Читать книгу Пиранья. Белая гвардия - Александр Бушков - Страница 1

Кортеж шел на приличной скорости, в строгом порядке, дистанцию меж машинами и мотоциклами держали идеально: ну конечно, чему тут удивляться, добротная французская выучка… Благодаря которой, кстати, в свое время автомобиль де Голля, словно хороший скакун, вынес президента из-под огня покушавшихся.

Далеко впереди, сверкая тусклыми при дневном свете огнями и завывая сиренами, неслись во всю ширину улицы три полицейские машины в яркой окраске – выполняя роль невода, способного уловить нечто непредвиденное. Мероприятие, на которое ехал Отец Нации, стояло на третьем месте по важности, и потому ликующих толп благодарного народа на улицах не наблюдалось, разве что на всем пути следования густо стояли полицейские в белоснежной форме, оранжевых беретах и перчатках, да жандармы, отличавшиеся от них черными беретами и парой дополнительных нашивок. Как и полагается бдительным стражам, они не ликовали, а стояли спиной к дороге, вертя головами, держа руки не за спиной, а ближе к оружию.

Следом шпарили два громадных американских «дорожных крейсера», цивильных, без всякой раскраски, битком набитые до зубов вооруженными охранниками в штатском. Далее семь мотоциклистов в белоснежных шлемах, ехавшие журавлиным клином. И наконец, три одинаковых, как горошины из одного стручка, черных шестисотых «мерседеса», надраенных до немыслимого блеска так, что любой пекущийся о чистоте боцманюга повесился бы от зависти. В котором из них изволит восседать генералиссимус, окружающим, как обычно, неизвестно, потому что стекла затемнены до антрацитовой черноты. Прием старый, но не потерявший эффективности: если покушавшихся окажется мало, им ни за что не разобраться. Поди угадай в лихорадочном темпе…

А по обеим сторонам мерседесовского «цуга» как раз и мчались джипы, и ни в одном из четырех не имелось хотя бы единственного чернокожего: сплошь белые, в пятнистом камуфляже с алыми армейскими погонами и в алых беретах. На каждом комбинезоне – полдюжины шевронов и нашивок с грозными эмблемами: львиная морда с кинжалом в зубах, скрещенные мечи, профили римских легионеров в шлемах с гребнями и прочие красивости, означавшие принадлежность к местному спецназу, круче которого, как полагается, только яйца, а выше него, естественно, только небо.

Сущий интернационал, крамольно рассуждая про себя в отсутствие замполита.

В двух джипах справа – Мазур со своими ореликами, в двух слева – Леон со своими. Про самого Леона, как и Мазур, удостоенного звания африканского полковника, точно известно, что он бельгиец, а вот что там стояло в пятой графе у его ребяток, не знал даже всезнающий Лаврик (сидевший тут же, аккурат за спиной Мазура). Просто по некоторым наблюдениям выходило, что воинство Леона, как обычно у белых наемников и бывает, собрано с бору по сосенке из доброй полудюжины европейских стран (и ручаться можно, в половине из них своих беспокойных граждан давненько разыскивает полиция за всякие интересные грешки). Англичанина Мазур вычислил точно, как и поляка (нет на земном шаре такого экзотического уголка, где бы не сыскался в том или ином качестве гордый лях), что до остальных, он и не собирался копаться в их родословной, приказа не имелось, мало кого всерьез интересовали такие подробности.

Ага, вот именно так и обстояло. Рядом с водителем, держа наготове автоматы и бдительно зыркая по сторонам, сидел Кы Сы Мазур. Местные, правда, его знали, как Иванова, но здешнее полковничье звание он не сам себе присвоил в рамках очередной легенды, а законнейшим образом получил от Отца Нации, о чем имелся соответствующий приказ по армии на бланке с тисненными золотом затейливыми гербами и эмблемами, большими круглыми печатями, красной и синей, замысловатой подписью генералиссимуса Олонго, раскудрявленной на добрую четверть листа – Отец Нации считал, что его роспись должна быть крайне внушительной.

