Читать книгу Интерунивер - Александр Павлович Зубков - Страница 1

Александр Зубков

ИНТЕРНАТ 18. УНИВЕРСИТЕТ

(ИНТЕРУНИВЕР)

Десятое февраля. Среда.

Что сегодня? Серёга истязает гитару. Мы в дальней комнате. За окном снег. Все ушли на собрание. Бормочет горсеть. Койка Пуцато ласкает взгляд открытыми пружинами.

А теперь я в классе; перебрался сюда, ибо собрание кончилось. Здесь пусто.

Биология. 2 урока. Все десятые классы – здесь, в актовом зале. Я на последнем ряду; ничего не слышно. Молодой картавый товарищ читает лекцию; местами интересно. Чем отличается живое от неживого? Перфилыч жалеет, что забыл подушку, вешает впереди сидящим таблички на воротник. «КРАКАDИЛ».

Инглиш. 2 урока. Серёга читает, я мру со смеху и поправляю его.

Перемена. Молоко. Отвратительное молоко без хлеба.

Физика. 2 урока. Демонстрация, которую помогал готовить я.

Обед! Свекольный суп, какая-то слизь на второе. Компот ноу!

Вечер. Я в классе. Неоновый свет. Тишина и жужжание ламп. Окна стучат от ветра.

В девять вечера Макс приносит «Разгром». Читаю, сначала в комнате, затем в классах до двух ночи.

Возвращаюсь в комнату, страшно спускаться и подниматься по тёмным лестницам. Сторож смеётся, увидев меня. На этаже тоже страшно. Иду специально медленно, но внутри нехорошо. Почему я боюсь одиночества в темноте? Засыпаю. Хочется домой. (Это я соврал).

Одиннадцатое февраля. Четверг.

В восемь вылез из постели, оделся. Иду в умывальную, полоскаю рот и стараюсь промыть зуб. Не болит, но прикоснуться к нему плохо.

Приехал Маслов.

Химия. 2 урока. Два класса, 10 Е и Ж вместе в аквариуме. Жертвы случая гибнут у доски, мне немного страшно.

Ронгин громко, со сверхумными интонациями и обворожительной улыбкой заговаривает зубы химичке, доказывая ей что чушь, которую он написал на доске, на самом деле стоящая штука. Он делает широкие жесты и смеётся. Многие тоже смеются.

Клюя носом, записываю реакции этиленгликоля.

Литература. 2 урока. Всё время Лысенко говорит о разных интересных штуках. Закончил классификацию людей, дал 4й тип. Рассказывает о произведениях Солженицына (рассказ о советском парне), Быкова (рассказ и повесть о партизанах).

Физкультура. 1 урок. Не иду. Играю четыре партии в шашки с Золотовицким. 1 выиграл 3 проиграл.

Приключение с красивой девочкой на лестнице, на второй перемене. Что это? Скорее всего – случайность.

Тоска по дому есть – только что вернулся с каникул. Время властно надо мной, а не я над ним. Это плохо. Удивительно здорово приезжать домой, не веришь своим ощущениям. Неужели это мой дом, неужели это тот самый город? Что за чудо вдруг совершило такую метаморфозу? Возвращение домой кажется невероятнейшим явлением. А на самом деле просто настал момент, когда по расписанию я должен быть дома. Просто на плакате в школе написано: каникулы с такого-то по такое-то число. И этот момент наступает. Но наступает и другое число. И вновь я в интернате, и ничего не вернёшь. Время взяло власть над нами. Может быть, и раньше это было, но сейчас это слишком явно бросается в глаза.

Двенадцатое февраля. Пятница.

Класс, 15:10, пусто, тихо, окна запотели, голубеет небо, сияет солнце, блестит снег, шуршат машины. Передо мной – груда учебников.

Проснулся я от шума и света. Ребята поднимаются, в голове тяжесть. Встаю, иду в умывальник. Зуб не болит. На завтрак идти поздно, бегу в школу. Останавливает «Киса» и отсылает за шнурками, ибо я без них. Зашнуровываю ботинки и мчусь в класс.

Звонок. Абрамов.

Математический анализ. 2 урока. Интеграл. Первообразная. В перерыве Абрамов раздает задачи на построение треугольников.

В перемене приходит Юлия Григорьевна, злится, пинает ногами парту.

История. 2 урока. Отвратительнейшая штука! Два урока Пуцато как заведенный говорит о политике СССР в 1935-1940. Эфиопия, Испания, Чехословакия, Польша. Я едва успеваю записывать. Хочется бросить ручку. Останавливаемся на пороге мировой войны. Время, тянувшееся так ужасно медленно, все же подвело меня к этому моменту. Уф!

Половина седьмого. Неоновый свет. Класс. Я сижу на обычном внеурочном месте. Впереди – Шурик. Ещё впереди – Кинуша. Сзади – Шишок. Все делают физику. Кинуша безбожно терзает битловскую «Girl». За окном – светящиеся окна интерната и огни города.

Тринадцатое февраля. Суббота.

В 8.20 вылезаю из постели. Все уже оделись, даже Саблев.

Физика. 2 урока. Стучебников объясняет закон Ома для цепи.

История. 1 урок. Пуцато нет, рисую в учебнике Шурика картину «Антигравитация».

На перемене – кофе с хлебом с маслом и с Масловым. Он улетает на физкультуру, я поднимаюсь в класс.

Здесь трое – я, Золотовицкий и Дерябин. Я почитываю Савельева (учебник физики) и думаю о той девочке, вытянув ноги и клюя носом.

Лекция по физике. 2 урока. Стучебников поражает и утомляет нас системным хамелеонством: львиную долю времени занимается размерностями, коэффициентами и переходами.

После обеда (гороховый суп, рыба с картофелем, компот) – мы с Масловым собираемся в кино. И Саблев с нами. Выходим, день чудесный, солнце, небо, снег, воздух – целую неделю не видел этого. Идем, вернее несёмся на автобус, бежим от автобуса, покупаем билеты. До начала сеанса – один час, направляем стопы в книжный магазин. Покупаем открытки к 8 марта, кое-какие книжки; я – Азимова «Взгляд с высоты». Кино, «Три мушкетёра». Огромное разочарование – не цветное, не широкоэранное.

Вечером до 23 читаю «Автобиографическую повесть» Грина, нас выгоняют. В корпусе – о радость! – в туалете и умывальной свет, собрались доминошники. Приношу стул, булку хлеба, сахар. Комфорт! Только стук страшный, Шишков усердствует особо, Кинуша извергает потоки ужасающих свистов.

Четырнадцатое февраля. Воскресенье.

Часов в 11 поднимаюсь последним. Иду в класс решать домашнее задание по элементарной математике. Арки. Невообразимая нудность. Тут Шурик, Кинуша, Саблев, Гамзат, Венков. Ужасно противно решать это задание. Нарастает расслабленность, торможение. Переключаюсь на задачи по делимости. Интересно. Освежает. Жую булку, принесённую Саблевым ещё с завтрака. Арки. На обратном пути на лестнице избивают Туркина, выкрикивая: «Мы из КГБ!». Опять арки. Делимость. Ужин. Арки. Решаем с Шуриком сообща проклятую задачу. Венков бесится, гонит меня вон. Когда нас выгоняют, мы спускаемся ниже. Класс потерпел какую-то катастрофу. Парты и скамейки перевёрнуты. На доске надпись «ravno».

