Читать книгу Молодость - Александр Невров - Страница 1

Роман

Посвящается моему отцу

Воистину, препирательство обитателей Огня является истиной!

КОРАН, 38:64

И не надейся на лучшее!

Татуировка на груди армейского товарища

Часть 1 Гражданка

Глава 1

Армия и учёба

Был погожий июльский день. На перроне пензенского железнодорожного вокзала было много людей – много солдатиков, пока ещё в офисной зелёнке*, много – провожающих.

– Как доберёшься, обязательно позвони!

– Вряд ли разрешат.

– Ну отпишись тогда!

– Ладно.

Роман смотрел на Алину молча, молча и – влюблёнными глазами. Ведь он так долго её добивался. Долго и – усердно. И дело было не в многочисленных букетах цветов, дорогих подарках и, бывало, даже ночёвке на скамье возле её подъезда. Дело было в самом отношении к этой девушке, которое и обусловливало всё вышеперечисленное.

И вот теперь Алина стояла перед ним и как будто бы тоже смотрела на него с любовью. Не то с любовью, не то – просто с заботой. Но забота в глазах была больше наигранная. Впрочем, Роман приписывал это также её характеру, в который сама природа заложила предрасположенность к актёрству.

Подошли стоявшие поодаль контрактники, они докурили, и стали орать, что пора заканчивать прощание и уже садиться. Хотя поезд пока ещё не собирался трогаться.

Все засуетились и стали обниматься. Кто-то в толпе даже всхлипывал, точно бы не в армию, а сразу на войну отправляли всех этих парней – сыновей, братьев, мужей.

– Всё, всё товарищи солдаты! Закончить прощание! – вылез вперёд толстобрюхий старший сержант, который, видимо, курил дольше всех. Или же просто не любил сентиментальных сцен. Сержант был не русский – казах.

Роман крепко обнял Алину, слегка отстранил её от себя:

– Ты только дождись! Слышишь?! Дождись! Я ведь… так сильно тебя люблю!..

– Конечно. Я люблю тебя.

С этими словами она его и отпустила. На душе у девушки было тоскливо. Но даже не от самой сцены прощания, а от того, что она уже знала нечто, что Роману только предстояло узнать в самое ближайшее время.

Ещё на призывном пункте полковник говорил нам, что если кого-то не дождётся девушка (а таковые непременно будут, и немало), то – не стоит так уж убиваться. Ибо «на хера-то она тогда такая нужна?!» Аргумент был железобетонный, и многие тогда из нас смеялись. Усмехались и на вопросы о том, как будут действовать против дембелей. Послушать, так прямо герои одни, которым с этакой-то смелостью уже и вправду не в армию, а – прямиком на фронт.

Но толстобрюхий старший сержант, который был в большей мере пессимист и, как уже предполагалось, не имел склонности к сантиментам, – сразу сказал, что в первые месяцы все мы разучимся не только смеяться, но и улыбаться.

И старший сержант оказался прав.

И Роман, и Андрей – парень, что сидел напротив, у которого именно сегодня был день рождения, – вспоминали этого полковника с призывного, когда поезд отъезжал. На перроне тоска, видимо, развеялась, ибо теперь там царило веселье, и провожающие и плачущие совсем недавно сейчас махали руками, запускали в небо шарики и кричали что-то. И нас они в окно тоже видели радостными. Но стоило перрону за окном исчезнуть, как на лицах у всех застыла тоска. Только покупатели – сержанты во главе с капитаном Миллером – выглядели довольными: эти шутили, смеялись и отпускали словесные непристойности.

Где-то через час, как поезд был в пути, у Романа зазвенел его кирпич, то есть кнопочный мобильник без так называемых запрещённых функций, как-то: камера, безобидный сенсор… (Только такие телефоны допускаются службой ЗГТ*.) Роман не сразу понял, что звенит у него, а не у кого другого.

Он достал мобильник и открыл сообщение. Оно было от Алины. Он открыл смс:

«Ром, прости. Между нами ничего не может быть. Я тебя не люблю… больше.».

Он убрал телефон и глянул в окно. За окном проносились поля, луга, потом начался лес. В памяти всплыли слова товарища старшего сержанта – что пока он служил два года срочку в Чечне, у него дома умерла мать. На похороны его, конечно, никто не отпустил. Потому что причина – невесомая.

***

За два месяца до этого

Город затопляла аномальная весенняя жара. Царил май, и за окном было так жарко, что даже смотреть туда, в окно то есть, не хотелось. И потому Андрей туда и не смотрел, полностью поглощённый ворохом своих бумаг, которые, в свою очередь, затопляли собою его письменный стол. Но его это совсем не угнетало, напротив – доставляло огромное удовольствие, так что если бы не эта треклятая жара снаружи, которая, наконец, и квартиру его словно бы вознамерилась затопить, – он был бы прямо-таки счастлив.

Усталости Андрей от своей работы никогда не ощущал сразу, то есть, проработав, скажем, весь день, он потом только бессонницу всю ночь ощущал, но не усталость. Усталость приходила на утро, так что без утренних физических упражнений и чашки крепкого кофе всякое утро было для него дрянным и ненавистным.

Сегодня он уже написал три главы в четыре амбарных листа. И Андрей подумал, что это много. Много, если, скажем, сравнивать с тем, сколько в день создавали великие писатели. Взять, к примеру, Хемингуэя, которого теперь почитают едва ли не за лучшего писателя всего XX столетия. Дескать, сильный писатель. Но если писатель активно занимается охотой, много времени отводит спорту, не забывает ещё и про пьянство, а в день пишет до тысячи слов, то человек-то, он, может, и сильный, но писатель – слабый. Хемингуэй же писательство книг с боксом сравнивал. И воображал, что уже поколотил многих писателей!.. Благо, у него хватило ума признать, что со Львом Толстым он не справится, что он и выразил в своём уважении к русскому гению. Но вообще неблагородное это дело – колотить уже умерших писателей из прошлых веков.

Убрав стопку бумаг под стол, Андрей достал из шкафчика в столе ежедневник и сделал в нём несколько записей. Ежедневник был ему нужен всегда – главным образом, чтобы не дописаться до пяти, а то и больше тысяч слов за день, другими словами – чтобы не превратиться в жалкого беллетриста, который мнит, что чем больше он пишет, тем сильнее он, как писатель, становится. Но чем больше писатель пишет, тем он слабее, если учитывать, что в сутках двадцать четыре часа, а сочинять много – значит сочинять постоянно, в смысле последовательно; так что закон философии о неизбежном преобразовании количества в качество тут не имеет весомости.

В ежедневник Андрей записывал собственные афоризмы, стихи, наброски для пьес, а в амбарные тетради уже писал повести, романы и ещё всякую дрянь в этом роде. При этом четыре часа в день обязательно отводил чтению, преимущественно же – чтению философии, которая, он считал, больше всего помогает прозаику, покуда даёт ему на нескольких своих страницах несколько идей для романов. Один хороший роман суть несколько хорошо развитых в бытовом действии идей. Так что философия, считал Андрей, – главный литературный источник, из которого следует хлебать всякому уважающему себя прозаику. Да и склад ума у Андрея был философский.

Когда Андрей уже собрался было взяться за обычное-обязательное своё чтение, ему кто-то прислал ненавистное смс, чем отвлёк его, и Андрей достал из-под стола мобильник, свалив при этом кучу бумаг. Он чертыхнулся, хотел было поднять бумаги, но едва не выронил мобильник. Снова чертыхнулся, уже про себя, и открыл смс.

Сообщение было во ВКонтакте, от друга Жени, да притом голосовое.

Андрей прослушал. И стал записывать ответ:

– Женек, ты говоришь, она тебе понравилась… И говоришь про фигуру, вообще про внешность… Про голос… Но я тебе говорил уже, что она не для такого… то есть… не для коротких, так сказать, отношений… Ты чего хочешь-то от неё?

И нажал «отправить».

Женя ответил быстро. Он всегда отвечал быстро, потому что был жутко болтлив, чем всегда с лёгкостью цеплял девчонок и чем ужасно бесил парней, в том числе и Андрея, хотя Андрей и находил эту Женину черту характера и в своём, больше, однако, взрывном характере.

«Ты чего, пишешь сейчас? То-то я слышу, речь твоя литературщиной отдаёт! Да, именно секса, “коротких, так сказать, отношений” хочу! Кретин!..»

Андрей не стал отвечать на это ребяческое оскорбление.

– Хочешь встречаться, – записал он ответ, – пожалуйста. Но если ты только похоти хочешь, то иди нахер лучше. И это я серьёзно, Женек. Я сам с ней когда-то встречаться хотел. Она сказала, мы в разных городах живём. И поэтому, дескать, лучше не надо. Теперь мы дружим. И я тебе серьёзно повторяю насчёт этой твоей похоти!..

Он отправил сообщение и сел обратно в кресло – пока записывал аудио, зачем-то встал из-за стола и в течение всей речи ходил по комнате. Только теперь это заметил.

Жара за окном как будто спадала. И именно теперь – когда он уже написал эти три поганых главы к своей повести. Читать не хотелось – ни философию, ни прозу, ни поэзию. Андрей вспомнил о защите предстоящей дипломной работы, которую, прежде чем защищать, нужно было ещё написать. Или купить. Но покупать он не хотел. Был у них в группе один такой покупатель, который за полгода до защиты за семь тысяч рублей заказал у какой-то тётки из Москвы дипломную работу. Ему работу прислали, и он её оплатил. Но так как действовал этот парень слишком уж заблаговременно, то и не предусмотрел, что тему дипломной работы ему, конечно, поменяют. И вот он снова обратился к этой тётке. С новой темой. Та назвала цену уже в десять тысяч. Причём чтобы пять из них были авансом. И наш покупатель согласился. До защиты диплома оставалось что-то вроде месяца. А работу ему, по новой теме, всё не присылали. Отчаявшись, он обратился к другой женщине – тоже из Москвы. И она попросила что-то в районе тринадцати тысяч рублей. Наш парень был уже научен горьким опытом и потому был предусмотрителен – он не сговорился на авансе. В итоге работу ему вот только на днях прислали. И он её оплатил. Этот парень очень счастлив, хотя дипломную работу «свою» он даже не прочитал. Многие одногруппники предлагали ему написать для него работу и за пять тысяч рублей. Нашлись и преподаватели, согласные на ту же сумму. Но наш герой отринул все эти недостойные его предложения, уверенный, что его работа окажется самой лучшей. Будет весело, если эта работа в итоге никуда не сгодится.

Учился Андрей в технологическом колледже. Хотя и считал себя всегда гуманитарием. Но один их преподаватель, что был у них по шести дисциплинам, сказал, что Андрей только сам себя в этом когда-то убедил, а затем, якобы, слепо в это уверовал. Как бы то ни было, колледж вместе с его технической специальностью были нужны Андрею, он верил в это, – только в качестве разностороннего, так сказать, образования. Чтобы дома можно заниматься литературой художественной, а в заведении – литературой технической и научной.

Художественной литературой Андрей был одержим лет, этак, с пятнадцати. А до этого хотя и читал, но всё больше фантастику. Впрочем, ещё в детские годы очень любил сказки. У него была целая коллекция сказок всех самых великих детских писателей. В пятнадцать лет от посредственных беллетристов-фантастов Андрей пришёл к Стругацким. А от них – К Достоевскому, Солженицыну, Сартру и Камю. С тех пор признавал он исключительно классиков реализма.

Жил Андрей с бабушкой. Родителей своих не знал – они погибли в аварии, когда ему было два года. Воспитала его, можно сказать, одна бабушка, да дед ещё успел научить многому – например, как правильно плеваться, как играть в карты и обыгрывать соперников и ещё тому, как правильно орудовать мухобойкой, когда в квартире, прямо как теперь, духота, все окна настежь и поганые мухи летят внутрь. Но дед умер как раз перед тем, как Андрей пошёл в школу. Андрею было тогда шесть лет, и он, вспоминая, как дед порол его за его шалости и мелкие хулиганства, был даже глупо рад, что теперь дед ему ничего сделать не сможет. Конечно, став старше, Андрей так про деда уже больше не думал.

Как бы ни ненавидел Андрей математику и все точные науки, а русский язык и литературу как будто бы любил. Хотя и на этих уроках он постоянно ругался с учителем, заводясь с пол-оборота от малейшей несправедливости, направленной в его сторону или же в сторону его товарища по парте. Сидел Андрей, кстати, вместе с Женей – нынешним своим другом. Уже тогда они были друзья по несчастью. Потому что имели особенность вступаться друг за друга, из-за чего у обоих потом всегда были неприятности. Но Женя в те годы если и хулиганил, как теперь, будучи уже двадцатилетним остолопом, то только из-за влияния, которое невольно оказывал на него Андрей.

Андрей ещё очень любил рисовать. Проявилась эта способность тоже благодаря литературе. Потому что, очень эмоционально читая стихи и хорошо сочиняя всякие штуки, которые им задавали в качестве домашней работы по русскому, он, тем не менее, скучал на этих гуманитарных уроках от монотонных речей учителя, и потому – начал однажды разрисовывать книжные портреты великих русских классиков. И это ему так понравилась, что он потом и вторую часть учебника по литературе, которую они должны были проходить ещё только после зимы, – тоже разрисовал.

