Читать книгу Благими намерениями - Александр Николаевич Клочков - Страница 1

ГЛАВА 1

1

Третье военное лето в Петрограде выдалось переменчивым на погоду, как настроение капризной девицы, – такое же непредсказуемое и непостоянное. Ещё десять дней назад почти осенний холод приказывал жителям утепляться; мутное, до серости потускневшее небо, отяжелело и навевало хандру, а теперь – раскалённый июльской жарой город изнывал.

Солнце добросовестно приступало к своей работе с рассветом и не прекращало её до позднего вечера. Ярко-жёлтым колесом оно медленно перекатывалось по небу и, по мере того разогреваясь всё сильнее, заставляло прохожих тесниться на теневой стороне улиц в течение всего длинного дня. Дамы защищались от его палящих лучей зонтами, мужчины – шляпами, картузами, кепками… и, замурованные в костюмы или форму какого-нибудь ведомства, они непрестанно отирали потевшие лбы и шеи носовыми платками. Дома, мостовые, гранит набережных – всё напитывалось жаром и короткой прозрачной ночью тщетно пыталось избавиться от накопленного за день тепла.

Казалось, от жары невозможно скрыться нигде. Иногда только, – если день выходил паркий, – нагретое темя домов, дороги и поникшие в знойной истоме сады и скверы обрызгивал короткий дождь, будто дразнясь, не проливаясь спасительной освежающей силой. И тогда в воспалённом воздухе недолго, но ярко пахло прибитой пылью, пресностью дождевых капель и асфальтом.

Антон и Владимир сидели за уличным столиком одного из ресторанов Невского проспекта в тени бело-зелёного полосатого тента. Они безразлично наблюдали залитую ярким светом улицу: разномастную толпу людей и страдающих от зноя и мух квёлых лошадей в растянувшихся вереницей вдоль тротуара упряжках извозчиков, поплёвывающих с облучка в ожидании пассажиров. Однообразный, суетливый шум улицы прорезал иногда ворчливый звонок трамвая. Всё выглядело и двигалось лениво, точно расплавлено.

– Душно… – Антон глотнул из стакана тёплой уже и неприятной оттого лимонной воды, взглянул на небо, на беспорядочный сизоватый морок на его лазурном полотне. – К дождю…

Владимир на секунду тоже вскинул взгляд вверх, потом посмотрел вдаль, в начало проспекта, – горящий в солнечных лучах шпиль Адмиралтейства едва приметно подрагивал в мареве, будто вибрировал.

– Свежие новости! – над самым ухом прокричал проходивший мимо мальчишка-газетчик, и Владимир вздрогнул от неожиданности. – Год 1916 – победный! Брусиловский прорыв продолжается! Антанта готовит сокрушительный удар! Свежие новости!.. – удалялся голос.

С сочувствующей улыбкой Антон посмотрел на брата.

– Держу пари: больше всего на свете сейчас тебе хотелось бы расстегнуть китель.

Владимир, в задумчивости засмотревшийся на девушку, евшую мороженое за соседним столиком, подумал, что больше всего сейчас ему хотелось мороженого, но поспешил отогнать эту мысль: есть мороженое – удел дам и детей, а он, как-никак, офицер, поэтому, тоже отпив воды из своего стакана, он равнодушно ответил:

– Ничего. Терпимо.

Владимир отбывал свой первый офицерский отпуск, последние его дни. Теперь, когда, наконец, были сделаны все обязательные совместные с родителями визиты многочисленным знакомым отца, из которых Владимир лично знаком был только с тремя, – теперь только он смог почувствовать действительную расслабленность, полагающуюся каждому заслужившему её, отдыхающему от службы или работы человеку. Он устал от чрезмерного внимания к себе, хоть поначалу это, бесспорно, было приятно: молодой офицер, не прячущийся в тылу, не прикрывающийся связями отца, – истинный защитник Отечества! Каждый, кому представляли Владимира, усердно тряс его руку и любовно заглядывал в глаза, вынуждая его дежурно-вежливо улыбаться в ответ.

Год тому назад Владимир окончил Морской корпус и, успешно выдержав теоретический и практический экзамен для производства в офицеры, в чине мичмана был назначен на должность артиллериста эсминца «Лихой», базировавшегося на Ревель [Таллин]. Радости Владимира не было предела: совсем недавно они, гардемарины выпускного курса, только мечтали о назначениях на корабли, непосредственно участвующие в боевых действиях – ведь, чего доброго, война и закончиться может, пока они учатся.

Вот только мама, узнав о назначении сына, его восторга не разделила и не могла сдержать слёз, правда, сделала вид, что это – слёзы радости, но Владимир и после не раз замечал, как она украдкой тихо плачет, да и отец на некоторое время впал в задумчивость. Только Антон весело заметил, хлопнув брата по плечу: «Ну, последователь Ушакова, вот тебе прямая дорога к славе и крестам на грудь!» Уж он-то знал, о чём говорит: сам в недавнем прошлом офицер и, к тому же, жизненный опыт имел побольше – восемь лет – это, как ни крути, разница.

Антон пять лет уже как был в отставке. Служил он до того в пехотном полку. Слыл офицером смелым, решительным, не раз представлялся к наградам – не за участие в парадах, – но заимел только одну: орден святого Станислава 3-й степени – и тот за окончание академии Генерального штаба по первому разряду. В академию он был направлен уже через три года службы и сразу по выпуску из неё, для отбытия цензового командования, с производством в штабс-капитаны, был назначен командиром роты. Карьера его обещала быть успешной, но в течение всей службы Антона постоянно сопровождали разнообразные пикантные истории с его участием, что накладывало существенный отпечаток и на карьеру, и на его представления к наградам, регулярно увязавшие где-то в кабинетах вышестоящих штабов.

Так однажды, после очередного загульного вечера, на котором Антон прилюдно ударил своего сослуживца, оказавшегося сыном какого-то высокопоставленного лица, – и, в общем-то, не без основания ударил, – его попросили покинуть полк. Таково было полюбовное предложение офицеров суда чести. В противном же случае, инцидент грозил обернуться серьёзным разбирательством свыше и показательным «кровопусканием» не только для Антона, но и для командования полка, о чём ему прозрачно намекнули, и настоятельно рекомендовали сделать «правильный» выбор.

Между «ссылкой» в один из самых захолустных гарнизонов, стоявший на границе с Китаем, и отставкой, Антон выбрал второе и уехал, даже не попрощавшись со старшими сослуживцами, производившими суд. Сказал только, что не может считать достойными звания офицера тех, для кого сытое спокойствие дороже правды. С остальными же своими товарищами устроил напоследок прощальный вечер, от которого вздрогнуло местечко, где стоял полк. Пил гордо, нарочито залихватски, всем видом пытаясь казаться равнодушным к значительной перемене в своей судьбе.

Вернувшись в родное гнездо, ещё в течение двух месяцев он заливал огонь обиды вином, в моменты протрезвления часто обнаруживая себя в новых случайных компаниях. Родители с нотациями не приставали, и одному Богу известно, какого напряжения душевных сил стоило Марии Александровне её бездейственное, стороннее наблюдение такого состояния и поведения сына. Она пыталась было заговорить с ним, успокоить, посочувствовать по-матерински, но только жалость её ещё больше злила Антона, и тогда муж, Алексей Алексеевич, посоветовал ей прекратить эти попытки.

Позже, выбрав момент, он побеседовал с сыном наедине. О чём они говорили – неизвестно, но Антон, спустя несколько дней, вдруг остепенился и возглавил руководство заводом по производству цемента и железобетонных конструкций, доставшимся их семье по нечаянному наследству от брата Марии Александровны, скоропостижно скончавшегося и так и не успевшего за делами обзавестись собственной семьёй.

Впрочем, «возглавил руководство» – сказано громко, потому как Антон, скорее, это руководство символизировал, а предприятие держалось благодаря стараниям бессменного его управляющего, Поликарпа Максимовича Устюгова. Антон же, расслабленный отсутствием жёсткой армейской дисциплины, иногда всё ещё предавался широким гуляниям среди своих многочисленных знакомцев.

Отец братьев, Алексей Алексеевич Препятин, известный в Петрограде адвокат, но не управленец по натуре, и сам был рад отдать завод на поруки сыну и заниматься, наконец, своим основным делом, не отвлекаясь. Для него отставка Антона случилась по поговорке: «Нет худа без добра». До непредвиденно случившейся отставки сына он даже подумывал о продаже завода, и теперь в дела Антона не встревал, предоставил ему полную власть и самостоятельность.

Воспитывались братья в одинаковых условиях и требованиях, главным из которых была ответственность за свои поступки и слова. С раннего детства Алексей Алексеевич пресекал в сыновьях любые попытки занять позицию человека, ищущего причины своих бед и неудач в чём-то или ком-то ином, но не в себе. Таких людей Алексей Алексеевич терпеть не мог – насмотрелся за свою юридическую практику. И ведь если начинаешь по порядку, логически доказывать, что в случившейся с человеком неприятности его доля ответственности (по глупости ли, недомыслию ли, по мстительности или злобе) является львиной, то ещё и сам ему врагом станешь за то, что не пожелал быть «жилеткой для слёз». Эта черта таких людей – непробиваемая, зачастую агрессивная, твердолобость – раздражала его особенно.

Родительская любовь была сдержанной, но отказа сыновья не знали ни в чём. В их воспитании Алексей Алексеевич, несмотря на свой импульсивный характер, старательно воздерживался от криков и прочего морального подавления и того же требовал от супруги, говоря, что вся последующая жизнь мужчины зиждется на том твёрдом чувстве уважения и самоуважения, что заложено в детстве. Основой же воспитания считал личный пример и убеждение.

Внушение одинаковых жизненных ценностей не сформировало, однако, в братьях одинакового характера. Пожалуй, строптивость была их единственным сходством, и Антон уже заплатил за неё отставкой, а Владимир имел за плечами не один десяток квадратных метров паркета коридоров и залов Морского корпуса, до зеркального блеска им начищенных когда-то, и множество бессонных ночей, проведенных во внеочередных нарядах вследствие пререканий с начальниками.

– …Ну, а скажи-ка мне с глазу на глаз: страшно там?.. – спросил Антон, имея в виду службу брата.

– Нет, – помедлив, ответил Владимир и слегка покраснел.

Но он не врал, просто ему действительно ещё не доводилось испытать того животного, всепоглощающего, напрочь отключающего разум страха, когда тело и сознание как бы разделяются и существуют отдельно, и никому, даже самому человеку, неведомо, какой фортель это самое тело готово выкинуть: то ли кинуться на амбразуру, то ли позорно бежать. Пока Бог миловал Владимира от подобных испытаний. Все боевые выходы «Лихого», в которых он уже поучаствовал, главной своей целью имели скрытную постановку мин и дозоры. Эти задачи тоже бывали очень опасны, но Владимиру не с чем было их сравнивать, и втайне он хотел оказаться в настоящем морском сражении, чтобы познать, что оно есть на самом деле, а главное, – испытать себя.

Антон истолковал ответа брата по-своему, но промолчал – франтоватые тонкие, чёрные усы его слегка шевельнулись уголками, пряча улыбку. Он допил воду, гулко поставил на стол стакан, взглянул на Владимира.

– Идём, что ли?

– Идём, – Владимир надел фуражку, встал.

Антон положил под стакан банкноту, тоже встал.

Квартира Препятиных находилась на Гороховой улице, и Антон предложил:

– Дойдём до Екатерининского канала, а потом – вдоль него? У воды прохладнее будет.

Владимир согласился, он даже мысленно ощутил эту прохладу на лице, но через минуту уже совсем не обращал внимания на жару: почти каждая встречная барышня одаривала симпатичного офицера или улыбкой, или продолжительным взглядом.

– Хэх! – усмехнулся Антон, перехватив взгляд одной из них и, сбоку глянув на брата, слегка подтолкнул его плечом. Владимир улыбнулся в ответ.

Уже давно было совсем безветренно, а теперь и звуки стали слышаться глуше, будто из-под одеяла. Заметно темнело: солнце затолкала толпа прилеплявшихся друг к другу, разрозненных дымных облачков, всё алчнее поглощавших небесную синь, последние её остатки.

– Сейчас точно польёт… – Антон недовольно поморщился, снова взглянув на небо, и ускорил шаг. – Идём скорее, не хочу мокнуть.

Они шли уже вдоль набережной канала, когда первые тяжёлые, крупные, тёплые капли начали редко срываться с неба, звучно шлёпаясь на асфальт, превращаясь в грязные, пыльные шарики или бесформенные мокрые пятнышки. Падение их становилось чаще с каждой секундой и скоро, после тяжёлого, протяжного раската грома, – точно это был разрешающий сигнал к действию, – дождь хлынул яростным, шумным потоком.

– Ах ты, чёрт возьми! – Антон рванулся к ближайшей двери здания, рядом с которым они проходили, – она оказалась закрытой. Следующая дверь тоже была заперта. Антон с досадой ударил по ней ладонью.

Впереди, шагах в тридцати, стоял извозчик, он суетливо поднимал брезентовый верх над коляской, чтобы уберечь сиденье. Антон, схватив брата за локоть, побежал к нему, с ходу запрыгнул в коляску, крикнул удивлённому лихачу:

– На Гороховую, братец! Дом тут совсем рядом.

– Не могу, ваше благородие, занят я. – Выходите, пожалуйста. Пассажир вот-вот появится.

– Вот угораздило нас попасть! – разочарованно пробормотал Антон, легко спрыгнул обратно на кипящий дождём тротуар, попробовал открыть дверь дома, напротив которого стоял извозчик. Дверь поддалась, и братья, смеясь, ввалились в тесную прихожую.

Стряхнув с себя воду, вытерев лица, они прошли вглубь, осмотрелись – это был женский магазин. Хозяйка, рыжеволосая миловидная девушка, стоявшая за небольшой лакированной стойкой, смотрела на появившихся в её магазине мужчин с выражением немого вопроса на лице.

– Это мы удачно зашли, – вполголоса сказал Антон Владимиру и, оправив свой мокрый холщовый пиджак, направился к стойке.

Подойдя, он слегка поклонился женщине.

– Здравствуйте, простите нас за столь наглое вторжение: ливень не оставил нам выбора. Но теперь я при всём желании не смогу сказать, что не рад этому обстоятельству…

Хозяйка улыбнулась, потупив взгляд перед бесстыдно и прямо смотревшим на неё Антоном.

Владимир, встретившись глазами с женщиной, слегка кивнул и отошёл в сторону ширм, к зеркалу.

Он посмотрел на своё отражение – китель промок до нитки, обвис и потерял всякую строгость; штаны, напитавшись влагой, стали коротки и как будто отвердели. В мокрой, отяжелевшей форме Владимир почувствовал себя неуклюже и неловко.

Он отвёл недовольный взгляд. В зеркале приоткрытой соседней ширмы отражалось лицо девушки, она примеряла шляпку, поворачиваясь то так, то этак, не отрывая глаз от зеркала.

Владимир нескромно засмотрелся, и вдруг девушка в отражении взглянула на него. Он поспешил отвернуться. Но через несколько секунд снова взглянул на неё, и снова встретил её взгляд, но уже не тот – первый, случайный, – а смеющийся, уверенный и убедившийся в том, что он посмотрит вновь.

Владимир покраснел, снова отвернулся и отошёл к окну. Здесь до его слуха долетал неразборчивый голос Антона, в который иногда вплетался переливистый негромкий смех хозяйки магазина.

Через несколько минут девушка вышла из-за ширмы, прошла позади Владимира, но он запретил себе оборачиваться, уловил тонкий аромат её духов, в котором яснее всего почувствовалась фиалка. По голосам Владимир понял, что девушка подошла к стойке и, по-видимому, рассчитывается за покупки. С удивлением и тихой злостью он также определил, что Антон уже и с этой девушкой о чём-то беседует, и она тоже смеётся, звонко и дружелюбно. Владимир не выдержал и посмотрел в их сторону.

– Ждём вас снова, – сказала хозяйка девушке, подавая ей коробки.

– Благодарю. – Девушка, взяв коробки, повернулась к Антону. – До свидания, Антон Алексеевич.

Она направилась к выходу и у самой двери взглянула на Владимира, снова тая в чуть прищуренных глазах улыбку.

Извозчик, которого хотели взять братья, ожидал её. Владимир видел, как он помог девушке сесть в коляску, подав ей руку, потом расторопно забрался на козлы и тронул лошадь.

Владимир смотрел вслед удалявшейся пролётке. К нему подошёл Антон.

– Ну, кажется, дождь заканчивается, – сказал он, пристально разглядывая улицу. – Пойдём, нам уже всё равно терять нечего – вымокли.

Они направились к выходу.

– Было очень приятно скоротать время в вашем обществе, Евгения Сергеевна, – снова кланяясь, с улыбкой сказал Антон, проходя мимо стойки. – Рад знакомству.

– Благодарю, Антон Алексеевич, взаимно, – улыбнулась в ответ хозяйка магазина.

Владимир снова вежливо кивнул ей.

Выйдя из магазина, продолжили путь вдоль набережной канала. Дождь кончился. Опорожнившееся высокое небо сияло чистейшей синевой, теперь ещё более свежей, выстиранной, и даже не верилось, что всего несколько минут назад это же самое небо так обильно изливало воду, словно там, наверху, прорвало какую-то запруду. Остатки облаков, теперь жидкие, побелевшие, медленно уползали к краям небосвода, чтобы там раствориться, исчезнуть совсем. Асфальт лоснился на солнце, будто смазанный маслом, слепил глаза.

Антон, сунув руки в карманы, шёл, насвистывая мелодию из какой-то оперетки. Владимир молчал, думал о чём-то своём и уже у самого дома, несколько помявшись, спросил:

– А ты что, знаком с той девушкой?

Антон удивлённо взглянул на него.

– Я ведь с тобой вместе вошёл в магазин и при тебе познакомился, – сказал он, подразумевая хозяйку.

– Я о другой… о покупательнице…

– А-а-а, – весело протянул Антон. – Знаком. Я тебе больше скажу: ты с ней тоже знаком, – Антон открыл дверь подъезда, пропуская Владимира вперёд.

Владимир непонимающе смотрел на брата, и тот не смог удержаться – рассмеялся:

– Что же, вкус у тебя, надо сказать, недурен…

Владимир, хоть и старался не подавать виду, понимал, что Антон видит его насквозь и ломать комедию про безразличие глупо. Смех брата злил его, а Антон, нарочно не пояснял своей фразы, растягивал удовольствие. И Владимир сдался первым:

– В каком смысле знаком?

– В самом прямом, – улыбался Антон, неспешно ступая по лестнице. – Помнишь ли ты моего старого товарища, Николая Листатникова?

– Твой однокурсник по училищу?

– Не просто однокурсник, – заметил Антон, – мы в одном взводе учились, и очень крепко дружили, вот только потом служба разбросала нас в разные концы. Я теперь и вовсе не служу, а Колька, как выяснилось двадцать минут назад в магазине, продолжает. Так я к чему, собственно: та девушка из магазина – его родная сестра, Ольга. – Перед дверью квартиры Антон задержался. – И если ты хорошенько напряжёшь свою память, то вспомнишь, что когда я, будучи юнкером, брал тебя с собой в гости к Листатниковым, и не один раз, кстати, то вспомнишь, что ты и с Ольгой знаком, и с отцом их, Петром Сергеевичем, и с Николаем тоже. Надо сказать, я и сам Ольгу не узнал бы – совсем невестой стала, а тогда ведь в куклы ещё игралась. Как же время летит, чёрт возьми! Это она меня в магазине первая узнала. – Нашарив в кармане ключ, Антон открыл дверь, снова пропуская Владимира вперёд.

Владимиру смутно припомнилось то, о чём говорил брат. Правда, было ему на тот момент, когда Антон брал его с собой в гости к другу, лет одиннадцать-двенадцать, а Ольге, видимо, и того меньше. А теперь ему двадцать два – неудивительно, что он не узнал её.

– Алевтина! – с порога позвал служанку Антон и начал тут же снимать мокрую одежду.

Вместе с Алевтиной на его зов вышел и Дмитрий Евсеевич, старик, начавший служить в доме Препятиных ещё задолго до появления на свет Антона и Владимира. Сколько себя помнили братья, столько же они помнили и Дмитрия Евсеевича, которого с детства звали просто Евсеич. Он был им и воспитателем и нянькой, и как-то само собой разумеющимся сделалось его постоянное присутствие в жизни семьи Препятиных. Официально же он был начальником над Алевтиной, совмещавшей в своих обязанностях функции и кухарки, и прачки, и разнорабочей.

В дни приёма гостей Дмитрий Евсеевич исполнял обязанности лакея и, надев свой парадный «мундирь» – бережно хранимый, древний чёрный фрак, густо отдававший нафталином, – он с важным лицом встречал и провожал гостей у входной двери, принимал и подавал одежду, после помогал Алевтине выносить блюда в столовую и иногда на кухне выговаривал ей замечания. «Ишь ты, вырядился, павлин старый», – обижаясь, обычно отвечала она ему в спину на это.

Антон протянул Алевтине свой пиджак и брюки:

– Просуши, будь добра. Под дождь попали…

Владимир прошёл в свою комнату, разделся, надел халат и тоже вынес мокрую форму Алевтине.

В гостиную, услышав голоса сыновей, вышла Мария Александровна.

– Когда прикажете подавать ужин, Мария Александровна? – обратился к ней Дмитрий Евсеевич. – Как обычно, или Алексея Алексеевича дождёмся?

– Дождёмся, непременно дождёмся.

Дмитрий Евсеевич и Алевтина ушли.

– А где отец? – спросил Владимир мать.

– В конторе. Где ж ему ещё быть, – сказал Антон, плюхаясь в кресло, и Мария Александровна в подтверждение кивнула, подошла к Владимиру, провела рукой по его волосам.

– Надо высушить, – сказала она и направилась в ванную за полотенцем.

– А то простынешь – июль ведь на дворе, – усмехнулся Антон постоянной чрезмерной заботливости матери в сторону младшего сына, ставшей ещё более обострённой с момента его назначения на корабль.

Мария Александровна, вернувшись с полотенцем, набросила его на голову Владимира, начала сушить ему волосы, и Антон совсем развеселился.

– Спасибо, мама, я сам, – Владимир забрал полотенце и, повернувшись к брату, спокойно сказал: – Прекрати, пожалуйста.

Антон примирительно развёл руками:

– Желание боевого офицера для меня – закон.

– Оденься, будь любезен, – взглянула на него Мария Александровна, – нечего своими подштанниками щеголять.

– А кого мне стесняться, – недоумённо пожал плечами Антон, но, всё же, пошёл к себе, исполняя просьбу матери.

Через час домой вернулся и Алексей Алексеевич. Рассеянно поздоровавшись с сыновьями, также рассеянно поцеловав супругу в щёку, он отправился к себе, чтобы переодеться в домашнее. Алевтина тем временем начала накрывать на стол.

Алексей Алексеевич был задумчив и хмур за ужином, больше молчал, что было на него совсем не похоже. Он не задавал тем для разговора, и остальные тоже ели в тишине, только Мария Александровна произнесла короткое: «Достаточно», когда Дмитрий Евсеевич вновь подошёл к столу с бутылкой вина, подливая его в бокалы, и повторно наполнял бокал Владимира.

Неожиданно прозвучавший в тишине голос супруги отвлёк Алексея Алексеевича от мыслей, он быстро взглянул на неё, снова направил взгляд в тарелку. Антон слегка пнул брата ногой под столом, с издевательской улыбкой глядя на него, с показным удовольствием отпил вина из своего бокала и сделал жест Дмитрию Евсеевичу: «наполни». Но Мария Александровна и в его адрес сказала:

– Антон, тебе тоже достаточно. У нас ужин, а не пирушка.

Тут уже посмеялся отмщённый Владимир.

– Что с тобой, Алёша? – спросила Мария Александровна, с самого возвращения мужа заметившая перемену в нём.

– Так… служебные заботы. Пустяки… Не обращай внимания.

От десерта Алексей Алексеевич отказался, сразу после ужина ушёл к себе в кабинет, попросил только Алевтину подать туда кофе.

Мария Александровна с тревогой посмотрела на закрывшуюся за ним дверь.

– Мама, действительно, не обращай внимания, – проследил Антон за её взглядом, – видимо, побывал на очередном своём партийном заседании (Алексей Алексеевич принадлежал к конституционно-демократической партии), вот и подпортили кровь, как водится.

Тон Антона сквозил усмешкой: он никогда всерьёз не воспринимал околополитические интриги, считал, что все представители интеллигенции, добившиеся хотя бы какой-нибудь значимости в обществе, участвуют в этих интригах лишь по долгу своего положения. Мол, неприлично уважающему себя человеку не включиться в общие прения во время курения сигары или не ответить внятно, к какой политической партии он себя относит, и по какой причине, а также изложить свои взгляды на текущее положение государственных дел (в основном, конечно, критику) и предложить собственную теорию решения проблемных вопросов. Антона это всегда умиляло: что может быть приятней, чем пространное умствование о том, за что сам ты ответственности не несёшь.

Перед сном Владимир вошёл в комнату Антона. Тот, лёжа на кровати, читал газету, не обращая внимания на брата. Владимир присел на стул у письменного стола, взял стоявшую на нём статуэтку, изображавшую африканского аборигена, занёсшего копьё для броска, и, задумчиво вращая её в руках, сказал:

– Я подумал… Мне кажется… это нехорошо, что вы с Николаем совсем не поддерживаете связь.

Антон с любопытством взглянул на брата поверх газеты.

– Это неправильно, в конце концов! – заключил Владимир. – Вы же друзья!

– Сложно что-либо противопоставить предложенной сентенции. И что из этого следует?

– Как что?! – Владимир повернулся к Антону. – Следует, что нужно эту самую связь восстановить. Как минимум, мы можем, то есть ты можешь… – поспешно поправил себя Владимир, но Антон перебил его:

– Погоди-ка, кажется, я понимаю… – произнёс он с деланной серьёзностью, растягивая слова, – как минимум, мы можем разузнать кое-какие достоверные сведения о Николае у Ольги, такие, как, например, его нынешний адрес или подробности службы… Верно, я говорю?

– В целом, верно… Но не обязательно – у Ольги. Можно ведь и у Петра Сергеевича узнать.

– Можно, – согласился Антон, – но желательнее всё-таки у Ольги, мне кажется, – он уже с трудом сдерживал смех.

– Это тебе лучше знать, – сказал Владимир, хмурясь, поставил статуэтку на прежнее место и встал.

Антон, беззвучно хохотнув, сказал ему вслед:

– А знаешь, ты прав, почему бы нам действительно не навестить завтра Петра Сергеевича. Думаю, он будет рад.

2

Вечером следующего дня, сразу по возвращении Антона с завода, братья направились к Листатниковым. Они жили неподалёку, на Садовой улице, но Антон предложил идти Невским проспектом, чтобы по пути зайти в модный «Торговый дом купцов Елисеевых» и не являться в гости с пустыми руками, да и время ещё немного можно оттянуть – всё-таки только ранний вечер: Пётр Сергеевич, если и дома уже, то, скорее всего, вернулся недавно.

– А как супругу Петра Сергеевича зовут? – спросил Владимир дорогой. – Её я что-то совсем не помню.

– Когда мы у них бывали, её уже не было в живых. Кольке четырнадцать было, когда она умерла. А Пётр Сергеевич больше не женился, по крайней мере, в нашу юнкерскую бытность, а что теперь – не знаю, увидим…

В «Елисеевском» купили мармелад.

– Нехорошо, конечно, без предупреждения вваливаться, – заметил Антон, поправляя ленту на коробке с конфетами, когда они подошли к дому, – но будем надеяться, не застанем врасплох.

По влажной лестнице, видимо, недавно вымытой, поднялись на третий этаж. Антон подошёл к двери, два раза дёрнул цепочку колокольчика, тоненько пропевшего внутри квартиры.

Дверь открыла Ольга. Она удивленно смотрела на гостей.

– Здравствуйте, Оленька, – улыбнулся Антон.

– Здравствуйте, – оправившись от первого замешательства, девушка гостеприимно посторонилась, – проходите, пожалуйста.

– Спасибо, – Антон первым вошёл в квартиру.

– Здравствуйте, – кивнул, проходя следом, Владимир.

– Понимаю ваше удивление, Оля, – сказал Антон, – но вот, представьте, застыдил меня братец вчера после встречи с вами. Как же это ты, говорит, негодяй этакий, совсем судьбой своего друга не интересуешься. – Оля метнула на Владимира взгляд со знакомым ему уже, лукавым прищуром. – Вот я и решил исправить упущение. Надеюсь, мы вам не очень помешали своим вторжением?

– Нет-нет, – Оля уже радушно улыбалась. – Располагайтесь, – она указала рукой на диван гостиной.

– А Пётр Сергеевич дома?

Оля не успела ответить: профессор сам вышел из своего кабинета на звуки голосов.

– Здравствуйте, – вежливо сказал он, подходя, близоруко глядя на гостей, явно не понимая, кто они. Он поспешил вынуть из нагрудного кармана пенсне.

Антон, улыбаясь, пошёл навстречу.

– Не узнаёте, Пётр Сергеевич? Я – Антон Препятин. Помните? Друг Николая…

– Антон! – всплеснул руками профессор и хлопнул ими себя по бёдрам. – А мне вчера Оленька рассказала, что встретила вас. Сколько лет! А вы изменились, да-а-а, дорогой мой, изменились, совсем мужчина – ни за что бы не узнал! – он энергично тряс руку Антона, зажав её в своих ладонях.

– Да уж, сколько воды утекло – не молодеем, к сожалению, – усмехнулся Антон. – А это брат мой, Владимир. Вы с ним, кстати, тоже знакомы: он ведь со мной к вам в гости хаживал, мальчиком ещё. А теперь вот – гордость российского флота!

– Ну, будет тебе, – буркнул Владимир, осаживая брата.

Профессор с той же доброй улыбкой пожал и руку Владимира.

– Как же! Помню, помню. Очень приятно, господин офицер, очень приятно.

– И мне… – смущённо ответил Владимир.

– Оленька, займись-ка чаем, милая, – будем гостей потчевать, – распорядился отец, одновременно направляя гостей к столу в гостиной.

– Не нужно, Пётр Сергеевич, – сказал Антон, – мне и без того ужасно неудобно, что без приглашения ввалились, ей-богу. Я ведь только хотел о Николае справиться.

– Даже слышать не хочу никаких отговорок, – заявил профессор возмущенно, насупив брови, что совершенно не меняло его добродушного облика: Пётр Сергеевич был из тех людей, к которым с первых же минут знакомства тянутся и животные, и дети – существа, чувства которых обмануть невозможно. – Отказы не принимаются. Присядем и поговорим за чашкой чая. Не чужие люди, в конце концов.

– Ну, что ж, если вы настаиваете – с удовольствием, – сдался Антон.

Мужчины сели за стол, Оля вынесла чайную посуду.

– Где же Николай служит сейчас? – спросил Антон, между тем помогая Оле расставлять чашки и розетки.

– Всё там же, в пехоте, командует полуротой. С самого начала войны стоят на Западном фронте.

– Ясно. Пишет?

– Редко, но пишет. Он ведь у нас немногословен, – улыбнулся уголками губ профессор. – «Всё в порядке, жив, здоров», – вот и всё его письмо.

– Ну, это военная привычка – всё по делу, без воды, – усмехнулся Антон. – Я и сам, признаться, не любитель письма писать – скучное это занятие.

– Вам, молодым, писать скучно, а родители места себе не находят, – со вздохом заметил Пётр Сергеевич. Оля сочувственно положила свою ладонь на руку отца.

– Отпуска у него бывают?

– В прошлом году приезжал ненадолго. И к вам заходил, кстати. Да только почему-то не застал никого.

– Странно… – задумался Антон. Впрочем, такая редкая ситуация, когда дома не оказалось даже прислуги, могла, конечно, случиться.

Оля снова ушла на кухню, вернулась с подносом, на котором стоял большой заварочный чайник, вазочка с вареньем, печенье и блюдце с принесённым мармеладом.

Профессор, наполняя чаем чашки, спросил:

– А вы, Владимир, тоже воюете?

Оля посмотрела на Владимира.

– Да, – ответил он, чувствуя, что начинает краснеть.

– Где же?

– Стоим в Ревеле.

– И как там дела обстоят?

– Нормально…

Профессор улыбнулся.

– Вот! – воскликнул Антон, – я же говорю – у всех военных эта черта: лишнего слова клещами не вытащишь. Скромничает он, Пётр Сергеевич: это в Гельсингфорсе – нормально, там и усом не ведут. А у них, в Рижском заливе, – Антон кивнул в сторону брата, – дела серьёзные происходят.

Владимир ничего не сказал на это.

– Оля сказала, вы ушли из армии, Антон. Не жалеете? – спросил профессор, ложкой бесшумно чертя круги в своей чашке.

– Не в моих правилах жалеть о чём-либо, Пётр Сергеевич. Сомневаешься – не делай; делая, – не сомневайся! Я и теперь армии пользу приношу: значительная часть поставок моего завода на строительство военных укреплений идёт. В том числе в строительстве Кронштадтских фортов Ино и Николаевского, что год назад закончены были, поучаствовал. А в этих делах качество работ и продукции – дело тоже государственно важное.