Пятнадцатое февраля. Понедельник.

Подъем 8:20, обычная процедура. Одеваясь, думаю – разбудить Саблева или нет. Пока я раздумываю, борясь с противоречивыми чувствами, Киинунен будит его. Тот недоволен, что его так долго не будили. Я понимаю, что следует немного больше доверять естественным желаниям сделать что-то для человека.

Литература. 2 урока. Гуманизм. Я полагал, что сам должен разобраться в этом. Но вряд ли у меня вышло бы что-нибудь столь же хорошее, как Виноградовско-Лысенковское выделение трёх видов гуманизма. Лысенко, как всегда, говорит интереснейшие вещи.

Геометрия. 3 урока. Решаем задачи в классе, потом в аквариуме. Противно, ей Богу, сколь далеко это от того, что только вот говорил нам Лысенко. Невероятно сухо, какие-то углы, длины. Абсолютно незнаемый нами математик скучно балабанит о том, что «эту задачу надо решать немного не так». Кажется, все в таком же состоянии как я. Никто не решает сколь-нибудь путно. Мне немного стыдно за класс. Однако же и зевота потрясающая! Хвала тебе, звонок!

Гонки к обеденным столам. Голод заставляет и меня принять в них участие. С Масловым оперативно «забиваем» два места, обедаем.

Юлия Григорьевна сообщает о собрании в половине третьего. В три – лекция и Шекспире – Лысенко. Проклинаю Юлию Григорьевну.

Собрание. Юлия Григорьевна нервничает, суетится, кричит, грозится не пустить на лекцию. Всегдашний довод: «Вы же взрослые люди! Где ваше воспитание?»

Собрание посвящено дежурству. С завтрашнего дня класс возлагает на себя ответственнейшую миссию – о! – дежурство по интернату. Я буду поднимать 3й этаж корпуса А.

Юлия Григорьевна совершает акт гуманизма, отпуская нас.

Лекция очень даже отличная. В голове – рой мыслей, печальных, горестных и восторженных. Шекспир брал жизнь в её самых важных проявлениях и этим добивался показа во всей её многогранности. Отказ судить своих героев. Его герои – потолок, к которому может стремиться человек.

Меня потрясает моё невежество – вот что больнее всего. Я вижу свою беспомощность. И не вижу выхода. На доске всё ещё сохранились палочки и углы. Вот что стало моим уделом – так мне кажется. Конец лекции.

Быстро в комнату и обратно. Физика. Задачи до ужина. Игра в «лес», ужин, снова задачи. Маслов смотрит хоккей в холле.

Наше существование удивительно однообразно. Завтра будет то же. Мне кажется, я бы смог бросить это и уйти шататься куда-нибудь как Горький. Но на мне лежит ответственность. Иметь родных – величайшее счастье, но не менее велик долг, обязанность перед ними.

Аарон Давыдович, учитель физкультуры, выгоняет нас из класса, и я перебираюсь в 9й.

Шестнадцатое февраля. Вторник.

Что было вчера? Либо у меня отвратительная память, либо наша жизнь слишком сера.

Итак, в 20 минут восьмого мня будит Максимов. Просыпаюсь медленно, отгоняю сон сидением. Идем все вместе: я, Юрка Саблев, Андрей Максимов; я поднимаюсь на 3й этаж, Юрка на 2й, Андрей на 1й. Добросовестно ору «Подъем!» во всех комнатах, включаю свет. Миссия завершена, иду домой. Догоняют меня Юрка и Андрей. Включается музыка «Битлз».

Физика. 3 урока. Женя Юносов. Я у доски решаю задачу, потом – скучища, задачи неинтересные, долго возимся с домашним заданием.

Литература. 2 урока. Лысенко говорит о Зощенко, Булгакове, продолжает говорить о гуманизме. Страхом мы обязаны тому, что мы биологические существа.

Химия. Половина сбежала с урока, воспользовавшись дежурством, как поводом. Химичка громит, идет в столовую. Возвращение с группой сбежавших. Мне везёт, не спрашивает. Хотя, наверное, ответил бы на 4.

Вечером беру «Любовь Яровую», читаю до половины третьего ночи, заношу в блокнот интересные места. Играли в «лес».

Семнадцатое февраля. Среда.

Немного запоздали с побудкой. Киса ворчит.

Биология. 2 лекции. Интересно. Главное – легко и доступно. Магнитофонщики записывают биолога. Мы с Андреем играем в «лес».

Биология. Урок. Везёт просто потрясающе. Получаю 5. Многие гибнут на поле брани. 5 мне, конечно, не за что. Биолог дал бумажку, и я чинно-мирно прочёл то, что написано в учебнике. И пролепетал что-то невразумительное об «информации» в двойных названиях организмов.

Английский. Ерунда всякая. Shall. Will.

После уроков с Венковым и Саблевым до умопомрачения играли в «лес».

Собрание в нашей комнате. Принимают в комсомол Васильева, Харламова, Лежнина. Вопросы: «Почему идёшь в комсомол?». Ронгин путается, запутываясь в словах, которые он вычитал из «Комсомольской правды». Юлия Григорьевна визжит. Лежнина турнули покамест.

Вечером прятались наверху от дежурных, чтобы позаниматься. Я прячусь за шкафом. Судьба решалась комично – один сказал: «Зачем смотреть второй раз?». Нашли, пострелы эдакие, бугаи. Грозились спустить с лестницы, пожалели.

Восемнадцатое февраля. Четверг.

История. 2 урока. Пуцато нет, заболел, похоже. Приходит Иван Трифонович, директор, начинает мучить на интегралах. По-человечески, я не взял ни одного. Золотовицкий и Киинунен чувствуют себя как рыбы в воде. Я проявляю ужасно мало инициативы. Не «чувствую» интеграла. И поэтому урок тянется отвратительно медленно, не хочется решать до ужаса, одно желание – не вызвали бы к доске.

Физкультура. 2 урока. Разумеется, не иду.

Вспоминаю, что два дня не записывал в дневник, иду в аквариум. Тут выясняется, что я ничего не помню о прошедших днях. Бегу взглянуть на расписание, а его уже сняли. Читаю Грина. Обед.

В комнате разгорается разговор о занимательных вещах. Коля упирает на необратимость процессов жизни; говорит о том, что живое всегда существовало. Я пытаюсь опровергнуть, закрутив процесс эволюции в обратном направлении. Он ссылается на метеориты. Против этого я не знаю, что возразить; интересно, можно ли найти опровержение. Постараюсь.

(На обеде наш Дима и некий товарищ из 10 «Х» класса чуть было не подрались. Я вскочил и, жуя котлету, уговорил Дылду не лезть. А то он кровожадно сверкал глазами. Бедняге какому-то облили свитер киселём. Проходя в комнату по переходу, наткнулся на эту компанию. Поговорил с ними. Прогнали.)

Готовил после спора уроки – по векторным пространствам. Это интереснее, чем интеграл. Сидели с Юркой до 11, потом нас прогнал дежуривший Пуцато.

В комнате играли в города, загадывали. Я загадал Москву (в Америке). Коля что-то рассказал без всякой поддержки и все как по команде умолкли и заснули.

Девятнадцатое февраля. Пятница.

Побудка. Ору нещадно. Ругаются. (Вчера во время вечерней проверки, с Юркой, обещали побить меня. Сообщение не очень приятное, но я думаю, что это всё чепуха.)

