Читать книгу Контора Кука - Александр Мильштейн - Страница 1

Паше Шестопалову приснилось, что он бродил по зоопарку и на одной из клеток разглядел табличку с собственными ФИО.

Ниже более мелкими буквами и той же красной краской были написаны прочие данные, как то: вид, отряд, ареал обитания, на Земле осталось, размножается в неволе…

Или не размножается; понятно, что подробности текста, так же как и само животное, Паша по пробуждении помнил смутно.

Судя по всему, зоопарк был зоопарком в его родном N-городке на Волге, а зверь был не очень большой и покрытый длинной чёрной шерстью или иглами.

«Да, это мог быть и дикобраз, и черно-бурый песец… И что? Что означает этот сон?» – думал Паша, стоя в душе.

Он вытерся отведенным ему полотенцем и пошёл в гостевую комнату, где, прежде чем начать одеваться, осмотрел чужую одежду, лежавшую на кресле, с таким тревожным видом, как будто за ночь что-то из неё могли, передумав, забрать обратно.

На самом деле предмет его тревоги был один, и Паша обеспокоился, не увидев его в первый момент, не столько из-за того, что он мог исчезнуть, сколько – развязаться.

Ну как-то там самораспуститься… вот это была бы беда, потому что завязать узел самостоятельно Паша бы не смог. И помочь было бы некому: Ширины ушли на работу.

Опасение оказалось напрасным: повязанный как будто на шее самой пустоты, галстук нашёлся под полой пиджака, и это ещё раз напомнило Паше что-то давнее и весьма странное, но он решил, что не время для реминисценций, как-нибудь в другой раз, если уж не рассказал это вчера… Он не жалел теперь, что его прервали, – рассказ наверняка вышел бы слишком длинным, Ширины потом бы смеялись, как это бывало уже в двух-трёх подобных случаях, повторяя: «Несло-несло нашего Остапа»…

И вообще-то Паше не свойственно было толкать этакие телеги перед большим скоплением народа, совсем наоборот… у него был типичный «сценический синдром», но тут, очевидно, он таким образом подсознательно, что ли, пытался заговорить более серьёзное волнение.

Но его прервали на полуслове, и всё это как-то потом забылось.

Да, накануне собеседования в квартире Шириных было шумно – настоящий балаган там был… Пашу одевали всем миром по нитке: пиджаки принесли одни друзья Шириных, брюки – другие…

Сам Ширин был раза в два толще, чем Паша, и при всём желании не мог бы поделиться вещами – разве что галстуком…

Рубашки и туфли были принесены в каком-то уже комическом количестве.

Кто-то принёс даже запонки, вероятно, такой же толстяк, как и Ширин, – ну чтоб не с пустыми руками… Ясно, что это у них стало как бы поводом для «парти». Хотя… если бы Ширины и не кинули клич, а просто позвали всю компанию на огонёк, без всякого повода, явка вряд ли была бы меньшей… Но так интереснее, что ли, а Паше ведь в самом деле надо было идти на интервью в чём-то приличном.

Жена Ширина Лиля и соседка Вера в четыре руки повязали на нём малиновый галстук в серебристую крапинку, после чего кто-то из гостей затянул: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…»

– Последний раз я надевал эту штуку на выпускной… – начал было Паша, когда пение смолкло, и в свою очередь замолчал, потому что ему приказано было повернуться кругом.

Он думал, что сказал очень тихо, почти про себя, и никто не услышал… Но его всё-таки спросили:

– Выпускной – вечер?

– Нет, – охотно стал объяснять Паша, стоя ко всем спиной, – на вечере я был уже без галстука – свобода… А вот во время выпускного экзамена… по литературе… он был на мне… это я точно помню… потому что только благодаря ему… я и написал выпускное сочинение…

– Повернись! – сказала Лиля Ширина. – Нет, полностью… вот так… ну и какая же связь между литературой и хальзтухом?

– Самая прямая, – сказал Паша и хотел продолжить, но в этот момент Вера приказала ему повернуться, и тема как-то забылась сама собою, перебитая более актуальными: наряжавшим Пашу женщинам надо было много чего уточнять при этих примерках, и они меняли ему пиджаки, брюки, то и дело требуя, чтобы он поднял руки, опустил руки, раздвинул локти в стороны…

После чего Пашу попросили сесть на специально поставленный в центре комнаты стул, чтобы понять, «как ведут себя брюки», хватает ли длины носков, не оголяются ли голени и т. д.

Всё это было непривычно, как-то неудобно, иногда даже щекотно, но ничего, он терпел, не такой уж он был кисейной барышней… При этом вспоминал он, скорее, ёлку, которую наряжали в детстве «в несколько рук», если праздновали Новый год в гостях, с другими детьми, – вот этой самой ёлкой он себя теперь, кажется, почувствовал, чтобы потом, уже во сне, – дикобразом или кем там он был – во сне, ну да…

«Ни пуха ни пера!» – говорили ему его благодетели, прощаясь, и Паша всех посылал к чёрту, включая и тех, кто желал ему «перелома ноги и боли в горле», предварительно объясняя, что это немецкий аналог «ни пуха ни пера», но на вопрос, куда в ответ немцы посылают, ответить толком никто из них не мог, вот Паша и посылал их туда же.

«Или даже “кость в горле”?» – пробовал он вспомнить, немного ослабляя узел, а потом снова затягивая и требовательно оглядывая себя в зеркале.

«Грюс гот. Их бин Пафел Шестопалофф», – сказал он, протягивая своему отражению руку, и вспомнил ещё одно пополнение своего словарного запаса: немцы, по словам Шириных, называют собеседование Vorstellungsgespräch – «представительской беседой».

«То есть “воображаемой”, – шутили Ширины, – потому что “форштеллунг”[1] – это и в смысле “воображения”…»

И ещё… Сам не зная чего вдруг, Паша вспомнил это «ещё что-то»… стоя перед зеркалом… а вот – то самое… что недавно назвал про себя «категорическим императивом», даже не зная, насколько при этом «как в воду глядит», да и не помня толком, что в точности подразумевал под этими словами Кант[2].

– Паша, я понял, что тебе нужно сделать, – сказал Ширин примерно две недели тому назад. – Тебе надо трахнуть Веру.

– Как это?

– Так. Соседку мою, Веру Комаровскую.

– Лев, ты шутишь?

– Если ты хочешь, чтобы она устроила тебя в свою фирму. Она это уже делала для одного юноши, он продержался там почти год – пока вдруг не сорвался и не улетел.

– В каком смысле?

– Да так, – Лев помахал «крылышками», – всё вдруг бросил и уехал обратно, вспомнил какую-то зазнобу… В фирме это не очень понравилось… Но главное – прецедент был. Ну что ты так на меня смотришь? Всем известно, что Вера любит молоденьких. У каждого свои слабости.

– Но я… Я не могу так, – сказал Паша.

– Na komm,[3] – сказал Лев, махая рукой теперь уже назад – через плечо… После чего обернулся и увидел, что жена вошла в гостиную.

– Лиль, оставь нас, – сказал он, – у нас тут мужской разговор.

Паша был уверен, что Лиля ему сейчас за такие слова выдаст по полной программе, он даже автоматически втянул голову – как всегда, когда между Шириными разражалась буря…

Но тут почему-то всё произошло иначе, Лиля сказала:

– Всё-всё, меня уже нет, – и так быстро покинула комнату, что Паша понял: они это обсуждали между собой.

Очевидно было, что его пребывание в доме Шириных затянулось.

Костью в горле он себя пока что не чувствовал, но… Может быть, он просто был недостаточно чувствительным, когда ставил себя на чьё-то место?

Но он и так понимал: затянулось.

Ширин не мигая смотрел Паше в глаза (в голове его при этом проносились достаточно банальные мысли: «Вот этот мальчик – это ведь я сам, Лев, только что двадцатилетней давности…»).

– Но я же не…

– Не?..

– Не плейбой, – сказал Паша, и Лев расхохотался:

– Это как? Умри, но не отдавай поцелуя без любви… Ну тогда как знаешь, братец. Но я советую всё же подумать. Тем более что Вера – женщина не только с большим аппетитом, но пока что и сама вполне аппетитная, – Лев поднял указательный палец, как будто рассказал очередной свой анекдот – про «О!».

– Она же мне в бабушки годится.

– Ну, это ты, положим, загнул.

– Да она и в молодости была не в моём вкусе!

– А это ты откуда знаешь?

– Да ты ведь сам показывал мне фотки, ваш архив… Нет-нет, – решительно помотал головой Паша, – вы меня, конечно, извините, я понимаю, как я вам надоел…

– Да… не так уж ты нам и надоел, – поморщился Ширин, – своих детей нет, ты видишь, а жилплощади – хоть отбавляй… После нашей московской каморки как-то даже чересчур – пусто, пустынно, как-то безлюдно… Можешь жить пока что сколько хочешь. Мы о твоём будущем беспокоимся, Паша. Взять на нормальную работу без разрешения на неё… Да и без визы – она у тебя давно истекла… Такое может только Вера.

– Она что у вас там – царь и бог? Это что, её собственная фирма, что ли?

– Нет, но…

– Ну так и что она там может решить, если работает «на дядю»?

– Не скажи. Её влияние велико… в том числе и на «дядю». И был уже прецедент, дядя понял, как это классно…

– В каком смысле? – сощурился Паша.

– Да нет, – засмеялся Ширин, – не в том. Выгодно!

– А…

– А ты что подумал? Ну, то есть да, Вера – женщина активная, и шефа она в своё время, может быть, тоже попользовала… но любит она молоденьких: когда-то они были на десять лет младше, а теперь уже в два раза как минимум, время ведь не стоит на месте… И ты, Павел, сейчас как раз подходишь… по всем статьям. Я уж, поверь, знаю её вкусы: ты, Павел, просто стопроцентный вариант! Да после того как ты её трахнешь…

– Нет! Лучше уж я уеду в Москву или вообще… домой.

– А где ж твой дом… – проворчал Ширин, – где ты будешь получать в десять раз меньше за ту же работу и где у тебя вообще не будет никакого будущего, кроме козлов, от которых ты и сбежал… Хочешь, чтобы они тебя там добили?

– Ну, это мы ещё посмотрим. Во всяком случае, с вашей Верой я этого делать не буду, прости.

– Ты что… боишься, что не встанет? Ну и напрасно! Комаровская у нас девка… ещё это… как говорится, в самом соку!

– Вот сам и… свою Комаровскую!

– Мне-то зачем?! Кому нужно на работу устраиваться? – засмеялся Лев. – У меня с Комой прекрасные дружеские отношения, мы и в Москве были соседями, я знаю её с пелёнок. Она мне как сестра! Мы такие закадычные друзья, нам секс не нужен, чтоб доказывать друг другу вновь… Разве что когда мы ещё были в детском садике, хе-хе… Ладно, я же хотел как лучше, ну извини старика, если что не так… И не думай: никто тебя не выставляет за дверь… и тем более – на панель, нет-нет… ты свободный человек, так что вставляй кому и куда сам захочешь, – Лев снова было рассмеялся, но заметив, что Паше не смешно, сказал:

– Всё, забудь тогда этот наш разговор, просто сотри его из памяти и всё… И давай мы с тобой тогда партейку сыграем, а, блиц-блиц?

– Не хочу я, – сердито сказал Паша, – хватит с меня на сегодня твоих комбинаций.

– Фору даю, бля. Ферзя!

– Тем более не хочу, – помотал головой Паша.

– Ну ладно, давай тогда ещё выпьем. За тебя, братец… Ну, вздрогнули.

Через неделю разговор о возможности трудоустройства в «фирму Веры» возобновился, но уже без сомнительных «императивов». Ширин просто сказал, что он поговорил с Комой, и она считает, что попробовать стоит. Ручаться она, разумеется, не может, но какие-то шансы, по её мнению, имеются, потому что для фирмы сейчас важно найти риелтора для стран СНГ, который одновременно и программист: по отдельности две такие должности за нормальную зарплату фирме сейчас не по карману, не те она переживает в данный момент времена… «Короче, цуг-цванг-миттен-дрин-дранг-нах-остен, – тараторил Лев, – в результате чего ты, Паш, можешь очутиться без разрешения на работу и вообще без визы, без знания немецкого… на довольно-таки привлекательном месте, что для людей с визой, что для аборигенов зогар[4]. А как уж они там это всё оформят, их дело, главное, что прецедент был, значит, это находится в пределах искусства возможного… При этом то, что я тебе говорил в прошлый раз… Забудь, считай, что я пошутил.

– То есть ты считаешь, что можно поюзать старушку, не пользуя её при этом?..

– Да, – Лев засмеялся, – только Кома не старушка, и это неблагодарность с твоей стороны, чёрный риелтор!

– Ну, во-первых, никакой я ещё не риелтор и даже не программер, ни чёрный, ни белый… А во-вторых, это так, сорвалось, больше никогда я так не скажу, даже заглазно, моё слово железное… Но вот скажи ты, как я могу быть риелтором, ездить куда-то там в СНГ – без визы? Я же не смогу вернуться!

– Нет-нет, – сказал Лев, – не надо забегать так далеко вперёд, надо разбираться с трудностями по мере их поступления… Это они потом будут решать, ну сделают тебе визу, зелёную карту или что-то типа того… а до тех пор ты будешь работать здесь, не надо забегать… Нет, ну не думаешь же ты в самом деле, что это – многоходовка каких-то сил… анонимных… антииммиграционных сил… чтобы выслать тебя из Германии? Смешно!

– Нет, – сказал Паша и подумал, что если бы Лев не отказался от своих слов о необходимости переспать с соседкой, то он бы именно так и подумал, но только не об «антииммиграционных силах», а… о вполне конкретной разводке с небольшим количеством ходов: соседке – ходока, ходоку – фигу, в придачу к… Впрочем, зачем это нужно Льву, Паша и сам бы не смог ответить, и он тихонько встряхнул головой и сказал:

– Нет. Не думаю.

– Ну, так что скажете, юноша? – Лев потирал руки, и очевидно было, что он уже собрался по этому поводу «накатить» превентивно грамм по сто – сто пятьдесят…

– Прикольно, – сказал Паша, – а вдруг возьмут и… возьмут?

Собеседование проходило на английском.

Несколько раз Паша пользовался присутствием Веры – она переводила слова, которые не переводились у него с ходу…

И в обратном направлении – её шефу тоже не всегда приходили на ум английские слова, и Вера тогда с нескрываемым энтузиазмом переводила с немецкого на русский.

Всё остальное время эта упитанная тётка в крупных роговых очках явно скучала.

Во всяком случае, зевала, не прикрывая рта, как бы подтверждая своё определение, о котором знать не могла, – что Паша занёс её с первого взгляда в категорию «жаб», откуда, впрочем, он её теперь уже вычеркнул за её добрые дела, так сказать, и… так никуда и не вписал: «Ну тётка и тётка… когда улыбается, становится похожа на какого-то еврейского классика, но на какого именно – не вспомню…»

К концу беседы шеф вспомнил Пашиного предшественника и совсем уже было перешёл на свой родной язык, при этом ярость, так и гудевшая в его словах, была бы понятна и без перевода…

Господин Гогенблейхер явно был рад наконец излить накипевшее: «Всё бросил и смылся, подлец… ищи-свищи… ветер в поле…» – со смаком переводила Вера – перекладывала, можно сказать, с больной головы на здоровую…

И когда в конце собеседования Паше сказали, что ответ дадут в течение недели, он понял, что тут нельзя ничего предугадать.

