Читать книгу Вся его жизнь - Александр Олегович Богданов - Страница 1

Дорога из Коломны до Путиловского завода пешком занимала чуть больше часа. Вдоль семиэтажных домов на набережной Екатерининского канала, мимо верфей, через Калинкин мост, вдоль заводских заборов, мимо Нарвских ворот, за которыми начинались деревянные дома, огороды и пустоши. Трамвайная линия, проложенная при царе до Ораниенбаума, теперь действовала только до Автово. Чтобы добраться до завода, пришлось бы ждать, потом толкаться в переполненном салоне, потом выходить на кольце у Нарвских ворот и пересаживаться на другую линию, снова толкаться в трамвае. Татьяна хотела сосредоточиться, подумать о предстоящем выступлении, и поэтому пошла пешком. Но как ни старалась она повторять заготовленную речь, мысли уносили ее ежеминутно то в прошлое, то в будущее. Пейзаж Нарвской заставы напоминал о дурном устройстве жизни в царской России. Убогие рабочие окраины в соседстве с кричащей роскошью домов, построенных для внезапно разбогатевших вчерашних крепостных или выходцев из окраин империи, недоброй славы Калинкин мост, казалось, притягивавший публичных женщин всей столицы, облепленный кабаками парк Екатерингоф, куда папа водил их с сестрой лишь однажды, и куда идти второй раз не хотелось. Здесь жили люди, которые были Тане братьями и по роду, и по вере – простой русский народ. И они же были чужды ей по всякому человеческому свойству: языку, одежде, образованию, манерам. И оттого раньше так болело ее сердце, чувствуя непреодолимость барьеров между нею и ими, и оттого так радовалась она сегодня, чувствуя, что эти барьеры скоро будут разрушены. Уже сейчас, когда трудящимся дали почувствовать, что они-то и есть соль земли, самые важные люди, стало заметно, как тянутся батраки и чернорабочие за знаниями, как сопереживают театральным постановкам, как пытаются понять новую изобразительную манеру, и как старая культура нужна и интересна им. Прав Луначарский, когда говорит, что мы создадим человека, гармоничность которого не представить нам, однобоко образованным и воспитанным.

Таня забывалась в своих мечтах, радостно оглядывалась: а кругом тянулась рабочая окраина недавней столицы со следами нескольких лет разрухи. В двух кварталах налево по Обводному – Балтийский и Варшавский вокзалы – для стольких путь страданий и скорби! С августа 1914 года вокзалы как жерла мясорубок засасывали в себя сотни тысяч мужчин, тела которых одевали в шинели, чтобы затем где-то на западе сложить в гробы или обмотать остатки этих тел бинтами. А те, кто оставался целым внешне, сгорели изнутри. Где добрая крестьянская сила? Где желание строить и растить детей? Бежавшие с фронта в 1917 году солдаты ненавидели не стрелявшего в них немца или венгра, они ненавидели тех, кто жил в тылу, тех, кого они защищали в окопах. Они готовы были уничтожить каждого, одетого в пальто с бобровым воротником, каждого длинноволосого патриота. Они ненавидели каждую женщину, принадлежащую не им. Таня со страхом и омерзением вспоминала, какими глазами смотрели на нее солдаты весной 1917 года. И вот пролилась чаша палящего гнева и вековой обиды – революция!

Татьяна обратила внимание на это свое выражение и запомнила его (может пригодиться в речи). Теперь она шла уже за Нарвскими воротами, по неухоженным городским предместьям. Мороз, ветер. В стороне от дороги выглядывали из-под снега обломки досок, чуть дальше покосившийся деревянный дом – скорее всего, следы сентябрьского наводнения не успели убрать до снега. В чем можно обвинять большевиков? В этом наводнении? Чуть ли не все сторонники старого режима многозначительно покачивали головами, мол, Божья десница продолжает карать нас.

Это правда, что такого не было целый век1. Но как быстро горожане убрали почти все следы наводнения! И не из-под палки, не за деньги. Люди поднялись на борьбу с последствиями бедствия будто на борьбу со злом. Таня тоже внесла свой труд в общее дело – приводила в порядок берега Пряжки. Никогда раньше ей не приходилось таскать тяжелые бревна, доски и ветви сломанных деревьев. Но более захватывало ее воображение то, что никогда раньше ей не приходилось трудиться в коллективе незнакомых людей, объединенных общей целью. Десятки людей как она носили тяжести, разбирали завалы из мусора, засыпали землей промоины. Татьяна, работала, забыв время и самое себя. Размечтавшись, она поглядывала на окна, из которых когда-то смотрел на мир незабвенный поэт, девичий демон и пророк революции – Александр Блок. Еще гимназисткой она узнала, где эти окна и, бывало, специально прогуливалась по пыльной набережной Пряжки. Было так странно, что его уже три года нет в живых, и он не видит, как меняется Россия, стряхнувшая морок царизма, прогнавшая интервентов! И без отдыха принявшаяся за труд!

Таня не замечала, как по мере приближения к Путиловскому заводу, возрастал ее восторг. Это так свойственно молодости: ждать от будущего чуда. Но во время обновления страны ждать добрых перемен будет не только молодость. «Масштаб перемен далеко выходит за пределы России, кажется, что большевикам под силу вертеть земной шар по своему решению. Разве не так? Разве сегодня глаза рабочих всех стран не устремлены с надеждой на российского рабочего, дерзнувшего построить мечту – общество справедливости!»

Татьяна остановилась, чтобы немного успокоиться, она знала, что чрезмерное преждевременное волнение повредит выступлению. Она знала это еще с неудачных выпускных экзаменов, которые она, гимназистка-отличница провалила в 1916 году.

Полгода назад она вышла замуж за инженера Ивана Кирпичникова. Он работал на Путиловском с 1922 года. Свадьбу долго откладывали потому, что, хотя завод работал, заказы поступали нерегулярно, и платы за труд не хватало для содержания семьи. Но вот уже год как простоев на работе у Ивана не было, и молодые люди наконец решились. В это же время, когда среди разрухи и бедствий пробился росток новой семьи, старый Путиловский завод тоже ожил, задышал. «В ряды его рабочих, испытанных забастовками, 1905 годом, революцией, сражениями с Юденичем, вливаются молодые. Какая смена! Простые ребята, но как они заряжены жаждой переустроить мир! Умея только писать и считать, они понимают, что их знаний недостаточно для больших задач современности. Поэтому они сами попросили руководство завода помочь им организовать школу рабочей молодежи, найти им учителей. И вот теперь Татьяна тоже работает на Путиловском заводе. Она учитель русского языка и литературы».

«Все, надо успокоиться!»

Пройдя через проходную, через внутренние проезды к третьему цеху, Татьяна вошла внутрь. Среди остановленных станков стояли работники. Как много! Несколько сотен человек собрались на митинг. Приглушенный гул голосов, у всех серьезные сосредоточенные лица. Совсем нет следа развязности, свойственной простым людям, когда они собрались вместе в таком количестве. Татьяна почувствовала, как комок собрался у нее в горле. И одновременно она почувствовала благодарность этим людям: за их верность, за единомыслие, за твердость в убеждениях, за память и за любовь. За любовь к Ленину. Ровно год назад он умер, но не ушел, о чем так явно свидетельствует внимание, которым люди встречают каждое слово ораторов.

Татьяна уже перестала сдерживать свои чувства. Она волновалась, но не боялась выступления. Когда подошел ее черед говорить, ей помогли забраться на трибуну, собранную из ящиков. Она говорила о том, что Ленин – это титан, который подхватил мир, падающий в пропасть, о том, что его сил хватило, чтобы не только удержать мир от падения, но и вывести на путь, которым ему надлежит двигаться к счастью. Она говорила о том, как благодарна Ленину за возможность участвовать в деле создания справедливого общества, за счастье быть нужной в этом деле для других. Она говорила о потрясающем чувстве единства, которое дает каждому вера в торжество справедливости не где-то в раю, а в нашей стране, в нашем городе. Она говорила о том, что даже смертью своей этот человек вдохновляет нас на труд и на подвиг во имя будущих поколений. Татьяна говорила так, как будто молилась. Слушающие молчали, и в полной тишине Татьяна будто молилась от лица всех:

– В этот скорбный день, когда трудящиеся всего мира вспоминают трагически оборвавшуюся жизнь горячо любимого вождя Владимира Ильича Ленина, мы должны помнить об обещаниях, данных нами в день его смерти: гордо нести знамя мировой революции, строить новое общество и полагать на эти задачи все свое время и силы. Ленин жив, если мы действительно следуем его заветам, и его пример вдохновляет нас на свершения и выполнение его гениальных планов. Я горда тем, что наш город – город великой революции теперь носит имя ее вождя, и это имя как маяк указывает нам путь к нашему будущему, где не будет уже слез и угнетения.

Ее выступление завершили горячими аплодисментами, а некоторые старики и женщины даже вытирали глаза.

– Ну что же, товарищи, лучше и не скажешь! – услышала Таня голос следующего оратора. Она чувствовала, что приходит в себя, возвращается к действительности. Сзади стоял Иван и держал ее за талию. Она оглянулась и посмотрела ему в глаза с одним ясным вопросом: «Ну как?» Иван тихонько улыбнулся и слегка кивнул головой: «Хорошо». Таня нетерпеливо отвернулась к трибуне, показывая, что хоть она и понимает, что время для подробной оценки ее речи неподходящее, Иван мог бы как-нибудь подробнее выразиться. Иван понял ее движение и тихонько поднял к губам и поцеловал ей руку. Всегда он такой, старорежимный! Все ее женское естество откликнулось на этот знак любви, но она не считала такие жесты уместными в современном обществе. А что подумают ее ученики? Она своим примером показывает им, как следует жить и трудиться свободной женщине. Таня немного обиделась, но рук Ивана со своей талии не сняла.