Сегодня опять-таки история, на сей раз не миновать, ибо Пуцато вчера был здесь и весьма активен (отнял три фонарика). Впрочем, я знаю «Барбароссу» на отлично, ей Богу, и ничего не боюсь.

История. 2 урока. «Барбароссу» рассказывал Харламов. Обидно. Хуже, чем мог бы рассказать я. Дальше диктовка, первые месяцы войны, хозяйственная работа. Пуцато видимо уморился за ночь, говорит раза в два медленнее, чем обычно, конспектирую неторопливо, спокойно и обстоятельно.

Лекция по алгебре. Уникальнейшее событие. Абрамов меня низвергнул в пучину ничтожества. Строчил как из автомата теоремы о векторах. Я потерял нить в самом начале и потом сидел, записывал формулировки теорем (да и то едва успевал). Было смешно весьма, когда Абрамов спрашивал: «Ну что, поняли? Что-нибудь повторить?» И вдруг народ попросил повторить всю теорему. Ну, и прострочил он её повторно. Обернувшись, я заметил, что кое-кто смеётся. Никто не записывал, все с обалдевшими физиономиями напряжённо уставились на т. Абрамова. В конце лекции установилась гробовая тишина.

Обед. Абрамов задержал, и мне достались рожки да ножки. Котлета с гречневой кашей.

После обеда – уроки. Завтра ерунда сущая, контрольная по физике, литература и биология.

Ужин был великолепен. Я съел две порции картошки с печёнкой и напился чаю.

Потом – физика в классе, биология. Вавилов выгоняет, но мы, пользуясь его простотой, утираем ему нос, и оказываемся на другом конце корпуса. Разговорились с Алексеем. Я рассказал ему о моём «стремлении к белым воротничкам».

Скоро Алексей взмолился о пощаде – он хотел спать. В половине второго по тёмным лестницам спустились в холл, и там он оставил меня. Я просидел, читая биологию до двух.

Потом пошёл домой. Страх терзал мою душу. Я просто удивляюсь своему страху и уверен, что смогу не бояться, но только когда не темно. Темнота и одиночество – и в моём воображении возникает нечто вроде громадной обезьяны, или что-нибудь ещё, которое бесшумно носится по интернату и подстерегает меня. Нужно провести адаптационный эксперимент. Хотя сейчас об этом легко говорить!

Двадцатое февраля. Суббота.

Литература. Литератор устраивает опрос, до меня дело не доходит. Спрашивает даты написания «Разгрома», «Как закалялась сталь», все молчат. Стыдно в высшей степени. Лысенко тоже молчит. Спокойненько эдак. Убийственно спокойно.

После обеда иду снова в школу, хочу найти Лысенко, он обещал что-то рассказать. Людей мало, но собираются. Лысенко читает статью Достоевского «Господину Добролюбову и об искусстве». Статья мощная, иного слова не подберешь. Мысли Достоевского необыкновенно мудры. Достоевский многое не определяет, он и не считает нужным это делать. Подход несколько «нестрогий» с точки зрения современной науки, которая требует определённости, аксиоматизации. Впрочем, Достоевский, считая само собой разумеющимися фундаментальные понятия необыкновенно логичен и достигает того, что только сейчас достигают люди с помощью кибернетики, психологии. Принцип самосохранения («обратной связи»), всё стремится к однозначности, энтропии, смерти, в том числе и дух. Лысенко задыхается от восхищения, читает здорово.

Вечерняя лекция. Израиль Когосович Эткин, «На войне с Пушкиным». В объявлении сказано: правнук Пушкина, но такового не доставили. Лекция не слишком интересная. Впечатление такое, будто он выучил написанный ранее текст и читает его, прорепетировав интонации.

Вечером же увидел объявление, снявшее камень с моей души – 1 тур олимпиады физтеха будет проведён в интернате. Ехать очень не хотелось. Пониматься рано и холодным зимним утром преодолевать пространство в набитом автобусе и на электричке – не слишком радостная для меня перспектива.

Двадцать первое февраля. Воскресенье.

Поспал сладко до девяти часов, потом начал вырываться из объятий сна и к десяти вырвался. Распахнул шторы и свет белый и хрустящий залил мою постель. Снежок за окном и светлое белесое небо.

Одеваюсь, причёсываюсь, умываюсь на скорую руку и скорее в актовый зал.

В одиннадцатом часу пишут задания. Делаю задачи по математике, затем по физике, остается одна – «соты». За пятнадцать минут до конца уходим с Шуриком прочь – в столовую.

Кислый суп, котлета, утащенная булка. Несмотря на нерешённую задачу, настроение неплохое. Дома Коля Венков и Фоминых отнимают у меня полбулки, Коля уходит на лыжах. Я читаю «Любовь Яровую». Прочитываю до конца, приходит уставший Коля, сидит на стуле и причитает, охая.

День идет. Начинаю подумывать о дежурстве; Гамзата оставляю у телефона, иду за метлой. На доске объявлений в холле повесили список пропущенных во второй тур. Я на втором месте! Не верю своим глазам. Бреду в комнату, в душе сумбур, беру в комнате метлу, мчусь в класс, говорю, что список вывешен. Мою класс, тщательно, несколько раз ходя за водой, вымываю доску.

Вечером прячемся, бородатый ходит за нами, наконец находим место в дальнем углу. Здесь девочка-красавица, в компании девятиклассников.

Около часу ночи иду вниз. Двери закрыты. Хочу выпрыгнуть в окно раздевалки, тут сверху спускаются двое полуночников, и сторож симпатичный и хромой, смеясь открывает двери и пускает нас к привезённым булкам.

Дома засыпаю, в голове – честолюбивые желания и мысли: грезится призовое место олимпиады. Приятные мысли, хоть и несколько зазнайские.

Двадцать второе февраля. Понедельник.

Последний день, когда на нас лежит побудка. Ору на славу, как никогда. Поднимаем с Юркой Андреев этаж, первый, тормозим Андрея, ибо могут его побить. Дома быстро убираю кровать, умываюсь; голова ужасно грязная, противно прикоснуться к волосам.

Лекция по геометрии. Аквариум, Гусь. Уважение к Киселёву сегодня высказал наш Гусь; Макс-толстяк, преподаватель математики, посмеивается и поддакивает.

Английский 2 урока. Мы с Кондратьевым Серёгой пишем диктант и за полчаса до конца урока уходим. Англичанка пугает нас экзаменами – 20 тем.

Ближе к вечеру идём в душ, заглянув в спортзал, где идёт жаркая встреча по баскетболу. Пуцато полуголый, тощий, играет за команду преподавателей против своих «ешников».

Ужинаем. Потом с Колей и Шуриком моем комнату. Рассказываем Джека Лондона, я хвастаюсь своим умением плавать под водой, эти товарищи безбожно осмеивают меня. Спорим с Шуриком. Пойдём в бассейн, тогда узнают!

Я захожу в учительскую по поручению Ведьмы (преподаватель), на которую наткнулся внизу у телефона. Ставлю журнал, беру Юрку и Ведьму, идём проверять генуборку. Ведьма просто извивается перед нами. Я либерален, ставлю всюду четвёрки. Кое-где пятёрки. Потом Ведьма проверяет девчёнок.

Залез в постель в два часа ночи.

Двадцать третье февраля. Вторник.