В свободное время Мазур пару раз лениво прикидывал, отберут у него дома этот исторический указ или разрешат оставить на память. По всему выходило, что отберут, о чем он нисколечко не сожалел, не питая ни малейшей тяги к подобным сувенирам. Сейчас, конечно, думать о постороннем не следовало – его нынешняя служба являла собой не скучную синекуру, а самое настоящее боевое дежурство. Все было всерьез. Очень даже всерьез. На фоне всенародной любви и беззаветной преданности, о которых талдычили газеты и дикторы, порой промелькивали отдельные не типичные выродки, извращенцы этакие, докатившиеся в своей безбрежной гнусности до того, что без всяких угрызений совести поднимали руку на Отца Нации. Четыре покушения за два месяца – и свидетелем последнего Мазур, торчавший тут почти месяц, был самолично. Всякий раз с разгромным счетом выигрывала охрана, а генералиссимус не получил ни царапинки, но все равно, что-то многовато. Не расслабишься.

Он бросил быстрый взгляд назад – там все было в порядке. В том же безукоризненном точном строю неслись еще четыре цивильных машины с телохранителями, в одной опущено правое переднее стекло, и оттуда с детской непосредственностью торчит ствол ручного пулемета. По здешним меркам – ничего особенного, привычная деталь пейзажа в данных конкретных условиях…

Мигом отогнав все посторонние мысли, он подобрался еще бдительнее, насколько это было возможно. По обе стороны дороги потянулись огороженные колючкой на высоких кольях здоровенные постройки из рифленого железа, лабазы столичных купцов, перемежавшиеся недлинными, но густыми зарослями местного кустарника. Местечко даже поопаснее городских улиц, где за каждым окном, на каждой крыше может оказаться помянутый извращенец с пальцем на спусковом крючке. По обочинам и тут, разумеется, стоят полицейские с жандармами, но, как показывает богатый опыт превеликого множества покушений, это оцепление, состоящее из обычных полицаев, сплошь и рядом не успевает должным образом отреагировать. Предпоследнее покушение, которого Мазур лично не застал, как раз в том и заключалось, что на крыше подобного склада (в другом конце столицы, правда) вдруг взмыл в полный рост декадент с гранатометом. Леон и его шатия-братия свой просяной хлебушек едят не зря – хулигана моментально взяли в три автомата, он завалился, и реактивный снаряд ушел в небо, чтобы взорваться далеко от дороги, на другой стороне. Что характерно, «придорожные столбики» в оранжевых и черных беретах, как и ожидалось, отреагировали с запозданием – пока выдрали пистолеты из белоснежных кобур, пока вскинули автоматы, все уже кончилось, и то, что они еще долго и азартно поливали огнем неповинное здание, выглядело уже смешно…

Правда, на сей раз Мазур, согласно им же самим утвержденному раскладу, держал взглядом обочину на высоте человеческого роста, а верхотурой занимались люди с заднего сиденья, то бишь Лаврик и Журавель.

Он успел еще мельком подумать, что Папа, как ни крути, мужик твердый – ни разу после очередного покушения не повернул назад, не отменил свое явление пред очи верноподданных. Казнокрад, конечно, фантастический, как приличному африканскому диктатору и положено, сатрап тот еще – но, в отличие от иных собратьев по ремеслу, ни капельки не трусоват, надо отдать ему должное. В прошлом году, когда взбунтовалась пехотная рота и двинулась в столицу, паля по всему, что движется, Папа, нацепив камуфляж и каску, самолично… Мать твою!!!

Дальнейшее уложилось в считаные секунды.

Фигура в простых штанах и белой майке выломилась из зарослей справа от дороги – дерганая какая-то, заполошная, высоко вскидывая колени, метнулась прямо на оцепление, остервенело паля перед собой, и двое полицейских, прошитые автоматной очередью, скрючились пополам, а вторая очередь успела черкнуть по окнам головного «мерседеса» (где, между своими говоря, Папы и не было вовсе), пули, срикошетив от затемненного бронестекла, с визгом унеслись неизвестно куда, и слева тоже затарахтел автомат…

В следующий миг Мазур повел загрохотавшим «клероном» и снес стрелявшего, как кеглю, тот, взмахнув руками, завалился в кусты, автомат отлетел в сторону. Кортеж резко набрал скорость. Мазур, держа автомат наготове, успел оглянуться. На той стороне дороги застыла в пыли на обочине нелепо разбросавшая ноги фигура – ага, Леон и его мальчики тоже не оплошали… Замыкающая машина, визжа тормозами, развернувшись поперек дороги, остановилась – ну да, нужно же в темпе учинить следствие с осмотром места происшествия, полковник Мтанга и его кадры тоже добротно учены французами… По обе стороны дороги гремит жуткая канонада – опамятовавшиеся «столбики» лупят в белый свет, как в копеечку, куда ни попадя, демонстрируя, какие они доблестные…