Деда уже не было, и его староармейского ремня на Андрея тогда не нашлось. Бабушка, когда её вызвали, очень краснела, и, придя с внуком домой, за уши оттаскала его по квартире. Ближайшую неделю Андрей учил уроки, держа в одной руке книгу или авторучку, а другой рукой прикрывая крышкой от сковороды свою больную голову, потому что бабушка сидела рядом со скалкой – она до сих пор была разгневана поведением внука и была искренне уязвлена.

В юности Андрей уже не был таким задорным, потому что, как уже было сказано, с пятнадцати лет почувствовал тягу к литературе не только в качестве источника познания, но также и в качестве возможности созидания. Совсем обратное, кстати сказать, произошло в эти годы с Женей, который хотя и вырос в семье потомственных врачей, а всё же сам шёл к специальности врача-хирурга не потому, что сам этого желал всем сердцем, но потому, что его отец хирург и его дед тоже был хирург.

Проблема Несправедливости (в самых разных её вариациях) между учителем и учеником отчасти была понята Андреем именно в те годы, когда он взялся писать свои вирши. Проблема эта, был уверен Андрей, чаще всего от того, что классиков литературы, да и вообще искусства, в школах представляют какими-то скучными, старыми, обрюзгшими и бородатыми скупердяями. Понятное дело, что вряд ли какой-то девочке и, уж тем более, мальчику это покажется интересным. Но ведь если деятели науки есть люди большого ума, то деятели искусства обязательно и неизбежно суть люди большого сердца, огромных, как правило, страстей. И это значит, что эти самые великие деятели, когда ещё не были великими и тоже сидели за партами, любили сильнее других и были отчаяннее других. И вот именно такие-то биографические справки должны предоставляться девочкам и мальчикам, которые сидят за партами. Именно так надо вдохновлять. А уже после, разогрев интерес, подводить к тем или иным открытиям и истинам, которые подарили этому миру Великие.

Но так Андрей думал, когда ему было пятнадцать. Сейчас ему было восемнадцать, и с тех пор он больше о том не думал. Думать надо было теперь о защите предстоящего диплома, который нужно было ещё написать. Что Андрей и решил наконец сделать.

Он устроился за рабочим столом. Достал листы бумаги, – всякого рода электронно-вычислительные машины Андрей не любил, главным образом потому, что не доверял им. И сочинял он поэтому сначала на бумаге, а после перепечатывал на печатной машинке.

Расположившись и приготовившись писать уже техническую литературу, Андрей вдруг глянул в окно и подумал о том, что ждёт его после этого диплома. То есть после защиты. После колледжа. Вышка? По той же специальности? Или, может, вышка по гуманитарной стезе? Погоня за мечтой или – армия?..

С этими мыслями, не отдавая им, впрочем, отчёта, Андрей и погрузился в новую для себя работу.

Глава 2

Женя и Ева

– …Ты представляешь, этот мерзкий автобус уехал без меня!.. Нет, Андрюх, теперь только вечером приеду.

Закинув «айфон» за кровать – Женя целил на кровать, но «айфон» отрекашетил, – Женя подошёл к окну.

Впереди простирался лес. Над лесом, пока что только у горизонта, небо сгущалось – вероятно, к вечеру собирался дождь. Но сейчас время было ещё только послеобеденное, следующий автобус в город намечался лишь через три с половиной часа, и это значило, что нужно чем-то себя на это время занять.

Последнюю неделю Женя и так не общался с друзьями – писал диссертацию. Учился он в «МЕДе», и учиться ещё предстояло долго – четыре года. Если, конечно, не загребут в армию. Впрочем, и после армии мало что изменится. Хотя отец гарантировал Жене отсрочку, которую также гарантировал и университет, – косить от армии как будто не хотелось. Так, по крайней мере, Женя убеждал своих друзей и знакомых, а потому верил уже в это и сам.

Отец сулил ему отличную карьеру, мать во всём поддакивала отцу, но все эти наставления только тяготили юношу. Женя знал, что отец не жалеет для него денег, и он не хотел лишний раз расстраивать отца. Будущее, которое отец рисовал ему хирургическим скальпелем, ему вроде бы нравилось. Нравилось или же было всё равно. Как бы то ни было, Женя учился и был одним из первых. Проблемы его в отношении учёбы, как признавали ещё учителя в школе, – были главным образом от непостоянства. Он делал всё как-то рывками, урывками, когда уже подкатывало к необходимости. Или же когда сам увлекался чем. Если ему что-то было неинтересно, он не слушал или, как выражался его отец, «слушал, но ни черта не слышал». И тогда уже никакую информацию, как бы важна она ни была для их сына, родители, не без помощи различных педагогов и репетиторов, – не могли вдолбить в собственного сына. Проблема Жени была в том, что он не умел себя заставить. Немалую долю значил в этом деле и тот факт, что он вырос в богатой семье и слово «надо» всё же обусловливалось в его сознании рефлексией, но не было, что называется, впитано с молоком матери.

Тем не менее, отталкиваясь от последнего замечания о характере этого парня, надо справедливо заметить, что он не был распутником. Он знал, что многие его друзья дружат с ним главным образом благодаря его деньгам (которые на самом деле были не его, а его отца), но что было для него самым обидным, так это что и девушки общались с ним, ему так казалось, тоже главным образом потому, чтó он может себе позволить подарить им. Поэтому если Женя кого и любил всем сердцем, то есть без того тяготения, которое было в любви к родителям, – так это свою собаку.

Собаку звали Репей. То есть это был пёс да притом ещё лабрадор. Женя вырос с ним вместе. И поэтому если он, ещё совсем мальчиком, не хулиганил с Андреем, то придумывал различные хулиганства и мелкие пакости, участниками которых становились только он сам и его горячо любимый пёс.

Их трёхэтажный особняк стоял за чертой города, и до центра добираться было от тридцати до сорока минут. В последние годы ещё и стройку поблизости развернули, вознамерившись создать этакий коттеджный посёлок, так что теперь и автобусы стали реже ходить. Но самая эта местность – за особняком был луг и речка внизу – позволяли проводить там всё свободное от уроков время, и можно было играть там в самые разные игры, созвав в выходной день одноклассников к себе в гости, или – когда тепло – не вылезать из воды. Хотя последнее удавалось не часто, потому что назойливо-заботливая мама всегда была начеку, и если засидеться в воде, то можно не только заболеть, что ещё не так-то страшно, но – самое страшное – получить нагоняй и лишиться затем возможности играть с ребятами у речки в течение всего следующего месяца.

Но мама у Жени была не очень строга. Потому что она сама ещё совсем недавно, до рождения сына, страдала от скуки и хотя и ценила тот дом, на который заработал её супруг, и ничего ему открыто не предъявляла, – а всё ж таки не знала, куда им двоим такие хоромы, к тому же за чертой города. Было скучно и с учётом отнимавшей много времени работы. Мама у Жени была врачом, тоже врачом, да притом зубным (за это Женя, пока был маленький, её недолюбливал). Состоятельность, породившая скуку, вызвала желание обзавестись ребёнком. И они обзавелись. Стало как будто веселее. И прежней скуки у Жениной мамы после родов и воспитания сына уже не было. И теперь она понимала сына, зная, что он мнительного характера и притом нуждается в друзьях.

Его друга Андрея женщина недолюбливала, считая, что мальчик дурно влияет на её сына. Из слепой любви она не видела схожести их характеров и, к счастью их обоих, не знала, на какие мерзопакостные вещи друзья способны в стенах школы.

Сейчас Жене было уже двадцать лет. С Андреем они попали в один класс, главным образом благодаря тому, что у Екатерины Петровны – бабушки Андрея – не хватало средств, чтобы одной воспитывать внука, и она и отдала Андрея пораньше в школу; тогда как Женю мать, наоборот, от школы берегла, уверенная, что там её сын скорее хулиганству научится, чем чему-то разумному.

И в чём-то мама Жени оказалась права.

Но теперь её сыном овладело новое увлечение, о котором она ничего не знала, – то была первая влюблённость.

Девушку звали Ева. И познакомился с ней Женя благодаря своему приятелю (другу Андрея) Роману. Роман говорил, что они с Евой в одном дворе выросли и ещё говорил, что если бы Женя выразил Еве свои любовные воздыхания, когда ей было лет двенадцать, то она бы его за такую неслыханную дерзость поколотила. Роман много рассказывал про Еву. Женя непременно хотел всё знать; это тоже была одна из черт его характера – если он чем увлекался, то непременно выворачивал наизнанку всю подноготную того объекта или субъекта, который его заинтересовал.

Итак, несколько слов про Еву:

Сразу надо отметить, что имя это девушке не подходило. Но только если не принимать близко к сердцу тот поступок, который совершила женщина с её же именем в священном писании.

В детстве Ева была творческим ребёнком. Её творческие способности, главным образом к музыке, к пению, были открыты в ней её коммунисткой-бабушкой, между прочим, ветераном труда. Бабушка – Альбина Игоревна её звали – когда сидела с другими бабками у подъезда и некого уже им было ругать, просила внучку спеть и сплясать что-нибудь для них. И Ева, с детским рвением и оптимизмом, который так и сочился из неё, – начинала отплясывать что-нибудь перед бабками, веселя и их, и себя. Но если танцевала Ева просто смешно, то вот пела действительно хорошо для своих лет, то есть было очевидно, что у девочки есть и слух, и голос. И Альбина Игоревна стала всё чаще просить внучку спеть что-нибудь. Но петь дома Ева отказывалась, потому что родители оставались к тому безучастны, а веселить одну лишь бабку Еве совсем не хотелось; совсем другое дело – выступать во дворе, где бабушки её хвалили и давали ей конфеты за её талант. А Ева уже верила, что она именно талантлива. И, беря пример с хитрой и любимой своей бабки, начала потихоньку спекулировать этим своим талантом. То есть пела теперь, только если на кону были конфеты, вкусное печенье или ещё что-нибудь в этом роде. А когда не было в наличии ни того, ни другого, разжалобить Еву бабке никак не удавалось, даже если та и прибегала к различного рода женским или чисто актёрским штучкам. Ева и сама в том возрасте уже актёрствовать умела, закатывая истерики всем и каждому, кто осмеливался не подпадать под её волю и делать в отношении неё что-либо не так, как того хотелось ей.

Альбина Игоревна уже было начала отчаиваться, потому как отдавать в актёрское внучку она не хотела, – будучи коммунисткой и заслуженным ветераном труда, считала, что все актёры суть подлецы и негодяи и не более того. Но что взращивать в девочке её талант, прививая ей любовь к музыке, есть дело необходимое, Альбина Игоревна, будучи женщиной разумной и даже расчётливой, прекрасно понимала.

Дело не стало, но и не обернулось в своём решении каким-нибудь художественным эффектом, – Еву просто определили в музыкальную школу. И к превеликому счастью и облегчению всей семьи, Еве в этой школе понравилось. В единственной музыкальной школе того города, где тогда жила их семья – городок Жуковский в Московской области – преподавали игру на классических музыкальных инструментах и уже во вторую, так сказать, очередь – учили петь. Да и то это был хор русской народной песни. И родителям не нравилось, что, как выражался отец Евы, «их дочь скачет по сцене в этом кокошнике и горланит, прямо как оленёнок». Но мнение Игоря Ростиславовича – Евиного папы – тут мало что значило. Ева была характером в бабку, и потому Альбина Игоревна считала своим долгом воспитать внучку по собственным убеждениям.

Как бы то ни было, а пристрастие Евы к музыкальной школе прожило недолго – Ева начала драться, начались проблемы с преподавательским составом (а школа в городке, напомню, была единственная и потому дети там обучались из высоконравственных, так сказать, семей, где не допускалось подобных шалостей в столь юном для девочки возрасте). Короче говоря, выперли Еву из школы. Она достала всех, и все достали её. И она решила, что этот этап её творческого пути пройден.

В отрочестве и ранней юности Ева по-прежнему оставалась очень активным и жизнерадостным – ребёнком. В беге, на уроках физкультуры, она ничуть не уступала мальчишкам. А в тринадцать лет купила себе бутсы розовой раскраски и заявила, что намерена посвятить жизнь футболу.

Теперь родители уже просящими глазами смотрели на Альбину Игоревну, но та хотя и сохраняла на строгом лице своём самообладание, в душе у неё было полное смятение.

«Ну какое будущее может быть у моей дочери?!» – спрашивал себя Игорь Ростиславович, глядя в окно на Еву, которая стояла тем временем за углом их дома и корчила самые непристойные рожицы соседским мальчишкам, дополняя это непристойными жестами, явно неподобающими для девушки и уж тем более для девочки.

Игорь Ростиславович смотрел на дочь и не знал, смеяться ему или плакать.

Но вот дело вплотную подошло к пубертатному периоду, и Ева если и не успокоилась, поскольку она по-прежнему, хотя и реже, гоняла с мальчишками мяч во дворе, то, во всяком случае, Ева стала ближе к матери, с которой до сих пор у девочки не было крепкой духовной связи. К тому же Альбина Игоревна, в силу своих лет, была прикована к постели и редко вставала, не говоря о большем.