Девочки, по-видимому, вывесили в нашем холле плакат: «Дорогие мальчишки! 10Е и 10Ж классы! Поздравляем вас с днём Советской Армии!». Будила нас Юлия Григорьевна, тоже поздравляя. Вот одеваюсь, пуговица на белых штанах оторвана, нахожу её. Моюсь, как полагается, иду в класс и кладу книги на парту. Ещё никого нет, темновато, тихо. Рассветает.

Есть захотелось. Спускаюсь и ем с аппетитом колбасу краковскую с манной кашей и кофе. Вкусно. В начале сводит челюсти. Ем осторожно, чтобы не растрескалась губа (она у меня ранена и часто трескается или я сдираю коросту). Поднимаюсь помаленьку наверх, прыгая через несколько ступенек и обгоняя девочек из 10Е.

Физика 3 урока. Вначале проверка контрольной. Я получил три. Но спокоен. Спокойствие в последнее время проникло в мою душу; раньше бы я выл от досады. Я ещё не понял, что это за спокойствие. Может быть равнодушие, истощение нервной энергии. Но может быть, и здоровое спокойствие: «Жизнь – это нечто более грандиозное, чем типовые храмы знания». Мне иногда кажется, что я пытаюсь обмануть себя и выдать за здоровое спокойствие просто истощение.

Литература. Лысенко весь урок рассказывает о формировании Петра Первого.

Физкультура. С Масловым сначала на третьем разрисованном этаже, затем в солнечном английском кабинете зубрим химию. Маслов достаёт Джека Лондона на немецком, книжки на английском. Приходит Кучеренко, Маслов грызётся с ним немного.

Химия. Химичка радует – опроса не будет. Реакции фенола, вонь, огоньки, дым.

После обеда происходит вот что. Мы должны ехать в Третьяковку. Я не хочу: завтра две контрольные – по мат. анализу и литературе. Конечно, хотелось бы поехать, но я решаю всё-таки не ехать. Коля приглашает: поехали. Ссылаюсь на одевание шнурков – долго. Ничего, говорят ребята. Решаю ехать. Подхожу к тумбочке и выталкиваю это решение. Бог с ним, думаю. Позанимаюсь. Остаёмся с Шуриком. Вбегает ЮГ (Юлия Григорьевна): «Ехать обязательно». Одеваюсь лихо, и с радостью в душе сбегаю с Шуриком вниз. Человек не любит решать, брать ответственность на себя. Стоило только сказать, что поездка обязательна, с меня снялся элемент преступления слишком явного – нерадивости. Зато это заменено более глубоким изъяном: я не решил сам, а потащился по течению, обманул себя. «Контрольная – чепуха по сравнению с галереей», – сказала Ю.Г., и я с радостью согласился – да, это так! – но ведь это только после её заявления.

Трясёмся с Масловым в автобусе, сквозь щели летит снег. Я рассказываю, кто обо что стукнется, автобус куда-нибудь. Маслову уготована судьба вылететь в окно.

Галерея. Чернявый лысеватый карлик рассказывает о картинах. С ним пытается спорить проспиртованный рыжий дядя – по всей видимости художник в прошлом. Чернявый пренебрежительно отклоняет пьяницу. Так проходят 17 и 18 века, и проникаем в 19. Потрясающий портрет Головкина. Пейзажи привлекают меня более всего. Вокруг нас крутятся «прилипалы» – две рыжих девочки, тёти и дяди.

Уходим, наконец. В гардеробе Андрею не дают шубу – говорят: «Женская».

Идём к метро по улицам, чрез мост, над обледенелой речкой, которую я сначала принял за Москву-реку. Потом переходим через настоящую Москву-реку – на воде плавают льдины. Идём долго, я замерзаю и опускаю уши шапки, которую дал мне Алексей. Выходим на Арбат, где красноватое здание метро. Юрка и Гамзат идут на автобус, мы с Масловым спускаемся вниз. Хочется мороженного.

Доезжаем до Кутузовской и прыгаем в подъезжающий «77». Мне вспоминается приезд с последних каникул, становится грустно-прегрустно.

В автобусе Андрей и Шурик. На остановке «Интернат» выходим, я иду за мороженным. По дороге назад ем его. Руки промерзают до невозможности. Глотаю кусками – поскорее бы только. Хорошо – не пустыня.

Влетаю в интернат и поднимаюсь наверх. Снимаю рубашку – треск, наэлектризовалась тёршись о майку. Показываю феномен Коле. Коля болен.

После ужина поднимаемся в класс, там зубрим биографии писателей. За интегралы не берусь. Работоспособность ужасающая; отвлекаюсь чрезвычайно легко, большую часть времени болтаем с Шуриком.

Спускаемся вниз, мне хочется спать. Сегодня лягу в одиннадцать. К интегралам не прикасаюсь. Отвратительное состояние. Я тягостно ощущаю свое бессилие. Мир в чёрных тонах. Невозможно взяться за книгу. Всё-таки, по-видимому, это истощение. И опять спокойствие. Я ни капли не боюсь контрольной, хоть и не притронулся к учебникам. За десять минут до отбоя вяло спускаюсь вниз, прихожу в комнату, залезаю в постель. Не съесть ли груши? Но опять не хочется. Не знаю почему я не хочу открыть их.

Погас свет. Радио бормочет о спортивных новостях. Замолкает на минуту. И вдруг! Песня. Я толчком просыпаюсь и приподымаюсь на постели. В комнате темнота. Все спят. Звучит музыка – песня.

«Заливала землю талая вода

Из-за моря гуси лебеди вернулись».

Музыка бьёт меня, я лежу и готов плакать, в голове и во всём моём теле разлита непередаваемая раздирающая грусть. Тоска по дому, тоска по чему-то неведомому, какие-то воспоминания, чувства едва уловимые обрушиваются на меня. Что же творится в моей душе? Я в другом мире, в другом измерении, я плачу! Нет, не слезами, это не глаза плачут, это стонет всё во мне, это плачет всё моё существо, вся моя душа! Господи, какая ГРУСТЬ. Корчусь на кровати, застываю. Музыка во мне, охватывает меня, я жадно ловлю последние аккорды.

Не знаю, что со мной было. Никогда я не чувствовал так себя. Может быть в детстве, вдали от дома, когда он снился мне, и я проникался с всеобъемлющей грустью. Эта музыка, вырвавшая меня из сна в тёмной комнате, в одиночестве, потрясла меня невообразимо, как же как те сны, может быть ещё больше. Состояние души моей было необыкновенным. Я не смог описать его.

Началась другая песня. Я встал и выключил репродуктор. Как я плакал!!!

Двадцать четвёртое февраля. Среда.

В 8:00 поднялся, выспался на славу, чувствую себя свежим и полным сил.

Лекция по биологии, 2 урока. Кое-как записываю все эти эксперименты с бабочками и сойками.

Литература, 2 урока. Лысенко ругает составителей учебников, Жданов – сволочь. Повесить хочет их. Рассерчал он очень. Лицо плачущее. Страдание настоящее, когда он цитирует и говорит о Зощенко и Ахматовой.

Мат. анализ, 2 урока. Контрольная. Абрамов отвратителен, даже условие не хочет повторить.

Обед поразительно несъедобный – красный свекольник и политые кислятиной котлеты с кашей.