Он вновь смотрел на обочину, не опуская попахивающий пороховой гарью «клерон». Промелькнули склады и кустарники, показались жилые дома – бедняцкие кварталы, самого что ни на есть трущобного вида, вот здесь народу изрядно: не избалованные развлечениями жители собрались толпами, но на приличном расстоянии от обочины – полиция этот маргинальный элемент старается не подпускать поближе, хоть они и соплеменники Отца Нации, но кто их там знает…

Несмотря на все напряжение, занятно было смотреть по сторонам и наблюдать, как меняется столица, как улицы становятся красивее, богаче, зажиточнее. На смену ветхим баракам, хижинам, неописуемым лачугам, смастеренным из всего, что только могло пойти в дело, появились более-менее приличные дома колониальной постройки, магазины с высокими витринами, рекламы недешевых увеселительных заведений. Центр застроен домами современной архитектуры, белоснежными, окруженными пышной зеленью. В свое время французы пытались здесь создать этакую витрину своей Западной Африки, в чем, нужно признать, преуспели.

Здесь полицейские с жандармами стояли уже не так густо – но наглухо перекрыли все выходившие на поименованный в честь Отца Нации проспект, и там теснились шеренги разноцветных автомобилей, сплошь и рядом опять-таки новеньких.

По центру ехали недолго, вскоре завывающие полицейские машины свернули направо, а за ними и весь кортеж, впереди открылся обширный пустырь, еще заваленный строительным мусором и многочисленными пеньками от срубленных деревьев, – а посередине красовалось овальное белое здание, покрытое голубоватым стеклянным куполом. Красивое здание, похожее на марсианский корабль или кадр из фантастического фильма о будущем.

Вот тут как раз и наблюдалось нешуточное многолюдье. Широкую и высокую белоснежную лестницу, ведущую к парадному входу, с обеих сторон перекрыла в три шеренги полиция, едва сдерживая толпу, тяжело колыхавшуюся, как море.

Передний лимузин остановился почти вплотную к притормозившим полицейским машинам. Толпа взревела, но оттуда показались лишь два генерала и председатель парламента (персона, в отличие от генералов, чисто декоративная, как, собственно, и сам парламент).

Адъютант в белоснежном мундире и пышных золотых аксельбантах, вытянувшись в струнку, распахнул дверцу второго лимузина, и вот оттуда-то вылез Папа. Охранники в цивильном и белые в пятнистых комбинезонах проворно отделили его от толпы двойным кольцом.

Толпа взревела по-настоящему, напирая на шеренги черных и оранжевых беретов. Те колыхнулись, чуть подались назад, но устояли, сцепив руки. Отец Нации неторопливо направился к подножию лестницы, легонько помахивая ладонью согнутой в локте руки. Мазур, сменивший «клерон» на более подходящий для окружающей обстановки «узи», шагал в цепочке первым, держа автомат одной рукой, дулом вверх, чуть на отлете – именно такая манера держать оружие здесь почиталась наиболее внушительной. После освежающего ветерка, едва машины остановились, вновь навалилась жаркая духота. В камуфляже и высоких ботинках в это время дня чертовски неуютно.

В паре метров от него колыхалась толпа – старые и малые, мужчины и женщины (он подумал мельком, что после окончания торжественной церемонии снова будут затоптанные, но это уже не его промах и не его печаль). Люди размахивали черно-зелено-золотыми флажками, высоко подпрыгивали, воздевая руки, лица стали глупо-восторженными, одинаковыми.

Где-то в задних рядах послышалось скандирование, быстро охватившее толпу от края и до края:

– Ньягата Теле! Ньягата Теле!

Эквивалента в русском языке не имелось – как, впрочем, и в европейских вообще. Ньягата Теле – не просто Отец Нации, это, если попытаться перевести близко к смыслу – Великий-Отец-Роднее-Не-Бывает. Примерно так. Товарищ Брежнев, мир праху его, обзавидовался бы, как и товарищ Мао…

– Ньягата Теле! Ньягата Теле! – неистовствовала толпа.

