Читать книгу Десять рассказов - Александр Иванович Вовк - Страница 1

Посвящается офицерам-ракетчикам, даже мирные будни

которых зачастую являются настоящим подвигом

Спать Степану хотелось мучительно. Весь его организм, натренированный и давно приспособленный к чрезмерным физическим перегрузкам, за последнее время совершенно вымотался и теперь едва справлялся даже с самыми простыми, самыми естественными движениями. Потому Степан через силу, через не могу, тащил свои ноги домой, подчиняясь той бесконечной мятежности, которая намертво въедается в само существо войсковых офицеров.

– А сегодня к тому же в караул заступать! – пощипывала душу неприятная мыслишка.

Остальные мысли Степана странным образом путались, не выдавая определенного результата, съезжали куда-то в сторону со всякой темы или просто рассыпались, хотя размышлять о чём-то существенном он сейчас даже не пытался.

– Спать! Спать! Спать! Только бы выдержать! Выдержать! Выдержать! – стучал в его мозгу приказ самому себе.

Этот приказ отзывался в пасующем от усталости мозгу странным эхом, метался по нему, словно летучая мышь в огромной пещере, хаотично отражался от стенок черепа и никак не унимался. Он прямо-таки долбил изнутри мозги, стремящиеся скинуть с себя давление неугомонной воли и забыться в спасительном сне. Однако какой-то участок коры мозга, особо настырный и, видимо, ответственный за ту самую волю, стоял намертво, как Брестская крепость, и не разрешал Степану покидать воображаемые позиции.

Истязание продолжалось.

Мозгу, бесконечно уставшему в последние месяцы от множества бессонных ночей и нешуточных волнений, требовался продолжительный отдых, но повседневное существование Степана, подчиненное служебному долгу, переполненное непосильными для большинства людей физическими и эмоциональными нагрузками, редко дарило подряд хотя бы две спокойные ночи.

По нынешнему разумению Степана, счастьем для него оказалась бы любая возможность всего-то проспать в своей постели с вечера и до утра. Чтобы не вскакивать в холодном поту от кошмаров – прошлых или грядущих. Проспать, оставив где-нибудь давящую ношу ответственности за служебные дела, за своё подразделение, за результаты последних учений, контрольных занятий, дисциплину подчиненных, вполне обоснованные претензии командиров и начальников, и вечную спешку во всяком деле, спешку, спешку. Всегда одно и то же: «Давай! Давай! Давай!»

Но покой, как немыслимое блаженство, приходил к нему лишь в отпуске. Да и то, в самые первые его денёчки. А потом обязательно возникала и мощно давила на психику незатихающая тревога, садистски призывающая поскорее вернуться в знакомую до боли действительность. И беспокойство уже не оставляло Степана, едва окунувшегося в желанную для большинства безмятежность. В конце концов, он, бурно осуждаемый собственной супругой, своей единственной и ненаглядной Ольгой, всякий раз выходил на службу раньше срока. И как по команде его покидала гнетущая неопределенность праздного бытия и странное, необоснованное, но прямо-таки невыносимое ощущение собственной ненужности в непонятном ему мире неги и спокойствия. А на службе душа Степана опять забывалась, и впредь всё в ней оказывалось на своих местах и в привычном порядке.

– Ну, что вы за люди такие, неприкаянные, эти ракетчики! – взывала к его разуму жена. – Будто без тебя там всё рухнет?! Ничего же не случится! И на гражданке ведь встречаются чудаки, которые вершат великие дела за счет своего здоровья и своей семьи, но скажи мне, зачем тебе надо повседневную работу превращать в непрерывный подвиг? Ну, скажи, зачем? Можно ведь работать спокойно, размеренно, как все! Вы же себя изводите! Не остается вас, по большому счету, ни для службы, ни для семьи, ни для жизни! Ни для чего! Да что я обо всех! Ты нам нужен! Понимаешь, только ты?! Мне и сыну нашему! А ты со своим империализмом что ни день по лесам и пустыням состязаешься! Для заклятого врага у тебя больше времени находится, нежели для родных людей! И кто твой подвиг вознаградит, кто и когда оценит твоё героическое бескорыстие?

Степан упорно отмалчивался. Он знал, что Ольга в каждом подобном порыве не роптала и не просила его о помощи – она переживала за мужа всей душой, старалась во всём помочь, даже угодить, но просто не имела для этого никаких разумных средств. Разве что некоторых, сугубо бытовых, хозяйственных, для которых у Степана редко оставалось время. И Ольга уже давно все домашние заботы взяла на себя, однако по-прежнему всё то, что скрывалось от неё за армейским забором, представлялось ей непонятным и враждебным. Потому-то в трудные моменты жизни, когда от безысходности руки, бывало, сами собой опускались, и сопротивляться превратностям судьбы не оставалось сил, именно служба мужа казалась ей причиной всяких семейных неурядиц.