Дома немного лентяйничаю. Вспоминаю о письме Солженицину, о котором говорил Лысенко и ещё раньше мама. Иду в читальный зал и нахожу его в «Литературной газете». Наткнулся на объявление о творческом конкурсе в Литературный институт.

Прихожу в класс, там Саблев и Шурик, заявляю, что неплохо бы поступить в Литературный институт. Написать что-нибудь гениальное. Юрка смотрит на меня испепеляющим взглядом, потом хохочем. Говорим о всякой всячине. «Если тебя ударят, подставь левую щёку». Я говорю, что это написал удивительнейший, гениальнейший человек. Юрка говорит о повторении обстановки.

И точно, я писал вчера последние строчки, сидя на ступеньках перед закрытой шваброй дверью. Внезапно я ясно вспомнил, что этот момент уже был несколько дней назад. Вернее, не ясно, но достаточно неоспоримо для меня. Возникло воспоминание – я сижу так же, и пишу. И тут я понял, что этого не было. В дневнике это не отмечено, и, поразмыслив, что этого на самом деле не было. А между тем у меня мелькнуло воспоминание. Стало страшно, даже слёзы выступили. Мелькнула мысль о сумасшествии. Помчался стучать в двери.

Забытый факт: в субботу перед олимпиадой ходили с Юркой заправлять авторучки, и он мне рассказал, что его старший брат учится в Литературном институте. Я промерз ужасно.

Двадцать пятое февраля. Четверг.

Химия. Я получаю трояк. Та же участь постигает Юрия Саблева. Он недоволен, надувается и спорит. У доски я изрядно покраснел. Пытался писать наудачу, ну и чушь же выходила.

Английский. Получаю четвёрку. У доски веду себя глупо, отвратительно. Развязно улыбаюсь, чувствую себя центром мира. Понимаю всю глупость моего поведения, но ничего не могу с сбой сделать. Вызвался к доске я сам. Хочется бросить всё, сесть и сидеть, положив голову на руки.

Физкультура 2 урока. Обрадовался было лыжам, да оказалось напрасно. Снег мокрый. Ребята разошлись играть в футбол и волейбол, я дома свалился на кровать и уснул.

После обеда принялся, наконец, за открывание консервов. Открыл и раздал ребятам. Мне достались три половинки. Ребята выпили сок. Вкусно. Юрка пришёл, притащив письмо от бабушки и сестры Танюхи. Я стал хранить письма. Сегодня искал два последних, но не нашёл. Боюсь, что потерял.

Продвигаясь после обеда домой, остановился у телевизора, где Роднина и Уланов стояли под табло с цифрами 5.9. Здесь был Пуцато, красивая девочка. Пуцато радовался, что наши «громят капиталистов». Я побрёл домой.

Отправился в класс. Сидел над проклятой задачей о дополнении до базиса. Основную теорему доказал сразу. Так до одиннадцати и промучился, воя от досады. Ничего не вышло! Выгнали ребята, один похож на моего маленького «профессора утку» – так я когда-то назвал встретившегося мне возле нашего дома мальчишку.

Сейчас без пятнадцати 2, я пошёл спать. Было страшно, как всегда. Засыпал, думая о доме, и о майских будущих каникулах.

Двадцать шестое февраля. Пятница.

Встаю в 8. Чувствую себя неважно. Нужно бы ходить на физзарядку. Но я еще не дорос до полного осознания этой необходимости. Поэтому вяло одеваюсь и иду в учебный корпус. В классе лихорадочно раскрываю тетрадь по истории и учу домашнее задание. Но Пуцато на первом уроке устраивает:

Обществоведение 1 урок. Пуцато рассказывает о коммунизме, двух стадиях. Нехорошо что он улыбается и хихикает, как старя дева, рассказывая о будущем обществе. Ронгин, класс поддерживают его. Пуцато же их и ругает притворно. Ронгин идиотствует в полную меру своих способностей. «Что будет, если назначил человек свидание и сломалась машина? Будет ли труд ему в радость?» Пуцато что-то рожает в ответ, впрочем, чепуху какую-то. Рожин ещё что-то говорит о половых чувствах. Пуцато улыбается и молчит.

На перемене собираемся у окна. Пуцато разглагольствует об экзаменах, обещает, что все мы получим 3 по этой теме.

История. Минут 15 Пуцато говорит о завтрашнем вечере «ежей», хочет сообразить пунш. Народ поддерживает, собрали уже 60 рублей. Пуцато рассказывает о своём умении готовить коктейли и пунши, об американской книге по этому делу, утащенной прошлогодками с выставки.

Математика, 2 урока. Приходит злющий Абрамов, дает задачи, потом, когда Маслов у доски, обрушивается на нас с десятиминутной контрольной. Совсем уж нехорошо отнесся Абрам к Маслову, мы заклеймили его уже в аквариуме, на перемене. «Эм Аслов».

Вечером беру учебник по физике Калашникова. Начинаю читать и понимаю, что ничего не понимаю. Совершенно потерял соображение, путаются напряжение, разность потенциалов. Ужас. Сегодня не разобраться. Самое главное – не понимаю физического смысла.

Двадцать шестое февраля. Суббота.

Биология. Биолог опрашивает очень многих. Маслов об эволюции уха. Молодец; пятак. Биолог подсмеивается над Андреевой работой (эволюция в неживой природе, говорили о ней ранее.) Вот и всё.

Литература. Лысенко вызывает Саблева – рассказать о формировании Петра. Тот рассказывает почти всё, что говорил Лысенко. Под конец ошарашивает Фоминыха, Харламова и меня, дав тему доклада на следующем уроке: Глубина изображения социальных противоречий в «Петре».

Физика. Лекция. Индукция. Рамки, площадки. Под конец выходит «конфузия»: некоторым показалось, что Стучебников отпустил. Человек шесть галопом мчатся вниз, в столовую. Я, сдерживаясь, спускаюсь потише. Бегут люди из других классов, я удивляюсь, что меня не растоптала толпа. В столовой садимся, а наших нет; пусто. Смеёмся. Наконец врываются – Стучебников и не думал отпускать, здорово получилось.

Все готовятся к вечеру, я сообщаю, что еду за вином. Беру шапку у Туркина и выхожу на улицу. Морозец. Дует в спину. Сажусь на «77» автобус. На Кутузовской совершаю пересадку, в метро доезжаю до «Киевской», там переваливаю на другую линию, еду до «Площади революции».

Иду по улице Горького до Большой Бронной, ателье не принимает, приходи после третьего числа. В ателье сидят тёти, девушки, в окне виден лысый закройщик. Я ощупываю серый материал, недоволен. Иду в ГУМ, съедаю мороженое с вкусным стаканчиком. И здесь есть ателье, однако и отсюда прогоняют, тот же ответ: материала хорошего нет. Проклятье!

К ужину, повторив в обратную сторону все пересадки, в набитом автобусе возвращаюсь.

Ужинаю. В нашей комнате ни одной кровати. Столы рядами. Готовимся к встрече со стариками. Я в Масловской комнате, бежим за тарелками. Девочки накрывают столы. Часам к девяти начинаем. Приходят стариканы. Три девочки среди нас, три у них. Интересный белобрысый хромающий и переваливающийся карлик. Его здесь явно уважают. Пуцато речугу толкает. Пьём кофе, едим пирожные. Говорят: Гусь, Зиль, директор, стариканы некоторые, Туркин забарахтывается, Пуцато с грустным лицом выслушивает речь Зиля, в которой тот затронул нашего почтенного историка. Весь день Пуцато из сил выбивался, теперь жаждет хорошей атмосферы. Гусь – заправский комик из балагана, ей Богу. Встаём, поют стариканы гимн ФМШ, кое-кто из наших стыдливо открывают рот. Выходим, тушат свет, запускают магнитофон, одна пара вроде как танцует.