Итак, Ева росла, взрослела, и её эмоциональность дополнялась чисто женской дисциплинированностью, умением, что называется, держать себя. Хотя внешний задор и не был уже налицо, внутренний стержень никуда не подевался. Но маме Евы было этого недостаточно, поскольку, будучи крайне флегматичного склада ума, она пыталась добиться от дочери того, чтобы та стала истинной, что называется, леди. Что это даже звучит нелепо, думала и Альбина Игоревна, которая в силу своего физического недуга не могла уже помешать профанациям снохи.

В четырнадцать Ева влюбилась, но кроме первого серьёзного для всякого подростка страдания ничего из этой влюблённости не вынесла. Влюбилась Ева в мальчика, который был старше её на три года да к тому же был другого вероисповедания – он был из татарской семьи, что, впрочем, не вредило, как считала Ева, его «актёрской внешности». Семья этого парня перебралась в их городок из Казани совсем недавно, и многие девчонки, преимущественно же младшего возраста, были уже в этого мальчика влюблены. И за их любовь Ева их всех ненавидела. Уже к выпуску из школы этот парень – Ринат его звали – встречался с другой девушкой, которая, в свою очередь, была на три года старше его.

Вскоре Альбина Игоревна скончалась, в больнице. У неё осталась квартира в Пензе, где она жила, будучи едва старше теперешнего возраста Евы. Еве сейчас было девятнадцать, она училась в Москве на педагога и время от времени приезжала в Пензу, где уже обзавелась компанией и где всегда имела возможность остановиться на неопределённое время – в квартирке своей покойной бабушки. Или, если угодно, в собственной квартире, потому как Альбина Игоревна перед смертью переписала квартиру на неё.

Если же говорить о том, как Роман познакомился с Евой и как затем познакомил Еву с Женей, то говорить тут практически и нечего, а именно:

Роман сам прежде жил с мамой в Жуковском, а познакомил он ребят уже в Пензе, на одной вечеринке, где присутствовал также и Андрей. А вечеринка, между прочим, проходила в квартире у Евы.

Но автор находит, что всё это повествование о годах детства и юности ребят довольно несерьёзно. А так в жизни или не бывает, или бывает, но не долго. И поэтому, дабы разбавить этот незрелый комизм незрелой поры жизни, следует узнать читателю и некоторую подноготную из жизни поколения постарше – из жизни, в первую очередь, Жениных родителей. Но об этом в следующей главе.

Глава 3

Правда из жизни нескольких семей

В детстве Женя очень любил свою мать. И в отрочестве тоже любил. Но пошатнулись его чувства несколько лет тому назад, из-за того, что его мать едва не ушла от отца к другому мужчине. То есть она даже ушла. И его оставила. Но этот её новый ухажёр, вскруживший ей голову, её потом оставил и укатил в свой Санкт-Петербург, а мать вернулась к отцу и в слезах молила потом о прощении. Всё это было очень пошло. И неприятно было смотреть. Но Женя видел сцену. Просила она потом прощения и у него, у сына, и Женя, не любивший таких сцен, в которых умоляли, обольщали, пленяли и прочее в том духе, – не он, но делали всё это в отношении него, то есть, с этой точки, он был жертвой, – Женя мать словесно-то простил. И мать, в припадке умиления, тогда не поняла, что она переиграла и сын просто хотел от неё отделаться.

Слишком утопична была жизнь для Жени до тех пор. Богатые родители. Единственный ребёнок. Все всегда любили его. Конечно, став постарше, он порою задумывался над тем, почему его отец так долго, бывает, задерживается на работе, но люди в тех компаниях, куда отец его иногда брал с собой, отца всегда хвалили и даже завидовали его таланту как будто бы доброй завистью. Говорили, что он настоящий работяга и, дескать, он, Женя, должен во всём брать пример с отца. Что его постоянно сравнивали с отцом, Женя не любил. Но вот подогревать его любовь и доверие к отцу всем этим, чаще всего уже пьяным людям – удавалось. Да и потом, те его мысли были суть лишь домыслы. А вот про мать все знали наверняка. Казалось, сама её природа тяготела к этаким выходкам, называйся они любовью, увлечением, страстью или бог знает как ещё. У неё даже книга любимая была «Анна Каренина». И Женя знал, что по характеру он ближе к матери, чем к отцу. Именно после этого предательства матери он и невзлюбил себя за свой характер. Во всяком случае, за то в своём характере, что так роднило его с матерью. И здесь имел место быть один любопытный для всякого психолога момент – у подростка зародился и стал прогрессировать комплекс неполноценности. Общеизвестно из мировой прозы, что любовь в аспекте привязанности, а следовательно, и подражания есть самое действенное оружие против родного человека. Общеизвестно из мировой философии, что, становясь чьим-то идолом, мы в конечном итоге будем или распяты, или, по меньшей мере, прокляты. Потому что истинная любовь, будь то любовь к человеку, Богу или любому другому живому существу есть порождение идеализма. А идеал мыслим только в зоне красоты, которую мы сами этому своему идеалу и приписываем. И когда обожаемое нами существо, наделённое свободой воли, всего-то и делает, что выходит за пределы своей зоны комфорта, а для нас – покидает границы прекрасного и святого, – это самое существо уже воспринимается нами как предавшее нас и саму ту святость и красоту, где оно доселе и пребывало. Максимализм в любви действенен только в аспекте достижения цели, то есть, максимум, в амплуа Влюблённости. Равно как и Догматизм в Вере существенен только в плане самоотдачи Богу всего себя, ибо в противном случае, через ожидание вознаграждения за свою, с позволения сказать, веру, – человек превращается в жуткого эгоиста и верит он тогда уже только для порядка внешнего, а на самом деле – алчет мирских страстей.

Отец Жени, напротив, внешне жену свою как будто не простил, то есть старался быть гордым и демонстрировал время от времени своим поведением, что как прежде уже не будет. Но со стороны было видно, что, внешне оставаясь холодным, в нутре своём этот человек очень переживал и как раз-таки стремился к тому, чтобы всё было так, как было когда-то, но только, вероятно, ждал чего-то, очень может быть – ждал поддержки и взаимной реакции от жены. Реакция эта была, но, по-видимому, не такой, какую он ожидал, впрочем, мужчина и сам до конца не понимал, чего он, собственно, ожидает. Словом, обида прочно засела в нём; несмотря на все его старания восстановить то духовное составляющее своей семьи, которое и является оплотом всякой счастливой семейной жизни и материальные блага которому служат лишь дополнением и праздничной обёрткой.

Так до конца простить жену этот человек и не успел, во всяком случае, не успел сделать это, когда жена сама к тому прощению стремилась, – вскоре мама у Жени заболела, на обследовании у неё в голове обнаружили злокачественную опухоль, и с этого времени жизнь этой семьи уже и вправду стала похожа на показушничество, под которым скрывается раскаяние всеми во всём содеянном. Точно бы жизнь уже прошла н ничего нельзя поправить. Теперешнее их счастье разыгрывалось и отдавало фальшью.

***

Роману было девять, когда его мать уже совсем похоронила его умершего от пьянства отца в своём сердце. Рома был смышлёным парнем, он видел, как матери тяжело, и понимал, что ей надо строить жизнь с новым, другим мужчиной. Не понимал он только, как это его мать так скоро забыла его отца, ведь не прошло и года, как она стала искать себе новые отношения.

Пыталась ли эта угнетённая девушка действительно найти себе спутника в жизни и отца своему ребёнку или пыталась просто утешиться и забыться, Роман тогда, да и теперь, по прошествии лет, не знал. И догадок строить не хотел. Хотя после смерти его матери его тётки – сводные сёстры мамы – любили задаваться этим вопросом и вдруг заинтересовались вопросом жизни своей сестры за её последние годы перед смертью. Люди же всегда становятся наиболее интересными тогда, когда их с нами нет. Потому что не получишь уже точные ответы на свои вопросы, ибо и вопросы-то станет не кому задать. И тогда уже сам выдумывает себе о том человек бог весть что, и это-то и подогревает интерес. Но, к слову заметить, Несправедливость к ближнему всегда рождается из Незнания. Из Незнания или Непонимания его мотивов. Полное понимание предполагает проживание понимаемого материала и, следовательно, определённое душевное видоизменение. Это противоречит нашей данности. Ведь у каждого человека есть характер и его Альтер-эго. И они сопротивляются, ибо жаждут бунта и завоевания. Всепонимание есть то, к чему стремятся всякая религия и всякое хорошее философское учение. Всепонимание предполагает невольное всепрощение, которое, в свою очередь, будет уже лишь маской. Прощать будет нечего. Как сказал Сартр, злых людей не бывает, просто у каждого своя цель. А если ты принимаешь эти цели, проживаешь их в себе и изменяешься под их влиянием, то ты становишься их рабом или, если тактичнее, их служителем. Тогда ты уже не смотришь на мелочи и готов верить сразу и во Христа, и в Аллаха, и в Будду, и во все прочие божества, ибо они для человека становятся уже лишь разными путями к чему-то Единому, что в этом мире неизбежно выражается в аспекте Любви.

Но наш случай почти совсем ничего такого высоконравственного не предполагает:

Мать Романа умерла, и сёстры болтали о её жизни всякое. Видно, так человек и устроен – всё, о чём он высказывается, вмиг становится для него понятым, а значит, и пройденным. Логика, достойная восьмиклассника.

Елена – мама Романа – не знала мужчин кроме своего единственного мужа. Она в молодости была очень красива; и молодой парень, Михаил, только что вернулся из армии в свой родной и любимый городок. В этот же вечер, успев только ванну горячую после двух лет службы принять, Михаил отправился на вечеринку к знакомой, где и познакомился с Еленой. Вообще говоря, на этой вечеринке Михаил ожидал увидеть только своих знакомых. Но вокруг него полно было незнакомых ему людей, которые даже бесили его своим весельем, и он хотел сорвать на них всю армейскую злость, хотел бить по мордǎм, чтобы все они, во-первых, обратили на него внимание, а во-вторых… поняли бы, что к чему…

Михаилу тогда ещё и двадцати не было.

Но вот кто-то из ребят, заметив его некоторую неловкость и даже скованность, решил свести его со всеми, кто доселе был ему неизвестен, а потому вызывал у Михаила подозрение, а следовательно, и неприязнь. И тут-то Михаил и увидел эту девушку – мать своего будущего сына. Он так и обомлел. Его познакомили с Еленой. И тут уж он оставил свою неловкость и, вспомнив, как он обольщал сотрудниц военного госпиталя и поварих в столовой, стал лезть из кожи вон, чтобы понравиться Елене.

Елене тогда едва было восемнадцать; как бы то ни было, она казалась немного старше. Во всяком случае, так уверял себя в этом Михаил. Елена была темноволоса, бледна и во всём её образе Михаил видел какой-то шарм, пленявший как его, так и других ещё ребят. Но из-за ревности-то этой и сказалась его армейская прыть.

Елене этот армейский задор Михаила как будто нравился. «Как будто» – потому что она тогда ещё, в силу возраста, не умела всегда правильно истолковать себе свои чувства, – качество, вырабатываемое женщинами годами посредством всякого, между прочим, опыта. Но Елена чувствовала какое-то, отнюдь не пошлое, влечение к этому парню. Потому что он напоминал ей отца.

Её отец был офицером и на фотографиях и в её памяти так навсегда и остался молодым и задорным. Он погиб во время второй Чеченской кампании.

В тот же вечер Михаил проводил Елену до дома. Ещё через неделю Елена стала с ним женщиной. А через месяц они поженились и, в тайне ото всех, обвенчались, хотя венчаться в то время было непринято. (Это для ярой коммунистки Альбины Игоревны – бабушки Евы – то время было лучшим…)

Через десять месяцев родился Ромка.

Они жили в квартире, оставленной Михаилу его крёстным, который сам в то время отбывал срок в тюрьме. Других родных у Михаила не было. А у Лены, кроме погибшего на войне отца, была ещё бабушка Варя по отцовской линии, – единственный, пожалуй, человек, с которым она делилась всеми своими тревогами и заботами.

Через три года Михаил запил. Ещё через три года умерла бабушка Варя. И теперь, когда муж напивался, Лена брала на руки шестилетнего Рому и уходила в квартиру отца, ибо это он, ещё в первой половине своей службы, купил и подарил матери эту квартиру в городе Жуковском.

Михаил, бывало, наведался к ним – в пьяном угаре барабанил он по двери, то умоляя, то требуя, чтобы ему открыли. И орал матом, кляня свою жену во всём, на чём свет стоит.

Тогда Лена сажала Рому к себе на колени, затыкала ему уши ладонями и, уткнувшись лицом в его затылок, сидела так, плакала и молилась. А со стола напротив, рядом с иконой Божьей матери, смотрел на неё с фотографии её любимый и вечно молодой отец, которого ей когда-то так напомнил Михаил.