Невозможно.

Верил он, скорее, в худшее, естественно, но все же при этом говорил себе, что, может, ещё не все потеряно, его просто предупредили заранее – как в притче, которую он слышал в младших классах от дурака-учителя, – о цыгане, ударившем ребёнка прежде, чем тот разбил кувшин, потому что «когда разобьёт, будет уже поздно»… Паше тут ещё вспомнилось из последних новостей – о выселении румынских цыган из Франции…

Он подумал, что хорошо, что он не во Франции и не цыган…

Хотя тут же он подумал: а что, собственно, хорошего? Тем мало того, что есть куда и откуда и потом снова – куда, так ещё им подъёмные дают. Правда, какую-то дребедень, копейки, но всё равно, сам факт… тогда как ему… разве что подъёбные.

Ну да, пинком под зад.

Он немного ослабил… и снова затянул узел галстука, глядя на двух дородных парней, которые сели напротив него и заговорили по-русски, наперебой тыкая пальцами в новомодный планшет. У него не было никакого желания их слушать.

Ему было душно, он решил было полностью снять с шеи удавку, но почему-то «завис» – рука, то есть кисть левой руки, осталась лежать на узле, а потом и он весь завис, веки опустились, как свинцом налитые.

Да-да, последний раз – на выпускном…

Благодаря галстуку Паша смог скатать сочинение с «гармошек», которые каким-то чудом раздобыл в авиамодельном кружке при Дворце пионеров у мальчика, дед которого был писателем, про отца никто ничего не говорил, может быть, гены отдыхали, но во внуке проснулись: все знали, что внук замечательно хорошо пишет сочинения, так что эти «гармошки» были просто бесценным приобретением…

Хотя Паша слабо надеялся ими воспользоваться – они были слишком уж длинными и не слишком-то узкими – и думал, что берёт их скорее для моральной поддержки, ну как пистолет уверенности придаёт, когда просто тихо лежит за пазухой, или там нож за голенищем… Примерно так он себя почувствовал, когда начинил ими пиджак, – увереннее. Больше он надеялся на то, что у него у самого развяжется язык и «пойдёт писать губерния» – читать-то он ведь почти всё читал, по крайней мере из обязательной программы…

Но пробежав несколько раз глазами список тем, написанных на доске, понял, что если не попытается списать «Образ Пьера Безухова в романе Льва Толстого» (из перечисленных только это было у него с собой на шпаргалке), то всё, пиши пропало.

Потому что собственные мысли теперь разбегались в разные стороны – и какой уже можно было слепить из них текст…

Если от всего гигантского «образа Пьера» в голове остался один толстенький мудозвон, который, обезьянничая, грозился выпить бутылку рома, сидя на окне с опущенными наружу ногами, но так никогда и не выпил…

Причём ясно было, почему из всего «массива безуховых» (массива в матричном смысле, алгебраическом, то есть с индексами страниц, на которых эти самые безуховы возникали и снова исчезали в толще… страниц… Да, надо заметить, что, в отличие от литературы, из алгебры Паша знал не меньше, а больше школьной программы, будучи в этой области как бы автодидактом), почему из всех из них остался именно этот – даже не потому, что он был начальный…

Какая-то уже и вовсе… или – вовсю – безмозглая Пашина мысль перескочила на крышу шестнадцатиэтажки, где он со своим одноклассником Лунёвым распивал газированный коньяк…

Да-да, в качестве сиропа в сифон заливалась бутылка четырёхзвёздочного коньяка, а потом уже вода и углекислота…

У Лунёва дома был маленький компрессор, привезенный его родителями из-за бугра, так что не надо было идти в пункт заправки – где коньячок в качестве сиропа им, конечно, не залили бы.

Паша тихонько достал «гармошку» из кармана, положил на свою тощую ляжку и быстро накрыл полой пиджака… Всё просматривалось насквозь, учительница ходила между рядами, Паша был почти уверен, что его сейчас разоблачат и с позором выдворят из класса.

Но делать уже было нечего, он выпрямил спину, тем самым приподняв полу пиджака, и перетащил снизу вверх первое предложение: «Образ Пьера Безухова проходит красной нитью сквозь роман Льва Толстого», – после чего снова накрыл полоску бумаги, лежавшую на ноге, полой пиджака, потому что «русачка» уже шагала по его ряду – он думал, что прямо к нему, но нет, она прошла мимо, а первые слова таким образом были телетайпированы, или графированы, – так он тогда подумал и сразу же вдогонку: «На самом деле это обратный процесс, потому что в телетайпе бумажная полоска выползала на выходе… телетайпом была такса от Парижа до Лондона… а теперь мы имеем то же самое, но вместо таксы – граф…»

И вот всё это окрылило Пашу, он понял, что может незаметно задвигать шпаргалку обратно – галстуком…

Да-да, кончиком галстука… Двигая шеей, Паша, когда надо было, задвигал шпору под крыло… ну то есть – под полу… А надо было каждые две-три минуты… Но главное, что не руками, руки были – вот они, ручки, где… Одна пишет, другая придерживает лист, обе всё время на парте, и всё осуществляется движением «третьей», шёлковой руки (классная руководительница: «Чтоб были у меня как шёлковые!») и других частей тела, микроскопическими сокращениями мышц, ну на сколько там нужно вытянуть шею или поднять плечо, чтобы из-под полы высунулись два-три сантиметра бумажной полоски… А потом спрятались обратно, подталкиваемые кончиком галстука, который на время, пока писалось сочинение, сделался как бы прямым продолжением Паши Шестопалова.

То есть всё тело Паши стало на время чужим, отличным от себя, ни до, ни после он не смог бы это повторить: он пробовал только что – прямо вот здесь и сейчас, в немецкой подземке, и голубые «штрайфены»[5], похожие на шпоры-гармошки – только поплотней бумага, что для таких поползновений, казалось бы, даже ещё и лучше…

Ан нет – синеватая «гармошка» никуда не двигалась по его ноге, а потом вдруг слетела на пол, Паша поднял её, снова положил на ногу, и снова она никуда не двигалась, зато со стороны, например, камеры слежения всё это было более чем заметно и выглядело так, как будто парень танцует сидя эдакий… брейк-дэнс городского невротика.

Короче говоря, теперь бы Паша вряд ли сдал экзамен.

Не то чтобы в последующие годы он стал недотёпой – просто тогда, во время выпускного сочинения, в Паше, очевидно, просыпалась какая-то другая – нечеловеческая – ловкость…

И не в смысле ловкости в превосходной степени, нет… а в том смысле, что Паша ощутил тогда своё физическое тело как систему блоков, приводных ремней, грузов, ну да, из учебника физики для восьмого класса…

Сидя в метро, он видел закрытыми глазами кинематическую схему, первоначально нарисованную мелом на доске, где до этого были темы сочинений, – теперь уже объёмной, и то же можно было сказать о бороде, повисшей над доской… как будто, покинув портрет, автор «Капитала» превратился в автора «Мiра» и стоял теперь за чёрной ширмой, как в кукольном театре, дёргая за ниточки, – приводил в движение всю протяжённую систему подвесок, блоков, противовесов, всё Пашино тело – тело сновидения…

Сновидец же тем временем сидел в немецком метро и видел, как приходят в движение тени… забытых братков.

Нет, это пришло ему в голову чуть позже, а в тот момент ему ещё казалось, что это тени ветвей, которые шевелит ветер за окном, или – что это лучи солнца, бьющие в окно, просветили, как рентгеновские, насквозь его буклированный пинджачок, и уже даже не схема, а сама эта его полуподпольная машинерия спроецирована на белую стенку классной комнаты, он форменным образом разоблачён, слышь, как скрипят доски под туфлями русачки… И тут зазвонил будильник.

Ну то есть телефон, хотя, может быть, Паша и проснулся в тот момент, потому что ночью он спал плохо и через некоторое время после собеседования, когда прошло действие кофеина и адреналина, остро ощущал недосып…

Судя по звуку, это мог быть его телефон, хотя такой ретрозвонок, войдя в моду, был в том году ещё довольно широко распространён – как у старых аппаратов с вращающимся диском или как в школе с урока… Паша лениво ожидал, пока другие посмотрят, – он ведь ещё частично находился в десятом «А» средней школы № 59…

Несколько человек достали мобильники и сразу положили их обратно, и только после этого Паша достал свой, но было уже поздно, он перестал звонить.

Двое русских по-прежнему сидели перед ним, теперь уже молча. На звонок они никак не отреагировали, очевидно, у обоих телефоны звонили как-то по-другому. «Может быть, напевают “Пусть бегут неуклюже…”» – подумал Паша… Телефон зазвенел снова – его телефон, и он нажал кнопку.

Вспомнив, что его понимают эти двое напротив, Паша сразу почувствовал себя скованно и, быстро сказав, что перезвонит, убрал старенькую «Нокию» от уха.

После чего впервые встретился взглядом с тем парнем, что сидел слева.

А потом с тем, что справа, который, собственно, и спросил у него:

– Слышь, пассажир… Ты чё, всё слышал?

– Что слышал? – переспросил Паша. – Вы имеете в виду объявление, которое сейчас передавали? Нет, я не знаю немецкий… Ну, я думаю, просто поезд задерживается на несколько минут…

Электричка стояла посреди тоннеля, и, как раз когда Паша как мог лаконично отвечал Ширину по телефону, вагонные динамики передавали какое-то сообщение.

– Ты слышал, о чём мы говорили с Петром?

– Значит, вы – Пётр, – сказал Паша, глядя на левого парня. Он думал было протянуть руку и представиться, но их манера общения… как-то не вдохновляла.

– Нет, – сказал он, – я ничего не слышал, можете не беспокоиться.

– Ну ты даёшь, – сказал Пётр и шумно вздохнул.

– Я? – удивился Паша.

– Да ты понимаешь, что при таком уровне изоляции транзакций… – начал второй, но Пётр его прервал – положив руку приятелю на плечо, как бы нажал там на какую-то кнопку…

После чего они с минуту оба молчали, а потом стали говорить о Паше в третьем лице, так, как будто его самого там уже не было: «Он всё слышал». – «Говорит, что нет». – «Ты в это поверишь?»

– Послушайте, – сказал Паша, – вы меня простите, конечно, но мне выходить на следующей. Прощавайте, хлопцы!

– Ты слышал про схему?

– Не советую вам нервничать из-за такой ерунды, тем более что я действительно ничего не слышал. Я спал, можно сказать, грезил… Школьные годы чудесные… Чего и вам желаю, – и он уже пошёл было к выходу, но тут из динамиков снова послышалось какое-то сообщение. Понять его Паша не мог, но тем не менее он вернулся и неожиданно для себя забормотал скороговоркой – с удовольствием замечая, как у парней ползут наверх брови: «Знаете, что передают? “Желаем увидеть козла и осла, осла – на полночи, козла – до утра, спокойной вам ночи, приятного сна!..”»

После этого Паша снова пошёл к выходу.

* * *

Он свернул с тротуара направо, но не вошёл в магазин (то ли оптика, то ли ювелирный), а остался стоять возле зеркальной четырёхугольной колонны, чтобы взглянуть на себя и, что ли, прочесть на своём челе то, что не смог понять при помощи внутренней логики, – чем кончилось собеседование.

Но внимание переключилось на другую перспективу – обратную… Паша заметил в ней двух русских. Они тоже остановились.

Непонятно было, откуда они вообще здесь взялись… Паша не заметил, чтобы они выходили вместе с ним, значит, сошли тихо и пошли следом… А это уже было чёрт знает что такое!

Паша увидел, что они снова тронулись с места, но сам он стоял неподвижно.

– Красавчег! – сказал один из подошедших.

Паша молча смотрел на них посредством всё того же зеркала.

– Мы тут с Глебом подумали, – сказал Пётр, – что встретить соотечественника и не выпить… как-то нехорошо. Не по-людски… К тому же нам есть что отмечать. Как ты насчёт того, чтобы зайти куда-нибудь? Мы приглашаем.

– На троих придумано недаром, – пропел второй, потирая ручки, – на-троих-при-ду-ма-но-не-зря…

– А вы хотите есть, – спросил Паша, отворачиваясь от зеркала, – или только пить?

– Чего мы хотим, Глебушка? – спросил Пётр и сам ответил: – Сначала пить! А потом уже есть!

– Точно, – сказал Глеб, – можно зайти выпить для начала. Ты случайно не знаешь тут поблизости что-нибудь поприличнее?

– Случайно знаю, – сказал Паша, – и мы уже почти пришли.

– Ну вот и ладушки, прекрасно. Щас накатим! – оживился Пётр, ускоряя шаг, так что Павел и Глеб шли теперь за ним следом, едва поспевая.

– Не сюда! – крикнул Паша, когда Пётр начал было заходить в бар. – Немного дальше.

– О’кей, – сказал Пётр, неохотно возвращаясь на улицу, – а что там такого особенного будет, а?

– Пиво не разбавляют, – ухмыльнулся Глеб.

– Ну, что-то типа того, – сказал Паша, – по крайней мере, я бывал там не раз, можно сказать, завсегдатай…

– Девчонки, наверно, там, – предположил Глеб.

– Это тоже, – кивнул Паша.

– Да вроде и там были ничё, – задумчиво сказал Пётр, оглядываясь, – я там сразу несколько мочалок засёк.

– Просто хорошо там, где нас нет, – вздохнул Глеб, – но было. Правда?

– Правда, – кивнул Паша, – вот мы и пришли.

– А вывеска где? – удивился Пётр.

– На самых тёплых местах нет вывесок, – сказал Глеб, – нам, Пётр, просто повезло, что мы его встретили.

– Ага, – ответил Пётр, и они, по очереди раздвигая чёрный парчовый занавес, ступили в заведение.

Паша следил за их лицами, ожидая увидеть разочарование или возмущение: облупленные стены, покрытые разводами, похожими на чёрную плесень…

Деревянные столы были неотёсанными, стулья – с исцарапанными железными спинками – как будто снятые с проржавевшего насквозь древнего трамвая…

Но двое не удивились, а уважительно покивали головами, сели за столик и стали спорить, с чего начать.

– Да ну, какие коктейли, нах, – сказал Пётр, – коктейли для тёлок, давайте пивка, пацаны, потом водочки… Не, ну в Мюнхене надо пиво пить, я не прав? Вот, товарищ не даст соврать…

Кроме них, в баре вообще никого не было. Официантка, дождавшись конца их короткого диспута, вышла из-за стойки и подошла к их столику. Паша показал ей три пальца и сказал:

– Драй хелле, битте.

– Чё-то пусто как-то, – сказал Пётр.

– Просто ещё рано, – объяснил Паша, – «движение» здесь начинается гораздо позже, ближе к полуночи.

– А говорил, немецкий не знаешь, – улыбнулся Глеб.

– Это всё, что я знаю, – пожал плечами Паша, – светлое пиво, числительные и хэнде хох.

– А как же тут живёшь?

– Да я пока что здесь не так чтоб и живу… И кстати, довольно неплохо знаю английский.

