Читать книгу Спросите ваши души - Александр Житинский - Страница 1

Вифлеемская звезда светила в окно, трубы замерзли и холод сковал дом. В эту ночь я родился.

На самом деле я родился тридцать три года назад в Лос-Анджелесе, где умер незадолго перед этим, 12 октября 1971 года, в возрасте тридцати шести лет. Мой отец был советским шпионом, а матушка – солисткой в русском балете на льду. Во время гастролей она осталась в Штатах, познакомившись с отцом. Отчасти благодаря этому отец и провалился. Это отдельная история, я ее когда-нибудь расскажу. А сейчас меня занимает совсем другое.

Обычно в таких семьях рождаются неординарные дети. Но я самый обыкновенный Джин, по-русски – Женя. Америки я не помню, меня увезла оттуда матушка двух лет от роду, когда отца обменяли на американского разведчика.

С родителями я давно не живу. Отец на пенсии, пишет мемуары, мама еще работает и воспитывает внуков – двух сыновей моей младшей сестры Полины, которая родилась уже в Советском Союзе.

Полтора года назад я получил новый объект – магазин «Музыкальные инструменты» на Васильевском. К этому времени я уже был опытным стрелком вневедомственной охраны, неплохо стрелял из «макарова» и поставил решительный крест на своем будущем. Охранники – это диссиденты нового времени. Они не успели попасть в закрома и торчат, как обалдуи, у закрытых дверей, охраняя собственность, которая им не принадлежит. Их молчаливый протест можно прочитать в глазах, зайдя в любой магазин или фирму, где они служат дополнением к офисной мебели и одновременно маленькой моделью горячей точки. Но никто не смотрит им в глаза. У стрелков ВОХРа есть время, чтобы все обдумать. Их сотни тысяч. Когда они до чего-то додумаются, будет поздно.

Магазин занимал три просторных полуподвальных зала и был набит машинами для извлечения звуков. Мне сразу там понравилось, где-то в дальнем зале играла волынка, покупателей было немного, свет просачивался сквозь стекла, заклеенные полупрозрачной зеленоватой пленкой, отчего помещение напоминало аквариум. Охранять это кладбище несыгранных нот было необременительно и приятно. Привел меня сюда хозяин магазина. Это был пожилой и потертый жизнью еврей, бывший второй альт филармонического оркестра. Фамилия его была Шнеерзон. Кажется, он начинал играть еще при Янсонсе. Свой первоначальный капитал, как я узнал позже, он сколотил на перепродаже компьютеров, которые привозил из зарубежных гастролей в советское время. Надо отдать ему должное – музыку он любил. Ассортимент в магазине был богатейший – вплоть до индийского ситара и непонятных трубок, извлечь из кототорых звук могли только специально обученные монголы. Ну и Сигма, понятное дело.

Да, ее звали Сигма. Дурацкое имя. Шнеерзон нас и познакомил.

– Этот мальчик из интеллигентной семьи, – сказал он Сигме. – Я попросил его начальника дать ему постоянный пост в нашей лавке. Я знал его отца.

Сигма невозмутимо кивнула. Вообще непонятно, зачем он ей это докладывал. Возрасту в ней было годков на двадцать с мышиным хвостиком, зато понтов на весь Лондонский симфонический оркестр, заехавший на гастроли в Урюпинск.

Шнеерзон действительно поставил бутылку «Мартеля» моему начальнику Симагину, чтобы он не бросал меня с объекта на объект, а постоянно держал здесь. Напарником у меня был Игорь Косых, приятный такой парнишка, обучавшийся на флейте.

Режим у нас был зверский – сутки через сутки, но зато и оплата двойная, посетителей немного, это очень мягко говоря – иной раз за день заходили человека 3–4, а ночью можно было спать в подсобке. С охранной сигнализацией Шнеерзон не поскупился, но все равно держал круглосуточную охрану.

Понять его можно. Одни монгольские дудки стоили двадцать пять штук баксов, а раритетная скрипка Гварнери, хранившаяся в ящике из пуленепробиваемого стекла, цены вообще не имела. Шнеерзон берег ее для аукциона на черный день, но, судя по всему, черный день откладывался на неопределенное время.