Когда Михаил скончался, Лена осталась совсем одна с девятилетним сыном, которому пыталась теперь посвятить всю себя. Но у неё это не получалось. Потому что, как всякая мать знает, его нужно было одеть, обуть, воспитать и дать ему достойное образование, чтобы он вырос хорошим человеком. А делать всё это одной, совершенно, то есть, без всякой поддержки, – было тяжело. От сестёр помощи не было, у каждой из них – а их было трое – была своя жизнь. Жили все в Екатеринбурге, только кто-то в области, а кто-то в самом центре. У каждой были свои заботы и треволнения, своя насущная семейная жизнь, да и не общалась с ними Лена как будто бы даже не с той самой вечеринки, на которой познакомилась с Михаилом.

Лена вертелась как могла, но всё чаще стала задумываться о том, что надо что-то менять, и, уже будто бы научившаяся с годами объяснять себе свои чувства, она стала искать отца своему сыну. Во всяком случае, так она себе это объясняла, а на самом же деле её просто тянуло к мужчине. Ведь Михаил был у неё как первым, так и последним, других мужчин Лена не знала. И её сёстры потом нелицеприятно выскажутся об этом, что девка просто не нагулялась.

Лена как будто помешалась: кого-кого, а уж точно не отца Роме искала она, потому что встречалась преимущественно с молоденькими парнями, которым было от восемнадцати до двадцати трёх лет. Но она всё пыталась увидеть во всех этих лицах и характерах тот самый задор и ещё что-то неуловимое, что было в её герое-отце и что она впоследствии увидела и в Михаиле.

Лена всё больше окуналась в похоть и тем самым проваливалась в какую-то бытовую пропасть. За Ромой она уже так не следила, уроков, бывало, и не проверяла, но что было для него самое обидное, что и послужило первородной причиной его комплекса, – было то, что его мать спала со старшеклассниками, которым нравилось спать с ней, но не хотелось ничего более от этой девушки; и ещё им нравилось потом обо всём этом трепаться в школе и во дворах. Лена всего этого как будто не замечала. Не заметила она и того, как её сын вдруг её возненавидел всей своей ещё детской душой.

Дотянув до совершеннолетия и успев за это время встать на учёт в городской администрации за самые различные правонарушения, которые случались в его деятельности эпизодически, Рома, так и не снявшись с учёта, оставил мать и покинул город. Он поехал тогда с Евой в Пензу. Еву он знал с детства, потому что она жила в соседнем дворе и позже у них была одна компания. Потом он какое-то время снимал у Евы квартиру и подрабатывал на автомойке. Нигде более не учился, хотя любил книги. Просто так вышло, что, став меланхоличным и замкнутым, он предпочитал учебным заведениям самообразование.

Кстати, прежде чем он встретил свою девушку Алину, о чём ещё будет рассказано впереди, Рома и Ева как будто бы встречались. Или просто спали время от времени вместе – когда Ева приезжала после сессии из Москвы. Впрочем, это уже не более чем домыслы любопытных.

       А что до Романа, то он полгода как съехал от Евы и теперь снимает квартиру в другом районе города. Ему двадцать один год, и работает он по-прежнему на автомойке – бывает, что и в две смены.

***

За шесть лет до этого

Девяностые подходили к концу, приближая начало нового века; хотя в стране по-прежнему были разруха и бедность. И в деревнях дела обстояли не лучшим образом. Если ещё совсем недавно люди ехали из рушившихся городов в сёла и деревни, где были цеха, заводы, фабрики и где, в конце концов, можно было купить участок земли и стать обычным, но счастливым земледельцем, то теперь и эта искорка надежды погасла, поскольку действительность являла собою разрушенные в деревнях и сёлах хлебзаводы, разрушенные молочные и колбасные заводы, ну а что до скотоводства и землеугодничества, то это стало просто делом бесперспективным. И никто не хотел вкладывать во всё это ни инвестиции, ни самую веру.

Но земледельцы в деревнях ещё были. И эти сильные духом люди цеплялись за жизнь и выживали как могли.

Однако, Алексею нравилось жить в деревне. И это не только потому, что ему было ещё только семнадцать и у него был один разум на троих, вплетая сюда его старших братьев, которые, впрочем, были не очень-то старше Алексея и потому в голове у всех пока ещё гулял ветер. Братьев звали Пётр и Степан. Парням тоже была по душе деревенская жизнь. Это привил им их отец Андрей Михалыч – человек старой веры и старой закалки. Он к моменту взросления сыновей был будто бы уже и дед, но вроде как ещё и крепкий мужик. Борода у него была по грудь, а голова всегда коротко острижена, разве что когда сын Стёпа был на учёбе в городе и долго уже не возвращался, чтобы остричь отца – парикмахером он был самоучкой, всё тот же отец научил, он каждого из сыновей научил чему-то такому, по-своему, важному в быту, – так вот, когда Степан долго не возвращался, у Андрея Михалыча успевал отрасти на голове ёжик, и тогда всё лицо его сразу обретало какую-то округлость и казалось милее, тогда как характером этот человек был каков угодно, но только не мил. Разве что в отношении сыновей бывали порою поблажки, но и им, «детям своим», «старик» старался ничего не спускать.

Ему было под шестьдесят, хотя внешне и могло подуматься, что он старше, старее. Это от многолетнего труда, сопряжённого с многочисленными заботами о доме и детях, лицо его было уже изборождено резкими и глубокими морщинами, а когда он надевал свой плащ, в котором ходил три раза в неделю на рыбалку, то тогда можно было обнаружить и сказывавшуюся уже сутулость.

Жену свою Дашу он схоронил лет шесть-семь тому назад. Но если Пётр и Степан помнили мать хорошо ещё в то время, когда она не только болела и всё время лежала в постели, но также помнили её и в доболезненном, так сказать, состоянии – весёлой, жизнерадостной, хотя и покорной под волей супруга, – то вот Алексей этого жизнерадостного маминого состояния не помнил. Мать вспоминалась ему преимущественно исхудавшей, высохшей от рака женщиной с болезненным желтоватым оттенком лица и ввалившимися глазами и щеками. Андрей Михалыч был старше жену на четыре года.

Вся пора взросления сыновей пришлась на него. Потому что мать, жена в смысле, пролежала больная полтора года, а потом умерла. Лечить её пытались и в городе, ещё до того, как она слегла в постель, но все результаты, выражаясь тавтологично, но очень точно, – оказались безрезультатными(!), пустыми.

И теперь если Андрей Михалыч был не на рыбалке и не на охоте, если он не колол дрова, складывая их в предбанник, и если не занимался вообще хозяйством, будь то в доме или во дворе, – то имел обыкновение сидеть на крыльце дома, крутить самокрутки, курить и как бы пустым, но на самом деле очень глубоким взглядом смотреть куда-то вдаль, за верхушку леса, где простирался оранжево-розовый вечерний горизонт. Была у него и собака по кличке Адольф, немецкая овчарка, и пока она не умерла после девяти лет жизни, то, как правило, всегда сидела у крылечка подле хозяина, да и вообще всюду таскалась за ним и была старику верным другом и помощником на рыбалке и на охоте.

Андрей жизнью не тяготился, и, всю жизнь свою будучи занудным работягой, воспринимал едва ли не всякое бремя жизни как промысел божий. Даже смерть жены он перенёс стойко. Молился много в то время, но от Господа своего не отрёкся, когда мольбы всё же не помогли.

Был он ещё жутко любопытный, но это главным образом до знаний – довелось ему в своё время изучить и Коран, потому как он немного владел татарским языком, а также изучал по молодости и буддизм, и даосизм, и многое множество различных вероучений и философских трактатов. И поэтому если и был он фанатик, то фанатик веры как таковой, которая также и страсть к познанию в себя вбирала.

Но это что касается отца, характер которого тоже необходимо понять, чтобы до конца стали ясны впоследствии мотивы действий некоторых его сыновей.

Глава 4

Алексей

Пётр, самый старший сын, должен был осенью идти в армию и имел намерение остаться служить по контракту. Степану до армии оставался год, и пока что он жил и учился на инженера в городе. Ездил к нему пару раз Андрей Михалыч, дабы проведать, учится ли его сын на самом деле или только дурака валяет. Степан вроде как учился. Хотя и застукал Андрей Михалыч его тогда с девкой, но ничего сыну обидного не сказал, только посоветовал голову не терять. Это Андрей вообще всем своим сыновьям советовал, помня себя в их годы. Если бы не книги, – уверял он себя, – точно бы дел наворотил по молодости, так что всю жизнь потом расхлёбывать бы пришлось. В юности он был очень не сдержан. То есть внешне казался дисциплинированным, но имел крайне вспыльчивый характер. И больше всего он поэтому переживал за младшего сына – за Алексея, который больше, чем другие сыновья, напоминал ему его самого в юности.

Алексей и вправду очень походил на отца, но ещё большее сходство было внешнее, потому как характера Алексей всё же был иного, более цикличного, что ли. Его эмоциональность не отдавала мрачностью, да и в детстве он был очень светлый мальчик, очень, то есть, открытый; чего нельзя было так опрометчиво сказать о его отце, который был мнителен и всегда оставался себе на уме, так что никогда нельзя было точно знать, о чём он размышляет и какие идеи не дают ему спать ночами.

Итак, главною заботой Андрея был его младший сын, который не желал ни в армию идти, с тем чтобы по контракту там остаться, ни – в город ехать, с тем чтоб, подобно брату Степану, получать образование и становиться уже специалистом в какой-то области, – то, к чему теперь все и гонятся; ирония в том, что едва ли не больше половины специалистов в нашей стране имеют липовые дипломы или, во всяком случае, купленные у какой-нибудь московской, а может, и не московской тётки, – дипломные работы… Это уже до такого бесстыдства дошло, что рекламируют эти сами продажные дипломы везде, где только возможно, да и на языке у каждого третьего это.

Но что надо Алексея уже куда-то определять, то есть что надо ориентир какой-то перед ним обозначить, так чтобы он уж сам за сим ориентиром следовал, – Андрей понимал.

То самое, чем, пожалуй, особенно отличался Алексей от братьев, было – непокорность и своенравие; у него, если угодно, будто бы не было слабостей. Женским полом его как-то мотивировать или спровоцировать не получалось. Он любил отца, любил братьев, любил в воспоминаниях мать. Но больше он не любил никого. Да и на поводу ни у братьев, ни у отца никогда не шёл. И потом, всякий раз, когда Андрей подбирался к нему с этим серьёзным разговором, что, дескать, пора сынок уже и за ум браться, – Алексей только искренне улыбался, заверял отца, что сам знает, что ему делать, и уходил от разговора, меняя тему или просто перестав говорить. Всех этих словесных штучек, всех этих окольных путей к самой сути он не любил, как, впрочем, и сам Андрей, ибо видел в них Алексей лишь отсутствие правды и какую-то готовившуюся подлость. Так что всегда, когда речь шла о чём-то важном, просил, чтобы не размазывали, а говорили всё сразу и как есть.

Но таким внешне правильным был Алексей дома. А в различных компаниях, где была преимущественно молодёжь, вёл себя искренно, но в то же время и надменно. Отец, например, знал, что девчонок у него немало; тем не менее, женским полом он если и не гнушался, то уж не воспринимал его всерьёз как пить дать. Внимавший рассказам любимых братьев, что мать, при жизни, больше проблем отцу доставляла, научившись играть на его характере, чем дала ему что-либо хорошее, кроме самих сыновей, и будучи свидетелем и прямым участником того, что отец воспитал их троих, грубо говоря, в одиночку, – Алексей был уверен, что от всякой женщины больше хлопот, чем пользы, и потому если девчонки и были ему нужны, то только для утех; ни одной из них, как бы ни были те в него влюблены, он никогда не открывался. И вообще ненавидел долго болтать с девушками и уж тем более – никогда не позволял ни одной женщине верховенствовать над ним. Отец его говорил про женщин, что они непостоянны. Разумеется, в широком смысле. Потому что, опять-таки в широком смысле, близоруки. Это ещё Шопенгауэр сказал. Хотя, кстати сказать, существующие в наши дни нелепые сообщества феминисток и орут обратное, чем, впрочем, сами того даже не понимая, лишь подтверждают свою неправоту и доказывают истинность, открытую ещё, наверное, со времён самого крушения прежнего мироздания… разрушилось которое в силу женского непостоянства.

Наступила осень. Петра забрали в армию. Степан женился в городе, причём на той самой девушке, с которой Андрей Михалыч его некогда и застал. Сыграв свадьбу в городе, они приезжали потом в деревню и было ещё одно празднование в деревне. Что до Алексея, то и он наконец как бы остепенился, но и то лишь говоря формально, – он нашёл себе девушку. Вернее, это она нашла себе его, потому как была, как заключил это для себя Андрей, увидев её лишь раз, – гниловатой натуры, что и сказывалось уже в том действии, что мозги пудрить она начала Алексею после того, как он до полусмерти избил её парня, с которым враждовал ещё со школьной скамьи.

Парень тот уже в школе его выбешивал. И его, и его братьев. Алексей с ним цеплялся из года в год, но всякий раз оказывался побеждённым, потому как увалень этот был старше его лет на пять. В конце концов, он надоел уже братьям и те решили его проучить, подкараулив его под мостом поздней ночью. С собой у них были бейсбольные биты и мешок из-под картошки, который Пётр и Степан и нацепили на голову главному обидчику их брата, а затем все трое хорошенько этого гада отколошматили.