Папа неторопливо поднимался по белоснежным ступеням, держа на лице отечески-радушную улыбку и величественно поводя рукой. Отступив на полшага, за ним шла Принцесса, немыслимо грациозная, леший ее задери, в синем платьице, невероятно простеньком на вид, но стоившем кучу денег, не умещавшихся в сознании не только вопящих столичных жителей, но и Мазура. А как же – не та девочка, не то семейство, чтобы носить дерюжку…

Отступя еще на шаг, солидно шагали оба генерала, держа руки на позолоченных эфесах легоньких парадных сабель (скопированных с французских) – если следовать песне, славою покрыты, только не убиты (но человек понимающий прекрасно знает, что ни за одним не числится сражений и битв, ни выигранных, ни проигранных, если не считать пограничной стычки пятилетней давности, где с обеих сторон принимали участие сотни три солдат, четыре броневика и всамделишный реактивный истребитель пенсионного возраста). В кильватере, замыкающим, двигался глава парламента – он тоже пытался придать себе осанистый, державный вид, но получалось как-то неубедительно.

Наверху, на площадке у главного входа, при приближении Папы дружно зааплодировали человек сорок, стоявших аккуратной шеренгой, на три четверти чернокожие. Местные буржуины, третьеразрядная мелюзга из третьеразрядных посольств (Советский Союз, правда, тут был представлен самим послом), золотая молодежь, парочка влиятельных министров, обаятельный корреспондент советского Агентства Печати «Новости» (по точной информации, африкановед в штатском) и тому подобная публика, вплоть до руководившего великой стройкой инженера-француза, оттесненного на крайний правый фланг (не в политическом, а в буквальном смысле слова). Несколькими ступеньками пониже помещались по обе стороны под бдительным присмотром парочки жандармов разномастные репортеры (черные и белые перемешались, образовав, да простят эту аналогию замполиты, этакий интернационал). Засверкали блицы, застрекотали кинокамеры, чернокожий телеоператор нацелился на Папу объективом своего громоздкого агрегата.

Отец Нации привычно занял позицию перед рядком круглых и продолговатых микрофонов на высоких стойках. Надо признать, он выглядел чертовски эффектно: высоченный, статный, смотревшийся гораздо моложе своих шестидесяти с хвостиком, в белоснежном мундире с лентой высшей степени Почетного легиона через плечо, с целым созвездием орденов справа и слева, при сабле в золоченых ножнах, в высоченной фуражке, шитой золотом по тулье и околышу. Крупное тяжелое лицо – значительное, волевое, непроницаемо-властное. Ну вылитый Ньягата Теле, что тут еще сказать?

Генералиссимус поднял руку, и по толпе волнами покатилась тишина, достигшая наконец стоявших дальше всех. Тогда он заговорил – веско, размеренно, внушительно, без малейшей жестикуляции, разве что после нескольких фраз повел рукой в сторону бело-голубого здания у себя за спиной.

И толпа снова взорвалась ликующими воплями. Мазур со своего места, парой ступенек пониже журналистов, прекрасно мог рассмотреть первые ряды – люди исходили восторгом совершенно искренне. Мазур не понимал ни словечка здешнего языка, но, конечно, прекрасно знал, о чем речь.

Крытый плавательный бассейн, второй по величине в Африке. Не первый, но – второй, второй, второй! Лаврик рассказывал кое-что касаемо местной психологии. Собравшиеся голодранцы (или, в лучшем случае, люди с постоянными, но скромненькими доходами) совершенно искренне драли глотки, они были горды за страну и нацию. Наверняка ни один из них так никогда в бассейн и не попадет, нет у них таких денег, заведение класса люкс – но они неимоверно гордятся тем, что теперь и соседи, и обитающие подальше иностранцы будут говорить: «Слыхали? У этих-то теперь второй в Африке бассейн!» Прихотливые зигзаги мышления освободившихся от колониального гнета жителей суверенной державы – пусть держава даже по африканским меркам маловата. Законная гордость Свободной Африки, ага. Ну, а то, что часики у Папы на запястье стоят наверняка малость побольше, чем совокупный годовой заработок всех теснящихся на усыпанной мусором равнине, – дело десятое, в этот миг всенародного ликования как-то даже и забытое, не имеющее отношения к законной гордости вольного народа…

Папа виртуозил голосом, как хороший пианист инструментом. То поднимал речь до трагических высот, то понижал до пафосного полушепота, то говорил так, словно его вдруг осенило нешуточное озарение, то, как у него в обычае, определенно отпускал шуточку на простонародном диалекте, отчего толпа разражалась хохотом, словно их щекотали. Не понимая ни слова, Мазур тем не менее смотрел с уважением: во-первых, Папа всецело завладел толпой, во-вторых, шпарил без бумажки, не то что сановные ораторы в родном отечестве. Есть за что уважать… Столпившиеся здесь ни на грош не разбогатели, ничем не улучшили жизнь, но разойдутся, пыжась от гордости за родину, за себя, за Папу – обладатели второго по величине плавательного бассейна в Африке…