– Да, это кстати… Мы вот с Глебом мычим-мычим… А нас мало кто понимает – только избранные, хе-хе…

– Пока мне английского хватает, а если я останусь, выучу немецкий.

– Останешься, останешься, – сказал Глеб. – Мы поможем.

– Это было бы неплохо. А кто вы, если не секрет?

– Ну, это потом, потом, кто мы, кто вы… Мы же тоже не знаем, кто ты… Ты хороший парень, это сразу видно, но так уж получилось…

– Это не твоя вина, – погрустнев, сказал Пётр, – а твоя беда… Да, но мы никуда не спешим. Можешь ещё пивка заказать. И водочки заодно.

Паша встал и подошёл к стойке.

Вернулся с тремя стопками, девушка сразу вслед за ним принесла три кружки «Августинера».

– Мы, конечно, сами виноваты. Ну, расслабились немного, думали, немцы в городе, кто ж знал, что ты русский… Мы тебя не вычислили, хе-хех…

– Вы тоже были не в косоворотках, – сказал Паша.

– Ну да, – криво улыбнулся Глеб, – но ты же слышал всё.

– Ну и что?

– А то, что… Мы для тебя раньше стали русскими, чем ты для нас.

– Это имеет значение?

– Ещё какое… Ты всё слышал, понимаешь. Всю новую схему потоков мы с Петром при тебе озвучили – так уж получилось, брат. Мы не часто по заграницам шляемся, вот и зарапортовались, ты уж прости нас, – совсем грустно закончил он и допил пиво, – это наш прокол, фак… Но нам больше ничего теперь не остаётся…

– Как что? И я чёт не понял – за что это я вас должен простить?

– Да так…

– Видишь ли, Паша, – сказал Глеб, – то знание, которое ты случайно получил в метро… как бы это поточнее выразиться…

– Несовместимо с жизнью, – подсказал Пётр. – Метро – это вообще такое место… Вот грипп там можно подхватить, птичий или даже свиной…

– Вы сами-то понимаете, что несёте? – спросил Павел и, сам себе удивляясь, стал оправдываться: – Да не видел я никакой схемы! И не слышал! Я же сто раз вам уже сказал, что я был в тот момент очень далеко, сон мне снился про Толстого…

– Про Толстого? Слышь, вообще-то он и правда с закрытыми глазами сидел, – сказал Глеб, резко повернув голову к товарищу.

– Но не с ушами же, – апатично заметил тот и сделал глоток. – Что, совсем ничего про Гибралтар не слышал?

– Даже про Гольфстрим! Ну что вы, с ума сошли, какие потоки!

– Ну и ладно. Но ты знаешь вообще, где это, Гибралтар, Гольфстрим, а?

– А вы… знаете что, – сказал Паша, – мне это надоело. Я не собираюсь больше перед вами оправдываться. Всё, всё, хватит абсурда. И платить за меня не надо, себя только не забудьте… – С этими словами Паша встал, чтобы пройти к стойке, но Пётр тоже встал и нагловато приобнял его за плечи.

– Да идите вы нах!.. – Паша попробовал скинуть руку Петра со своего плеча, но это у него не получилось. Глеб громко поцокал языком, Паша перевёл взгляд на него и увидел, что тот крутит пальцем у виска. Кому он это показывал, ему или Петру, Паша не понял, но вдруг почувствовал, что в левый бок ему упирается что-то твёрдое. Он не сразу понял, как это может быть, потому что одна рука Петра лежала на его плечах, а другая держала кружку. Но тут он заметил, что кружку рука больше не держит, а вот ему в рёбра и в самом деле упёрлось что-то узкое и твёрдое… И тут я третьей рукой, лежавшей у пояса… Но не будут же они прямо здесь… Однако он сел на стул.

Пётр тоже сел, Глеб, ещё два раза цокнув языком, улыбнулся и сказал:

– Стоп, стоп, стоп… И правда: мы что-то зациклились, да, Петь? Шутка больше не катит. Мы хотели тебя разыграть, Пашенька! Ну, чтоб веселей было, да? Знаешь, программа такая была «Розыгрыш», по Первому? Вот мы решили свою серию снять, хе-хех.

– Прости, Паш, придурков, – сказал Пётр, – это у нас от переутомления. Много было всего за последние дни, не спали, весь этот брейн-шторминг, или как его… это нервный смех такой теперь у нас, фак… Ну да всё теперь, пошутили и будет. Пистолет игрушечный, брызгалка, детям купил. Всё. Пойдём покурим? Здесь же нельзя? А курить после пива ох как хочется… На улицу выйдем, да? Или в соседний дворик, я видел по дороге, тут славные дворики такие достоевские… Или тебе Ясная Поляна, говоришь, снилась?

– Здесь на кухне можно курить, – сказал Паша, сам не понимая, зачем он это говорит. Видимо, от «придурков» – как они сами себя назвали – исходило какое-то заразное безумие… Недаром он неожиданно для себя забормотал ещё там, в метро, на прощанье (как он думал) стишок про козла и осла, который не вспоминал с детства, ну да, сам же себе и накаркал…

И вот так же он сейчас ляпнул, не думая, про кухню.

Тут же он опомнился: зачем идти с психами в полностью замкнутое пространство?

– Хотя нет, – сказал он, – я забыл, там для своих – «приват».

– Так а чем мы не свои, приват-доцент, – сказал Пётр, – у меня в роду немцы были.

– Да при чём тут, – сказал Паша, – я имею в виду: друзья заведения.

– Ну а ты-то как туда попал?

– Я вам говорил: я был завсегдатаем, меня пускали.

– Ну так если тебя пускали, то и нас пустят.

Паша кивнул, подумав, что новая барменша их всё равно не пустит, но она не обратила на них никакого внимания, а тяжёлая железная дверь с надписью «Privat» на поверку оказалась не заперта.

– Это ещё что, блять, – сказал Пётр, оглядываясь.

Всё вокруг теперь было из металла: поверхности шкафов, часть из которых, вероятно, представляла собой холодильники и морозильные камеры, а часть была просто шкафами, шкафчиками; Пётр открыл один, другой – выдвижные ящики из матового металла, и освещение было не просто тусклым, но из-за многократного отражения от многочисленных матовых граней свет был таким, как будто в кухню наполз туман какого-то лимонного цвета…

Хотя на самом деле никакого тумана или вчерашнего дымка… там как раз не было, и даже табачного запаха: вытяжка была мощной, что-то больше похожее на аэродинамическую трубу грозно нависало над газовой плитой, а потом, сужаясь, зигзагами входило прямо в противоположную стену.

– Где мы, пацаны? – сказал Глеб. – В камере хранения? Я имею в виду автоматической, не ручная кладь, а эти, б… ячейки…

– Смешно… я тоже, когда впервые здесь очутился, так подумал, – сказал Паша.

– Ну так правильно, похоже ведь на камеры.

– А знаете, как я тут впервые оказался? – спросил Паша. – Раньше была другая официантка, Софи. У неё, между прочим, было двадцать четыре татуировки, причём там пятнадцать человеческих лиц, довольно больших…

– Ух ты, – сказал Глеб.

– Между чем, между чем? – недоверчиво спросил Пётр.

Паша улыбнулся: он вдруг почувствовал себя в компании старых друзей, и его понесло:

– Я однажды, – сказал он, – сидел тут, ну, в смысле, в баре, пил пиво, ещё там было в тот момент человека два-три, все мужики. И вдруг она нам из-за стойки: «Кто со мной?» – и помахивает в воздухе здоровенным таким косяком… Те двое, или трое, отказались, а я пошёл с ней и впервые оказался в этом затерянном мире…

– И что, что дальше-то было? – сказал Глеб.

– Дальше как раньше? – сказал Пётр.

– Косяк оказался супер, – уклончиво сказал Паша, – совсем без табака, и такая правильная в нём была зелень, что я…

– Верю, – прервал его Глеб, доставая что-то из пепельницы, – вот смотрите, это ж недокуренный косой… Во дают фрицы… прикурить, хе-хех, совсем разжирели боши, б… косяки в пепельницах оставляют недобитые…

– Да это табак кто-то не докурил, – сказал Пётр, – они нищие, я ж видел, как они самокрутки крутят с махрой, – сигаретки-то дорогие, простым фрицам не по карману, вот и выкручиваются…

– Ты мне будешь говорить? На, смотри!

– А и правда, – удивлённо сказал Пётр, понюхав довольно длинный окурок без фильтра, – вот так кухня…

Он достал золотистую, а может, и золотую зажигалку, зажёг свалившийся с неба косяк, затянулся три раза и протянул Паше.

– О, хорошо, – сказал Глеб, приканчивая пяточку, – вот так и пыхнули, теперь посидим ещё на дорожку… Может, ты ещё официантку позовёшь? Очень хочется посмотреть на татуировки – между прочим…

– Так это же не та, – сказал Паша, – у неё нет тату.

– А ты откуда знаешь? – сказал Пётр. – Ты же говорил, что её видишь впервые? А теперь оказывается, что ты знаешь, что у неё там есть, а чего нет?

– Да он вообще знает больше, чем видит! – засмеялся Глеб.

– А видит больше, чем слышит, – сказал Пётр.

– А слышит больше, чем нужно, – сказал Глеб.

– Вы летите сегодня? – спросил Паша.

– Не-а, это ты сегодня летишь… Ты нам тут не путай тяжёлый дым с лёгким паром.

– Я не понимаю, – покачал головой Паша, – вы что, опять шутки шутить?

– А то! – сказал Глеб.

– Да не, какие шутки, – сказал Пётр, – в каждой шутке есть доля, иногда даже горькая…

– Она же судьба, – сказал Глеб и достал из-за пазухи предмет, похожий одновременно на водяной и на настоящий пистолет – с глушителем…

– Так это не брызгалка? – равнодушно спросил Паша, чувствуя, как дым распространяется по телу… как бы по каналам, которые он видел на схеме в кабинете иглотерапии в своём родном городке, где лечили не только иголками, но прижигали точки какой-то камышовой, что ли, полынью…

– Брызгалка-то брызгалка, – сказал Пётр, – только ты ж не знаешь, чем она брызгает…

– Ну да, воды здесь нет, – сказал Паша, – краны перекрыты… Так что, царской водкой?

– Типа того. Действует мгновенно, б… так что не ссы.

– Да я и не ссу… Хотя на самом деле охота. Ну, спасибо, что предупредили.

– Да не за что, брат, – улыбнулся Глеб и вдруг состроил гримасу и хлопнул Пашу по плечу, – ты что ж, ещё не привык к нашему казарменному юмору?!

– Привык-то привык, – сказал Паша, – но вы подождите меня минутку, я сейчас. Мне тоже надо брызнуть.

– Чего-о?

– Ну, отлить, неужели непонятно. Я сейчас.

– Э-э, – сонно сказал Пётр, – а он не сбежит? Ух, трава хороша у бошей… Дрова…

«Вот пойди их разбери, когда они шутят, когда нет?» – думал Паша…

Дверь закрывалась медленно, как будто на гидравлике, – так же было теперь у него и в голове всё устроено, но вокруг – ещё медленнее…

Он медленно подумал было, что если бы они не шутили, то не выпустили, а там бы и замочили… Он обернулся и увидел, что Пётр смотрит на него – оттуда. А может быть, показалось, освещение и в коридорчике было тусклым, и на кухоньке… Паша толкнул дверь, вошёл в туалет, подошёл к окну с непрозрачными стёклами, открыл его и увидел толстую решётку.

Это было примерно как во сне…

Он знал, где висят ключи, он видел, как их вешала Софи, целую связку, на гвоздь за дверцей технического шкафчика… Он ещё немного поколебался и решил: «Да, сто́ит. Однозначно: if это шутка, then они не страшны, даже если потом встретимся… Если же они в самом деле бандюки… и эта штука у них стреляет или плюётся… тогда пусть полежат в сейфе, а я уж постараюсь с ними больше не встречаться, забуду дорогу, мало ли в городе кабаков, в этом я уже насиделся».

Ключи были на месте, Паша взял связку и вернулся к железной двери. Она была немного приоткрыта, видимо, кто-то из придурков придерживал, подставив ногу, но с этим Паша справился, резко нажав на дверь рукой, а потом плечом, навалился всем телом, одновременно вставляя ключ в замочную скважину.

Уже после того, как он провернул ключ – для уверенности несколько раз, он услышал стук. Довольно глухой, дверь была – тот ещё бундес-бункер… К тому же за спиной Паши зазвучала музыка…

Толстый, низкорослый, квадратный какой-то… сорокалетний, наверно, мальчик в клетчатой кепке и массивных роговых очках приступил к работе…

Бар был маленький – танцевать особо негде, но диджеи, тем не менее, каждый вечер туда исправно приходили и приносили с собой квадратные чёрные чемоданчики или серебристые и честно пахали винил до последнего посетителя… Не очень громко, фоном так… Но стук в толстую дверь… в тупике коридора… в самом баре… благодаря этому фону – не будет слышен…

И диджей, хоть он и стоит ближе к двери, тоже не услышит – он в наушниках…

Переступив некую черту, Паша сравнительно легко решился на следующий шаг: он не стал вешать ключи обратно, а положил их к себе в карман. Думал было отделить тот, что от кухни, прихватить только его, но потом решил, что там могут быть два дубликата, некогда ему их было сверять-прикладывать…

Он вдруг услышал слова той песни, что поставил диджей…

Но надо сказать, что он не слишком-то удивился, потому что, несмотря на молодость, Паша был знаком со «сгущенкой», как он называл эти зоны концентрации совпадений, не понаслышке… Паша знал, что туда – на сгибы «как бы двойного бытия» или складки субстанции… которая в эти моменты – как сон в руку, только наоборот – из руки… Что туда можно попасть где угодно и когда угодно, а тут он ещё и «пыхнул» предварительно, так что вообще ничего удивительного… не было в том, что диджей поставил эту песню:

Паша только тихонько повторил: “I let you, I let you”, но на другой мотив – «Мишели» Битлов… подошёл к стойке, положил на неё десять евро, помахал рукой в том смысле, что сдачи не надо, и вышел из заведения.

«Их не скоро отопрут, – думал он, на всякий случай всё-таки ускоряя шаг, – и хорошо, пусть посидят – будет время подумать, как шутить, с кем, когда… ну да и разберутся там наконец… с этой своей брызгалкой, а заодно и с кошкой Шрёдингера…»

В голове у него уже заработал «внутренний диджей», не слишком отличавшийся, надо сказать, от внешнего – он там поставил ещё одну песню The Doors… А потом уже Паша достал «внешний» источник, маленький MP3, вставил в уши наушнички, похожие на беруши, и включил альбом под названием «Террариум», который давеча скачал у Ширина. Подбив ногой пустую банку из-под «рэд була», он услышал голос Бутусова: «Гибрал-тар, Лабра-дор, из трубы свисает вор…»

* * *

«Знаешь, что мне это напоминает?»

«Нет, откуда мне знать? Это ты у нас тёртый перец… тебя то зарывали, то закрывали… тебе теперь в каждой ситуации, наверно, мерещится… что это уже было».

«Я имею в виду не ситуацию… Да какая там, в пизду, ситуэйшн, Глеб, откроют нас сейчас, курить кто-то пойдёт из этих их “своих” – и отопрут».