Кстати, фраза «Я знал его отца», оброненная Шнеерзоном, просто показывала, что они с моим папашей работали в одном ведомстве. Только папаша во внешней разведке, а мой нынешний шеф – во внутренней.

Так вот, о Сигме. Сигма была обыкновенной и единственной продавщицей в этом магазине.

Нет, она была необыкновенной и единственной.

Во-первых, она умела играть на всех без исключения инструментах, продаваемых магазином. Помню, шеф достал где-то по случаю за бесценок какие-то древние и необычайно ценные литавры. Он, как ребенок, прыгал по магазину и ударял этими литаврами друг об друга, производя дребезжащие звуки и распугивая покупателей.

Сигма невозмутимо наблюдала за ним, потом сделала жест, обозначающий: «Дайте мне». Хозяин беспрекословно передал ей медные тарелки. Вообще, я не устаю удивляться той реальной власти, которую имеет Сигма в нашем магазине. Притом, что она даже не родственница Шнеерзона и вообще не еврейка, судя по внешности.

Сигма взяла литавры своими узкими ладонями, сначала слегка дотронулась краешком одной тарелки до другой, отчего возник тончайший и нежнейший звук, похожий на натянутую серебряную проволоку, а потом вдруг резко соединила тарелки, произведя тот самый звон, который зовется малиновым.

Шнеерзон утер слезу и сказал:

– Си, ты гениальна. Как всегда. Купи себе мороженое.

И положил перед ней на прилавок сотенную. Сигма не моргнув убрала сотенную в кошелек.

Таким образом она зарабатывает нередко. Причем не только от Шнеерзона, но и от посетителей-музыкантов, знающих толк в звукоизвлечении.

Чаще всего ей приходится играть на роялях, демонстрируя их звук. Шнеерзон при этом стоит, опершись на крышку, как оперный маэстро, глаза его сияют, всем своим видом он говорит: таки вы видели такие инструменты и такую игру?

Когда Си спрашивают, где она училась, она пожимает плечами и загадочно улыбается. Но Шнеерзон под большим секретом и только своим (таких у него полгорода) уверяет, что у Сигмы нет никакого музыкального образования. Вообще никакого.

Во-вторых, внешность ее весьма экстравагантна. Она высокая, смуглая, лицом напоминает то ли индианку, то ли филиппинку. Длинные черные волосы заплетены в десятки тонких африканских косичек-дредов. Природное изящество таково, что даже я, не слишком чувствительный к таким вещам, успеваю оценить излом руки в жесте, которым Си указывает на тот или иной инструмент: «Могу предложить это…»

Бизнес Шнеерзона целиком держится на этой загадочной девушке. Хорошо, что старик это понимает. Я не знаю, сколько он платит Сигме, но думаю, что не меньше штуки.

При том, что она явно нерусских корней, говорит по-русски чисто, без всякого акцента да еще с молодежным сленгом, которого неизвестно где нахваталась.

Поначалу Си (так ее зовут практически все, даже постоянные покупатели) обращала на меня внимания не больше, чем на железный стул, на котором я сидел при входе, – в камуфляжной форме с пистолетом на боку.

Но все изменилось в одночасье.

Однажды я зашел в небольшой зал магазина, где Шнеерзон продавал светомузыкальные эффекты. Как раз в тот момент Сигма показывала там действие установки каким-то парням из ночного клуба. Мигали стробоскопы, грохотала музыка, а Сигма извивалась в центре зала в длинной юбке.

Она еще и танцует, как богиня.

Внезапно она остановилась и уставилась на меня в синих вспышках фонарей. Глаза меня поразили: черные, глубокие, страшные.

– Ты… что? – прошептал я, но слов все равно слышно не было.

Она разом вырубила музыку и включила обычный свет.

– Как тебя зовут? – тихо спросила Си.

– Женя. Евгений… – я растерялся, я ведь работал уже две недели, могла бы и запомнить.

– Клево… Джин! Ты Джин, – объявила она, глаза ее вспыхнули, она снова включила стробоскоп и завертелась в танце.

Какой на фиг Джин! Я разозлился, но Си более не обращала на меня внимания.

Однако через несколько дней явился ее друг Костик, молодой человек в очках, типичный школьный отличник. Я его пару раз видел до того, он приходил к Сигме, и она играла для него на тубе, а в другой раз на электрогитаре с двумя грифами. При этом они очень смеялись. Дело было перед самым закрытием магазина, никого из покупателей не было, правда, причину столь бурного веселья я не понял.