Тогда ни уголовное дело не завели, ни ещё чего-либо радикального в ответ не последовало. Но вот теперь этот парень выучился как-то скоро на физрука (хотя детей он никогда не любил) и вернулся в деревню. И девушку себе быстренько нашёл – первую красавицу и стерву школы, которая была к тому времени уже выпускницей. Звали девушку Полина. Впрочем, учитывая то верное замечание о её натуре, которое уже было вынесено, следует заметить, что и теперь это не физрук её нашел, а – Полина нашла его.

У Полины, впрочем, и помимо физрука ухажёры были, которым она не очень-то отказывала… А физрук был нужен ей, во-первых, для картинки, для коллекции, так сказать, а во-вторых – чтобы зависть у других девчонок вызвать, преимущественно же у тех, которые такого же гнилого характера были, что и она сама.

Если Алексея что и интересовало до Полины, то это качалка. Он сам напилил себе из дерева самых разных гантелей, даже штангу смастерил, стащив у соседа двусторонний самодельный кол и навешав на него деревянных блинов для утяжеления.

Полина не нравилась не только его отцу, но и братьям. Они видели, что она дурно влияет на их парня, а Алексей, надо заметить, был всё же человек внушаемый и морально-неустойчивый. Но братьев, равно как и отца, он насчёт Полины не слушал, вернее, слушал, но слышать не хотел. В нём играл юношеский максимализм, и наедине с самим собой он думал, что, раз уж он в одиночку одолел-таки самого сильного парня во всей их деревне, то и девушка его теперь непременно должна достаться ему. В этих его самоуверениях было что-то детское и притом что-то чисто похотливое; он и сам не знал, что ему больше нравится – встречаться с Полиной или просто спать с ней. Очень вероятно, что в ту пору он смешивал для себя одно с другим и потому и не мог уже разобраться ни в своих чувствах к Полине, ни в своих мыслях на её счёт. Полине это как будто было на руку.

Алексей и сам, впрочем, чувствовал, что что-то идёт в его жизни не так, что он становится раздражительнее и всё больше сам себя не понимает. Но братьев рядом уже не было и посоветоваться было не с кем, а ничьих более советов он не принимал, кроме отцовских, но и отец был уже стар и хотя и был мудрым человеком, а всё ж таки не хотел его Алексей слушать, потому как, вероятно, предчувствовал всё, что отец может ему сказать.

Алексей всё больше общался в компании, где проводила практически всё своё время Полина. Если они в этой компании не пили и не дебоширили, то отправлялись в тёплые дни на речку на фургончике и затем в течение всего дня купались или же по очереди, парочками, закрывались в фургоне. Проходившие рядом старики и старухи, слыша нецензурные песни из машины и видя, как машина раскачивается, бранились и плевали в их сторону. Но ребятам было всё равно.

Всё реже Алексей стал появляться дома, оставляя отца совсем одного с домашними делами. Бывало, что он и домой уже не возвращался. Андрей также заметил, что из их общей с Дашей спальни, где та и умерла и куда с тех пор было принято не заходить без надобности, пропали матрас и две подушки, а также со двора пропал серп.

Несмотря на то что формально была уже осень, на деревне всё ещё было лето, и Алексей придумал следующее:

В центре подсолнухового поля, что было неподалёку от их дома, он срубил подсолнухи, образовав пустой круг, так что по протяжённости это было шагов на десять в каждую сторону; притащил туда мамин матрас и подушки, на которых родители спали в молодости, и ещё два пледа из дома утащил, хотя отец этого уже и не заметил. И часто они с Полиной лежали теперь на этом матрасе и если не предавались любовным утехам, но просто болтали обо всяком, шутили, смеялись; бывало, что и книги читали, потому как Полина, несмотря на свой стервозный характер, любила всё-таки читать, главным образом прозу, хотя и не смыслила в ней ничего, полагаясь только на мнения современных, большей частью никчёмных прозаиков, а всю классику хотя и уважала, но и то неискренне, а – считала, что всё это уже отжившие своё книги и читать их незачем. Бывало, что они просто молча лежали, глядя в небо и провожая взглядом облака, а ночью, если было тепло и они решали остаться, – считали звёзды.

В нашем герое происходила та метаморфоза, что теперь он, наоборот, практически весь открывался Полине, а дома, с отцом, разговаривать не желал и предпочитал молчать. Полине это, опять-таки, было как будто на руку, не вполне ясно, чего девушка пыталась этим добиться, но ей прямо-таки нравилось козырять перед его отцом, намекая, что, дескать, теперь Алексей уже весь в её власти. Полина была старше Алексея на четыре года. Сама она, уже почти добившись чего хотела (а наедине с собой она мнила, что уже и вовсе окончательно и бесповоротно привязала Алексея к себе), – сама Полина постепенно переключалась на других парней, потому как постоянство было не в её характере и она умела только добиваться, но не умела удерживать – черта, впрочем, присущая большинству экстравертов.

Вернулся из города Степан с молодой женой. И не узнал брата. Настолько, по его словам, Алексей переменился. Это сквозило в его отношении ко всему окружающему. Он стал каким-то безвольным.

Степан стал советоваться с отцом, выражая ему свои опасения. Андрей поблагодарил сына и сказал, что займётся этим. Конечно, и сам Андрей видел, что с его сыном творится неладное. Но он не спешил действовать, боясь навредить этим самому Алексею. Когда Андрей сам был юноша и сначала стремился к тому, чтобы поступить в духовную семинарию, ибо молился он тогда пять раз на дню и все свои скромные денежные средства, дарованные ему его отцом Алексеем, отдавал в храм, – он тоже повстречался с одной такой девицей, которая очень напоминала характером Полину. Несколько лет спустя, загоревшись уже учением Ислама, он повстречал ещё одну такую девушку. А потом и в третий раз повстречал нечто подобное. То есть, прежде чем жениться на Даше, ему везло именно на таких стервозных и гнилых особ. И Андрей знал, учитывая к тому же характер своего сына, что, начни он действовать теперь вопреки – и Алексей только взбунтуется и возгорится Полиной ещё сильнее. Надо, чтобы она – Полина – поверила, что он уже весь в её власти, ибо только тогда она проявит себя и Алексей сможет понять всю её природную сущность и только тогда к нему вернётся разум. Поэтому Андрей за ситуацией сына следил, но ничего как будто не предпринимал.

Обернулась же вся эта ситуация отнюдь не радужным образом:

Однажды, когда отец, по словам самого Алексея, вконец задолбал его (хотя Андрей ему только один вопрос задал, да и то не про Полину), Алексей накричал на отца и даже замахнулся, хотя и одумался вовремя. Но свидетелем тому был Степан, который за отца вступился. Привело к тому, что по лицу получил не отец, а брат. И в течение следующих пяти минут братья уже катались по двору, колотя друг друга и по лицу, и по телу. Остановил эту междоусобицу отец, выплеснув на них ведро ледяной воды. Степан как будто успокоился. Но Алексей только ещё более взбеленился и стал сыпать ругательствами в адрес родных. Андрей не выдержал и прогнал младшего сына из дома.

Клонился к вечеру очередной день осени. Подсолнухи вокруг увядали и теперь уже не были похожи на те знаменитые подсолнухи, которые яркими красками запечатлел когда-то Винсент Ван Гог. Да и, помимо тоски, которую нагоняла окружающая атмосфера уже вступавшей в свои законные права осени, лежать на этом родительском матрасе, пусть даже и под двумя пледами, было уже холодно как ночью, так и в обеденное время.

И поэтому надо было уже уходить. Идти к Полине, в бар или куда бы то ни было ещё. Но только не домой. Полина лежала рядом.

Он весь день сегодня вспоминал мать. Один самый яркий день из своего детства.

Подсолнухи Ван Гога он с того дня и запомнил. И, пожалуй, это была единственная картина, которая ему нравилась. Потому что других картин Алексей не помнил или не знал.

Отец повёз их тогда в Москву, в выставочный музей. Уже после музея отец повёл его братьев в парк, на карусели, а он идти в парк не хотел, и тогда мама повела его в кафе. Братья тогда ещё над ним смеялись, обзывая трусом, что он, якобы, боится крутых каруселей.

Мама купила ему и себе мороженое. И они сидели в кафе, друг против друга, молчали и ели мороженое. Он, кстати, ел тогда мороженое первый раз в жизни, и оно ему очень понравилось. Хотя вообще город его не очень-то впечатлил. Мама спрашивала его, нравится ли ему в Москве, и он отвечал, что нравится. Но это только чтобы не расстраивать мать, потому что она тогда была очень красивой и жизнерадостной, и ему не хотелось, чтобы она лишний раз беспокоилась.

Это был лучший его день, проведённый с матерью; да и, пожалуй, вообще лучший день в его жизни. Только тогда он помнил мать молодой. То был его день, его и его мамы. В город поехали в честь его дня рождения, – Алексею исполнялось десять лет.

Уже вскоре у мамы возникли проблемы со здоровьем. Обнаружилась опухоль. И вскоре мать слегла в постель. А потом и в могилу.

За это, за то, что мать их тогда решила оставить, – Алексей её ненавидел. И его психические недуги, в том числе это самое недоверие ко всему женскому полу, было обусловлено не только тем, что их воспитал один отец без чьей-либо помощи. Его комплекс был обусловлен вообще какой-то бессознательной обидой на женщин, и очень вероятно, что именно поэтому он встречался с девушками, которые были старше его, – имея подсознательное стремление к тому, чтобы найти в одной из них свою мать.

Алексей не знал, почему он вспомнил теперь тот день – из-за этих треклятых подсолнухов… или потому, что завтра ему должно было исполниться восемнадцать.

– Пойдём уже, – сказала Полина. – Пойдём ко мне. Я замёрзла… и хочу… согреться! – Она рассмеялась.

А он подумал, что как же она всё-таки глупа. Глупа, хитра и – наивна.

Бар был набит битком. Громко играла музыка. Молодёжь веселилась как могла; были тут, впрочем, и городские ребята, которые приезжали, преимущественно летом, погостить и отдохнуть к своим старикам. Хотя городских в деревне не любили, преимущественно же парней, которых старались быстренько встретить и научить деревенской жизни. Что до городских девчонок, то их не любили главным образом сельские девчонки и их матери. А парни, наоборот, как только такие приезжали, сразу начинали ухлёстывать за ними.

Теперь городские тоже тут были – племянники главы развалившегося колхоза. Несмотря на развал колхоза, сам глава – толстый скупердяй – до сих пор пользовался уважением у жителей. Главным образом потому, что был самый богатый. Жил в большом двухэтажном доме, имел огромную площадь земли, так что между самим домом и высоченным забором, который был сплошняком по периметру, имелся не газон, а половина футбольного поля. И этот скупердяй был ниже своей супруги головы на три, потому как та особа, жена его, имела глупую привычку носить каблуки. В деревне – и каблуки. Она всегда сопровождала своего маленького и толстого лысенького скупердяя, сидя в его внедорожнике всегда рядом с ним на пассажирском. Ещё у неё была силиконовая грудь… но – это уже та подноготная, которую открывать в этой семье без надобности.

Итак, были у прежней главы развалившегося колхоза два горячо любимых племянника – оба тупые и внешне очень напоминающие своего дядю, только здоровее его раза в два. Они любили разжигать конфликты на пустом месте, потому как пользовались этакой неприкосновенностью, были единственными городскими парнями, которых деревенские парни не трогали.

И вот теперь оба этих урода были тут. Алексей их давно уже не видел, и в деревне думали, что на это лето они не приедут, но братья зачем-то приехали осенью и теперь сидели за дальним столиком в компании одного чеченца и двух русских. Они сразу обратили внимание на Полину и, усмехаясь чему-то, стали о чём-то друг с другом шептаться, очевидно, про неё. Алексей только окинул их столик презрительным взглядом и на всякий случай проверил, в кармане ли у него отцовский кастет.

Они заняли столик в противоположном углу, там сидели их общие знакомые, преимущественно же из Полининой компании.

– Ну что, чемпион, как сам? – ударил его по плечу Керим – паренёк одних лет с Алексеем. Его отец был дагестанец, а мама русская, поэтому прозвище у него было производным от фамилии – Керимов.

– Лучше всех, – ответил Алексей, чтобы отделаться от собеседника, поскольку не имел желания говорить. Погано он теперь себя чувствовал – и обида на отца не давала о себе забыть.

Через некоторое время Пошла в туалет. И Алексей, вновь погрузившись в мысли о семье, теперь, в частности, о брате, которого он ударил, – не заметил, как один из племянников отправился вслед за Полиной.

Когда он снова посмотрел на столик в противоположном углу, там уже никого не было. И Полины до сих пор не было, хотя прошло уже минут восемь, как она ушла.

Сам ещё вполне не осознавая своего предчувствия и никому ничего не говоря, он встал и пошёл в туалет. Туалет был общий.

Оба племянника были там, и Полина там была. И оба они – насиловали её. Чеченец стоял у входа. Двоих русских уже не было. И кастета в кармане не было. Ни кастета, ни отцовского ножа. Но зато была почти допитая бутылка пива. А рядом раковина.

