели место, негодовать и опровергать сказанное Савва не стал. У него не было достаточных сил для участия в разговоре. Только чувство собственного достоинства, как последнюю опору и щит одновременно, не выпускал он из своих рук. И ещё грабовую палку, способную стать в любую секунду хоть каким-то оружием.

– Идёмте, Савелий, – осторожно взял его под руку узнавший его человек, – я провожу.

Но Савва гордо отдёрнул локоть, не позволяя дотрагиваться до себя, и всё же двинулся вослед незнакомцу, вызвавшемуся в качестве провожатого.

Замысловато преломляясь во множестве зеркал и словно тая в них, шествующая пара исчезла. Их путь был неведом остальным. Но уверенность в том, что один из них, а именно провожатый, вернётся, не вызывала ни у кого сомнений. Как и то, что второй, которого звали Савва, отправится дальше по строго индивидуальному маршруту и обязательно найдёт то место, откуда ему откроются парадные двери и в нашу Комнату, и во многие другие.

* * *

Мы так и шли, выйдя из «Зеркальной Комнаты» – я спереди, Савва чуть сзади. Честно говоря, мне с самого начала было неведомо, куда мы шли. Интуитивно я знал только общее направление и что у Комнаты есть не только вход, но и выход. Вот как раз этот факт и должен был бы меня волновать. Однако ж нет. Почему-то я был спокоен.

И мой спутник по мере продвижения вперёд постепенно успокаивался – это чувствовалось по его дыханию. Кроме того, несколько раз он порывался что-то сказать, возможно хотел загладить неприятный момент, когда проявил по отношению ко мне некоторую несдержанность в Комнате.

Прошло ещё немного времени, и он заговорил.

– А я вспомнил тебя, Александр. Мы в каком-то роде… встречались однажды.

– Да. Это было так давно, что немудрено забыть.

– Вот, не забыл… Давно, это верно. Почти в прошлой жизни. Или как это точнее сказать?

– Что-то вроде того. Вы знаете, куда нам идти дальше?

– Отчего же не знаю – знаю. Теперь знаю наверняка. Скоро уже. Только что это у тебя за официальный тон вдруг – «выкать» начал?

Я примирительно взглянул на Савву.

– Да, Сав, конечно. Так куда ты меня ведёшь? Ведь верно – теперь ТЫ меня ведёшь, а не наоборот?

– А вот мы и пришли. Это моя территория. Заходи, будь как дома, Сашок. Это я к ВАМ, в эту вашу Комнату дороги не знал, а сюда-то…

Савва распахнул деревянную рассохшуюся дверь, непонятно откуда возникшую из плотного серого тумана, и мы прошли в небольшое, но светлое помещеньице.

Хорошо подогнанные сосновые половицы кое-где всё же поскрипывали. На стенах – старенькие выцветшие обои с рядами более темных, нежели остальной фон, пятнен и торчащими гвоздиками – вероятно, на них совсем недавно крепились картины или иконы. Потолки побелены давно, в углах чуть закопчённые. Крепкий дубовый столик и две приземистые табуретки – вот и вся мебель. В некоторых местах комнатушки когда-то стояли шкаф и ещё кой-какая мебель – это обнаруживали прямоугольные контуры на обоях с более насыщенными цветами. А ровно под ними на полу выделялись соответствующие участки с менее затёртой поверхностью.

На столе красовался изящный стеклянный графинчик, наполненный прозрачной жидкостью, два гранёных стаканчика на сто граммов каждый, глиняный горшок, закрытый вощёной бумагой и связка зелёного лука. Пахло свежим деревом, пряностями и свечкой.

– Присаживайся, Сашок, поговорим, водочки выпьем с дороги. Я ждал тебя.

– Как это ждал? Ты же только что не помнил меня. А в Комнате так вообще врагом смотрел…

– Садись, садись. Помнил, не помнил. Смотрел, не смотрел. Всё ему расскажи да наизнанку ещё вывернись. Знаю я тебя. Сейчас начнёшь душу теребить.