На этот раз Костик подсел ко мне, подтащив вращающуюся табуретку от рояля к моему стулу и, не переставая крутиться туда-сюда, повел со мною разговор. Этим вращением он меня раздражал.

– Евгений, вы ведь в Америке родились? – спросил он.

– Откуда вы знаете?

– Я справлялся у Шнеерзона.

– Зачем тогда спрашивать? – пожал я плечами. – Это имеет какое-то значение?

– Все имеет значение. И место, и время… – он оттолкнулся ногой от пола и сделал полный оборот на своей табуретке.

– Да перестаньте маячить! – не выдержал я.

Он резко остановил вращение.

Сигма в это время за прилавком как ни в чем не бывало наигрывала на блок-флейте «Ах, мой милый Августин».

– Я хочу предложить вам испытание, – сказал Константин.

– Какое еще испытание? – Мне это начинало уже не нравиться.

– К сожалению, я не могу пока сказать. Потом вам будет разъяснено. Вы должны быть спокойны, ничего страшного или опасного для вас не произойдет. Нечто вроде сеанса гипноза. Но это не гипноз. Исключительно в интересах науки.

– Где и когда? – спросил я.

– Здесь, после закрытия магазина, – он указал на помещение со светомузыкой.

– О’кей, – пожал я плечами.

К закрытию магазина неожиданно подошел директор соседнего с нами издательства Станислав Сергеевич. Издательство у него небольшое, типография еще меньше. Но все же работают человек пятнадцать: редакторы, печатницы, переплетчицы – в основном женщины среднего возраста. Мы довольно часто слышим из их окон хоровое пение, когда они празднуют дни рождения, государственные или престольные праздники, а также получку. Практически недели не обходится без пения русских романсов и блатных песен.

Издательство, кстати, издает эзотерическую литературу. Директору, как я понял, по фигу, что издавать, но его жена тяготеет к йоге, нейролингвистическому программированию, читает Шри Ауэробиндо и тому подобную чушь.

Но дело не в этом.

Однажды под Новый год, когда пение эзотериков достигло особой силы одушевления, Сигма посоветовала Шнеерзону:

– Вы бы, Моисей Львович, подарили им караоке, что ли? Слушать же абсолютно в лом.

– Ага, как же. Подарили… – пробормотал Шнеерзон.

Не знаю, как там дальше развивались события, но директор издательства именно тем вечером, когда меня готовили к испытанию, пришел покупать караоке своим сотрудницам к Женскому дню, который уже близился. Значит, Шнеерзон сумел-таки ему втюхать эту прекрасную машину с двумя тысячами русских песен.

Шнеерзон закрыл магазин, и два директора прошли в зал светомузыки, где стояло это чудо. Мы потянулись туда же, предвкушая зрелище небывалого масштаба.

– Ну-с, с чего начнем? – спросил Шнеерзон, включая аппарат.

– Давайте с нашего, русского, Моисей Львович, – проникновенно произнес эзотерик.

– Как скажете! – Шнеерзон что-то покрутил, полилась музыка, на экране возникли слова:

– Да вы пойте, пойте! – подбодрил Шнеерзон и сделал нам знак рукой, чтобы мы тоже включались в маркетинг.

И мы дружно грянули вместе с директорами:

Эзотерику понравилось.

– А похулиганистей чего-нибудь? У меня тетки боевые. С матерком можно…

– Есть такая музыка! – молодецки воскликнул Шнеерзон, как Ленин, когда кричал, что есть у него такая партия.

С визгом, балалайками и гармошками полилось что-то неизвестное мне, пересыпаемое матом, – частушки какие-то, которые, к моему удивлению, Сигма и Шнеерзон охотно подхватили.

Ну и так далее, не буду повторять, что у нее там широкое, а что наоборот.

Короче, Станислав Сергеевич караоке купил и потащил к себе в издательство. Точнее, мы с Костиком и потащили, а там спрятали до праздника в книжных пачках.

Мы вернулись в магазин и приступили к испытанию, как назвал это Костик. Шнеерзон не ушел. Как оказалось, он был полностью в курсе дела. Но вдруг снова явился директор издательства с бутылкой коньяка.