«А Пашечку где искать? Ведь не догоним, сука-блядь, он уже дворами, дворами… Вот какая теперь изоляция транзакции…»

«Да хуй с ним. Я уверен, что он на самом деле ничего не слышал… Да и слышал бы, не запомнил».

«Так, а на хуя было тогда всё это?»

«На всякий пожарный, Глебушка, я уверен-то уверен, но и на старушку бывает шняга… Акция устрашения не повредит – да ты же сам так сказал, ты – первый, забыл, что ли?»

«Ну вот тебе, блядь, и транс-сакция… Устрашили, нах. Смешно, да? Замуровал нас лох в лохотроне… Эта труба, смотри, желоб, как для шариков лото, по которому скатываются… Ну только шарики большие… Да, так а что тебе это напоминает, ты говоришь?»

«Да вот это всё – вот и вот… Всё из железа, б… все дверцы, приборы какие-то, компасы, стрелки… Похоже на рубку звездолёта».

«Ой, я не могу… Я думал, карцер тебе это напоминает… Но компас в звездолёте – это круто, Петь».

«Да какой карцер, ты вообще видел…»

«Нет, не видал и не нюхал… Петь, ты чего? Что мы такого нюхали, чтобы в звездолёт попасть? Ой, я не могу…»

«Да из книжки, дурачок… в детстве я такую книжку читал, понял… как они полетели с собачкой Тимошкой, или Тотошкой… я ещё помню: в анабиозе они все были во время полёта, в саркофагах таких…»

«Ой, я не могу… “Чертежник Синицын, устав на работе, желая скорее уснуть, всегда представлял себя в звездолете, летящем сквозь Млечный Пу-у-ть…”»

«А это ещё откуда пурга?»

«Песня на стихи Казакевича, ну банда у нас была в школе, ВИА “Фабрика снов”… Я в конце ещё там такое соло заделывал, закачаешься… И ударник у нас был боец, вот так вот, трам-там…»

«Да оставь ты черпак, ложечник, б… Или лучше в дверь им поколоти, чтоб открыли! Вот так. Ещё! Ещё!»

«Не слышат… Щас передохну и продолжу… А дурь ничё так…»

«Ну вот, то была фантастика такая научная, для детей…»

«Ты о чём?»

«О звездолёте, нах. Там рисунков было до хрена чёрно-белых, и вот точно такая же рубка была у их звездолёта, понял, да?»

«Я всё понял, Петя, я всё понял…»

«Хватит ржать».

«А если серьёзно, Петь, то у меня совсем другие ассоциации».

«Какие другие?»

«Холодильники в трупарне… Вот такие вот там камеры хранения…»

«Да пошёл ты…»

«Ага. Но мы вместе… Причём сам знаешь в каком».

«Не п…ди… Сейчас откроют. Эй вы, боши, гребаные фашисты, открывайте, нах..! Ахтунг, ахтунг! Русише танки!»

«Неужели не слышат?»

«Хэ зэ. Может, он с ними в сговоре? Настучал Пашечка, там, мол, русский мафия сидит, полицию зовите, улов будет ого-го…»

«Нет, я не думаю. Он же нелегал, да? Ну и на хрен ему полиция эта сдалась, если так подумать».

«Хэ зэ! Но вот что… волыну надо бы скинуть на всякий случай… если нас отопрут и впрямь менты».

«Но куда, б… Просто в ящик положить?»

«О, стучат! Ну, ну, ну?!»

«Похоже, они тоже не могут открыть. Павлик ключик с собой прихватил… Хорошо, что машина у Гофмана только завтра… Ну, открывайте, вы! Вшивые боши!»

«Молчи, а то точно не откроют».

«Да там… не слышно ничего… Смотри, замолчали… Ну точно клоун ключ унёс!»

«Но теперь они вызовут, наверно, слесаря или типа того… они же так это не оставят, Европа всё-таки…»

«У тебя, б… преклонение перед иностранщиной… Хули им открывать, если кухня не работает, могут и не торопиться… Слушай, а чё, если его в дымоход заложить?»

«Это вытяжка».

«Один х… вытяжка, оттяжка… Надо туда залезть… Смотри, какая толстая труба, ты пролезешь вот досюда, да?»

«А дальше?»

«А что дальше? Ствол там оставишь – и обратно. Туда они точно не попрутся».

«А может, и дальше удастся – наружу с концами…»

«Нет, ты что, здесь же узко совсем… ты чего?»

«Смотри, забеспокоился, хе-хех… А чего мне тогда лезть, когда неизвестно, что там вообще, может быть, это то самое… что в песне нам пелось… “Не думал о премиях и хозрасчете, взвалив одеяло на грудь… Но как-то проснулся он в звездолёте, летящем сквозь Млечный Путь! И с ужасом понял, что бездною жуткой несется в железной трубе… Эх, парень, мечтания – это не шутка, счастливой дороги тебе-е-е!..”»

«Ты чё, совсем?!»

«И тут я соло такое фью-ю-у-у-у…»

«Ну ты даёшь… Кто из нас обкурился, бл…»

«Да не, ну копоть там всякая, я же тебе не трубочист, нах… Может, лучше ты полезешь? Ты ж толкнул рацуху. А, чертёжник Синицын?»

«Сам ты, б… чертила! Не, ну ты посмотри на него! А потом на меня! Я не пролезу, б..! А так он выпадает, вот, смотри, видишь? Опа – выпал опять…»

«Опа-опа, срослась езда и жопа… Так, может, он и оттуда выпадет».

«Ни хрена. Секи, здесь наклон уже в другую сторону, вот на этом промежутке, угол отрицательный…»

«А ты силён в начерталке, Петь, хоть и не учился… Но что же ты, самородок, в мировой проход меня загоняешь…»

«Ну не в канализацию же».

«Спасибо! Но в кишку…»

«Но не в прямую же… Давай-давай… а то сейчас как откроет… полицай… А у меня нервы не того… пальну в замкнутом пространстве, рикошет…»

«Слушай: “Пустили пулю в чёрное окно, метаться там ей долго суждено… И скачет пуля от стены к стене… И вместе с нею прыгать надо мне…”»

«Это тоже из вашего репертуара?»

«Ну да, наш вклад в русский рок… Зачем ты вообще его взял с собой?»

«Кого? А, ну попросили пацаны передать Гофману, ты же знаешь, что мы от них тут зависим. Лезь давай!»

«Не командуй тут, б… Смотри, пожалеешь, если я наружу выскочу, а ты останешься в заточении. Будешь кричать: “Василий Иванович, блядь, таз не проходит, б..!” Хе-хех».

«Не п…ди».

«Сигареты у тебя хоть остались?»

«Есть ещё, но дам, когда ты наконец слазишь… Я не шучу, они могут войти в любой момент, и п…ц».

«Ты, по-моему, на измену сел с этой полицией, чего они сюда вдруг попрутся… Ну ладно. Да подожди, не толкай меня, хоть костюм сниму на всякий пожарный, если там копоть, б…»

«Ты представляешь, что они подумают, если сейчас войдут?»

«И смешно, и смешно, б… ему… смешно-о-о-о, да-а-а… А ты не дай им войти, ногу подставь к двери, навались массой… А если они войдут, когда я в трубе буду, тогда что?»

«Нормально, они тебя не увидят, пересидишь. Вылезешь, когда мы выйдем, подождёшь ещё, а потом спокойно догонишь меня…»

«Ладно, я пошёл. Чтоб только ты не нудил… Э-хе-хех… И с ужасом понял, что бездною жуткой летит он в бездонной трубе…»

«А всё лучше, чем твой холодильник в морге, Глебушка… Давай-давай, пошевеливайся там…»

Паша слышал эти диалоги не слишком часто, и он бы не стал просить Ширина, чтобы тот сходил в бар, где он полгода назад их оставил… если бы они не стали мерещиться уже визуально посреди бела дня, где они рисовались быстро, но чётко, в отличие от их появлений в снах, которые он помнил смутно, или – голосами – в межеумочном мороке, который, случалось, наползал на Пашу и на рабочем месте…

Ну да, примерно через месяц после того, первого интервью Паша устроился-таки «чёрным программистом», но только не в ту фирму, куда его сватал Ширин посредством своей соседки…

По случайной «наводке» Паша позвонил в другую контору, назначили встречу, был похожий на предыдущий «форштеллунгзгешпрех», и так же Паше сказали, что дадут ответ в течение недели, всё было так, да не так: ответ на этот раз был положительным.

“Yes!” – сказал Паша, повесив трубку, и сделал соответствующий жест, а потом ещё и подпрыгнул в воздухе…

Так вот: два призрака показались на поверхности примерно через месяц. Паша плавал после трудового дня в бассейне с металлическими стенами и дном – что, возможно, и вызвало видение, так он сам себе сказал (ну, чем-то похоже было на кухню, где он оставил пацанов, только выросшую и наполовину уже затопленную…). Но в тот момент, когда он вынырнул из воды у одного из бортиков и решил немного отдохнуть, снял водные очки – и в этот момент увидел, как из жерла трубы (напоминавшей непропорциональную размерам кухни вытяжку, нависавшую там над газовой плитой) выпал большой и явно взрослый человек, что сразу привлекло Пашино внимание: он думал, что там катаются только дети…

Паша был в этом бассейне впервые и не заметил ещё, что там это делают и взрослые, и наоборот, слишком маленьких детей туда не пускают: горка была огромной, её блестящие чёрные зигзаги находились за пределами здания, а потом уже на выходе кишка возвращалась, проходя сквозь стену, в зал и выплёвывала очередного человечка в маленький бассейн, или скорее ванночку; Паша чуть позже всё это рассмотрел внимательнее и даже сам проехал сквозь.

Он видел, мчась по чёрной спирали, что там на отдельных участках сверху как бы рассыпаны звёздочки… и больше ничего, то есть никаких препятствий в виде человеческих тел он там не встретил, – после чего выпал в мелкую ёмкость, встал, фыркая, и сказал: «Померещилось».

Забавно было, что в начале чёрной трубы – или «дыры» (аттракцион называл себя на табличке «чёрной дырой») – было предупреждение: «Если у вас бывают головокружения или неустойчивые состояния психики…»

Паша подумал, что вот что-что, а крыша у него – ого-го-го.

Но тут же вспомнил нечто, что не столько поколебало его уверенность, сколько вызвало череду флешбэков (потянувшуюся, кстати сказать, далеко за пределы этого дня): он явственно вспомнил Котова – известного человека в их городке, это был своего рода «центр циклона»… Во всяком случае, центр всевозможных сходок, бесконечных растаманских посиделок…

Котов был похож на индейца, переодевшегося цыганом, а иногда – наоборот…

При этом Котов был тем, кого называли «человеком бывалым», ну то есть он бывал и в местах отдалённых, причём никто так и не узнал, за что, почему, так же как никто так и не вспомнил, как и когда Котов залетел в их городок и так там и остался, без паспорта, без постоянного места жительства, хотя бездомным Котов не был ни одного дня: всегда находилось «женское сердце с жилплощадью», как однажды он выразился, и он на год, на полгода, а иногда всего на месяц – менял адрес, и сразу же туда пролегала новая «народная тропа», без всяких там звонков и эсэмэсок, да у него и мобильного никогда не было, не только паспорта… Котов только и успевал наливать да забивать… и не успевал закусывать, а отказать не мог, он считал, что всем «путникам» у него должно быть место, дверь его всегда была открыта, да к этому он и баб своих моментально приучал… Так что когда он и в самом деле умер так называемой своей смертью, все почувствовали, что эта смерть только так называется – «своя»…

Но ещё до этого: когда однажды Паша зашёл к Котову на очередную его квартиру, точнее, его очередной хозяйки-любовницы, и Котов со смущённым видом и с порога объявил что у него, у Котова, давеча ехала крыша.

«Что угодно может у меня отказать, – сказал Котов, – так я думал всегда, то есть ноги, лёгкие, ливер… Но крыша, крыша-то у меня – железная! И тут вдруг вот такое…»

Случилось, что Котову стали мерещиться люди… Он хорошо слышал их голоса, они шли его валить, он это своими ушами слышал, их было несколько, человек шесть, и они сговаривались, стоя под окном: «Ты пойдёшь направо, ты отвлечёшь… а потом ты…» – и Котов в конце концов не выдержал.

Он позвонил Вите Семёнову – своему самому близкому и в то же время самому влиятельному приятелю (достаточно сказать, что Семёнов в тот момент был без пяти минут мэр, это уж потом минуты превратились в вечность, в которую ушёл Семёнов) – и рассказал, что его тут собрались убивать…

Ну да, идут валить его на хер, какие-то люди обложили дом, собираются дверь выбивать…

И Семёнов не сказал что-нибудь вроде «проспись-просрись», а приехал – ночью, или даже под утро. («Вот – человек!» – уважительно говорили потом немногочисленные знавшие эту историю члены тусовки…)

Приехал с большим чёрным пистолетом или даже автоматом защищать Котова, который всегда – не только во время эпизода (который Паша не видел своими глазами, но после рассказа Котова – несколько более подробного, чем мы здесь привели, – как бы и увидел воочию) – казался Паше, при всей его, котовской, бывалости… как бы сказать… таким неотмирным, что ли… что, когда Котов умер, Паша невольно подумал: «Зачем? Зачем ещё умирать? Зачем он это сделал, если он и так был… как тот кадр… полузасвеченный, как вот именно дух, серо-белый призрак в цветных фильмах…»

И когда он это говорил кому-то из общих знакомых, все соглашались: всем казалось, что он был бессмертный, Котов… А Котову казалось, что у него по крайней мере «железная крыша»…

В общем, всем что-то кажется, неудивительно, что и Паше что-то такое теперь слышалось-мерещилось, клоуны Петрушка и Глебушка…

«Да и вот теперь, когда и Котова, и Семёнова… на самом деле уже нет, – думал Паша, – странно это вспоминать… как один ехал спасать другого… от шести, что ли, злодеев, которых… на самом деле уже тогда не было».

При этом Паша плыл под водой, глядя на свою тень, скользившую по металлическому дну…

Светло-серый металл напоминал кухню, где он запер двух живых людей, и, скорее всего, именно поэтому ему и померещилось, что один из них здесь вынырнул… или не вынырнул – выпал из трубы, за ним второй… И Паша не стал долго думать, а просто быстро присел под воду, развернулся и долго плыл – свой личный рекорд поставил пребывания под водой… А когда вынырнул, в голове наступила как бы такая ясность, как после короткого замыкания, запахло вдруг не хлором, а озоном… он сказал себе, что это вряд ли те двое, но пошёл всё-таки к водяной горке и убедился «на собственной шкуре», проехав горку насквозь, что там на самом деле никого…

Да-да, он прошлёпал по ступенькам, по винтовой лестнице, на самый верх, где был вход в трубу – «чёрную дыру», перед которым висела табличка с предупреждением и как бы такой светофор там был, но Паша не стал дожидаться зелёного света, поехал на красный – ему казалось, что эти двое, или кто-то из них… спрятались там, в глубине трубы, но не то чтоб так сильно казалось… Может быть, это он уже так про себя шутил, над собой, ну да, стоя на площадочке с перилами, у входа в дыру, почти под куполом бассейна, но всё же, пролетев по зигзагообразной тьме и не обнаружив там никаких препятствий в виде человеческих тел, он вздохнул облегчённо, и потом в ду́ше, увидев на спине какого-то парня странную татуировку: огромная голова быка с острыми рогами – на всю спину, а над ней надпись: “Made in Russia”, и ещё чуть выше, уже на загривке, – как бы полоска штрих-кода… Паша сразу понял: это не тот, – ещё до того, как услышал, что «штрих» с приятелем бубнят на немецком.