Профессор согласно кивнул.

– Вы-то как поживаете, Пётр Сергеевич? – спросил Антон. – Всё также – лечите?

– Всё также. И надеюсь, что род деятельности менять не придётся.

– Да уж, более богоугодной профессии не существует, наверное. Но, насчёт смены деятельности, это как знать… – заметил Антон. – Сейчас такое время, что сегодня вы в медицине, а завтра – в политике, например.

– Вот уж от чего Боже упаси – так это от политики, – проговорил профессор брезгливо.

– А что? Вы человек интеллигентный, умный – профессор, между прочим, – улыбался Антон, подмигнув Оле.

– Нет, увольте, в медицине от меня толку больше. Каждый сверчок – знай свой шесток! Так-то.

– Это верно, конечно, да беда в том, что многим сверчкам с высоты своего шеста другие шесты становятся видны и более привлекательными кажутся почему-то, – рассмеялся Антон. – Лезут потом эти сверчки на чужие шестки, оттого и бедлам кругом происходит. – Антон допил чай, аккуратно поставил чашку на блюдце. – Что же, Пётр Сергеевич, спасибо за гостеприимство, не будем больше отнимать ваше время, – сказал он, вставая, чтобы предупредить вежливые уговоры профессора.

Владимир тоже встал. Пётр Сергеевич и Оля вышли в прихожую их проводить.

– В следующем письме Николаю обязательно передавайте от меня привет, – сказал Антон, задержавшись у выхода. – О следующем приезде пускай сообщит заранее, чтоб я был на месте. Спасибо за угощение, и ещё раз извините за вторжение.

– Бросьте, – просто, по-свойски ответил Пётр Сергеевич, – вы молодцы, что решили зайти, мы всегда вам рады. А привет Николаю передадим, не беспокойтесь.

Профессор попрощался с братьями за руку.

– Оля, едемте послезавтра с нами кататься по каналам, – предложил вдруг Антон, и Владимир почувствовал, как сердце его споткнулось в ожидании ответа.

– Я даже не знаю… – Оля растерянно взглянула на отца.

– А чего тут знать! Соглашайтесь: деньки стоят отличные, грех не воспользоваться, – как торгаш на рынке, сыпал аргументы Антон. – Послезавтра, в семнадцать часов. Будем вас ждать у Аничкова моста.

Оля снова посмотрела на профессора.

– Почему бы и нет, – ответил Пётр Сергеевич на её взгляд. – Развеешься после работы, тем более, это рядом.

– Ну? – дожимал Антон.

– Хорошо, я приду, – улыбнулась Оля.

– Правильное решение! – рассмеялся Антон. – Значит, до послезавтра.

***

Владимир первым пришёл к мосту, ранее обозначенного Антоном времени: находиться дома было скучно (форма приготовлена к выходу с самого утра, и ботинки начищены им лично уже несколько раз). В ожидании Антона и Оли, он встал к перилам моста чуть в стороне, чтобы не мешать прохожим.

День был солнечный, ясный и снова жаркий. От воды время от времени веяло благостной прохладой. У лодочной станции на набережной было оживлённо. Шумная очередь пестрела нарядными платьями дам и выходными детскими костюмчиками. Дети, вечно не знающие покоя создания, как воробьи на весеннем пригреве, носились неподалёку, сновали между людьми в очереди, и даже до моста, где стоял Владимир, долетал иногда их смех и визгливые вскрики. С выверенным, отлаженным интервалом лодки подходили к станции и, забрав очередных пассажиров, тут же отваливали, не простаивая.

Владимир засмотрелся, как очередная приближающаяся к набережной лодка, точно подкрадываясь, подходит к небольшой деревянной пристани.

– Здравствуйте, – услышал он позади себя голос Оли и порывисто развернулся.

Его растерянно-радостный взгляд вызвал у неё улыбку.

– Здравствуйте, – ответил Владимир, одёргивая китель.

Оля встала рядом с ним у перил, и Владимир вновь почувствовал запах её духов, который он теперь, казалось, без труда отличит из сотен других, даже в толпе.

Оля была одета неброско: простого кроя тёмно-кремовое платье с небольшим отложным кружевным воротничком и, в тон ему, шляпка, покрывавшая светлые волосы, собранные кверху тяжёлым узлом. Но именно эта простота, без претензии на всеобщее восхищение и внимание, странным образом делала её ещё более привлекательной.

– Вы давно здесь? – спросила Оля.

– Минут пятнадцать. – Владимир взглянул на часы – был уже шестой час. – Вы не ограничены во времени? Антон, видимо, опаздывает.

– Ничего страшного, подождём.

– Думаю, есть смысл нам пока что занять очередь, – сказал Владимир, посмотрев ещё раз на скопление людей у пристани.

Они спустились с моста, прошли к лодочной станции и смешались с толпой, медленно подвигаясь в её тесной колонне к пристани.

Вдруг неподалёку от очереди остановилась пустая коляска. Пошарив по толпе взглядом, извозчик сошёл с козел, подошёл к Владимиру. В грубых руках своих, непривычных к утончённым ношам из мира прекрасного, он держал небольшой букет.

– Вы господин Препятин? – спросил кучер, приблизившись.

– Да, – непонимающе смотрел на него Владимир.

– Цветы для вашей дамы, – извозчик протянул букет Оле. – А это – вам, – он вынул из-за пазухи сложенный вчетверо листок и отдал его Владимиру.

– Спасибо, – пробормотал Владимир непонимающе.

Это была записка от Антона. «Меня не будет. Передай мои извинения Ольге и не упусти свой шанс показать себя с лучшей стороны: до конца твоего отпуска осталось мало времени, поэтому я решил посодействовать». Ниже была приписка: «Не благодари меня, не стоит».

Владимира так разозлила эта выходка брата, что губы его, побледнев, поджались в линию: он совсем не предполагал остаться с Олей наедине, не был готов к этому.

Он раздражённо смял в кулаке записку, сунул её в карман брюк, подумав, что дома выскажет Антону всё, что думает по этому поводу, от души.

С некоторым удивлением Владимир обнаружил всё ещё стоящего рядом извозчика. Тот как будто безразлично рассматривал свои грязные обкусанные ногти. Владимир догадался, что он ждёт денег. А ведь Антон заплатил – Владимир был уверен, – но не станет же он склочничать при Оле, что извозчик безошибочно и вычислил своим сметливым крестьянским умом.

– Премного благодарен, – сказал он, слегка подбросив в ладони весело звякнувшие монеты, и вернулся к лошади.

– Как это понимать? – спросила Оля, тоже удивлённая появлением необычного курьера.

– Цветы от Антона. Он просит вас извинить его: по служебной необходимости будет занят допоздна, – с ходу придумал оправдание для брата Владимир. – Так что, мы можем отправляться на прогулку сами.

Очередь подошла, Владимир купил билеты, подал Оле руку, помогая ей ступить с пристани на зыбкое, покачивающееся дно лодки, и сам легко перешагнул в неё с потёртой тысячами ног приступки.

Когда пассажиры (помимо Владимира и Оли была ещё семейная пара с двумя детьми) расселись, загребные – два матроса из учебного экипажа – навалились на вёсла. Рулевой, матрос из старослужащих, начал выводить лодку на середину Фонтанки.

Лодка приблизилась к Аничкову мосту, кишевшему людьми, – с воды это было особенно заметно, – и многие из них, улыбаясь, начали приветственно махать руками пассажирам лодки, дети особенно бойко. Оля, смеясь, помахала в ответ – детвора зашлась в восторге.

Первое время молчали. Владимир чувствовал себя стеснённо, не знал, с чего начать разговор. Он снова поругал про себя Антона, поставившего его в такое положение, потом вдруг улыбнулся сумасбродству брата.

– Чему вы улыбаетесь? – спросила Оля.

– Извините, – встрепенулся Владимир, – это я так… своим мыслям…

– За что же извинять? Напротив, улыбайтесь: это более идёт вам. А то я уж решила, что вы всегда такой серьёзный и задумчивый. Оказывается, нет… Признаться, недолюбливаю мрачнодумцев.

– За что же? – усмехнулся Владимир. – Человек ведь таков, каков он есть. К сожалению, он не выбирает своей природы.

– Но он может на неё влиять… По-моему, нужно просто умерить свои требования к миру и научиться видеть и ценить всё то хорошее, что есть в нём, даже в мелочах. В суете люди совершенно не замечают того, что у них перед глазами: прекрасного дня, как сегодня; улыбки прохожего; того, что они живы и здоровы, наконец.

– Из всего перечисленного последнее должно было бы обрести особенную ценность в последние два года, – заметил Владимир.

Розовые пятна проступили на щеках Оли: возможно, этот её довод действительно прозвучал чересчур категорично и легкомысленно теперь, когда Европу потрясала ужасная своими масштабами и размахом, доселе невиданная война.

Владимир же пожалел, что так грубо и глупо свернул разговор в эту плоскость и, чтобы сгладить неловкость, искренне сказал:

– Наверное, вы правы. К тому же, что от добродушных людей обществу гораздо больше пользы: они даже скандалы и драки оттягивают до последнего, а уж войн не развязывают никогда…

Оля ничего не ответила.

– А где вы работаете, кстати? – спросил Владимир, осторожно нарушая возникшее молчание. – Вчера Пётр Сергеевич сказал, что к лодочной станции вам не придётся идти далеко.

– Я работаю в книжном магазине Ивана Сергеевича Соловьёва, неподалёку от перекрёстка Невского и Садовой.

– Любите книги?

– И книги люблю, и вид из магазина нравится. Я вообще очень люблю наш город, – есть в нём какая-то необъяснимая магия. – Оля посмотрела в сторону, на медленно проплывавшую мимо сплошную стену старинных домов, отстроенных небедными пращурами. – Взгляните хотя бы вот на эти дома: уже которое десятилетие стоят они всё такие же – строго-почтенные, непроницаемо-важные… Но, ей-богу, непонятно, кто кого, на самом деле, рассматривает: мы – их, или дома – нас. Порой мне кажется, что город живой…

Владимир тоже посмотрел на дома, честно попытался рассмотреть в их фасадах что-то магическое и не смог, задумчиво нахмурился.

Оля глядела по сторонам, а Владимир, украдкой, на неё, бегло, но пристально. Видел тонкую прядь волос, выбившуюся из-под шляпки и спустившуюся на шею пушистым кольцом, плавно колеблющуюся на ветру; аккуратные руки, спокойно лежавшие на коленях, только тонкие пальцы едва заметно поглаживали ткань платья – наверное, в такт мыслям.

На мгновение Владимир почувствовал робость, глядя на Олю: стоит ли ему питать иллюзии насчёт неё?..

Лёгкий порыв ветра набросил на пассажиров сорванные с вёсел капли воды. Оля вздрогнула от неожиданности, с улыбкой промокнула платком попавшие на лицо капли, взглянула на Владимира, спросила, возвращаясь к разговору:

– Вы не согласны со мной?

– Согласен. Просто… просто я как-то не верю в то, что предметы обладают душой.

– Практичный человек, значит? Суровый реалист. И стихов, наверное, не терпите?

– Почему же, очень даже терплю, – улыбнулся Владимир. – Признаться, и сам баловался когда-то.

– Что вы говорите?! Как интересно! – живо повернулась к нему Оля. – Никогда бы не подумала. Прочтите что-нибудь.

– Ну, уж нет, – рассмеялся Владимир. – Мой талант не для слабонервных.

– Ничего, я выдержу, – не собиралась отступать Оля.

– Да я и не помню их уже, право! – Владимир пожалел уже о своей откровенности. – Ведь это стихи из тех, что почти каждый человек в своей жизни пишет в известном возрасте, только не каждый в этом признается.

Владимир произнёс это так, как будто свой «известный возраст» он миновал лет пятнадцать-двадцать назад.

– Юлите, сударь, – прищурилась Оля. – Ну да ладно! Главный вывод из этого: вы, всё же, не безнадёжный прагматик.

– Это радует, – снова усмехнулся Владимир. – По-моему, любая характеристика человека, начинающаяся со слова «безнадёжный», – обозначение патологии. «Безнадёжный тиран», «безнадёжный глупец», «безнадёжный романтик», «безнадёжно влюблённый»… Между ними, если вдуматься, нет большой разницы: от каждого этого словосочетания так и веет какой-то убийственной предопределённостью, завершённостью судьбы. А мне хочется верить, что наша судьба в наших руках.

– Так-так, то есть в фатум вы тоже не верите?

– Нет, не верю.

– А мой брат считает поговорку: «Чему быть – того не миновать» – кредо человека, связавшего свою жизнь с военной службой: она снимает бремя рефлексии, чем очень облегчает жизнь офицера. Разумеется, речь о войне.

– С этим спорить тяжело… Да я, в общем, никому и не навязываю своего мнения.

Оля ненадолго над чем-то задумалась, потом спросила:

– А вы совсем не помните Николая?

– Нет, к сожалению, – попытался оживить память Владимир. – Только смутные детские воспоминания. Но мне было бы очень интересно познакомиться с ним теперь.

– Надеюсь, эта возможность представится скоро. Только закончилась бы поскорее проклятая война, – добавила Оля и вновь задумчиво посмотрела в сторону.

– Не переживайте, с Николаем всё будет хорошо, – решил подбодрить её Владимир.

Оля как будто с удивлением взглянула на него.

– А я и не переживаю. Я знаю, что с ним ничего не случится. Я только за папу волнуюсь: он иногда по целым ночам не спит – всё в мыслях о Коле.

Лодка подходила к пристани на Крюковом канале неподалёку от Мариинского театра – месту смены гребцов. Матросы укладывали вёсла вдоль бортов.

– Схо́дите, господа, или желаете продолжить? – обратился к пассажирам рулевой.

Владимир вопросительно взглянул на Олю, предоставляя ей право решать.

– Давайте сойдём. Меня укачало немного, – виновато улыбнулась она. – Да и домашние дела ещё ждут.

Владимир помог Оле выйти из лодки, тут же неподалёку взял извозчика, назвал адрес Петра Сергеевича. Оказавшись совсем рядом с Олей на тесном сиденье коляски, он невольно касался её, хоть и старался предельно скромно занимать свою половину сиденья. Но странным образом скованность, возникшая в начале встречи, покинула Владимира, он даже жалел теперь, что прогулка их так скоро закончилась, и, у дома помогая Оле сойти, намеренно задерживал её руку в своей, пока она с мягкой улыбкой не освободилась.

– Спасибо вам за прогулку и за компанию, – сказала Оля, всё с той же улыбкой глядя на Владимира. – Передавайте Антону привет и благодарность за цветы.

Владимир послушно кивнул.

– Что ж, до свиданья.

– До свиданья, – Владимир продолжал стоять.

Извозчик, грузный бородатый дядька, через плечо косясь на молодых людей, устав от этой затягивающейся сцены прощания, которая поедала его рабочее время, недовольно пожевал губами и пробасил, глядя на перебираемые в руках вожжи:

– Изволите оставаться господин офицер, али как? Мне ехать пора.

– Едем-едем, – взглянул на него Владимир, сконфуженно улыбнулся Оле и вскочил в коляску, обернулся – Оля плавно махнула ему рукой на прощание.

Дома было тихо. Антон, в одиночестве, заканчивал ужин.

– Где родители? – спросил Владимир, тоже присаживаясь к столу и чувствуя, что лицо его так и тянется в улыбку помимо воли.

– Гостят у кого-то, – ответил Антон, не отрываясь от еды.

Владимир придвинул к себе чистую тарелку, положил в неё из стоявшей на столе кастрюли варёную картошку, несколько кусочков ветчины, огурец, взял из корзины хлеб. В отсутствие старших Препятиных Алевтина накрывала стол без парадной строгости и церемоний, зная, что Антона это вполне устраивает, а Владимиру и вовсе было всё равно – лишь бы еда была съедобной.

– Ну, хвались, как прошло свидание? – спросил Антон и тут же, взглянув на брата, добавил: – Хотя, можешь не говорить: тобой сейчас можно квартиру вместо лампочки освещать: сияешь весь. Надеюсь, эта окрылённость и налёт глупости на твоём лице появились после того, как вы с Олей распрощались.

Владимир проигнорировал сарказм брата, вспомнил, что хотел отчитать его.

– Вообще-то, я хотел сказать тебе, что поступать так, как поступил ты – нехорошо.

– В противном случае, Володя, ты до конца войны ничего не предпринял бы, – Антон встал и отнёс свою тарелку на кухню, а когда вернулся, продолжил: – Так что поступил я очень даже правильно. Хоть ты, вероятно, и держал себя сегодня не самым лучшим образом: предполагаю, истуканом этаким, суетно думающим, что сказать и куда ступить, но это – ничего. Позже ты мне ещё «спасибо» скажешь.

Владимир нахмурился – его задевала проницательность брата, – но промолчал, вспомнив себя недавнего, как бы глядя со стороны, вынужденный согласиться с Антоном.

– Но Ольга – девушка очень неглупая, как мне видится, – продолжал Антон, отойдя от стола и устраиваясь в углу на старой софе с газетой, – думаю, не будет строга в оценках. И вообще, я тебе так скажу: коли суждено вашей встрече во что-то большее вылиться, то ускорение этого процесса с моей стороны на результат никакого существенного влияния не окажет. Только «суждено» не в каком-то там метафизическом смысле – ты же знаешь, я в эти глупости не верю – а в житейском…

Не зная, как более ясно закончить своё рассуждение, Антон замолчал и погрузился в чтение.

– А ты чего озадаченный такой? – спросил Владимир, заметив, что всегдашняя насмешливость брата сегодня больше походила на старческое брюзжание.

– Да так… рабочие на заводе шалят… – ответил Антон нехотя. – Пытаемся определить с управляющим, какая сволочь их науськивает…

– Я как раз сегодня перед прогулкой слышал на мосту разговор двух господ, стоявших рядом: на каком-то заводе Выборгской стороны вчера нешуточный митинг был, рабочие улучшения условий труда требовали и сокращения рабочего дня. Правда это?

– Правда, правда…

Алексей Алексеевич и Мария Александровна вернулись поздно. К их возвращению все уже спали. Только не Владимир. Он слышал, как родители в полутьме осторожно пробирались по квартире, стараясь не шуметь. Потом звуки их хождений и приготовлений ко сну стихли, и снова в квартире воцарилась ночная тишина. Но Владимир всё никак не мог уснуть. Он долго ворочался в постели с бока на бок, в конце концов, лёг на спину, и открыл глаза.

Всё это время он подробно прокручивал в памяти недавнее свидание с Олей. И теперь, немного поостыв, помня разговор с Антоном в столовой, пытался проанализировать своё поведение. «А ведь Антон прав: с чего это я так возликовал, с чего решил, что есть для этого основания? Пора бы уже становиться умней… Вот Антон никогда головы не терял, всё только отбрыкивался и скрывался от страдающих по нему барышень, а финалы всех его интрижек к более или менее приличному концу почти всегда приходилось приводить маме. Вот он, самый опасный и коварный момент: навыдумываешь сам себе Бог весть чего, а потом и глазом не успеешь моргнуть, как уже вляпался в безответную любовь – глупейшее и постыдное для мужчины положение».

Это «счастье» Владимир познал ещё на первом году учёбы в корпусе…

… Аня… Анна… Требовавшая называть её не иначе, как Аннет, старшая сестра гардемарина-однокурсника Сёмина Витьки. Познакомились на катке в масленичную неделю, и завертелось…

Воспоминания услужливо начали выплывать из памяти, одно за другим, как бусы на нитке – да и не так уж глубоко они залегли – и глаза её большие, смотревшие призывно и грешно, и чуть прохладные, ярко-алые губы; сдержанность на людях и такая соблазнительная податливость наедине, и те же, что теперь, бессонные ночи в мечтах и метаниях… И ведь всю дорогу какой-то таинственный голос тихо шептал, что опасная игра с Аннет затеяна, да только кто ж его слушает, голос этот, в такую пору?! Отмахнёшься, как от глупости какой-нибудь… А потом – распишитесь и получите: и взоры томные, уже другому предназначенные, и ссоры из ничего, и прохладца во встречах, и финальная фраза: «Мне, всё же, нужен другой мужчина…» Тьфу ты, чёрт! И ведь страдал же! Вот, что самое постыдное – страдал! Искал встречи, передавал записки через Витьку, хотел объясниться… Ах ты, господи, как же стыдно-то!

Владимир поморщился от этих воспоминаний, и похвалил себя за своевременно проявленную теперь, в случае с Олей, предусмотрительность, твёрдо наказав себе и впредь быть начеку.

Вдруг замечательная мысль осенила его, кажется, он нашёл противоядие: чтобы сохранить голову холодной, нужно смотреть на предмет обожания с другой стороны! Не восхищаться им нужно, а напротив, – поискать недостатки!

Владимир закинул руки за голову, лёг поудобнее. Так-так… Горда? Возможно, хотя… вряд ли, скорее – знает себе цену… Ну, так разве ж это недостаток?! Это – достоинство. Ладно… Бывает скрытна? Извините, а какой нормальный человек будет перед малознакомым собеседником выворачивать душу?! Слишком красива?.. Ну, это уж вовсе полнейшая чушь и нелепица, а не довод! Да ведь и не сама же она себя создала такой, – ну, повезло; ну, расщедрилась природа, бывает…

«Н-да-а, что-то с недостатками туго выходит… Не недостатки находятся, а оправдания моего восхищения, – заметил Владимир. – Итак, что имеем? Налицо: оглупление, разыгравшаяся фантазия и беспричинная радость… Втюрился! – обречённо заключил он. – Как есть – втюрился, самым пошлым образом. Что ж, зайдём с другого бока – ведь нужно же заснуть когда-нибудь!»

Владимир решил сместить фокус внимания с Оли: начал вспоминать таблицы убойных дальностей орудий германских кораблей, чтобы изъять из бессонницы пользу.

Но обмануть себя не удавалось: уже через несколько минут он, чертыхаясь, вдруг обнаруживал, что вновь думает об Оле, а когда это началось – не помнит. Колдовство, да и только!

Раздражённый, он встал с постели, сходил на кухню попить воды, а возвращаясь в свою комнату, решил обязательно до окончания отпуска предельно выяснить своё положение относительно Ольги.

***

Через день вечером Владимир пришёл в магазин господина Соловьёва. Оля, склонившись над стойкой бюро, что-то писала, а перед ней, в ожидании, стояла пожилая дама и мальчик лет десяти. Закончив писать, Оля подняла голову, заметила стоявшего неподалёку от входа Владимира. Во взгляде её мелькнуло удивление, но она приветливо улыбнулась. Владимир почувствовал, как в груди его от одного только этого ласкового взгляда Оли уже что-то коротко и трепетно толкнулось. «Не расслабляться!» – тут же одёрнул он себя, но улыбнулся в ответ и, когда посетители вышли, подошёл к бюро.

– Здравствуйте, – Оля с той же приветливой улыбкой смотрела на него.

– Здравствуйте. Я не помешаю?

– Смотря, с какой целью вы пришли, – игриво усмехнулась Оля.

– Предложить вам прогуляться… – с внутренним замиранием и совершенно серьёзным лицом сказал Владимир, и замирание охватывало его тем сильнее, чем дольше Оля не отвечала, размышляя над его предложением.

– В таком случае придётся подождать: мне ещё нужно закончить некоторые дела, – наконец, сказала она.

– Я подожду, – с готовностью ответил Владимир.

– Вы, кстати, можете мне помочь.

– С радостью.

– Тогда берите книги из того шкафа, – Оля указала рукой, – и подавайте мне. – Она поднялась на несколько ступеней по приставленной к книжным полкам передвижной лестнице и принялась расставлять подаваемые ей книги.

Когда с этим было покончено, Оля снова присела к бюро, чтобы заполнить реестр, а Владимир тем временем бродил между стеллажей, выбирая иногда какую-нибудь книгу с полки, бездумно её просматривал, кося взглядом на Олю.

Закончив писать, Оля встала.

– Мы можем идти, – сказала она, надевая перед зеркалом шляпку.

Владимир поставил на полку книгу, Оля закрыла магазин на ключ, и они вышли на улицу, ненадолго задержались у подъезда в раздумье.

– Куда направимся? – спросила Оля.

– Пойдёмте к Александровскому саду, – предложил Владимир.

Толпа прохожих на Невском не давала возможности идти рядом, приходилось постоянно лавировать между людьми, чтобы не столкнуться с кем-нибудь. Владимир держался чуть позади Оли, и растерянной улыбкой отвечал на её взгляд, когда она время от времени оборачивалась, чтобы не потерять его из виду.

Идя, Владимир мучительно думал, когда и с чего начать разговор, который он уже столько раз продумывал наедине с собой и ради которого, в общем-то, и пришёл в магазин.

– Не лучшее начало прогулки, – сказал он, когда они, наконец, вошли в сад.

Оля улыбнулась.

В саду тоже было весьма людно, но движение гулявших людей, по крайней мере, было закономерным, и Владимир с Олей двинулись в общем направлении. Вновь Владимир собирался с мыслями, ощущая, что вся его недавняя решимость, отрепетированная дома, начинала стремительно гаснуть и грозила вовсе оставить его. «Эх, была не была!» – мысленно махнул он рукой…

– Господин офицер, фото для вас и вашей прекрасной дамы, – тронули за его плечо.

Пожилой господин в поношенном пиджаке и кепи указывал на стоявшую рядом треногу с фотоаппаратом.

– Не отказывайте себе в удовольствии приобрести прекрасную память для потомков.

– Спасибо, не нужно. У меня не будет времени, чтобы идти к вам ателье.

– Этого не потребуется. – Мужчина указал на стоявший чуть поодаль шатёр. – Уверяю, что вы не успеете сделать и двух кругов по саду, как мои помощники уже всё изготовят. Так что по окончании прогулки вы будете иметь великолепнейшие фотографии. За качество ручаюсь головой.

– Ну, что ж, пожалуй… – Владимир подумал, что этим можно выиграть ещё несколько минут. И пока они с Олей покорно выполняли команды фотографа: чуть отвернуться, чуть повернуться, чуть подобраться, замереть – он всё подбирал в уме начальную фразу.

Но как только фотограф, откинув с головы чёрное полотно, возвестил: «Не смею вас более задерживать», Оля, взглянув на Владимира, спросила:

– Что с вами?

– В каком смысле?

– Снова впали в задумчивость, – улыбнулась Оля.

Помедлив, Владимир сказал:

– Завтра я уезжаю… Отпуск заканчивается, и мне нужно возвращаться на корабль.

Он пристально посмотрел на Олю, пытаясь по её лицу угадать, какое впечатление произвели его слова.

Оля как будто не слышала: также не спеша шла, глядя вниз и чуть в сторону, лицо её было спокойно. Владимир никак не мог уловить её взгляд.

– Я не знаю, когда нам теперь доведётся увидеться в следующий раз, и доведётся ли… – продолжил он, тут же и отругав себя мысленно: «Ну этот-то высокопарный геройский бред к чему молоть, дубина?!». – Но я бы хотел, если вы позволите, писать вам… – Владимир сделал паузу, Оля молчала, и он, как в омут бросаясь, добавил: – И прошу: ответьте прямо – я не хочу, чтобы вы делали мне одолжений из вежливости или в награду и утешение за военные тяготы, а правда не допустит двусмысленности…

Владимир остановился. Внешне спокойный, но волнуясь в душе, как на экзамене, он замер в готовности услышать ответ. Сердцу стало тесно в груди. «Пусть откажется, пусть – переживём! Зато не придётся мучить себя ненужными мечтаниями, находясь вдалеке: ничего нет хуже следующих за ними разочарований…»

Оля повернулась к Владимиру, в глазах её снова пряталась ставшая уже необходимой ему улыбка, но играла она совсем другими оттенками, и Владимир, не мог объяснить их себе, смотрел на Олю в замешательстве.

– Пишите. Пишите, я с удовольствием вам отвечу.

3

С отъездом Владимира дом Препятиных как будто опустел. Жизнь в нём шла по-прежнему, но как-то бесцветно, ровно.

Незаметно и тихо за обыденными делами прошёл август; предчувствуя скорую гибель, остро и грустно пахли в садах и клумбах цветы, и настоявшаяся за лето листва деревьев перегуляла в цвете, потемнела, огрубела; утра, предупреждая о предстоящих холодах, задышали более упрямой, уже неуютной прохладой.

Алексей Алексеевич постоянно допоздна задерживался в конторе, либо прямиком оттуда уезжал на партийные собрания – так или иначе, домой всегда возвращался поздно.

Антон тоже почти каждый вечер, не заезжая домой по окончании рабочего дня, где-то пропадал и тоже дома объявлялся ближе к полуночи или ночью, осторожно прокрадывался в свою комнату (особенно осторожно, если был нетрезв) и с родителями и прислугой виделся только по утрам за завтраком.

Мария Александровна, не находя покоя от переживаний о младшем сыне, часто посещала церковь. Отстояв службу, немного прогуливалась, если позволяла погода, после чего возвращалась домой и проводила время в своей комнате, подолгу не выходила: либо просматривала детские фотографии сыновей, либо перечитывала письма Владимира. Иногда же, теряя счёт времени, засматривалась на икону Божьей матери, в её печальном лике пытаясь отыскать ответ на сокровенный вопрос: за какие грехи матерям всего мира и всех времён уготована эта вековечная тяжкая участь – никогда не знать покоя за своих кровинок-детей.

Алексей Алексеевич, несколько раз застававший Марию Александровну за этими занятиями, хмурился, пытался призывать её к жизни в настоящем моменте, не надумывая наперёд неблагоприятного будущего, но, так и не сумев одолеть её материнской тоски, смирился, особенно после того, как она, всегда покладистая и добродушная, с упрямым и озлобленным выражением на лице упрекнула его в бессердечности и беззаботности в то время, когда сыну каждую минуту грозит смерть. Алексей Алексеевич, понимая состояние Марии Александровны, не оскорбился этими обвинениями, не попытался переубедить её и доказать, что тоже беспокоится о Владимире. Да и, если уж говорить откровенно, голова у него, в последнее время, была занята иным: политические интриги сплетались во всё более плотный, более запутанный и грязный клубок, и осознание того, что лично он уже никак не может влиять на их ход, всё более отравляло его душевное состояние. И поделиться этими мыслями, облегчиться было не с кем.

С каждым новым тиражом прессы для Алексея Алексеевича всё очевиднее становилась подрывная, лживая пропаганда Гучкова, державшего в своих руках всю информационную индустрию в городе, – индустрию, настроенную его усилиями откровенно против фамилии Романовых. Кроме того, поговаривали, что копирование и распространение личных писем супруги государя к Распутину, ставших предметом многих пошлых сплетен, тоже его рук дело.

А речь лидера кадетов, Милюкова, на крайнем заседании Государственной Думы, в которую Алексей Алексеевич сначала не мог поверить, прочтя её в утренней газете, повергла его в глубокое уныние, когда речь эту подтвердил его товарищ, присутствовавший на заседании лично.

Алексей Алексеевич, придя домой, отказался от ужина, тем более, что Мария Александровна раньше обычного легла спать, а Антона ещё не было. Ужинать в одиночестве не хотелось вовсе. Из прихожей он прямиком прошёл в свой кабинет, на ходу распорядившись подоспевшей Алевтине насчёт кофе.

В кабинете он открыл форточку, обошёл стол, тяжело опустился в кресло, задумался. Через несколько минут Алевтина принесла кофе, стараясь не шуметь, боязливо поглядывая на Алексея Алексеевича, быстро освободила поднос и вышла.

«…Что это – глупость или измена?..» – не выходили из головы Алексея Алексеевича слова, которыми заканчивал свою недавнюю речь Милюков, – вопрос, обращённый к массам, после предложенных им обвинений действующего правительства и царской семьи в преступном и пагубном правлении государством.

Да уж, в эффектности Милюкову не откажешь… Вот только обвинения свои он подтверждал информацией, взятой из норвежской, шведской и немецкой прессы, которую изучил в недавнем вояже по Европе, а разве это доказательства?! У них своя пропаганда, как водится… Но есть прописная истина адвокатуры: обвинения без стойкой доказательной базы называются просто – клевета. И, выходит, она имеет место здесь быть…

Речь Милюкова не могла остаться без последствий, Алексей Алексеевич это прекрасно понимал. После таких слов, произнесённых с трибуны, общественное напряжение достигнет своего предела – это почти гарантированно: кто будет разбираться в подробностях и тонкостях происходящих дел? Фразу «…Что это – глупость или измена?…», мгновенно ставшую крылатой, Алексей Алексеевич за прошедшие после заседания Думы два дня услышал уже, наверное, раз десять, от разных людей, в разных местах.

Ему виделось только два возможных пути решения наступившего кризиса: или Милюков публично признает, что был неправ в своём выступлении (чего, конечно же, не случится), или царь пойдёт на требуемые от него уступки, которых он тоже совершать не намерен. Конфликт между Думой и правительством становится открытым, а значит остаётся единственное его решение… Нет!