Недолго думая, он разбил бутылку о раковину. Осколок угодил ему в левую руку, но сейчас Алексей этого совсем не заметил.

Чеченцу он рассёк лицо. Одного брата пырнул в живот. А другому, самому ненавистному, изрезал лицо в клочья.

Пока он резал, Полины рядом уже не было. Вопя, девушка выбежала вон. А он, нанося удары один за другим, почему-то думал о маме, и это было – по меньшей мере, странно.

По свидетельству очевидцев, когда Алексея оттаскивали от жертвы, стекло уже врезалось ему между пальцев, из-за чего натекло много крови. Так что и непонятно уже было, где его кровь, а где – кровь его обидчиков.

Алексея приговорили к семи годам заключения в колонии строго режима. У отца не нашлось денег, чтобы откупиться. Убил его сын лишь одного человека, остальные выжили. Но и этого хватило, чтобы засадить его младшего сына на семь лет в тюрьму. Полина уверяла, что дождётся его.

Глава 5

Падение

Наши дни

Ева встретила его с гостеприимством. Она всех так встречала. И все друзья любили её за это – что она и накормит, и, если идти как будто бы некуда, постелит тебе в гостиной, – была в ней эта светлая черта, то немногое, что осталось в ней с детства.

Но это, конечно, не значит, что друзья так и ходили к ней спать и есть. Совсем нет. Но друзей своих Ева очень любила и, например, тому же Роману, с которым была знакома давно и знала его семейную историю ещё с тех самых пор, когда они играли в одном дворе, где были также и болтливые старшеклассники, – ему она всучила запасные ключи от своей пензенской квартиры, сказав, что он всегда может остановиться у неё; хотя Роман и отнекивался. Но это было сделано не с каким-то тайным умыслом, а просто потому, что человек она была открытый и хороший, что и признавали в ней её друзья и за что все любили Еву.

– Ну, как съездила? – спросил её Женя, усаживаясь за стол.

– Офигительно! Какие же они всё-таки классные, Жень! – Ева только вернулась из Москвы, где была на концерте какой-то музыкальной группы, до которой Жене в действительности не было никакого дела.

Ева кушеварила у плиты с присущей ей суетливостью, она не оборачивалась. Она была в белом банном халате и с закатанными рукавами. Её черные волосы были ещё мокрые после душа. И Женя, таращась на неё, не слышал даже, что она сейчас ему сказала.

Вдруг она обернулась и посмотрела на него. В глазах у Евы блеснули лукавство и ехидство.

– Я говорю, салат ты с маслом или с майонезом будешь?

– С майонезом… Хотя, давай лучше с маслом. Делай мне так, как себе, – собрался наконец он.

Ева отвернулась и продолжила нарезать огурцы. Женя не видел, что она улыбалась. Он стал разглядывать магнитики на холодильнике, но всё равно чувствовал себя неловко, ему не хотелось разглядывать холодильник. Но скосить глаза он не смел, хотя и обманывал себя, наблюдая всё же за Евой боковым, периферийным зрением.

Когда салат и бутерброды с колбасой и сыром были готовы, Ева поставила всё это перед ним на стол. И села перед ним. Сама она есть отказалась и пила теперь только кофе. А он, дуралей, на этот ланч согласился, и теперь чувствовал ещё бóльшую неловкость, потому что Ева смотрела на него и, очевидно, ждала, что он начнёт есть и похвалит уже её салат. Или за чем-то другим смотрела она на него.

Первым же своим куском он едва не подавился и с уверенностью отставил от себя кушанья, сказав, что лучше выпьет чаю. Ева не ответила, она о чём-то думала, чай стоял перед ним.

– А хочешь тест пройти? – вдруг спросила Ева, отставив кофе.

– Что за тест?

– На определение характера. Мне это в вуз надо.

– Если надо, то давай.

Она встала и выбежала в другую комнату за тетрадью и ручкой, а затем так же стремительно вернулась, задев его полой халата.

Сначала Ева взяла его ладонь и обвела её в тетрадке ручкой. А затем попросила на этом рисунке, в каждом своём пальце, нарисовать человека, который повлиял на него когда-то.

Женя не любил рисовать. Хотя и ходил одно время в художественную школу. Но это ещё в отрочестве и под наставлением матери, которая однажды начиталась бог весть чего о великих художниках в каком-то журнале и, будучи увлекающегося, то есть сангвинического склада, загорелась этим делом и решила претворить свою мысль в деятельности сына, дескать, авось да выйдет что из этого.

Но ни черта хорошего из этого не вышло. И если раньше Женя, бывало, и рисовал что дома, то затем, после художественной школы, которую он ненавидел, он и рисование как таковое возненавидел. Всё в этой художественной школе было скучным до омерзения. Преподаватель сваливал всякий мусор в угол аудитории, совал в грязный графин какой-нибудь веник и велел затем этот натюрморт всем запечатлевать. Но Женя плевать тогда хотел на все эти полотна. К странности для себя он, однако, находил, что многим ребятам это дело нравится – они сидели по три часа на одном месте и водили кистью вверх и вниз, да с такой надменностью, что будто бы уже воображали себя великими художниками!.. А Женя думал только о том, как поскорее бы удрать из этого дома надменности и скуки.

Наконец, на пятерне, в каждом его пальце получилось по одной нелепой рожице, первая из которых принадлежала Че Геваре, а последняя его другу Андрею. Но когда Ева хотела было глянуть на рисунок, он попытался его удержать и смять нарисованное. Ева вырвала листок.

– Это что? это кто, Андрей, что ли?.. – она рассмеялась.

А Женя снова почувствовал себя почему-то неловко, хотя вообще-то он умел общаться с девчонками и всегда знал, как нужно действовать. Но это что касается «коротких, так сказать, отношений»… Для этого можно было не отдавать теперь рисунок или кинуться к Еве отбирать его до самого победного. Но с Евой Женя себе такой развязности не позволял. И только смотрел теперь на неё, радуясь тому, что радуется и смеётся она.

***

Накрапывало. Они шли под одним зонтом. Вечерело, и без городских огней уже ничего не было видно. Небо затянуло тучами.

Женя думал о парне, который несколько дней назад спас его от хулиганов, когда он возвращался от Евы обратно домой. Еве он об этом ничего не сказал. Но сам этот парень, которого звали Лёша и с которым они обменялись телефонами, не вылезал у него из головы.

Этот парень сидел на детской площадке и курил, когда Женя шёл к остановке. Как раз в это время к нему пристали трое каких-то отморозков, потребовав, как это обычно бывает, деньги и телефон, а также прочие ценности. Женя сначала хотел было послать их куда подальше и убежать, бегал-то он лучше всех в школе и даже в городских соревнованиях побеждал, но теперь ему было как будто бы всё равно и он, лишь бы избежать мордобоя, хотел уже было отдать грабителям всю мелочь и «айфон», на который ему было наплевать, – дома у него лежал ещё один «айфон», только новее.

Тут-то и вмешался этот парень. Одного он затылком в фонарный столб впечатал, так что хулиган так сразу и осел. Другому грудь пробил. Третий убежал.

Женя потом купил на оставшиеся деньги, оставив только на такси, выпивки и сидел со своим спасителем в «контакт-баре» до глубокой ночи. Из бара оба выходили шатаясь и потом ещё в течение трёх минут никак не могли распрощаться.

Ева замедлила шаг. Он проследил за её взглядом. Она смотрела на светящийся изнутри ресторан, что был через дорогу от них. Ева заметила, что Женя смотрит на неё.

– Уютно, не правда ли? – спросила она.

– Хочешь, мы можем пойти туда.

Но она только отрицательно покачала головой.

– Деньги не проблема, – сказал он.

Ева рассмеялась:

– Ты считаешь?

– Я знаю. А ты, – спросил он после паузы, – ты полагаешь, счастье в деньгах?

Ева повернулась и увидела, что Женя смотрит на неё уже совсем иначе, совсем серьёзно и всё лицо его выражает ожидание ответа.

– Я не полагаю, я знаю, – сказала она.

– В прошлом веке людей, придерживающихся того же мнения, называли материалистами. А теперь таких людей называют циниками и пошляками.

– И реалистами ещё.

– Что?

– Реалистами. Реалистами их называют тоже.

– Может, и так. Но я с тобой не согласен. Счастье не может быть в деньгах. За счёт денег – это да. Благодаря деньгам. Но не в самих деньгах!

– Это только игра слов. А сути не меняет вовсе.

Ему захотелось спорить и непременно доказать Еве, что она заблуждается, ведь худшее, что может быть, – это не видеть разницу! Пусть даже крохотную. Ведь и между справедливостью и несправедливостью разница, на первый взгляд, бывает очень несущественной. Но только из-за таких-то погрешностей люди и страдают.

– Я уверен, что счастье не в деньгах, – сказал Женя.

– А в чём же, по-твоему?

– Счастье – это общаться с людьми, которые тебя нравятся; путешествовать; слушать хорошую музыку, сидя в поезде и глядя в окно; или лететь на самолёте и смотреть в иллюминатор на большие города под тобой; а также это – встречать рассветы и провожать закаты; слушать пение птиц; неделями не выходить из дома, проводя всё время с любимым человеком…

Ева жестом остановила его.

– Но ведь на всё это нужны деньги?!

– Это уж как замахнёшься. Кому-то и для того, чтобы справить нужду, счастье необходимо, если полагаться на твою позицию, – потому что кому-то вместо обычного унитаза подавай золотой, а на это, конечно, нужны деньги… Для того чтобы слушать пение птиц и смотреть на любимого человека, денег не надо.

Она рассмеялась, но как будто неискренне.

– Да, Жень, ты красиво всё говоришь. Но только ты говоришь, что знаешь и что ты уверен! И это от того так, что ты вырос в богатой семье! А у меня родители всю жизнь в торговле, и я знаю цену деньгам!

Он помолчал, а затем извинился.

– Ни к чему извиняться. Ты не сказал ничего плохого. Просто у каждого свой опыт. И ещё: нужно лишь не только на своих убеждениях зацикливаться, но думать и о том, как смотрят на те же самые вещи другие люди. Ведь в книгах-то оно хорошо всё сказано. Но каждому под всю эту правильность по-своему подстраиваться надо.

Женя не ответил, но только для того, чтобы не спорить. Слишком уж острая была тема, так что и пораниться можно; а он Еву задевать больше не хотел. Но он не был согласен и с последним её утверждением, потому как не формуле добра под человека надо подстраиваться, но сам человек должен подстраиваться под эту формулу. В противном случае, если допускать эту разноголосицу, каждый будет понимать по-своему самые простецкие вещи. А значит, больше споров будет. И меньше – понимания друг друга. Да и потом: желание исповеди-то к человеку приходит, но человек, чтобы исповедаться, должен всё же идти в исповедальню.

Они оба молчали. Дождь уже моросил. Впереди был хоть и не ресторан, но всё же какой-то уютный бар.

Ева ушла болтать со знакомым барменом. Женя сидел один, с тоской глядя на неё. Она снова стояла к нему спиной. Но теперь это не вызывало в нём волнения, как было у неё в кухне, пока Ева готовила. Она теперь пила за его счёт и хотела напиться. И Женя её как будто понимал, но чувствовал, что она или не понимает его, или просто не принимает всерьёз его позицию. Ведь много было уже таких девчонок, которые любили и пить, и вообще жить за его счёт. Они не признавали открыто, что счастье в деньгах, но Женя чувствовал, что общались они все с ним только из-за этих проклятых денежных средств. Наверное, проблема всякого человека, родившегося в достатке, в том, что он не может проверить, нужен ли он друзьям и близким из-за этих своих денег или же деньги для них дело второстепенное. Ибо если мокрицы заводятся там, где сыро, то и друзья зачастую заводятся там, где больше денег.

Женя очнулся от мыслей, когда кто-то ударил его по плечу. Он обернулся. Перед ним стоял… Лёша, его давешний спаситель от хулиганов.

– Здарова! воин!

– Да это ты воин, а я бегом прежде занимался. – сказал, вглядевшись в спасителя, Женя.

Они поздоровались и Алексей сел напротив.

– Бег бегом, а сила – за литрболом! – расхохотался Лёша. – Женёк, угости пивом!

– Пожалуйста. – Женя достал из кармана купюру.

– А тебе чего взять?

– Мне ничего не надо. Я не хочу сегодня пить. Бери пиво и возвращайся. Но только не приставай вон к той девушке, что стоит у барной стойки. – Он кивнул ему на Еву, и Алексей пьяно осклабился.

В том, что Алексей пьян, сомнений у Жени не было, но вот где это он уже успел нализаться, – было ему почему-то интересно. В баре он его до сих пор не видел. А что Алексей пришёл с улицы, один, – представлялось ему странным.