Выступили еще два человека: старый рабочий, который рассказывал, как он беседовал с Лениным и секретарь партийной ячейки завода, завершивший митинг. Люди стали расходиться. Вокруг Тани собрались ее ученики. Они смотрели на нее с восхищением и молчали. Только Самсон Кириллов, ученик слесаря, проговорил по-псковски:

– Вот бы мамка моя или сестрЫЦЫ так сказать могли! Татьяна Васильевна, мы все, как Вы сказали, так и думаем.

– Ничего, Самсон, пройдем с вами курс обучения, подготовлю вас для поступления в университет. Будете еще лучше говорить. Но говорить – не главное, главное – это дела. Сколько нам предстоит сделать! Будем трудиться и будем счастливы, мы – первое поколение свободного труда.

Все дружно закивали головами.

– Ну ладно, товарищи, до свидания! Не забудьте подготовить домашнее задание!

Иван, стоявший чуть в стороне, подошел, взял Таню под руку и, отводя ее, заговорил на ухо:

– Товарищи позволят мне осуществить права трудящегося мужа и завладеть вниманием своей ненаглядной трудящейся жены?

– Ты болтун!

– Ну, так позволят? – Иван театрально огляделся, – молчание – знак согласия. Таня, как хорошо ты сказала! Умница!

– А подробнее?

– Лучше и не скажешь. Ты же слышала, как о твоей речи отозвались.

– Я слышала, но ничего не запомнила. Я как будто не здесь была, когда говорила. А теперь я хочу узнать подробности.

– Как описать совершенство?

– Ваня, пожалуйста! – Татьяна начинала сердиться, ей так хотелось узнать, что удалось в речи, а что нет, – мне кажется, что я недостаточно убедительно говорила.

– Недостаточно убедительно? Нет. На мой взгляд, излишне восторженно, но люди верят твоей восторженности.

– Ты всегда многословен не к месту, а попросишь всерьез оценить мои слова, так «краткость – сестра таланта». Восторженно! А я, между прочим, не сказала и сотой доли того, что у меня внутри. Знаешь, я сегодня особенно ярко чувствую, как важно то, что мы живем в городе, называющемся Ленинград. Хочется быть сильной, хочется трудиться и страдать, хочется подвига, чтобы те, кто придет после нас были счастливы. Хочется, чтобы дети наши вспоминали о нас и о нашем времени и завидовали нам, в какое прекрасное время мы живем. И хочется вырастить наших детей сильными, честными, справедливыми людьми, достойными того общества, какое мы для них построим.

– Танечка, митинг кончился!

– Не смейся! Ты только представь, что увидят наши дети лет через семнадцать!

– И представить страшно!

– Опять смеешься?! – Татьяна обиженно отвернулась.

– И откуда у тебя эта пролетарская восторженность, ты же дочь офицера?

– И откуда у тебя этот барский гонор?

Тем временем в цеху остались только рабочие. Загудели станки, и Иван с Татьяной вынуждены были выйти на улицу. Они молча побрели, Таня обиженно надула губы. Вдруг Иван сделал резкий шаг вперед и, повернувшись к ней лицом, с виноватым видом, но твердо сказал:

– Предлагаю меняться: у тебя будет пролетарский гонор, а у меня барская восторженность.

Татьяна рассмеялась и обняла Ваню. Всегда он так: шутит, и не простить его невозможно.

– Дурачок ты мой! Любишь меня?

– Люблю тебя!

– И мы никогда не расстанемся?

– И даже смерть не разлучит нас.

Таня вздрогнула и посмотрела на мужа. Ни тени усмешки в его лице не было, он смотрел на нее прямо и серьезно, а в глазах можно было рассмотреть ту самую восторженность, о которой они спорили. Только чувство его было адресовано не людям вокруг и не всему миру, а только ей одной. У Тани перехватило дыхание, и она в тот же миг поняла – от счастья. Она крепко прижалась к мужу, слилась с ним.

– Ваня, у нас ребенок будет. Это уже точно.

Иван схватил Таню на руки, закружил, затанцевал, стал целовать ее в губы. А потом, резко остановившись, поставил ее на землю и слегка приглушенным голосом воскликнул:

– Ура, товарищи!

Таня звонко засмеялась, и ей было уже не столь важно, что сегодня день скорбной памяти, что личное счастье уводит человека от борьбы за счастье всех людей.

Иван Кирпичников познакомился с Татьяной Удомлянцевой четыре года тому назад. Их познакомила Танина сестра, Калерия, когда представила всей семье своего героя-спасителя. А история ее спасения такова: возвращаясь декабрьским вечером 1920 года с работы в Обуховской больнице, у Аларчина моста она попалась на глаза матросскому патрулю. Спустя короткое время стало понятно, что никакой это не патруль, а два обыкновенных бандита. Они остановили ее под предлогом проверки документов, потом сообщили, что вынуждены сопроводить ее в ВЧК для «реквизиции нетрудового элемента в трудовую армию и перевоспитания контры». Они повели ее по направлению к Никольской площади. Пройдя буквально несколько шагов, один из них остановился напротив неосвещенного подъезда.

– Погоди, Петюня, что-то там нечисто. Пойду, проверю.

Он нырнул в темноту парадной, а затем вернулся и сообщил:

– Все чисто!

Словно по сигналу второй бандит толкнул Калерию и потащил внутрь. Там в темноте они сорвали с нее шубу, доставшуюся от бабушки и уже порядком поношенную. Лера не успела даже крикнуть, и ей хотелось бы поверить, что этим закончится, но они попытались сорвать с нее платье. Собрав все свои силы и ловкость, она вывернулась из рук бандитов и кинулась на улицу. В это время к своей парадной подходил Иван. Из распахнутой двери выбежала ему навстречу женщина, а следом за ней, настигая ее, гнался матрос с маузером. Матрос увидел Ивана и закричал: «А-а-а! Контра! Держи!» Не добежав трех шагов до Кирпичникова, женщина поскользнулась и упала под ноги не успевшему отреагировать матросу. Тот, споткнувшись, ничком рухнул на мостовую, маузер из его руки выскочил под ноги Ивану. К Ивану же кинулась с мольбой женщина: «Гражданин, спасите!» Тут еще в дверях парадной показался третий участник событий. Иван совсем не хотел связываться ни с патрулями, ни с бандитами. Он шел домой, продав и установив очередную буржуйку (за неимением другой работы, приходилось заниматься этим). Но что-то его заставило наклониться и взять подлетевший к нему маузер. Следующие события Иван оценивал уже вполне ясно. Второй мужчина, двинувшийся к ним из двери парадной, в нерешительности остановился, а тот, что преследовал женщину, медленно поднялся и протянул руку:

– Отдай!

– Кто вы? – коротко и четко спросил Иван. Надо отметить, что на продаже буржуек он много не разбогател, но один покупатель расплатился с ним черным кожаным пальто. В нем Иван выглядел очень весомо для граждан новой России.

– Мы патруль. ВЧК.

– Ваш мандат?

– Ах ты, контра! Отдай маузер.

– Мандат!

– Он не заряжен.

– Сейчас проверю, – Иван направил дуло прямо в лицо ближайшему матросу-бандиту. Другого достойного для мужчины выхода из сложившегося положения не было, но Иван пожалел, что зашел уж слишком далеко. Правда, предчувствие тяжелой развязки мгновенно охладило разум у всех участников. В темноте трудно было различить, какое выражение приняло лицо бандита, но он не двигался, что показывало его испуг.

– А, ну, стой! – крикнули за спиной у Ивана. И тут же двое матросов кинулись бежать. Это вовремя подоспел настоящий патруль – трое в кожаных пальто. Двое кинулись за бандитами, а третий остановился рядом с Лерой и Иваном.

– Что случилось, граждане?

– Напали на женщину. Видимо, бандиты. А я просто шел домой.

Калерия не могла ничего сказать, только начала плакать, трястись и кивала в ответ на задаваемые ей вопросы.

– Тоже домой шла? Патрулем представились?

Иван остановил спрашивающего:

– Позвольте, гражданин, женщине одеться. Мороз ведь.

– А во что ей одеться-то?

– На нее в парадной напали. Там, наверно, одежда.

Лера снова закивала и задрожала.

– Пройдемте, граждане, посмотрю. Вы передо мной, – сказал патрульный.

Огонь зажженной спички выхватил из темноты валявшуюся шубу. Патрульный сам поднял ее и подал Калерии. Другой спичкой он еще раз осветил парадную, ища другие следы преступления, но ничего не нашел.

– Одевайся, гражданочка, – сказал он смягчившимся голосом, – придется с нами пройти, заявление составим.

Спичка потухла на этих словах, и Иван успел осторожным и быстрым движением положить на каминную полку2 маузер, который он спрятал в карман при появлении патруля.

Калерию и Ивана сопроводили в отдел ВЧК, составили протокол, попросили припомнить приметы преступников. Какие приметы можно было разглядеть в темноте? Два широкоплечих мужчины среднего роста, одетые в матросскую форму. Отдельно поинтересовались, чем нападавшие были вооружены. Калерия дрожала и отвечала сбивчиво, сказала, что к ней применили силу, а Иван упомянул про маузер, но не стал говорить, что он в итоге оказался у него. Видя, что из пострадавших больше ничего не вытянешь, уполномоченный отпустил их.

– Гражданин Кирпичников, я могу попросить Вас проводить Удомлянцеву? Наши патрули разошлись, проводить некому.

– Конечно, провожу. Только бы эти двое нам снова не попались.

– Они теперь забились как клопы в щель и носа на улицу не покажут, можете быть уверены. И мести с их стороны не бойтесь. Вы их не разглядели, а они вас точно не разглядывали.