Нет! Не подумайте плохого! Работу своего супруга Ольга уважала. По-своему, конечно. Уважала уже потому, что это была его работа, часть жизни любимого ею человека, но и ненавидела её, как могла, за то, что подолгу отнимала у неё её родного Степана! Ольге всегда хотелось быть рядышком, хотелось чувствовать его заинтересованное участие, его нежность. Хотелось поболтать с ним о своём, поделиться чем-то интересным. Ведь он же – её муж, наконец! Или уже нет?! Ну почему всякий вечер он является домой, выжатый как лимон, и, хотя крепится, не жалуется, даже шутит, но ей уже не помощник, не опора – где прислонится, там и заснёт.

Впрочем, даже в таком состоянии Степан возвращался домой не всякий вечер – то, видите ли, наряды у него, то тактические учения батареи, потом тактические учения дивизиона, потом учения бригады, потом полевой выход, и снова бесконечные наряды и учения, наряды и учения… Сколько же можно? За что жизнь такая? И почему на одного человека можно навалить столько обязанностей, ответственности, забот, тревог? Зачем и ей приходится всё это чувствовать, терпеть, переживать, переносить?

Но Ольга по-настоящему любила своего Степана. Любила той высокой и верной любовью, которой позавидовала бы любая книжная Джульетта. Впрочем, этому сказочному персонажу, думала Ольга, не пришлось в полной мере познать настоящих трудностей, которыми переполнена семейная жизнь каждой жены офицера-ракетчика. Но, несмотря на это, у Ольги даже в самых укромных уголках души не возникло сожаления о том, что пять лет назад она связала свою жизнь со Степаном. Даже не помышляла она никогда поддаваться разлучающим их обстоятельствам, чего бы между ними не происходило. Не смогла бы она своему Степану и изменить. Не то, чтобы закрутить по-женски с кем-то лихой романчик, но даже с собственной слабостью, леностью или тревогами считала сделать это невозможно. Поддаться, значит оставить любимого человека наедине с его трудностями. Потому-то Ольга считала, что во имя Степана, во имя их семьи, нет у неё права уставать, капризничать или выпрашивать то, что не допускает строгая и неумолимая служба мужа.

Вот так, сражаясь с одиночеством, усталостью, обидами, Ольга постепенно стала той – настоящей по своей сути, – идеальной женой офицера, которая воплотила в себе самоотверженность и бесконечную преданность, ответственность за мужа, за все его дела, за своё семейное поприще, за их маленького сына.

Незаметно для неё гипертрофированная ответственность, которую она искренне осуждала в своём Степане, в полной мере стала главной чертой и её характера. Ведь так всегда случается с любящими людьми, которые не мыслят своего существования без родной половинки, хотя и понимают, что и он, и она не могут во всём принадлежать только себе, только своим мечтам, только своим желаниям. Большой мир людей, в котором всё сложнейшим образом переплетено самыми различными делами, обязанностями, заботами, ответственностью и даже случайностями, требует и от них каких-то, иногда очень болезненных жертв. И всё равно по-настоящему любящие супруги обязательно прорастают друг в друга! Становятся в чём-то даже внешне взаимно похожими!

Едва Степан повернул дверной ключ, как на него обрушилась бурная радость жены:

– Стёпушка! Какой же ты всё-таки молодец, что появился в эту минутку! А то уж я и не знала, как быть! Мне бы в поликлинику сбегать, пока ещё принимают… Ты же знаешь… А для тебя уже всё приготовлено. Ты ведь сможешь сам пообедать? И Серёженьку покорми, пожалуйста! Да спать уложи. А я постараюсь вернуться до твоего ухода. Хорошо? Ну, я побежала? Целую тебя!

Жена умчалась, а Степан сориентировался на кухне, умыл сына, основательно намочив ему рукава, и стал заботливо кормить. Завершить это дело удалось минут через двадцать, после чего Сережка принялся играть в кубики, а Степан лишь чуток ковырнул что-то вилкой в тарелке. Аппетит заглушало сильнейшее желание спать, которое от монотонности действий за столом ещё больше затупляло сознание. Но даже теперь, когда вроде бы всё уже сделано, но сын ещё не спит, свой сон был не во власти измученного Степана.

– Папа! А почему мой кран падает и падает?

– Возможно, и ему пора спать! Как и тебе! Пошли, сынок, приляжем? Я тебе спинку пощекочу.

– Нет! Я сплю с мамой! Ты не умеешь меня засыпать…

Вот те раз, подумал Степан. Довоевался, солдат! Он глядел на играющего сына, но глаза слезились, наполняясь липким туманом, и, как не крепился Степан, он всё же провалился в некое подобие сна. Мышцы расползлись как повидло, не в силах напрягаться, мозги, будто оплавились, отказываясь соображать. И Степан, наконец-то, сдался на милость ситуации, однако через минуту его руку интенсивно затеребил сын.