Столпилась туча народу в холле, слушают кого-то.

Грустно, как на всяком вечере. В бытовке, однако-же, поймали румяного до невозможности, рыжего, из ВМК. Умный парнишка, Пуцату уважает донельзя, рассказывает о своём факультете.

В крайней комнате ещё трое – умный тихий грузинчик, отличнейший по видимости парень-заика, и аутсайдер-молчальник. Рассказывают о Физтехе, и рассказы возбуждают во мне грусть. Хочется и не хочется идти в физику.

Гасят свет, спускаемся в общий холл, там танцы; маленький девятиклассник умопомрачительно извивается, все хохочут. С Юркой перебегаем на другую, тёмную сторону.

Часов в 12 всё закончено, иду в класс. Читаю «Петра» до половины четвёртого. Возвращаясь, сталкиваюсь с Гусём. Стариканы, несмотря на позднюю ночь, в комсомольской комнате, в классах.

Я отправляюсь спать.

Двадцать восьмое февраля. Воскресенье.

В семь часов меня будят «олимпийцы» – отправляющиеся на олимпиаду. Моют пол, двигают мою кровать, уезжают. Засыпаю и сплю до десяти. Маслов встречает меня: «С добрым утром».

Холодно. Надев куртку, читаю «Петра».

Обед: воскресный, неудобоваримый.

Приезжают Юрка и Золотовицкий. Золотовицкий смешит меня задачами.

Ухожу от него в аквариум, пишу там открытки, с днём 8 марта; пишу с чувством, искренне, получается какая-то ерунда. Ну да Бог с ними. Бросаю конверты внизу, в ящик.

Читаю в аквариуме. Золотовицкий надоедает чертежными задачками.

Читаю до 11. Временами охватывает отчаяние – читать ещё ой-еёй! Скорость ужасная – 30 страниц в час. Иногда теряю смысл читаемого, просто вожу глазами по строчкам. Плохо дело.

На одиннадцати успокаиваюсь. Выгоняет меня некий товарищ, однако оплошал он: заглянул в комитет. Я улизнул наверх. Там вхожу во вкус, читаю спокойно, со смаком, читаю до трёх. Иду домой. Ветер воет в переходах, стучит в окна. Темно до ужаса. Засыпаю в холодной комнате.

Первое марта. Понедельник.

Просыпаемся в адском холоде. Вылезаем, как тараканы, стуча зубами. Бежим в класс.

Четыре элементарки. Решаем, пыхтим над стереометрией.

После уроков читаю. Читаю спокойно. А вчера ещё было ужасно. Хотелось бросить это навязанное чтение. Ясно ощущалось моё дурацкое положение. Сегодня отголоски этих настроений ещё бродят во мне. Всё не представляю, что буду говорить по теме.

После ужина тоже чтение. В одиннадцать встал за дверью, тётенька не заметила. Стал думать над докладом. Устал смертельно. В два ушел спать. Возвращался тихо-тихо, как бы не услышали чудовища или забравшиеся бандиты. Ступал мягко. Форточка была распахнута настежь, холод зверский. Закрыл.

Маслов сообщил мне, что я зеленею с каждым днём. Ничего. Скоро высплюсь.

Второе марта. Вторник.

Сегодня в 8 Шурик выскочил, стуча зубами, и влез в штаны. Прыгал долго. Холод, кажется, дальше некуда. Абсолютный нуль. Андрей выскочил, сверкая кальсонами, запрыгал. Золотовицкого расшевелили, лежал, бедняга, клубком, одеяло валялось на полу. Встал, запрыгал смешно, часто. Прыгали втроём.

Вот и я вылезаю, одеваюсь (рубашку не снимал). Брюки холодные.

Литература. Я начинаю говорить (что-то). То да сё, получается плохо. У Фоминыха ещё хуже. Варламчик понравился Лысенке, молодец, говорит. Сам рассказывает по теме. Вот оно что! Неплохо. Но я считал, что всё это общие фразы и не хотел говорить их. Хотелось чего-то весомого, конкретного. Лысенко же говорил эти фразы, и выходило неплохо. Темы я действительно не охватил. Не вдумался в название. Плохо.

Перемена. Поднимаюсь на пятый этаж. Я думаю всё о злополучной теме – угробил 20 часов на чтение романа, Харламов на переменах выписал цитатки, прочел их и был таков.

После обеда – собрание. Много крику, шуму. Ю.Г. обозлилась до невозможности. Грозится своим кондуитом. Негодующе смотрит на нас, кричит: «Вы же комсомольцы!»

В кабинете слушали Лысенко. О средневековье, о Шекспире, о Марло, о Гамлете говорил Лысенко. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Говорит о выставке шизофреников, об абстракционизме. Под конец о «битлах». Завтра кружок. Нас было довольно мало.

Опосля ужина понимаюсь в комнату с ароматным батоном. Сию благодать кладу в тумбочку.

Иду в класс. Серёга забирает у меня «Разгром». Юрка читает «Любовь Яровую». Сейчас 22:15. О сочинении не думается. Я испытываю муки сомнения: три ночи не спал, хочется лечь в 11. Вряд ли что-либо вообще сейчас выйдет. По дороге домой встречаю доброго хромого сторожа-старичка, выключившего только-что свет. Дома пахнет яблоками. Гамзат получил посылку. У меня на тумбочке – 5 шоколадных конфет, 2 яблока. Недурно! Ложимся. Разговор заходит о странных случаях. Я рассказываю о стуле, внезапно возникшем у меня на пути в темной комнате. Киинунен сыплет рассказами По. Я нахожусь в состоянии ужаса – страшно вспомнить что вчера брёл по тёмным коридорам. Бормочу всякую ерунду, Коля злится, вопит. Незаметно разговор иссякает. Засыпаем.

Третье марта. Среда.

Подниматься не хотелось. Как когда-то чуть не с рвотой вспомнил о предстоящей в воскресенье олимпиаде. Я дежурный. Все ушли. Медленно подметаю. Решаю не ходить на лекцию по биологии.

Лекция по биологии. 2 урока. Пишу, вернее пытаюсь писать сочинение. Приходят две тёти, записывают мою фамилию. Машинально говорю: болен. Когда они уходят, удивляюсь этому.

Наконец часы приказывают уходить. У нас холодно, быстро переодеваюсь, бегу в школу.

Литература. 2 урока. Пишется транспарант на доске: «В.С.! Мы не готовы. Просим сочинение на дом!». Приходит Лысенко, смеётся. Сначала артачится, потом разделяет на две группы: первая – сочинение, вторая – инвентаризация писателей. Сочинение не двигается, читаю «Разгром», делаю пометки, просто зеваю.

Мат. анализ. Абрамов. Интегрируемость по Риману. Гибнут Воронов и Васильев. Абрамов скучно и размеренно обещает изжить Воронова.

Обед. Несколько запоздали. Я съел только котлету с перловой кашей. Показалось вкусно.

Иду в комнату, с Юркой бежим в школу, захватывая гамзатовы орехи.