Лере было невыносимо гадко: она стыдилась, что посторонние мужчины видели ее в таком унизительном положении, она продолжала бояться нападавших, и еще ей стало горько оттого, что за ее обиду эти двое не ответят. Иван будто угадал ее мысли:

– Калерия, не расстраивайтесь, что их не поймали. Они уже себя наказали. Каждый ведь своим аршином меряет. Если они к женщинам так относятся, значит, и к матерям своим. Пусть думают, что их матери – доступные женщины, пусть живут с этим.

Лера ничего не поняла, но ей стало легче, и она запомнила слова Ивана. Спустя несколько дней, она почувствовала, что не только не стыдится, а ждет встречи с ним. «Каждый меряет своим аршином. Если он из-за меня жизнью рисковал, значит, я для него такой жертвы достойна».

Так Иван стал другом семьи Удомлянцевых. Сначала заочным – Калерия часто вспоминала смелого и достойного человека. А потом, когда Иван встретился ей на улице (они жили рядом), Лера привела своего спасителя знакомить с родными. Она не могла не полюбить его: сердце наполняли восхищение смелостью и извечная женская мечта быть спасенной героем, и еще робкая надежда на взаимную любовь. Как у семнадцатилетней девушки, хотя Лере было уже двадцать пять, и характер ее был закален работой сестры милосердия, несколько лет ежедневно соприкасающейся со страданиями больных и раненых. Но надежде этой сбыться было не суждено. Иван заинтересовался младшей сестрой, Татьяной. Калерия приняла его выбор без ревности, навсегда запечатав в сердце верность своему рыцарю.

Таня, в свою очередь, видела и понимала чувства сестры и не хотела сближения с Иваном, боясь делать ей больно. Но ничего не получалось. Все петербургские знакомые ее круга и возраста потерялись в наступивших временах, погибли, бежали к белым или озлобились на весь свет. Их место заняли новые люди, тот самый народ, о котором было столько говорили в их семье при прежнем режиме. Удомлянцевы горячо приветствовали пробуждающиеся народные таланты, но обе барышни грустили, если представляли себе мужа, с которым не поговоришь о поэзии. Даже такая малозначительная деталь, как толщина ломтей нарезаемого хлеба, вызывала их осуждение. А вот Ваня – человек воспитанный, и это сразу понятно. А еще он человек умный, смелый и веселый. Но и это еще не все! Иван притягивал к себе как магнит, женское чутье безошибочно угадывало в нем природную силу, которая дается очень немногим, да и то, по преимуществу выходцам из крестьян и позволяет выстоять под любыми ударами и вывернуться из любой беды. Как за каменной стеной – приходило на ум Тане, когда она думала о нем. Спустя два года Таня сдалась своему чувству, а еще через год они поженились.

Иван Кирпичников был внуком крепостного крестьянина Ярославской губернии. Собственно, и прирожденным Кирпичниковым он был первым. Его дед, крупный волжский заводчик, носил фамилию Казаматов. Никто из старожилов не мог припомнить, откуда в русской деревне эта татарская фамилия, да еще у крепостных. Но Казаматовы были в деревне многочисленны: семь дворов. Некоторые семьи уже и не хотели считаться родней с однофамильцами, они подхватывали свои уличные фамилии – Татариновы, Федотовы и так и записывались в паспорта. Но дед Ивана Наум Казаматов твердо держался своего родового имени, и своей своеобразной веры, наполовину раскольничей. Он откуда-то взял, что его предок, первый Казаматов ушел от преследований истинного православия к басурманам, у них получил прозвище Казамат, гулял по Волге вместе с Разиным, а после того, как татары потребовали от него отказаться от Исуса, бежал от них и вернулся к родителям. Здесь он поклонился барину в ноги и был прощен без всяких для себя последствий. Ходил Наум в Никонову церковь, но священников не жаловал. Барина своего презирал, и считал себя и себе подобных неизмеримо выше помещиков – пустых людей. И только однажды он должен был признать, что барин оказался умнее его. За полгода до манифеста об отмене крепостного права Наум выкупил себя и всю свою семью. Барин дал себя уговорить и сбросил цену. Наум остался доволен сделкой. Раньше он гордился собой за трудолюбие и разум, который дал свободу всему его роду, и снисходительно посматривал в сторону барской усадьбы. Теперь он смотрел на барина как на ровню крестьянину, что еще больше принижало благородное сословие.

«Шельма! Знал, что гнилой товар продает!» – сказал Наум после того, как узнал, что свободу дали всем. И пошел обсудить обман к своему соседу, который также выкупил себя и сына за полгода до крестьянской реформы – Михаилу Опекушину. Много позже, когда Опекушин-младший3 уже был знаменитым скульптором, Наум любил повторять, если ошибался в расчетах: «Да, дурень я! Только я да Михаил свободу покупали. Она и тогда недорого стоила, а сегодня и даром никому не всунешь». «Одно добро – теперь на кирпич свою фамилию ставлю. Пусть знают люди, на чьих трудах Россия стоит».

Фамилия Кирпичников приклеилась к его сыновьям за род занятий Наума. Он построил кирпичный завод. «А что тут трудного?» – отвечал Наум на расспросы повзрослевшего внука, – «Вот лес, в лесу глина. А вот – Волга». Иван запомнил этот нехитрый ответ.

Младший сын Наума, Павел, захотел жить своей головой и уехал в Петербург. Здесь он открыл ломбард. Это новое для тогдашнего времени занятие быстро принесло ему хороший доход. Он открыл еще два ломбарда, купил небольшой дом на Васильевском острове, отдал сына в гимназию и зажил вполне крепким буржуа. Но так продолжалось недолго: через десять лет после отъезда Павел вернулся в родную деревню навсегда, еще живой, но уже заметно исхудавший. Туберкулез убил его за следующие три месяца. Мать с младшей сестрой Ивана остались жить в доме у свекра – Наума. А сам Иван отправился в Петербург – доучиваться в гимназии и поступать в университет. Все это совершилось, как того хотел отец Ивана, и в 1915 году Иван Павлович получил диплом инженера-путейца. Затем полгода он проработал на Николаевской железной дороге, а потом был призван в действующую армию. Ну, а дальнейшая судьба его мало отличалась от судьбы его товарищей: его величество случай заменил государя императора.

Происхождение Удомлянцевых было совсем иным. В 1445 году, как о том свидетельствуют летописи, в княжение Василия Второго в битве у стен Спасо-Евфимева монастыря под Суздалем воевода Алексей Сухой из Можайска многих татар поразил и сам принял лютую смерть. В чем заключались мучения, летопись не уточняла. Этот Алексей был прародителем Удомлянцевых. Следующим важным событием в истории рода были события смутного времени. Никита Удомлянец привел отряд конных воинов в ополчение князя Пожарского. За личные заслуги при освобождении Руси он был избран на земский собор 1613 года от тверской земли. Значение рода стало возрастать. Но недолго. Уже в царствование Алексея Михайловича старший в роду попал в опалу, поскольку нелестно отзывался о друге царя – Никоне. С тех пор Удомлянцевы честно служили престолу, но никогда не добились значительных высот. История рода вызывала в каждом новом его поколении размышления о справедливости: на престоле сидели Романовы, которые древностью рода не превосходили Удомлянцевых. И заслуги их перед Россией до избрания на царство неизвестны. А уж после Петра вообще говорить о законности царской власти всерьез невозможно. Но понятие о долге и чести в роду было настолько крепким, что более верных слуг престолу цари не могли себе пожелать. Эта двойственность в двадцатом веке проявилась довольно своеобразно. Боль об угнетенном народе и жалость к несчастной судьбе родины соединялась с презрением к Николаю, и эти чувства разделяли все члены семьи. Но Удомлянцевы – на протяжении всей своей истории воины, и нарушить присягу для них немыслимо. Поэтому они находились среди сторонников царя ровно до момента его отречения. С момента его отречения они стали яростными его гонителями. Приносить присягу повторно Василий Удомлянцев отказался и ушел в отставку. Но это мало что решало в его профессии. Уже с 1906 года он занимался в основном испытанием новейших взрывчатых смесей. Поэтому, перейдя в разряд гражданских ученых в апреле 1917 года, он совсем не изменил своих занятий. Все также лаборатория в Новой Голландии и полигон на берегу Ладоги ждали его указаний. Имел он и свой резервный арсенал боеприпасов в Кронштадте. Именно из этого арсенала получил свои заряды крейсер Аврора перед самым своим знаменитым рейдом 25 октября 1917 года, именно из рук Василия Удомлянцева. Аврора тогда подошла к Английской набережной, спустила шлюпку, на которой на берег переправился Василий и пешком отправился домой, благо жил он совсем рядом. Через час после этого с той же стоянки Аврора произвела холостой выстрел в сторону Зимнего дворца. Услышав его, Василий обнял жену и сказал: «Вера, меня могут расстрелять за участие государственном перевороте. Я хочу, чтоб ты знала: последний мужчина в роду Удомлянцевых служит Богу и родине без измены».

– Кажется, они уже догадались! – шепнула Таня на ухо мужу, когда ее родители ушли из столовой.

– Как ты это поняла? – откликнулся Иван.

– Мама второй раз за день спрашивает, как я себя чувствую.

– Ну и что? Может ты, с ее точки зрения, болезненно выглядишь.

– А с твоей точки зрения?

– С моей – ты прекрасна.

Татьяна заулыбалась. В этот момент в столовую вошла Вера Филипповна.

– Танечка, что с тобой? Что-то с тобой не то. Только что улыбалась, а вот я вошла, опять погрустнела.

– Мама, все хорошо.

– А может, ты беременна?

По лицам молодой пары пронеслась буря эмоций. Возникло недолгое молчание, но его длительность была вполне достаточной для того, чтобы все стало окончательно понятно. Влюбленные молодые люди напрасно полагают, что могут легко скрыть от окружающих свои чувства. Достаточно было один раз внимательно пронаблюдать за взглядами, которые они бросают друг другу, чтобы понять, что у них есть какая-то тайна. Ну, а какая тайна может быть у молодой семьи?