Наконец, оба вернулись. То есть и Ева, и Алексей. Женя подумал, что не стоило теперь говорить Алексею про Еву – из-за этого он обратился к ней первым, предложил угостить её и Ева согласилась. И теперь они смеялись и напивались. Женя сидел и смотрел на них. Особенно не нравилось ему, как ведёт себя Ева – она уже опьянела и вела себя слишком вызывающе, а Алексей пьяно смотрел на неё. Самое поганое тут было, что Еву он ещё только добивался, и у них не было серьёзных отношений, а Алексей – этот здорово помог ему вчера. И теперь ни ему, ни ей Женя не знал, что сказать. Он не хотел больше оставаться в баре, но оставлять их одних тоже не смел. Лучший выход был тот, чтобы распрощаться с Алексеем и отвезти Еву домой; а там уже и не столь важно, оставаться у неё или ехать к себе. Но Ева не хотела никуда ехать без Алексея. Она говорила, что они ещё не веселились, а только-только опьянели.

Алексей хотя и пил много, но как будто уже не пьянел. Ева наконец захотела домой, но с тем условием, чтобы ехать всем вместе. Учитывая, что Алексей был не так уж пьян, Женя таки согласился.

Пока добирались, Алексей едва не избил таксиста, разбив ему, впрочем, нос, когда уже расплачивались. Причина была в том, что водитель оказался узбек. А Алексей ненавидел всех нерусских, особенно всех этих, как он говорил, чурок, и поэтому он только ждал повода, чтобы затеять драку и избить ненавистника.

Женя и Ева с трудом оттащили его от бедного водителя, дав тому возможность скорее уехать.

В продолжение следующего часа пили чай и общались. Ева, оказавшись у себя, уже не хотела больше ни потреблять алкоголь, ни веселиться, ни чего-либо ещё. Она заметно протрезвела и пошла принять душ. Алексей и Женя тем временем общались. Женя отметил, что, пока Ева была рядом, Алексей ни разу не упомянул, что сидел в тюрьме, а, говоря с ним, так или иначе вспоминал что-либо из той жизни. Как рассказал он сам, сел он за убийство, а убил из-за девушки. И ещё сказал, что девушка его, конечно, не дождалась и вышла замуж за какого-то физрука. Он сказал, что его это, однако, не печалит, а что действительно, сказал Алексей, плохо, – так это что за время его срока умер его отец. Алексей сказал, что он пробыл в тюрьме шесть лет, год сняли за хорошее поведение. Но потом он сказал Жене, чтобы тот обо всём этом не распространялся. Женя кивнул.

Вернулась Ева, и снова пили чай. Чай и кофе. И ещё вроде что-то было. Но уже как в тумане.

Последнее, что Женя видел, – это что Алексей взял Еву на руки и понёс её в спальню. Женя попытался было встать, но тут же рухнул на пол. Последнее, что он помнил, было, как Алексей усмехнулся, глядя на него, и запер дверь в комнату Евы изнутри.

***

Когда он очнулся, то не сразу понял, где он находится. Всякое движение отдавалось дикой болью во всех суставах. Голова раскалывалась. Очень хотелось пить. Женя глянул было себе на запястье, чтобы узнать время, но обнаружил, что часов на руке нет. В комнате были плотные шторы, но можно было различить, что за ними белеет рассвет. Он кое-как приподнялся.

Лежал он, как оказалось, не на полу. И не на диване. Он лежал в одной кровати с Евой и теперь различал её силуэт рядом с собой. Ева была совсем голая. Он хотел было укрыть её простынёй, но вдруг понял, что она не спит:

– Ты сделал это?! – спросила она тихим, сиплым голосом.

Женя смотрел на неё изумлённо, ещё толком ничего не понимая.

– Что сделал, Ева?

Она посмотрела на него и не ответила. Она попыталась приподняться. По-видимому, это причиняло ей не меньшую, если даже не большую, чем ему, боль.

– Ты или твой дружок-уголовник?! Или вы вместе?

– С чего ты взяла, что он уголовник? – спросил Женя первое, что пришло ему в голову.

– Я… помню его татуировки… рядом с собой…

Внезапно она зарыдала. А потом её сорвавшийся голос перешёл на крик:

– Убирайся! Понял! ты, скотина! мразь! Тварь, убирайся отсюда!..

Женя, в отличие от Евы, был одет. Он молча встал и, по-прежнему плохо соображая, покинул тёмную комнату.

Часть 2 Полигон

Глава 6

Первые дни в огнебате

Спустя два месяца после описанных событий

Солнце печёт головы, покрытые беретами. «Рхбзшники» носят оливковые береты. Впрочем, это не везде, и если в бригаде береты, то у парней в полку кепки, этакие дурацкие фуражки, у которых даже козырёк нельзя гнуть, ибо он всегда должен быть прямой; солдаты Вермахта во времена Третьего Рейха что-то подобное носили.

В полку вообще хорошо живут – ходят в этих своих кепочках все такие чистенькие, заборы красят да бордюры, да ещё строевой целыми днями занимаются. А бригадовские срочники всегда самые грязные и рваные, потому что на один только день приходится и военная подготовка, и физическая, и – рабочка какая-нибудь, так что свободное вечернее время уходит на то, чтобы постираться и подшиться; или, если твоей форме край, раздобыть себе новую любыми путями, но только если ты на этом деле спалишься, тебе отобьют почки, а если не предпримешь ничего и на утреннее построение выйдешь как оборванец, то тебе опять-таки отобьют почки, только уже всей ротой, потому как из-за тебя одного вся рота будет весь день ползать по плацу, выполнять джамп-прыжки, отжиматься и прочее.

Словом, в армии интересно. Во всяком случае, в Первой мобильной бригаде. У полковских ребят и выезд по тревоге приходится один на весь год. Полк расположен неподалёку от бригады, всё это две части в одном гарнизоне. Есть ещё военный институт, который главенствует и над полком, и над нашей частью 7**32. Но если в сам закрытый городок ещё и можно пробраться, то в институт так просто не прошмыгнёшь – там подряд три КПП и охрана.

Через два дня открывается полигон, то есть полевой лагерь. И вся бригада переезжает в поля. Тут уже всё построено: и палатки батальонов, где на каждый батальон приходится четыре в среднем палатки – потому что две роты и два, например, взвода, самих батальонов тоже четыре; также поставлены уже и четыре палатки-умывальника, и столовая возведена, и сортиры сколочены.

Сегодня весь день ушёл на то, чтобы обсыпать щебнем палатку 2-ой огнемётной роты, куда и попал по распределению Алин Андрей – на должность командира транспортно-заряжающей машины под номером 213. Дело в том, что командир тяжёлой огнемётной роты приказал своим солдатам обсыпать палатку именно так, и те в течение всех последних дней таскали кто в чём и на чём щебень от самого сортира, то есть это метров восемьдесят. Армия однообразие любит! И раз уж огнеметный батальон один, то и две другие роты плюс взвода должны последовать примеру ТОРа (тяжёлой огнемётной роты). И последовали. К вечеру управились. И скоро нужно было выдвигаться обратно в часть. Но ни Андрей, ни двое других новопризвавшихся об этом не парились, потому что с ними было также трое дембелей, которые работать-то, может, и не работали, но зато за временем следили и знали, что на развод и спуск флага опаздывать нельзя ни в коем случае. И если бы они теперь опоздали, ротный спросил бы с них – их ведь он отправил за старших, они ведь дембеля.

– Слушай, Сань, а ты в армию по собственному желанию пошёл или… призвали? – спросил Андрей, садясь на край «лишних» полов для умывальника, которые теперь были набросаны за палатками.

Санёк только рассмеялся. Он сидел рядом.

– Призвали, конечно. Какой кретин пойдёт сейчас служить по собственному желанию? Это только если контракт хочешь подписать. А контракт подписывать – это когда у тебя кроме ПТУ и всё с этим связанного иной дороги нет.

Работа на сегодня была как будто окончена. И дембеля, главным образом один дембель, самый, что называется, адекватный, разрешил им перекур, хотя никто из них троих-новослужащих не курил.

– А я вот сам захотел, – сказал Андрей.

– И что, жалеешь теперь?

– Пока ещё не знаю. РМП позади, а как в батальоне жизнь пойдёт, время покажет.

– Время… – Саша скривился. – Молись, чтобы время быстрее прошло. У меня брат тут служил. Так он уходил здоровым парнем, а вернулся тощий и больной. У него с почками теперь проблемы. Лечится. И за каким это хером тебе служить хочется?

– Опыт.

– Опыт!.. – он опять скривился. – Опыт многочисленных рабочек и унижений. Я бы каждой этой сержантской обезьяне на гражданке лицо уже давно разбил за то, что они себе с нами позволяют. Но тут Устав. Тут если сорвёшься, вся жизнь под откос. Два года дисбата, характеристика потом ни к чёрту. Да и… и без дисбата, только перейди дорогу не тому… с позволения сказать, человеку, как тебя только и будут, что гнобить до конца срока. До конца службы то есть. Не, Андрюх. Не знаю, как тебе, но мне такой опыт нахер не нужен.

– Это ты сейчас так говоришь. А когда сам дембель будешь, запоёшь иначе.

– Когда я дембель буду, я вообще петь не буду! – с усмешкой и сорвавшимся от репетиции строевой песни голосом сказал Саша. – Дембель!.. Это не дембеля ведь, это… увольняшки. Дембеля были, когда два года служили.

– Так твои любимые сержанты говорят.

– Да плевать мне, что они говорят. Люди всегда что-то говорят. Факт в том, что раньше было сложнее, но пользы было больше. А теперь только стараются в один год службы всё самое дерьмо вместить. Чтобы побольше унижений, издевательств, несправедливости.

– Раньше дегенератами возвращались, – сказал Андрей, глядя на закат. – Раньше после двух лет армии пили ещё два-три года. А теперь у тебя есть шанс адаптироваться скорее и как можно скорее забыть всё, что было, а вернее, ещё только будет с тобой здесь.

– Вот только забывать я ничего не хочу. На опыт мне плевать. Но я хочу всё помнить. Не хочу, как это говорят, бежать от воспоминаний. Один год службы в армии – это год, который ты будешь вспоминать потом всю свою жизнь.

– Всё, салаги! хорош сидеть! Выдвигаемся обратно!

Они встали. Третий их товарищ, нажравшись днём ранее винограда в саду, дристал второй день, и теперь, как только дембеля (или увольняшки) разрешили перекур, тотчас убежал в сортир.

– Ну ты, засранец! Мы долго тебя ждать будем?! – позвали старшие Егорова.

Как звали Егорова, не знали пока ещё ни Андрей, ни Саша, и все называли его Егор. Он вообще скрытный был, за это он пользовался особенным интересом у дембелей и те хотя и не били его ещё, разве что леща давали или пощёчину, но очень любили унижать его психологически.

Егоров, насколько знал Андрей, на гражданке учился на программиста, и был поэтому нелюдим и плохо чувствовал себя в социуме. По ночам, ещё в РМП, он залезал с головой под одеяло, включал фонарик, который из дома прислала ему мама, и читал книги по программированию, а также изучал биографию Стива Джобса. Андрей спал рядом, и видел эти книги. Но вскоре сержанты отобрали у Егора фонарик, а про него самого на весь батальон наврали, что по ночам он дрочит под одеялом. С тех пор над ним смеялись уже и парни его призыва. Служба началась для него плохо.

Пока шли обратно, разговаривать было запрещено. Идти было минут тридцать. Но дембеля вскоре заскучали, и поступил приказ петь песню. Песня у 2-ой огнемётной была – «Прощание Славянки». Дембеля сначала велели идти строевым шагом, но потом отменили этот приказ – главным образом потому, что так они не успели бы вовремя явиться в часть, а значит, получили бы за это от ротного. Ведь ротный их назначил старшими, а следовательно, и спрос – тоже был бы с них.

***

Впервые Андрей побывал на втором этаже огнемётного батальона, который проживал во второй казарме, – когда их привели туда переодеваться. В РМП они были на первом этаже той же самой казармы, так что на время их РМП весь огнебат, а это под сто человек, ютился на одном лишь втором этаже, потому как третий и последний этаж принадлежал уже батальону аэрозольного противодействия.

Уже стало известно, что Андрей попадает в огнебат. По рассказам они все знали, что это самый злостный, так сказать, батальон. Единственный батальон в бригаде, занимающий два этажа. Самый большой батальон, который в прошлом состоял из одних лишь контрактников, время от времени отправляемых в Чечню. А теперь те из контрактников, которые остались живы, а также новые контрактники обучали всем своим знаниям воинского дела молодых солдат срочной службы, и старались за один год научить их всему. В первой казарме ютились и батальон защиты, и батальон разведки, и ещё уйма всяких спец-взводов.

В огнебат, помимо Андрея, попадали шесть человек из Пензы. Это радовало. Но только его друг Роман, которого, по счастью, тоже определили в бригаду, теперь попадал в батальон защиты. Надо заметить, что ещё одного его друга, лучшего его друга Женю тоже забрали в армию, но его забрали в полк.

Итак, впервые оказавшись на обитаемом, так сказать, этаже огнебата, они сразу стали свидетелями дедовщины. Какой-то коренастый дагестанец лупил дневального на тумбочке. Он всё хотел затащить его в сушилку, но тот сопротивлялся, зная, что, сойди он с тумбы, так его потом ещё и сержанты с офицерами отхерачат, а после снимут с наряда и вечером ему придётся заступать заново, то есть не спать ещё одну ночь. И поэтому он просто стоял. Он был, как Андрей узнал впоследствии, мордвин. А дагестанец пробивал ему грудь и давал гвоздя*.