– Это дело надо обмыть! – сказал он.

Шнеерзон тут же организовал столик в зале светомузыки. Столик он соорудил из электрического пианино стоимостью две тысячи баксов, правда, накрыл его газетой. И директора уселись в сторонке, потягивая коньяк и наблюдая за испытанием.

Костик расположил меня в центре зала лицом ко входу. Свет погасил. Сигмы пока не было. Мерцал пульт светомузыки. В руках у Костика оказалась тонкая указка длиною в полметра. На самом кончике указки светилось красное пятнышко.

Заиграла музыка непонятного происхождения. Типа той, что заунывно играет перед концертами «Аквариума» под аккомпанемент переливающихся друг в друга красок.

– Расслабься… – шепнул Костик.

Вдруг в зал вошла Си, сделала два шага ко мне и остановилась в метре. Она смотрела мне прямо в глаза. Я почувствовал какой-то странный восторг, смешанный с почти мистическим ужасом, – настолько страшными и неземными были ее глаза. Черные расширенные значки и радужная переливающаяся оболочка вокруг них – тонкий кружок, как протуберанцы на Солнце во время затмения.

Да, забыл сказать: Си была абсолютно голая, не считая черного треугольничка, прикрывавшего лобок.

Я успел заметить, как у директора Станислава Сергеевича медленно отвисает нижняя челюсть и коньяк тонкой струйкой выливается из наклоненной рюмки. А дальше я уже себе не принадлежал, хотя был в полном сознании и памяти.

Костик, стоявший чуть сбоку и позади Сигмы, направил на меня указку. Из ее конца мне в грудь уперся тончайший красный лучик и принялся медленно сканировать вправо-влево, как бы ища нужную точку.

– Правее, – шепнула Сигма, не отрывая глаз от меня. – Стоп!

Лучик остановился, и в то же мгновенье я испытал… Но что же я испытал? Одним словом не скажешь. Счастье? Одухотворение? Любовь?

Все не то.

Благодарность!

Вот это ближе всего. Благодарность непонятно к кому и непонятно за что.

– Кто ты? – спросила Си. – Расскажи о себе.

Я послушно открыл рот и, ни чуточки не удивляясь происходящему, стал говорить следующий текст на английском языке:

– My name’s Gene Vincente. Well, actually really my name was Vincente Eugene Craddock, but when I started playing music I chose another name for myself. Right now, yeah, I’m as good as I used to be a couple of years ago, but still some guys come to listen to me. Well I’m not so hot as Elvis, you know… But anyway, everybody is nothing more than just himself, isn’t it?[1]

Ну, в школе я английский учил, как и все. Но не настолько знал его, чтобы с ходу выдать такой монолог. Да и не в английском дело, а в той странной, мягко говоря, информации, которую я тут озвучивал.

– Ты можешь спеть что-нибудь? – вкрадчиво проговорила Сигма, блеснув глазами.

– Yeah, that’s OK. This song made me a star in two weeks. I made it in the hospital when I was supposed to be a fucking Marine, and I was trying not to be…[2]

И я запел:

Тут Костик, отойдя к пульту, нажал какой-то рычажок, и темная комната, мерцающая вспышками света, огласилась звуками этой песни, но уже под аккомпанемент ансамбля, при этом уверенность, что это моя запись, что пою на этой пластинке я – Джин Винсент, была у меня полнейшая.

Си закрыла глаза, повернулась и вышла из комнаты.

Костик выключил свою лазерную указку.

Музыка продолжала играть, но это была уже не моя музыка. Это была песня, которую я вообще впервые слышал!

Первым опомнился Станислав Сергеевич. Он влил в себя рюмку коньяка, покрутил головой, легонько похлопал себя ладонями по щекам и сказал:

– Весело тут у вас!.. Ну, я пошел. Спасибо.

И вышел на цыпочках.

Шнеерзон прощально взмахнул ему вслед рюмкой и тоже выпил.

– Пошли поговорим, – сказал мне Костик.

– Куда?

– Пива попьем, у тебя же смена кончилась.

Действительно, мой сменщик Игорь Косых уже был тут. Он явился, как раз когда я допевал свой хит и так и остался стоять в дверях с озадаченно-идиотским выражением на лице.