– Так? Правда? – Вера Филипповна часто задышала. Было неясно, волнуется она от радости или от негодования, – Василий, Василий!

Она повернулась к Ивану.

– Зря вы, Ваня, нам раньше не говорили. Можно подумать, что мы для вас посторонние.

– Вера Филипповна! Мы попусту не хотели Вас беспокоить.

– Как попусту? Мир новый, но человек прежний. Для меня дочери и внуки не пустое, – Вера Филипповна к месту и не к месту упоминала про новое устройство общества.

– Я хотел сказать, что Таня могла и ошибиться, – от игривости и благодушия у Ивана не осталось и следа. Он уже явно хмурился.

В столовую вошел Василий Алексеевич.

– Василий, наша Танечка ждет ребенка.

Иван ничего другого и не предполагал: Ребенка ждет Танечка, про то, что он тоже принимает участие, не упоминается.

Василий Алексеевич был более тактичен. Он подошел к сидящим Тане и Ивану и положил левую руку на плечо зятю, а правую – на плечо дочери.

– Дети, дорогие! Я счастлив. Таня, хорошо ли ты себя чувствуешь?

– Все хорошо, папа.

– Жизнь этого человека будет иной, чем у нас с вами. Наша задача сделать все, чтобы он был счастлив. Когда вы ожидаете?

– В сентябре, – ответила Таня. Ваня тоже было открыл рот, но подумал, что будет выглядеть глупо, и промолчал. К нему начала возвращаться веселость.

– Вот бы летом усадьба наша пригодилась! – сказала Вера Филипповна.

– Да. И изба простая пригодилась бы. Живы – слава Богу! – Василий Алексеевич улыбнулся жене с легкой укоризной.

Он обнял сидящих Таню и Ивана.

– А сестре сказала?

– Нет.

– Эх ты! Она обидеться может. С каких пор у тебя тайны от нее? Обязательно скажи. А мы, Вера, пойдем.

Татьяна действительно никогда не держала тайн от сестры. Но только до появления Вани в их семье. Он разделил их с сестрой. Причем Таня понимала, что это она прячется от Леры, а не наоборот. Но все-таки с не проходящим напряжением ждала, что ее слова откликнуться болью в сердце Калерии – так она понимала ее чувства. Так она думала, когда стала встречаться с Ваней, когда объявляла об их свадьбе. Так думала и теперь. Но Лера видела ситуацию иначе: один раз примирившись с безответностью своей любви, она радовалась возможности оказаться ближе к Ване через сестру. Она даже сильнее стала любить ее, будто пытаясь стать частью их союза. Поэтому, когда Таня сообщила сестре о том, что беременна, Лера радовалась не меньше самой будущей мамы, ведь теперь появлялась еще одна ниточка, тянущаяся от Вани к ней. Радость сестры даже озадачила Таню. Но чувства беременной женщины подвижны, и скоро Таня перестала сомневаться в чистоте и искренности сестры. И с тех пор они стали ближе друг другу, чем были в детстве, когда все у них – и игрушки, и секреты, и чувства были общие.

Зато сильно удивился Ваня. Жена периодически стала высказывать ему обвинения, что он недостаточно внимателен к Калерии.

«Детская болезнь левизны в коммунизме»4. Можно, конечно, рассуждать, что семья – пережиток буржуазного строя, но Иван и сам не хотел делиться женой и себя не предполагал в роли общего мужа. О половой близости, конечно, не шла речь, но чувства, предназначенные супруге, с его точки зрения, не могут быть отданы кому бы то ни было, даже если речь идет о бытовых мелочах. Эти же принципы он применял ко всем. Он хотел бы, чтобы белье гладила и суп готовила его Таня. Иван привык к этому в семье отца и деда, которые, хотя и держали слуг, настаивали, чтобы суп варили жены. От этого он был счастлив. Он мог есть и то, что приготовили Лера и Вера Филипповна, он мог даже похвалить вкус этой пищи, но нельзя было требовать от него наслаждаться так, будто это приготовили любимые руки. А Таня высказывала недовольство недостаточной благодарностью Калерии именно в сравнении с той, которую он высказывал ей. Теперь она часто перекладывала свои заботы на сестру.

Недоволен Иван был и общественной активностью жены. Несмотря на беременность, она не только рабочее, но и все свободное время проводила в школе рабочей молодежи. Ученики, говоря по-старорежимному, ее боготворили. Педагоги вместе с учениками решили в три года подготовить первых абитуриентов, и дело у них шло очень успешно.

И вместо того, чтобы отношения в семье расстраивались бы от невнимания мужа к беременной жене, они стали расстраиваться от невнимания беременной жены к мужу.

Таня чувствовала себя превосходно, так хорошо, как никогда в жизни. Мама и сестра приставали к ней с вопросами о здоровье, и эти расспросы вызывали в ней жалость по отношению к ним: к сестре – к ее незнанию настоящего женского счастья, к матери – к ее тяжелому опыту вынашивания детей. О том, что женщине плохо, когда она ждет ребенка, Таня наслушалась с детства довольно. И вот теперь оказалось, как далеки эти рассказы от Таниной действительности. Первое время она еще напряженно ждала неприятных сюрпризов от своего тела, но тело ее ликовало. И вскоре возликовала и ее душа. Все в это время у нее получалось, и все было легко. Недовольство мужа она или не замечала, или устраняла его своей искренней радостью в общении с ним. «Барсучок ты мой», – говорила она, видя его недовольное лицо, – «барсучок, барсучок, барсучок!» И Иван переставал дуться, обнимал полнеющий живот жены и отлагал все свои обиды в сторону, хотя обед, приготовленный тещей или свояченицей, приносил ему не больше удовольствия, чем обед в рабочей столовой. А когда ребенок начал ощутимо толкаться, Иван переполнился восторга и утвердился в чуждых прежде для него представлениях, что брак – союз товарищей, которые свободны и делят друг с другом только минуты радости. В трудную минуту поддержать могут еще и друзья, и коллектив, но они в таком случае не становятся же членами семьи.

Дом, в котором жили Удомлянцевы, был оборудован очень комфортно: ванны в квартирах, воздушное отопление, лифт. Теперь, правда, ни лифт не работал, ни отопление. Но жили они на третьем этаже, так что подниматься было нетрудно. А отапливали квартиру плита на кухне и печь в гостиной, в которой теперь разместились старшие. В холодное время с ними жила и Лера. А в комнату Кирпичниковых Ваня установил изумительную буржуйку. Ванна осталась на месте и даже иногда использовалась. Василий Алексеевич и Вера Филипповна предпочитали баню, а Таня и Лера с детства привыкли и любили мыться в ванне. Ваня тоже предпочитал баню. Таня даже дразнила его: «Ваня любит баню, Ване в ванне тесно». Но после того, как перестала действовать домовая кочегарка, мыться в ванне было не слишком удобно: надо было греть воду и тащить ее через полквартиры, да и дров тратили на это немало, а это лишние расходы.

Мылись, как было заведено издревле, по субботам. Школа рабочей молодежи работала также в свободное от смен время – после их окончания и по воскресеньям. После мытья в бане Таня должна была отправиться к ученикам. Но уже в зале для мытья выяснилось, что горячая вода закончилась. Таня решила подождать горячей воды, но так и не дождалась, и не помывшись отправилась в школу. Да еще и опоздала. Эта неприятность разозлила бы кого угодно, но Таня теперь легко переживала неприятности. Она даже решила использовать ее в процессе обучения.

– Товарищи, простите за опоздание, – сказала она, когда вошла в помещение, приспособленное под учебный класс, где ее ждали ее сорок учеников, – сегодня банный день, но в бане не было горячей воды, я ждала, пока ее дадут.

– Это кочегар напился! – отозвался Говоров.

– А может дров не хватило, воруют дрова. И больше всего начальство банное таскает. А может и кочегар, – подхватил Зайцев Вася, – это только расстрелами лечится. В гражданскую только так справились. У нас на складе стена в девятнадцатом году рухнула, мужички повадились таскать трубы. Столбы из них для оград делали. Пока одного оченно бесстыжего не пристрелили на месте, не утихомирить было. Да и после того бывало.

– Оставим, товарищи. Это, будем надеяться, в прошлом. У нас занятия по русскому языку. По-русски говорят не только Толстой и Горький, по-русски говорит наш народ. И хоть делается это не всегда правильно, построение слов и предложений может показать нам, что правила языка человек применяет, следуя внутреннему инстинкту, чувству языка. Приведу вам просторечный пример. Она написала на доске:

Это что же-то такое получается?

Человек приходит в баню, раздевается,

Открывает кран горячий,

Холодина там собачий.

Легкий смешок пробежал по классу.

– Где здесь допущена ошибка?

– Холодина собачая, а не собачий, – высказался Кирилл Самсонов с места.

– Кирилл, прошу Вас соблюдать правила поведения и отвечать стоя по разрешению учителя. Этим Вы показываете свое уважение к товарищам и к педагогу.

Кирилл встал.

– Вы хотите сказать, что прилагательное собачий должно быть употреблено в женском роде в соответствии с родом существительного, с которым оно сопряжено? – продолжила Таня.

Кирилл закивал, на лице его выразилось восхищение тем, как научно сформулировала его мысль учитель.

– Это не верно, – завершила Таня.

Кирилл явно растерялся. С мест послышались голоса:

– Да как же так, Татьяна Васильевна?

– Собачая холодина-то!

– Тише, тише! – Таня стала успокаивать учеников, – какой род у слова холод, Кирилл?

– Он мой, мужской, – отвечал ученик.

– А холодина – всего лишь производное от слова холод с использованием суффикса «ин». Суффикс имеет значение преувеличения основного значения. Холодина – сильный холод. Вот вам другие примеры: дом – домина, враг – вражина. Вражина проклятый, домина огромный. Разве вы скажете домина огромная? Так?