Просто субстанция тоже как бы подшучивала теперь над ним – Паша это сразу просёк и подмигнул, стоя под душем, но не «штриху», а кому-то невидимому – он стоял лицом к кафельной стенке и не боялся, что эти двое, скажем, его неправильно поймут… «Да, судя по всему, они были и не гомики, скорее стриптизёры в каком-то клубе для женщин, – так он тогда ещё подумал, – что, во всяком случае, даже если это русские (что тоже вряд ли – какого рожна тогда говорить меж собой на немецком?), то не те русские, которых он запер на «кухне души» – под соответствующую музыку.

Те вынырнули ещё раз на парти, куда его пригласили коллеги, но опять же, чего бы тем делать на немецком сабантуе, не говоря о том, что они были в Мюнхене транзитом и тогда же собирались ехать дальше.

Но тем не менее в какой-то момент они снова «совершили промельк», в тех же костюмах, с тем же айпадом, а нырять Паше при этом было уже некуда, дело было не в бассейне, и Паша решил, что бережёного бог бережёт, и незаметно, не попрощавшись, он сбежал с вечеринки.

Оказавшись на улице, он хотел поймать такси, но увидел недалеко от подъезда лифт, который даже не пришлось вызывать – тот уже стоял наверху с открытой дверью…

Вообще-то Паша избегал такие лифты: нередко там воняло, как в общественном туалете, если не похлеще, и так же всё было из матового металла… Но сейчас он вошёл туда и – поневоле вспомнил о кухне-ловушке, не сумевшей остановить периодически догонявших его человечков, прошлое… И этот металл был теперь повсюду, как в бассейне, то ли сталь, то ли дюраль, вроде бы экранирующий, обволакивающий всё пространство – и под водой, и под землёй… Лифт не шёл до перрона подземки, только до промежуточного уровня, где были переходы с ветки на ветку и стояли компостеры. Паша, пробив «штрайфены» (засовывая край голубой бумажной «гармошки» в щель компостера, он вспомнил шпаргалку с «Образом Безухова», и вся эта схема списывания промелькнула у него в голове и наложилась на схему метро, которую он после этого разглядывал с минуту, намечая маршрут и ощущая в то же время какой-то смутный смысл в образе бесконечной машины, запускаемой бумажной полоской), и вот он уже ехал на эскалаторе, борта которого поблёскивали тем же самым металлом, играли мелкими волнами, оптически дребезжали полосками, отражая ступени транспортёра, и Паша плавно вплывал в металлическое марево, вспоминая слова речитатива, который крутил недавно Ширин: «Ветер море подметал, как будто море есть металл…» – под звук какой-то… что ли, шарманки… Ну да, «кухня души» вывернулась наизнанку, и её так разворотило, что развёртка казалась Паше бесконечной… А когда кажется, надо креститься – что он и делал теперь, стоя у входа – или выхода – из дурной бесконечности, на перроне, мелко так, незаметно, два или три раза, после чего нажал на железную ручку, дверь отъехала, и он вошёл в вагон подъехавшей электрички.

В вагоне было не так уж и душно, ну чуть-чуть душновато, он скорее вспомнил эти приступы клаустрофобии на грани с удушьем, которые бывали у него пару раз после каких-то примесей (тут ведь тоже он не исключал, что в косяке, лежавшем в пепельнице, была и какая-то химия, DMT, например, или что-то в таком роде) ещё в родном городке, один раз в компании как Котова, так и Семёнова… И подумал, что двое – на кухне – могли задохнуться…

Он решил, что надо будет обязательно уговорить Ширина зайти в бар «Без Названия» и что-то разузнать о судьбе двух дураков…

В сущности, это были измены, конечно, у него, у Паши, после чего никакого такого удушья не наступало, нет, и стены не сужались, и не раздавливало его, как персонажа древнего хоррора – потолок… Он это понимал, да, что это просто его проекции, экстраполяция его N-ских страхов, и тем не менее эти периодические перебранки, которые он слышал, – опять же, понимая, что это точно звуковые галлюцинации, говорящие человечки, что его плющит, но при этом плющ прорастает сквозь чей-то сон этакими железными листьями… или листовым железом… хотя он уже видел где-то и пальмы с железными листьями, когда гулял в перерыве в округе своего офиса… «Но не убудет от Ширина, если он зайдёт и разведает, как там, что там, было, не было… а мне бы легче стало на душе… как-то так…» – думал Паша, когда услышал «Здравствуйте, молодой человек!» из уст не самого Ширина, но всё-таки его соседки… «Так что тоже своего рода субстанция», – подумал он и сказал:

– Здравствуйте. По-моему, мы с вами были на ты.

– Ну, это же было на правах социалистического общежития, – сказала она и рассмеялась каким-то другим… то есть не тем противным «мадам-брошкинским» смехом, который он не переносил, когда жил у Шириных.

Да, надо бы уже сказать, что Паша, найдя работу, вскоре нашёл и квартиру, в которой он и обитал теперь – уже несколько последних месяцев, но подробнее о его квартире поговорим, наверно, в следующей главе…

– Социалистического общежития? – машинально переспросил он, отметив про себя, что Кома вообще какая-то другая…

Слишком какая-то лучащаяся, помолодевшая… И не то что даже «скинула годков с десяток», как говорят в таких случаях, «баба ягодка опять» и всё такое… нет, Кома, больше того, как будто совсем ускользнула от времени, и эта её новая улыбка, и это что-то светлое, то ли нимб, то ли капюшон, накидка прозрачная, ну да, вокруг головы, вокруг плеч, которой на самом-то деле и нет, конечно, но надо бы пощупать, чтобы убедиться…

Так или иначе, но Пашу вдруг потянуло… так сильно, как будто вокруг Комы образовалась область низкого давления… как будто, став «женщиной без возраста», сделав свой тайный прыжок out of time, Кома одновременно сделалась неподвластной пространству, которое особенно действовало Паше в тот день на нервы своим метаметаллическим блеском…

Разговор в метро был, насколько он потом помнил, ни о чём, или нет… О самом метро, ну да, хотя на самом деле уже было не важно, что говорить… Ну, Кома несла там, кажется, какую-то чушь о камерах наблюдения, и в первый момент ему показалось, что это – на всякий случай, как бы предупреждая его и предохраняя себя – от каких-то диких его поступков, слишком уж отмороженный вид у него был, наверное, в тот момент, когда его окликнула эта ухоженная дамочка, как бы разные миры соприкоснулись в тот момент… но сразу же он понял, что это только его мнительность, а на самом деле она просто всё это слышала в новостях культуры и вот пересказывает, как некая художница сделала видео для биеннале, получила доступ к материалам камер наблюдения, оказалось, что они сняли её путь, через весь Нью-Йорк или там Лондон… подробности Паша не помнил, включая и пересадки, то есть снято было абсолютно всё… «И что?» – «А то, что мы все на самом деле уже давно играем в кино! – сказала Кома. – Но не все это знают»… Ну да, открытие… Но в самом деле было уже не важно, о чём говорить, когда они шли от остановки, они вообще молчали, и если их и продолжали снимать камеры наблюдения, то при просмотре впечатление было бы ложным, выглядело бы это так, будто Кома тащила мальчика к себе домой на цепи, а на самом деле у него была такая упрямая эрекция, что неудобно было идти, вот он и отставал от неё то и дело…

А за порогом её квартиры, как с цепи сорвавшись, набросился на неё… так, что в первый момент на самом деле немного испугал эту видавшую виды женщину… Ну и как бы там ни было снаружи, но в домах камеры наблюдения… пока, во всяком случае – в частных домах, всё-таки отсутствовали.

Потом, когда они перешли из холла (где у Комы стоял мягкий уголок, и так не слишком-то удобный, к тому же разделившийся, как бы в пику хозяйскому соитию, на две разъехавшиеся половины) в спальню, он подумал, что давно так не трахался, а может быть, и вообще никогда…

Нет, меньше всего ему хотелось в данный момент перебирать в памяти «старые акты», но ощущение было именно такое… что все предыдущие телодвижения… в ночных подъездах, на скамейках детских садов, в пустых – до прихода родителей – квартирах, на забытых фазендах… были не то чтобы ложными, нет – они были по-своему прекрасны, конечно, но… никогда не доставляли ему такого… чисто животного, что ли, кайфа, или вот ещё было такое словосочетание, забытое: «плотская любовь»… Ну вот, да, они все были какие-то не такие плотные в тактильном смысле… как будто, вращая пальцем диск зелёного родительского телефона, он на деле вращал калейдоскоп… но тут надо бы объяснить, потому что образ пришёл Паше в голову давно, в тот момент, когда он ещё думал, какой номер набрать, а уже крутился диск, как бы сам собой, раздавалось тихое жужжание, и заодно с диском вращались в Пашиной голове другие цифры и соответственно «личики» – как стёклышки в калейдоскопе, – пока не складывались в одно… а если по этому номеру – лица́ – ещё и удавалось дозвониться и ответом было «ДА» в этот день… всё равно лицо оставалось – и при встрече – каким-то… не совсем сложившимся, что ли, немного бестелесным… впрочем, как и всё остальное… но правды нет и ниже… каким-то слегка эфемерным, ну да… потому, наверно, отчётливее всего в памяти Паши и запечатлелось не одно из нескольких десятков личиков… а диск телефона, заедавший немного на некоторых цифрах… кажется, на тройке… впрочем, Паша в этом уже был не уверен, и тут же он подумал, что память устроена не совсем так, как он сейчас представляет её… На самом деле память зависит от многих параметров, в том числе – от момента запроса… Ну да, «держись за здесь и теперь, сквозь которые будущее погружается в прошлое…» и там ещё что-то про ягодицы, кстати… как она сейчас кричала: «Держи крепче!» – и он сжимал их… понятно, что сразу после одного акта совсем не хочется вспоминать другие, точнее, они просто не вспоминаются, а так… не такие уж они и эфемерно-бестелесные были, лица… и не безличные – тела… Особенно то, что было в крапинку… Ксения… сама же заразив его ветрянкой… сосредоточенно ставила на нём эти точки – повсюду, в том числе и на члене, который она так смешно переваливала из стороны в сторону… а потом он потребовал, чтобы она и ему дала себя «дорисовать», и хотя у неё – и так уже всей пятнистой – это не нужно было делать, всё зажило – пятнышки были бледно-зелёными, размытыми, и Ксения была как рисунок акварелью… но согласилась, и вот это он запомнил навсегда: кисточка-спичка, что-то белое и худое, руки как спички, и ноги, как руки… и эти зелёные точки, переходящие с тела на тело в калейдоскопе, вращающемся вместе с телефонным диском…

Ну вот как-то так там это всё и крутилось, приводные колёса энтелехии, зелёнка, ветрянка…

– О чём ты думаешь? – спросила Кома, тихонько погладив его по щеке.

– О старом родительском телефоне… Ну, помнишь, такие, с вращающимся диском…

– Почему вдруг?

– Откуда мне знать? Это ж как ветер – крутит флюгер в голове без царя… Да, вот вспомнил старый анекдот, слушай… «Это 33333?» – «Да, а вам кого?» – «Скорую вызовите пожалуйста, у меня палец в дырке застрял!»

– Смешно. Если не задумываться о фрейдистском толковании…

– А зачем? Это же вчерашний день теперь… Скажи лучше, зачем тебе два телевизора в гостиной? Да ещё таких больших…

– Ага, началось! «А зачем тебе бабушка…»

– Да ладно тебе, тоже мне бабушка, – Паша рассмеялся ясным смехом, и Кома тоже улыбнулась – вполне беспечно…

– Глупенький, – сказала она и прислонила к нему голову, – глупенький замечательный мальчик… А у меня вообще всё в двойном числе. Даже попа. Не веришь?

– Ха-ха-ха, – сказал Паша, – ты врёшь, она у тебя одна, просто две части… как у твоего мягкого уголка в передней…

– Тсс… Нет-нет, – Кома приподнялась на локте, взяла его руку и положила к себе на грудь, – вот она, моя вторая передняя…

Она легла на спину, Паша сел на неё сверху, подвинулся повыше, упираясь ногами в кровать… Кома сдвинула руками свои крупные груди, и он, пободав их, подумал, что она хочет, чтобы он там и остался, между ними, и он был не прочь, потому что там тоже у неё всё было… достаточно плотно, но она вдруг их резко раздвинула – как раздвигают ноги…

– По правде говоря, про вторую попу я прочла недавно, – сказала она, – в одном модном романе, там это один из лейтмотивов… но там была одна ошибка.

– Ну и романы же ты читаешь…

– Ну да, любовные романы, что ты хочешь от старой тётки? Впрочем, этот был не совсем мусорный…

– Что же тогда было в других? И какая же в этом могла быть ошибка? – засмеялся Паша. – При таких глубоких прозрениях!

– Там говорилось, что вторая женская попа ведёт в никуда, что она, как там было сказано, «самореферентна»… А это неправда.

Паша вдруг понял, что так он сейчас не хочет… что она же своими устами или, точнее, словами прежде, чем устами, – что она делала, кстати, как раз не так плотно, как ему сейчас хотелось… и до этого пробудила словами другое желание…

И так это всё продолжалось, с бормотанием: «…Ты волшебный… с тобой можно этим заниматься всё время, да? Да, мой мальчик? Круглые сутки, да?..» – приговаривала она, пока не спохватилась: «Давай спать, завтра на работу… И потом… нельзя же тебя всего съедать сразу, мой мальчик…»

Но посреди ночи он проснулся от такого сильного столбняка, что решил овладеть спящей, то есть он нагло разбудил Кому и, коротко спросив согласия, как бы «для порядку», и даже не дождавшись ответа – «молчание знак согласия», снова проник в её «закрома»… При этом он подумал, что наверняка этот акт начался во сне – с кем, теперь уже неизвестно, но вот же – хорошо иметь рядом с собой такую тётку… чтобы так вот закончить начатый во сне акт, для этого, может быть, стоит даже когда-нибудь жениться, наверно, только для этого люди как раз и женятся…

Да, всё более резко двигаясь в Коме, Паша, прежде чем перестать думать совсем, невольно вспомнил, как ему когда-то не дала одна… звезда района, но… так раззадорила при этом, что он… со стоящим органом… добрался до квартиры другой знакомой – пересёк при этом весь микрорайон по диагонали… и вот что за странное чувство было у него тогда, когда он кончил… в другой вершине квадрата – это уже была не ветрянка какая-нибудь, а чуть ли не начало дезинтеграции…

Сейчас же всё было настолько уютно, удобно – начал с одной во сне, кончил с другой наяву, но на том же самом месте…

«Это и есть гармония», – то ли подумал, то ли прошептал Паша и вышел из неё, после чего Кома сказала: «А поговорить?» – от чего Паша рассмеялся, чувствуя себя при этом уже совершенно счастливым человеком.