Разволновавшись, Алексей Алексеевич встал, прошёлся по кабинету, снова сел, возвращаясь к страшной мысли. Неужели всё закончится вооружённым столкновением?! Ведь он вступал в партию потому, что реализация её программы предусматривалась именно мирным путём, а не революцией. Доколе же все чаяния народа будут разрешаться огнём и мечом?! Не для того он избирал своей стезёй юриспруденцию, не к тому стремился с молодых лет. Понятие «права человека» должно, наконец, перестать быть пустым звуком, должно иметь место в реальной жизни! – вот, что было его целью, и именно в программе кадетов он видел близкую себе доктрину. Выходит, обманулся?..

Отвращение от наблюдения происходящих событий и ясное понимание нечестной политической игры не покидало теперь Алексея Алексеевича. Но стрела выпущена, и кто-то должен быть ею сражён. Таков закон…

Алексею Алексеевичу горько и стыдно было теперь за свою наивность.

Лёгкий стук в дверь прервал его размышления, вошёл Антон. Тихо притворив за собой дверь, он на секунду задержался у неё, – привычка из детства: оттуда, от двери, они с Владимиром определяли, стоит ли отвлекать отца от работы.

Алексей Алексеевич не обратил на него внимания, лицо его сохраняло выражение глубокой задумчивости.

– Здравствуй, папа, – сказал Антон (они уже дня три не виделись, притом, что пересекались периодически дома: кто-то из них двоих спал, в то время как другой бодрствовал).

Только теперь Алексей Алексеевич взглянул на сына и не сразу, молча кивнул в ответ. Антон прошёл к дивану и сел.

– У нас всё хорошо? – вкрадчиво спросил он.

– В каком смысле?

– В том смысле, что мама почти не выходит из своей комнаты… Ты, Алевтина сказала, несколько дней подряд ужинаешь кофе, вон, уже и щёки ввалились… Да и, вообще, какой-то мрачный покой царит в нашем доме, как в замке Гамлета, – усмехнулся Антон, но Алексей Алексеевич сегодня явно не разделял весёлого настроя сына.

Видя это, Антон согнал с лица улыбку. Посидев несколько минут в тишине, он решил подтолкнуть отца к разговору, решил первым начать говорить предметно:

– Пожалуй, с мамой мне всё понятно, но с тобой-то что? Я так понимаю, партийные дела душу мотают?

– Правильно понимаешь… – нехотя, видимо, желая отделаться от нежданного собеседника, подтвердил Алексей Алексеевич.

– И что же тебя так потрясло? – Антон снисходительно улыбался уголками губ.

Алексей Алексеевич долго не отвечал, размышляя. Было слышно, как Дмитрий Евсеевич прошаркал куда-то за дверью, привычно покашляв, Алевтина уронила на кухне что-то из посуды.

– Против царя готовится заговор… – сказал Алексей Алексеевич, наконец. – Теперь для меня это очевидно.

Антон на секунду опешил, но быстро взял себя в руки, подумав, что отец, со свойственным ему максимализмом, преувеличивает реальное положение дел. В кратком смятении он встал, подошёл к окну и закрыл форточку, в которую ветер, будто озорничая, забросил уже несколько горстей мелких, холодных дождевых капель. Улица онемела за закрытой форточкой, в кабинете стало совсем тихо, только дождь россыпью зерна стучался иногда в стекло.

Антон поправил штору, повернулся к отцу.

– Ну, удивил! – улыбнулся он. – Заговоры против царей готовятся всю дорогу, сколько они, эти самые цари, а также короли и прочие власть предержащие, существуют.

Алексей Алексеевич снова молчал, он как будто и не для Антона сказал то, что сказал, а для себя; сказал, решив вопрос окончательно.

Необычно тревожный вид отца, всё же, обеспокоил Антона, и он спросил уже серьёзнее:

– И разве не смены царя, в том числе и ваша партия добивается?

– Но не таким путём, и не сейчас! Ведь война идёт! – сдавленно воскликнул Алексей Алексеевич, резко повернувшись к сыну, безотчётно раздражаясь тем, что Антон не знает и не понимает всего того, что он обдумал за последние несколько дней. Алексей Алексеевич со свойственной ему в таких ситуациях сдерживаемой строгостью, как с очередным своим непонятливым клиентом, продолжил говорить: – Со вступлением России в войну, наша партия временно отказалась от оппозиции царскому правительству: каждому здравомыслящему человеку ясно, что в такое время нужно все усилия направлять на усиление обороноспособности страны, а не на внутренние препирательства. Такова моя позиция! Да только те, кто разделяет моё мнение, в меньшинстве, как выяснилось…

– Ненадолго же вашего отказа от оппозиции хватило, – зло усмехнулся Антон. – Напомни: через год после начала войны, не с подачи ли партии кадетов в Думе создан межпартийный, и давай прямо говорить, антиправительственный «Прогрессивный блок»?..

Алексей Алексеевич молча принял «укол» сына. Он и сам давно мучился озвученным им фактом, но, уже втянутый в игру, должен был играть её по правилам, не им установленным. Он почти шёпотом, быстро заговорил, сокрушённо покачивая головой:

– Никто не слушает моих доводов… Рано, рано… не время… нельзя!

Антон нахмурился, глядя на причитающего отца.

– Всё обойдётся, папа, успокойся.

Алексей Алексеевич остановил взгляд на сыне, зловещим тоном известил:

– Ты просто в неведении… Ты не понимаешь, чем всё может обернуться…

– За что боролись – на то и напоролись! – парировал Антон и тут же спохватился, сообразив, что мог и обидеть отца своим цинизмом в этот момент откровения. – Прости… Папа, прошу тебя, успокойся, не то ты своим видом маму до удара доведёшь, она и без того себе уже глупостей всяких о Володьке навыдумывала.

Антон подошёл к отцу, положил руку ему на плечо.

– Завтра утром ты посмотришь на происходящее другими глазами, и оно уже не покажется тебе таким уж страшным… Не зря говорится: «Утро вечера мудренее».

Алексей Алексеевич не ответил, раздражённо поболтал в кофейной чашке ложкой, одним глотком выпил давно остывший напиток, со звоном поставил чашку на блюдце, порывисто отодвинул его от себя и откинулся на спинку кресла, стал смотреть в окно, явно давая понять, что не хочет продолжать разговор.

Антон вышел.

ГЛАВА 2

1

Русский февраль 1917 года «взорвал» мир вестью о свершившейся революции. Брожения в Петрограде не утихали несколько дней, будто не государственный переворот произошёл, а народное гулянье случилось, – весёлое, по-русски широкое, бесшабашное…

Встречались на улицах лежащие, навсегда обездвиженные тела, в военной форме и гражданском платье, и ни до тех, ни до других никому не было дела. Растерзанные обезумевшей толпой, лежали трупы не успевших скрыться городовых, затоптанные и оплёванные, в изодранной форме.

Здание полицейского участка на Выборгской стороне было разгромлено, из выбитых его окон выходил негустой чёрный дым, в котором, где-то в глубине кабинетов и коридоров, иногда показывался оранжевый цветок огня. Прямо на ступеньках крыльца, так и не оставив своего поста, лежал дежурный полицейский. Недалеко от входа в здание, вверх дном, кособоко торчал из сугроба выброшенный на улицу с верхнего этажа, взломанный сейф. Содержимое его: бумаги, папки и фотокарточки, – носило ветром окрест.

Подобная участь постигла многие отделения полицейского и жандармского управления Петрограда, но некоторые из них, всё же, сумели оперативно организовать оборону и ещё держались, находясь в осадном положении.

У раскуроченного полицейского сейфа остановился мужчина в сером потёртом пальто, не по сезону лёгком. Плотнее заправив поднятый воротник, чтобы прикрыть и замёрзшие, побледневшие уши, он спрятал в него худое лицо с редкой клочковатой бородой, присел на корточки и начал разглядывать валявшиеся на грязном истоптанном снегу документы, достал из сейфа ещё стопку бумаг. Услышав где-то вдалеке позади себя крики, он резко обернулся, вглядываясь в темную предрассветную даль улицы, и лицо его с отвратительным шрамом на лбу, переходящим на правую бровь, – ещё по молодости в драке перепало обрезком арматуры, и проломленная кость так и срослась уродливой и жуткой вмятиной, – замерло в волчьей внимательности. Шумная, видимо, пьяная группа людей миновала переулок, голоса стали удаляться. Мужчина, быстро просмотрев вынутые из сейфа папки, задержался на одной из них, вынул из неё паспорт, положил его во внутренний карман пальто, остальное же содержимое папки бросил в огонь догорающей тесной комнатки-будки дежурного. С минуту он смотрел, как огонь медленно пожирает новую пищу, и быстро пошёл прочь.

Именем революции всем пострадавшим от притеснений царского режима великодушно даровалось свобода. Из вскрытых тюрем, как из нарыва гной, на улицы города хлынула волна уголовников, мелких хулиганов и политических преступников, растворяясь в нём, утекая в подвалы, трактиры, притоны, конспиративные квартиры.

Жители, не принимавшие активного участия в случившемся государственном потрясении, в страхе забились в свои квартиры, изредка выглядывали в окна. Многие, опасаясь непрошеных гостей, баррикадировали входные двери домашней мебелью.

Долго ещё в разных районах города была слышна шальная стрельба и крики, на фоне которых в то же самое время происходило образование нового аппарата государственной власти.

Фактически в стране создалось положение двоевластия и одна его сторона – Временный комитет Государственной думы – видела путь России капиталистическим и верным своим обязательствам перед англо-французскими союзниками, а вторая – Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов – требовала всей полноты народной власти.

Петросовет обрёл силу и поддержку народа совершенно неожиданно для представителей буржуазной элиты и генералитета из Временного комитета Государственной думы, устраивавших и готовивших заговор против царя. Это побочное явление переворота, непредвиденно возникшая сила, мешало теперь закулисным кукловодам все карты. И, как бы то ни было, на данном этапе развития событий приходилось с этой силой, – как оказалось, горячо поддерживаемой рабочими, солдатами и матросами, – считаться.

В создавшихся условиях, по обоюдному соглашению сторон, родилось Временное правительство, включившее в свой состав представителей от каждого претендующего на единоличную власть лагеря.

На первом же заседании Временного правительства для окончательного избрания желаемой народом власти (посредством тайного голосования) было решено провести Учредительное собрание. Назначено оно было на сентябрь текущего года.

2

Антон не узнавал Алексея Алексеевича – так воодушевлён и деятелен был его отец теперь. А воодушевиться было отчего: Милюков и ещё несколько представителей партии кадетов вошли в состав Временного правительства. Милюков занял пост министра иностранных дел. За несколько дней общими усилиями кадетам удалось протолкнуть в программу Временного правительства многие пункты своей партийной программы.

Есть всё же иная воля над людьми, внявшая чаяниям Алексея Алексеевича. Да, крови не удалось избежать, но ведь могло быть и хуже! Теперь не время ныть. В конечном итоге всё как будто вырисовалось не в таком уж страшном виде – а значит, не всё потеряно, и нужно, повыше закатав рукава, браться за дело! Перво-наперво не дать разрастись беспорядкам и преступлениям, а потом и вовсе их прекратить, сделать процесс перерождения общества управляемым, и главное: сообща, вкладывая все силы, строить новое государство!

Был обновлён и Центральный комитет партии, пересмотрена её программа и устав. Появились новые партийные блоки в других городах, популярность кадетов росла, число людей, желавших стать членами партии, тоже.

Внутрипартийные перемещения не обошли стороной и Алексея Алексеевича, он был назначен на одну из ответственных должностей в отделе пропаганды и был рад этому назначению. Должность была близка ему. Здесь он на своём месте, сможет в полной мере претворять в жизнь исповедуемые им идеалы, ведь всё начинается с воспитания, оно – основа социальных преобразований! И Алексей Алексеевич теперь причастен к нему так близко, как немногие иные.

Работу в своей конторе Алексей Алексеевич временно оставил, передав дела помощнику, но свободного времени у него, тем не менее, не прибавилось. Дома он стал появляться ещё реже. Пропагандистская деятельность партии была развёрнута масштабно. Огромными тиражами издавались брошюры и воззвания, требовавшие редактуры и грамотных, максимально понятных выдержек из программы – приходилось лично контролировать процесс на вверенных участках. На фронты и в госпитали командировались подготовленные представители партии для чтения лекций о политической ситуации в стране, а для этого их самих предварительно нужно было готовить и инструктировать: как следует общаться с малограмотной людской массой, чего говорить не стоит, на что делать акцент; проводились регулярные длительные дискуссии с представителями других партий, на которых нельзя было ударить в грязь лицом – только так можно было привлечь на свою сторону большинство.

Марии Александровне устремления мужа были безразличны. Она не общалась с ним на эти темы, никак не оценивала происходящих событий, но в молчаливом взгляде её он чувствовал укор, и – в своём лице – всем, подобным ему, сошедшим вдруг с ума. Бывая на улице, Мария Александровна смотрела на этих людей испуганно и брезгливо. Так ребёнок смотрит на нищего, прозябающего у заплёванного входа в трактир или на обочине тротуара с протянутой рукой, и детским своим умом не может понять: как и почему этот человек – такой же с виду, как любой другой, – мог докатиться до такой жизни.

Алексей Алексеевич не выдержал однажды этого взгляда, готовясь утром к выходу из дома, застёгивая пиджак перед зеркалом. Подошёл к сидящей на диване Марии Александровне, присел рядом, нежно взял её руки в свои, подумал, что теперь он сможет оправдаться перед ней:

– Машенька, я стараюсь не ради своего развлечения. Именно так, в конечном счёте, я в максимальной степени могу помочь Володе. Поверь мне, всё будет хорошо…

Мария Александровна ничего не ответила. Выждав ещё несколько секунд, Алексей Алексеевич, сокрушённо вздохнул, поцеловал её в щёку и вышел – опаздывал уже.

К концу марта партийное руководство единогласно решило направить Алексея Алексеевича в Москву для оказания помощи в организации дела пропаганды там – он прекрасно зарекомендовал себя в Петрограде, за короткое время наладив и поставив на верные рельсы этот процесс, «да и необходимость карьерного роста никто не отменял», – шутливо похлопал его по плечу один из товарищей после заседания, поздравляя с повышением и оказанной честью.

Алексей Алексеевич сдержанно улыбнулся, кивнул: он не знал, не мог пока понять, радоваться ему этой новости или нет. Она была ему приятна, тешила самолюбие, но радость нового назначения затмевал предстоящий разговор с супругой.

Мария Александровна восприняла весть о новом назначении мужа снова с невозмутимым лицом и, к удивлению Алексея Алексеевича, не отказалась ехать с ним, а он-то уже заготовил несколько доводов для уговоров. Но теперь поспешил перевести разговор в другое русло, на бытовые женские темы:

– В Москве нас уже ждут, обещали и для тебя найти занятие. Если захочешь, будешь работать со мной, а нет – сама решишь, как проводить время… Обещали нам хорошую уютную квартиру, – Алексей Алексеевич поморщился, одёрнув себя: «Это было лишнее, опять скажет: только о себе думаешь, когда сын…» Он решил не испытывать судьбу больше. – В общем, Машенька, тебе понравится, я думаю… Тем более, наш отъезд временный.

Два дня Алексею Алексеевичу выделили на сборы, и в назначенный час Антон провожал его и Марию Александровну на перроне, помогал с чемоданами, шутил, подбадривал мать. Алексей Алексеевич не раз благодарно взглядывал на сына, Антон понимающе подмигнул ему.

Наконец, через царившую на перроне сутолоку прорвались к поезду, к своему вагону, с трудом протиснулись сквозь облепившую его людскую стену, чтобы попасть внутрь, в зарезервированное для них купе.

– Вот паршивцы, две пуговицы оторвали! – усмехнулся Антон, оглядев своё пальто. – Хорошо, хоть рукава на месте, а то швы уже трещали.

С улицы, приглушённый окном, звучал разнобой голосов: крики, ругань, смех, детский плач. Кто-то, прямо под окном, надрывным прокуренным басом завернул такое выражение, что даже у Антона и Алексея Алексеевича лица приняли виноватый вид, а Мария Александровна, прикрыв глаза, плотнее сжала челюсти, побледнела.

Там, за стеклом, бурлила жизнь в своей борьбе, и спокойствие и тишина купе казались неестественными. Нанятые на вокзале носильщики, оттёртые толпой, ещё доносили вещи Алексея Алексеевича и Марии Александровны, и когда Алексей Алексеевич, наконец, расплатился с ними, Антон, весело взглянув на родителей, сказал:

– Что ж, пишите письма, как говорится. И желательно радостные. – Он расцеловался с Алексеем Алексеевичем, затем с Марией Александровной. Она всплакнула коротко. – Ну, вот ещё, – улыбнулся Антон, прижимая её к себе, – это совсем ни к чему.

Постояв некоторое время с Марией Александровной в объятьях, он сказал:

– Ладно, дорогие-любимые, счастливого пути! А мне ещё обратно продираться, – Антон глянул в окно. – И куда их всех несёт, куда всем вдруг понадобилось ехать, спрашивается?!

Выбравшись на перрон, Антон махнул родителям и, усиленно и грубо работая локтями, нагло усмехаясь на злобные выкрики себе вдогонку, направился к выходу из вокзала.

Алексей Алексеевич видел, как теряется в толпе фигура сына, он заворожено засмотрелся на галдящее вокзальное сонмище, оно вдруг представилось ему зеркалом, отражавшим лицо наступившего времени, – хаос. И ещё более жуткая пришла в голову мысль: не так ли выглядит людское скопище у ворот ада? Озлобленная, мрачная толпа, где каждый сам за себя…

В очередной раз он подумал, что сделал правильный выбор, согласившись на поездку в Москву. Ещё не все его политические надежды и мечты раздавлены, он может ещё их сделать реальностью. Его работа будет полезной.

3

Кода Оля вернулась из магазина, Пётр Сергеевич уже был дома. Это удивило Олю: профессор всегда возвращался домой гораздо позднее неё. Оля подосадовала о том, что поймана с поличным.

– Папа, здравствуй! – громко сказала она с порога, приготовившись к тому, что отец снова начнёт читать ей нотации о «вопиющем легкомыслии»: он строго запрещал Оле выходить на работу в последние несколько дней.

Мариинская больница, в которой работал Пётр Сергеевич, и без того была полна ранеными на фронтах, теперь к ним прибавились ещё и пострадавшие в недавних уличных столкновениях горожане. Сначала они поступали со всех концов города нескончаемым потоком, и врачи скопом едва успевали оказывать им первую помощь. Через сутки стало заметно легче: лишь время от времени довозили какого-нибудь бедолагу, либо же таковой добредал до больницы самостоятельно, убедившись по прошествии некоторого времени, что полученное увечье само по себе «не заживёт, не рассосётся». Зато теперь, как первый итог недавних событий, также организованно начало поступать пополнение для морга. Допоздна задерживаясь в больнице, Пётр Сергеевич вдоволь насмотрелся последствий изъявления народной воли, и потому очень боялся за дочь.

Но Оля упорно поступала по-своему. Во-первых, физически не могла целый день сидеть дома; во-вторых, хотелось своими глазами «посмотреть революцию», манило щекотливое чувство опасности и запрета. Правда, революция представала перед ней, в основном, в лице людей разбойной наружности, при виде которых непроизвольно ускорялся шаг, и тянуло почаще оглядываться; либо – шумными группами солдат или матросов, часто нетрезвых, вызывавших, в общем-то, те же желания, что и первые.

Пётр Сергеевич не отвечал, и Оля прошла в его кабинет. Профессор сидел за столом при свете настольной лампы, перед ним лежала стопка газет, несколько их валялось на полу рядом со столом, явно читанные. Склонившись над газетой, придерживая рукой пенсне, Пётр Сергеевич внимательно просматривал страницы.

– Папа, здравствуй, – поздоровалась Оля ещё раз, и Пётр Сергеевич, на секунду подняв на неё глаза, не меняя озадаченного выражения лица, рассеянно ответил:

– Здравствуй.

Оля, несколько удивлённая отсутствием выговора, тоже подошла к столу, заглянула в газету, посмотрела на отца.

– Что с тобой, папа? Ты ужинал?

Профессор снова промолчал, пристально рассматривая текст.

– Папа, что происходит?!

Пётр Сергеевич посмотрел на Олю, но осознанность в его глазах появилась лишь спустя несколько мгновений, как у только что проснувшегося, но ещё не вырвавшегося из липких рук сна человека.

– Когда мы получали последнее письмо от Николая? – спросил он. – И откуда?

– Полтора месяца назад, откуда-то из Беларуси, кажется… Точно не помню. Что случилось? Что-то с Николаем?! Ты меня пугаешь!

– Пока не знаю… – Пётр Сергеевич небрежно отбросил только что прочитанную газету на пол, встал и подошёл к окну.

– Что это значит?

Профессор в задумчивости снова помедлил с ответом, не поворачиваясь, произнёс:

– Огромное количество офицеров подверглось солдатскому самосуду в эти несколько минувших после государственного переворота дней. Я об этом узнал сегодня в больнице…

Оля побледнела, потерянно присела на край небольшого затёртого кожаного дивана.

– И что об этом пишут в газетах? Есть какие-нибудь сведения? – тихо спросила она.

– Ничего там не пишут – там всё замечательно, призывают поддержать революцию и обещают прекрасную жизнь.

– Так, может быть, вести о самосудах всего лишь слухи? – попыталась ухватиться за надежду Оля, ясно сознавая при этом, что слухи не рождаются на пустом месте, сами по себе.

– Хотел бы я поверить, что это слухи, да не смогу: своими глазами видел трёх раненых офицеров, доставленных к нам из-под Царского Села, – немногие из тех счастливчиков, которых просто избили и не стали добивать. Им удалось бежать. Уж не знаю, какими начальниками они были своим солдатам, но то, что они рассказывали про ночь революции, – это ужас…

Оля, ошеломлённая, молчала.

– Что же это происходит, господи… – проговорил тихо Пётр Сергеевич, медленно, но яростно потирая лоб. – И что за манера – не писать письма! – в сердцах поругал он сына неуправляемо взвизгнувшим голосом, как это случается с людьми, не практикующими общения на повышенных тонах, и тон этот, совершенно ему не свойственный, вселил ещё большую тревогу в Олю.

Пётр Сергеевич вернулся к столу, сел в кресло.

Оля немного отошла от потрясения, взяла себя в руки, решила ни в коем случае не поддаваться панике. Она подошла к отцу, обняла его.

– Папа, пока что мы ничего не знаем о Николае достоверно. А значит, нет оснований думать о плохом и, тем более, справлять тризну, и это – совершенно точно.

Пётр Сергеевич кивнул согласно, но как-то отстранённо, себе на уме.

4

О смене государственной власти командующий Балтийским флотом контр-адмирал Непенин вверенному ему флоту сообщил днём позже, после официального извещения Временного правительства.

Командир эсминца «Лихой», получив радиограмму об этом, несколько секунд смотрел на неё так, будто не умел читать, потом приказал вахтенному офицеру собрать офицеров в кают-компании.

– Господа офицеры, вчера, 2-го марта 1917 года, государь император Николай II отрёкся от престола. В управление государством вступило Временное правительство, – без предисловий сообщил командир, когда офицеры расселись за пустым, непокрытым, лакировано блестящим столом.

Офицеры замерли, изумлённо глядя на командира. В наступившей тишине мерное, басовитое гудение корабельной вентиляции, на которое в повседневной жизни никто не обращает внимания, стало вдруг особенно слышным, выпуклым.

– В моих руках радиограмма, полученная из штаба флота, – закончил командир.

– Как же это понимать? – растерянно спросил старший офицер.

– Можете меня ни о чём не расспрашивать: всё, что мне известно, я вам сообщил. Теперь, то же самое я обязан сообщить и команде. Не имею права не сообщить – посчитают укрывательством; к тому же, уверен: радист уже пустил трёп в кубриках. Вам же я сообщил заранее, чтобы избежать эксцессов. Будьте благоразумны. Думается, теперь революционная брага, до сих пор бродившая на флоте, выйдет из котлов, и сдержать её будет очень непросто…

Через несколько минут экипаж эсминца построился на юте по сигналу «Большой сбор», требовавшему присутствия всего личного состава за исключением вахтенных. В тишине, возникшей после торопливого топота многочисленных ног по железу трапов и палубы, и грозных окриков унтер-офицеров, десятки матросских глаз сверлили прохаживающегося перед строем, озадаченно глядящего себе под ноги командира корабля. На ветру, покрепчавшем к вечеру, редкими хлопками полоскался Андреевский флаг; кружа над эсминцем, то плачуще – тонко и длинно, – то, как будто смеясь, отрывисто и часто, вскрикивали чайки.

Наконец, командир остановился против середины строя, высоким, звонким голосом крикнул:

– Экипаж! Довожу до вашего сведения обращение командующего Балтийским флотом: 2 марта сего года государь император Николай II отрёкся от престола. В управление государством вступило Временное правительство.

Матросы стояли всё так же, не шевелясь, только боцман воровато покосился на офицерский строй, да часовой у флага, застывший, будто неживой, очнувшись, как от тяжёлого удара по темени, оторопело округлил глаза, метнул взгляд на товарищей.

– Что это значит для нас? – продолжал выкрикивать командир. – Это значит, что именно теперь мы должны сплотиться ещё более, стать едиными, как пальцы, сжатые в кулак. Мы в ответе за боеготовность флота, несмотря ни на какие внутренние волнения в государстве! В это непростое для Родины время будьте надёжны и добросовестны. Я прошу и требую этого! Защита Отечества и война до победного конца – наш святой долг!

Командир замолчал, обдумывая, что бы ещё следовало сказать, но, поникшим вдруг голосом, закончил свой призыв:

– Разойдись.

– Разойдись! – громко репетовал команду старший офицер.

Часа через полтора после получения радиограммы рулевыми сигнальщиками флажным семафором по кораблям стал передаваться призыв к митингу, который должен был состояться на городской площади Ревеля. Матросы «Лихого» заволновались, начали собираться у сходни. Старший офицер пытался их удерживать, стараясь не обострять ситуацию, как предупреждал командир.

– Братцы! – кричал он. – Оставайтесь-ка, от греха подальше, на корабле. Нечего вам там делать. Всё, что нужно, вы и здесь узнаете!

Но матросы галдели всё громче и дружнее. Командир, наблюдая за происходящим с мостика, вызвал старшего офицера.

«Старший» поднялся на мостик, оставив за себя боцмана в качестве заслона у трапа, и боцман, нутром почуявший вдруг всю серьёзность наступивших перемен, непривычно дружелюбно пробасил:

– Не шуми, братва! Чичас всё решим, сохраняй дисциплину!

Через минуту старший офицер с мостика махнул рукой боцману, давая «добро» на сход.

Гомоня, матросы сбегали по сходне на берег и, на ходу собираясь в неровный строй, шумно удалялись в сторону центра города.

– Надо было удержать их… – глядя им вслед, проговорил «старший».

– Не надо, – командир тоже смотрел на матросскую толпу. – Штаб указал не препятствовать, и я с этим согласен. Пар нужно стравливать постепенно и своевременно, – пояснил он и добавил: – Гораздо важнее, какими они вернутся…

Ненадолго задумавшись, он повернулся к «старшему».

– Я буду у себя. По возвращении команды сразу же сообщите мне.

– Слушаюсь!

По непривычно опустевшему и тихому кораблю, не зная, чем себя занять без подчинённых, потерянно бродили унтер-офицеры – связующее звено между офицерами и матросами. Не на кого было им прикрикнуть, не о чем было распорядиться. Мысли, бегавшие по привычным дорожкам их закостенелого флотского ума, проторенным долгими годами службы, однообразными действиями, примитивные и однозначные, нацеленные только на бесперебойную работу механизма под названием «команда», впервые начали сбоить, натыкаясь в сознании на новые стены, тревожась, пытаясь осветить будущее.

Примерно в том же состоянии в кают-компании заседали офицеры и молчали, думая каждый о своём.

Матросы вернулись на корабль через два часа и, хоть и несколько возбуждённые, продолжили заниматься корабельными работами.

На «Лихом» и, как выяснилось немногим позже, на других кораблях, базирующихся на Ревель, известие о государственном перевороте не вызвало каких-либо происшествий, которых так опасался командир. Раздухарившихся было некоторых своих товарищей матросы сами же и успокоили. Вот только унтерам не посчастливилось, и в первые же часы они на себе вполне прочувствовали последствия изменения верховной власти в стране: со всей накопившейся ненавистью матросская братия припомнила им долгие годы муштры и «жандармства», раскровенила многим лица.

***

4-го марта другая новость потрясла офицеров: в Гельсингфорсе, следуя на митинг, выстрелом был убит командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин.

Кому и зачем понадобилось убивать его?! Слухи о страшных расправах над офицерами, случившимися в ночь революции в Кронштадте и Гельсингфорсе, начали достигать Ревеля. Но им пока не особенно верили: уж больно жуткие передавались рассказы.

Ещё через два дня в Ревель из Гельсингфорса прибыли первые официальные представители революции – незнакомые матросы, члены Совета рабочих и солдатских депутатов, распределившиеся по кораблям, и спокойствие в кубриках заметно пошатнулось. Среди приехавших были и несколько гражданских, осевших где-то в городе.

Присланные делегаты проводили со своим братом матросом разъяснительные беседы, учили, как нужно строить жизнь и службу теперь, при новой власти. Следовало, проголосовав, организовать матросские судовые комитеты, которые станут коллегиальным органом управления на корабле и будут регулировать жизнь нижних чинов, осуществляя волю «народа». Офицеры же теперь – не начальники; они – что-то вроде наёмных военных специалистов на службе у революционного правительства и с любым из них, заартачившимся, вести себя надо просто, по примеру Гельсингфорса и Кронштадта: на штыки или угостить пулей… И дальше обычно приезжие весело, с бахвальством тоже рассказывали, как жестоко и просто убивали офицеров в этих базах за отказ признать новую власть.

Судя по их словам, в ночь 27 февраля, когда вспыхнула революция, матросы запросто врывались в каюты офицеров с двумя короткими вопросоми: «Отрекаешься от царя? Признаёшь власть Советов?» – и, не получая утвердительного ответа, тут же убивали упрямцев. Говорили, на двух кораблях офицеры успели закрыться в кают-компании и заняли оборону. На одном корабле для них всё закончилось плачевно: двоих убили, троих ранили; на другом – командир, тоже находившийся в кают-компании, рискуя жизнью, вышел к матросам, несмотря на уговоры офицеров не делать этого, и смог-таки прекратить начавшуюся бойню.

Но матросы Ревеля всё же с недоверием поглядывали на делегатов: где слыхано, чтоб так обходились с офицерами?! Да и смущал тот факт, что среди приезжих несколько матросов были явно «ряженые»: форма сидела «не по-нашенски», что опытный матросский глаз определял сразу. И говорили они чересчур умно, гладко и агрессивно: ставили матросам в вину их аморфность и мягкотелость в то время, когда требовалось жёсткой рукой наводить новые порядки. Матросам не составило большого труда вывести на чистую воду таких ораторов и под общий смех выгнать их с кораблей. Двоим же из таковых даже надавали тумаков в качестве прохождения курса молодого матроса – раз уж натянул на себя форму, так будь добр – принимай посвящение, как полагается…

От прибывших делегатов стало известно, что флотом теперь руководит Центробалт [Центральный комитет Балтийского флота, выборный орган управления]. Они же сообщили, что вице-адмирал Непенин был убит предательским выстрелом в спину матросом береговой торпедной базы, причём чуть ли не открыто говорили о том, что убийство это было заказным, выполненным за деньги.

Офицеры, прослышав об этом, укреплялись в мысли, что февральские ужасы, потрясшие флот, были запланированной и тщательно продуманной акцией. Но кто этим руководил? И почему бездействует новое правительство?! Или и его члены в этом замешаны? Ведь, если так, – это явная диверсия. И назвать случившееся иначе в то время, когда страна находится в состоянии войны, невозможно.

Всем этим фактам нельзя было дать объективного объяснения: слухи, один другого невероятнее, плодились день ото дня.

Матрос-делегат, прибывший на «Лихой», недавний торпедист крейсера «Полтава», с офицерами держался делово и демонстративно нагло, личным примером пытаясь привить матросам новую форму взаимоотношений между личным составом команды эсминца и офицерами. Увидев, как вахтенный у трапа козырнул проходившему мимо офицеру, он напустился на него:

– Кому машешь, деревня?!

– Сам ты деревня! – огрызнулся матрос. – Положено, вот и машу.

– Положено! – передразнил делегат. – Отменено отдание чести, как и вставание во фронт, понял! А также запрещено обращение к матросам на «ты» и прочее грубое обращение.

– Хм, вона как… – не нашёлся, что сказать, вахтенный.

– Вам что, про Приказ№1 не говорили?

– Болтают разное, да никто его не видел.

– Ну-ну, сейчас увидите…

Первым делом делегат потребовал объявить общее построение экипажа и в присутствии командира зачитал за несколько дней ставший уже притчей во языцех Приказ№1.

Помимо создания судовых комитетов, преступных послаблений в организации службы и возмутительного умаления дисциплинарной власти офицеров флота и армии (а точнее, лишения их этой самой власти), любые их действия теперь могли обсуждаться на собраниях солдатских и матросских комитетов с вынесением различных вердиктов, вплоть до удаления офицера с флота или из армии. Согласно этому приказу, контроль за оружием и боеприпасами корабля надлежало также передать судовому комитету. Оружие офицерам, по их требованию, выдавать запрещалось – только с разрешения судового комитета. У сейфов с оружием и боеприпасами предписывалось выставить усиленные караулы.