– Ты не спи, папка! Мне страшно так. Ты очень громко храпишь!

Степан встрепенулся, решительно сгреб наследника в охапку и перенёс его на диван.

– Давай-ка здесь полежим немного, маму подождём, – предложил он, едва выговаривая слова непослушным языком, клеящимся к нёбу. – Слушай сказку, сынок…

Но сказка продолжалась недолго: сознание Степана опять с тошнотворным головокружением куда-то провалилось. Неизвестно, сколько бы продолжался этот мучительный отдых, но сын повторно его нарушил:

– Папуля! Давай с тобой рисовать!

Степан, пробормотав что-то невнятное, предложил сыну начать самому и пообещал присоединиться позже, даже зажал в свой руке какой-то фломастер.

– Нарисуй, сынок, голубя. И нашу маму – с бо-о-ольши-и-ми крыльями! Пусть она скорее к нам прилетит…

Сын на некоторое время угомонился, занявшись акварельными красками, а Степан провалился в прежнее полузабытье. В какой-то миг ему вдруг почудилось, будто будильник остановился, и из-за этого Степан безнадежно проспал. Через силу раскрыв глаза и, щурясь от яркого света, он некоторое время мучительно следил за минутной стрелкой, идёт ли будильник, поскольку шуструю секундную давно уничтожил Сережка. Такое же время показывали и наручные часы, потому измученный Степан незамедлительно вернулся в свой сон.

Когда же старый будильник добросовестно закряхтел, что следовало воспринимать как назначенное время подъема, Степан наугад, не открывая глаз, шлёпнул его рукой, сразу попал, куда требовалось, и опять успокоился в липком тяжёлом сне.

Повторно он проснулся от странного ощущения, будто будильник с ускорением мчится в обратном направлении. Во сне Степан долго и бесполезно пытался понять, как такое возможно, и что из этого следует, но вдруг сообразил – да он же проспал!

Дальнейшие действия подчинялись самым стремительным сборам. Китель, галстук, фуражка, ремень с портупеей, кобур…

Взгляд в сторону, походя: Сережка умилительно спал на корточках, прямо на полу, смешно задрав кверху попку. Подушкой ему служил альбом для рисования. Степан не посмел перенести сына в его кроватку, опасаясь, что он некстати проснется. Теперь вся надежда только на супругу – скорее бы вернулась – уходить придётся, очевидно, без неё. Как же спящего Сережку оставить одного? Да ещё на полу. Очень плохо, но иначе нельзя – опоздает. А это не просто плохо, а хуже того – полный кошмар! Даже представить страшно, что произойдёт в дивизионе, когда вовремя не появится заступающий сегодня начальник караула! Это он, Степан, не появится! Нет-нет! Только не это! Тогда его не только командование подвергнет обструкции, но и товарищи спасибо не скажут, ибо кому-то из них придётся внезапно его подменять.

Так и не дождавшись Ольгу, Степан вылетел из квартиры и рванул вниз по лестнице. Он мчался, не глядя на часы, ведь каждый метр пути многократно вымерен; понятно и без часов, что для личного спокойствия следует наверстать хотя бы минут десять. Как это сделать на маршруте, который обычным шагом Степан преодолевал за тридцать восемь минут? Трудная задачка, если, конечно, не бежать во весь опор! Но бежать днём в черте города как-то неудобно. Ещё прохожие подумают, будто война началась, мысленно пошутил Степан.

Погода третий день подряд баловала горожан тем сказочным этапом осени, умерено теплым, стабильным и сухим, который для Прибалтики всегда кажется подарком. Но приближение холодов и затяжных дождей, бесконечно нудных, интуитивно всех напрягало, и теперь горожанам предоставлялась, пожалуй, последняя возможность слегка отогреть душу вдогонку нежаркому лету. Впрочем, столь невинное блаженство могли себе позволить лишь избранные, к которым Степан не относился. Однако медлительные старушки с хозяйственными сумками и молодые мамаши с колясками или с малышами, уже вышагивающими самостоятельно, это чудное время напрасно не теряли, специально подставляясь остывающим солнечным лучам.

И всё-таки прохожие попадались удивительно редко, хотя Степана такое безлюдье вполне устраивало – не хотелось демонстрировать отчаянную спешку, как явный признак личной неорганизованности. Его сапоги звонко цокали по мелкому булыжнику тротуара, затейливо и любовно выложенному сотни лет назад аккуратными немецкими рабочими. В ту пору этот старинный прусский городок ещё назывался Инстербургом, и лишь после войны он вошёл во вновь образованную Калининградскую область России под названием Черняховск. В честь достойнейшего генерала армии, героя войны, Ивана Даниловича Черняховского, командующего фронтом, смертельно раненного неподалёку от этих мест.