– Чего смеёшься, – произнесла она тем же делано ворчливым и немного хрипловатым спросонья голоском.

– Ну, ты смешно сказала.

– А. Опять изнасиловали… Везёт Марье Иванне… Нет, но правда… Я забыла тебя спросить – я хотела ещё по дороге, потом решила, что лучше дома, налью тебе чайку или чего покрепче и спрошу… но ты мне не дал, – Кома зажгла торшер и даже нашарила, не глядя, на тумбочке свои очки. – Что случилось, Паша? В метро, когда я тебя встретила, на тебе лица не было.

– Да ну, лицо… это такое дело, – сказал он, – десятое. Да ничего. Это просто внутреннее было, как бы сказать… – Он замолчал, подумал и сказал: – Слушай, ты же на самом деле хочешь спать дальше. Спи, а? Ну всё, спросила, я оценил. А то как начну отвечать, ты не рада будешь – такая покатится телега…

– Скажи-скажи, – потребовала она.

И действительно вскоре снова заснула, и часть слов Паша проговорил в пустоту, но что-то она вроде успела услышать и даже как будто понять… где-то там – посреди сцены, в которой его старшие друзья заспорили с винтовками в руках, стоя у камина, о том, как поступить с каким-то новым для их городка рэкетом… а потом как-то плавно их спор перешёл от феномена отморозков к разговору о главном, философскому, по сути, разговору, очень эмоциональному, с толканием друг друга в грудь – да так, что один при этом чуть не залетел в камин, искры… Кома устало сказала, послушав немного:

– Мне кажется, мой мальчик цитирует Фёдора Михалыча Достоевского… что мило, конечно, для разговоров в постели… вот только не могу вспомнить, откуда это именно, я не так что вот прям «среди ночи меня разбуди»…

– Да нет, – сказал он, – скорее Шекспира… Потому что ключевая во всём этом – фраза, которую как-то сказал мне Котов и которая до сих пор меня догоняет ab und zu[7]… Из-за неё я всё это и вспомнил, прости…

– Ничего, только не мешай языки, – заметила она, – я сама иногда… но это дурной тон…

– Прости, я знаю, просто иногда трудно удержаться, так смешно звучит и в то же время… это пройдёт, я же только учусь…

– Но ты отвлёкся…

– Очень трудно быть, – говорил Котов, – если узнал, что можно не быть.

– Да уж…

– Как ты думаешь, а мы вообще-то… А может, нас и вправду… просто нет, а, Кома? Нет, и всё?

– Это, – сказала она, – неправда. Мы есть. Мы есть, Паша. Мы. Есть. Мы есть… – повторяла она всё тише и тише…

Потом он долго лежал без сна и думал о том, как сюда попал, вспоминал запертую кухню и такой же металлический бассейн… и все эти свои… «метания между наковальней и будуаром»… ну да, барыньки… и до этого – очертания собственной тени, скользящей по серому дну… и трёх «предсказательниц» в розовых шапочках, которых недавно видел в круглом пуле, где были джакузи и голубой водоворот, касательными к которому лежали три спящие, совершенно неподвижные, с закрытыми глазами, девицы… и он, сколько ни порывался, так и не решился ни с одной заговорить…

Он такое видел только в кино “Minority Report”[8], три оракула женского пола лежали там в солёной воде, а здесь был хлор, остальное же точь-в-точь: освещение, голубой пул, расположение тел… И что-то ещё мелькнуло у него в голове в тот момент – когда он это вспоминал, лёжа рядом с Комой, перебирая в памяти события фильма, эти встречные потоки времени, предотвращение преступлений и «отказ от памяти в пользу жертв катастрофы» и т. д. и т. п. Всё это позже нахлынет на Пашу и, можно сказать, захлестнёт не по-детски, вот тогда мы и будем пытаться по крайней мере пересказать… А здесь, в квартире Комы, поскольку он всё равно не спал, то мысли о фильме повлекли за собой желание посмотреть что-нибудь глазами – он вспомнил о больших экранах в гостиной, стоящих напротив друг друга, как огромные пластины: Анод и Катод… Адам и Кадмон… и вдруг сполз с кровати и пошёл туда, взял с журнального столика пульт и сделал такое движение, как будто забрасывает удочку – сначала в один тёмный омут, потом в другой…

Оба засветились, но из одного Паше ничего не удалось выловить, кроме помех, и он его погасил, а в другом, немного полистав каналы, он услышал русскую речь.

Хотя Кома говорила ему, что русского ТВ у неё нет… Но это был немецкий канал, показывавший в тот момент фильм о Гагарине… Впрочем, не только о Гагарине, вообще, как оказалось, о «русском космизме» – Паша понимал немецкий перевод наполовину, но русский язык, на котором говорили собеседники автора, то и дело прорывался, перевод не заглушал их полностью… И это был очень странный – для Паши по крайней мере – текст и вообще фильм, где, скажем, после разговора с космонавтом Леоновым или с дочерью конструктора Королёва шёл совершеннейший сюр… при этом документальный – как бы из серии «нарочно не придумаешь»…

Вот автор фильма, постучав в высоченные железные ворота (фильм так и назывался: “Knocking on the Heaven’s door”), проник со своей камерой во дворик, где царит обычная для частного сектора разруха… посреди которой пасутся куры и какая-то чёрная то ли овечка, то ли дворняжка, и вообще… всё похоже то ли на стройку, то ли свалку… и посреди всего этого до боли знакомого хаоса-отечества… молодой человек в чёрном деловом костюме и с чёрным наушничком, называющий себя «трансгуманистом», ходит и на неплохом (в первый момент Паше показалось, что и вовсе родном) английском рассказывает о своём странном «хозяйстве»…

«Что, и вот прямо здесь у вас лежат мозги?» – спрашивает его документалист…

Парень приоткрывает толстую крышку чана и говорит: «Да, и головы, и отдельно мозги здесь, всё это наши пациенты…» – «Вы что, называете их пациентами?» – «Да, мы не сомневаемся, что в будущем технологии позволят…»

Разруха в головах, головы в разрухе… И что-то ещё он там нёс о «загрузке сознания в компьютер», про сетевого человека, и всё это было бы ещё не так странно… если бы, говоря это, парень не продолжал ходить по двору и, сгоняя кур, открывать другие крышки, из-под которых сразу же начинал клубиться дымок хладагента… И потом снова шли сюжеты, связанные с космонавтикой, наукой и техникой, пока вдруг автор не вспоминал о другом измерении фильма и спешил на встречу с членами «Федоровского общества», сонный Паша даже не заметил, как член общества или даже его председатель провёл документалиста в металлическую комнату, которую он назвал при этом «зеркалом Козырева»…

Дядечка с бердяевской бородкой сказал, что комната служит для контактов с космическим сознанием… Паша уже проваливался в сон и так и не смог врубиться, в чём там была суть, почему, экранируя кусок пространства, получали «контактную комнату» – где документалист провёл полчаса, причащаясь откровениям Мировага Духа… Но Паша ясно запомнил, что комната была вся алюминиевая: и стены, и потолок… А потом стали показывать рисунки, которые делали тамошние тётки после пребывания в этой комнате, и Паша погасил экран… Оба сюжета как бы возвращали его к тому, от чего он только что, казалось, сбежал, и его, казалось бы, не пристрелили при попытке к бегству…

Он вспомнил свою квартиру, не просто всё ещё никак не обставленную, но в которой вообще ничего пока не было, кроме кухни, оставленной предыдущим жильцом. Вспомнил первые дни, когда он ещё даже не пользовался холодильником или, точнее, он своеобразно им пользовался… то есть ел он вне дома, как-то так получалось, кроме того, ему хотелось, чтобы холодильник постоял открытым, ну чтобы выветрился оттуда дух предыдущего хозяина, точнее, его еды, ну да, мы есть то, что мы едим… Но Паша сам при этом частично залезал в холодильник – он помещал туда ноги просто потому, что их больше некуда было деть, когда он писал на холодильнике письма или просто шарил по сети… Никакой другой поверхности, возвышавшейся над плинтусом, в доме не было – спал Паша на полу, на матрасе… А холодильник был маленький, в половину человеческого роста, – вот Паша и использовал его в первые дни как письменный стол… Удобнее при этом было ставить в него ноги, иначе колени упирались в стенку холодильника, и было неудобно, – и вот так, с ногами внутри (проволочные полочки он, конечно, перед этим оттуда вынул), он и сидел в первые дни перед сном…

В общем, понятно, что этот непонятный докфильм, и этот трансгуманист районного масштаба, и эти тела, и эти головы, эти мозги в бочках… вызвали в Паше довольно своеобразное ощущение… Ему как бы показалось – ну, на какую-то миллисекунду… но потом ещё на одну-две-три… что он там и лежит, у себя на родине, в чьём-то частном секторе, ну или его мозг, что тоже не слабо, согласитесь… А его «аватар», так сказать, смотрит на это по телевизору, по особой программе… по подписке… special for you… Это – что касается телесной составляющей, you know… ну так а духовная была не менее впечатляющей: алюминиевая комната как итог его металлического трипа, вот ведь из какой перспективы…

Спасало то, что всё это было смешно. Испугаться алюминиевых «чайников» было бы трудно и в том случае, если бы Паша был в тот момент один в пустой чужой квартире…

И всё-таки хорошо было то, что можно было пойти в другую комнату, лечь под одеяло и, припав к тёплой тётке, как к печи, удостовериться, что вот он ты, существуешь, ощущаешь тепло всем телом, всё тут оно, и ты при этом не совсем суккуб, сукин сын, хоть и прижимаешься к ней как-то слишком крепко со спины… но только на мгновение… и можно самому уснуть наконец, как бы погасив один за другим все уменьшающиеся чёрные экраны, вложенные друг в друга в бесконечной перспективе, как зеркала в старом трюмо в доме у родителей…

Когда он проснулся и вспомнил ночной – предутренний – фильм, то хотел спросить Кому, не может ли она посмотреть в программке, было ли это на самом деле по какому-то каналу или это ему приснилось… Но Комы нигде не было, а на тумбочке лежала записка: «Не смогла тебя разбудить, мой мальчик. Позвони на работу, скажи, что берёшь отгул, если поздно проснёшься. Ты говорил, что у тебя уже набрались Überstunden[9], – вот и воспользуйся ими. Или скажись больным. Я тебя целую – и уже поцеловала, но так нежно, что ты не услышал».

День пока что был довольно хмурый, и, глядя сквозь сетку, охранявшую балкон Комы от голубей, на стальное немецкое небо, Паша и без подсказки понял, что ничего ему не приснилось: ни металлическая комната, растянувшаяся аж до глубины России… ни то, что они с Комой вытворяли по эту сторону экрана… где тоже было много металла, но не того… не матового, а сверкающего – никель, хром… Только сами сны в тёмных промежутках… он забыл, но и это не страшно – он верил, что когда-то их вспомнит, да-да, все свои сны…

Он только не мог теперь уже вспомнить, подумал ли об этом до или после того, как налил себе кофе, включил стоявшее рядом с кофеваркой маленькое радио и услышал, как слезливый – и в то же время знакомый до слёз – голос поёт:

* * *

Ширин понял, что так оно и есть, точнее было, что он бывал на этой улице, но чёрт его знает когда, теперь уже не вспомнишь, сколько лет прошло, тогда она была совершенно пуста, на ней не было ни одной «кнайпы» (ну бара то есть, одно из редких немецких слов, которые проникли всё-таки в «язык Ширина»… впрочем, слово это было и не только немецким, но ещё и польским, например). Ну, может быть, что-то и было в самом начале, какое-то отстойное заведение, как будто перенесённое туда с пыльной окраины вместе с парочкой пивных пенсионеров, с этой их игрой в дартс, что-то такое Ширин помнил, хотя никогда туда не заходил – просто, проходя мимо своей неторопливой, «перевалочной» походочкой, видел тогда сквозь стекло… кажется, вот здесь, да, где теперь вместо прозрачного стекла почему-то зеркало во всю витрину.

И теперь эта улица сделалась людной: сразу в нескольких местах она буквально запружена молодёжью – Ширин то и дело попадал в очень плотную толпу, а через десять метров толпа кончалась, улица снова была свободной, а потом была очередная «площадка молодняка»…

Все они не помещались на тротуарах у дверей своих «кнайп» и частично стояли на проезжей части, благо движение здесь было разреженным, края дороги были так плотно заставлены машинами, что бессмысленно было искать зазор среди них, да и вообще: сюда приезжали выпить, поэтому пользовались метро, или шли пешком, или, если уж приехали на машине, оставляли её где-то далеко, в двух кварталах, если не в пяти.

Разве что такси иногда быстро останавливались, высаживали пассажиров у дверей заведения и сразу же ехали дальше – толпа нехотя расступалась.

За несколько домов до того, где был теперь бар без вывески, куда его уговорил-таки зайти Паша, на втором этаже или, может быть, на третьем… Ширин когда-то побывал несколько раз в гостях у одной особы, но обстоятельства посещений были не такими, чтобы их стоило вспоминать… Вот он этого никогда и не делал.

Да, пожалуй, что ни разу – пока снова не попал на эту улицу, только сейчас, проходя мимо этого дома, он невольно вспомнил комнатушку, в которой стояла клетка с волнистым попугайчиком – Wellen-sitt-ich, ну да, ну да… Ширина ещё тогда заворожило новое слово, он сразу стал с ним играть: «О волны, о нравы… волны, быт и я… волна, разбивающаяся о быт… волнисто-нравственный»…

Ширин на самом деле был вполне постоянным в своих чувствах, почти «идеальным мужем», но если уж он попал к «модистке» (как он её про себя называл, потому что она училась в школе моды), то ему нравилось напоминание о волнах, о переменном токе и напряжении.

Но дальше всё было так, что можно было бы пропустить, перемотать – «искры» не было, что ли, и он – ну разве что ещё раз убедился, что однолюб – он и в Африке однолюб.

Поставил где-то там в своей невидимой «Книге жизненных опытов» как бы такой крестик…

Лиля была в тот момент в Москве, ну было такое дело…

Ширин уже давно прошёл мимо этого дома и теперь достиг своей цели – которую узнал вот именно по отсутствию у неё названия…

Он уже привычно как бы даже протиснулся сквозь толпу курящих на улице молодых людей и постучал в закрытую дверь с застеклённой дырочкой, похожей и на глазок, и на окошко: «Амбразура», – подумал он, увидев в бесшумно приоткрывшейся двери огромную лысую голову.

«Тюрштеер», то есть привратник, или как его назвать, торшер без абажура с голой светящейся грушей, тыквой… Ширин так сразу не смог это перевести, а он всегда всё про себя переводил на русский – как будто бы опасаясь, что если проживёт один день на одном хох-дойче без перевода, то этот день будет переведен в другом смысле – его потом не будет в той самой «Книге», вещество памяти испарится, да… и окажется, что ничего и не было, о как. И не только дней, но и лет… Кто это недавно вспоминал, что сказал Куприн, вернувшись в Россию? «Двадцать лет – коту под хвост»…

Привратник или просто вышибала… уставился на Ширина профессиональным взглядом, смерил-взвесил и, отступив назад, открыл дверь.