Приходят две девочки. Приходит Лысенко. Рассказывает о наших будущих занятиях, сегодня – об экзистенциализме. Между прочим, Лысенко обещает нам сказать о чём-то своём, о своей идее, которая объясняет всё. Это интересно. Мне тоже с некоторого времени хочется исходя из какого-то основного положения объяснить жизнь людей. Чувствуется что-то такое есть, некий простой, но неуловимый принцип.

Выходя от Лысенко, понимаю, что экзистенциализм – это и есть объяснение исходя из аксиом. Я немного проник в сущность философии. Было время, когда казалось – никчемная штука. Но она объясняет мир. А человек всегда хочет объяснить и делает это, пусть примитивно.

В комнате мудрствует Коля. Натянул на себя личину эдакого умнейшего человека и снисходительно отзывается об экзистенциализме, о нас с Юркой. Смешно до невозможности. «Я сам себе, – говорит, – Лысенко. Любую идею может создать человек.»

С Юркой говорим о прагматизме, я говорю о восприятии сумасшедшего, своем вывихе в седьмом классе, когда у меня скачком изменилось видение времени.

Потом иду в класс, там занимаюсь практической работой.

Ужин: рыба, пюре, чай.

Сейчас половина второго. Собираюсь поучить инглиш.

Четвёртое марта. Четверг.

Вчера я получил тройку за дежурство утром. Обидно дьявольски: все сходятся на том, что убрано хорошо.

В восемь часов отрываюсь ото сна. Опять хочется заснуть до десяти часов. Ну их к чёрту, уроки.

Врывается белобрысая востроносая тётя. Я сижу на кровати. Переписывает. Меня не трогает. Может потому, что я дал ей ручку. Коля Венков недоволен, ворчит: «Записывайте всю комнату». Тётя трясёт Юрку, но тот не поворачивается. Разозленная уходит.

Вскакиваю и надеваю чёрную рубашку и джемпер. Закалываю булавкой штаны и начинаю выметать сор из комнаты. Шваброй. Потом мою пол. Последние задержавшиеся выскакивают в коридор в 20 минут девятого. Максимов в одном туфле. Только кровать Саблева раскрыта. Когда я почти заканчиваю, он появляется прибирается и исчезает. Снимаю стулья с шифоньера. Ухожу.

(В связи с повторной уборкой настроение нехорошее. Стол был заляпан вареньем. Саблев с утра мой вопрос: «Кто дежурный?» – ответил: «Не я!». Он должен был ответить: «Я». Это было бы как-то лучше. Настроение у меня поднялось бы сразу, а так неприятно. Свинство проглядывает в этом Юркином ответе.)

Уроков ведь вчера абсолютно не выучил (в последнее время каждый день почти так. Не знаю, что это такое).

Инглиш. Читаем в первый раз книгу Кабо и Радзевича. Я читаю несносно. Англичанка возмущает нас: заставляет переписывать в тетрадь биографии учёных. 12 штук. Учить будем наизусть. Боже!

Физкультура. 2 урока. Опять не лыжи! На волейбол не пойду. Иду в комнату Маслова, приходит и он сам, больной. Советую ему уехать из школы домой.

Ухожу в аквариум. Там едва не засыпаю, закрываются глаза. Ничего не учится. Может в этом причина неуспевания? Надо попробовать перейти на нормальный образ жизни. Красивая девочка одаривает меня взглядом, брошенным в окно. Я строю серьёзную морду.

Полчаса ждём открытия экспериментального кабинета. И вот приходит некто с ключами. Я получаю трояк. Нелепо вышло. Я не удосужился даже формул запомнить, сидел перед товарищем как болван и не знал абсолютно ничего. Жарко щекам, стыдно. Я был наивен невероятно и засыпал, наверное. На что я надеялся, подходя к столу? Был абсолютно спокоен!

С девяти до часу ночи или двух читаю «Разгром».

Забытый факт. В столовой был разговор с Кучеренко. Я сказал: «Даже подняться в космос на несколько сот километров и облететь Землю – это… это…», и он закончил за меня: «Великолепно».

Пятое марта. Пятница.

Без двадцати восемь я просыпаюсь, смотрю на часы и ужасаюсь: в военкомат нужно к восьми часам. Начинаю всех будить. Я ощущаю нервное напряжение.

Собираются идти ещё в столовую! Ну да ладно, и я пойду. Едим колбасу, нарезанную тонкими ломтиками, макароны. Потом кофе.

Я тревожусь: не знаю, где военкомат. Догоняю Саблева, подходит Золотовицкий – избавитель, он знает. Укрывшись от ветра за домом, ждём. Подходит автобус. Едем по Москве. Бревенчатые избы кое-где, кирпичные облезлые дома из прошлого века, карьеры, трубы, грязный снег. Изредка попадаются пятиэтажные дома. Стоп. Ехали минут 20.

Нечто вроде площади. С одной стороны – железная дорога. По обледенелым истёртым ступенькам поднимаемся наверх. Идти страшно, скользко, покатые ступени с железными краями. Старушка поднималась с нами, бедная, я ругаю себя за то, что не помог ей. Но как?

Военкомат – двухэтажное здание стиля 50-х годов, желтоватого цвета. Внутри человек с красной повязкой забирает у нас повестки. В подвале (гардеробе) раздеваемся, идем комнату ожидания.

Стулья в ряд, журналы, шашки, шахматы. Говорит какой-то военный; потом – полковник запаса – седой старик в старом выцветшем пиджаке. Нас угоняют на оформление. Сдаю карточку симпатичной девушке, ей, правда лет за 30.

В зале ожидания выступает лысый дядька, капитан запаса. Угоняют на медосмотр. Оголяют в хирургическом: левым глазом 0,7; правым – 0,3. Потом вызывают снова наверх, там происходят какие-то заминки, нас гоняют из одного места в другое. Максимов, Маслов, Грибко. Кто куда будет проситься, я не знаю. Повторение анкетного опроса, есть нечто новое: «Не мочишься в постель». «Нет». Долго жду окончательного вызова. Коридор полон. Вызывают, человек в форме: «Артиллерия или связь?». «Артиллерия», – секунду поколебавшись.

Едем домой. Там артиллеристы (мы с Шуриком) грозимся танкистов (Гамзат и Макс). С Колей идём в аквариум. Там я думаю, думаю, думаю. Однако сочинение ни на йоту не приблизилось. Коля тем временем исписывает 4 листа.

После ужина ухожу в класс. Юрка разбивает меня: я, оказывается, думаю не над тем, над чем нужно. Я опять не понял, в каком направлении дано сочинение. Не понял темы. И погряз в неимоверной сложности и кое-где удивлялся, что можно вообще писать. А ведь тема: «Социалистический гуманизм в произведениях Тренёва и Фадеева». Я выдохся.

Дальше вяло учу физику, говорим с Юркой и Колей о Шолохове. Вошедший Стучебников издевается над моей тетрадкой, разрисованной всякой ерундой. После звонка прячемся с Саблевым и двумя гавриками из «Е». Стучебников находит нас и здесь; подзатыльники его несильны.

Дома прихожу к Маслову, он завтра уезжает.

Приходит Золотовицкий. Хочет получить титул и мне дать. «Конь», – говорю я. Хохочем, когда я рассказываю о «конях». Золотовицкий исходит радостью. Уходим. Золотовицкий записывает «конь» на ладошку и бормочет, засыпая: «Конь».