Степану город нравился – всё-таки западная Европа с её замечательной архитектурой! А многие его однокашники, почти все, отправились служить в дремучее Забайкалье или в пустынно-степную Монголию – чтобы китайские «друзья» не строили на наши просторы своих коварных планов. И потом друзья-офицеры Степана в каком-нибудь захолустном Нерчинске спрашивали друг друга с безнадежным ехидством:

– Понятно, как Декабристы в этой ссылке на всю жизнь оказались! Это – из-за неудавшегося дворцового переворота! А мы-то за что?

Странно, но за многие века главная улица уютного городка не претерпела существенных изменений. Она и сейчас полого спускается к прямоугольной городской площади. А старинные и весьма мрачные здания, расположившиеся с обеих сторон улицы, слегка украшаются разлапистыми и могучими каштанами, стойко противящимся неизбежному листопаду.

Древняя проезжая часть, выложенная из крупного тщательно отполированного ещё до укладки булыжника, ничуть не изношена и свято хранит средневековые секреты немецкого дорожного строительства, почему-то известные любым, даже самым маленьким населенным пунктам Германии. К бордюрам проезжей части плотно притерлись приподнятые на вершок велосипедные дорожки. Прямо-таки, милая экзотика для российских граждан. И они, эти дорожки, конечно же, тоже выложены красивым каменным узором, только более мелким. А уже на периферии, вплотную к домам примкнули к этим дорожкам достаточно широкие мозаичные тротуары, выложенные со вкусом и любовью из разноцветного гранита.

Ожидание автобуса, дабы сэкономить несколько минут, Степан посчитал авантюрой. И это вполне соответствует правилам небольших российских городков. В них доверяться можно лишь собственным ногам. Правда, и сегодня жители Черняховска иной раз очень горячо обсуждают историю своего столь маленького немецкого городка. При этом кое-кто, особо осведомленный, обязательно к месту или не очень, но с гордостью вспоминал, как до войны в городе работало целых четыре троллейбусных маршрута. И это притом, что весьма прогрессивные троллейбусы тогда позволял себе иметь лишь столичный Берлин. Потому все замолкали, не понимая, как это немецким горожанам удалось такое всего-то при пятнадцати тысячах населения! Нам этого, кстати, и теперь не понять!

Потому и Степан теперь без помощи городского транспорта, никогда не проявлявшего должной активности в перевозке безлошадных советских граждан, энергично приближался к цели. Поначалу ему очень льстили приветливые улыбки встречных женщин, но потом насторожило, почему улыбаются, казалось, все они без исключения. Тогда он привычно прошёлся рукой сверху вниз – фуражка в порядке, галстук на месте, воротник не задрался, все пуговицы застёгнуты, пряжка ремня посредине…

– Всё в норме! Значит, полный вперед! И без мешающих сомнений! – зафиксировал результаты проверки Степан, не замедляя напряженного ритма ходьбы.

Спустя минуту он свернул в покатый переулок, быстро преодолел очередные сто двадцать шагов и запрыгал по крутой лестнице вниз, пропуская для скорости сразу по четыре истертых гранитных ступени. Затем, не снижая темпа, вылетел на вершину роскошной арки горбатого моста (немцы когда-то называли его более романтично – радужным) и, сбежав с покатой половинки, устремился вдоль убранного недавно поля и берега реки Анграпы. Она постоянно без устали закручивает свои воды в замысловатые черные омуты. На этом отрезке пути вряд кто-то повстречается, потому Степан поднажал ещё активнее, временами переходя на спортивный шаг и чередуя его с короткими перебежками. Под плотным кителем и форменной синтетической рубашкой давно шевелилась струйка пота.

Вспомнилось, что в ближайшее воскресенье на этой дорожке ему предстоит очередной кросс. Три километра. Впрочем, военные говорят иначе – три тысячи метров, ибо преодоление каждого из них – это тяжелая работа, требующая незаурядной физической выносливости и предельного напряжения воли. Только спортсмены-стайеры, пожалуй, понимают особенности столь мучительной борьбы на дистанции с самим собой.

После старта каждый раз всё начинается, вроде бы, совсем неплохо, даже весело, но лишь пока… Пока через сотню метров не начинаешь задыхаться из-за предельной нагрузки и мучительной нехватки кислорода. И с этого времени где-то в глубине сознания в работу обязательно вступают предательские настроения, изощренно убеждающие сдаться, прекратить этот садистский бег, это издевательство над собственным организмом.

– Остановись, тяжело ведь только сегодня! Следующий раз бежать будет легче. Остановись, передохни, ничего ведь страшного не случится! Переживешь!

