Оглавление
Александр Марков. Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ХХI века
От автора
Введение
Глава 1. Механизмы поэтики: пересборка
1.1. Поэтика от «очищения страстей» к «очищению намерений»
1.2. Образ «расстроенной музыки»: недостаточность правил поэтики
1.3. Понятие «примера» в поэтике: как примеру стало невозможно подражать
1.4. Как грамматика стала утопичной
1.5. Литературные влияния: как за повествование стал отвечать герой
1.6. Вдохновение от живописи: появление «качества времени»
1.7. Поэтика как «обожение» поэта
1.8. Комментарий как оживление текста: Вячеслав Иванович Иванов
Глава 2. От итогов поэзии к итогам поэтики
2.1. Как возникает убедительность в поэзии: парижская волна и харбинское веяние
2.2. Взгляд поэта на искусство и взгляд богослова на природу: Рене Шар и Георгий Корессий
2.3. Панегирик и новая проза Саши Соколова
2.4. Поэтика философии: Инна Войцкая
2.5. Подзаголовок, Ольга Седакова
2.6. Елена Шварц и искусствоведение
2.7. Элегичность: Григорий Дашевский
2.8. Живописный ключ: от Улитина к Ιванiву
2.9. Владимир Сорокин и Новый ренессанс
2.10. Владимир Бибихин: поэтика как просто зрение
2.11. Поэтическое исследование фотографии: Х. Ангелакос
2.12. Глосса в поэзии: Линор Горалик
2.13. Василий Бородин: поэт самой поэтики
Заключение
Библиография
Отрывок из книги
Сказав А [Марков 2014], решил сказать Б. Вопрос стоит: как возможно теоретическое знание, порождаемое не идеями, наблюдениями, интуицией, а текстом, буквой? В былые времена можно было соединить букву и идею: этому служили иллюстрации и описания, а также сами принципы распространения текстов, как «новинок». Всегда через сетку букв идея освещала происходящее. В век сетевого общения и цифровой обработки больших данных, встает вопрос о том, как возникают идеи в текстах, которые как будто из ничего появляются на экране.
Простое поддержание институций литературы может быть временным решением, но постоянно дает о себе знать вся эта временность: бестселлеры первых пятнадцати лет XXI века доказывают, сколь резко литература освобождается от былых институций. Современный мировой писатель может давать рядом строку Овидия и джаз из радио, и при этом сразу понятно, даже не читавшим Овидия и не слышавшим джаз, чем что выстраивается, где созидается сюжет, где характер, где переживание, где понимание происходящего. Тонкая инженерия смыслов, строящая дома восьмисотстраничных романов, не нуждается в былом арбитраже вкуса, умеренность и вкус здесь в самом отношении к трепетной жизни.
.....
На первый вопрос ответить проще всего, если исходить из того, как романтизм понимал язык, как начальную музыку смысла, как то, что сразу становится инструментом по отношению к смыслу. Ранний, первобытный язык всегда сладостен: раз инструмент работает грубо и прямо, он не искажает начальные ряды смысла, он передает смысл со всей прямотой. В повести Жерара де Нерваля Октавия сказано: «Она заговорила на языке, которого я ещё никогда не слыхал. Это были звонкие гортанные слова, журчащие, полные очарования, без сомнения, какой-то первобытный язык, Еврейский или Сирийский, кто знает». Не просто чужой язык, в котором еще можно было бы узреть свое достоинство, но первобытный язык, грубый по определению, делается изящен.
Если язык сразу стал инструментом для смысла, и смысл уже звучит, то сама музыка оказывается невместима ни для каких земных вещей, для всех этих инструментов освоения земного мира. Так возникает идея лебединой песни, подлинного звучания музыки как одновременно ее умирания и перехода в потустороннее состояние: что встречается, например, в Ночных бдениях Бонавентуры, загадочном манифесте романтизма. Первое Бдение заканчивается словами: «Музыка сродни умирающим, она первый сладостный звук из потусторонней дали, и муза пения – таинственная сестра, указующая на небо. Так почил Яков Бёме, уловив отдаленную музыку, которой не слышал никто, кроме умирающего».
.....