Кирилл снова в восхищении закивал головой, хотя это объяснение полностью уничтожало его прежнее мнение.

С места поднялся Александр Говоров.

– А как же тогда дружина, лепнина? Они женского рода.

– Садитесь, пожалуйста, Кирилл. Слова, которые Вы назвали, Саша, слова образованные с суффиксом «ин» имеют новое значение, полностью отличающееся от прежнего значения. Дружина – это отряд, а не крепкий друг, лепнина вообще образовано не от существительного, а от прилагательного лепной. А то, что они женского рода, объясняется характером нашего языка. Существительные, оканчивающиеся на «а», скорее всего, женского рода, поскольку их звучание смягчено: дорога, страна, скамейка. Собственно, поэтому вы и обманулись.

А ошибка в другом. Кто попробует найти?

– Нет, Татьяна Васильевна, мы не знаем.

– Сдаемся.

– Давайте разберем первую строчку по частям речи: «Это» – местоимение указательное, «что» – местоимение вопросительное, «же» – частица, усиливающая звучание местоимения «что», «такое» – опять местоименное, указательное, «получается» – глагол. А что такое «то»? Это особый суффикс. Он имеет значение неопределенное, если соединяется с местоимениями, например, «где-то», «кто-то», или значение подчеркивающее, если употребляется с другими частями речи: «я-то не знаю», «ходил-то он далеко». Подобные свойства имеет еще суффикс «ка». В соединении с глаголами он придает глаголу свойства побуждения или приказа: «сходи-ка», «пойдем-ка». А вот к частицам суффиксы не присоединяются. «То» относится к местоимению «такое» и соединяться дефисом с «же» не должен.

Рабочие слушали учителя как завороженные. И в то же время впитывали Танины слова как изголодавшаяся по дождю земля. Неудивительно, что они так быстро учились. За полгода они уже неплохо ориентировались в языкознании.

– А как же слово «вот-ка»? – спросил Кирилл Самсонов, как будто его озарило.

– Что? – переспросила Татьяна.

– Ну, вот-ка. Ты куда лопату дел? А вот-ка она!

– По-моему, сказано не очень красиво. Но ошибки никакой нет. «Вот» – это местоимение, к нему суффикс можно присоединять. Ну что, а теперь давайте продолжим разбирать суффиксы, как у нас обозначено в плане?

Иван рос честолюбивым мальчиком. Еще в детстве, когда он приезжал к деду в гости, он ощущал особое отношение соседей к своей семье и, прежде всего, к деду. Удивительное имя его вставало в сознании ребенка в ряд со сказочными героями – Ильей Муромцем, царем Салтаном. И отец Ивана тоже был фигурой по деревенским понятиям великой. Дядя Семен, брат отца работал, продолжая дело Наума. Из казаматовского кирпича Никита Понизовкин5 построил свой крахмало-паточный завод и всю оставшуюся жизнь оказывал разного рода услуги семье деда. Это тоже знали в деревне и проникались уважением к роду Казаматовых-Кирпичниковых. Ничего удивительного, что Иван привычным делом считал жизненный успех. Способности его в учебе были не то, чтобы выдающиеся, но очень заметными. Он учился на отлично, и не прилагал при этом особых трудов. Первым ударом судьбы были болезнь и смерть отца. Ваня не был привязан к нему, но смерть явила перед ним свое лицо, высушив до костей близкого человека, могучего и неуязвимого, и, Ваня понял это ясно, пообещала придти в свое время за ним. Как он любил отца, Ваня понял только, когда гроб засыпали землей. Отец умер летом, в доме Наума, на родине Казаматовых, поэтому никаких перерывов в учебе, связанных с переустройством жизни, не было. К осени тринадцатилетний Иван отправился в сопровождении дяди в Петербург, а мать с сестрой остались жить в доме деда. Дядя обратился за помощью к своему бывшему соседу – Александру Опекушину. Михаил уже умер, а его сын Александр стал знаменитым скульптором, общался со знатью. Нужно было как-то устроить Ваню: найти ему походящий пансион или хотя бы подходящего гувернера. Опекушин мог оказать в этом услугу. Александр Михайлович, несмотря на всероссийскую известность, денежное благополучие и эстетический род занятий, оставался в обыденной жизни тем же расчетливым, цепким мужиком, который дело знает, а желание пыль в глаза пустить презирает. Он купил участок в конце Каменноостровского проспекта, построил там свою мастерскую и жилой дом для своей семьи. Мастерская обликом своим вышла гораздо интереснее дома. А в доме, чтобы расходы превратить в доходы, сдавал квартиры в наем. Тут же сговорились, что Ваня поселится в доме Опекушина, все же на глазах своего человека. Но присматривать за ним Александр Михайлович не обязывался, подыскал ему гувернера-немца, что было дорого, но, по мнению дяди, деда и Александра Михайловича, необходимо. Кухарку же взяли из своих, ярославских. Так Ваня перебрался с Васильевского острова на Петербургскую сторону. А дядя закончил оставшиеся дела отца, продал дом и ломбарды, а деньги приобщил к своему делу. Получаемый с них доход тратился на Ваню, его мать и сестру, а остальное, если оставалось, откладывалось на будущее.

Состоявшаяся разлука с матерью была то ли вторым, то продолжением первого удара судьбы. Ваня учился теперь в гимназии Карла Мея. И учеба, в отличие от прошлого времени, давалась ему тяжело. Ване пришлось много заниматься, чтобы не оказаться в числе отстающих учеников. Зато он привык к простой истине – результат зависит от приложенных усилий, и приучился ценить даже малую победу. Это очень помогло ему в дальнейшей жизни. Поколение изнеженных отпрысков трудолюбивых родителей, выбившихся в люди на рубеже веков, отправилось на войну. Эти люди, которые должны были стать опорой трону, его и сгубили, как думал Иван. С одной стороны, они испытывали тяжелую обиду на Романовых за крепостное право или черту оседлости, что было понятно, а, с другой стороны, нисколько не испытывали благодарности за предоставленные возможности подняться по общественной лестнице. А ведь такие возможности отсутствовали еще у дедов этих людей. Когда стало понятно, что война – это не недоразумение, они стали брюзжать, осуждать и не желали по своей воле сделать то, что они должны дать на войне – труд для общей победы. Солдаты, презиравшие это чванливое, но трусливое болото в начале войны, возненавидели его после того, как многократно и напрасно умылись кровью своих товарищей. Когда после окончания университета и непродолжительной работы по специальности, Иван прибыл в действующую армию в 1916 году, он встречал, преимущественно только ненависть в глазах солдат. «Им-то умирать, а я только пути подвоза ремонтирую. И развоза их трупов по домам». Когда фронт уже устойчиво двинулся на восток, потребности в ремонте путей уменьшились, поскольку уменьшилась территория, которую занимала Российская империя, Ивана Кирпичникова перевели в Псков обеспечивать беспрепятственное прохождение эшелонов с военными товарами. Здесь он встретил отречение царя. Товарищ его хвастал, что лично принимал поезд «А» 1 марта 1917 года, перевозивший тогда еще Его Императорское Величество, и он же давал зеленый свет этому поезду, увозившему гражданина Романова.

Здесь же встретил Иван и октябрьский переворот. А затем без перерыва началась гражданская война. Ивану по положению своему больше соответствовало белое движение (все-таки буржуа), но он чуял крестьянским нутром, что с этими благородиями каши не сваришь, и оказался прав. Псков был оккупирован германскими войсками, Иван продолжил работать на железной дороге. Осенью 1918 года во время формирования немцами для войны с большевиками северного русского корпуса он был определен в состав команды бронепоезда. Но этого бронепоезда не существовало, и никто в тогдашней обстановке не удивлялся и не усмехался такому противоречию. Наступление Красной Армии на Псков за 2 дня в клочья разметало северный русский корпус, и Иван уже окончательно сделал свой выбор и обходными путями бежал от перспективы службы теперь уже в эстонской армии и оказался в голодном Петрограде без средств к жизни. Оставалось только записаться в Красную гвардию, чтобы не сдохнуть с голоду. Эта перспектива умереть за рабочее дело удручала. Если уж он не умер за веру, царя и отечество, свободу, равенство и братство, погибать за чужой интерес глупо. Помог случай: две женщины беседовали на улице, и одна жаловалась на холод в квартире. Он остановился и, представившись инженером паровых котлов, предложил исправить ситуацию. Женщина так изумилась, увидев печника с университетским образованием, что согласилась, а Иван действительно исправил ситуацию, переложив часть дымохода (уж азы кирпичной кладки ему были известны с детства). Печка стала топиться, а он предложил продать им маленькую печь для того, чтобы поберечь дрова. Никакой печи у него не было, но он сумел вывернуться. Буржуйки кормили его два самых тяжелых года.

Вырвавшись в Советскую Россию, Иван хотел ехать к матери, но она сообщила, что дядя его активно поддержал савинковский мятеж в Ярославле6, за что был расстрелян как организатор. Появляться в таких условиях в деревне было самоубийственно. Наоборот, мама с сестрой отправились в голодный Петроград. Ехали, но недоехали. И судьба их осталась неизвестна. Дети дяди Семена, тоже разъехались, не оставив вестей о себе. Так крепкое родовое дерево Казаматовых разлетелось в щепки.