Если коварные соблазны всё же преодолены, если сразу не сдался, то немного погодя, когда становится жаль уже потраченных сил и времени – ведь придётся когда-то опять перебегать эту дистанцию заново – станет чуток легче. И уже разбежался! Уже ничто не мешает бежать, только рви вперед! Только не сдавайся, не ищи даже капельки отдыха до самого финиша! Только нажимай!

И на каком-то этапе напор воли и собственная физическая сила начинают-таки действовать заодно. Бежать становится почти легко и даже приятно. Но столь желанная идиллия обычно продолжается короткое время, ибо с какого-то момента все мышцы, долго изнуряемые беспредельным напряжением, взывают к немедленной пощаде. Больше они не в состоянии выдавать свою прежнюю мощь. И приходится чудовищным усилием воли заставлять их работать сверх возможного предела! Заставлять, несмотря на реальную физическую боль, остро режущую каждую клеточку организма, жестоко насилуемого во имя весьма странной, как многим представляется, и ненужной цели.

А перед финишем, когда уже и сам бы рад неистово рвануть, чтобы разом закончить все мучения, сил для рывка не остаётся. И сапоги, которые, как говорят шутники, нужно только разогнать, чтобы дальше они сами тебя понесли, вдруг становятся неправдоподобно тяжелыми, едва отрываемыми от, как кажется, раскалившейся под натруженными ступнями земли. Да и самые последние секундочки этого чудовищного напряжения представляются почему-то странно короткими, будто они предательски сжались, мешая буквально втиснуться в жёсткий временной норматив… А если не втиснулся – то проиграл!

После состоявшегося финиша ещё долго и мучительно пылают натруженные легкие. Тяжёлыми судорогами схватывает уставшая поясница. Едва держат дрожащие ноги. И всё-таки, какое же счастье испытываешь от непростого преодоления того, что минуту назад казалось невозможным! Какое счастье победы над собой плещется в душе! Как радостно сознавать, что всё выдержал, несмотря ни на что, не сошёл с дистанции, не увильнул, не сдался! Ей богу, это ощущение стоит того, чтобы повторять его ещё не раз!

Степан всегда отлично выполнял любые нормативы, как бы тяжело это не давалось. Но в ходе последнего кросса – месяц назад – он едва дотянул до финиша. Да и то, лишь за счёт воли. И впервые заработал позорную тройку, поскольку голова на дистанции непривычно раздулась, невыносимо разболелся затылок, и походу его даже вырвало. Впервые перед собой он увидел спины удаляющихся товарищей. Но командир батареи тот срыв его заметил сразу:

– Ты с похмелья, что ли?

Степан тяжело дышал, опершись от бессилия на придорожное дерево и, наклонившись всем телом вперед, словно опять готовился вырвать. Он осуждающе мотнул головой. Мол, мог бы и не спрашивать, сам знаешь, что пьяным я не бываю даже в праздники. И даже после тактических учений, когда уже всё-всё благополучно закончилось, нервное напряжение спало и, как говорится, сам бог велел принять «по чуть-чуть», и редко кто-то из офицеров себе отказывает, Степан алкоголю не поддавался! Ни душа, ни желудок его не переносят!

– Если заболел, так сходи к врачам! Вообще-то армии нужны здоровые офицеры! – донимал его комбат.

– Где же здоровых взять, если остались лишь здорово замученные? – вытираясь платком, огрызнулся Степан.

Но и комбат не смолчал, будто нет рядом никого, к кому ещё можно прицепиться. Ему-то сейчас проще – он не бежал рядом со всеми, надрывая собственные жилы.

– Ты, старлей, не огрызайся, а служи стране на совесть! Хотя и не надрывайся! А то ведь так и до пенсии не дотянешь. Будто не знаешь, что не каждому офицеру это удается! Иные счастливчики всего несколько разок её и увидят… А кое-кто вообще не дотягивает! Потом почетный караул пальнет три раза – и начинай всё сначала! Так что сходи-сходи, Степан, к врачам, пока не поздно! Пусть проверят, какой предохранитель перегорел. В санаторий путевку возьми, наконец…

– Спасибо, товарищ майор! Я попробую заняться…

Никуда он, конечно же, не пошёл и не занялся. Не смог, даже если бы стремился изо всех сил. Просто нет никакой возможности выкроить на это время. И без врачей дел всегда навалом, от которых не отмашешься – вмиг задушат! Лечиться – лечись, но виноват во всём в случае чего, только сам и окажешься! Кому какое дело – больной ты или здоровый! Дело – прежде всего! И персональная ответственность! Да ещё накануне проверки! Однако незарегистрированное нигде женское военное агентство сработало исправно, и сведения о последнем кроссе без промедления достигли ушей Ольги. В отличие от супруга, она встревожилась не на шутку.

– Стёпушка, что-то мне страшно становится… У тебя же все симптомы гипертонического криза. Ну, сходи, пожалуйста, в госпиталь! Ну, ради нас с Сережкой! Сходи! И путевку тебе ведь предлагали – знаю!