Ширин понял, что прошёл фейсконтроль, и подумал, что это, может быть, и не вышибала вовсе, а хозяин, управляющий – Wirt… Какой-то у него странный взгляд, слишком не простой какой-то… И Паша ведь, подробно описывая бар, не говорил, что там кто-то стоит на дверях, а Паша там бывал не раз и не два… он был там, по его же словам, какое-то время завсегдатаем, ну да…

Да, но с чего бы хозяину стоять самому на дверях…

Нет, это привратник, конечно, значит, поставили, значит, необходимость появилась, значит, может быть, был какой-то инцидент…

Да, но мало ли что бывает в распивочных, это вообще ничего не значит, просто ноль инфо, и глупо вот так сразу же у вышибалы спрашивать, что тут было… Ширин полностью отбросил эту мысль.

Он подумал, что заподозрил в швейцаре хозяина из-за его взгляда из-под массивных надбровных дуг, – таким примерно он недавно представлял себе хозяина другого заведения, которого не видел вовсе, но о котором прочитал, и вот теперь тот «вирт» тут присутствовал… не то что даже виртуально, или ради красного словца, но получил тут как бы живое воплощение…

На прошлой неделе Ширин возил в Альпы своих гостей – соученика, ненадолго приехавшего из Москвы со всем семейством, а за компанию они с Лилей сагитировали поехать ещё одну семью, здешнюю, где были дети примерно того же возраста, что у москвичей. Поехали в горный посёлок на поезде по «баварским билетам», позволяющим путешествовать дёшево и многолюдно. Приехав, отправились гулять по горным тропкам, Ширин с удовольствием смотрел на всё как будто в первый раз глазами старых друзей, которые не только в Альпах были впервые, но, во всяком случае их дети, вообще в горах – в первый раз в жизни…

Потом они все стояли на перроне, усталые и счастливые, ждали поезд, который должен был выехать прямо из узкого ущелья, где, как всегда в это время, лежал туман или низкое облако…

Ширин любил этот момент, когда прямо вон оттуда, из облака, выкатывается маленький состав… Однако ждать надо было ещё минут двадцать, а Ширин хотел в туалет… Оглянувшись по сторонам и не найдя ничего другого, зашёл в станционный трактир с хорошей вывеской: “An der Endstation”. «То есть “Последний кабак перед заставой”… Впрочем, такое название больше подошло бы вот этому месту», – думал Ширин, попивая пиво и оглядывая заведение, которое было не в горах, а в предгорье, здесь и сейчас…

Да, так вот о том, другом – что было в горах… грозная официантка-валькирия там резко окликнула Ширина и сказала, что в туалет у них можно только посетителям. Ширин кивнул: «О’кей, айн хеллес», – подумав, что с удовольствием опрокинет кружечку, дело ведь одной минуты… Но выйдя из туалета, никакой такой кружечки он не нашёл, ни на стойке, ни на столиках, вопросительно уставился на одну официантку, на другую – их там было целых три за стойкой, а четвёртая что-то выносила из кухни… «Ждите, – сказали ему, – мы не можем всё сразу». «Странно, – подумал он, – такое маленькое помещение и столько персонала – и не могут сразу налить одну несчастную кружку…» Он посидел за столиком, тихонько барабаня пальцами по столу… минуту, другую, третью.

Потом он встал, подошёл к стойке и сказал: «Послушайте, этак я и на поезд опоздаю, нельзя ли немного быстрее?» – «Не надо нас подгонять! Вы не один!» – «Да, но не так уж нас и много», – удивлённо пробормотал Ширин и обвёл рукой помещение, где было помимо него всего пять человек. «Ждите, – был ответ, – вам принесут». – «А если поезд уйдёт? Там мои друзья на перроне, и это последний поезд… Знаете что, не нужно мне тогда никакого пива, я пошёл». – «Нет, вы не можете уйти, – сказала нахмурившая брови официантка, – вы уже заказали. А поезд – это ваши проблемы». Ширин ошеломлённо уставился на неё, но потом всё же вернулся за столик и сел. Просто чтобы получше рассмотреть эту сцену оттуда: ему вдруг показалось, что он попал в какой-то старый, забытый фильм… И вот оттуда, да, из-за столика, глянув на официантку, а потом переведя взгляд с её каменного лица немного выше… он заметил наконец табличку на стене и, прочитав её, расхохотался.

Пиво принесли через минуту, на поезд все успели, да, и вот что было там написано – на табличке, на стене трактира под названием “An der Endstation”: «Если вам кажется, что наш персонал хмур и неприветлив, что как-то все здесь с вами особенно недружелюбны, с вами как-то не так обращаются… Знайте: это только потому, что вы ещё не видели нашего шефа!»

Вот о нём Ширин и подумал – о тамошнем невидимом хозяине, глядя на здешнего привратника с его свинцовым – не то что взглядом, но и затылком, да и вообще… со всех сторон казавшейся свинцовой в тусклом свете огромной башкой…

Однако официантка была здесь другая, вполне приветливая, и Ширин прикидывал в уме, с чего начать разговор, – он решил задать интересовавший Пашу вопрос именно ей – ну а кому ещё? За стойкой стоял ещё и юноша, но видно было, что герла тут главная… Но Лев не спешил, а так как делать было нечего, вспоминал табличку, что видел в горах, и даже улыбался при этом…

– Да-да, ещё одну, – сказал он официантке. Она нацедила ему кружку, поставила галочку на картонном кружочке, после чего Ширин наконец сказал:

– Могу я тебя о чём-то спросить?

– Конечно, – сказала она.

– Не было ли здесь такого полгода назад… Чтобы двое русских случайно оказались запертыми на кухне.

– Ну и?

– Что?

– А дальше что было?

– Так это же я тебя хотел спросить.

– Да, странный вопрос. Тем более что здесь вообще никогда не бывает… никаких русских.

– Что, неужели вообще никогда не заходили? – удивился Ширин.

– Ну, может быть, был один когда-то, такой симпатичный паренёк, заходил иногда… Но, во-первых, один, а не два… и, во-вторых, мы его на кухне не запирали, – она засмеялась, а потом сказала:

– Меня зовут Софи. А вас? Я надеюсь, что вы не последний раз к нам заходите, так чтобы просто знать ваше имя – когда записываешь, что вы выпили…

– Лев. Можно Лео. Скажи, а можно мне взглянуть на кухню, одним глазком, а?

– Вообще-то это не принято, кухня у нас закрытая. Но если тебе так хочется, то почему бы и нет. Ханс, я сейчас, – сказала она парню за стойкой и быстро оказалась по эту сторону…

Лев-Лео пошёл за ней следом, по дороге она заглянула в тёмный закуток, и в руке у неё зазвенела связка с ключами. Она резко открыла тяжёлую дверь, и Лев увидел людей в облаке дыма, которые, в отличие от него, совершенно не удивились, один из них обернулся и сказал: «Привет, Софи».

– Привет, – сказала она и обратилась к Ширину: – Вот она, наша таинственная кухня. Она давно не работает, как видите. Здесь иногда курят: вытяжка позволяет совершать такой грех, да мы ничего при этом и не нарушаем – в зале посетители дымом не дышат, здесь же собираются старые курильщики, тоже теперь довольно редко, только друзья, так сказать, заведения… Ну, вот и всё. Никаких других «скелетов в шкафу», как говорят английские друзья, у нас нет, и русских друзей мы здесь не запираем… Вы курите? – спросила она, зажигая сигарету.

– Нет, – сказал Ширин, – хотя, пожалуй… Если дадите одну, в счёт счёта, так сказать, после пива иногда хочется вспомнить старое.

– Да ну какого, к чёрту, счёта, угощайся. Единственный русский, который здесь бывал, – это тот молодой человек, о котором я вам уже сказала, как-то его звали… Па-ал, нет?

– Павел. Или Паша, не знаю, как он представился. Но откуда ты знаешь, ты же не каждый день работаешь? Может быть, это было просто не в твою смену.

– Дело в том, что я не просто официантка, – сказала она, – я ещё и помощница вирта, так что я в курсе всех событий, особенно происшествий. У нас вообще-то планёрки каждую неделю, знаете. Да-да, у нас серьёзное предприятие, это не простой бар… В общем, я в курсе всех дел, – сказала она, – поверь. И если бы…

Она замолчала, потому что железная дверь приоткрылась и вошёл второй бармен…

– Софи, – сказал он, – там проблема небольшая, этот мексиканец снова не хочет платить, хочет снова в долг, говорит, что ты ему обещала…

– Я? – воскликнула она. – Вот наглец!

– Посмотри, а? Клаус его не выпускает… А я перекурю пока, ладно?

На всякий случай, когда они остались вчетвером – двое в дальнем уголке по-прежнему о чём-то быстро и тихо говорили – почти шёпотом, так что до Льва долетали только обрывки, по которым ничего нельзя было понять, – в первый момент ему даже показалось, что они говорят на русском, но нет, это были «звуковые галлюцинации», он давно уже заметил, что если громкость разговора не превышает определённый уровень, кажется, что говорят на русском, слышишь слова, которые на самом деле не произносятся…

На всякий случай он задал вопрос и Хансу.

Ответ был точно такой же, разве что без упоминания Паши – очевидно, Ханс тогда ещё здесь не работал…

Льва только слегка удивило то, что парень говорит так уверенно… Ну, как-то естественнее было бы ожидать, что в ответ на странный вопрос он просто пожмёт плечами или скажет: «Да вроде ничего такого…»

– Ты тоже не просто официант? – спросил его Лев. – Как и Софи?

– Ну да, – согласился парень. – На самом деле я актёр.

Лев рассмеялся, вспомнив снова трактир “An der Endstation”… и подумав, что как-то они и в самом деле связаны, эти два пространства, горное и предгорное… ну конечно… Там он ровно вот это и почувствовал – «мир – театр» – в тот момент, когда прочёл табличку над головой официантки… И ещё он вспомнил сейчас старый глупый анекдот про конец войны в немецком концлагере, начальник которого говорит узникам: «Все свободны, всем спасибо, можете расходиться по домам».

Парень улыбнулся и сказал:

– Да, я актёр… Скоро вот поеду в Гамбург, где меня ждёт роль Гамлета… В Париже есть такой анекдот: если человек говорит, что он художник, его сразу спрашивают, а в каком кафе?

Лев улыбнулся и сказал:

– Я просто тоже вспомнил анекдот… Но он не смешной, нет…

– Уходя, просто захлопните дверь и свет потушите, о’кей?

– Стоп, стоп, – сказал Лев, – а с чего это ты решил, что я хочу здесь оставаться? Даже и на несколько минут? Мы говорили о театре, но тут уже у вас как бы закулисное пространство…

– Ну, мне так показалось, что вы хотите ещё здесь побыть… Хотите сигарету? Пожалуйста. Нет, это не закулисье, у нас всё – сцена, она дицентрична и она везде, и по обе стороны стойки, как я вам уже объяснил, и на кухне – которая как кухня и не работает давным-давно, так что всё это, конечно, декорации, – и он щёлкнул пальцами по металлу навесного кухонного ящика, а потом просто – в воздухе, двумя пальцами – щелчок… После чего этот «призрак Гамлета» как будто испарился, и Лев остался один на кухне – двое других курильщиков ушли перед этим…

На всякий случай он сразу попробовал дверь – она была не заперта, нет, и он тогда решил и в самом деле здесь немного помедитировать… Пожалел только, что не взял с собой пиво, но тут же обнаружил и кружку – прямо возле газовой плиты… Усомнился было, что это его, он как-то не помнил, чтобы брал с собой, но, махнув рукой, решительно взял её и сделал большой глоток. Поставил кружку, открыл выдвижной ящик, второй… И в третьем увидел картину… В массивной золотистой раме. Масло, холст… Лев достал её и поставил на железную панель, рядом с решёткой газовой плитки, прислонив к стене.

На картине была изображена Мария с младенцем на фоне какой-то лимоновой… или, во всяком случае, лимонного, щемящего цвета рощицы… При этом и у Марии, и у младенца были закрыты чёрными повязками глаза… Да нет, просто полосками – как на фотографиях, если хотят, чтобы конкретного человека нельзя было узнать… Но тут-то не узнать было невозможно, ни один человек в мире, наверно, не смог бы их не узнать, значит, этими чёрными чёрточками, закрасившими глаза, художник явно хотел сказать что-то другое…

«На лучших картинах нет лиц и в лучших книгах – имён… – вспоминал Лев слова старой песни, – чтобы… как там дальше? Леди и джентльмены… могли спокойно продолжать… свой утренний кофе… или нет, чай, как-то так… хотя почему бы тогда уже и не вечернее пиво… по крайней мере, больше тут уже точно ничего мне не приходит в голову», – подумал Лев и сделал глоток. Он не мог бы сказать, художник ли это вообще, ну, в смысле, автор картины провёл две чёрные чёрточки, или это сделал кто-то другой, другой художник, поверх первого, сейчас ведь все – художники, в кого ни ткни, кого ни копни…

Впрочем, Лев даже не уверен был, что перед ним не копия какого-то настоящего художника, кого-то из старых мастеров, которого немного более образованный, чем он, человек узнал бы с первого взгляда. «Техническое образование», – говорил Лев, когда кто-то удивлялся, что он чего-то не знает, и даже уже не парился по такому поводу… Как, впрочем, и по всем почти другим: «Зрелость – это когда недостатки начинают выдавать за достоинства»… Он отвлёкся наконец от картины и стал заглядывать в другие ящики, в многочисленные пустые холодильники… Но больше нигде ничего не было, хотя, по идее, там должна была бы «мышь повеситься»…

Да он, собственно, и сам не знал, что ожидал там увидеть – ещё одну картину или пистолет, о котором говорил Паша, – то ли детский, то ли нет… пистоль, да, или, скажем, две фигурки… оловянных солдатиков… или оффшорных рыцарей… или тогда уже богатырей… или, скорее, тогда уже – местных кобольдов… ну кто-то же тут живёт, наверно… природа боится пустот… Но все ящики, тем не менее, были пусты, и Лев снова обернулся к картине, зачем-то перевернул её – ах да, узнать, нет ли там подписи, названия… Но нет, там ничего этого не было – и над входом в заведение, кстати, тоже, никакой таблички, – вспомнил он, – то есть не стали писать “Ohne Titel”[11], что правильно, конечно, зачем тавтология… Боязнь тавтологии…

Допив пиво, Лев напоследок оглянулся по сторонам, а потом закрыл глаза, выключил свет и попытался ещё раз представить море и белый кораблик, на котором он должен был уплыть в какое-то другое настоящее… Но, услышав звук, открыл глаза: на кухню ввалился явно что завсегдатай, судя по тому, как он уверенно в темноте нашёл выключатель.

– О, – сказал он, – im Dunkeln ist gut munkeln[12].

Лев кивнул и перевёл было это про себя как: «Темнота – друг молодёжи», и даже хотел об этом сказать незнакомцу, но подумал, что это выглядело бы так, будто он, Лев Ширин, что ли, примазывается к молодёжи – «молодится», какая он уже на фиг молодёжь… Он хотел сказать иначе: «темнота – друг молодости в том смысле, что, закрыв глаза и выключив свет, старый человек может эту самую молодость вспомнить…» – но это было уже как-то маразматично сложно… Лев просто промолчал, кивнув.