В 1924 году Путиловский завод активно восстанавливался. Иван смог устроиться на восстановление транспортных механизмов. В условиях кадрового голода он был очень заметен, инженерное мышление и опыт работы на фронтовой железной дороге делали его незаменимым. Кроме того, Иван отлично понимал труд рабочего, поскольку своими руками попробовал очень многое – от кладки печей до кузнечного дела. Что только не делали! Ремонтировали паровые котлы полученных с фронта паровозов, выправляли рельсы и рассчитывали дополнительные усиления к ним в местах перегибов, реквизировали лебедки неисправных лифтов из жилых домов, собирали вагоны и вагонетки из имеющихся останков. Через год он стал ведущим специалистом на заводе по ремонту и транспорту и уже участвовал в рабочих совещаниях у директора наравне с начальниками цехов. К этому времени проснулось в нем, казалось, безвозвратно ушедшее как юношеская мечта, честолюбие. И ведь это не пустая мечта, как у многих: все у него получалось. Он вполне заслуженно ожидал успеха на службе, как когда-то в университете задумывался о том, дослужится ли когда-нибудь он до министерской должности. Теперь он видел, что это вполне ему по силам и вполне возможно. Исполнение его честолюбивых ожиданий, которое пусть еще только началось, делало его сторонником нового строя.

Иван, хотя не считал важным для жизни политические убеждения, с детских лет не мог определиться, с кем он: со сторонниками переустройства мира или с теми, кто против революций. Время от времени он даже мучился этим вопросом. Наблюдая рабочих и батраков, нанимавшихся к деду и дяде, он чувствовал себя выше этих людей. Просто такова судьба: сильные и умные живут лучше не потому, что отбирают кусок у других. Эти другие просто не в состоянии взять то, что не им предназначено. И даже в нравственном отношении он находил свой круг выше, чем рабочий класс. Иван видел, сколько отдает его семья на благотворительность. Был и особый повод считать своих более нравственными людьми: дядя прижил с одной батрачкой ребенка. Жена дяди, чтобы избежать позора, взяла мальчика к себе в дом и воспитывала как собственного сына. Иван знал об этом, но не знал, кто из его четверых двоюродных братьев незаконнорожденный. В то же время, Иван понимал, что он, хоть и способный мальчик, собственными усилиями не заслужил права на университетское образование, и, если бы у каждого были бы такие же возможности как у него, скорее всего, Иван был бы вынужден считать их себе ровней в силу их собственного развития. Поэтому он находил справедливым требование равных возможностей для всех.

Деяния временного правительства Иван считал маниловщиной, перерастающей в смердяковщину. Но и Николай был ему противен, поэтому он соглашался с республиканской властью. Когда к власти пришли большевики, Иван был согласен с их требованиями справедливости, но думал, что установившаяся власть – человек в крайней степени опьянения, который рухнет через несколько шагов. Белое движение Иван считал собранием истерических дураков и предателей царя и России. Кроме того, он вспоминал пренебрежение, какое встречал уважаемый им Александр Михайлович Опекушин в среде лиц с портретов Серова7. Это до глубины души возмущало Ивана: ничтожные прожигатели жизни не считали себя достойными подать руку крупнейшему русскому скульптору потому, что он родился крепостным. Так Иван все время был посторонним.

И вот наконец пути развития молодого советского государства и Ивана Кирпичникова совпали. Иван почувствовал свой труд нужным обществу и увидел, что общество готово вознаграждать его по заслугам. Иван почувствовал, что это его государство, его строительство. Только лишь излишне фанатичная вера его жены в коммунизм иногда озадачивала его и напоминала, что он, возможно, опять недостаточно свой в новом обществе.

– Танечка, что на ужин? – спросил Иван после того, как они с женой наобнимались, и он перецеловал ее раздавшийся живот. Он пришел с работы, и Татьяна в этот вечер была дома.

– Надо у мамы спросить. Она готовила.

Иван разозлился, но не дал себе воли.

– Таня, я люблю из твоих рук есть. Вера Филипповна хорошо готовит, но она не ты. Я могу и в рабочей столовой питаться в таком случае.

Иван уже устал повторять, что он с детства привык, что для мужа готовит жена, что так он будет видеть заботу о себе.

– Какая сейчас из меня кухарка? – ответила Таня, показав на свой живот, – ведь я же не могу для тебя одного готовить, надо и для папы с мамой, Леры. На пять взрослых людей. Надо в лавку сходить, печь растапливать. А я еще домашние задания проверяла.

– Таня, ты ведь меня просто ломаешь. Я только привык в доме у жены жить, а теперь еще ты готовить для меня перестала. Думаешь, это мне легко?

– А ты думаешь, мне легко?

– Конечно, тебе трудно. Но я ведь не каждый день тебя прошу. У тебя выходной. Когда ты мне последний раз готовила?

– Ваня, к чему этот разговор? Скоро я точно тебе готовить не смогу. Мама тоже уже недовольна, что столько времени у плиты проводит. Надо кухарку нанимать.

– Домработницу, по-вашему.

– По-нашему?

– По-советски, по-социалистически.

– А ты, что же, опять в стороне?

– Извини, не злись, пожалуйста. Я удивился, что ты прислугу по-старому называешь. Помню, ты рассказывала, что теперь говорить так нельзя, поскольку старые названия унижают трудящегося человека, – Иван выговаривал слова излишне ясно, и это можно было принять за издевку.

– Оговорилась, – Татьяна ответила так, будто хотела поскорее закончить разговор.

Повисла пауза, во время которой Татьяна ждала, что Иван извинится за свое невнимание к ее здоровью. Она почему-то вдруг стала жалеть, что он не интересуется ее здоровьем, хотя оно у нее было превосходным.

– Что же ты не спросишь, как я сходила в женскую консультацию?

Женские консультации для того времени были делом новым. У Ивана это словосочетание вызывало смех, он представлял себе старух на завалинке. Сейчас он должен был подавить в себе улыбку, хотя в нем тут же растеклось веселье.

– Проконсультировалась? Что сказали?

– Взвесили, живот измерили. Опять сказали, что по всем признакам роды будут в начале октября.

– Может, и правда?

– Не знаю, что и думать. По моим расчетам – середина сентября это самое позднее.

– Новолетие по-церковному.

– Ну, знаешь, Ваня! Ты меня не перестаешь удивлять. То советское – это ваше, то новолетие церковное вспомнил. Шутишь?

– Нет. Просто вспомнилось.

– Так что ты скажешь, если домработницу наймем?

– Я понимаю, надо нанимать. Только грустно это мне. Когда я без матери стал жить, мне кухарка готовила. Хорошо готовила, может быть даже лучше, чем мать, только мамину пищу я бы ни на какую другую не променял.

Таня успела обидеться, но быстро отошла: Иван потерял всех родных, может быть даже навсегда, и чувства его были понятны. Таня даже немного всплакнула. Она обняла Ивана, потом потихоньку вышла из комнаты, и через два часа она кормила вторым запоздалым ужином Удомлянцевых и Кирпичникова. Во время этого ужина было решено нанимать домработницу. Ваня сидел счастливый, потом, когда уже все спали, он, уже лежа в кровати, долго рассказывал жене о том, как они будут жить, о том, как у него хорошо складывается на работе, о том, какая красавица у него жена, хоть и через чур идейная. И всю оставшуюся ночь Татьяна не могла уснуть, поскольку не могла освободиться от жарких объятий Ивана. Даже во сне он не отпускал ее от себя.

Наступил май. В квартире Удомлянцевых появилась домработница. Найти ее оказалось делом затейливым. Она должна была быть честной и работящей. С улицы не возьмешь, без рекомендаций не обойтись. Рассматривались 2 варианта: домработница живет у себя, а работает у Удомлянцевых, и домработница живет у них в квартире. Второй вариант был предпочтительней, поскольку платить пришлось бы меньше, и работница всегда была бы на виду – не пьет ли, с кем общается. Прежние, старорежимные связи и Удомлянцевых, и Кирпичникова были порушены. Многие бежали из России и даже были убиты, а оставшиеся предпочитали не общаться, то ли презирая тех, кто продался большевикам, то ли опасаясь презрения к себе. Ивану же возобновлять свои старые связи было опасно. Можно было бы спросить на Путиловском среди рабочих или учеников Тани. Большинство из них были из деревень и имели родственниц, которые могли бы работать по дому. Но сама идея нанять домработницу свидетельствовала о барском отношении к жизни и испортила бы Ване или Тане будущее. Поэтому оставалось только одно – спросить у красных офицеров, с которыми общался Василий Алексеевич. Это тоже могло обернуться неприятностями, но Удомлянцев карьеру не строил, а его знания и опыт для молодой республики были слишком ценны, чтобы портить с ним отношения. Василий спрашивал у некоторых офицеров, которые могли бы держать домработниц (и, скорее всего, держали), не помогут ли они найти домработницу ему. Но ему несколько раз ответили отказом, а один раз даже с раздражением ответили, что красные офицеры не нэпманы. Василий Алексеевич записался на прием к самому начальнику кронштадтской базы. И только он с некоторым укором и сетованием о том, что советские офицеры напрасно стыдятся бытовых потребностей, взялся помочь. «В советском государстве уважаем любой труд, в том числе и труд по дому, – сказал он, – Но также и отдых трудового человека следует уважать. Если Вы после трудового дня хотите отдохнуть, а не чистить картошку, какой дурак скажет, что это барские замашки? У меня дома трудится домработница. Я знаю, что она искала работу для сестры. Оставьте адрес, если она еще не устроилась, я пришлю ее к Вам. А большего я для Вас не смогу сделать. Я домработницами не командую». Так в квартире Удомлянцевых появилась домработница Оля. Ее поселили в маленькой комнатенке за кухней, которую пришлось освободить от запаса дров.