– Не волнуйся ты так, Оль! Ну, не доспал я прошлый раз… Помнишь, всю ночь Сережка выдавал? Да наряды шли подряд… Отдохну немного и снова стану сильным, как лось или мамонт! А насчёт путевки – даже не думай! Во-первых, я без вас никуда не поеду. А семейную путевку, да ещё с маленьким ребенком, не дадут нам даже на январь! А во-вторых, мы же в отпуске опять к родителям поедем. К твоим – в Ленинград, а потом к моим, в Сумы. Просто обязаны! Иначе у нас и не получится.

– Можно разок и пропустить, ради такого дела. Я всем объясню! Они не станут обижаться!

– Ну и когда мы поедем? Зимой?

– Стёпушка! А ты попроси! Ты не гордись! Может в тёплое время путёвку дадут, а тогда тебя и со службы отпустят. С путевкой-то!

– Просил уже я как-то… Словно каждому обязан! А меня всё равно только пожевали да и выплюнули! Комбат ещё и поиздевался:

– Смотрите на него! Ребёнок у него оказывается маленький! А потому, видите ли, отпуск ему летом нужен! Ну и ну! Лучше бы ты сразу бы большого сына родил, как у меня! И засмеялся. Надо мной засмеялся!

– Я, конечно же, взбрыкнул, а он в ответ – подумаешь, какой обидчивый! Уже и пошутить нельзя! Я же знаю, подрастёт твой Серёжка, ты опять придёшь ко мне за летним отпуском, чтобы школу не пропускать! Выходит, что тебе отпуск всегда летом нужен? А планировать отпуска положено равноме-е-е-рно! Чтобы не подрывать боевую готовность! Всем нужно летом, но если на дворе январь холодный – едет в отпуск Ванька взводный; если на дворе июль палит – едет в отпуск замполит! То есть, как я понимаю, не ты, Степан Петрович! А у тебя в октябре отпуск уже был! И в марте, насколько я помню, тоже был! А в прошлом году ты вообще в мае отдыхал, как настоящий буржуй! Значит, сам бог тебе велел готовиться на январь-февраль! И, пожалуйста, без обид! Всё – по справедливости!

Дорожка, оттесняемая излучиной реки, вильнула вправо и окунулась в жиденький перелесок. Степан продолжал нажимать, зная, что впереди вот-вот появится просвет – выход на улицу Ленинградскую, а уж она и есть заветная финишная прямая. Она протянулась на тысячу триста сорок шагов до самого КПП (контрольно-пропускной пункт), то есть, до конечной цели. Шаги, конечно, подсчитываются – плюс-минус, ибо абсолютной точности всё равно не достичь. Хотя теперь трудно вспомнить, сколько раз приходилось это делать! То, возвращаясь в одуревшем от усталости состоянии после завершения учений, то с перегрузки ракет – и то, и другое всегда приходится на ночь – то после проведения вечерней поверки в казарме…

В таких случаях от усталости и сонливости думать не хочется. Да и не получается как-то. Всякая клеточка измученного организма мечтает сию же секунду – промедление есть истинная пытка – оказаться в постели. Под легким, но тёплым одеялом. И чтобы соскучившаяся супруга до поры не донимала, и чтобы сын своим сонным криком не беспокоил. Однако достаётся такое благо не сразу – к нему ведёт изнурительная дорога через мирно спящий город. И придётся ещё долго, почти смирившись с безнадежной реальностью, монотонно проталкивать потяжелевшие сапоги к заветной цели. И тупо считать свои шаги, чтобы морально облегчить тягостный путь и наполнить его хоть каким-то практическим смыслом.

И всё же, случается иногда, силы и нервы сдают настолько, что так бы и сел, казалось, где придется, прямо на дороге, и мгновенно отключился бы от бесконечной и опостылевшей суеты столь несправедливого к нему мира! Но ведь не сел ни разу! Более того, всякий раз продолжал настойчиво, хоть и уныло, почти с физической болью в душе, брести всё дальше и дальше от части, и всё ближе и ближе к дому, к жене, к нормальной человеческой жизни, которая, как известно, войсковым офицерам в полной мере недоступна.