– Пошли, – сказал я.

Я думал, что Сигма тоже пойдет с нами, но в соседний с магазином бар «Инкол» пошли мы вдвоем. Взяли по пиву, уселись за столик в углу, и Костик сказал:

– Ну? Ты понял?

– Что тут понимать? Гипноз, – сказал я.

– И твой английский – гипноз?

– Ну да. Я читал. Можно внушить хоть арабский.

– Кстати, ты знаешь, кто такой Джин Винсент? – вдруг спросил он.

– Без понятия. А что, есть такой чувак?

– Был, – сказал Костик. – Он умер в Лос-Анджелесе 12 октября 1971 года. А ты когда родился?

– 21 октября 1971 года.

– Через девять дней, иными словами. И тоже в Лос-Анджелесе. Связи не улавливаешь?

– Ага, как же. Улавливаю. А еще в Лос-Анджелесе отравилась Мэрилин Монро. Но несколько раньше. И что?

– Ну, куда делась ее душа, нам еще предстоит выяснить, – совершенно серьезно сказал Костик, – а вот то, что душа рок-музыканта Джина Винсента на девятый день после его смерти переселилась в новорожденное тельце Женечки Граевского, – тут он ткнул в меня пальцем, – это, считай, уже доказанный факт. Ты – очередная инкарнация этой души.

– Ты серьезно? Костик, ты учти, я в эту мутотень эзотерическую не верю ни на грош. Я вообще материалист.

– Это твое личное дело, Джин, – сказал Костик и чокнулся со мною кружкой пива.

Короче говоря, просидели мы так с ним часа три и выпили по два литра пива. Костик рассказывал мне о феномене Сигмы, а я слушал, не зная верить этому или нет. Должно быть, он рассказывал не все. А я не всему верил. В результате в меня улеглась такая примерно информация.

Сигма обладает паранормальными способностями (допустим!), и самая главная из них та, что она способна при определенных условиях видеть прошлые инкарнации человеческой души.

То есть христианство побоку, работаем в сфере индийской философии и религии. Души никуда не деваются, не возносятся на небеса, а вечно обитают тут, переходя от человека к человеку, а иногда к зверю или растению и одушевляя их.

В самой популярной форме это изложено в песне Высоцкого о том, «что мы, отдав коньки, не умираем насовсем».

Ну, тоже допустим, хотя с огромным скрипом.

По словам Костика, они с Сигмой учились в одном классе. Потом Костик пошел на биофизику в Университет, а Сигма никуда не поступила, поболталась в нескольких фирмах и вот осела у Шнеерзона.

– Ну, и как выяснились эти… ее способности? – спросил я.

– Еще в школе мы что-то такое странное в ней замечали. Часто угадывала разные вещи. Если придумывала прозвища, то они прилипали намертво. Одного парня прозвала Хорек, он так и остался Хорьком, хотя фамилия у него была Гусев. Си потом рассказывала, что душа этого Гусева раньше жила в хорьке.

– Ну, положим, это все простое гонево, – сказал я.

– Возможно. Но вот слушай про меня… – продолжал он.

Это произошло около года назад, в магазине Шнеерзона. Костик монтировал там очередную световую гирлянду (он вообще во всякую электронику на раз врубается). Опять что-то мигало, переливалось, а Си от нечего делать принимала всякие позы.

Потом вдруг внимательно посмотрела на Костю и говорит:

– Ты кто?

– Кот, – ответил он как-то механически.

– Правильно, – кивнула она. – Рыжий кот с черными полосками. А как тебя зовут?

И он почему-то сказал: «Шалопай».

– …Ты понимаешь, это само собой выскочило, я даже успел подумать, что это за глупые шутки у меня сегодня, а она рассмеялась и сказала, что в прошлой жизни я был рыжим котом Шалопаем. Ну вот так пошутили – и хватит… – возбужденно продолжал Костик.

А дальше было вот что.

Где-то через месяц в семье Костика было торжество – юбилей дедушки, семьдесят пять лет ему исполнилось. И вся Костикова семья поехала в гости к этому дедушке на квартиру, где раньше они все вместе жили, двадцать лет назад, и где, собственно, и родился Костик. Уже через год после его рождения его родители получили свою квартиру и уехали оттуда.