Савва хитро улыбался. Сразу было видно – окончательно пришёл в себя человек и своего любимого конька оседлал. Ну что ж, он здесь хозяин, а я гость. Подчинюсь его правилам…

* * *

Он взялся рассказать одну таинственную историю из своего далёкого детства. И по мере повествования я обнаружил, что знаю её. Более того – эта история каким-то мистическим образом переплеталась с моим прошлым. Отсюда, наверное, и предчувствие нашего давнего знакомства.

Иногда в качестве передышки Савва разливал в стаканчики по 30-50 граммов водки, мы выпивали, закусывали ядрёным огурчиком из горшка и продолжали беседу. Незаметно пролетало время, быстро кончалась и водка.

– Ты остановился на том, как шёл то ли в пионерский лагерь, то ли в детский сад…

– Нет-нет, – Савва постучал по стакану горлышком пустого хрустального графинчика, стряхивая последнюю, отчаянно цепляющуюся за своё прежнее пристанище каплю, пока та, нервно вздрогнув, не оторвалась. – Нет. Это был поход на природу нашей детсадовской группы в сопровождении воспитательницы. Июнь месяц, погожее утро. Мы идём гуськом по узкой тропинке. Слева – густые заросли высокого кустарника, осока скользит своими пилками по голым коленкам, а справа – плетёный ивовый забор, сквозь который весело вибрируют по нашим счастливым детским лицам солнечные лучи.

Савва умолк ненадолго, задумчиво опустив взгляд на стакан в своей руке, поперекатывал его грани пальцами. Другой рукой медленно и осторожно поднял второй стакан, протянул мне, посмотрел прямо в глаза и тепло улыбнулся.

– Будем! – сказал он. Седая голова вскинулась. Короткий звучный глоток, удовлетворённый символический кряк и хруст малосольного огурчика.

– Так вот. Идём вереницей, я – в хвосте, поотстал немного. Воспитательница носится взад-вперёд, покрикивает бодро: подтянитесь, мол, не отставать. И что-то, знаешь, стало меня сзади словно за лямку моих шортиков тянуть. Я не говорю буквально тянуть… А так, будто сила какая-то придерживает да приговаривает: «Погоди, дружок, не торопись, не пропусти своего, успеешь ты ещё с ними!». И тут чуть впереди в заборе калитка незаметная – плавно так приоткрылась внутрь, и меня словно втянуло туда. Никто из впереди идущих, разумеется, ничего и не заметил. Последней Фимка семенила. Я только ноги её, обутые в сандалики потрёпанные, да гольфики полусползшие помню.

Оказался я на большом дворе. Вдали изба роскошная. Окна резные, крыльцо высокое, и барышня на том крыльце в сарафане длинном стоит. Одной рукой за перила держится, второй мне призывно машет.

– А больше никого не было? – вставил я вопрос, поскольку он у меня уже наготове был, а Савва прервался, лучок откусывая.

– Никого. А ты откуда знаешь? – удивленные мудрые глаза моего собрата уставились на меня, но лишь на мгновенье. – Ах, да! Ладно, слушай дальше. Пока только она. Красивая, волосы русые, в пучок сзади завязаны, и словно знакомая мне. Даже не так – родная какая-то, домашняя, нежная…, как мать. Улыбается, на меня глядя… Глаза ласковые и добрые. Я смотрю на неё, завороженный, и с места не двигаюсь. В душе творится что-то, объяснить трудно. Да и что может объяснить в такой ситуации четырёхлетний малец!

– Постой-ка, Савелий, – прерываю я рассказ своего друга, – но ведь война шла, это же 41-42 годы, как я понимаю, если тебе там 4 годика отроду…

– Не перебивай, Саша! Ты суть улови, а исторические детали не так важны.

– Хорошо, молчу, – угомонившись, я хулю себя за невыдержанность и бестактность, словно только что попытался уличить Савву в неправде.