После этого заявления шёпот возмущения пробежал в строю офицеров. Командир, бледный от сдерживаемого гнева, твёрдо взглянул на них, без слов требуя сохранять спокойствие. Потом повернулся к делегату.

– Позвольте-ка, – он взял из его рук лист с отпечатанным текстом приказа, пробежал по нему глазами. – Здесь чёрным по белому написано, что приказ адресован войскам Петроградского гарнизона. Почему вы вводите личный состав в заблуждение? – он исподлобья посмотрел на делегата.

– Это бюрократическая деталь, которая устранится в ближайшее время, – не теряясь, смотрел на него делегат.

Расчёт его был верен: зерно раздора было посеяно принародно, и начни офицеры сопротивляться проведению злосчастного приказа в жизнь, это неминуемо привело бы к тяжёлым последствиям. Скрепя сердце, они подчинились.

Почти каждый день в городе проходили митинги, посещая которые, матросы всё больше напитываясь революционным духом, и противодействовать этому было невозможно: политическая сторона их жизни отныне офицерами не контролировалась – запрещено. Впрочем, как показали недавние события, она и ранее ими не контролировалась по их халатности, за что и приходилось теперь жестоко расплачиваться.

Однако, сколько не пытались прибывшие делегаты разжечь среди матросов ненависть к своим офицерам, это не удавалось. И причина тому была: корабли, базирующиеся на Ревель, в отличие от тех, что стояли в Гельсингфорсе и Кронштадте, с самого начала войны постоянно находились на острие военных действий, и не однажды уже приходилось им участвовать в серьёзных делах. В боевых буднях матросам было не до революционных шатаний, а во все времена ничто не сближало командный состав с нижними чинами более, чем совместная близость к смерти. К тому же, ни о каком рукоприкладстве со стороны офицеров, на которое тоже часто делали ставку делегаты, здесь никто не помнил уже со времён русско-японской войны. Поэтому-то большая часть матросов продолжала относиться к офицерам уважительно даже после февральского переворота. Часто в последующие дни матросы обращались к офицерам за разъяснением сложившегося в стране положения, искренне пытаясь понять суть происходящего, да только офицеры, оглушённые событиями, и сами мало что понимали, твердили заготовленной отговоркой одно: наше дело – службу исправно нести. И хотя разрушительный вихрь беспорядков, всё же, пронесся по улицам Ревеля, оставляя после себя разбитые витрины, избитых полицейских, сея страх, человек несведущий, возможно, даже не заметил бы никакой разницы в организации службы на кораблях базы до и после отречения царя – как будто привычным порядком она катилась дальше.

В середине марта «Лихой» планово уходил в море, чтобы сменить в дежурстве по охране минных заграждений Ирбенского пролива эсминец «Дерзкий».

Во всё время войны немцы не оставляли попыток прорвать минные заграждения русского флота. Приказ о постановке этого злосчастного для немецких кораблей препятствия, под свою ответственность, за сутки до официального объявления войны, отдал командующий Балтийским флотом адмирал Эссен. Четыре минных заградителя под прикрытием главных сил флота за четыре с половиной часа выставили 2129 мин на линии Поркаллауд-Нарген. Это заграждение, защищаемое с флангов береговыми батареями, стало надёжной защитой от прорыва в Финский залив вражеских сил и последующего их десантирования на территорию Российской империи. Годом позже, для защиты Рижского залива, был также заминирован Ирбенский пролив на юге Моонзундского архипелага.

Для оперативного маневрирования своих сил и охраны минных заграждений, в минных полях были оставлены узкие тропинки прибрежных фарватеров, координаты которых хранились в строжайшей секретности.

Много ещё полезного для русского флота смог бы сделать в этой войне Эссен, дальновидный, умный военный, способный увлечь за собой подчинённых, пользующийся среди моряков авторитетом, основанном на искреннем уважении, если бы судьба распорядилась иначе, не оборвав его недолгую жизнь воспалением лёгких. Но пока и первого хода адмирала в этой партии немцам хватало с лихвой…

В ходе боевых действий, немецкое командование довольно скоро пришло к выводу, что попытки прорыва в Финский залив – заведомо провальные, поэтому основные усилия с его стороны стали прилагаться к прорыву в Рижский залив, где усилия эти можно было дополнительно поддержать действиями своих сухопутных частей, продвигавшихся успешно.

В октябре 1917 года германское командование добьётся своего, осуществив операцию по захвату Моонзундского архипелага, которая войдёт в летопись военной истории под названием «Альбион». Но сейчас тылы Балтийского флота были ещё под надёжной защитой.

– Кто бы знал, как я рад уйти из этого сумасшедшего дома, – стоя на мостике, негромко проговорил старшему офицеру командир, глядя на тонкую полоску берега за кормой. – Наконец-то делом займёмся, а не…

«Старший» промолчал, покосившись на делегата, стоявшего тут же, с ненавистью глянувшего на командира.

5

Ночь выдалась тихой, чуть морозной. Тёмные облака кусками грязной ваты беспорядочно разбросались по звёздному небу, и яркая луна иногда выплывала из-за них, оглядывая жёлтым глазом свои ночные владения, ненадолго подсвечивала слепой, чёрный простор.

Командир мельком заглянул в вахтенный журнал: «00 часов 00 минут 3 апреля 1917 года. Окончена циркуляция вправо. Курс 30 градусов…» и, взглянув на беспрестанно зевающего, всеми силами борющегося со сном рулевого, сказал ему:

– Соберись, родной. Не то ненароком на нашу же минную банку нас заведёшь. Тогда мы все здесь вечным сном заснём. Это я тебе гарантирую…

– Виноват! – встрепенулся матрос.

Гипнотическое спокойствие, царившее на мостике, потревожил звонок внутреннего телефона. Трубку снял боцман.

– Господин капитан второго ранга, марсовый докладывает: наблюдает дымы слева, в секторе от сорока до пятидесяти градусов.

Командир подошёл к смотровому стеклу, вскинул бинокль к глазам, пристально рассматривая покачивающуюся воронёную поверхность моря в указанном направлении. На самом краю горизонта действительно различались неясные вытянутые кверху чёрные клубы. На первый взгляд их тоже можно было принять за облака, но на безветрии их отличала правильная, постепенно расширяющаяся кверху форма. Просматривалось едва заметное жёлтое свечение по указанному направлению.

«Уже ночью и приловчились, что ли, брешь искать, под прожекторами?..» – возбуждаясь задором, рассматривал горизонт командир. Зрительно он смог определить наличие только двух судов.

– Сделать запись в вахтенный журнал, – говорил он, не отнимая бинокля от глаз, – время: 00 часов 23 минуты. Обнаружил вражеский тральщик (это к бабке не ходи…) под прикрытием… – командир на секунду задумался, – пусть будет – крейсера…

В темноте ночи невозможно было точно классифицировать суда, к тому же луна снова зашла за облако, и горизонт затушевал мрак.

– Боевая тревога! – скомандовал командир, возвращаясь на своё место.

Худое тело эсминца, казалось, завибрировало от пронзительного воя колоколов сигнализации, безжалостно и требовательно вырывающего людей из сна, достигающего самых потаённых закоулков корабля.

– Боцман!

– Я!

– Марсовому от меня благодарность: глазастый чёрт. В недавние времена чарку бы предложил, но теперь уж без этого как-нибудь [ещё до объявления войны с Германией царским указом, в целях борьбы с пьянством в стране, а также, учитывая горький опыт провальной мобилизации 1904 года во время войны с Японией, в русской армии был объявлен «сухой закон»].

– Слушаюсь! – усмехнулся боцман и взялся за телефонную трубку.

С мостика было хорошо видно, как по палубе, придерживая бескозырки, к орудиям бежали расчёты, быстро занимая свои места. Владимир, стоя у комингса люка, поторапливал своих матросов, чувствуя в теле весёлую нервозность, от которой невозможно было спокойно стоять на месте, – хотелось действовать!

– Корабль к бою готов! – через несколько минут доложил командиру старший офицер, собрав доклады с боевых постов и отсеков.

– Есть, – негромко ответил командир, не отводя взгляда от горизонта, в одно мгновение ставшего недружелюбным.

Владимир, убедившись в присутствии своих подчинённых на местах и готовности расчётов к открытию огня, ждал только целеуказаний и команды с мостика, чтобы начать дело. Матросы его тоже замерли в напряжённом ожидании, сосредоточенные, готовые приступить к своей смертоносной работе немедленно.

Наконец, с дальномера дали наводку. Первый залп был совершён с большим недолётом. Тёмный горизонт ответил тремя, последовавшими с небольшим отставанием друг за другом, короткими оранжевыми вспышками. Эти безобидные, показавшиеся на большом расстоянии никчёмными вспышки уже через несколько секунд отозвались нарастающим в высоте тёмного неба визгом, от которого невольно сжималось всё внутри, и голова втягивалась в плечи. Визг завершился оглушительными взрывами, но тоже с недолётом.

Волны ледяной воды, поднятые разрывами, хлестнули на эсминец. Командир сразу же начал маневрирование, не давая противнику возможности прицелиться, выдерживая галсы так, чтобы при этом иметь возможность вести огонь из всех орудий побортно. Последующие снаряды «Лихого», после корректировки, легли уже близко к цели.

Оранжевые вспышки со стороны противника замелькали чаще. И чаще по корпусу «Лихого» дробно застучали осколки. Но у орудий уже никто не думал об опасности. В запале боя люди превратились в машины, выполняющие свою работу с автоматической сухостью и точностью, и всё их внимание было поглощено ей.

Среди шума канонады, взрывов и криков Владимир вдруг чётко распознал, что кормовое орудие замолчало. Пригибаясь и держась за поручень, он перебежками направился в корму, чтобы выяснить причину, и вдруг резкая сильнейшая боль пронзила его правую руку, будто по ней одновременно в нескольких местах провели пилой.

От боли и неожиданности Владимир не своим голосом, по-заячьи, вскрикнул, чего тут же устыдился и порадовался тому, что никого, кто мог бы его услышать, рядом не оказалось. Мысли в голове сменялись мгновенно, и от следующей бросило в пот: может, руку оторвало…

Владимир боялся взглянуть на рану и, только когда нащупал неповреждённой левой рукой правую на своём месте, посмотрел на кашу из ткани рукава и крови. Придерживая раненую руку, он двинулся дальше, но следующим разрывом, качнувшим корабль, его бросило в сторону, сбило с ног и, упав, он ударился головой о палубу. Первое «серьёзное дело» Владимира было закончено: он остался лежать без сознания.

Чутьё не подвело командира: он верно классифицировал корабль противника – это был крейсер, который, используя своё преимущество в дальности стрельбы, сразу же отошёл на безопасную для себя дистанцию и продолжал стрельбу, придерживаясь её. Снаряды «Лихого» не достигали цели.

В общем-то, ночная эта перестрелка велась наудачу с обеих сторон: в темноте было крайне сложно вести прицельный огонь и дальномерщик, полагаясь на свой опыт, давал наводку по возникавшим вспышкам ответных выстрелов. Тем не менее, «Лихой» ясно давал понять, что минное заграждение охраняется бдительно и, значит, в полной мере выполнял задачу своего дежурства.

Оценив обстановку, командир решил вывести корабль из зоны поражения, попутно дав команду связистам на передачу донесения в штаб флота о вызове помощи.

На отходе снаряд, разорвавшийся за кормой, повредил винт. Линию вала повело. Корабль потерял ход, продолжая идти лишь по инерции, постепенно замедляясь, словно выдохшись после долгого бега. Через дейдвудный сальник в кормовой отсек начала поступать вода, но, на счастье, динамо-машины были в строю, и осушительные насосы пока справлялись с ней.

Спустя несколько минут эсминец всё же смог вырваться за линию огня противника, залпы которого становились заметно реже.

– Осмотреться! – с неизменным спокойствием сказал командир старшему офицеру, стоявшему подле, и тот бойко репетовал команду.

Погибших не оказалось. Но были ранены трое из артиллеристов, а из команды турбинистов два человека получили ожоги паром от повреждённого паропровода. Ещё у нескольких матросов были лёгкие контузии. Из офицеров же серьёзно пострадал только Владимир, которого матросы, бессознательного, уже перенесли в кают-компанию, ставшую на время боя лазаретом.

К тому времени, когда на выручку подошёл крейсер «Олег», немецкие корабли уже ушли, решив более не испытывать судьбу в эту ночь, ведь в темноте им также было не разобрать, какие силы сосредоточены у русских.

«Олег» взял своего пострадавшего товарища на буксир и направился в базу.

Несколько раз за время перехода Владимир приходил в себя на короткое время и оглядывался по сторонам безумными глазами. Перевязанная рука не переставала кровоточить, и корабельный доктор уже всерьёз начинал беспокоиться, что Владимир может умереть от потери крови.

Картины в шокированном мозгу Владимира беспрестанно сменялись, мешались с реальностью, и он, как ни старался, не мог понять слабеющим сознанием, что из них явь: незнакомые люди, доктора, наклонившиеся над ним, или успокаивающий женский голос, звучавший откуда-то издалека, как будто из другого мира, но такой приятный, проникновенный и обнадёживающий. Когда-то в далёком детстве мама нежно обдувала его разбитый локоть, приговаривая что-то похожее…

Окончательно Владимир пришёл в себя уже в палате, перевязанный и облачённый в пижаму. Открыв глаза, он осмотрелся, силясь понять, где он. Во рту пересохло. Едва только Владимир попытался пошевелиться, как невероятная боль в повреждённой руке на мгновение пронзила всё тело и глаза застила белая пелена. Он моментально вспомнил, как был ранен, и думал теперь только о том, как бы ещё не совершить какого-нибудь неосторожного движения, причиняющего такие страдания. Левой рукой он нащупал на голове большую гематому и поморщился от боли, прикоснувшись к ней.

За окном было светло, в квадрате его виднелся лоскут серого неба, кивающая тощая голая ветка. Вторая койка его двухместной палаты пустовала и была аккуратно застелена.

Владимир прикрыл глаза. Через некоторое время с маленькой лейкой в руках вошла сестра, прошла к окну, начала поливать стоявшие на подоконнике цветы, засмотрелась в окно.

– Дайте воды, пожалуйста, – попросил Владимир, с трудом разлепив губы.

– Ой! – спохватилась женщина. – Очнулись. Сейчас, сию минуту.

Она подошла к столу, налила в стакан воды из графина и помогла Владимиру напиться, поддерживая его голову.

– Вам очень повезло, – говорила она, пока он пил, – буквально вчера к нам в госпиталь из Петрограда прибыл один из лучших хирургов, профессор. Так вы прямо к нему на стол попали. Сейчас я его позову.

Она поправила под головой Владимира подушку и вышла.

Минут через пятнадцать в палату вошёл довольно молодой, но рано поседевший доктор, с задумчивым, даже строгим лицом, как будто пришёл отчитывать Владимира за какой-то проступок.

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил он, присев на табурет рядом с койкой, и взял левое запястье Владимира, нащупывая пульс.

– Нормально.

– Нор-маль-но… – протянул он, глядя на часы, считая слабые толчки крови в венах своего подопечного. – Что ж, хорошо, если так. – Доктор встал. – Не буду скрывать: рука ваша пострадала довольно серьёзно, но, даст бог, заживёт, главное, не тревожьте её раньше времени. По голове вам тоже крепко досталось, но если чувствуете себя нормально, то рекомендую не залёживаться, и уже с завтрашнего дня пробуйте ходить, хотя бы по палате.

Доктор на несколько секунд задумался, словно вспомнил вдруг что-то важное, и, бросив короткое «поправляйтесь», вышел из палаты, уже из коридора распорядившись сестре измерить Владимиру температуру.

***

Решив усиленно идти на поправку, Владимир приступил к выполнению рекомендации доктора на следующий же день, но когда он впервые встал на ослабшие свои ноги, то чуть не упал от внезапного головокружения. К горлу подступила тошнота. Владимир, бессильно опустившись опять на кровать, понял, что был чересчур самонадеян. Кровь прихлынувшая к голове, словно в подтверждение этой мысли, больно пульсировала в висках, стучала в темя.

Первую прогулку до окна, поддерживаемый сестрой, Владимир совершил только через четыре дня. Через неделю он уже самостоятельно, держась стены, начал прогуливаться по коридору, заглянул в другие палаты в надежде встретить кого-нибудь из своего экипажа или просто знакомых. Но товарищей не нашлось; с другой стороны, – хорошо, конечно, – значит, целы.

Потянулись однообразные, нудные дни, наполненные лишь врачебными процедурами, перевязками, приёмами пищи да бесконечными одинокими размышлениями. В палату к Владимиру никого не подселяли, было скучно. Владимиру на глаза однажды попалась книжка, и он обрадовался, что можно будет развлечься хотя бы чтением, но подвернувшийся роман оказался написанным на французском языке. Владимир, изучавший его когда-то, но уже порядком запамятовавший за неиспользованием, с трудом продирался сквозь сюжет и вскоре оставил это занятие.

Дни, проводимые в госпитале, казались длиннее обычного, мысли часто возвращались к Оле. Все её письма остались на корабле, а с каким бы удовольствием Владимир перечитал бы их сейчас. И он пытался вспомнить их, в том порядке, как они приходили, рисовал в уме почерк Оли, аккуратный, округлый, местами с разрывами. Снова, в который раз уже, анализировал он письма, пытаясь выявить изменения в тоне, в выражениях, и не мог решить: действительно ли присутствовали в них эти обнадёживающие, еле уловимые изменения, или же это он снова выдавал желаемое за действительное?

Владимир хотел написать Оле из госпиталя, конечно, не о том, что был ранен, а так… просто, но писать было больно, да и почерк выходил ужасный. Напишешь четыре строчки, а лоб уже покрыт потом, губы искусаны, и времени уходит столько, что уже целое письмо можно было бы написать. Просить писать кого-то постороннего не хотелось. Пробовал справиться сам левой рукой – выходили каракули, которых даже дети в начале обучения не пишут. В конце концов, Владимир решил подождать с письмом до той поры, пока рука хоть немного заживёт.

А заживала она плохо, начала вдруг опухать, становясь пунцовой, и однажды, на очередной перевязке, доктор, оперировавший его, осмотрев рану и замерив после этого Владимиру температуру, которая поднялась, нахмурился и спросил:

– Что же вы не жалуетесь на боли?

Владимир хотел было сказать, что особых болей нет, но встретившись глазами с проницательным взглядом хирурга, почувствовал себя юлящим школьником и сразу признался, что уже несколько дней как возникло болезненное подёргивание и пульсирование в руке, особенно по ночам.

– Здесь не место для героического терпения, – сказал на это недовольно хирург. – Или хотите без руки остаться? Это я вам могу обеспечить.

Швы на руке Владимира были вскрыты, рана повторно прочищена.

Вечерами он стал выходить на улицу подышать воздухом, прогуливался по тропинкам небольшого госпитального сада. Когда он сидел однажды на скамейке в дальней части аллеи, к нему подошёл незнакомый ему постоялец госпиталя, отделившийся от группы, сидевшей у другого крыла здания.

– Извиняюсь, не знаю вашего звания, но ведь вы офицер?

– Офицер, мичман.

– Значит, не ошибся, – улыбнулся больной. – Разрешите обратиться, сигнальщик крейсера «Забияка», матрос Ласточкин, – представился он. – Ваше благородие, будьте любезны, расскажите, как теперь жизня наша флотская устроена, после того, как царя свалили. Мы тут с товарищами уже третий месяц в изоляции, – улыбнулся матрос, – слышали только, что революция была, да Временное правительство у власти теперь, а что оно значит – непонятно.

От дальних скамеек к ним направились товарищи сигнальщика, завидев, что беседа его с Владимиром завязалась. Один из них проворно скакал на костылях, держа полусогнутой левую ногу.

– Не «благородие» я теперь для вас, – сказал Владимир, когда они приблизились.

– А кто же? – удивились матросы, и Владимир убедился, что они действительно в совершенном неведении: ведь нынче в матросской среде церемониться с офицерами стало даже позорным.

– Господин… Господин мичман, лейтенант, старший лейтенант и так далее. А что касается службы, то ничего не изменилось. Всё, как прежде. Наше с вами дело – военное, – ответил он, как отвечал и матросам у себя на корабле. – А политикой пусть дипломаты занимаются.

Правда, Владимир не стал говорить, что в Гельсингфорсе множество офицеров и сам командующий Балтийским Флотом стали жертвами обезумевших матросов.

– Флотом теперь руководит Центробалт, – продолжал рассказывать он. – На кораблях же имеются судовые комитеты, выбираемые вашим братом путём голосования. Комитеты эти организовывают жизнь нижних чинов (и опять Владимир сознательно умолчал о том, что судовые комитеты часто ко всему ещё и принимали совместное решение о целесообразности выполнения приказаний командования, что доводило командиров до бешенства, но бессильного). – Матросы смотрели на него, как дети на сказочника, даже рты открыли от удивления. – А вообще-то, не забивайте себе голову, братцы, – подытожил Владимир, – на корабли вернётесь – сами всё узнаете. Куда вас побило-то? – спросил он.

За всех ответил сигнальщик.

– Меня вот по животу полоснуло, сам свои кишки на руках докторам приволок. Они мне и осколок на память оставили, – улыбнулся матрос и достал из кармана корявый, плоский металлический обломок, размером с офицерскую кокарду. – Федьку по ноге вдарило, кость перебило, – указал он на того, что был на костылях. – Ну, а Семёну лёгкое пробило, и доси, бывает, кровью харкает. Спишут нас всех теперь подчистую, поди…

Матросы замолчали, задумавшись, видимо, о том, что там будет дальше, за этим «подчистую». Послышался голос сестры, звавшей больных на процедуры. Первым встал сигнальщик.

– Что ж, спасибо за разъяснение, ваше благородие, – сказал он по старой привычке, товарищи его тоже встали.

– Будьте здоровы, – кивнул в ответ Владимир, ещё некоторое время посидел, глядя матросам вслед, и тоже отправился в палату.

6

Более суток большевики Петрограда готовились к торжественной встрече своего вождя. Финляндский вокзал внутри украсили цветами, внутри и снаружи здания, издалека заметные, краснели знамёна, приветственные лозунги; сияющий начищенной медью оркестр стоял в готовности в любую минуту разразиться бравурными мелодиями. Уже с раннего вечера 16-го апреля на перроне, во главе с офицером, стоял почётный караул из солдат и матросов. Они представляли Московский и Преображенский полки, моряков Балтийского флота.

Поезд почему-то задерживался. И вот, когда около одиннадцати часов вечера первые ряды завидели его приближение, весть об этом стала быстро и подобострастно передаваться из уст в уста. И уже через несколько минут многотысячная толпа, заполонившая вокзал, привокзальную площадь и прилегающие улицы, заволновалась, зашумела. Наконец-то представилась возможность воочию увидеть этого загадочного и отчаянного революционера, с молодых лет посвятившего свою жизнь делу революции, не раз за то арестованного и гонимого, в последние годы дававшего знать о себе из эмиграции только лишь горячими призывными статьями за короткой подписью: Ленин. Каждый представлял его себе по-своему, но в одном мнения сходились: это непременно должен быть человек решительный, мужественный, наверное, богатырь, одним только видом подчиняющий своей воле.

Ленин ступил на перрон с некоторой настороженностью, хотя несколько часов назад ему нежданно пришлось выступить перед рабочими в Белоострове, и выступление это рабочими было горячо принято. Он всё ещё не мог до конца поверить в то, что недельное его путешествие из Швейцарии в Россию через Германию, Швецию и Финляндию, устроенное с таким трудом и сопровождаемое неотступным страхом ареста противниками революции в империалистических державах, – путешествие, требующее постоянного напряжения нервов и сил, наконец, благополучно завершилось.

Едва он об этом подумал, недоверчиво оглядывая стройные ряды военных и прочих встречающих, как оркестр, показалось почти рядом с ним, грянул «Марсельезу». От неожиданности Ленин даже слегка отпрянул в сторону и тут же смущённо улыбнулся этому. А встречающие уже неистовствовали в приветственных криках, энергично махали ему. Он неловко кивал людям в ответ, тоже махал иногда рукой и слегка нервно улыбался: он очень не любил торжеств и излишнего праздного внимания, сфокусированных исключительно на нём.

С перрона Ленина провели в бывший императорский зал ожидания, где для его встречи собрались представители Петрогадского Совета рабочих и солдатских депутатов из числа меньшевиков: Чхеидзе, Соболев и Суханов.

Чхеидзе ясно понимал, что Ленин приехал в Россию с одной лишь на данный момент целью: покончить с февральской революцией, пользуясь сложившейся внутри страны неопределённой политической обстановкой, и начать свою игру. Он понимал, какой величины политическая фигура перед ним и терялся, хотя и пытался это скрыть. Посмотрев на Ленина, безрадостно, но подчёркнуто вежливо Чхеидзе сказал:

– Товарищ Ленин, от имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, от имени всей революции добро пожаловать в Россию… Надеемся, вы понимаете, что основной задачей революционной демократии в настоящий момент является защита нашей революции от всякого рода нападок со стороны как внутренних, так и внешних врагов. Мы считаем, что не разъединение нам теперь необходимо, а наоборот, сплочение рядов всех демократических сил. Мы надеемся, что эти задачи станут для нас с вами общими.

Ленин ничего не ответил, будто Чхеидзе вовсе и не к нему обращался, обвёл взглядом зал и собравшихся в нём людей, а потом вдруг отвернулся от встречавших его делегатов, обернулся к толпе.

– Дорогие товарищи, солдаты, рабочие и матросы! – звонко, с напором зазвучал его голос. – Я счастлив приветствовать в вашем лице победоносную русскую революцию! Я приветствую вас как авангард всемирной армии пролетариата. Грабительская империалистическая война является началом гражданской войны во всей Европе. Недалёк тот час, когда по призыву нашего товарища, Карла Либкнехта, народ Германии повернёт штыки против эксплуататоров-капиталистов. Солнце мировой социалистической революции уже взошло. В Германии зреет для этого почва. Теперь, день за днём, мы будем наблюдать крушение европейского империализма. Совершённая вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Представители Петросовета растерянно переглянулись, да и на лицах других встречавших читалось недоумение: сказанное Лениным не вязалось в их головах со свершившейся недавно революцией, с их пониманием её. А этот маленький, лысый человек с короткой крепкой шеей, на которой порывистыми движениями то в одну, то в другую сторону обращалась голова, энергично взмахивая руками, будто рубил воздух, призывал перевернуть мировой уклад жизни.

Вдруг в зал ворвались матросы и солдаты. Они подхватили Ленина на руки и понесли его на привокзальную площадь, освещённую прожекторами, кишевшую людьми. На несколько мгновений Ленин исчез из виду в этой людской гуще, но потом появился возвышающийся над толпой, стоя на башне броневика, будто выброшенный на единственный островок в море. Лучи прожекторов сошлись на нём. Он терпеливо ждал, когда люди хоть немного успокоятся. И, уловив этот момент, он резким, высоким голосом прокричал вдаль приветствие схожее с тем, что произнёс в зале ожидания немногим ранее. Вновь закончил его неслыханным доселе призывом: «Да здравствует мировая социалистическая революция!», – но те, кто были ближе к нему и могли расслышать его слова, с лёгкостью подхватили этот лозунг, вторя кумиру.

Издалека казалось, что Ленин, выхваченный из темноты прожекторами, стоявший на башне броневика, завис в воздухе над головами людей. Очередной в истории человечества пророк, спаситель, – он улыбался. Улыбался и чувствовал, что эта многотысячная толпа целиком в его власти, и скажи он им ринуться в бой хоть сейчас, люди не задумаются ни на секунду. Да, ради этой минуты стоило претерпеть все былые невзгоды, выпавшие на его долю! На грани сумасшествия продолжал он верить в дело революции в течение последних десяти лет, едва сводя концы с концами в Швейцарии, большего всего боясь того, что канет в прошлое бесследно… Но судьба вняла его неизбывному, иступлённому желанию и наградила шансом проявить себя в полной мере, и шанс этот он ни за что теперь не выпустит из рук, его можно будет разве что только вырвать из рук уже мёртвых…

С Финляндского вокзала, через Сампсониевский мост, процессия двинулась к дворцу Матильды Кшесинской.

Великолепный дворец был построен для возлюбленной великого князя Андрея Владимировича, примы-балерины императорской балетной труппы. Во время февральских событий Кшесинская с сыном, из соображений безопасности, срочно покинула дворец. Здание было самовольно занято солдатами мастерских запасного автобронедивизиона. Позже, по договорённости с ними, в особняк также перебрались Петроградский комитет РСДРП(б), его военная организация, а затем и Центральный комитет. Так здание дворца превратилось в штаб большевиков, несмотря на то, что Кшесинская подала заявление в суд и наняла адвоката с целью возвращения своего законного жилья.

Во дворце всё было приготовлено для торжественного праздничного чаепития. Ленину не терпелось скорее приступить к делу, начать обсуждение рабочих вопросов и он с нервным неудовольствием поглядывал на товарищей за столом, чинно пивших чай, дружелюбно беседовавших, пересмеивающихся.

С улицы непрестанно доносились восторженные крики. Вновь и вновь Ленину приходилось выходить на балкон и произносить речи. Голос его уже охрип, горло саднило. Толпа стала понемногу успокаиваться только тогда, когда вместо Ленина на балкон стали выходить его соратники, прося собравшихся людей разойтись и дать им возможность поработать.

Наконец, после чая, собравшиеся во дворце главные представители партии большевиков – и те, что прибыли с Лениным из эмиграции, и те, что их встречали, всего около тридцати человек – приступили к обсуждению насущных дел. Вернее, приступил Ленин, остальные, подавленные его неудержимой энергией, молча слушали.

Ленин спешил высказать всё то, о чём он думал и над чем работал по пути в Петроград. Он требовал скорейшего принятия мер в деле завершения второго этапа революции – созданную в феврале республику необходимо уничтожить, а всю полноту власти передать Советам; все сферы жизни населения страны должны стать подконтрольны Советам. Вот на чём нужно сконцентрировать основные усилия.

Он сыпал и сыпал невероятными по своему замаху требованиями и планами, но никто не смел возразить ему, хоть и возникло у многих сомнение по поводу применимости к жизни этих предложений. Товарищи внимали ему благоговейно.

За окном мало-помалу начинало рассветать, стала вырисовываться из ночи весенняя пасмурность неба, очертания домов, и Ленин, решив, что этой встряски, заданной им товарищам в качестве задела, для первой рабочей встречи достаточно, наконец, закончил собрание.

Распрощавшись, все стали расходиться по домам. Ленин, вместе с супругой, отправился к своей сестре Анне, жившей тут же на Петроградской стороне.

***

На дату, наступившую следующим утром, большевиками было давно запланировано проведение собрания участников Всероссийского совещания Советов рабочих и солдатских депутатов в Таврическом дворце. В суете встречи Ленина ему как-то совсем забыли об этом сообщить, а когда вспомнили, не могли решить: стоит ли его будить. Но, посовещавшись и памятуя о его вчерашних пламенных речах, призыве к незамедлительным действиям, отправили к нему небольшую делегацию – всё-таки вождь партии он, и никто не рисковал выступить на собрании от его имени. К тому же предстояло обсудить важный вопрос о слиянии всех фракций в одну партию, а взгляды Ленина были известны пока что только участникам вчерашнего заседания во дворце Кшесинской. Нужно было и остальных членов партии поставить в известность.

Ленин проснулся около десяти часов утра, незадолго да прибытия к нему делегации. Узнав о предстоящем собрании, он сразу сообразил, что необходимо именно сейчас представить чёткую программу партии на ближайшее время, – нужно ковать железо, пока горячо.

Нисколько не смущаясь спешкой, чреватой сыростью и бессвязностью материала, он тут же в комнате на небольшом листе бумаги составил план своего выступления, который позже получит своё знаменитое название: «Апрельские тезисы».

Закончив, он ещё раз просмотрел лист, исписанный его неразборчивым, нервным, острым почерком, и, сочтя написанное им удовлетворительным, быстро оделся и вышел из квартиры.

Мог ли кто-нибудь знать тогда, что этим семи тезисам, разросшимся в процессе обсуждения до десяти, будет суждено раз и навсегда сломать весь уклад жизни государства.

Основные выдержки из тезисов позже распространятся в массы в виде прокламаций, листовок, устной пропаганды, но наперво они были напечатаны в большевистской газете «Правда»:

Добиться создания не парламентарной республики, а республики Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране «снизу доверху».

Устранение полиции, армии, чиновничества. Регулярную армию должны заменить вооружённые народные массы. Офицеры должны получать жалованье, не превышающее среднюю заработную плату квалифицированного рабочего.

Национализация помещичьих земель и раздача их крестьянам. Создание образцовых хозяйств.

Слияние всех государственных банков в единый общенациональный банк, контролируемый Советом рабочих депутатов.