И вот за праздничным столом и за воспоминаниями о тех немыслимо далеких временах, о которых Костик, конечно, не помнил, его мама вдруг вздохнула:

– А вот в этом кресле любил спать Шалопай…

Костика как током ударило. Но он попытался не подать виду.

– А кто это – Шалопай?

– Кот у нас такой был, – сказал дед. – Ты его не видел. Он был старый, как я сейчас, и умер аккурат перед твоим рождением.

– Рыжий? С черными полосками? – спросил Костик.

– Ну да. На тигра смахивал. А ты откуда знаешь? – удивилась мама. – Я тогда так ревела, что чуть выкидыш не сделался…

Выходило, что душа Шалопая, притаившись где-то, ждала появления Костика целый месяц (он потом проверял даты), а потом, так сказать, впрыгнула в младенца. А почему какая-нибудь другая душа не сделала этого, пока Костик был в роддоме?

Нет, слишком все это было похоже на бред, на очередную эзотерическую лабуду.

– Ты не думай, до кота я был человеком, – сказал Костик хмуро. – Токарем первого разряда Филимоновым Аркадием Палычем. Он мне даже не родственник, ни хера о нем не знаю.

Ну анекдот ведь!

Токарь Филимонов – кот Шалопай – Костик Завьялов, биофизик и юзер Интернета. Неплохая эволюция Божественной души!

Я выслушал все эти байки бывшего кота с любопытством, но не более. Попутно Костик сообщил, кто еще проходил проверку на реинкарнацию. Предыдущей инкарнацией души Шнеерзона, родившегося в 1937 году, был один политзаключенный из Казахстана, сидевший в лагере вместе с отцом Шнеерзона (семья Шнеерзона в это время была там в ссылке). Все выглядело так, будто отец эту душу своего друга и послал маленькому Шнеерзону, сам же умер в лагере через несколько лет.

Внучки Шнеерзона, которых неугомонный Моисей Львович приволок на исследование к Сигме, имели совершенно различные происхождения душ. Одна раньше жила в кактусе на подоконнике в квартире Шнеерзона, а другая прилетела откуда-то издалека, потому что раньше принадлежала татарскому сапожнику Фазилю, жителю Петербурга.

Шнеерзон, страшно огорченный этими открывшимися данными, особенно мусульманином Фазилем, а не кактусом, что странно, максимально их засекретил и вообще объявил, что погрешность исследований Сигмы может быть очень велика.

Собственно, на этом аттракционы и прекратились. Один Костик как биофизик продолжал работать с Сигмой, в частности, соорудил эту лазерную указку, помогавшую, по словам Костика, забраться поглубже во времени. У Костика обнаружились такие душевные предки, как купец Степан Киреев, индийская девушка Зари, индийский же слон и какой-то каменщик – строитель Тадж-Махала.

Видимо, душа Костика медленно, но неуклонно мигрировала из Индии в Россию. И никакой закономерности. Слон, кот и индийская девушка в одном душевном роду – это как-то более чем странно.

Пока я был самым знаменитым из испытуемых. Точнее, не я, а предыдущая инкарнация моей души. Сигма, кстати, как любитель музыки узнала Джина Винсента, когда он ей привиделся в свете мерцающих стробоскопов.

Однако это открытие никак не отразилось на моей службе. Меня не повысили, и я по-прежнему через день торчал в магазине с пистолетом на боку. Впрочем, прочитал статью о Джине Винсенте и переписал на кассету его основные хиты. Как-никак, я теперь чувствовал с ним духовное родство.

Костик же воодушевился и предлагал продолжать опыты втайне от Шнеерзона по вечерам.

– Зачем? – спросил я.

– Джин, мне обидно, что ты так туп. Впрочем, тяжелое американское наследство… Я хочу ухватить ее за хвост.

– Кого?

– Душу. Она считалась субстанцией нематериальной. А вот мы ее поймаем. А это, Джин, Нобелевская премия как минимум. Скорее всего, это квант неизвестной нам энергии. И то, что Си умеет этот квант видеть, вернее, как-то на него реагировать, – это большая удача для нас.

– Для тебя, – сказала Си.

– Си, не пройдет и года, как ты станешь мировой звездой, – сказал Костик.

– Мне это надо? – сказала она.