– Боже мой! – накатывало иной раз на Степана. – Да любой же штатский, изнеженный правами на труд и отдых, о которых офицеры и вспоминать-то не имеют права, с ума бы съехал, если бы пришлось отработать несколько суток подряд! И днем! И ночью! Без перекуров и перерывов! И без сна, и без нормальной еды, в холоде или в поту, и мокрым насквозь… А ещё ведь и нервишки несколько всё усложняют… Они всегда натянуты до собственного стона. И всё оттого, что конечный результат всей твоей непростой работы, а также действия подчиненных тебе людей, и миллион нелепых случайностей, всё это способно в любой миг и с легкостью поломать твою карьеру, самоощущение и всю последующую жизнь…

Но и потом, когда все испытания (не последние, разумеется!) благополучно завершились, когда налицо чистая победа, и отличная оценка уже в кармане – долгожданного отдыха всё равно не видать! Так всегда бывает! Ведь «закручивать гайки» после всяких тактических учений, после решения любой, мало-мальски важной задачи, именно в то время, когда люди, честно исполнившие свой долг, получают веские основания почувствовать себя победителями, – это же традиционная армейская практика поддержания дисциплины. Чтобы, знаете ли, не расслаблялись, чтобы не задурили ненароком, чтобы не возомнили о себе лишнего и не подумали, будто бога взяли за бороду! И потому любому войсковому офицеру после каждого трудного, но преодоленного этапа вместо заслуженного отдыха гарантируется бесконечное изнурение! И потому, едва появляется возможность слегка перевести дух, немедленно ставятся новые задачи, подразумевающие, что о старых заслугах следует забыть – теперь оценивать вас будут уже по новым результатам! А какими они будут – зависит от вашего умения, терпения и самоотверженности!

Впрочем, в противовес войсковым, бывают и иные офицеры. В войсках их иронично называют паркетными. И пусть среди них встречается немало людей, также беззаветно преданных общему делу, – не будем хоть сейчас вспоминать о других – только их служба, как ни глянь, всё равно напоминает рай. Она – сродни штатской жизни! Обед у них, видите ли, по распорядку! Обязательные выходные по субботам и воскресеньям! Сапоги не сношены, поскольку в них нет необходимости, а вместе с тем и нервишки прекрасно сохранились, незнакомые с неимоверным напряжением изматывающих войсковых будней. А со стороны они для всех штатских, чисто по внешним признакам, такие же офицеры, как и войсковые. И мало кому придёт в голову, что лишь военная форма одежды у них настоящая, а офицеры-то они – паркетные. Потому настоящих, войсковых офицеров, люди несведущие из общей военной массы никак не выделяют! И напрасно! По форме все офицеры одинаковые, да только по своей сути – все они разные! Одни способны на подвиги и совершают их, если придётся, другие же прячут тело жирное в утёсах…

Между тем, время идет! Ещё чуток, и Степан окажется на месте. И прибывает он, несмотря ни на что, кажется, вовремя. Надо же! Всё-таки наверстал! Наш человек! Правда, раньше, всегда и всюду, он появлялся заранее, имея в запасе хотя бы минут десять или двадцать. Но сегодня и это хорошо! Никого же не подвёл и себя не опозорил!

Пролетев мимо дневального, Степан не успел понять причину его удивления и начатого, но незавершенного армейского приветствия: поднятая рука дневального странно зависла в воздухе. Степан пулей ворвался в канцелярию батареи. Комбат его, видимо, давно ждал:

– А я уже слегка занервничал, Степан Петрович! Ты ведь всегда с ефрейторским зазором прибываешь, а теперь… Ладно об этом! К слову пришлось! Твой караул я проинструктировал, ведомость оформлена, оружие у личного состава в порядке – я всё проверил! Так что, расписывайся за патроны… Впрочем, без меня всё знаешь, и – бегом на развод! Вот только объясни мне, будь добёр, зачем тебе этот театральный маскарад? У нас ведь подобное творчество не все без долгого разъяснения поймут!

– И я не понял! – удивился Степан. – О чём это вы?

– Намазался-то зачем?

Степан стремительно оглядел сапоги, китель… Но ничего необычного не обнаружил. На его лице отразилось недоумение.

– Да ты что, Степан Петрович, под наркозом побывал, что ли? – будто специально накручивал его комбат. – Ты к зеркалу-то подойди! Подойди!

В зеркале Степан себя не узнал. На него уставилась странно-агрессивная физиономия, на две трети безжалостно разукрашенная неизвестным художником. Очевидно, творец не очень строго придерживался определенного направления в портретной живописи. Тем не менее, в своём стиле он, пожалуй, тяготел к модерну. Крупные и бесформенные мазки акварели густо легли на лицо. Преобладали ярко-желтые, коричневые и синие тона, но имели место и черные, и красные пятна, неплохо оттенённые естественным цветом здоровой кожи лица. После затейливой обработки оно сильно напоминало палитру – непременный инструмент любого художника, на котором он, смешивая различные краски, добивается желаемого оттенка. Особенно досталось усам. Казалось, они замыслу неведомого мастера поддавались с трудом, и он потратил уйму времени, чтобы сделать усы абсолютно неузнаваемыми. Надо признать, в конце концов, затея удалась в полной мере.

Струйка пота побежала меж лопаток Степана, лоб покрылся испариной, отчего некоторые элементы художественного шедевра стали расплываться и терять четкость линий.