Только теперь Мазур вспомнил, точнее, пустил в сознание увиденное в центре города. Здоровенное пятно алой краски, нелепо выглядевшее на белоснежной стене – еще не подсохшее, стекавшее ручейками до земли, влажно поблескивавшее…

Малость пообтесавшемуся здесь человеку объяснений не требуется. Маскировавшиеся под простых обывателей злыдни-оппозиционеры в последний момент успели намалевать на стене какой-нибудь лозунг, так что оттирать было поздно. Полковник Мтанга любит нестандартные решения. Его орелики, без сомнения, в темпе плеснули на стену ведерко краски того же цвета, что и надпись. Пятно на стене – конечно, непорядок, но все же не антиправительственная выходка. Всегда можно соврать, что это пьяные строители лопухнулись. Они тут не то что краску льют куда попало, случалось, и бульдозер с очередной великой стройки пропивали.

Здесь и Мазур со своими, и люди Леона выполняли чисто декоративную функцию: белые верзилы в камуфляже, ага, по африканским меркам – столь же хороший тон, как почетный караул у королевского дворца где-нибудь в Британии. Свобода, независимость и все такое прочее, вплоть до воспарившего в невиданные выси народного самосознания – но в то же время престижно иметь при себе белую гвардию, в прямом смысле слова. Мазур уже не был так напряжен. Если из глубин толпы вздумает протолкаться в первые ряды вооруженный придурок, его перехватят даже не телохранители в цивильном – раздерет на клочки и сувениры исходящая обожанием толпа. Единственная угроза – конторская пятиэтажка в полукилометре отсюда, хороший снайпер в секунду способен оставить нацию без вождя и отца. Однако у каждого окна и на чердаке тоже торчат мальчики полковника Мтанги. Полковник вышколен в Европе и снайперскую угрозу всегда берет в расчет – пусть даже до сих пор на Папу никто со снайперкой не покушался.

Так что можно было скоротания скуки для немного оглядеться. Принцессу, к сожалению, не рассмотреть, ее заслоняет шестипудовая туша его превосходительства, второго человека в армии (и в армии, и в парочке столь же ключевых точек есть только вторые, третьи и ниже следующие, а первым везде официально числится Папа).

Папа как раз под нестройные аплодисменты стоявших на площадке и вопли толпы прикалывал орденскую звезду главному инженеру-французу. Тот старался соответствовать, но на лице все же читалась затаенная (и логичная, в общем) мысль: «Лучше бы деньгами дали». Дипломатическая мелюзгла, наверняка отчаянно скучавшая, старательно изображала на лицах живейший интерес. А вот товарищ советский посол, статный, с красивой проседью на висках, лучился искренней радостью, словно новенький полтинник. Месяц с лишним прошел, а он до сих пор не мог в себя прийти от радости. Ну, так уж человеку свезло…

Карьерного дипломата – неважно, советского или западного – в подобное захолустье разве что палкой загонишь. Послами в этакую глушь попадают либо проштрафившиеся, либо неудачники без должной протекции. К тому же обремененный житейским опытом человек вроде Мазура прекрасно знает, что в Советском Союзе есть старая добрая традиция: послами в третьеразрядную глушь сплошь и рядом принято законопачивать провинившихся партийных товарищей невысокого ранга. Здешний посол исключением не был: бывший первый секретарь обкома из глубины сибирских руд то ли недостаточно гибко колебался вместе с линией партии, то ли животноводство развалил (Лаврик знал точно, но неинтересно спрашивать).