Пока они стояли в очереди в каптёрку, чтобы сдать уже свою зелёную офисную форму и получить полевуху, а также и берет и флягу, с ними общался какой-то здоровый парень, уже по общению видно, что полугодишник. Он походил на русского. И Андрей спросил его, зачем дагестанец избивает дневального.

– Да потому, что может, – ответил солдат, нагло улыбаясь.

– Это же несправедливо?!

– Жизнь, братан, несправедлива… Ты откуда сам?

– Пенза.

– Я из Красноярска. Ты привыкай… к несправедливости-то… и не нас, русских, бойся. А вот их, – он указал на дагестанца. – Не мы животные, а вот они.

Потом он ушёл. Вскоре на этаж зашёл офицер, и дагестанец отстал от дневального. Офицер видел, пока поднимался по лестнице, что происходит на тумбе дневального. Он всё видел. Но ничего не сказал. Хотя, как узнал Андрей впоследствии, этот старший лейтенант сам был из Мордовии. Просто ему, как и многим представителям офицерского и сержантского состава, было необходимо одно – чтобы в батальоне, в их роте, в их взводе и их отделении – был порядок. А уж какими методами этот порядок будет насаждаться, никого как будто не волновало. Главное – чтобы методика была действенной.

***

Но тут теперь необходима небольшая предыстория относительно прошлого Андрея и вообще его мировоззрения. Этот полугодишник, похожий на русского, сказал ему, что бояться стоит не русских, а – дагестанцев, что это они животные.

Но они были мусульмане. Хотя, очевидно, и ваххабиты… И Андрей тоже причислял себя к мусульманам, поскольку был он человек верующий и с шестнадцати лет каждый день читал намаз. Впрочем, до шестнадцати лет он не был атеистом, разве что один год, когда он начитался книг по научной литературе, а также попал под влияние атеистических философий. Тогда ему было лет пятнадцать. А до этого он, несмотря на свою внешнюю неуёмность, был очень дисциплинирован в отношении религиозной веры вообще. Было время, что он читал книги Свидетелей Иеговы, было время, что он изучал чистой воды православие и даже намерен был идти учиться на священнослужителя в духовную семинарию. Молился он тогда по пять раз на дню. И все свои скромные денежные средства, дарованные ему бабушкой, Андрей отдавал в храм, не покупая себе, в отличие от других ребят в классе, ни пирожков, ни шоколадок, ни чего-либо ещё.

Был момент, когда он всерьёз хотел бросить школу. Это случилось в шестом классе. Он потерял свою тетрадь, которую отвёл себе для богословских записей, а девочки из его класса эту тетрадь нашли. И стали публично читать и хихикать. Он хотел было девчонок поколотить, но сдержался, вспомнив, что их, дур, бить как будто нельзя. Из школы он сейчас же отправился домой и в течение всего вечера молился, стоя на коленях перед бабушкиной иконой Святой Троицы, прося прощения как за себя, так и за этих своих одноклассниц, которые просто не понимали, что творили.

Тем не менее, в школу Андрей отказывался ходить всю следующую неделю. А бабушка, прежде таскавшая его по квартире за уши, делать этого более не смела, ибо видела во внуке что-то, как ей казалось, очень твёрдое; кроме того, Андрей целыми днями читал и за пропущенную неделю обогнал сверстников на три темы вперёд. Бабушка тогда позвонила учительнице и сказала, что Андрей заболел.

Но это было влияние христианства. А Ислам наступил после. И хотя бабушка и переживала поначалу за внука, боясь, что «получится из него какая-то нехристь», она видела, что внук её ничего плохого как будто бы не замышляет и делает хорошие вещи, стремится к благим поступкам, преследуя благие намерения и вообще учится хорошо и занимается также самообразованием.

В конце концов, бабушка даже стала смотреть на Андрея с каким-то обожанием, внимая едва ли не всякому его слову. Потому что внук стал отчитывать её за всякую неправду, за сплетни, за всякого рода несправедливости и вообще за всё то неприятное, что она говорила в адрес не нравившихся ей людей, взяв эту привычку ещё из молодости, да и, как всякая женщина, не умея обойтись без злых комментариев за чужими спинами.

Андрей всё больше становился похож на своего деда. И это ей в нём, очевидно, и нравилось; хотя, стоит заметить, дед его был больший хулиган и был даже распутник по молодости.

Так вот, будучи верующим человеком, да притом, если уж и не мусульманином, то точно исламистом, Андрей не знал теперь, кто ему ближе – дагестанцы или русские. Из тех, кто был рядом, о его вере знал только Роман, но и тот был теперь в другом батальоне. Первым, с кем поделился своим мировоззрением Андрей, стал Саша, парень, с которым они вместе ходили строить полевой лагерь и с которым Андрей поэтому и сдружился. Саша казался ему адекватным, то есть не догматиком, и потому спокойно отнёсся к тому, что сообщил ему Андрей. Но он сказал, что дагестанцы его к себе не примут. А русские полугодишники-дембеля, если узнают об этом, не обрадуются, и поэтому он только посочувствовал Андрею.

– Будешь в итоге не с одними, не с другими, – сказал он. – А это плохо. Нам ведь с этими обезьянами ещё полгода вместе жить.

Глава 7

РМП

После двух поездов шли пешком от одной станции до другой. А там ещё ждали военный камаз. Камаз нёсся по разбитой асфальтированной дороге со скоростью под восемьдесят километров в час. Везя в зачехлённом кузове тридцать новых «рмпшников».

Сидели кто как мог. Кто-то лежал. Кто-то стоял. Когда Роман усмехнулся, сказав капитану Миллеру, что они, конечно, все не поместятся, капитан только рассмеялся и ответил, что тридцать человек в один кузов – это ещё по-божески. Дескать, на полигоне, где дорога в куда худшем состоянии, а за рулём, как правило, не контрактник, а срочник, и в кузове, помимо солдат, брёвна или железные трубы, – вот там-то, дескать, жизнь; а за то, что их аккуратно везут по асфальту, где в кузове на тебя только товарищ может свалиться, но не бревно, – за это они все ещё «спасибо» должны сказать.

Камаз летел и ревел, оставляя за собой облако пыли. Роман сидел над самой дырой в полу, держась за кого-то, кто-то держал его сверху за шиворот, чтобы он ненароком не вывалился. Андрея и вовсе затолкали где-то у самой кабины. Ничего толком не было видно. Кто-то кашлял от пыли, кто-то чихал. Между тем младший сержант, которому места в кабине не хватило, сидел со всеми, у самого борта, и курил, глядя в светящийся от утреннего солнца разрез в тенте.

Ехали минут двадцать.

Это была часть за номером 7**32 и называлась она Первой мобильной бригадой радиационной, химической и биологической защиты. Часть была в …вской области.

По прибытии всех сразу согнали в столовую. Там тем временем как раз заканчивали завтрак полугодишники. У нас с собой были сухпайки, которыми мы должны были питаться до конца этого дня. Но многим они уже надоели, так как разогреть пищу в контейнерах возможности не было, а есть холодное многие из нас ещё не привыкли. И поэтому, так как старший призыв сидел за соседними столами, мы, пока ответственные не видели, меняли галеты на хлеб, а жвачку на недопитый чай (пить-то нам не давали, а если у кого и оставалось что с поезда, то было это уже уничтожено). Самое ценное в «сухпǎе» было, помимо жвачки, яблочное пюре и ещё армейская шоколадка, которая представляла собой маленькую упакованную плитку чёрного горького шоколада.

Дали четыре минуты, чтобы поесть. Немногие в первый раз успели. Тем же, кто после команд «закончить приём пищи!» и «встать!», продолжил доедать что-то, ответственный влепил крепкую затрещину, так что кто-то и подавился.

Из столовой повели в штаб бригады. Там был психолог по фамилии Зигатуллин – татарин. Если бы не его шрам, тянувшийся от глаза до шеи, он был бы похож на самого адекватного офицера из всех, которых нам до того случилось увидеть в бригаде. Зигатуллин был штабной старший лейтенант.

Всех нас рассадили в большом зале и в течение следующего часа мы писали обычные психологические тесты, как-то: на определение темперамента, на склонность к агрессии, неподчинению и прочее. Психолог Зигатуллин советовал не юлить и отвечать честно, предупредив, что сможет выявить всякого лгуна и актёра. Но я его таки обманул, составив ему не свой психологический портрет. Я тогда уже был кое о чём наслышан и был намерен пробиться в каптёры, но знал, что меня с моим характером могут туда взять, а могут и не взять. И мне нужно было больше гарантий, что и толкнуло меня на ложь и актёрство. Хотя впоследствии, когда мне таки предложили быть каптёром, я сам по определённым причинам отказался. А что до Зигатуллина, то херовый из него оказался психолог.

Потом нас повели во вторую казарму, на первый этаж, где мы жили затем в течение всего следующего месяца, пока были ротой молодого пополнения.

Дневальные же к нам назначались со второго этажа огнебата. И когда мы только зашли и построились в одну шеренгу со своими сумками, дневальные, пока у нас ещё всё оставшееся с пересыльного пункта не отобрали сержанты, взяли у нас кто на время, а кто и насовсем те или иные вещички.

Когда Андрей спросил у дневального, что стоял у двери, чему же всё-таки учит армия, дневальный ответил не задумываясь – что армия учит самодостаточности. Андрей рассчитывал, что будет что-то про товарищество, но ничего такого никто ему так и не сказал. А психолог Гизатуллин сказал всем, что армия учит, в первую очередь, стрессоустойчивости.

***

Когда мы в первый день вышли и кое-как построились перед казармой для тренировок по строевой подготовке, перед нашим строем проходила молодая и очень хорошенькая штабная девушка в звании сержанта.

– Кис! Кис! Кис! – позвал её кто-то.

Но она, даже не посмотрев в нашу сторону и не останавливаясь, показала нам нецензурный жест и проследовала мимо.

В строю засмеялись. Но всё больше вскоре стали смеяться над нами – полугодишники-дембеля, которые, пока мы занимались строевой подготовкой, кричали нам, сколько дней им осталось до дома, а также кричали, спрашивая, сколько ещё осталось нам.

Строевой подготовкой занимался с нами старший лейтенант Борискин из батальона разведки. И стоит немного рассказать о нём:

Это был молодой, но, как и все в бригаде, казавшийся старше, – парень двадцати девяти лет. Он был высокий и худой, и когда старлей просто стоял и курил, то можно было подумать, что, ударь ты его сейчас, так он сразу и развалится. Но в этом худом теле чувствовалась сила и твёрдость.

Когда мы впервые, ещё в РМП, отправились с ним на стрельбы и были застигнуты на холме ливнем, то многие из нас поспешили спрятаться под палатки, которые мы взяли с собой, чтобы отрабатывать на них порядок и скорость разборки-сборки автомата Калашникова. И старлей увидев, что многие прячутся до воды и проорав матом, что все мы девочки и что мы уже вконец охерели, – стал переходить от одной кучке солдат под палаткой к другой такой кучке. И каждому он треснул со всей своей дури по шлему прикладом. Сам он, несмотря на то, что рядом была будка от дождя, туда не пошёл и весь ливень и шквальный ветер принял с нами. Хотя товарищ подполковник по работе с личным составом бригады, который тоже решил идти с нами, потому как ему, вероятно, надо было о своей работе подготовить для комбрига соответствующий документ, – в эту самую будку спрятался. И когда мы, отстрелявшись, шли уже обратно, все промокшие и продрогшие, в экипировке, злые, с истёртыми в кровь ногами от непривычных берцев, сухой подполковник вдруг стал орать как ошалелый:

– Вспышка с фронта! Вспышка с тыла!

В строю возникла суета, никто не знал, что нужно делать. А нужно, при вспышке, скажем, с тыла, как можно стремительнее падать вперёд, прижимая к груди автомат, а самому прижимаясь к земле, при этом ноги должны быть разведены и смотреть носами в разные стороны, иначе, при реальной химической атаке или биологической угрозе, тебе взрывной волной сразу оторвёт твоё естество и порвёт тебе вообще всё, что только возможно. Поднимать голову при этом запрещено.

Но в этот раз мы ничего такого не стали делать.

– Так! Строй! Стой! раз-два! Вы что, товарищи солдаты, команды не слышите? – возопил товарищ подполковник. – Значит, будем учиться! Итак…

– Товарищ подполковник, – не выдержал старлей, – да идите вы нахер уже со всеми вашими вспышками и всей этой хернёй вашей! Как же затрахали вы уже! Солдаты промокли. Вы, что ли, перед этим сраным комитетом солдатских матерей отчитываться потом будете?!

И старлей, оставив подполковника стоять с открытым ртом, пошёл дальше, вперёд.

– Строй! Шагом – марш!

И мы все пошли за ним. А подполковник ещё какое-то время стоял позади нас.

Конечно, за это неподчинение и хамство старшему по званию старлею Борискину влепили выговор, но судя по тому, как он стоял перед начальством – не на вытяжку, а как по команде «вольно», – а также судя по тому, как он на начальство смотрел, можно было подумать, что ему глубоко наплевать на всё, что ему теперь сказали.