Приближались роды. Танин живот уже было ясно видно. Ребенок подрос и стал ощутимо толкаться. Как только Таня ложилась, начиналось буйство: малыш толкался руками и ногами во все стороны. Татьяне казалось, что живот у нее ходит ходуном. Спать от этого становилось невозможно. Проводя долгие ночные часы без сна, она постоянно возвращалась мыслями к родам. «Как она их перенесет? Здоровым ли родится ребенок? Получится ли у нее родить? Это ведь надо уметь делать. А я не умею. Вот, Ваня рассказывал, что его бабушка умерла после родов, причем вторых. То есть, она рожать уже умела! А что, если, ребенок застрянет, и оба умрут. Как их тогда отпевать? Так и лежать в гробу будут вдвоем. А потом тела сгниют, останутся два скелета. Археологи найдут их и сразу поймут, в чем дело, заплачут. Какая муть в голову лезет! А все-таки как их отпевают? Мать – понятно, а ребенок? У него же имени нет, он даже не дышал. Так и со мной может быть. Сколько женщин умирает от родов! И что-то давно не слышала я, что кто-нибудь умер. Значит, приближается чья-то очередь. Может, моя! Чтобы хорошо рожать, таз должен быть большим. А у меня что? Папа раньше говорил: «Статуэточка ты моя»!

Если я умру, Ваня женится второй раз? Если ребенок будет жить, наверно, не женится. Будет его растить, мачеху не приведет в дом. В какой дом? К папе с мамой? Вот кошмар будет, если приведет! Нет, не приведет. Но ему так тяжело будет. Он начнет на малыша кричать. А если я с ребенком умру? Женится? Наверно, женится. Погорюет, погорюет. А на ком он женится? Не на ком. Ему нужна женщина развитая интеллектуально, а кругом все такие простые. Через десять лет, он, конечно, пару бы себе нашел, тогда образование распространится. Но эти десять лет еще прожить нужно.

А может, ему на Лере женится? Правильно! Если я умру, он должен на Лере жениться. Если ребенок жив будет, Лера к нему как к чужому не будет относиться. Лере тоже замуж неплохо бы выйти. И развита она интеллектуально, скучно вместе не будет. Лера Ваню любит как родного. А он ее любит?»

Таня стала будить мужа.

– Ванечка, проснись. Ваня, ты Леру любишь?

Иван открыл глаза, осмотрелся вокруг, понял, что еще не утро и снова погрузился в сон.

– Ваня, ты Леру любишь? – уже раздраженно спросила Таня.

– Нет, не люблю, – не открывая глаз, ответил Иван.

– Как тебе не стыдно? – обиделась Таня.

– Не люблю. Она значит для меня неизмеримо больше, она мне товарищ!

Тане стало горько и одиноко.

«Накануне своей возможной смерти, я думаю о его счастье, а он паясничает!»

Таня встала с кровати и пошла к сестре. Разбудив, она стала спрашивать ее о том же, о чем размышляла: как Лера смотрит на то, чтобы после Таниной смерти выйти замуж за Ивана? Калерия испугалась, стала уговаривать сестру выкинуть эти мысли из головы. Обе расплакались. Лера стала говорить, что ей сейчас не до замужества. Заведующий отделением уговаривает ее пойти учиться на врача. И по Таниному состоянию она видит, что врачи очень нужны, и обязательно согласится. Это значит, с осени она будет не только работать, но еще и учиться.

Таня в ответ на эти слова пожалела, что она пока учиться не может, а, если умрет, никогда не сможет. Обе вконец разрыдались, а когда немного успокоились, Лера предложила помолиться Богородице. Утешившись за этим занятием, Таня наконец уснула в кровати сестры. Так же, как когда-то в детстве, когда страхи одолевали ее, и она пряталась от них рядом с такой взрослой восьмилетней Калерией.

Утро сгоняло с каждого его ночной сон или его ночные кошмары. Иван просыпался раньше всех. Он очень удивился, не увидев жену рядом в кровати. На кухне ее тоже не было. В квартире было тихо, все спали. Ваня даже проверил, висит ли ее пальто в прихожей. Он пожарил на примусе яичницу, поел и с неприятным чувством отправился на службу. Василий Алексеевич просыпался немного позднее, Иван мог дождаться его и спросить, но не захотел посвящать тестя в их разлады или нарываться на выговоры с его стороны, если Таня успела пожаловаться отцу. Сегодня вечером, но не ранее он может увидеть жену и узнать, почему она не стала спать с ним.

Несмотря на лето, занятия в школе рабочей молодежи не прекращались. Каникул не было. Хотя Таня пока не собиралась прекращать работу, уходить в декретный отпуск, как следовало сказать по-новому, начальство уже подыскало ей замену – такую же как она молодую учительницу. Надо было попробовать ее в деле. Татьяна зашла в класс вместе с ней, представила ее ученикам:

– Это Анна Сергеевна Суслова. Она будет вести у вас уроки русского языка и литературы вместо меня.

Поднялся печальный ропот.

– Как же так, Татьяна Васильевна?

– Вы же обещали еще работать!

– Пока все останется по-прежнему, учить вас буду я. Анна Сергеевна будет мне помогать и входить в курс дела. Но она должна познакомиться с вами, а вы с ней. Вот сегодня урок знакомства. Прошу трудиться не хуже, чем вы трудитесь на моих уроках.

Но ученики не прислушались к просьбе Татьяны. Они шептались и в открытую зевали. Анне Сусловой стоило большого труда держать себя в руках и довести занятия до конца.

Когда ученики разошлись, барышни сели обсудить результат. Суслова сидела расстроенная и красная от волнения.

– Расскажите о себе, – начала разговор Татьяна.

– Я родом из Вятки. Отец служил матросом на крейсере «Варяг» и в 1904 году погиб. За это меня взяли на казенный счет учиться в Смольный институт8. Окончила его в шестнадцатом году. Мать умерла от испанки. Сейчас работаю в школе первой ступени у Пяти углов, на Разъезжей.

– Какие у вас были оценки?

– Четверки по закону божьему и по математике, остальные пятерки.

– А почему Вы хотите преподавать русский язык, а не математику или историю?

– Я гуманитарий. Старой исторической науке я не слишком верю, классическая литература устарела, а в новой слишком много пены. Остается русский. Только я вижу, что это мне не подходит.

– Почему?

– Не получается.

– Перестаньте, просто ученики меня полюбили как первого учителя, любого нового человека они встретят холодно.

– Так они не холодно меня встретили, отнюдь.

– Или так встретят. Люди простые, что чувствуют, то и покажут. Зато какие они благодарные ученики! Вот увидите. Только надо их заинтересовать.

В это время в класс заглянул Иван. Татьяна повернулась в его сторону и, сохраняя строгое деловое выражение лица, сказала

– Иван Павлович, здравствуйте! У нас совещание, если можно попозже.

– Я подожду, – Ивана покоробил этот официальный ответ, но он спокойно вышел, и остался ждать в коридоре.

– Анна Сергеевна, простите. Мы остановились на том, что нужно заинтересовать учеников. Как с детьми: поиграть в игру, к примеру. У вас в Смольном, наверняка, девочки в игры для ума играли.

– Играли. Только подойдут ли они здесь? У нас любимая игра у части девочек из дворян была – отгадывали происхождение по фамилии.

– Давайте, попробуем. У меня фамилия Кирпичникова. Что скажете?

– Довольно просто – фамилия по роду занятий. Кирпичник – либо тот, кто кирпичи делает, либо заводчик. Кладет кирпичи каменщик. Сын строителя был бы Каменщиковым. Вы женщина образованная, следовательно, и предок Ваш, скорее заводчик, а не простой рабочий. А, кроме того, тот, кто кирпичи делает, вечно в глине измазан. Его детей скорее бы Грязновыми нарекли. Так что, скорее всего, фамилия от заводчика.

– Браво! А про девичью фамилию что скажете? Удомлянцева.

– Удомлянец – выходец из Удомли. Правильно называю?

Татьяна кивнула.

– Это где, кстати?

– В Тверской губернии.

– Угадала. Дальше. У крепостных бессмысленно корни искать, у них фамилии только с середины прошлого века появились, а к тому времени они уже не одно столетие закреплены на земле были, и выходить в другие земли не могли. Продать могли другому помещику, фамилия теоретически могла и у крестьянина возникнуть, но маловероятно. Может быть, купцы?

– Нет.

– Ну, тогда дворянство, причем старое, допетровское. Для них важно было, откуда их предки.

– Отлично! Вот в эту игру и поиграете на следующем уроке.

– Интересно ли будет простым людям? Я вот Суслова, что особенного по фамилии скажешь? Только то, что предок сусло делал.

– Вот и посмотрим.

На этом женщины, довольные друг другом разошлись. Татьяна, как ни в чем ни бывало, кинулась на шею к Ивану, как только они остались одни.

– Ничего с тобой не поймешь! Что хоть сегодня ночью случилось? – пробормотал Иван, не ожидая проявлений нежности.

Таня сразу поменяла настроение.

– Ты совсем меня не замечаешь. Мне обидно. Мне страшно, между прочим, – уже снова почувствовав себя жертвой неумолимого рока, проговорила Таня.

– Танечка, да я только о тебе и думаю. И о малыше. Даже на работе нужно заставлять себя о делах думать. Ты все время у меня перед глазами!

– Правда? – игривым тоном спросила Таня.

– Правда! – подтвердил Иван.

Таня, дурачась, подпрыгнула и тут же скривилась сквозь смех от боли – потянула живот.

– Вот какая ты стрекоза у меня, – сказал Иван, счастливо улыбаясь, – красавица, порхаешь, и все время страшно, что укусишь.

На следующем уроке действительно провели игру. Анна Сергеевна, предложила (чтобы никого не обидеть) предлагать фамилии по желанию, даже не учеников, а их знакомых.

Так выяснили, что Виноградов – потомок незаконнорожденного, Успенский из выкрестов9, Мезенцев из поморов10, у которых крепостного права не было, а фамилия Коли Зимина произошла вовсе не от прозвища, а от имени Зосима, что, конечно, не отменяет возможности происхождения этой фамилии и от прозвища. Урок затянулся, ученики не хотели отпускать Анну Сергеевну. А на последующих занятиях Таня увидела, что дело ее передается в надежные руки. Настолько надежные, что успех нового учителя даже вызвал у Тани легкую зависть, и, если бы не предстоящий отход от дел, зависть бы, несомненно, разрослась.