Тезисы произвели переполох среди участников собрания своей дерзостью, часть большевиков выразила несогласие, назвав их преждевременными мерами. Меньшевики же вообще были настроены категорически «против», понимая, что если тезисы будут приняты, то результат будет один – диктатура Ленина. Кроме того, по их мнению, это был открытый призыв к гражданской войне и впервые Ленина и его спутников назвали «врагами, прибывшими из-за границы под видом друзей».

Ленин был глубоко уязвлён, и не столько этим высказыванием меньшевиков, сколько тем, что среди своей партии не нашёл должной поддержки, и покидал зал взбешённым этим.

7

Свершившаяся в России революция всколыхнула мировую общественность. С огромным интересом за ходом дальнейших событий наблюдали страны, творившие мировую политику. Помимо Ленина активизировались и прочие революционные деятели, находящиеся в эмиграции. Они также спешили воспользоваться объявленной в России свободой слова и политических взглядов, лояльностью к бывшим революционерам: слухи о том, что всех политзаключённых, да и огромное число уголовных, на следующий же после революции день выпустили на свободу, пришли в числе первых.

Так, в конце марта из Америки пароходом через Тихий океан отправился в Россию Бухарин. К скорейшему отъезду следом за ним, оттуда же, начал готовиться и Троцкий.

Что снова влекло его в ту страну, которую он едва ли не проклял, покидая её, назвав, дикой и варварской? Что заставляло покинуть Америку, где ему удалось устроиться и довольно успешно проявить себя на поприще политической журналистики, удалось снова заиметь вес на мировой политической арене? Видимо, выведенная им теория «перманентной революции», от которой он за все годы своих скитаний и арестов так и не отказался, не переставала будоражить его беспокойную натуру. А разве можно придумать площадку для экспериментов с устройством человеческого общества более подходящую, чем нынешняя, потрясённая в феврале Россия.

Сейчас или никогда! Именно сейчас, когда за долгие годы он оброс мощными международными связями, набрался опыта в политических играх, – именно сейчас он сможет заявить о себе на весь мир, использовать весь свой потенциал.

С самого момента отхода парохода от пирса Троцкий не находил себе места. От размышлений не в силах усидеть на месте, он выходил палубу, чтобы пройтись, вновь возвращался в каюту, но, несмотря на уговоры супруги, не мог просидеть спокойно и десяти-пятнадцати минут – то и дело вскакивал и начинал мерить шагами каюту: время, драгоценное время утекало, а чёртов пароход тащится, как черепаха! Ему не давала покоя мысль о том, что он опоздал не только к началу революции, но и к её победе. Теперь события развивались стремительно, а он ещё не в их гуще, не у дел. И чем больше он потеряет времени, тем сложнее ему будет влиться в этот новый мир.

На шестой день пути пароход остановился в канадском порту Галифакс.

При проверке судна Троцкому и членам его семьи английскими служащими было предложено сойти на берег. Он отказался выполнить это требование, и тогда его доставили на берег силой. Много внимания привлёк к себе неистово вырывающийся из рук представителей власти худощавый человек с копной буйных чёрных волос. Люди удивлённо взирали, как этот интеллигентного вида человек в круглых очках чуть ли не на весь порт кричит благим русским матом и пытается кусать руки тех, кто его держит.

Семья Троцкого была взята под наблюдение, самому же ему предъявили обвинения в тайном содействии Германии. Во-первых, имелись основания предполагать, что десять тысяч долларов, врученные Троцкому его американскими товарищами перед отъездом, были немецкого происхождения. Во-вторых, наводила на подозрительные размышления оформленная всего за два дня виза и скорость устройства места для путешествия на пароходе ему и его семье. Кроме того, подняли на свет его былые дела в Европе, ещё в бытность самой активной совместной работы с социал-демократической партией Германии.

До выяснения всех обстоятельств и принятия дальнейшего решения, Троцкий был арестован и направлен в лагерь для немецких военнопленных в городе Амхерст, где, в основном, содержались члены команд военных судов, потопленных союзниками, а также немецкие шпионы. Начальник лагеря, полковник Моррис, без обиняков заявил ему: «Вы опасны для нынешнего русского правительства… Вы опасны для союзников вообще».

Троцкого поместили в старом здании чугунолитейного завода, использовавшемся как барак для заключённых, где с каждой стороны помещения были сооружены трёхэтажные нары для сна.

А в Нью-Йорке осталась прекрасная квартира со всеми условиями: газовой плитой, водопроводом, мусоропроводом и даже оборудованная телефоном! Здесь же он вынужден был находиться в компании восьмисот человек, грязных и вонючих, из которых, вдобавок ко всему, пятеро были сумасшедшими и устраивали по ночам представления, не давая спать. В таких омерзительных условиях он даже в молодости при царских арестах не оказывался.

Спустя несколько дней своего заключения, Троцкий и в бараке попытался вести политическую пропаганду среди узников. Немецкие офицеры, воспротивившись этому, стали требовать его удаления. Несмотря на то, что эта просьба администрацией удовлетворена не была, Троцкому, однако, было сделано строжайшее предупреждение о запрете попыток вносить смуту в жизнь лагеря.

Но он упорно не оставлял своей деятельности и теперь пытался сойтись ближе с солдатами и матросами, выполняя наравне с ними все лагерные повинности: уборку помещения для содержания заключённых, туалетов, мытьё посуды, чистку картошки…

Почти каждый день Троцкий отправлял огромное количество телеграмм с протестами повсюду, в том числе и премьер-министру Англии и Временному правительству России.

И первым с требованием освободить Троцкого из заключения выступил Петроградский Совет. Да и Ленин лично неоднократно выражал своё недовольство фактом ареста Троцкого: «Англия арестовывает заведомых интернационалистов, противников войны, вроде Троцкого». «Англичане держат в тюрьме нашего товарища, Троцкого, бывшего председателем Совета рабочих депутатов в 1905 году».

Как будто сами собой забылись былые политические разногласия между Троцким и Лениным, раньше делавшие их отношения очень натянутыми. Неужели Ленин думал, что за двенадцать лет, минувших с момента председательствования в Совете Троцкий изменился? Нет.

Арест Троцкого и хлопоты Ленина об освобождении его, привлекая к этому внимание противников Ленина, давали ему возможность лишний раз доказать верность принятого им решения о следовании в Россию из Швейцарии через Германию, которое ему так часто ставили в вину в это зыбкое время становления: «Как это так вышло, что несколько десятков русских политических эмигрантов беспрепятственно проехали в поезде по территории воюющей с Россией страны?». Теперь Ленин при каждом удобном случае подчёркивал: «Реши мы, социал-демократы России, ехать через Англию, нас постигла бы участь Троцкого».

Троцкий был освобождён из лагеря 29 апреля 1917 года и 5 мая прибыл в Петроград. Ему не устраивали такой пышной встречи, какая досталась Ленину, но встретили довольно тепло – Урицкий и остальные старые его товарищи.

После объятий и рукопожатий двинулись к автомобилям. Ещё не дойдя до них, Троцкий, узнав, насколько он отстал от революционных событий, впал в ярость и вместо благодарности за освобождение набросился на своих товарищей:

– Это всё вы!… Вы виноваты! – кричал он, взмахивая руками. – Вы намеренно не прикладывали усилий к моему освобождению!

– Лев Давыдович, успокойся, мы делали всё возможное, – пытался усмирить его Урицкий, дивясь про себя этим мгновенным переменам настроения.

Троцкий, резко остановившись, посмотрел ему в глаза.

– Вы просто не хотели видеть меня здесь раньше.

Он развернулся и быстро пошёл дальше. В пути, демонстративно отвернувшись, молча рассматривал город. Он был убеждён, что и большевики и меньшевики видят в нём сильнейшего политического конкурента, недолюбливают его и теперь очередной раз в этом убедился. И сейчас, прибыв, наконец, в Россию, он думал отнюдь не о завоеваниях революции и судьбах страны и народа, а лишь сокрушался о том, что все роли первого плана заняты.

Прямо с вокзала Троцкого доставили на заседание Петроградского Совета, где его, уважив как бывшего председателя Петросовета 1905 года, было решено включить в Исполком Совета с совещательным голосом.

По этому первому выступлению Троцкого многие заметили, что он нервничает: говорит общими фразами, осторожничает, от прямых ответов об отношении к Временному правительству уходит.

И неспроста: тогда он и сам ещё не решил, какого курса в революции будет придерживаться, и с кем ему по пути.

8

В начале мая Петроградский офицерский совет созывал Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников. Съезд этот был инициирован по примеру апрельского офицерского съезда в Могилёве в Ставке Верховного главнокомандующего, созванного с целью окончательного и полного выяснения создавшегося положения офицеров, их полномочий и дальнейшей судьбы в армии, а также для выработки программы действий, способной прекратить развал армии и в возможной степени вернуть её в боевое состояние.

От каждого флота, от каждой армии, в беспокойную столицу прибывали представители различных их многочисленных подразделений. Но не всем депутатам удавалось добраться до места: в некоторых частях, где командование опасалось откровенно идти против новых веяний, создавались искусственные препятствия для убытия делегатов всеми возможными способами: то документы подпортят, то транспорт не предоставят, справедливо предполагая, что съезд может создать существенные осложнения для дальнейшего взаимодействия с нижними чинами.

Тем не менее, возросшая концентрации военных в Петрограде была видна невооружённым глазом.

Николай шёл по улицам родного города, растерянно озираясь по сторонам: таким незнакомым казалось ему всё вокруг после долгого отсутствия. Гражданских прохожих встречалось мало, да и те, в основном, рабочие, собиравшиеся группами, шумевшие о чём-то.

Периодически по улицам проносились грузовые автомобили, наполненные вооружёнными смеющимися солдатами; либо броневики, как мухами, облепленные такими же солдатами. Один солдат из проезжавшего мимо грузовика, в заломленной на затылок шапке, свистнул Николаю, и, когда тот обернулся, он, приложив к плечу винтовку, изобразил, что выстрелил в него и громко рассмеялся, ощерив рот. Николай, зло прищурив глаза, проводил его долгим взглядом.

Подойдя к своему дому, он задержался у подъезда, осмотрел фасад, словно проверял: не ошибся ли адресом, потом сбросил с плеча вещевой мешок и, перехватив его в руку, вошёл в подъезд, широкими, через две ступеньки, шагами – как делал с детства – взбежал по лестнице на свой этаж.

Увидев его на пороге живым и невредимым, Пётр Сергеевич, от неожиданности, не в силах был произнести ни слова, губы его мелко задрожали. Николай быстро вошёл в квартиру и закрыл дверь: не желал развлекать соседей.

– Ну, будет, папа, – обнял он Петра Сергеевича. – Всё хорошо, чего ты…

– Коленька, да ведь мы с Олей не знали уже, что и думать! – выдохнул профессор, заглядывая в лицо сына, отпустив объятия. – Ведь что творится кругом! Мы уже не о том переживали, что ты от немецкой пули пострадать можешь, а что свои же солдаты жизни лишат. Такого наслушались за последние дни…

– Обошлось, – сухо обронил Николай.

В их полку пять офицеров в ночь революции закололи штыками, троих застрелили, шестерых до полусмерти избили, но обо всём этом он, конечно, отцу не расскажет. Он и сам тогда, окружённый разъярённой солдатской толпой вместе с другими офицерами своей роты, уже попрощался с жизнью (никогда солдатам спуску по службе не давал, уверен был – теперь отыграются), но нет – когда и его потянули к себе десятки жадных до расправы рук, кто-то из толпы зычно крикнул: «Листатникова не тронь: без дела не забижал!». «Верна-а!» – подхватили ещё несколько голосов, и Николая стремительно и грубо вытолкнули за пределы смертельного человеческого круга, швырнув в перемешанный сотнями ног грязный снег. Он, быстро встав и отряхнув шинель, хотел снова ворваться в круг, чтобы повлиять на ход страшных событий – ведь наверняка кого-то можно было бы спасти, но плотная серошинельная стена не пускала, была неприступна и, наконец, повернулась к нему тремя штыками.

– Проваливай, пока цел!

И Николай, глядя на эти штыки, застыл, повинуясь инстинкту самосохранения, чувствуя мерзкий холодок где-то внизу живота, и до сих пор не мог простить себе этого. Какой-то офицер, там, в центре круга, не владея уже собой, неузнаваемым от предсмертного ужаса голосом крикнул: «Пощадите!». И вопль этот доселе звучал в ушах.

…Николай тут же, у входа, бросил на пол свой мешок, снял шинель, сапоги, портянки и, шлёпая по жёлтому паркету голыми ступнями, прошёл в комнату, спросил на ходу:

– Где же Оля?

– У Сергея Ивановича дома, занимается с его детьми.

– Ясно. – Николай расстёгивал френч. – Папа, извини, но прежде, чем мы приступим к обстоятельной беседе, я хочу помыться: чувствую себя отвратительно – прямо кожу сбросить хочется.

– Конечно, конечно.

– Полотенца у нас на прежнем месте?

– Там же, в шкафу.

Наполнив ванну тёплой водой, Николай, блаженно выдохнув, опустился в неё, и мысли его от неземного удовольствия на несколько минут прекратили свой бег.

Помывшись, он вышел из ванной комнаты, обмотавшись по животу полотенцем, с узелком из простыни в руках, в котором лежала его форма и бельё – утром, для профилактики, нужно будет отнести всё это в прачечную на прожарку от вшей – вечной солдатской окопной беды, не разбиравшей чинов и сословий, – и стирку.

Бросив узелок у выхода, он вынул из мешка сменный комплект белья и формы. Бельё надел, форму водрузил на вешалку, взбрызнул водой, чтобы отвиселась до завтрашнего выхода на собрание, перевесил на неё награды, снятые с грязного комплекта.

Покончив с этим, он вернулся к отцу, неумело орудовавшему на кухне.

– Ну, рассказывай, папа, как вы тут?

Николай присел к столу, взял хлеб и, смазав его маслом, откусил большой кусок.

– Да что мы! – с улыбкой оглядывался через плечо Пётр Сергеевич. – Я уж сказал: места себе с Олей не находили. Лучше ты рассказывай: как там у вас? Надолго ли прибыл?

– Через два дня уеду.

– Чего же так быстро? – не сразу, тихо спросил Пётр Сергеевич, задержав занесённый над разделочной доской нож навесу.

– Так я ж ведь не в отпуск приехал, в командировку.

– Вот оно что.

Пётр Сергеевич поставил на стол тарелку с нарезанной варёной говядиной, поставил на печь чайник.

– А выпить у нас найдётся чего-нибудь?

Профессор бросил на сына быстрый, внимательный взгляд, пытаясь определить, уж не стал ли тот прикладываться к бутылке, – но ничего подозрительного в нём, энергично жевавшем, не обнаружил и молча вынул из буфета початую бутылку коньяка.

Сам Пётр Сергеевич пил редко и мало, в основном, в компании гостей, бывавших иногда в доме, и весь имеемый небольшой запас напитков держался им исключительно в целях гостеприимства.

– Ого! – оценил Николай, взглянув на бутылку. – Недурно. Сейчас такого богатства ни в одном заведении не сыщешь. Только ты и себе бокал поставь: не одному же мне пить.

Николай налил коньяк в бокалы.

– Ну, за встречу, – улыбнулся он, легонько стукнул своим бокалом о бокал отца, сделал крупный глоток и закусил кусочком мяса.

Прожевав, спросил, снова подливая коньяк:

– С продуктами в городе туго?

– С хлебом туго. А остальные продукты пока что на прилавках есть, только цены выросли и ещё, судя по всему, будут расти. – Пётр Сергеевич отломил корку хлеба, медленно её прожевал. – А на фронте как с этим?

Николай неопределённо чуть взмахнул рукой:

– Сойдёт…

Он приподнял бокал, снова выпили.

Николай молча ел.

– Что же говорят у вас? Слышно, когда конец войне будет? – спросил Пётр Сергеевич.

– Скоро, видимо… С нашими «братцами-солдатиками» теперь много не навоюешь: только и делают, что митингуют, – с нескрываемым отвращением сказал Николай, закончив жевать, и сделал ещё один крупный глоток коньяка, теперь сам.

На голодный желудок он быстро хмелел, взгляд его становился пространным и агрессивным. Катнув желваки под тонкой бледной кожей скул, он вдруг вспомнил смеющееся лицо солдата на грузовике, прошептал, глядя в стол:

– Сволочи… Предатели…

Пётр Сергеевич никогда не поучал сына в его военном деле – он в нём не разбирался, – но теперь не мог промолчать, глядя на происходящие события по-своему:

– Горячий ты у нас, Коля. А это может плохо обернуться теперь. Горячность – она против врага полезна…

– А они не враги?! – сдавленно выкрикнул Николай, неопределённо мотнув головой куда-то в сторону, туда, где находились «они». – Как называется человек, который бьёт в спину?! Государство на военном положении, и значит воевать надо, а не революции устраивать!

Помолчав, профессор спокойно сказал:

– И всё же я прошу тебя: помни о нас с Олей. Раз уж ты писем не пишешь, так хотя бы будь осторожнее.

– Буду, – послушно и уже спокойно сказал Николай, виновато добавил: – А за письма извини, папа, ну не люблю я писанины этой, ничего с собой не могу поделать! Сяду писать, бывает, – ничего толкового в голову не идёт. Ты на всё это по-другому смотри, – улыбнулся Николай, – нет от меня и обо мне писем – значит, всё хорошо, потому как если что-то со мной случится (так он аккуратно обозначил возможную гибель или ранение), то вас об этом сразу официальным письмом известят.

Хлопнула входная дверь.

– Оля вернулась, – сказал Пётр Сергеевич и пошёл в прихожую.

Николай тоже встал, но не успел выйти из кухни: Оля, увидев на вешалке его шинель, уже всё поняла, вбежала на кухню и бросилась в объятия к брату, многократно и звонко целуя его в щёки. Николай рассмеялся, отрывая от себя сестру:

– Дай хоть посмотрю на тебя, – отошёл он на шаг. – Какая ты стала, Оленька! – с восхищённой улыбкой проговорил Николай. – От женихов, наверное, отбоя нет, а?

– С чем, с чем, а с этим проблем не будет, видимо, – улыбнулся Пётр Сергеевич. – Уже и кандидат имеется…

– Кто? – удивился Николай, взглянув на сестру, но ответил Пётр Сергеевич:

– Брат Антона Препятина, Владимир. Помнишь, мы тебе писали, что они к нам как-то заходили?

– Помню, но разве этого достаточно, чтобы называться женихом?

– Недостаточно, конечно. Но и у них, – профессор кивнул на дочь, подразумевая её и Владимира, – всё не шутя, кажется: переписываются, по крайней мере, постоянно – Владимир в Ревеле служит, на корабле.

– Ничего, что я здесь? – не выдержала Оля. – Может, хватит обсуждать то, что касается только меня.

– А это, между прочим, и нас касается не меньше, – заметил на это Николай. – Присмотр, так сказать.

Снова сели за стол – Оля рядом с братом, но взглянув на стол, она опять встала:

– Что же вы без горячего? Я хотя бы яичницу приготовлю, чтобы поскорее, – она принялась греметь посудой.

Николай с улыбкой наблюдал хлопоты сестры – как быстро она повзрослела!

– Вас тут никто не обижает? – спросил он, взглянув на отца.

– Да кому мы интересны? Я человек тихий, в политику не лезу.

– Зато политика настойчиво лезет к нам. Эх… Оля, я надеюсь, ты хоть ни в какую партию ещё не вступила сдуру? – Николай снова наполнил бокалы.

– Да ну тебя, – рассмеялась Оля.

– Чего же это я! – спохватился вдруг Николай, быстро вышел в прихожую и вернулся с небольшим свёртком в руках. – Это тебе, папа, – он вручил Петру Сергеевичу подарочный томик Шиллера с фрагментами личных дневниковых записей. – А это тебе, сестрёнка. – Оле достались духи и лёгкая белая шаль, которую она сразу же поспешила примерить, а следом опробовала и духи, после чего подскочила к брату и снова его расцеловала.

И Пётр Сергеевич тут же с головой погрузился в чтение подаренной ему книги, глаза его по-детски восторженно блестели, а пальцы бережно пролистывали страницы.

Все подарки Николаю удалось достать на пересадочной станции.

– Ну, угодил, кажется, – усмехнулся он, глядя на сестру и отца. – Папа, мы тебе уже не нужны сегодня? – Николай подмигнул Оле.

– Ах, простите, дорогие, простите, – с видимым сожалением закрывая книгу, сказал профессор. – Спасибо, сынок, спасибо – порадовал.

Постепенно застольный разговор повернулся в русло семейных воспоминаний, далёких и добрых – да ведь и память, наверное, неспроста так устроена: хорошие воспоминания первыми на ум приходят, сами.

Николай разомлел, только теперь начинал ощущать и осознавать своё возвращение домой.

Говорили долго, и спать отправились уже за полночь. Оля приготовила Николаю постель. Лёгши в неё, чистую, пахнущую знакомым с детства запахом домашнего уюта, Николай невольно вспомнил спёртый воздух офицерской землянки, в котором чад горелки, постоянный папиросный дым, как лёгкий туман, и тяжёлый дух грязных портянок не выветривались никогда.

В полумраке комнаты очертания предметов казались незнакомыми, неродными, только старинные напольные часы в углу, щёлкая, по-прежнему безразлично отсчитывали секунды земного бытия. Как ненавидел Николай эти часы в детстве во время дополнительных занятий по математике, которую он стал штудировать усиленно, когда решил поступать в училище, – знал, что точные науки – его слабое место. Поминутно украдкой глядел он на часы через плечо нанятого отцом учителя и всерьёз думал, что они каким-то образом замедляют свой ход на время занятий. Николай улыбнулся этим воспоминаниям.

Уже через несколько минут, убаюканный ходом часов, расслабленный коньяком, он начал проваливаться в тёмную бездну сна, плавно, будто на волнах покачиваясь, неотвратимо, с удовольствием сознавая, что падению этому совсем не нужно сопротивляться, но сквозь почти одолевшую его дрёму, всё же, услышал, как приоткрылась дверь и голос Петра Сергеевича:

– Коля, не спишь?

– Нет, папа.

– Я подумал, было бы хорошо, если бы у тебя нашлось время навестить Антона. Думаю, он очень обрадуется, – сказал профессор.

– Ты прав… надо бы… – сонно, из последних сил пролепетал Николай.

***

Проснувшись утром, Николай привёл себя в порядок, вместе с Олей и отцом позавтракал, оделся и отправился в Таврический дворец, где должно было состояться первое заседание съезда, захватив узел со своими грязными вещами, – прислуги Листатниковы никогда не держали, благо, прачечная рядом, через два дома.

Перед дворцом и на его крыльце уже стояла разномастная толпа военных, среди них – несколько мужчин в штатском. Чуть поодаль, с винтовками, отдельной группой стояли солдаты, назначенные, видимо, для наблюдения за «контрреволюцией».

То тут, то там над головами людей вился сизый сигаретный дымок.

Николай приблизился к толпе, на ходу вынимая из кармана мандат делегата. Скользнув взглядом по лицам собравшихся военных, он не обнаружил среди них знакомых и решил заранее пробираться к входу в здание, чтобы потом не участвовать в давке.

Предъявив свой мандат дюжему матросу-часовому, поглядывавшему на собравшихся с нескрываемым неудовольствием, Николай вошёл внутрь. Взглянув на стены холла, увешанные красными знамёнами и лозунгами, которые он не посчитал нужным читать, он встал в стороне. Спустя четверть часа, делегатов начали пропускать в зал заседаний.

Множество голосов, звуки подвигаемых стульев заполнили помещение. Разнообразные звуки эти подчеркивали великолепную акустику зала, созданного много лет назад по велению князя Таврического с целью ублажения своих гостей концертами и театральными постановками. Иные арии пелись здесь теперь…

Зал был заполнен офицерами битком. Николай попытался навскидку подсчитать количество присутствующих людей, но сделать это было непросто: помимо сидящих в рядах, слушатели стояли вдоль стен и в проходах. Были они совершенно различных возрастов и рангов, от безусых прапорщиков и мичманов до суровых генералов, которые нынче не вызывали ни малейшего стремления благоговейно вытягиваться перед ними, а напротив, сами выглядели потерянными. Впрочем, лица всех собравшихся имели одинаково тревожный, настороженный вид. Однако Николай насчитал, всё же, не меньше семисот человек вместе с солдатами-наблюдателями, занявшими места в ложах.

В ожидании открытия заседания офицеры начинали тихо переговариваться, и через несколько минут зал зазвучал ровным гулом, будто улей.

Вскоре этот гул разрезал тонкий, звонкий голос секретаря заседания. Николай, пока не услыхал его голоса, даже не заметил, как он оказался у трибуны, маленький, юркий в движениях человек.

– Слово для выступления предоставляется члену Временного правительства, Лаврентьеву Аркадию Борисовичу, – известил секретарь.

Внимание собравшихся обратилось к направлявшемуся к трибуне высокому плотному мужчине, на жилетке которого ярко блестела золотая цепочка часов. Он продвигался к трибуне, задумчиво оглаживая свою густую русую бороду. Гомон, по мере его приближения к трибуне, стихал.

Два раза кашлянув и дождавшись тишины в зале, мужчина повёл свою речь:

– Здравствуйте, дорогие друзья! Господа, сегодня я имею честь открыть этот съезд! Мы собрались здесь, как истинные патриоты, верные сыны своего Отечества, желающие ему только лучшей доли… Так давайте же совместными усилиями примем верные решения, направленные на его спасение…

После Лаврентьева выступили представители Англии и Франции, служащие своих посольств. Уже в приветственном слове, опасаясь, что позднее возможности может и не представиться, они, несколько завуалировано, дали понять главное: развлекайтесь, дорогие, чем и как хотите, – революциями, дебатами или ещё чем, только обеспечьте своё участие в войне до полного её завершения.

– Первое заседание Всероссийского съезда офицерских депутатов, военных врачей и чиновников объявляется открытым! – снова пропел секретарь. – Повестка заседания:

1. Отношение к Временному правительству и к Совету.

2. О войне.

3. Об Учредительном собрании.

4. Рабочий вопрос.

5. Земельный вопрос.

6. Реорганизация армии на демократических началах.

Когда дело дошло до вопроса, являвшегося, по сути, для прибывших фронтовых офицеров главным, но который, тем не менее, был вынесен в конец повестки, время было уже вечернее, и собрание порядком всех утомило, и Николая в том числе.

Наконец, перешли к делу. Наболевшие вопросы военными ставились прямо.

– Господа, необходимо отменить Приказ №1 и вернуть трибуналы!

– Строжайше запретить политическую агитацию в войсках!

– Вернуть смертную казнь!

– Вернуть казнь! Хотя бы в пределах фронтов!

Представители правительства в ответ на это убеждали, что всё происходящее в армии извращение вековых канонов военной службы необходимо и полезно. На деле же, опасаясь волны недовольства, они просто не могли отказать Петросовету в принятии Приказа №1, безусловно понимая всю пагубность таких решений.

После того, как своё мнение по этому вопросу высказал некий штабс-капитан, оказавшийся заместителем председателя заседания: «Издание Приказа №1 диктовалось исторической необходимостью: солдат был подавлен и настоятельно нужно было освободить его…», начались оживлённые споры.

Гвалт и беспорядочные выкрики приходилось прерывать стуком молотка, как на судебном заседании. Строгая сдержанность и дисциплина, присущие военным собраниям, ещё напоминавшие о себе в начале встречи, исчезли, и всё явственнее собрание делилось на два лагеря: офицеров политиканствующих, тыловых – их было явное большинство, – и офицеров фронтовых.

Для офицеров второй группы, искренне желавших вернуть в войска хотя бы какой-то порядок, бесполезность происходившего мероприятия сделалась очевидной, а представители различных партий, присутствовавшие на заседании и говорившие высокопарно и многословно, обнаружили теперь свои истинные намерения: каждая политическая сила пыталась завладеть расположением военных.

К концу первого дня заседания, ни к какому ясному заключению собрание не пришло, выводов не последовало. Фронтовики выходили из дворца с чувством смятения и злости, по военной привычке матерно ругаясь.

***

На второй день заседания съезда людей в зале было заметно меньше. Второе заседание по своей сути повторяло первое, и уже к середине дня Николай решил уйти: глупость происходящего злила, а результат съезда, недавно ещё вселявшего хоть какую-то надежду на лучшее, теперь для него был ясен: офицеры никогда уже не получат прежней власти, и его голос здесь ничего не решит.

Выйдя на улицу, Николай задержался на крыльце, нервно покусывая губы от раздражения.

Спускаясь по ступенькам, он вспомнил вдруг совет отца и решил навестить Антона.

Дверь ему открыл Дмитрий Евсеевич. Николая он видел впервые, был с ним по-профессиональному холодно вежлив, сообщил, что Антона дома нет, а где он находится – неизвестно.

– Может быть, родители дома?

– Нет-с, к сожалению… Желаете обождать Антона Алексеевича? – великодушно предложил Дмитрий Евсеевич, скользнув взглядом по Николаю и полагаясь на свой жизненный опыт: Николай внушал ему доверие, к тому же, – офицер… – Проходите…

– Спасибо, но так можно и до вечера просидеть, я лучше пойду. Жаль, конечно…

– Передать что-нибудь Антону Алексеевичу?

– Привет от Николая Листатникова, – улыбнулся Николай.

– Будет исполнено.

– Благодарю.

Николай отправился домой.

Ни Оли, ни отца дома не было. Послонявшись без дела по комнатам, Николай выбрал в шкафу кабинета Петра Сергеевича книгу и прилёг на диван. Но чтение не давалось – мысли возвращались к съезду. Николай закрыл книгу, не вставая с дивана, потянувшись, положил её на журнальный столик, мрачно начал думать о том, к чему может привести наступивший теперь в армии бардак.

Незаметно для себя он уснул, а проснулся от настойчивой трели дверного звонка. Ещё протирая спросонья глаза, едва он только приоткрыл дверь, как услышал радостный вопль Антона, тотчас ворвавшегося в прихожую:

– Колька! Чёрт тебя раздери! – Антон тряс друга. – Здравствуй!

– Привет! Привет! – радостный и растерянный от неожиданности, Николай обнял Антона, чуть ссутулившись над ним, как будто прикрывал его от чего-то или кого-то своим долговязым, худощавым телом.

– Я, как только узнал, что ты к нам заходил, – пулей сюда, – смеясь, выпалил Антон.

Друзья несколько секунд с улыбкой молча смотрели друг на друга.

– Ну, рассказывай: как ты, что ты? – снова хлопнул по плечу Николая Антон.

– Нормально… Вот, в командировку прибыл… – улыбался Николай.

– Нет! Подожди, ничего не рассказывай! – перебил Антон. – Собирайся, едем в ресторан!

Николай слегка замялся.

– Может, дома посидим… Отвык я, знаешь, от светских дел этих…

– Никаких «дома»! Столько времени не виделись! И пусть чёртов свет знает своих героев в лицо, пусть посмотрят на настоящего офицера. Одевайся!

– Ладно, ладно, – смеясь, сдался Николай.

Он надел френч, написал Оле с отцом записку о том, что ушёл с Антоном, предупредил, чтобы не ждали его к ужину.

Антон предусмотрительно не отпустил извозчика и теперь, щедро добавив сверху оплаты «на сугрев», потребовал не жалеть коней.

Швейцар ресторана, очевидно, знавший Антона, вежливо поклонился гостям, услужливо открыл перед ними дверь, из проёма которой друзей обдало волной музыки, смеха, запахами еды.

Войдя внутрь, Антон с порога кому-то помахал, кому-то кивнул, подоспевшему официанту дал короткое распоряжение сделать всё по высшему разряду и, придержав за локоть, предупредил:

– Да смотри: без ваших махинаций со спиртным. Настоящее подавай, понял!

– Обижаете, Антон Алексеевич!

– Вас обидишь, как же! – усмехнулся Антон.

«Высший разряд» включал и посадку гостей за укромный, уютно, за небольшой оранжереей расположенный столик, который скоро начал заполняться закусками; появилось шампанское, коньяк.

– Ну, приступим! – взялся за бутылку Антон.

Николай с интересом рассматривал собравшуюся публику. Среди расфранченных мужчин и их искушённых спутниц ему было не по себе, точно он случайно оказался на чужом празднике. Но несколько выпитых рюмок коньяка сделали своё дело: сняли напряжённость. Оглядевшись ещё раз, Николай заметил трёх офицеров. Они отдыхали одной компанией и, в отличие от него, нисколько не смущались: шумно поднимали тосты, развлекали сидевших с ними благосклонно хохотавших дам. Дамы, судя по всему, были не самой высокой морали.

– А я смотрю, ты уже в новой жизни пообвыкся, – с улыбкой взглянул Николай на Антона, с первых минут отметив его свойское поведение в ресторане и фамильярное обращение с некоторыми из его знакомых, которых они здесь встретили. – Я ведь о том, что ты из армии ушёл, узнал только из письма отца. Очень удивлён был. Я, признаться, ещё в училище, на тебя глядя, думал: Антон определённо генералом будет, задатки есть.

– Интересно! Чего же это ты мне об этом никогда не говорил?

– Чтобы не зазнавался, – усмехнулся Николай.

– Понятно. Проявлял заботу о моей нравственной составляющей, значит.

– Вроде того.