«Боже мой! И в таком виде – через весь город! Ещё и радовался, когда встречные девушки улыбались! Да в нашем городке через пять минут все будут дружно хохотать надо мной! Ну, Сережка! Ну и удружил, ваятель доморощенный!»

Степан поспешно вылетел из канцелярии, но по дороге к казарменному умывальнику, куда он устремился, поневоле продемонстрировал художественные достоинства своего приобретения всему составу своего караула. Солдаты и сержанты, расступившись перед Степаном, среагировали по-разному, но не это беспокоило его, а то, что на долгое время он станет посмешищем в глазах очень многих незнакомых людей, которым ничего ни объяснить, ни оправдаться. И они всякий раз, едва завидев Степана в городе, будут перешёптываться, вспоминая эту смачную историю, и посмеиваться между собой.

Он решительно зачерпнул холодную воду в ладони и окунул в них лицо. Когда сквозь пальцы просочились цветные разводы, Степану вспомнился незабвенный Воробьянинов, будь он неладен, с его радикально черными усами.

Степан вспомнил этого комика и облегченно рассмеялся:

– Да, шут с ними, с усами! Я и в более серьезные переплеты попадал! И ничего! Людям бывает полезно посмеяться! А теперь – вперед! За орденами!

У дежурного по части Степан торопливо получил пистолет. Почти окончательно успокоившись, он снарядил черные обоймы холодными желтыми патронами и стремительно вернулся в канцелярию. По пути привычно велел дневальному объявить построение состава караула перед казармой, скрутил в трубочку караульную ведомость и на выходе услышал от комбата:

– Так что это было, Степан?

– Пустяки! Мазь какая-то! Против аллергии! – нашёлся Степан.

– Надо же! – усмехнулся комбат. – Ты, Степан Петрович, в карауле уж найди время, дабы своему Голтвенкову мозги прочистить. Опять его старшина в столовой уличил: снова он молодежь третирует!

– Его уже не воспитывать следует – это давно не помогает! Его бы в чучело превратить, а мозги не нравоучениями заполнить, а соломой!

– Сам набрал себе москвичей, вот и мучайся!

Степан не стал возражать, вспоминая, каким образом ему достались все московские оболтусы того призыва. Ведь он тоже знал не хуже остальных офицеров, что призывник из Москвы для любого подразделения, всё равно как чума. Причём, все они именно такие, как на подбор. Все надменны, все болтливы, все готовы бесконечно бороться за какие-то мнимые свои права, в то время как за них во всём вкалывают нормальные парни из глубинки. Но москвичей к совести взывать без пользы! Нет совести у них, не зародилась! Видимо, в Москве воспитательная среда для этого не очень питательная! И как ни удивительно, но за долгие годы ни одного нормального по человеческим меркам москвича в их дивизионе так и не объявилось! Даже в виде исключения! Все попадались только гнилые! Надо сказать, среди призывников большой страны всякого рода чудаки встречаются (что уж об этом говорить!), но если этот призывник – москвич, то уж получи, взводный, как говорят, свою долгоиграющую мину!

Комбат молчание Степана принял в качестве запоздалого раскаяния и добавил:

– С заряжанием-разряжанием автоматов будь там внимательнее. Сегодня после обеда второй дивизион опять отличился. Снова они, сдуру, пальнули при разряжании! Хорошо ещё, хоть в пулеулавливатель! Но и того достаточно, чтобы впредь на каждом совещании их полоскали! Смотри там в оба! И не жмурься!

– Будет сделано, товарищ майор! Жмуриться не стану! А кто у них начкаром сегодня стоит?

– Кажется, Варламов…

– Надо же, как Валерка прокололся! Достанется теперь, будто сам стрелял. Не повезло!

– Ты это брось, насчет везения, – в сердцах оборвал его комбат. – Ему следовало свои обязанности добросовестно выполнять! Небось, разряжание очередной сменой проспал, не проконтролировал. Или доверился разводящему! Вот и заполучил, что заработал! Ну, иди, иди!

– Я ещё Аброскина хотел увидеть… Когда из дома убегал, то жена из поликлиники не вернулась. Пришлось мне своего Серёжку одного дома оставлять. Спящего. Теперь сутки душа будет не в том месте. Может, товарищ майор, вы Аброскину передадите, чтобы вечером к моим заскочил… Чтобы узнал, что там да как?

– Не волнуйся, Степан Петрович! Я всё сам организую. А под утро, часа в четыре, когда совершенно неожиданно явлюсь к тебе с проверкой караула, то и доложу всё, как есть. И не бери, Степан, дурное в голову, а тяжёлое в руки! Вечером же зайду к твоей Ольге, помогу ей, в чём надо! Горячий привет от тебя передам! Может, она меня даже чаем угостит, если твоего гнева не боится! Ну, ладно! Выдвигайся же на развод! Не тяни зря резину за хвост!

2010 г., сентябрь