Лето катилось к своему завершению. И, неожиданно для всех, на месяц раньше обещанного женской консультацией, Татьяна родила мальчика. Роды, даже самые ожидаемые, всегда событие, врывающееся в жизнь семьи. Страхи, переживания, потом радость, еще не вполне осознаваемая. Иван и Василий Алексеевич всю ночь простояли перед иконами, то на ногах, то на коленях. Потом приняли по рюмке водки для спокойствия. Потом, когда узнали, что Таня родила благополучно, обнимались и снова приняли по рюмке водки, теперь уже и не один раз. Потом разбежались за покупками, потом пошли смотреть на Таню в окне родильного дома. Потом смотрели на Таню с малышом в окне. Мальчик! Иван был вне себя от счастья. Дедушка почти не отставал. Калерия суетилась, приставала ко всем по очереди. Особенно глупо выглядело, когда она хвалилась, что у нее родился племянник. Но глупостей никто не замечал. Вера Филипповна одна сохраняла спокойствие и распоряжалась. Вечером сидели с тестем, пили вино, потом опять водку. Обнимались. Думали, как назвать.

На следующий день расплескавшаяся радость снова вошла в свои берега. Всей семьей чистили, намывали квартиру. Расставляли кроватку и пеленальный столик, умилялись.

Василий Алексеевич и Вера Филипповна отправились отслужить благодарственный молебен. Иван в этот раз воздержался: все-таки не приветствуется теперь, а нужно добиваться положения для сына. Вечером опять решали, как назвать.

Потом пошли все вместе покупать по объявлению коляску, потом белье для малыша. И так прошли 2 невероятно долгие, но насыщенные делами недели. Наконец маленького Кирпичникова принесли домой. К тому времени Таня уже ясно решила, как назовет сына и никому не позволяла покуситься на свое право. Мальчик был назван Анатолием.

В конце сентября, когда ребенок окреп, настало время представить его миру. Вначале его зарегистрировали и выдали свидетельство о рождении. Процедура эта заменила собой недавние записи в церковные метрические книги. Но к ней уже привыкли и воспринимали как главное событие по сравнению с крестинами. Можно было и просто прийти в ЗАГС и получить свидетельство о рождении, но Кирпичниковы захотели торжественной церемонии.

В причудливом здании на углу Майорова и Садовой в одном из залов собрались родители и родственники. Женщина, с улыбчивым, но холодным лицом в строгом сером платье по очереди уточнила у родителей даты рождения и имена, отчества, фамилии детей, а также имена, отчества, фамилии родителей, дала подписать формуляры с данными, назвала порядковый номер входа в зал каждой семьи.

– Бабушки и дедушки, а также гости вставайте за спинами у родителей, в первый ряд не выдвигайтесь. Ждите.

Потом спустя короткое время открылись двери в другой зал, и всех пригласили войти. Заиграл интернационал. Мужчина средних лет поздравил родителей с тем, что новое поколение, за счастье которого бились и умирали их старшие товарищи сейчас лежит у них на руках. Родители обеспечат им заботу, но пусть они не забудут о том, что человек рожден для великих свершений. И малыши будут тем поколением, которое эти свершения и осуществит.

Затем он поздравил каждую семью отдельно. Подходя к Кирпичниковым, он сказал:

– Поздравляю, дорогие товарищи! Желаю вам вырастить достойного члена будущего коммунистического общества.

Женщина с улыбчивым каменным лицом подарила Татьяне алую гвоздику, а Ивану пожала руку. Когда поздравили всех, мужчина спросил, не желает ли кто-то сказать ответное слово. Татьяна тут же вызвалась.

– Спасибо! Я так счастлива быть матерью нового человека! Мы приложим все усилия, чтобы вырастить настоящего ленинградца. Я бы хотела, чтобы его жизнь была неразрывно связана с судьбой города великой пролетарской революции.

Ей недолго поаплодировали, и на этом церемония регистрации закончилась.

По дороге домой молодежь развеселилась.

– Таня, когда ты только выучилась так говорить? Партия большевиков нуждается в ярких ораторах, – Лера дразнила сестру.

– Слишком опасно вступать в партию, Троцкий будет озабочен появлением такого сильного соперника, – подхватил Иван.

И даже Татьяна, обычно не одобрявшая шуток о революции, довольно благодушно отвечала:

– Вам бы все шутить. Не забывай, голубчик мой, что большевики не шутят. А времени у нас совсем мало, поторопимся.

С этими словами они подходили к Никольскому собору на канале.

В притворе уже ждали Василий Алексеевич, Вера Филипповна и жена настоятеля закрытой Покровской церкви, согласившаяся стать крестной матерью младенца Георгия. Прежде Удомлянцевы были прихожанами этой церкви, Таня знала попадью с детства, но с трудом вспомнила ее имя сейчас – Екатерина Даниловна. Крестным отцом вызвался стать дед Василий.

Младшие Удомлянцевы были безразличны к религии, как и большинство их сверстников, а вот Василий Алексеевич и Вера Филипповна были в своей вере крепки. Не раз Татьяна удивленно спрашивала отца, как может сочетать он веру в Бога и согласие с большевиками.

– А что тут странного? Разве Бог от нас не требует жить по справедливости? За то же и большевики стоят. А то, что они безбожники, так это от молодости, повзрослеют, обратятся. И вы тоже повзрослеете, поумнеете.

Таня совсем иначе понимала конфликт новой власти и церкви. Она стояла за большевиков, и на церковь взваливала ответственность за распространение религиозного дурмана. Это, правда, нисколько не мешало ей иногда молиться, как научили древние духоносные отцы. И все же молодые верили по случаю – еще недавно Таня в смятении призывала помощь Богородицы, а сегодня уже не вполне осознанно противилась обряду крещения. Правда, и отказаться она не думала, боялась прогневать Бога тем, что не окрестит сына. И страх этот ледяной угрозой останавливал ее порывы как-то избежать обряда.

Иван еще от деда и отца унаследовал скептическое мнение о спасительности Никоновой церкви, но и не противился. Он уже привык к странности тестя, сохранявшего строгую верность православию.

– Откуда у него это? Он же артиллерист, людей его работа в клочки разносит, а он постом и молитвой спасение себе добывает. И не лицемерит, что удивительно.

Входить внутрь храма Таня не могла до наступления срока очищения11, поэтому она единственная из всей семьи должна была остаться в притворе.

– Что-то мне боязно стало, прямо нахлынуло: как он без меня? Папа, а мне точно нельзя в храм входить, здесь в притворе сидеть? – чуть не с дрожью в голосе сказала Таня, когда передавала запеленатого Толясика своему отцу.

– Нельзя. Татьяна, ты меня удивляешь, у тебя же по закону божьему пятерка была.

– Папа, страшно. Ребенок без матери. Я с ним до сих пор и не расставалась ни на минуту. Я изведусь, пока крещение не кончится.

– Не изводись, молись, радуйся. Твой сын к Богу идет. Спаситель его своею смертью выкупил. Я тебе еще не рассказывал: когда в четвертом году японцы нас огнем накрыли, всех моих сослуживцев на месте убило, остались только мы с Павлом. Я цел, Павла разыскал, а у него обеих рук нет, так что даже тащить его на спине не получается. Он меня спрашивает: «Василий, у Вас дети есть?» Я ему отвечаю, что есть две дочери. «А у меня нет, – говорит он, – значит, я за Вас умираю, а Вы жить должны. И если мы с Вами верующие люди, ничего с Вами не случится. Обнимите, меня, пожалуйста». И ничего со мной за три войны не случилось. Так каждому из нас, пока он свой долг на земле не исполнит, Господь жизнь дает.

Этот рассказ в том или ином виде Таня слышала раз пять. Она даже в подробностях расспросила мать об этом событии, у отца она спрашивать почему-то стеснялась. Но каждый раз отец добавлял к нему что-то, что было удивительно к месту.

Татьяна молча отдала Толю отцу и, сев на скамейку, стала ждать. Молиться она даже не пыталась. Ее напряженная поза выдавала отношение к происходящему внутри храма: она прислушивалась, не слишком ли долго молчит Толя или не слишком ли громко и призывно он кричит. Но он лишь изредка подавал голос, и только материнское ухо было способно различить этот звук среди других. Постепенно Таня успокоилась и унеслась мыслями в прекрасное будущее, в котором Толя станет нужным и уважаемым человеком, и в котором он будет благодарить родителей (мать прежде всего) не только за заботу и пропитание, но и за их участие в построении нового общества, такого справедливого и совершенного, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

А в это время ее отец уносился мыслями в прошлое к своему сослуживцу Павлу Клюеву. Каждый раз, когда он вспоминал о нем вслух, он долго просил у Бога упокоить его, а у самого Павла просил прощения, за то, что не сумел грамотно перетянуть ему разорванные артерии. С Павлом они учились вместе в училище. Во время учебы они мало общались друг с другом, и только война с Японией свела их достаточно близко – в один полк. У военных вообще принято проявлять удаль, будь то любовные победы или лихачество, и проявлять их именно для того, чтобы показать товарищам. Василию было ближе лихачество. Правда возможности проявить его у артиллериста мало – не то, что у воздухоплавателей или кавалерии. Василий компенсировал это тем, что добровольно участвовал в испытаниях новых образцов орудий и взрывчатых смесей. А Павел еще с училища обратил на себя внимание как одержимый тягой к женскому полу. Иногда это вызывало зависть, иногда выглядело безобразно. Начальство его недолюбливало и опасалось из-за этой его страсти и способности. Он был женат, но это было, скорее, печальное недоразумение. Общих тем для разговоров у однокашников помимо службы не было. Василий с брезгливостью относился к образу жизни Павла и подозревал, что Павел посмеивается над ним.