– Ничего, главное, что я в душе генерал, – хохотнул Антон, снова наполнил рюмки. – Участвую в битве за капитал. А насчёт новой жизни, ты прав – пообвыкся. Дело нехитрое… Да и – хочешь не хочешь – надо ведь приспосабливаться к иным условиям существования. Ты-то как? Как революцию встретили у вас?

– А-а-а… – махнул рукой Николай. – Ну её к чёрту! Не спрашивай.

– Ответ ясен, – улыбнулся Антон, протянул рюмку. Они снова выпили. – А здесь, как видишь, все вполне довольны.

– Вижу… И мне это не понятно, если честно. Знаешь, я в Петроград как в другую страну приехал: здесь, как будто даже не знают о том, что война идёт. Царя предали… армию тоже… и радуются. Даже передать не могу, насколько отвратительно мне это видеть…

– Ну, почему же предали? – рассудительно заметил Антон. – Они так не думают, потому и радуются.

– Только не говори, что и ты рад, а то я уйду, – не то в шутку, не то всерьёз предупредил Николай.

Но Антон смотрел на друга серьёзно.

– Я, Коля, хоть и в монаршем духе воспитан, скажу тебе так: не «тянул» возок Николай… Не его это стезя. Мягкий он для политики оказался, а в этом деле скидок не делают… Он, поговаривали, время своё распределял чаще в пользу семьи, нежели служебных обязанностей. И, само по себе, это, наверное, не плохо и даже правильно – для отца и мужа, – но не для человека, облечённого властью – такова суровая действительность. Знаешь, я убеждён, что революцию даже в ту злосчастную ночь можно было придушить жёсткой рукой, силой нескольких верных полков, снятых с фронта, а не расхлястанных здесь, в столице, будь Николай лично в Петрограде. Но он ведь из Ставки сначала в Царское село помчался. А почему?… Да потому что семья его там была – за них боялся. Семью уберёг, а власть потерял. А император должен приоритеты в обратном порядке расставлять. Жестоко, знаю, но по-другому не бывает… Так что, если хочешь знать моё мнение, всё произошло вполне закономерно.

– Что же, теперь, что ли, лучше стало? – глухо спросил Николай.

– Время покажет… Давай не будем об этом больше, – не дожидаясь обострения разговора, закрыл тему Антон, – не для того мы, в конце концов, встретились. Чёрт меня дёрнул спросить.

Он снова наполнил рюмки, с радостной улыбкой посмотрел на Николая.

– Расскажи, друг любезный, лучше, как у тебя дела, почему до сих пор не в академии?

– Не направляют…

– Не направляют, – поддразнивающее повторил Антон. – Зная тебя, это означает: кому-то не угодил. Верно?

– А я – не гарсон, чтобы угождать, – сверкнул глазами Николай, сразу попавшийся на удочку Антона.

Антон рассмеялся.

– Ох, Колька! Чудной ты человек, честное слово. Вот за твоё прямодушие и люблю тебя.

– Ты и сам тем же недугом страдаешь, – нахохлившись, ответил Николай.

– Возможно. Только у меня это, скорее, по глупости, а ты… ты всегда был идеалистом, этаким праведником в миру, а в армии праведникам тяжело приходится, тебе ли этого не знать. Ты этот урок ещё в училище запомнить должен был крепко, когда тебя наш начальник курса возненавидел, за твой всегда презренный взгляд с укором его глупости, мол, я-то сделаю, как вы велите, но это не отменяет того, что вы – болван, господин капитан.

Николай улыбнулся. Пожалуй, Антон был прав: он всегда непросто сходился с людьми, и препятствием тому действительно была его не декларируемая, но всегда и всеми ясно чувствуемая моральная требовательность и к себе и окружающим.

После выпуска из училища, в войсках, офицеры-сослуживцы довольно скоро начали его сторониться: разврату не предаётся, водку пьёт, – как будто одолжение делает, по службе – отличник. Вроде бы и не враг им, и не выслуживается, а чувствуется холодность, дистанция, никого к себе не подпускает, и сам в друзья не лезет.

Начальники тоже относились к Николаю недружелюбно, с опаской, боясь оказаться дураками, как это не однажды бывало в конфликтных ситуациях и словесных прениях с ним, где он, искусно и остроумно переворачивал главный военный принцип начальников-самодуров: я – начальник, ты – дурак, публично их унижал. И ведь не подкопаешься: всё спокойным тоном и приторно вежливо… Офицер толковый, бесспорно, да только как с таким совладать.

Совладали. Перевели его с должности взводного командира командовать полуротой в другом полку. До войны дело было. Командир роты, сдержанно прощаясь, поздравлял с повышением, а в глазах так и светилась радость: «Сбагрили, наконец-то!»

Ничего удивительного в этом для Николая не было. Он, скорее, относился не к «неугодным» офицерам, а к «неудобным». А в армии существует несколько способов избавления от таких (глуповатых или не справляющихся со своими обязанностями в достаточной мере, но неплохих по человеческим качествам; либо вот таких, как он, «чересчур умных»): переназначить в другую часть, пускай даже с повышением – не жалко; отправить на учёбу в Академию или на офицерские классы – тоже не жалко, но такое «избавление» в случае Николая, вроде поощрения его дерзости можно рассматривать, а этого никак допустить нельзя, чтоб другим неповадно было. Нет уж, пусть задумается над своим поведением, правильные выводы сделает, а пока что ещё в войсках помаринуется – глядишь, и дойдёт до него, доедет… Можно ещё, конечно, уволить из армии к чертям, в совсем уж крайнем случае. Да только как такого уволишь, когда у него по всем показателям взвод на образцовый тянет. А вот переназначение в другую часть, поближе к вероятному противнику – самое то. Пожалуйста!

Николай же, уже раз обжёгшись, и к новому месту назначения добирался, мысленно готовясь столкнуться с той же отчуждённостью и непониманием, смиряясь с этой своей, видно, роковой участью.

Но, вопреки ожиданиям, дела у него пошли в гору. Командир роты, невысокий, сухопарый немолодой капитан с пробивающейся сединой сразу приметил нового командира второй полуроты. Опытный военный, он поначалу не мог понять, почему этого добросовестного офицера задерживали в служебном росте, пытался разглядеть в нём «преступные» черты, но в расспросы не вдавался (предпочитал на всё иметь собственное мнение) и сам всё сообразил вскоре.

Он решил лично хлопотать о командировании Николая в академию, о чём обмолвился ему как-то, да только начатое им «хождение по инстанциям», скоро было прервано начавшейся войной – не до «хождений» стало, да и Николаю – не до учёбы. Так и оставил Николай мысли об академии до окончания войны: выживет, даст Бог, – только в плюс ему будет боевой опыт при поступлении на курсы.

Это ротный и направил его в Петроград на съезд. Вызвал вечером в свою землянку, тихим своим сипловатым голосом сказал:

– Поезжайте-ка, Николай Петрович, поглядите на это представление, оцените своим умом, что там да как, и чего ждать нам в дальнейшем.

И вот приготовил Николай для командира вести о своей поездке нерадостные. Впрочем, вряд ли ротный удивлён будет.

– Как с личной жизнью? – спросил Антон.

– Пока никак. Отвоюемся – потом об этом думать буду. А у тебя?

– Также.

– Ну?! – удивился Николай. – Ладно, у меня – жизнь окопная, ты-то чего тянешь?

– Я ж – генерал, – усмехнулся Антон, – вот и ищу генеральшу себе под стать. Ты когда уезжаешь, кстати?

– Завтра.

– Надо же! Хорошо, хоть сегодня встретились. Молодец, что зашёл. – Антон наполнил рюмки, поднял свою, посмотрел в глаза Николаю, с улыбкой сказал: – Я очень рад тебя видеть, Коля.

– И я тебя, – ответил Николай, и тут же ощутил лёгкую примесь досады: чувства его были странно двойственны, и он сам ещё не мог в них разобраться.

Он действительно рад был видеть старого друга, но с сожалением отмечал, что в памяти его держался, видимо, другой Антон, такой же энергичный, нагловатый до тонкой грани между «притягательно» и «отталкивающе», но с простыми понятиями о правде и чести, которые оба они всегда были готовы отстаивать отчаянно… А теперь утилитарные рассуждения друга о жизни безжалостно сметали зыбкие образы памяти о былом, и казалось, будто в обличии близкого тебе человека, живёт человек иной – незнакомый, чужой… Хотя, может, не стоило так преувеличивать, ведь они давно не виделись, а жизнь не стоит на месте… Или это он, Николай, отстаёт в этой жизни и пытается держаться старых вех, тщетно старается не упускать из виду дорожные столбы, которые уже давным-давно должны были промелькнуть мимо.

Он обвёл зал ресторана потяжелевшим взглядом. Нет, эти вехи-столбы не стареют! По крайней мере, для него.

Из ресторана вышли поздно, едва стоя на ногах, поддерживая друг друга. Счёт оплатил Антон, категорически настаивая на этом пьяным бессвязным набором слов.

Неподалёку от ресторана стоял «дежуривший» у злачного места извозчик, который тут же тронул лошадь в сторону потенциальных пассажиров. По взмаху руки Антона приостановился, но моментально оценив его состояние, хотел было проехать мимо – многолетний опыт его подсказывал, что с пассажирами в такой кондиции лучше дел не иметь: то драться лезут, то коляску испоганят, а то и вовсе на дорогу вывалятся на ходу – возись с ними потом.

Но не тут-то было: Антон с удивительным проворством, в два прыжка подскочил к лошади и остановил её, схватив под уздцы. Потом запрыгнул на облучок и подсунул кучеру под нос свой небольшой, жилистый, крепко сжатый кулак.

– Ууу, – промычал он, что означало: «Не дури, дядя!».

Кучер всё понял правильно, глядя в пьяные глаза резвого господина, потрясающего кулаком перед его носом. Матерясь про себя, он успокоился тем решением, что сдерёт с пассажиров плату вдвое больше: всё равно дорогой разморит, убаюкает обоих, уже ничего соображать не будут.

Злобно, хлестанув лошадь по спине вожжами, как будто она была виновата в том, что ему достались такие пассажиры, извозчик повёл на Садовую.

У дома профессора остановился. Антон и Николай, прощаясь, молча обнялись, с минуту посидели, упершись друг в друга лбами, и Николай, спотыкаясь на обмякших ногах, с помощью Антона сошёл с коляски.

Только когда он исчез в подъезде, Антон, вновь отваливаясь на сиденье, буркнул: «Трро…», – и извозчик тронул.

Наутро Николай, ещё не открыв глаза, почувствовал ужасную головную боль. Он тяжело сел на кровати, помассировал виски, попытался вспомнить вчерашний вечер – воспоминания наплывали эпизодами, обрывались, и он совершенно не помнил, как попал домой.

Дверь в комнату тихо приоткрылась, заглянула Оля.

– Да ты не спишь уже, а я крадусь! Доброго утречка вам, братец, – сказала она с лёгким поклоном, злорадно улыбаясь.

Николай с лицом, сморщенным, как от зубной боли, одним прищуренным глазом взглянул на сестру.

– Издеваешься, да?

– Должна же я хоть как-то отыграться за свои ночные мытарства с тобой.

– Так это ты меня уложила?

– А то кто же, домовой? По грохоту на лестнице догадалась, что это ты вернулся… Выбежала на площадку до того, как ты до двери добрался, чтобы папу не разбудить, и втащила тебя.

– Спасибо.

– Тяжёлый же ты, скажу я тебе, хоть с виду и худой.

– Любой человек в бессознательном состоянии тяжёлым становится: тело расслабляется, – пояснил Николай.

– А-а-а, – понимающе кивнула Оля. – А я-то думала, это потому, что я в тебе ещё несколько литров водки тащила или чего другого, что вы там пили…

– Ты, кажется, обещала…

– Ладно, ладно, не буду больше. Как ты себя чувствуешь?

– А по мне не видно?

Николай встал, пошатываясь, побрёл в ванную. Оля вышла вслед за ним.

– Я сейчас аспирин тебе принесу. Есть будешь?

– Нет. Папа дома?

– В клинике. Сказал, вернётся пораньше, чтобы тебя проводить.

Николай, приняв ванну, несколько пришёл в себя. Одевшись, сходил в прачечную за формой, немного прогулялся, потом дома снова отлежался и к приезду Петра Сергеевича и выглядел, и чувствовал себя гораздо лучше, даже аппетит появился. Все вместе сели ужинать перед его отъездом.

– Что ж, погладим дорожку, – Петр Сергеевич встал, вынул из шкафа бутылку с остатками коньяка, что они пили с Николаем в день его приезда, и бокалы.

– Что-то не хочется, пап… – сказал Николай и строго посмотрел на прыснувшую Олю.

Пётр Сергеевич застыл в нерешительности, переводя взгляд с руки на руку – с бокалов на бутылку.

– Что ж… оставим до следующего раза, – сказал он с улыбкой и поставил коньяк обратно в шкаф.

Разговор не вязался. Предстоящее расставание угнетало, больше молчали. Коротко расспросив Николая о вчерашней встрече с Антоном, Пётр Сергеевич совсем замолчал, неспешно, сосредоточенно жевал.

– Мы тебя проводим на вокзал? – спросила Оля.

– Ни к чему, – коротко глянул на неё Николай. – Оставайтесь лучше дома, так мне спокойнее будет: на вокзале сейчас кутерьма бесконечная, затолкают, или стащат чего-нибудь.

Сразу после ужина, Николай начал одеваться. Оля собирала ему в дорогу еду, а Пётр Сергеевич молча наблюдал за сборами.

Увязав свой мешок, Николай подошёл к нему, обнял.

– Gai, рара́ [Веселее, папа]! – усмехнулся он. – Всё будет хорошо.

– Эх, сынок, – грустно взглянул на него Пётр Сергеевич, – легко ли родное дитя на войну провожать…как бы и кто бы не обещал, что всё хорошо будет.

Николай поцеловал отца, сестру, еле-еле сдерживавшуюся, чтобы не заплакать, и поспешил выйти, чувствуя, что уже и у него самого начинает щемить в груди, сжимает горло. С улицы он видел их, стоящих у окна, улыбнулся, махнул рукой, жестом потребовал, чтобы и они улыбнулись в ответ, и быстро пошёл к вокзалу, уже не оборачиваясь.

В кассе ему, как фронтовику, удалось достать билет на ближайший поезд, правда, пришлось немного доплатить: место было забронировано за каким-то важным лицом, да и чёрт с ней, с доплатой, зато не сидеть на вокзале лишние часы.

Вагон был полон. Продвигаясь по коридору, в котором тоже стояли люди, Николай подумал о том, что придётся, наверное, «отвоёвывать» законное место в купе, но оно оказалось свободным. Он бросил на свою верхнюю полку мешок, умостив его вместо подушки, забрался наверх и уже скоро, под монотонный говор попутчиков, уснул, сквозь сон, слабо ощутив и безразлично отметив, что поезд начал движение.

9

Подходил к концу второй месяц пребывания Владимира в госпитале. На улицах во весь опор бушевала весна. Свежие запахи зацветающих деревьев, цветов и моря дурманили голову, врываясь в открываемое по утрам окно палаты. Из сада густо и приторно наплывали ароматы сирени и черёмухи.

Замаявшись от безделья до невозможности, Владимир ежедневно одолевал своего лечащего врача уговорами о выписке его из госпиталя ранее положенного срока, ходил за ним по пятам, караулил у операционной. После нескольких таких разговоров с навязчивым подопечным, доктор начал избегать встреч с ним. Но, поняв, что конца этим преследованиям не будет, вскоре сдался.

Когда он окончательно убедился, что ранение Владимира не внушает ему больше опасений и дело уверенно идёт к окончательному заживлению, то созвал врачебную комиссию, составил и подписал рекомендацию о его досрочной выписке.

В день выписки, сразу после завтрака, Владимир направился в кладовую, чтобы сдать пижаму и получить обратно свою форму. Сестра-хозяйка, маленькая старушка, расправила на деревянной стойке его форменный сюртук, чтобы показать, что всё цело и невредимо. Видимо, товарищи предусмотрительно передали форму Владимира из целого комплекта при доставке его в госпиталь, ведь китель, в котором его ранило, был теперь никуда не годен. Старушка поставила на стойку также и личный чемоданчик Владимира, о котором кто-то тоже позаботился.

– Погоны-то, чай, снять тебе лучше, господин офицер, – сказала сестра.

Владимир опешил, не знал, как реагировать.

– Если это была шутка, то очень неудачная, – выдавил он, наконец. – Сделаю скидку на ваш возраст.

– Какие уж шутки в мои годы, мил человек. Или не слыхал? Отменили погоны ваши, так-то.

Владимир сдёрнул со стойки сюртук, быстро, морщась от боли в руке, оделся, забрал чемодан и вышел из госпиталя.

Но старуха предупреждала не зря. Уже в следующем квартале три матроса, завидев его с противоположной стороны улицы, сразу же направились к нему.

– Это как же понимать, господин мичман? – слегка поддел погон пальцем один из них. – Не желаете, значит, революции подчиниться?

– Руки! – угрожающе процедил Владимир, вскипая от этой наглости и сознавая, что за время его лечения многое, видимо, изменилось.

– Я те дам руки! – осклабясь, подтолкнул его грудью другой матрос, стоявший сбоку.

Не устояв, Владимир отлетел на пару шагов, уперся висевшей на подвязке раненой рукой в стену дома. Его передёрнуло от боли. «Ну, гады!..» – подумал он и уже хотел было ударить ближайшего к нему матроса, но издали донёсся крик:

– Отставить!

Все разом обернулись. К ним бежали два незнакомых Владимиру офицера.

Сразу сообразив, из-за чего случился конфликт, офицеры смогли-таки остудить пыл матросов:

– Вы что же, не видите: офицер только-только из госпиталя! Не знал ещё…

– Ваше счастье, что мы мимо проходили, – сказал второй, когда матросы ушли, – а то подпортили бы вам «картинку». Прецеденты уже были неоднократно.

– Благодарю, – сказал Владимир, окончательно убедившись, что сопротивление бесполезно: офицеры тоже были без погон. – Кто же вы по чину теперь? – посмотрел он на галун на их рукавах.

Это были лейтенант и мичман с крейсера «Слава».

– 16 апреля министром по Морским делам был издан приказ об изменении формы одежды на флоте для офицеров, кондукто́ров и сверхсрочнослужащих, – сказал лейтенант. – Погоны заменились на нарукавные знаки из галуна на манер английского флота.

– Неужели же офицеры безропотно стерпели это надругательство? – подавленно спросил Владимир.

– Почему же, поначалу все мы бурно воспротивилось приказу, особенно, когда до нас докатились слухи о том, что приказ этот совершенно беспрепятственно был подписан новоявленным командующим флотом, контр-адмиралом Максимовым, показательно сорвавшим с себя погоны в знак полной солидарности с этим решением. Такого оскорбления, никто из нас и представить себе не мог. Но тут уж сверху начальники начали поджимать: мол, мы и сами всех проклинаем, но надо покориться, чтобы вновь не спровоцировать избиения офицеров.

Лейтенант помолчал и, как будто оправдываясь, добавил:

– Да, мы покорились, но потому лишь, что сейчас это нужно для спасения Родины. У нас на крейсере офицеры, в большинстве своём, сошлись на том, что с окончанием военных действий навсегда оставят флот.

– Ну, будем честны, – заговорил мичман, – есть немало и таких, которые с широкими объятиями встретили новую власть вместе со всеми её приказами и втайне уже изучают перспективы своего существования при ней.

От офицеров Владимир также узнал, что его «Лихой» вторую неделю уже как находится в море, выйдя в поход сразу после докового ремонта. Теперь он понял, почему за всё время его лечения никто из товарищей ни разу не навестил его.

– А погоны снять придётся, – сказал лейтенант, прощаясь. – Прибудете в штаб, попросите ознакомиться с приказом, если нам не верите. Ну, всего хорошего. Честь имею!

Офицеры коротко козырнули Владимиру, он кивнул им в ответ: поднимать руку было ещё больно.

Владимир дошёл до ближайшего сквера, выбрал неприметную скамейку. Придерживая больную руку, снял сюртук, отстегнул погоны и убрал их в чемодан.

В штабе царила деловая суета. Владимир скромно встал у стены, рассматривая мелькавших, занятых делами офицеров. Он, как и большинство корабельных офицеров, недолюбливал штабных. Это относилось не к командованию и флагманам (тут уж кого бог послал), а к младшим офицерам штаба, являвшимся своеобразными «столоначальниками» и делопроизводителями, с которыми приходилось иметь дело при оформлении каких-либо справок, приказов, выписок, распоряжений и тому подобного. Они раздражали уже одним своим важным видом, педалированием приближённости к высшим командным кругам и сквозящим презрением в общении с корабельными офицерами. С кораблей же в штаб, в случае служебной необходимости, как правило, отправляли кого-нибудь из молодых офицеров, потому как походы «старых» зачастую заканчивались скандалами, связанными с желанием привить теми штабным офицерам должное уважение к корабельным.

Подумав, Владимир решил напрямую зайти к офицеру, заведовавшему кадрами. Высокий, худощавый, неприветливый на вид капитан второго ранга, с вислыми, густыми усами, выслушал Владимира, глядя на него из табачного тумана, выбрал в шкафу из многочисленных книг-реестров нужную, не садясь, держа её навесу, начал быстро листать страницы.

– Та-эк-с… Мичман Препятин… Вместо вас назначен мичман Бубнов.

– И куда же я теперь? – растерянно спросил Владимир.

– А вы пока что выведены в распоряжение штаба, так что зайдите часа через два, и я точно скажу вашу дальнейшую судьбу и даже предписание вручу.

Озадаченный Владимир пошёл к выходу, задержался у двери.

– Вы не подскажете, где можно ознакомиться с приказом об изменении формы одежды?

Капитан второго ранга, снова уже погрузившийся в чтение документов, не глядя на Владимира, вынул из выдвижного ящика копию приказа, положил на стол, прихлопнул сверху.

– Приятного чтения.

Владимир быстро пробежал по тексту глазами. Помимо погон также отменялось ношение шарфа; вензельное изображение на оружии, кокарду на фуражке следовало перекрасить в красный цвет; далее подробно описывались виды и форма нарукавного галуна для различных чинов и служб флота.

Выйдя на улицу, Владимир решил зайти в какое-нибудь заведение, чтобы перекусить и скоротать время. Спускаясь по узкой мощёной улице, обрамлённой аккуратными деревцами, он остановил свой выбор на небольшой кофейне, вошёл в неё и, присев за ближайший столик, сделал заказ. Через пару минут хозяин вынес его кофе и яблочный штрудель. Владимир отрезал первый, ещё хранивший тепло печи кусочек рулета.

Штрудель был хорош, кофе ароматен, но мысли о недавно читаном приказе, о стычке с матросами отвлекали, не давали насладиться едой. Владимир размышлял, какие фортели ещё выкинут управленцы из Центробалта, а также о глупости создавшегося теперь на флоте положения двоевластия: штаба флота, с одной стороны, и Центробалта – с другой. Из которых второй, на девяносто процентов состоял из людей совершенно далёких от флота.

Покончив с едой и расплатившись, Владимир решил раздобыть галун, чтобы привести форму в соответствие с новым приказом, помня, что лавка с мелкой военной атрибутикой была неподалёку. После этого не спеша направился в сторону бухты, но спускаться к ней не стал. Постоял некоторое время, с удовольствием подставляя лицо тёплому, пропитанному солёным запахом моря ветру, разглядывая открывшийся вид побережья, строгий уступ аккуратных, светлых домов с красно-коричневыми черепичными крышами.

Взглянув на часы, выделил себе ещё полчаса, чтобы не пришлось ждать в штабе, и отправился в обратный путь.

– Командирован в Гельсингфорс? – удивлённо взглянул на кадровика Владимир, прочитав предписание.

– Точно так. Там, в штабе, получите дальнейшее конкретное назначение. У нас здесь – комплект, во-первых. Во-вторых, у вас ещё несколько суток восстановительного отпуска, судя по выписному эпикризу. В общем, в любом случае, держать вас здесь, ещё не выздоровевшего окончательно, смысла нет.

Владимир молчал.

– Ближайшее посыльное судно пойдёт в Гельсингфорс через трое суток. С ним можете и отправиться, а пока отдыхайте, наслаждайтесь свободой. Квартиру-то здесь снимаете?

– Нет, не было необходимости.

– Ну, на такой случай тут гостиниц хватает. Только поищите такую, где хозяева лояльны к русским, а то некоторые из местных, в предвкушении приближения армий кайзера, начинают вести себя дерзко и зачастую подло. Думают, идут их освободители от оккупантов. Дураки… – добавил кавторанг раздражённо и посмотрел на Владимира. – У вас остались ещё ко мне вопросы?

– Никак нет.

– Тогда не задерживаю.

Владимир вышел, но, отойдя от кабинета на несколько шагов, снова вернулся.

– Господин капитан второго ранга, я подумал, раз уж мне всё равно ждать оказии нужно, так, может быть, я своим ходом доберусь?

– Как?

– Поездом через Петроград.

– В принципе, дело ваше: хотите кружить – пожалуйста. Только в назначенную дату непременно быть на месте. – Прикинув в уме, офицер добавил: – У вас свободного времени выйдет всего-то около суток… Какой резон? Или вы петербуржец? – Владимир утвердительно кивнул. – Ну, что ж, валяйте, если не терпится.

Прямо из штаба Владимир направился на вокзал, купил билет и вечерним поездом ехал в Петроград.

Вагон был полупустой. В купе же Владимир был и вовсе один, никто его не беспокоил, один раз только заглянул проводник и предложил чаю. Наблюдая в окно плавно проплывающие поля и полустанки, Владимир скоро уснул.

Проснулся от того, что кто-то легко толкнул его в колено. Открыв глаза, Владимир увидел перед собой священника, усаживающегося на противоположный диван. Священник был невысок, и ряса его казалась не по размеру большой.

– Прошу прощения, – сказал он, увидев, что разбудил попутчика.

Глаза, сидевшие несколько глубоко в худом лице, смотрели изучающе, неприятно остро, будто кололи. Вместе с тем, в глубине их, светилось что-то сильное, притягивающее, отчего тяжело было оторваться. Вообще весь он, какой-то сухонький, твёрдый, производил впечатление не располагающее.

Владимир, хмурый спросонья, ничего не ответил, морщась, размял затёкшие от сидячего сна ноги, взявшиеся «иголками», посмотрел в окно. В мутной, ненастной темени виднелись только неясные очертания мелькающих тёмных деревьев и вдалеке, почти того же тона, то ли море, то ли небо на горизонте.

– Где мы? – спросил Владимир.

– Бронка была только что, – ответил священник и тоже глянул в окно.

«Значит, Финский залив виден», – заключил Владимир и посмотрел на часы – был второй час ночи; дороги оставалось час-полтора.

Священник, строго нахмурив брови, смотрел в окно, скрестив на груди руки.

– С какого корабля будете? – спросил он Владимира вдруг.

– С «Лихого».

– Не слыхал… – сказал священнослужитель раздумчиво, как бы припоминая.

– Можете не сомневаться, «Лихой» своё имя оправдывает полностью и в делах участвовал не однажды, – сказал Владимир, почувствовав злость на это пренебрежительное, на его взгляд, замечание.

Священник мягко улыбнулся в бороду вспыльчивости попутчика.

– В этом я не сомневаюсь, – ответил он спокойно. – Я о другом говорю: не слыхал в смысле ужасов, которые у нас в Кронштадте происходили в ночь революции и после. А это очень даже хорошо – значит, у вас всё более или менее спокойно прошло. Прав я?

– Правы, наверное. Мне сравнить не с чем.

– То-то. А мне есть с чем…

Священник рассказал, что первый удар волны слепой матросской ненависти в Кронштадте принял главный командир и военный губернатор города, адмирал Вирен, которого ночью вырвали из дома, избитого и заплёванного волоком протащили по улицам, припоминая все мытарства, и, наконец, заколи штыками на Якорной площади. Тело сбросили в ров тут же у площади, два дня не давая возможности родным забрать его.

Нескольких офицеров живьём спустили в проруби Кронштадтского льда, и первым из таких стал командир учебного судна «Африка», старший лейтенант Ивков. Выходило, что самыми «счастливыми» были офицеры, принявшие смерть от пули, – скорую.

Владимир слушал рассказ с широко раскрытыми глазами – он не мог поверить в то, что слышал и сейчас сам почувствовал себя в шкуре тех отгороженных от жизни матросов из госпиталя, что интересовались у него новостями. Какое сатанинское помешательство случилось с людьми?!..

Но что более всего не укладывалось в голове – никто не понёс никакой ответственности за свершённые убийства офицеров.

Да, адмирал Вирен был человеком жёстким и даже жестоким, горячим на слово и дело, но со всеми, и с офицерами в том числе. Почти каждая встреча с ним в городе для моряков заканчивалась отправкой на гарнизонную гауптвахту: то строевая выучка неудовлетворительная, то внешний вид никуда не годный… Наряду со всеми заслуженные капитаны первого ранга предпочитали лишний раз не попадаться ему на глаза, чтобы не испытывать судьбу.

Но заслуживал ли Вирен такой зверской расправы? Ведь даже со всей своей гипертрофированной властностью он, тем не менее, – герой русско-японской войны на море, храбрый командир «Баяна», спасший погибавших товарищей с истерзанного неприятельским огнём и затонувшего на глазах спасавших миноносца «Страшный». На полном ходу «Баян» под командованием Вирена рвался к месту побоища, чтобы прикрыть тело «Страшного», но всё, что он смог, – только поднять к себе на борт уже плавающих в холодных волнах, оставшихся в живых моряков. Смогли бы они отстоять своего спасителя теперь? Вспомнили бы его заслуги, будь они здесь?..

Впервые сознание Владимира пронзила мысль о том, что он преступно легковерно, не углубляясь в суть происходящего, принял сторону революции.

Но так поступил почти весь офицерский корпус, с поруки командующего флотом, почти по приказу. И введённый в заблуждение адмирал, и офицеры были практически уверены, что монарх уступил власть добровольно.

Священник замолчал. Владимир его тоже больше ни о чём не спрашивал, снова глядя в окно, обдумывал услышанное.

Оставшуюся часть пути проехали молча, и, только выйдя из вагона на Балтийском вокзале, сдержанно попрощались.

***

Дожди заливали Петроград уже несколько дней. Ночные улицы были пусты и безмолвны. Сонную тишину Гороховой нарушил шум пролётки, нанятой Владимиром. Доехав, он быстро сунул в мокрую руку угрюмого извозчика деньги и легко взбежал по ступеням знакомого крыльца.

Звонок не работал, и Владимир громко постучал в дверь квартиры, но никаких признаков жизни за ней не уловил. Наконец, где-то в глубине квартиры послышался короткий кашель и, уже почти у двери, ворчание.

– Кто там? – донесся из-за двери настороженный вопрос.

– Свои, Евсеич. Владимир.

Дверные замки суетно защёлкали, и в широко распахнувшейся двери, со старинным, на три свечи (правда, вставлена была только одна), канделябром в руках, в одетом поверх пижамы сюртуке показался Дмитрий Евсеевич. Он выше приподнял канделябр, и дрогнувшее пламя свечи осветило улыбающееся лицо гостя.

– Господи! Владимир Алексеевич, – выдохнул слуга. – Родненький, счастье-то какое! – Он поставил на этажерку канделябр и приветственно протянул руки навстречу.

– Здравствуй, Евсеич, здравствуй, – Владимир приобнял неуклюже ткнувшегося ему в грудь старика. – Ну, как вы тут поживаете? – спросил он, когда Дмитрий Евсеевич снова закрыл дверь.

– Слава Богу, Владимир Алексеевич, слава Богу. За вас вот душа покоя не знает: только и гадаем – живы ли?

– Жив вашими молитвами, – улыбнулся Владимир.

– Давайте накидочку-то, давайте, – беспокоился Евсеич, помогая Владимиру освободиться от одежды.

– Где родители, почему не встречают? Или, самый острый слух у самого пожилого человека в доме? – усмехнулся Владимир.

– Алексей Алексеевич вместе с маменькой вашей уехали на жительство в Москву по служебной необходимости Алексея Алексеевича.

– Вот как… – растерянно оглянулся на старика Владимир.

– Как же это вы, на ночь глядючи, решились? Люди точно из ума выжили, нынче и на улицу-то выйти страшно…

– Поезд так прибывал, да и непогода на руку, сам ведь говоришь: беспорядки кругом, а мокнуть без надобности – желающих мало и среди беспокойных натур. – Владимир прошёл в глубину квартиры. – Антон дома?

– Дома, – буркнул в ответ Дмитрий Евсеевич, и Владимир уловил в его голосе ноту раздражения. – Спит братец ваш.

– Пьян, что ли?

– В стельку-с.

– Ясно, – нахмурился на секунду Владимир. При последнем их расставании Антон тоже был нетрезв. – Что со светом?

– Так электричество теперь редко бывает.

– А с водой как?

– Также. Но мы про запас набираем. Правда, вам свезло: и вода есть, и напор неплохой, можно попробовать колонку зажечь.

– Будь добр.

Дмитрий Евсеевич ушёл, унеся свечу, и Владимир, оставшись один в тёмной гостиной, присел в кресло, дожидаясь его возвращения. Он отчётливо почувствовал знакомый запах родного дома, ощутил под ладонями знакомую шершавость подлокотников кресла, улыбнулся, прислушиваясь к своим ощущениям.