– Что она вытворяла! Это был божественный танец! Представляешь, девочка моего возраста, ну, может, на год постарше, крутилась в танце в центре комнаты, просматриваемой через открытую настежь широченную дверь дома. Я стоял, обомлев перед крыльцом, и ноги мои словно парализовало. Как столб замерев, стою и пожираю глазами эту девочку. Музыка? Не помню, играла ли она, но… мне казалось, музыка была. Может, она исходила от самого танца, может, звучала только в моей голове… Не знаю. Но волшебные движения танцующего ангела уже сами по себе были музыкой…

Савва замолчал с мечтательной улыбкой на лице. Глаза лучились, взгляд фиксировал в пространстве невидимый мне объект. Однако я знал больше, чем могло показаться предполагаемому постороннему наблюдателю. Я знал, и знал Савва. Он обо мне, я о нём. Стоило ли тогда говорить, впихивать в словесную форму то, что и так было известно нам обоим? Да, стоило.

Мысль материальна, облачённая в слова – на порядок больше, в действие – мысль сродни божественному акту сотворения мира. Нам надо было это. Сотворить. И мы продолжали, пока не осознавая точно своей задачи.

– Сав, а женщина, стоящая у двери, и та…

– Саня, тормози. Я… – немного нервозно вновь оборвал меня Савелий и тронул пустой графинчик. К нему же обратилось и моё внимание.

Что-то, видимо, случилось с нами. А может, с миром, окружающим нас. Словно пробуждение ото сна или резкое протрезвление. Но лишь на миг. Никто из нас (по крайней мере, я – точно) про Зеркальную Комнату с этого мгновения не вспоминал. Мы были всецело поглощены каким-то действом, смысла которого не понимали.

Кто-то постучал в дверь и откликом на наше мысленное сожаление, что водка как всегда кончается не вовремя, было появление головы через чуть приоткрытую дверь.

– Что, н-небось водка кончилась? – спросила, чуть заикаясь, ехидно улыбающаяся голова.

Савва так и не обернулся, затылком поприветствовав вторгшегося в наш диалог. Глянул на пустой стопарик, щёлкнул по нему пальцем, бросил на меня озорной с прищуром взгляд и бодро сказал, явно обращаясь не ко мне:

– Так принёс бы что ли!

– Без проблем! – отозвалась голова. – И даже мешать не буду, знаю, каково это всё.

Об пол приглушённо стукнулась донышком непочатая бутылка. Дверь мягко прикрылась и щёлкнула замочным язычком. Мы переглянулись. Не столько удивлённо, сколько благодарно-солидарно.

– Ай, молодец, – почти в унисон произнесли мы.

Я поднялся с низенькой табуретки, у которой ножки были отпилены наполовину от первоначальной и стандартной для стульев длины, шагнул к двери, подхватил ледяную бутылку и через положенный щелчок порвавшегося пластика отвинтил пробку…

– А что это он про… «понимаю, каково это всё»? Что он имел в виду, он что – знает? – недоуменно размышлял Савва, пока я разливал. – Что «каковО»? Кому «каковО»?

– Да ладно тебе. Он вообще кто? Я ведь тут никого не знаю.

– Друг мой Коля.

– Мне показалось лицо знакомым, где-то мы с ним виделись.

– Ха! Память напряги! Вы с ним в одном кино снимались. Как бы.

Что-то начало всплывать. Да, точно, кино. «Мама вышла замуж». Съёмки велись в Ленинграде. Я тогда гостил у бабушки на улице Вавиловых. Мелькнул в эпизоде пацаном, играющим в песочнице. В очёчках, в легком синем свитерке сижу, в камеру стараюсь не смотреть, а мимо проезжает, грохоча дизелем, трактор с Михаилом Ефремовым за рулём. Кажется, со мной рядом ещё какой-то паренёк сидел, или двое. Помню, полдня снимали, основное время угрохали на сцену, так и не вошедшую в фильм. Какая-то девчушка в белом взбирается на трактор с букетом цветов…