Сразу уйти ему было неудобно, как будто незнакомец ему чем-то помешал, ну, или не то чтобы неудобно… Но он так или иначе не отказался от протянутой сигаретки, задержался и выслушал историю, даже сразу не заметив, что они уже не одни, в кухню вошли ещё несколько человек, и незнакомец – очень высокий и пластичный парень… в том смысле, что, рассказывая, он делал такие движения руками, как это делают рэперы, но более плавно, и получалось всё вместе довольно складно при всей абсурдности слов, которые он при этом быстро произносил…

Он долго жил за границей – в Афинах, вместе со своей греческой женой, пока в один прекрасный день она не ударила его палкой по голове…

– Да-да, – оглянулся он, когда кто-то из вновь прибывших на кухню курильщиков сказал со смешком: «Да ладно тебе заливать, Михи!»

– Палкой, – сказал Михи, – это последнее, что я запомнил. А потом всё – расплывчато, как в этом клипе «Роллинг стоунз»… Ну, неважно, я помню, что летел как-то странно, через Будапешт… Почему через Будапешт? Я понятия не имею. Всё в тумане, и только здесь он начал рассеиваться, этот туман, хотя он и был утрированным… Вот что бывает, когда человек женится. Не женитесь никогда и ни при каких обстоятельствах!

– А из-за чего она тебя так?

– Из-за денег. Была какая-то небольшая ссора, ничего особенного, как лучше распределять семейный бюджет… я совершенно не ожидал такого, совершенно… Всё было как в бреду, очнулся – её нет в квартире, и что-то мне подсказало, что надо побыстрее смываться, что пошла за подмогой, родню звать… и я как был поехал в аэропорт, без вещей, без ничего, слава богу, эта тварь паспорт оставила и одну карточку, хотя, как покупал билет… я ничего этого не помню, и почему вдруг Будапешт, чёрт возьми? Но факт, что там я очнулся, в аэропорту, и всё как будто бы во сне… но при этом я в Будапеште, в аэропорту…

– Может, она тебе что-то подмешала, – предположил один из слушателей.

– Не думаю, – сказал Михи, – она простая была такая деваха… фармацевтика не по её части, она вот – железной палкой по голове, это да… Вот её сестра младшая, та могла бы…

Перед тем как выйти, Лев ещё раз оглядел кухню, подумав, впрочем, что вряд ли последний раз – здесь и в самом деле что-то было, какое-то расслабленное, лёгкое безумие… «Как будто ты дома, – подумал он, – вот да, как будто ты дома… но на уровне какого-то более глубокого слоя, чем внешний… внешне – какой же это дом, это бог знает что, затерянный мир, как правильно говорил Паша, где кто-то исчезает, а кто-то появляется… после нуль-транспортировки, прямо из Греции… Ну, или транзитом… эттрактор…»

В баре теперь было тесно, публика была в основном совсем уже юная… Одна девушка просто даже смутила Льва – при его появлении она отставила кружку с пивом, распахнула объятия и воскликнула: «Папочка! Я наконец-то тебя нашла!» Лев криво усмехнулся и стал протискиваться к стойке. «Счёт», – сказал он официантке. «Уже, так быстро? – сказала она. – Вам у нас не понравилось?» «Да нет, – сказал Лев, – очень даже. Хотя я, наверно, немного староват для вашей кнайпы». «Отнюдь! – воскликнула Софи. – Посмотрите вон туда – у нас не только малолетки бывают. Отнюдь!»

Лев обернулся и в самом деле различил в зазорах между мельтешащими молодыми телами… столик, где сидели его седые одногодки или даже люди постарше… и вместе они там смотрелись довольно колоритно, на одном была кожаная шляпа с широкими полями, потом всё исчезло, а в следующий момент, когда в окружающей Льва толпе образовался зазор и стол «старой гвардии» стал снова частично виден, Лев понял, что они там играют в карты: «Судя по резким движениям – что-то простое, вроде нашего подкидного дурака…»

– А вот к ним мне ещё рано, – сказал он, обернувшись к Софи, которая протягивала ему сдачу, – да нет, у вас очень мило, чего там, и музыка мне нравится, и публика, просто я человек семейный, знаете, выпил – и пора домой, чтобы жена не беспокоилась… А то вот только что мне на кухне рассказали, что бывает, когда… жена сердится.

– А можно вашу визитку? – сказала Софи.

– Визитку? – удивился Лев. – Да у меня с собой и нет. А зачем вам? Давайте я вам просто телефон свой напишу, мейл, а вы мне… или мы на ты?

– Есть одно дело… Мне может понадобиться частный детектив, – сказала она, – подавая ему блокнотик и ручку.

– Что? – сказал Лев. – А я при чём?

– Что, совсем ни при чём? – хитро улыбнулась она.

– А… я понял, мой вопрос тебя навёл на мысль, что я…

– А что, разве не правда?

– Да нет. Я просто так спросил… Ведь ничего же не произошло на самом деле?

– В общем, заходи к нам! – сказала Софи и устремилась вдоль стойки туда, где её уже с минуту нетерпеливо просили замутить коктейль с незнакомым Ширину названием…

Ширин с удивлением заметил, что джин-тоник здесь подавали с ломтиком свежего огурца – он никогда такого не видел, судя по всему, это была какая-то новая мода…

«Вместо того чтобы по-человечески… давать к водке солёный… они дают к джину – свежий, вот всё не как у людей, – думал Лев, выходя из бара. – Но в целом здесь и в самом деле довольно славно, Паша был прав… “Папа, я тебя нашла!” Почему было и не поддержать разговор… с дочечкой… но всё, теперь это поздно, или…» – На мгновение Ширин замер – уже стоя на пороге, точнее, за порогом заведения, где тоже, как и на кухне, толпились курильщики, так что сама кнайпа показалась Льву проходным – между двумя облаками дыма – двором…

Но что облака… это уже он просто снова заговаривал себе таким образом… зубы, ну да… Видит око…

Да нет, и зуб пока ещё… ймёт, да… Обернувшись, Ширин увидел «тюрштеера», который теперь уже не был в переводе «вышибалой» и даже реально улыбался.

И сказал на прощание не холодное «До встречи!», а «До следующего раза» – что по-немецки звучит как-то теплее, что ли…

А следующий день был субботой, и Лев долго не то чтобы спал – проснулся он примерно так же рано, как и Лиля, но, в отличие от неё, вставать не спешил…

Он думал было отказаться от утреннего кофе (он давно уже думал от него отказаться вслед за «вечерней сигаретой»), «…но не в этот раз, – решил он, – в следующий… тем более что и от сигареты накануне не отказался… впрочем, один раз ничего не значит, einmal ist keinmal[13]…, – подумал он, – завтрак не хочу, но кофе, и не просто кофе… а кофе вместе с Комой, вот что… давно не пил я с ней вместе кофе утром, а была ведь у нас традиция… и вообще, давно что-то мы её не видели…»

– Я зайду к Вере! – крикнул он Лиле, которая была, судя по звукам, где-то в гостиной.

Зашёл на кухню и взял коробку русских конфет или, точнее, украинских – «Вечерний Киев», да… Сласти, впрочем, тоже подлежали скорому запрету, как сигареты и «термоядерный», как он его называл, кофе по утрам… Но и дарить начатую коробку Коме было как-то глупо, а кроме того, она ведь тоже вечно худела, так что получится что-то из серии «на тебе, боже, что нам не гоже…». Лев положил конфеты на место и в задумчивости взял в руки чашку, которую раньше не видел. На ней было написано по-немецки примерно следующее: «В каждой тигрице скрывается трепетная кошечка!» «Смешно», – подумал Лев и крикнул:

– Лиль, что это за чашка новая?

– Мне подарили, коллега, на работе, – сказала Лиля, входя на кухню.

– Да? – сказал Лев. – А я вот тоже думал её подарить – Коме…

– Вот и подари, хорошая идея.

– А она не обидится?

– С чего бы?

– А она не видела её у нас?

– Нет. Слушай, Кома и вправду куда-то пропала, зайди, узнай, что с ней.

– А позвонить?

– Я уже звонила с утра, она не берёт трубку.

– Ну так, значит, её нет… Поехала скупиться.

– Кома? Так рано? Я тебя умоляю.

– Впрочем, правда, зайду… благо идти недалеко.

В лифте Лев продолжал вертеть в руках чашку… Он подумал, что она слишком проста и груба для того, чтобы быть подарком, даже таким, между прочим… к тому же эта надпись… Кома подумает, что это они с Лилей её считают тигрицей, цербером… Тогда как она себя считает… светской львицей, по меньшей мере? Или всё же котёнком? Я не львица, не тигрица, я, смотри, на поводке…

– Приветик, – сказала она, открывая дверь.

– О, ты жива. Кома, давай тогда вместе кофе выпьем.

– Давай!

– А куда ты пропала?

– Никуда. Вот она я. А, ты со своей чашкой?

– Ну да. Ну, не со своим же самоваром мне к тебе идти.

– Мог бы прихватить, – сказала она, – и самовар. Давно я Лильку не видела, соскучилась.

– Да, – сказал Лев, – так далеко живём, понимаешь… Она тебе, кстати, не смогла дозвониться.

– Ну да, я спала, – сказала Кома, – имею право. Тебе крепкий?

– Да, как всегда. Ну то есть как раньше… Слушай, я хотел тебе рассказать эпизод. Ничего особенного. Про трактир «Конечная остановка» я ведь тебе уже, наверно, говорил, да?

– Да, ты рассказывал, – как-то рассеянно сказала Кома, и Льву показалось, что она посмотрела в сторону спальни, но когда он как бы понимающе кивнул – снизу вверх, она никак не отреагировала, и он продолжил:

– Вот, но я там вспомнил ещё кое-что… Это всё как-то связано… Это было в Алуште. Я туда скатился, можно сказать, с гор, по сыпняку Демерджи, может быть, но я всё остальное помню уже довольно смутно… Ну, вроде бичевал с какими-то системными, спали все вместе, всё время на травке…

– Что? – спросила Кома, демонстративно поправив очки. – Свальный секс? Говори-говори, я тебя внимательно слушаю.

– Да не так чтобы… Нет, конечно, была у меня там одна…

– Ага. Ну хорошо, что хоть Лильку ты мне нашёл не на свалке.

– Кома, я сейчас совсем не об этом… Спустился я, значит, с гор, голодный, худой, пыльный, можешь себе представить…

– Почему представить? Я тебя таким хорошо помню.

– Дальше мне предстояло плыть в Ялту… А может, и нет… Так вот, я взял билет на катер, ну пусть будет до Рыбачьего – значит, он должен появиться справа, оттуда, – Ширин показал рукой в угол кухни.

– О’кей, – сказала Кома, – рисуем справа налево, из-за острова на стреме… Или что это у нас, севастопольская панорама?

– Панорама, ты умница… Но подожди, я её ещё не нарисовал… Я купил билет, посмотрел на расписание и понял, что я могу успеть поесть… рядом как раз была столовка, открытая… там эта раздача… и все виды блюд: компоты, котлеты… Я никогда не ел эти столовские котлеты… А тут взял – такой я был голодный, как говорится, быка бы съел… Вот, я взял, сел и стал их уплетать… по-моему… с гречневой кашей… ещё я взял и суп, и всё, что там было, хотя ничего больше там, конечно же, не было… Ну, может, вялая капустка на блюдечке… Когда я проглотил суп, на горизонте нарисовалась белая точка. Вон там. Посадка через две минуты, там уже огромная толпа на причале, можно было и не успеть, понимаешь?

– Но ты успел… А ты не успел, кстати, зайти, куда я тебя уже две недели как прошу? В патентамт?

– Нет! Я вчера ходил, представь себе, в этот кабак – куда меня Паша попросил заглянуть, я тебе говорил… Слушай, что-то все меня что-то просят… Ну, в целях нейтрализации детского невроза, или купирования, или как там это называется… ну, я зашёл этаким «частным детективом» – представляешь, меня за него там приняли, смешно, да?

– Да, и что там было? Расскажи лучше…

– Ах так! Лучше? Тогда я тебе вообще ничего не буду рассказывать!

– Ладно-ладно, ты чего… Я же слушаю. Вот, смотри, ушки на макушке, продолжай, Лёва.

– Да ничего там не было – вчера, выпил пару кружечек, и всё… Никого там не запирали… А катер, стало быть, приближается, а я голодный, как стая волков, и вот я, значит, уплетаю эти кошмарные котлеты с огромной скоростью… И тут ко мне подходит женщина в чём-то синем…

– В чём синем?

– Ну в халате, наверно, не в бикини же… Работница этой столовой или, может быть, заведующая. Не молодая, но ещё и не старая… Зрелых лет. И говорит: «Вы не хотите сделать запись в нашу книгу жалоб и предложений?» Кома, я чуть не подавился. «Нет, – мычу полным ртом, – у меня нет никаких жалоб». А она и говорит – с такой улыбкой… просто как сейчас вот стоит перед глазами… «Я понимаю, – говорит, – но я подумала, что вы, может быть, хотите написать нам благодарность! Вы с таким аппетитом кушали наши котлеты, что я подумала…» И тут я в самом деле подавился, веришь. Отдышавшись, я не стал ей говорить, что просто спешил доесть, я просто молча сбежал. Во всяком случае, я это сейчас так вижу: после её слов я глянул на море, увидел, что катер уже подходит к причалу, матросы разворачивают канат… И я тогда всё оставил, ну что – всё… кусок котлеты, немного каши, перепрыгнул через оградку кафе и побежал с рюкзаком наперевес, то есть в руках был рюкзак, иначе бежать неудобно, он же как наездник, получается, на тебе, когда бежишь, неудалой такой наездник, лупит по спине… Но я один раз оглянулся, и та женщина смотрела мне вслед… и такая у неё была при этом улыбка, понимаешь? Вот это мгновение – вот там оно всё и осталось, в янтаре, и котлеты, и мухи, и всё вместе, весь тот мир… Быстро успеть прожевать котлету, пока белый катер подплывает к причалу… Который увезёт тебя неизвестно куда… Dahin, dahin[14]… Волны… Солнечный ветер… И в чём-то синем она там стоит, на пороге столовой, ты понимаешь? И улыбается мне вслед! Ты понимаешь, Кома?

– Да, Лёвушка, да, не волнуйся. Ну конечно, я понимаю.

– Лиле я даже и пытаться не стал объяснить это… я уже знаю – я слышу всё, что она скажет: «А хочешь, я тебе сделаю в точности те котлеты? А, чего молчишь? Ну так вот, хватит этой ностальгии по совку!» – и всё такое…

– Главное, чтобы ты понимал, остальное неважно… – проговорила Кома и, посмотрев сквозь Ширина, сказала совсем другим тоном:

– С добрым утром!

Ширин резко обернулся и увидел Пашу Шестопопалова, который стоял в коридоре в луче солнца, кутаясь то ли в простыню, то ли в тогу… и сказав «Привет!», через секунду исчез – прошёл дальше в сторону ванной, всё это так быстро, что у Ширина мелькнула было мысль, что это ему привиделось… Но в тот же момент он вспомнил, что посмотрел туда вслед за Комой.

– Я теперь вообще ничего не понимаю! – воскликнул он. – Что у нас здесь творится в подъезде, кто у нас здесь живёт, с кем и – зачем?!