Минут через пятнадцать старик вернулся.

– Готово, Владимир Алексеевич.

– Спасибо. – Владимир встал, раскрыл свой чемоданчик, вынул часть вещей. – Я помоюсь пока, а ты, пожалуйста, распорядись, чтобы Алевтина мне поесть собрала чего-нибудь и постель приготовила. Да скажи, чтоб долго с едой не возилась – горячего не надо, – крикнул Владимир уже из ванной.

Старик засеменил в сторону кухни.

Когда Владимир пришёл в столовую, стол уже был накрыт.

– Здравствуй, Алевтина, – Владимир сел за стол.

– Здравствуйте, Владимир Алексеевич! С приездом вас.

– Спасибо.

– Чаю желаете или вина? – спросила Алевтина, подвигая Владимиру тарелки с закусками.

– Чаю.

Дмитрий Евсеевич, ожидая распоряжений, сидел тут же в столовой, на стуле, в правом ближнем от входа углу.

– Спасибо, Алевтина. Отдыхай, – сказал Владимир, когда она принесла чай. – И ты, Евсеич, тоже иди спать. Нечего меня как драгоценность рассматривать, – усмехнулся он. – Спасибо, и уж извините, что сон ваш потревожил.

Евсеич ещё с минуту посидел, раздумывая.

– Что же, коли распоряжений не будет более, тогда спокойной ночи вам, – сказал он, вставая, наконец.

Поев, Владимир отправился в свою комнату. Разделся, форму аккуратно повесил на спинку стула, потушил свечу и, лёгши в постель, почти мгновенно уснул.

Утром, ещё не открыв глаза, он различил разнообразные мелкие звуки, доносившиеся сквозь закрытую дверь: Евсеевич и Алевтина уже беспокоились по хозяйству. Владимир понимал, что главной причиной этой суеты был он и улыбнулся милой заботливости прислуги. Приведя себя в порядок, он заглянул в комнату старшего брата.

Антон спал на размётанной простыне, спиной к двери, зябко свернувшись калачиком: одеяло сползло на пол и лежало рядом с кроватью.

Владимир тронул плечо брата. Тот отреагировал на удивление чутко, резко повернув голову, уставился на него непонимающим взглядом. Владимир рассмеялся.

– Доброе утро!

– Владимир! Ты как здесь? – Антон развернулся, сел на кровати, сонно растирая лицо, потом обнял себя руками.

– Нечаянный отпуск вышел, – ответил Владимир, с улыбкой глядя на брата, силившегося держать открытыми неумолимо слипающиеся глаза. – Ладно, ты вставай, умывайся, а я тебя в столовой подожду. Там и поговорим.

Владимир вышел из комнаты.

Антон вошёл в столовую через двадцать минут, одетый в светло-коричневый домашний костюм, гладко причёсанный, чисто выбритый. Тонкие пижонские усики резко чернели на бледной коже. Весь он излучал свежесть, но лицо было слегка отёчно, и глаза блестели стеклянно: вчерашний бурный вечер напоминал о себе, да и не только вчерашний, видимо.

Антон подошёл к вставшему ему навстречу Владимиру. Они крепко обнялись.

– Ну, здравствуй, дорогой, – сказал Антон, обдавая брата ароматом одеколона. – Дай хоть посмотрю на тебя, – он слегка отстранился, – а то вваливаешься в комнату, как снег на голову.

Владимир улыбнулся, и они сели за стол.

– Алевтина! – крикнул Антон. – Подавай завтрак!

Дмитрий Евсеевич помогал Алевтине внести тарелки.

– Это что за ящик, Евсеич? – спросил Антон, указывая глазами на стоявший в дальнем углу столовой деревянный короб.

– Так дружки ваши вчера вместе с вами, беспамятным, доставили. Сказали, «кузаня» какая-то.

– «Мукузани», – рассмеялся Антон, встал, подошёл к коробу и вынул из него одну из обложенных сеном бутылок. – Алевтина, принеси-ка нам бокалы! Ну, князь, ай да молодец! – продолжал усмехаться Антон. – Не обманул всё-таки.

– Что ещё за князь? – спросил Владимир.

– Грузинский князь Мачабели.

Алевтина принесла бокалы, и Антон налил в них играющее на свету рубиновое вино.

– Ну, с приездом, братец, – протянул свой бокал Антон и, чокнувшись, сделал глоток. – Ах, хорошо винцо, хорошо! Я этому вину сейчас, если признаться, Володя, больше чем тебе рад, – сказал Антон после очередного глотка и снова рассмеялся. – Головушка моя страдает. Так какими судьбами? – он взглянул на брата.

– Оказия, – улыбнулся Владимир. – Следую к новому месту службы, в Гельсингфорс.

– Чего так?

– В дозоре с противником встретились. Ну, постреляли друг по другу, как полагается. Не скажу, что серьёзно, но народ у нас немного посекло; меня вот тоже по руке зацепило.

Антону только сейчас стало ясно то, что сразу бросилось в глаза, но чему он как-то не придал значения: Владимир все манипуляции, требующие участия рук, в основном, совершал левой рукой, хотя был правшой.

– Людей много потеряли?

– Да все живы остались. Когда к нам помощь подоспела, германец уже ушёл. Так что нас на буксире в базу вернули, правда, я этого не помню: в себя пришёл уже в госпитале. Пока лечился, корабль отремонтировался и снова ушёл в море – время сейчас напряжённое – соответственно, вместо меня другой офицер был назначен.

– Понятно…

– А как давно родители в Москве? И почему им вообще там быть понадобилось?

– Тут, Володенька, после отречения царя весь город на ушах стоял, а уж про политические бурления и говорить нечего. Главный кадет, Милюков, теперь-то во Временном правительстве министром, а значит, и партия его играет нынче одну из ведущих ролей. Вот отцу и привалила работёнка, взлетел он по партийной линии, – многозначительно приподнял брови Антон, – приглашён на работу в Московский отдел центрального комитета партии. А маму он решил взять с собой, как только узнал, что уезжает не на короткий срок. И, скажу тебе, уезжал он к новому месту работы в очень даже хорошем расположении духа.

Братья ненадолго замолчали, приступив к еде.

– По какому поводу торжество вчерашнее было? – спросил Владимир

– Некий господин Нестрембженский устраивал дома музыкальный вечер. Дочурками своими хвастался: одна – арфистка, другая – за роялем. Засиделись в девках, вот и устраивает папаша званые ужины и прочие мероприятия…

– Что-то я не припомню, чтобы на музыкальных вечерах до чёртиков упивались.

– Это позже случилось. А на вечере том я с вышеупомянутым князем Мачабели повздорил малость: пошутил о его притязаниях на старшую дочку, он вспылил – грузины они такие, знаешь, горячие, – а у этого ещё и с чувством юмора туговато оказалось. К тому же, возраст уже за сорок, брюшко, состоятельность – всё, что полагается солидному мужчине, а тут какой-то молодой нахал над ним шутить вздумал. Я-то ничего такого не хотел, только князя понесло уже, но ведь и я отступать не привык, вот и вышло… Князь, видимо, решил меня сначала испугом взять, криками, – улыбался Антон, – ну, а когда дело нешуточный оборот приняло, ему кто-то про моё прошлое шепнул, и он задумался немного, поостыл. В конце концов, всё мировой закончилось, ну и, как водится, отметить это событие решили, закатили в ресторацию. А прощаясь, князь обещал меня лучшим своим вином угостить в знак дружбы и симпатии – и не обманул, как видишь.

– Мне думалось, светские мероприятия теперь прекратили свое существование, – сказал Владимир.

– В общем-то, да, но по старой памяти некоторое подобие иногда бывает. Правда, тихо так, скромненько, чтоб не привлекать внимания – народ на эти дела косо смотрит нынче, праведно гневается. У тебя-то как дела? – спросил Антон. – Пошаливают матросики ваши, наверное? Почувствовали силу после того, что в Гельсингфорсе и Кронштадте натворили?

– Пошаливают, – хмуро подтвердил Владимир, вспомнив недавний разговор со священником в поезде. – И на офицеров всё волками смотрят… Революцию сделали, теперь расхлёбывают то, за что боролись. Чёрт их разберёт, чего им надо! Новую власть мы, офицеры, признали, так теперь другая свистопляска началась: поговаривают, будто большевики с Временным правительством сладить не могут, а у нас на флоте большая часть матросов – большевики, как выяснилось.

– Ты ещё не знаешь, какая в Петрограде подковёрная грызня идёт… Большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, монархисты, левые, правые, трудовики, кадеты… голова от них кругом идёт, и каждый на себя одеяло тянет! То ли ещё будет. У нас на заводе тоже ухари находятся, народ баламутят. Но спасибо Поликарпу Максимовичу, управляющему, он руку на пульсе держит, сразу таких убирает от греха. И с рабочими профилактические беседы ведёт, убеждает, что они вполне нормально живут и трудятся при нашем заводе.

– А нормально ли?

– Ну, знаешь, курорта им никто и не обещал. Но я, по крайней мере, жалованье всегда исправно платил, и поболее, чем некоторые другие дельцы. Неизвестно только, что дальше наше Отечество многострадальное ждёт. Не покидает меня ощущение, будто лавина эта революционная на полпути задержалась, зависла…

Владимир молчал, разглядывая бокал.

– Сам-то куда примкнуть думаешь? – спросил Антон. – Попомни моё слово, скоро этот вопрос станет ребром, и всех сомневающихся сметут.

– А я, по-твоему, сомневающийся?

– Это я так, к слову…

– Не знаю, – поморщился Владимир: он очень не любил касаться вопросов политики, даже в досужих разговорах среди офицеров, тем более – политики внутренней. Он в ней ничего не понимал.

Во внешней политике для него всё было ясно: есть друг, и есть враг, и место военных, то есть его место, в этой политике тоже предельно понятное. А вот внутренние государственные распри были для него тёмными дебрями. Да офицерам, в общем-то, до недавнего времени, до переворота, и уставом запрещено было участвовать в политической жизни страны.

Иногда Владимир задумывался над тем, что революционные настроения в народных массах, представителями которых для него являлись матросы, послужившие в итоге главным детонатором государственного переворота, могли быть небезосновательны. В какой-то мере он им даже сочувствовал, но никогда и ни с кем из сослуживцев об этом не говорил – не поймут, засмеют. Ведь с первых дней учёбы в корпусе мысль о том, что матрос – инструмент, автомат, разновидность корабельного механизма и прислуга его бога – офицера методичным и само собой разумеющимся наставлением пронизывало всю жизнь гардемаринов, в чём они ежегодно убеждались, отбывая корабельную практику. Даже на практике, где они находились в ранге матросов и также, как матросы команды корабля, подчинялись унтер-офицерам и привлекались к авралам и работам, всё равно ощущался невидимый, не озвучиваемый привилегированный социальный раздел хотя бы в том, что работами грязными гардемарины не занимались, никто на них не кричал, не материл. Вдобавок перед глазами всегда был наглядный пример офицеров экипажа – людей из мира, навсегда недоступного матросам. Этот отдельный мир внутри мира корабля, блестящий, чистый, прочно закрытый для них, вселял страх и злобу. А гардемарины стремились в него всей душой.

Как бы там ни было, но, даже толкаясь в поисках золотой середины между голосом совести и вековым укладом службы, сторонником революции Владимир себя не ощущал. Всё же брали своё верноподданнические традиции воспитания, заложенные с молодых лет – и в семье, и в Морском корпусе.

К тому же, когда доводилось слышать что-либо о народных волнениях, отчего-то он воспринимал это так, будто речь шла не о России, а о каком-то другом государстве, далёком, неведомом. «Там – да, там может быть, а у нас – никогда».

Однако Владимир всё же внимательнее в такие минуты присматривался к матросам. И вроде бы снова видел их привычную покорность, исполнительность, беспрекословную подчинённость, но за всем этим почитание офицеров находил совсем неискренним. За ним просматривалась затаённая ненависть – ненависть человека на пять лет насильственно оторванного от всего дорогого его сердцу и принужденного под страхом сурового наказания или зуботычины младшего командира исполнять тяжёлую, выматывающую службу. Проскальзывала мысль, что матросы – такие же люди, что они также кого-то любят, о ком-то скучают, переживают о своём оставленном хозяйстве и доме. «А с чего, собственно, они должны радоваться? – спрашивал тогда себя Владимир. – С чего должны любить своих офицеров, олицетворяющих эту могущественную силу, безжалостно ломавшую их жизнь, ни о чём не спрашивая?»

И, не находя ответа, вновь он гнал от себя эти мысли. Даже допуская, что слухи могли быть реальностью, он надеялся, что всё происходящее наилучшим образом разрешится само собой, в душе ясно понимая, что позиция эта его – детская и к взрослым играм неприменимая, что и подтвердилось уже. И теперь долгую память в истории обретут кровавые дни февраля…

… Владимир задумчиво вздохнул, оторвавшись от своих мыслей, спросил Антона:

– А ты что мыслишь по этому поводу?

– Пока что изображаю заинтересованность в судьбе своих пролетариев, кажется, так они себя называют, а дальше видно будет…

– То есть взглядов их ты не разделяешь?

– Да я взглядов-то их и не знаю толком. У них одно на уме: «Долой буржуазию!»

Антон замолчал, придвинул ближе поднос с чашками и кофейником, налил кофе себе и Владимиру.

– Ты как добирался до дома?

– Из Ревеля поездом, от вокзала – на извозчике. Едва нашёл: они сейчас, видимо, тоже не очень-то хотят рисковать – возить лишний раз непонятных пассажиров. Но с этим договорился всё-таки, правда, плату в три раза дороже взял с меня, чем всегда было.

Владимир отпил кофе, как бы между делом спросил:

– Листатниковы в Петербурге, не знаешь?

– Плохо себя чувствуешь? – спросил, улыбнувшись, Антон: – Понадобилась личная консультация профессора?

Владимир промолчал, кротко улыбнувшись уголками губ.

– Здесь они, – сказал Антон, – дня три тому назад видел случайно Петра Сергеевича, издалека, правда. Когда пойдёшь?

– Да вот после завтрака и пойду.

– А как же нормы приличия, молодой человек?! Ходить в гости без приглашения в первой половине дня, да ещё и в дом, где имеются незамужние молодые особы… Ай-яй-яй… – Антон деланно качнул головой.

– К чему теперь эти условности.

– О! Речь не мальчика, но – революционера! – воскликнул Антон и уже серьёзнее сказал: – Только не нужно в форме по улицам щеголять. Надень что-нибудь гражданское, нечего судьбу испытывать без необходимости.

– Не всё ли равно теперь: погон не носим… – усмехнулся Владимир.

– И всё же, не стоит, – оставался твёрд Антон. – Тебе когда на вокзал нужно?

– Часов в пять выехать собираюсь: вроде бы, шестичасовой поезд должен быть. По крайней мере, так мне сказали на вокзале.

– Хорошо. Я к этому времени отряжу автомобиль.

– Ты автомобилем обзавёлся? – удивился Владимир.

– Надо, Володенька, статус поддерживать. Автомобиль не новый, но… подремонтировали, подкрасили, намыли – так что выглядит вполне прилично, да и достался мне не дорого, по знакомству.

Антон встал из-за стола, стряхнул с лацкана крошку.

– Кстати, один мой приятель по фамилии Бальтон сегодня вечером собирает у себя на вист. Не желаешь присоединиться?

– Посмотрим.

– Ну, смотри, смотри. Я пока на завод скатаюсь, вечером увидимся.

Антон ушёл.

Поразмыслив, Владимир внял его совету: после завтрака вернувшись в свою комнату, выбрал в шкафу один из немногочисленных своих костюмов и сорочку, которые уже даже не мог вспомнить, когда в последний раз одевал. Он отнёс одежду Алевтине, чтобы она приготовила её к выходу, и через полчаса был облачён в отглаженный костюм и рассматривал своё отражение в зеркале, чувствуя себя этом одеянии так, будто снял его с чужого плеча. Костюм, к удивлению, оказался несколько свободным. Выходило, за минувшие годы Владимир похудел.

Он взял на всякий случай зонт, причудливо отделанную коробку с печеньем и серебряный кулон, которые вёз из Ревеля, – подарки для Оли – и вышел.

Придя к Листатниковым, позвонил в дверь. На лестнице послышались шаги: неспешно поднявшись на площадку, к соседней квартире направлялась маленькая пожилая дама. Она внимательным, изучающим взглядом посмотрела на Владимира. Он поздоровался, посторонился, давая ей дорогу, снова тронул звонок Листатниковых. Дама не спешила входить в свою квартиру, задержавшись у двери, открыто продолжала смотреть на Владимира. Владимир чувствовал это, но не смотрел на неё, про себя гадая, что бы это могло значить.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял Пётр Сергеевич. Он неподдельно обрадовался:

– Володя! Здравствуйте, здравствуйте! – Заметив соседку, поздоровался и с ней: – Здравствуйте, Агнесса Ивановна.

– Здравствуйте, Пётр Сергеевич, – кивнула женщина и теперь только вошла к себе, щёлкнула замком.

– Проходите, – посторонился профессор, шире открывая дверь и пропуская гостя, тут же крикнул в глубину квартиры: – Оля! Оленька! Посмотри, кто пришёл!

Уже от послышавшегося шороха платья сердце Владимира забилось так, словно он встал у края обрыва: ещё мгновение – и он увидит её! Мгновение – и всё разрешится окончательно. Письма письмами, в них не выскажешь всего, что есть на душе, оттого они выходили у него сдержанно-вежливыми, робкими. Начиная писать очередное письмо, Владимир думал, что Оля всё равно чувствует его истинные мысли, которыми была пропитана каждая строчка, верилось, что тонкая связь между ним и Олей подспудно вяжется всё крепче и крепче, плетётся сама собой, единственно верным и надёжным, неподвластным воле человека плетением. Так мало-помалу он вновь уносился в соблазнительный мир иллюзий, позабыв о своих зароках, и теперь, стоя в квартире Листатниковых, в равной мере распираемый и счастьем, и страхом, ощущая себя от этих чувств странно невесомым, он мысленно готовился прочесть на лице Оли свой приговор.

Оля вышла из комнаты и, встретившись взглядом с Владимиром, на мгновение замерла, будто споткнулась. Секунды хватило Владимиру, чтобы понять: она его ждала. В карих глазах её не было и тени привычной дерзкой насмешки, они смотрели широко, тревожно и жадно, и вдруг через край наполнились невыразимым теплом…

– Здравствуй, Оля, – улыбнулся Владимир.

– Здравствуй… – зардела Оля, приблизившись, смущённо взглянула на отца.

Владимир протянул ей коробку с печеньем.

– Пойду чаем займусь, – сообщил профессор.

Пётр Сергеевич ушёл на кухню, и только теперь молодые люди обнялись, и Владимир, сам удивляясь своей смелости, словно во хмелю, расцеловал Олю. При последней их встрече они расстались, всего лишь пожав на прощание руки, и позже Владимир часто вспоминал этот миг, воскрешал в памяти ощущение тёплой, худенькой ладони Оли.

Теперь же, после того, как уже несколько раз его жизнь подвергалась риску, когда весь привычный уклад жизни встал с ног на голову, условности, царившие в их обществе, казались ему нелепыми на фоне происходящих исторических потрясений. Где-то глубоко внутри себя он понял вдруг, что перед лицом времени, войны и революции всё это было шелухой, и теперь, словно стараясь наверстать упущенное, всё самое важное в своей жизни выводил на первый план, а этого главного было не так уж и много, если разобраться.

Слушая милый голос возлюбленной, Владимиру не хотелось отвечать. Он лишь улыбался, заглядывая в её глаза.

– Чай готов! – крикнул Пётр Сергеевич, не выходя из кухни, чтобы не ставить молодых людей в неловкое положение.

– Совсем забыл, – Владимир достал из внутреннего кармана пиджака футляр с кулоном. – Это тоже тебе.

Оля улыбнулась, обняла Владимира.

Они перешли на кухню, сели за стол, Оля принялась наливать чай.

– Что же, Володя, как обстоят дела? – спросил Пётр Сергеевич. – Давит немец?

– Давит. Но и ему не сладко приходится.

– Думаю, на войне никому сладко не приходится… Надолго вы?

– Ранним утром буду выезжать…

Пётр Сергеевич понимающе кивнул, а Оля нахмурилась.

– Да, времечко такое наступило, что расслабляться некогда, – сказал Пётр Сергеевич, как будто сам себе, но на деле – дочери поясняя необходимость спешки Владимира, хотел смягчить её разочарование, которое от него не ускользнуло. – Как родители ваши поживают, как Антон?

– Спасибо, всё хорошо. Антон также занимается заводом. Родители уехали в Москву: отец пошёл на повышение по партийной части, вроде бы.

– Вот как! – удивился профессор. – Что ж, надеюсь, в Москве спокойнее. Честное слово, было бы куда уехать – уехал бы. Мне-то что, старику, – Оленьку не хочу риску подвергать.

– Будем надеяться, что скоро жизнь снова обретёт хоть какой-то устойчивый порядок.

– Да уж, надежды – это всё, что нам осталось, видимо. Что будет, кто знает?.. – протянул Пётр Сергеевич.

– Как Николай? – тоже вежливо поинтересовался Владимир судьбой дорогого для хозяев человека.

– Приезжал в прошлом месяце на несколько дней в командировку, и снова на фронт. Но, слава Богу, цел и здоров.

Профессор задумался. Владимир хотел было сказать что-нибудь жизнеутверждающее о Николае, но взглянув на лицо Петра Сергеевича, понял, что это будет дежурной фразой – этого не хотелось. Иногда лучше промолчать.

– Оля, может быть, погуляем? – спросил Владимир после нескольких минут, проведённых в тишине.

Оля вопросительно взглянула на отца.

– Не волнуйтесь, Пётр Сергеевич, далеко уходить не будем, – понял Владимир его опасения.

Пётр Сергеевич согласно кивнул, всё же не без колебаний. Оля вышла, чтобы одеться к прогулке.

Выйдя на улицу, направились в Александровский сад. Шли по Гороховой. Владимир, проходя, указал на свой дом – пятиэтажное массивное здание, выстроенное с намёком на готический стиль, с несколько мрачной, тёмной отделкой.

Сад был совершенно пуст. Только навстречу Владимиру с Олей, звучно хрустя мелким щебнем дорожки под сапогами, прошли два казака с красными лентами на папахах и карабинами за плечами. Один из них пристально посмотрел на появившуюся в саду, неспешно шествующую одинокую пару. Владимир намеренно не смотрел на них, не желая провоцировать любопытство и разговор. Они разминулись, и он услышал, как казак сказал своему товарищу что-то, после чего тот громко, похабно рассмеялся, оглянувшись на них с Олей.

– Слушай-ка, а что за соседка у вас такая любопытная? – спросил Владимир.

– А-а, – сразу поняла Оля, о ком идёт речь, улыбнулась. – Агнесса Ивановна. А что? – Как будто наблюдала за мной, когда я к вам пришёл.

– Это скорее не любопытство, а бдительность: ты для неё новый человек. Пусть наблюдает – не жалко. Она женщина строгая, но безобидная, в общем-то. И к нашей семье хорошо всегда относилась.

Оля, помолчав, улыбнулась своим мыслям, спросила:

– Помнишь, как мы гуляли здесь в последний раз? Ещё года не прошло, а кажется, будто вечность: столько всего случилось и так изменилось всё…

– Да… Тогда мне и в голову не пришло бы подумать, что я буду носить гражданский костюм, опасаясь лишний раз обнаружить свою принадлежность к офицерскому корпусу.

– Знаешь, мне кажется, что скоро это жестокое наваждение революции пройдёт, как пьяная одурь. И, осмотревшись по сторонам, её сторонники поймут, что перегибают палку.

– Возможно, и пройдёт, да только дорого нам уже обошлась эта их «пьяная одурь», – холодно заметил Владимир. – Жаль, что вам с отцом некуда уехать, хотя бы на время. Неспокойно здесь – это правда. Боюсь, что Пётр Сергеевич не очень приспособлен к таким крутым переменам в жизни. И меня рядом не будет…

– Ты уходишь в море?

– Ещё не знаю, но, в любом случае, в Петрограде буду появляться нечасто, видимо. Еду в Гельсингфорс. А что будет там – неизвестно. Мне и этот-то приезд в Петроград выпал, как счастливая случайность, и я поспешил воспользовался ей только, чтобы с тобой увидеться.

– И надолго в этот раз уедешь?

– Не знаю, Оленька. Всё, что мне пока известно, я тебе сказал. А предполагать – дело неблагодарное, тем более, в нынешнее время.

Оля загрустила, Владимир попытался её приободрить:

– Зато можешь обо мне особенно не волноваться: в Гельсингфорсе сейчас спокойно. Основная сцена нынче – Моонзундские острова.

Говорить о том, что там спокойнее только в военном смысле, но не в политическом, он не стал. Олю как будто не особенно воодушевило пояснение Владимира.

– Ты сейчас работаешь где-нибудь? – спросил Владимир.

– Всё там же, в магазине Сергея Ивановича Соловьёва. Ещё по вечерам, три раза в неделю, занимаюсь с его сыном и дочерью французским языком. В два других вечера занимаюсь только с дочерью – даю уроки игры на пианино. А по субботам в числе других женщин-волонтёров шью бельё для фронтовиков.

– Шьёшь?! Когда же ты успела научиться?

– На текстильной фабрике Гатье четыре месяца назад были открыты курсы.

– Да мне просто несказанно повезло, что мой приезд выпал на воскресенье, и я застал тебя дома, – рассмеялся Владимир.

– Зря смеёшься, так и есть, – улыбнулась Оля.

– Господи, как у тебя времени-то на всё хватает?

– Так легче разлука переживается… – взглянула на Владимира Оля, и он, остановившись, теснее прижал её, поцеловал – стесняться было некого.

Несколько минут шли молча.

– Я попрошу Антона, чтобы он навещал вас, – сказал Владимир.

– Не стоит.

– Стоит. От него не убудет.

Они вышли к Медному всаднику. С Невы дул несильный, но холодный ветер. Оля провела рукой по влажному от утреннего короткого дождя гранитному основанию памятника, сказала, снизу вверх глядя на Петра:

– Сколько же всего он повидал уже…

– Да уж… Как говорится, в гробу перевернулся. «Урожайный» задался век: что ни десятилетие – так революция.

– А ведь здесь, на этом самом месте, произошло восстание декабристов… – Оля обернулась, оглядывая пустынный простор Сенатской площади. – Такая частота революций и волнений для одного государства – это, наверное, слишком…

Владимир промолчал, тоже повёл взглядом вокруг. Вспомнились рассказы о том, что после подавления восстания, Николай I потребовал приведения города в порядок уже к утру, и трупы мятежников спускали под лёд Невы прямо здесь же, против площади, потому как морги и лечебницы были переполнены, а время поджимало, – не до похорон было: царев гнев страшнее мук совести. С муками – несладко, но проживёшь, а попав под горячую монаршую руку, – рискуешь вовсе головы не сносить.

Были ли эти рассказы правдой, – сказать сложно, но, глядя на тёмно-сизую поверхность реки, мрачно-неприступную Петропавловскую крепость, Владимир ясно представил себе то, о чём думал. Следом стали вырисовываться страшные образы недавних зверств нынешней революции. Владимир нахмурился, очнувшись от дум, сказал:

– Пойдём. Не хватало ещё, чтобы ты простыла на ветру.

Они снова вошли в сад и тем же путём направились к дому профессора.

Домой Владимир вернулся поздно. Антона ещё не было, видимо, гостил у Бальтона. В квартире было прохладно. Владимир затопил печь, оставил дверцу её открытой, подвинул ближе кресло, сел, стал смотреть на огонь. Подбросил ещё несколько щеп, – потревоженное пламя качнуло тени предметов на стенах, на несколько мгновений ярче осветило гостиную.

Невесёлые думы занимали голову Владимира. Он ещё ясно чувствовал на губах поцелуи Оли, и сердце его, переполненное любовью и горечью расставания, томительно ныло.

Он так и сидел, будто в трансе, пока не приехал Антон, своим шумным, энергичным появлением нарушивший задумчивую тишину гостиной.

– О, братец! – воскликнул Антон.

Он тоже подтащил ближе к печи кресло, сел рядом, вытянул ноги, усмехнулся:

– Видел бы тебя сейчас Евсеич! Ох, и разворчался бы он: дрова теперь, как и спички, на вес золота. Почему к Бальтону не явился, я же тебе адрес называл?

– Я только недавно домой вернулся, да и не хотелось, если честно.

– Понятно. А мы очень даже неплохо провели время. Ты чего кислый такой? Или дама была холодна с героем?

– Антон, я прошу: не надо шуток насчёт Оли

– Ладно, ладно, – примирительно приподнял руки Антон. – Ты же знаешь: я к ней очень хорошо отношусь.

– Слушай, ты мог бы заезжать к Листатниковым иногда, проведывать?

– Мог бы, – не обинуясь, заверил Антон.

Владимир кивнул, не отрывая взгляда от пламени.

– Насчёт автомобиля распорядился?

– Да. Без четверти пять будет здесь. Ещё будут распоряжения, мой генерал?

– Спасибо тебе, – улыбнулся Владимир, благодарно взглянув на брата.

– Выпьем на прощание? – спросил Антон и, не дожидаясь ответа, крикнул: – Евсеич!

– Не шуми. Пусть отдыхают.

– Ладно, сам схожу.

Через несколько минут Антон вернулся с бутылкой всё того же подаренного ему князем вина и бокалами.

– Я не хочу, – сказал Владимир, когда Антон начал наливать вино.

– Как знаешь. Твоё здоровье, – сказал Антон и отпил из бокала, глубже провалился в кресло.

В сером рассвете Владимир вышел из дома, сел в уже ожидавший его длинный тёмный автомобиль.

– На Финляндский вокзал, – сказал он шофёру, плотнее заправил плащ и привалился к борту.

Поезд был уже подан, дымил и пыхтел, словно в нетерпении поскорее начать движение. Владимир купил билет, занял своё место в купе, в котором уже находились двое мужчин.

В своих попутчиках он сразу распознал «депутатов». Они, несмотря на ранний час, очень живо и возбуждённо обсуждали чьё-то подозрительное поведение и меры, которые этому кому-то грозили. И меры довольно суровые, как Владимир смог понять из обрывков разговора, который они при его появлении довольно быстро прекратили.

Владимир придвинулся ближе к окну, закрыл глаза, давая понять, что намерен спать. Ему не хотелось вступать в разговор решительно ни с кем.

***

Выйдя из вокзала в Гельсингфорсе, Владимир сразу же отправился в базу, чтобы получить дальнейшее назначение.

Прохожих встречалось мало, и те были, в основном, матросы, да один офицер мелькнул. Город выглядел неряшливым, неживым, будто оставленным людьми; всюду валялся мусор. Не таким Владимир помнил его: чистым, цветущим, уютным, ухоженным и пропитанным совсем не русским, но прекрасным духом умиротворённости. Жизнь того Гельсингфорса, в который они приезжали с родителями иногда, – детский смех, неспешный цокот копыт; петербуржцы, выехавшие на сезон к своим дачам, праздно прогуливающиеся по улицам или отдыхающие на верандах кафе; лукавые взгляды и улыбки дам, будоражащие мысли… Теперь же некоторые проулки выглядели так, как будто в них ещё совсем недавно шли уличные бои: разбитые стёкла витрин и окон, обломки досок, кем-то оброненные предметы домашнего скарба и одежда. Всё говорило о том, что город покидался этими людьми в спешке и страхе.

Ветер гонял по улицам грязные листовки. Одну порывом бросило Владимиру под ноги. Он остановился, не поднимая, расправил её ногой и, прочитав только первые строки: «Товарищи! Спешите проводить в жизнь и удерживать завоевания революции…», – брезгливо, ногой же, отшвырнул её в сторону, будто подошву вытер от грязи.

Срезав путь через безлюдный парк Эспланады, Владимир вышел к причалам, у проходившего мимо матроса узнал, что штаб располагается на «Кречете», взглядом отыскал его, стоявший чуть поодаль от остальных кораблей, и быстрым шагом направился к нему.

У трапа предъявил документы вахтенному, тот вызвал дежурного офицера, лейтенанта. Владимир объяснил причину своего появления, подтвердил свои слова документами. Лейтенант взглянул на часы, на Владимира, размышляя, как быть.

– Офицер, ведающий назначениями, сегодня ещё не прибывал. Ладно, идёмте, скоротаете время в кают-компании, чтобы не маячить вам здесь, а когда он появится, я вас позову.

В стенах некогда одной из самых нарядных кают-компаний флота клопами чернели шляпки гвоздей – все картины были сняты, и по понятной причине: почти все они изображали либо царскую семью, либо царя, либо что-то с ними связанное. Под ногами, на давно не мытом линолеуме палубы похрустывал песок.

Владимир сел на диван и стал ждать. Время было вечернее, и Владимир уже проголодался: последний раз он перекусывал в поезде в обед. У него ещё оставались приготовленные Алевтиной бутерброды, но он не мог позволить себе устраивать в кают-компании, какой бы она теперь ни была, трапезную. К тому же, в любой момент его могли вызвать, и он решил потерпеть. Скоро дежурный появился вновь.