Года три посол торчал тут декоративной фигурой, тихо сатанея от жары и скуки, потихоньку попивал и вяло блудил с техническим персоналом женского пола. А потом свезло…

Короткая история здешней державы – всего-то четверть века с небольшим – как-то обошлась без серьезных потрясений. Когда в шестидесятом французы ушли… точнее говоря, не то чтобы ушли, просто-напросто спустили флаг, вывели свою администрацию и большую часть войск, сохранив ключевые позиции в экономике так прочно, что денежной единицей до сих пор служил французский франк… В общем, когда вместо сине-бело-красного штандарта стал реять черно-зелено-золотой, особых потрясений не случилось. Не было ни большой гражданской войны, как в Конго, ни серьезной межплеменной резни, как в полудюжине других мест. Сепаратисты так и не объявились, и, что гораздо более важно, так и не сыскалось коммунистов, левых, социалистов, решивших бы вести страну по пути, указанному Великим Октябрем, – а потому страна, как легко догадаться, не стала еще одной ареной потаенного противоборства двух сверхдержав. Пара-тройка марксистов в столице все же имелась – но они были чистой воды теоретиками, вовсе не рвавшимися просвещать народные массы и звать в светлое будущее, – а потому Папа в свое время велел числить их по разряду городских сумасшедших и не трогать. Поскольку вреда от них ни малейшего, а польза есть – их всегда можно предъявить иностранной общественности как неопровержимое доказательство царящей в стране демократии и политических свобод.

Так что страна четверть века жила ни шатко ни валко, без особых потрясений, хотя и пережила за это время с полдюжины вялых государственных переворотов, успешных и провальных – в Африке военные перевороты стали такой же национальной традицией, как в Южной Америке. Одиннадцать лет назад у власти оказалось хлипконькое правительство их штатских интеллигентов. Никак нельзя сказать, что они все развалили – но народишко был никчемный, болтуны и бездельники, стремительно потерявшие всякий авторитет.

Они даже казнокрадствовать не умели толком, то есть чистенько и без огласки. И тогда пришел Папа, в ту пору главнокомандующий армией. Практически бескровно сбросил штатских говорунов, благородно позволив им сбежать за границу, и быстренько представил дело так, будто «эти, в галстуках» и в самом деле развалили до основания все, до чего могли дотянуться, – а он, соответственно, будет наводить порядок и обеспечивать процветание. Как это сплошь и рядом водится, первую часть программы он даже перевыполнил, а вот со второй как-то не ладилось, но поздно было пить боржоми. Папа сел прочно и очень уж быстро превратился в Ньягата Теле…

Страна была, в общем, небедная, вывозила какао, кофе и бананы, красное, розовое и черное дерево, разрабатывала месторождения алмазов и марганцевой руды, даже обзавелась промышленностью в виде деревообрабатывающих и текстильных фабрик, велосипедного завода, завода по сборке транзисторов и тому подобных гигантов индустрии. Владельцами большей части всей этой благодати были иностранные компании, в первую очередь французские. Однако Папу нисколько не волновало, белого цвета буржуй или черного. Главное, чтобы не забывали делиться регулярно и в соответствии с таксой. Куда ни кинь, везде Отец Нации имел процент, долю, отчисления, часть акций, одним словом, профит и куверты, как говаривали в старину. И понимал к тому же, что благолепия ради следует из каждой прикарманенной тысячи франков хотя бы десяточку пустить на народные нужды: ущерба никакого, а польза безусловная.

А месяц с небольшим назад Отец Нации вдруг пригласил к себе советского посла (чего прежде никогда не случалось) и за французским коньячком наговорил удивительных вещей. Оказалось, Папа давно уже питает искреннюю симпатию к Советскому Союзу и советскому народу, дружбу с коими намерен расширять и углублять самым недвусмысленным образом, в подтверждение чего собирается предпринять в ближайшее время ряд конкретных шагов. Напрямую об этом не говорилось, но Папа вдобавок недвусмысленно дал понять, что с большим интересом присматривается к марксизму-ленинизму и в будущем, очень может случится, приступит к преобразованию страны на социалистический лад.

По воспоминаниям очевидцев, товарищ посол, вернувшись, понесся в шифровальную комнату прямо-таки бегом, перепрыгивая через три ступеньки. В Москву полетели простыни шифровок. Как болтали злые языки, посол представил все так, будто это не столько инициатива президента, сколько результат его собственных нешуточных трудов и дипломатического искусства.

Не известно, поверили ему в Москве или нет, но воодушевились несказанно. По совести признаться меж своими, Москву в последнее время не часто баловали подобными предложениями из Африки, скорее уж наоборот. Сонное захолустье в мгновение ока превратилось в передний край борьбы с французским империализмом, вмиг стали невероятно важными и нужными и посол, и резидент КГБ с которым нахально раскланивались на улице кадры полковника Мтанги, и африкановед в штатском из АПН (вышибленный сюда из Парижа за мимолетный амур со стриптизершей). Вся эта ссыльная публика мгновенно оказалась незаменимыми бойцами переднего края.