– Идёмте, узнаем вашу судьбу.

Владимир вошёл в указанную лейтенантом каюту, которая служила и кабинетом. Представившись, он протянул свои документы сидевшему за столом капитану второго ранга. Тот, изучив их, устало взглянул на Владимира.

– Мичман Препятин?

– Так точно.

– Из Ревеля?

– Из Ревеля.

– Артиллерист?

– Артиллерист, – отвечал Владимир, начиная раздражаться от переспрашивания того, что было и так указано в документе.

– Что же, предлагаю вам должность старшего артиллерийского офицера на миноносце «Сибирский стрелок». Ваш предшественник после переворота решил не задерживаться более – уволился. А вообще, на этом корабле и офицеры более сплочены, и команда не очень агрессивная. Сам многоуважаемый адмирал Эссен, земля ему пухом, первым командиром «Стрелка» был – это тоже, знаете ли, кое к чему обязывает… Да и название у корабля не менялось, что тоже немаловажный показатель. Сейчас ведь, знаете, какая мода пошла: линкор «Император Павел 1» стал «Республикой», «Цесаревич» – «Гражданином»… ну, и тому подобное…

Владимир молча кивнул, хотя слышал об этом впервые. Офицер быстро заполнил предписание, размашисто его подписал, прихлопнул печатью.

– Это вам для предъявления на корабле, – он протянул листок Владимиру. – А приказ я подпишу у командующего чуть позже. Можете идти.

– Слушаюсь. – Владимир козырнул и, чётко развернувшись, вышел.

Перед сходом с корабля он ещё раз зашёл к дежурному, уточнил, где стоит «Сибирский стрелок». Офицер указал ему на карте-схеме базы.

– Кстати, не желаете ли вступить в «Союз офицеров»? – вдогонку спросил офицер, когда Владимир выходил.

– Что ещё за союз?

– Такой же, какой был организован у вас в Ревеле немногим ранее.

– Я в нём не состоял. Не довелось. Больше делом были заняты, знаете ли, – сказал Владимир.

– Понятно, – миролюбиво улыбнулся офицер. – Но вы, всё же, подумайте над моим предложением. Нам этот союз с большим трудом удалось организовать, и не от безделья; и уж, конечно, не для политических дебатов. Иногда ещё хотя бы с его помощью удаётся защитить офицеров от посягательств демократии, которая считает нас ненадёжными. Подумайте. Всего доброго, – офицер протянул руку, Владимир пожал её.

Прибыв на эсминец, он направился в каюту командира, чтобы теперь представиться ему. На медном – начищенном! – шильде двери прочёл: «Командиръ, капитана второго ранга Залесский В.И.», постучал.

В каюте командира находился и старший офицер корабля, старший лейтенант Стужин. Они гостеприимно приветствовали Владимира, а узнав, что он прибыл из Ревеля, начали тут же, предложив присесть, расспрашивать его о том, как обстоят дела там.

Стужин сам проводил Владимира к его каюте, задержавшись в коридоре, сказал:

– Что же, Владимир Алексеевич, думаю, со всеми особенностями службы на нашем корабле вы разберётесь быстро. У нас, как и везде нынче, имеется судовой комитет, председателем которого, к большой нашей радости, был командой же избран штурман, лейтенант Грузнов. Пока что это позволяет нам решать возникающие между командованием и подчинёнными разногласия мирно. Поэтому старайтесь не обострять отношения с командой, чтобы нам этой возможности не лишиться, не подвергать сомнению расположенность команды к Грузнову. И так эта расположенность на волоске держится.

– Ясно, Дмитрий Александрович.

Позже, на общем построении, командир представил Владимира перед экипажем.

10

Два дня матросы команды артиллеристов искоса рассматривали своего нового начальника. При его приближении они, как правило, прерывали разговоры и демонстративно на него не смотрели, подчёркивая свою независимость и приверженность новым правилам, в которых чествованию офицера места не было. Владимир уже смирился с этим, реагировал на эти провокации спокойно, тоже присматривался к каждому матросу.

На третий день недельный распорядок дня корабля предусматривал уход за вооружением и техникой.

Сразу после подъёма флага – красного, заменившего теперь Андреевский, -Владимир организовал работы артиллеристов, и решил тем временем лично осмотреть содержание жилых помещений своих подчинённых. Спустившись в кубрик, он, в присутствии коридорного вахтенного (чтобы исключить недоразумения) проверил чистоту постельных принадлежностей, заглянул в матросские рундуки, проверил укладки. Порядок его удовлетворил.

Вернувшись через полчаса на верхнюю палубу, он не застал на месте у орудий ни одного своего матроса, только фельдфебель одиноко обходил орудия, подбирая валявшуюся рядом ветошь и отодвигая банки со смазкой и шаровой краской, чтобы никто их случайно не опрокинул.

– Проскуренко, это как понимать? – спросил его Владимир. – Где все?

– Митинг, господин мичман.

– Какой, к чёртовой матери, митинг?! Орудия я буду чистить?! Кто позволил артиллерийской команде уйти?!

– А они теперь, господин мичман, никого не спрашивают. Дело революции на первом месте. Там какой-то очередной оратор приехал из Петрограда, вот все и помчались слушать.

До крайности возмущённый, Владимир спустился в свою каюту. Часа через полтора он услышал доносившиеся в открытый иллюминатор голоса – матросы возвращались из города. Он быстро вышел на палубу, снова застал там Проскуренко, коротко приказал ему:

– Артиллерийской команде построение на баке.

– Есть! – ответил тот без всякого воодушевления в голосе, встал у трапа, приготовившись «выдёргивать» из возвращавшейся толпы артиллеристов.

Когда они построились, вернее, изобразили строй, Владимир подошёл к ним.

– Кто позволил вам покинуть корабль? – крикнул он.

После непродолжительного молчания ему ответил кто-то из второй шеренги.

– А вы, господин мичман, не слишком-то горло рвите. Не то нынче время.

– Кто это сказал? – спросил Владимир, едва сдерживаясь, глядя в лица матросов, в которых читалось лишь показное пренебрежение.

– Ну, я, – с ухмылкой отозвался невысокий, но крепкий матрос: форменка туго обтягивала его широкую грудь, чуть покатые плечи.

– Представьтесь по форме!

– Старший матрос Антипов, – продолжал ухмыляться матрос, обнажив щербину.

– Старший матрос Антипов! – громко обратился Владимир и через несколько секунд ответной тишины сказал: – Военнослужащий, услышав свою фамилию, обязан ответить: «Я!». Или для вас нужно организовать повторный курс молодого матроса?!

Улыбки матросов стёрлись. Они без шуток растерялись, не могли понять, с какого дуба свалился их новый командир: то ли бесстрашный настолько, что не дорожит жизнью, то ли больной на голову – неужели не понимает, с кем и как говорит.

– Старший матрос Антипов!

– Я.

– Выйти из строя! – приказал Владимир.

– Есть! – помолчав, выдавил матрос и, вразвалку выйдя на два шага из строя, развернулся к нему лицом.

– Должность?

– Заряжающий носового 102-миллиметрового орудия.

– Количество и глубина нарезов ствола орудия?

Антипов взглянул на своих товарищей.

– Ну?!

– Около двадцати… – ответил он негромко.

– Двадцать четыре с углублением 1.02 миллиметра. Тип затвора?

– Клиновый… с полуавтоматикой…

– Клиновый, горизонтально-скользящий, полуавтоматический, – Владимир взглянул на Антипова. – Максимальная дальность стрельбы фугасным снарядом при угле возвышения тридцать градусов?

Матрос молчал.

– Что-то всё мимо, Антипов. Засиделись вы здесь, видимо, без дела! – повысил голос Владимир и обвёл взглядом матросов. – Если ваши знания в теории революции так же сильны, как в специальности, то мне грустно за вас – исход будет печальным. Что вам власть дать, что медведю гранату вручить – всё одно.

– А ты революцию не трогай, – процедил угрожающе правофланговый матрос. – Не то опять февраль вспомните…

Владимир пристально посмотрел на него, обвёл взглядом строй.

– Я не политик, – сказал он, глядя в лица матросов, – но как офицера меня не упрекнёт никто, ни вы, ни командование! Вы можете прямо сейчас выбросить меня за борт, но я не позволю вам превратиться в шайку пиратов и прикрываться именем революции. – Он снова посмотрел на каждого матроса, но то же отчуждение и взгляд мимо были ему ответом. – Приказываю продолжить уход за орудиями! Проскуренко, организовать работы!

– Слушаюсь! – глухо отозвался фельдфебель.

Владимир повернулся к Антипову.

– А тебя до отбоя жду для доклада тактико-технических характеристик орудия. Разойтись по местам проведения работ!

– Разойдись, чего застыли-то! – повторил Проскуренко, но совсем не так властно и угрожающе, как это бывало всегда, теперь приходилось выбирать слова.

Несколько секунд матросы не трогались с места, потом, о чём-то негромко посовещавшись, всё же побрели к орудиям, иногда оглядываясь на Владимира, стоявшего у леера, сцепившего руки за спиной. Убедившись, что работы возобновились, он отвернулся к воде, усмиряя злобу.

– Лихо, – услышал он и обернулся.

Позади него стоял минёр, лейтенант Рюхин. Глаза его, за круглыми стёклами очков, смеялись.

– Стал случайным свидетелем вашего монолога, – он протянул Владимиру раскрытый портсигар.

– Благодарю, – сказал Владимир, наклоняясь к поднесённой спичке, пальцы его ещё била мелкая дрожь.

– Лихо, но не осмотрительно, – продолжил Рюхин, выпуская дым кверху. – Честно говоря, удивлён, как вообще этот разговор для вас благополучно закончился: в феврале ваши артиллеристы самыми активными были, и судовой комитет наполовину из них состоит, имейте это в виду: могут вашу кандидатуру на обсуждение вынести, согласно новой организации.

– Пускай выносят. По мне лучше сразу точки над «i» расставить. По крайней мере, теперь они знают, чего от меня ждать.

– Как говорила моя бабушка: молодо-зелено, – многозначительно улыбнулся минёр.

Собрание судового комитета состоялось на следующий день, после обеда. Владимир не сомневался, что главным поводом для него послужил недавний утренний инцидент и, услышав объявленную по кораблю команду: «Судовому комитету прибыть в кубрик кочегарной команды!» – не откладывая читаемой книги (он никогда не спал во время «адмиральского часа», вообще не мог спать днём, поэтому всегда занимал своё свободное время другими способами), стал ждать продолжения начавшегося действа.

Долго ждать не пришлось: вскоре после прозвучавшей команды дверь каюты без стука открылась, в проёме появилась чубатая голова в бескозырке, с нескрываемым злорадством произнёсшая:

– Вас вызывают на собрание судового комитета.

Владимир вложил в книгу закладку, закрыл её, аккуратно положил на край стола и, повернувшись к матросу, глядя ему в переносицу, медленно проговорил:

– Вызывать меня куда-либо на корабле может только командир или старший офицер. Ты, вероятно, хотел сказать: «Приглашают на собрание…»

– Хм, – глупо усмехнулся матрос, не найдясь, что ответить: этот чудак-офицер был действительно забавным.

– Сейчас приду, – Владимир встал, не спеша застегнул верхние пуговицы кителя, мысленно готовясь к новой моральной схватке, а может, и не только моральной… «Ну, пусть рискнут – хотя бы одного, но с собой заберу…» – решил он, надевая фуражку.

Он спустился в матросскую палубу, вошёл в кубрик, в котором уже стало душно от набившихся сверх рассчитанной вместимости помещения людей – зрителей: ради такого развлечения, как оказалось, многие пожертвовали послеобеденным сном. Владимир сразу почувствовал на себе любопытные, изучающие взгляды матросов из других подразделений: вот он что за фрукт, оказывается… По этим же взглядам понял, что его ждали даже с нетерпением.

Владимир скромно встал в стороне, у рундуков.

Лейтенант Грузнов, занявший место председателя комитета в середине стола, несколько раз постучал по столешнице своей массивной металлической зажигалкой, желая прекратить шум. И, когда голоса затихли, спросил:

– Секретарь, готов?

– Готов, – ответил матрос-секретарь, положив перед собой лист бумаги для ведения протокола и слюнявя карандаш.

– Итак, товарищи, по какому вопросу собрание? – штурман раскрыл блокнот для записи пометок.

– Поведение мичмана Препятина.

Грузнов растерянно скользнул взглядом по лицам собравшихся: вопрос застал его врасплох, оказался щекотливым, а он как-то совсем и не ожидал такой темы в повестке собрания. Уже как будто прорисовалась за последние дни некая повседневная стабильность (не без его, Грузнова, труда), позволяющая сохранять нейтралитет между офицерами и матросами и поддерживать хотя бы видимое благополучие.

– Ну-ка, докладывайте детально, – потребовал Грузнов, оттягивая время, и внутренне напрягаясь.

– Сюда Препятина давай, к столу! – крикнул кто-то, возобновляя гвалт.

– Спокойно! – штурман снова воспользовался зажигалкой не по прямому назначению. – Спокойно. Сначала разберём вопрос составом комитета, а там видно будет: нужен нам здесь мичман Препятин для очных показаний или нет (штурман надеялся всё решить в своей шутливо-дружеской манере, до сих пор его не подводившей).

– Нет, давай сюда его!

– Я и так здесь, – шагнул вперёд Владимир, толканув спины закрывавших его матросов, вышел на «лобное место» – небольшой пятачок палубы перед столом. – Не зря же я шёл сюда.

Грузнов посмотрел теперь на нового офицера с интересом, которого он нисколько не выразил ни в момент представления Владимира перед экипажем, ни позже в кают-компании: прибыл новый офицер, ну и прибыл, подумаешь, событие.

– Хорошо. Так даже правильнее будет, чтобы ложных показаний не было, – проговорил он, нутром чуя доселе небывалый градус накала жаждущих суда матросов: с ним, пожалуй, «его манера» может и не справиться, во всяком случае, усилий потребуется приложить больше, чем обычно. – Что ж, приступим, – снова дал отмашку Грузнов.

Матросы-артиллеристы изложили суть недавнего утреннего происшествия, напирая на «неприятие революционных изменений и оскорбление революции», не особенно, правда, задерживаясь на фиаско Антипова и не во всех подробностях его передавая. Владимир на этот счёт тоже промолчал, посчитал ниже своего достоинства ябедничать.

Выслушав матросов, штурман задал им несколько уточняющих вопросов, потом обратился к Владимиру:

– Вы подтверждаете вышесказанное?

– Подтверждаю, – сказал Владимир, улыбаясь углами губ: ему смешон был этот цирк, который устраивался теперь по каждому малейшему поводу.

– Что же, я здесь ничего криминального не вижу, – заключил штурман. – Мичман Препятин действовал исключительно в рамках Устава, оскорблений никому не нанёс.

Матросы и сами понимали, что формально не правы, но не могли уступить так просто, – принципиальность нового их начальника была им не по нраву, неотомщённое самолюбие зудило.

– Дело не в Уставе, а в том, что он революцию ни во что не ставит! – крикнул кто-то, и снова поднялся многоголосый шум.

На этот раз Грузнову потребовалось больше времени, чтобы успокоить собравшихся. Дождавшись тишины, он сказал:

– Исходя из всего вышеизложенного, мы должны сделать вывод: необходимо согласовать мероприятия политической направленности…

– Погодите-ка, господин лейтенант, – прозвучал басовитый голос старшины команды кочегаров, главного старшины Штыркова, одного из самых старых матросов, высокого, жилистого, с большими натруженными руками. Когда он сжимал кулаки, руки его, с будто резцом вырезанными сухожилиями и мышцами, приобретали вид весьма внушительный и в споре вид их часто становился дополнительным аргументом в его пользу. Старшина вышел из дальнего угла, где молча до того наблюдал за происходящим. Узнав о намечающемся собрании комитета и его причине, он заранее у Проскуренко уточнил подробности происшествия. – По всему выходит, что мы не мичмана обсуждать должны, а тебя Антипов, – он уставил на Антипова свой шишковатый, с глубоко въевшимся в кожу машинным маслом указательный палец.

Собрание притихло. Возражать Штыркову, одному из первых флотских революционеров, не решался никто, и он спокойно развивал свою мысль:

– И совершенно прав мичман, что на твою профессиональную безграмотность указал: во все времена на корабле уважением пользовались те, кто является в первую очередь специалистом в своём деле, а потом уже на все остальные его прелести смотрели… Поэтому первый вывод предлагаю такой: матросу Антипову объявить выговор, как позорящему звание революционного матроса, поставить на вид его слабую подготовку по специальности и проконтролировать исправление этого дела; а второй… что вы там хотели сказать, господин лейтенант?… – обратился старшина к Грузнову.

– Что необходимо согласовать мероприятия политической направленности с мероприятиями общекорабельными и выработать официальный регламент их проведения.

– Это верно, – согласился Штырков. – Это делу не повредит. Стало быть, голосуем. Кто «за» перечисленные выводы? – он первым поднял руку и обвёл взглядом присутствовавших.

Выводы были приняты большинством голосов. Всего три матроса проголосовали «против», два – воздержались.

– Что ж, объявляю заседание закрытым! – подытожил Грузнов и расписался в протоколе.

По окончании заседания Владимир первым вышел из кубрика.

Вернувшись в каюту, он раздражённо снял китель, прилёг на койку, до онемения сжав челюсти. Сердце билось часто, взвинченный, приготовившийся к борьбе организм медленно возвращался к спокойному режиму работы. Владимир проклинал своё ранение, повлекшее переназначение с «Лихого».

Вечером он вышел покурить на верхнюю палубу, снова встретился с Рюхиным. Вернее Рюхин, уже стоя одной ногой на трапе, заметил Владимира, подошёл к нему.

– Не заняты?

– Нет.

– Пойдёмте, поужинаем в одном местечке, там меня штурман должен ждать.

Владимир спустился вниз, предупредил об отлучке Стужина, и они с минёром сошли на берег.

Вечер был тёплым, светлым, шли не спеша, наслаждаясь погодой.

– Неужели после февраля в Гельсингфорсе ещё остались действующие заведения? – спросил Владимир.

– А разве я сказал, что мы идём в заведение? – улыбнулся Рюхин. – Нет, заведений нет. Все те, кто их держали, разбежались от греха в первые же дни, чтобы не служить соблазном для матросов.

Рюхин привёл Владимира в окраинный район города, неподалёку от железнодорожных мастерских.

Скромные, аккуратные двухэтажные домики тянулись стройными рядами. Остановившись перед одним из них, Сергей постучал в окно. Вышел хозяин, нестарый ещё финн, но суровое выражение лица добавляло лет к его облику. Он поздоровался с Рюхиным за руку, взглянул на Владимира, коротко кивнул ему, и пригласил гостей пройти, пропуская их вперёд, чтобы закрыть дверь. Они задержались при входе. Хозяин указал на первую справа квартиру. Владимир заметил, что ход на второй этаж заколочен.

Из глубины квартиры доносился приглушённый мужской голос.

– Штурман Айну развлекает, – с улыбкой пояснил Рюхин, вешая в тесной прихожей фуражку на оленьи рога на стене, служившие вешалкой.

Хозяин повёл их в комнату, из которой слышался голос. Это была небольшая, но чистая кухня. Там за пустым столом сидел штурман, а напротив него, у печи, чистила картошку белокурая девушка. Она взглянула на вошедших гостей, и Владимир сразу определил, что она – дочь хозяина: тот же слегка вздёрнутый нос, тот же широкий разрез изучающих глаз. На лице девушки застыла лёгкая улыбка, с которой люди обычно слушают заведомую забавную ложь.

– Здравствуй, Айна, – поздоровался Рюхин.

– Здравствуйте, – сказал следом Владимир.

– Здравствуйте, – ответила она чистым русским выговором, на мгновение задержав взгляд на Владимире.

– Ну, Ерхо, чем угостишь? – обратился к хозяину Рюхин, присаживаясь к столу.

– Картошка и оленина, – ответил хозяин, чуть растягивая слова, лицом не выражая ничего. Владимиру подумалось даже, что он не особенно-то рад их видеть.

– О-о, царский ужин, – в предвкушении потёр ладони Сергей.

– Осторожнее в выражениях, – сказал Грузнов, – теперь это слово запрещённое…

– Ну, хорошо, пусть будет – королевский. И самогон свой тоже тащи, Ерхо, будь добр.

Хозяин кивнул и вышел, а девушка начала расставлять на столе тарелки, выставила крупно нарезанный хлеб и молодой сыр. Скоро вернулся Ерхо с бутылкой мутноватого самогона, поставил на стол три стакана.

– А себе? – взглянул на него Сергей.

– У меня сегодня ночная смена.

– Ох, Ерхо, матросам бы нашим твою сознательность, глядишь и дельное вышло бы что-нибудь… Ерхо – машинист, – пояснил Сергей Владимиру, разливая по стаканам самогон. – Ну, мир вашему дому, – взглянул он на хозяина.

Ерхо чинно кивнул в ответ, и офицеры, негромко ударив стаканами, выпили.

– Вполне… – оценил самогон Грузнов, ставя стакан на стол, и закусил хлебом. – Мы, Владимир… простите, забыл, как вас по батюшке?

– Алексеевич.

– Так вот, Владимир Алексеевич, мы, признаться, к Ерхо наведываемся не только из-за простой и здоровой крестьянской пищи: и на корабле с голоду не помрём, а вот выпить иногда хочется, есть грешок. Да только в нынешнее время, когда это удовольствие официально запрещено и чего только не гонят предприимчивые дельцы, того и гляди выпьешь какую-нибудь гадость и ослепнешь тут же. Не хотелось бы… А Ерхо нас из своих запасов угощает, можно не переживать на этот счёт.

– Есть и другая причина нашего посещения, да, Гриша?.. – усмехнулся Рюхин и взглянул на Грузнова.

– А я и не скрываю, что сражён Айной, – сказал штурман. – Вот перед вашим приходом как раз снова силки расставлял.

Айна улыбнулась, укоризненно качнув головой.

Рюхин снова наполнил стаканы.

– Что же, стало быть, за Айну, – сказал он, поднимая стакан.

– За Айну! – подтвердил Грузнов и подмигнул девушке, но она, встретившись взглядом с Владимиром, не смеющимся, тоже стала вдруг серьёзной.

– Айна, что там с едой? – спросил Сергей. – А то мы окосеем пока дождёмся.

– Ещё несколько минут.

Скоро девушка поставила на стол небольшие горшочки с мясом и картошкой.

– Садись с нами, Айночка, – сказал Григорий.

– Я не голодна. Мы с отцом уже поужинали, – сказала она и направилась в свою комнату. – Если что-то понадобится, зовите.

Ерхо тоже встал из-за стола, проговорив:

– Пойду вздремну перед сменой.

Сергей вынул из кармана бумажник, заплатил за ужин.

– Спасибо, Ерхо.

Хозяин снова молча кивнул, убрал деньги в карман и вышел.

– Неплохой дядька, – сказал, глядя ему вслед, Рюхин, – несмотря на то, что дремучий и нелюдимый с виду.

– И, несмотря на то, что революционер, – дополнил Грузнов и закурил, немного откинувшись назад от стола, посмотрел на Владимира, спросил: – Ну-с, Владимир Алексеевич, как вам сегодняшнее собраньице-заседаньице? Проняло?

– Не то чтобы проняло, но ощущения познал ранее не испытываемые, – отшутился Владимир, не желая вновь воскрешать злобу. – А кто тот здоровенный кочегар?

– А-а-а… ваш заступник? Штырков, старшина кочегаров, – штурман выдохнул в сторону дым, раздавил в пепельнице окурок. – Он среди матросов пользуется большим авторитетом, как вы поняли уже, наверное. Большевик. С ним ещё человек десять-двенадцать большевизм исповедуют, всё пытаются остальным матросам втемяшить в голову, что революция – это, прежде всего, дисциплина и высокая самоорганизованность.

Штурман снова наполнил стаканы, выпили.

– Хорошенькую же дисциплину они показали в феврале, – заметил Владимир. – А какого политического мнения, в основном, придерживаются офицеры в Гельсингфорсе?

– Разного, – ответил Рюхин. – Есть и сочувствующие революции – в большинстве своём из бывших студентов, естественно заражённых бациллой политической борьбы; и недоучившихся, в связи с войной раньше срока выпущенных из корпусов гардемаринов, тоже грешивших, по молодости лет, видимо, политическими страстями.

– Ну, а те, кто постарше, вроде нас, ни симпатий, ни антипатий не выражают, – сказал штурман. – Берём пример с Ивана Ивановича Ренгартена, флаг-офицера по оперативной части штаба командующего флотом, потому как сам командующий, Максимов, среди офицерства уважение потерял из-за своей ретивости в служении революции. Ещё добрая весть: недавно флаг-капитаном по распорядительной части штаба назначен капитан 2 ранга Щастный, бывший командир «Пограничника» – брата нашего «Стрелка», уважаемый в наших рядах офицер. Он, поговаривают, стал вхож в «кружок Ренгартена», а значит – есть вполне реальные надежды на светлое будущее – объединение подобных людей всегда внушает надежду на лучшее.

– Что за «кружок Ренгартена»? – поинтересовался Владимир.

– Тех, кто, не рубит сгоряча… – помедлив, туманно ответил Грузнов, и Владимир почувствовал, что штурман чего-то не договаривает, видимо, пожалев о своей излишней болтливости с незнакомым, по сути, человеком. Владимир не стал допытываться, возникло молчание.

– Ещё, что ли, самогона попросим? – спросил Рюхин, взглянув на опустевшую бутылку, потом на Грузнова.

– Можно. Я скажу Айне.

– Конечно-конечно, – улыбнулся Рюхин.

Штурман вышел и вернулся через несколько минут с новой бутылкой. Больше разговоров на политические темы за столом не вели.

К концу ужина все трое изрядно запьянели, Владимир, уже чувствую подступавшую грань помутнения сознания, всё же, сообразил сбавить обороты, но это не спасло его от досадной случайности: когда офицеры уже прощались с Айной и толкались в прихожей, выходя из дому, Владимир, неудачно повернувшись, зацепил стоявший на подоконнике горшок с цветком. Горшок со звоном разлетелся вдребезги, из образовавшегося на полу холмика земли, погибельно склонившись, торчал цветок, обнажив с одной стороны тонкую паутину корней.

Айна взглянула на Владимира так, что его, даже пьяного, ожгло, и вспомнились постоянные наставления матери о том, чтобы он воздерживался от выпивки.

Владимир хотел было собрать осколки, но девушка строго прервала его намерение.

– Не трогайте!

Владимир виновато опустил глаза, пролепетал:

– Я принесу вам другой горшок.

– Не нужно, – не глядя на него, ответила девушка.

Владимир первым протиснулся в дверь. Рюхин, чтобы разбавить ситуацию, попытался пошутить, но безуспешно. Грузнов пожал руку Айны, потянулся к ней, чтобы поцеловать, тоже как будто шутя, но девушка проворно увернулась.

Офицеры вышли и направились домой – на корабль.

11

По мере распространения «тезисов» Ленина в народе, триумф его, вопреки ожиданиям, таял, мерк героический ореол.

Почти маниакальное упорство, с которым он пытался доказывать соратникам состоятельность своей программы как единственно реального способа вырвать власть из рук буржуазии, ещё больше отдаляло их от него. Категоричное неприятие Лениным других точек зрения делало любое общение с ним тяжёлым, напряжённым. Его незаурядность стала камнем преткновения в работе партии, недовольство становилось обоюдным. Раздражаясь, он считал своих товарищей глупцами, политически близорукими людьми. То, что для него было очевидным, для них требовалось разжёвывать и доказывать. Каждый вечер Надежде, супруге, приходилось выслушивать его возмущения.

Она не пыталась успокаивать мужа или, тем более, переубеждать, только молча слушала его язвительные речи с меткими обзывательствами в адрес некоторых своих товарищей, и постепенно он успокаивался, хмурый и злой садился за стол, вновь брался за работу, до поздней ночи просиживая за написанием своих трудов, всю энергию направляя на это.

Петроград переживал жестокие дни. Эйфория свершённой революции постепенно рассеивалась, а ситуация в городе и стране нисколько не улучшалась. Правительство правило, но не управляло. Рабочие то и дело объявляли забастовки: социально-экономическое положение государства по-прежнему было критическим; новое правительство не выполняло своих обещаний, да и не было в состоянии их выполнить.

На улицах городов процветал бандитизм, а на фронтах с каждым днём росло число дезертиров.

Как бы кощунственно это ни звучало, – Ленина всё происходящее оживляло, вызывало злорадный азарт – всё идёт ему на руку: пускай ещё беды и нужды хлебнут, не хотят понять по-хорошему – поймут по-плохому!

Снова все силы были брошены им на культивирование его программы в сознании людей, звучавшей в простых коротких лозунгах так заманчиво: «Землю – крестьянам!», «Рабочим – хлеб!», «Народам – мир!», «Вся власть Советам!».

И упорство его, наконец, стало приносить первые всходы, дело сдвинулось с мёртвой точки: граждане вновь стали обращать своё внимание в его сторону. Утраченное влияние постепенно возвращалось. Теперь только вовремя и точно нужно нажимать правильные рычаги, чтобы поскорее разогнать локомотив ненависти народа к Временному правительству.

Вопреки своей натуре, Ленин молча принимал наветы о своём пособничестве Германии в деле дестабилизации положения в стране: оправдания – главный обвинительный аргумент, да каждому дураку и не ответишь. Пускай болтают, время всё расставит на свои места. Он – умный человек, он извлёк урок из апрельского съезда. Теперь он знает, кто есть кто. Теперь он знает, кто чего стоит. Теперь он знает, что общественное сознание не поспевает за его мыслью. Что ж, он это учтёт и впредь не будет спешить.

Снова упреждая остальных, он ясно видел главное: поднять вооружённое восстание в сложившейся обстановке будет совсем не сложно. Эта мысль успокаивала и радовала его. Да, поднять вооружённое восстание не составит труда, нужно только точно рассчитать время и ударить наверняка.

Агитационная волна захлестнула столицу. По несколько раз в день на заводы, фабрики, предприятия приходили агитаторы от различных партий, натруживали свои глотки, срывали голоса – старательно сулили лучшую жизнь. Уже через несколько часов такой обработки, огромного объёма информации и новых революционных терминов у слушавших их рабочих голова шла кругом. И отойдя потом в сторонку в минуты «затишья», чтобы перекурить и обсудить услышанное, они смущённо признавались друг другу, что совершенно запутались и не понимают, чем одни крикуны лучше других…

То же самое происходило и по всему фронту, растянувшемуся извилистой смертоносной лентой от Балтийского до Чёрного моря, на флотах и в тылу, и граждане, в большинстве своём, желали установления уже хоть какой-нибудь дееспособной власти.

Ленин, прозорливо оценив обстановку, главную ставку делал на общее недовольство населения затянувшейся войной и на желание народа, особенно военнообязанной его части, закончить её скорейшим образом. И партия большевиков рьянее всех обещала сделать это, называла вывод России из войны своей главной задачей, только справившись с которой, следовало бы браться за налаживание внутренней жизни в стране. Заключение мира с Германией стало основной линией работы партии. Это находило наибольший отклик в народе. Не каждый мог точно и внятно сказать что-то о партии большевиков и их программе, но в понимании почти каждого они были борцами за мир и равноправие.

Керенский же, напротив, прекращения войны не желал, хотя некоторые члены Временного правительства, смотревшие на происходящие события более трезво, пытались доказывать ему, что дальнейшее участие России в войне становится для государства губительным и невозможным хотя бы с экономической точки зрения.

Ленин настаивал только на одном: необходимости передачи всей полноты власти Советам. Он почти открыто призывал своих сподвижников силой свергнуть Временное правительство и упорно бросал на благодатную почву свои семена: «Долой войну!», «Долой капиталистов!», «Вся власть советам!». Разве могли такие лозунги оставить равнодушным изнурённого неблагодарным трудом и тяжёлой жизнью рабочего человека?

К середине июня число людей, примкнувших к партии большевиков, значительно возросло. Ленин понимал, что именно сейчас, когда Временное правительство осторожничает и пытается угодить всем и сразу, нужно во что бы то ни стало привлечь на свою сторону рабочий класс, нужно действовать решительно. Именно решительность станет залогом успеха.

Подогреваемые различными агитаторами, граждане всё чаще устраивали митинги. И к 1-му съезду Советов, во второй половине июня, брожения стали обретать угрожающий характер. Толпа Кронштадтских матросов окружила однажды Таврический дворец, где заседал Всероссийский ЦИК Советов, требуя передать всю власть Советам – основная масса матросов была большевиками, и требования были соответствующими.

Заложником толпы, окружившей Таврический дворец, стал прибывший на совещание министр Чернов, которого от матросского самосуда чудом удалось спасти на его счастье рядом оказавшемуся Троцкому. Троцкий, полюбившийся матросам за свой ораторский талант, сумел уговорить их отпустить Чернова, втайне же, опасаясь не за его жизнь, а за свою политическую репутацию: тяжело было бы объяснить своё бездействие, если с Черновым, не дай бог, случилось бы что-нибудь нехорошее.