Папа слов на ветер не бросал. Уже через неделю он пустил в страну советскую геологическую партию и два десятка инженеров. А в порту на отведенных для военных кораблей пирсах (военно-морской базы как таковой здесь не имелось, ни иностранной, ни своей), рядом с полудюжиной французских коробок встали эсминец «Маршал Ворошилов» и атомная подлодка Черноморского флота. Ни сухопутчиков, ни летчиков Папа не стремился видеть у себя в гостях – но достаточно было и того, что сюда поставил ногу советский военно-морской флот (где моментально вспомнили, что неподалеку от здешних берегов пролегает морская трасса Лондон-Кейптаун). По части социалистических преобразований Папа особенно не спешил, задушевно объясняя послу, что дело это долгое и сложное, нужно учитывать вековую отсталость народа и местную специфику, семь раз отмерить, сто раз приглядеться… а впрочем, у него в столице невозбранно шуршат книгами целых три марксиста, так что лиха беда начало…

Посол, выполняя предписания Москвы, особенно и не налегал – и без того прорыв получился отличный. На радостях и в ознаменование будущей дружбы Отца Нации быстренько наградили орденом Октябрьской Революции. Папа тут же отдарился в лучших традициях кавказского гостеприимства, отправил товарищу Горбачеву высший орден республики, звезду с тарелку величиной, а послу повесил звезду поплоше, но тоже приличных размеров. Всех трех помянутых марксистов молодчики полковника Мтанги вмиг вытащили из домов и помчали куда-то на завывающих полицейских машинах. Поначалу они сомлели от ужаса, полагая, что начались репрессии и пришел их смертный час, – однако вместо застенков оказались в городской резиденции Папы, где Отец Нации прицепил им по медальке, налил по рюмке и велел в кратчайшие сроки создать общество дружбы с СССР (соответствующая вывеска уже к вечеру красовалась на уютном домике, откуда полковник Мтанга бесцеремонно вышвырнул один из департаментов управления железной дороги).

В довершение всего Папа открытым текстом заявил послу, что намерен отныне иметь в своей охране военных из братского Советского Союза: о большом контингенте говорить пока не стоит, чтобы не дразнить гусей, но присутствие обозначить следует. И кто-то из тех, чьи указания не обсуждаются, принял решение: поскольку советское военное присутствие пока что исключительно военно-морское, флоту и выделить людей. В кабинетах поменьше, быстренько перебрав в уме всех, кто имел опыт действий в Африке, остановились на капитане второго ранга К. С. Мазуре. Приказы, как известно, не обсуждаются. А потому Мазур уже месяц с пятью подчиненными щеголял в погонах местного полковника, обязанный при необходимости прикрыть Отца Нации собственной грудью и вытащить на спине из эпицентра ядерного взрыва…

Рассуждая с практической точки зрения, работенка ему досталась – не бей лежачего. Всего-то бдительно торчать поблизости от президента, картинно обозначая советское военное присутствие. Доблестные вооруженные силы Страны Советов в лице кавторанга Кы Сы Мазура, ага… Можно сказать, турпоездка. Даже сегодняшний инцидент с пальбой и покойниками на фоне иных переделок, в которые его швыряло, выглядел дешевой художественной самодеятельностью. Все ничего, вот только удушливая жара…

Он встрепенулся, отогнал посторонние мысли. Церемония завершилась. Папа, величественно поводя рукой, неторопливо спускался по лестнице. Широкие погоны, больше похожие на узорчатые пластины чистого золота, отбрасывали в толпу солнечные зайчики. И вновь восторженные вопли, отчаянное мельтешение флажков…

Папа, как всегда на публике, был величав и невозмутим. А вот Принцесса, шагавшая по правую руку, со стороны Мазура, очаровательным лицом владела гораздо хуже – сразу видно, что она откровенно упивалась восторгами толпы, часть коих приходилась и на ее долю. Любила девочка всенародное обожание, спасу нет…

Когда она оказалась рядом – грациозная, очаровательная чертовка, что уж там – Мазур (далеко не в первый раз) поймал ее лукавый, жаркий, многозначительный взгляд. И, стоя с бравым видом – белая гвардия, преторианец, мать их, – не в первый раз подумал: а ведь не отвертеться. И смешно притворяться перед самим собой, будто эта мысль пугает…