Шестое марта. Суббота.

Литература. 1 урок. Боязно. Сочинение не написано. Вчера решили попросить отсрочку. Лысенко не приходит. Харламов приносит приказ: инвентаризация выданной нам одежды. Не хочется.

Физика. 2 урока. Контрольная. Ампер, Био-Савар, Лоренц. Задачки простые, но ужасно нудные. Выхожу из себя, их решая.

Обед. Компот был вкусен, как всегда.

После обеда с Шуриком и Саблевым идём на почту, получаем переводы. Я покупаю два мороженных. Дома кладу 35 рублей (15 от бабушки) в конверт. Теперь у меня 105 рублей, хватит, чтобы заплатить за костюм.

Перед сном рассказываю Коле и Юрке «Одним профессором меньше» Каттнера. Им нравится. Заходит разговор о музыке. Я говорю о фильме «Бегущая по волнам», там удивительная музыка. Юрка поддерживает меня.

Седьмое марта. Воскресенье.

Золотовицкий будит всех. Завтракаем. Нет, сегодня я явно не хочу писать. Выйдет плохо, не буду. Опять откладываю.

Так вот, в воскресенье был второй тур олимпиады по физике. Позавтракав, с Юркой и Киинуненым идем на остановку. Первым показывается 104. Долго с пересадками едем под землёй в метро. Выходим на станции с синими стёклами. Оказываемся в старой Москве – дома двухэтажные, облезшие. На каждом шагу – булочная. Здесь неподалёку проходит автомагистраль на курьих ножках, стоят современные здания из стекла и бетона. За две минуты до отправления прыгаем в электричку. В тумане за окном медленно проплывет Останкинская башня. Платформа Новодачная. Переходим линию, идём по студенческому городку. В лабораторном здании весьма неприглядном с виду, весьма неприглядном, собралась толпа олимпийцев. Долго нас гоняли из аудитории в аудиторию, наконец дали задачи. Три часа думал над задачей с шарами. Потом за полтора часа решил задачи по физике. Не повезло.

Назад ехали всей компанией. В метро я купил три мороженных. От улицы, на которой кинотеатр "Бородино", брели к интернату, Золотовицкий мёрз. Пробежались.

Потом сижу на кровати. Болит живот, но терпимо. А весь день болел довольно сильно, было плохо.

Восьмое марта. Понедельник.

Женский день, не учились. Я спал долго, затем пошёл в столовую. Потом играли в футбол на улице. Я стоял на воротах, неплохо. Бегая, устал. Затем начал думать над сочинением, пообедал. После обеда опять думал над сочинением, ничего не получается. Хотел было развивать свою теорию – «Био», «Лого», «Эмо». Но это оказалось сложно и не хватило времени. Думал в каморке. Перешёл наверх, не удержался, стал решать физику. После отбоя, кажется, всё-таки думал над сочинением. Для самоуспокоения таскал с собой «Разгром». «Любовь Яровую» мне никто не дал. Построить бы теорию человека, тогда не придётся мучиться каждый раз над сочинениями – мелькала мысль.

С Юркой как-то ночью были в классе, он сообщил о «подавлении», о раскрытых глазах.

Девятое марта. Вторник.

Литература. Диктант. Лысенко читает со смешными интонациями. На улице весна. Получил 4-.

Физкультура. Сегодня утром Ю.Г. спросила меня: «Опять на физкультуру не пойдешь?» Пришлось сказать: как же, как же, пойду. Играли в футбол. Стоял на воротах, плохо. Коля истязал меня. На противоположных воротах стоял Маслов. Получше меня.

На химию не пошли. С Юркой, Максимовым остались дома, Золотовицкому сказали: сообщи о военкомате.

После обеда всем классом ездили фотографировались. Перед этим кидались во дворе снежками, девочки смотрели на нас. Впихнулись в автобус. Ехали по Москве – грандиозно! После ателье пошатались с Масловым по книжным рядам. Купил две книги – «Психология мышления» – и о Боге. Ехали домой, ели мороженное, мандариновый сок, тряслись в набитом автобусе. Бабы ругались!

Вечером изгнала литераторша, гнала и из умывальника, но я почитал Брушлинского. Бихевиоризм. Читал до часу, в светлой нашей умывалке.

Уроков не выучил, проклятая нехватка времени.

Десятое марта. Среда.

День рождения.

Литература. Лысенко раздаёт темы. Мне – философскую проблематику. Потом читает Шолохова, здорово читает.

На мат. анализ не иду, и тут развивается цепная реакция трусости. Ужасно. Врал Гусю, изворачивался. Противен был самому себе. На пятом этаже анализировал свои действия и удивлялся, и ненавидел себя.

После обеда – лекция Лысенко. Потом играли в шашки. Впервые видел Лысенко такого.

Стучебников рассказывал о физфаке МГУ. Происходили после этого недовольные с разговорами. Куда идти?!

Вечером выгнали нас старички с дубинами, попытался прятаться на другом конце – спровадили и оттуда. Впрочем, я не особенно сопротивлялся, хотелось в комнату.

Киинунен рассказывал Эдгара По. Я подумал, нужно придумать что-нибудь новое в рассказах ужасов – умственный страх, моральный.

Опять уроки не выучены.

Одиннадцатое марта. Четверг.

История. Пуцато нет. Играем в футбол в зале. Я задыхаюсь, тут ещё лицом ударяюсь в сетку. Ухожу в класс. Придумываю сюжет для рассказа – перемена мировосприятия. Все – «сумасшедшие».

Физкультура. Четверо нас – Золотовицкий, Саблев, Андрей и я идём на лыжах. Меня оставляют далеко позади. Андрей – и тот обогнал. Падаю, один раз в грязь коленом. С горы съезжаю на пузе. Страшно было очень, хотелось повернуть назад. Скулил. Со второй горы сошел пешком, сняв ботинки. Иначе быть бы мне хладным трупом – внизу росли деревья. Кое-как дополз до интерната – за 35 минут. Физкультурник – Аароныч – подсмеивался над нами с Андреем.

Обед из курицы.

Подготовка к практикуму. Долго возимся с аппаратурой, непонятно, что к чему. Максимов помогает, с его и Божьей помощью снимаем все необходимы данные.

Вечером прячемся от Гусака – дежурный. Ещё и Ю.Г. тут – говорят Максимов и Золотовицкий. Гусак с дамочкой не удосужился подняться. В 2 часа уходим. Сторож приходит и … ведет нас в столовую. Кормит компотом и белыми булками до отвала. Какой отличный дед. Добрый, лучистый. Благодарим его от души и уходим.

Ещё один сюжет сегодня в голову пришёл. Мир неожиданностей. Когда мне показалось что, шагнув в коридор, я шагаю в озеро.

Двенадцатое марта. Пятница.

Ем в столовой жаренный творог с холодным противным кофе.

История. 2 урока. «Перелом в ходе войны». Я не знаю ни шиша. Думаю отказаться, потом решаю подурачиться. Пишу выспренним слогом общие фразы: «… выковали сталь оружия победы». Хуже не будет. Только сдав уже, понимаю, что это нехорошо было. Свинство, попросту говоря.

На втором уроке Пуцато читает о событиях 68 года в Чехословакии. Оба класса в 10Е, я сижу на парте верхом, живот ужасно болит. Хочется лечь. Наконец звонок.

Контрольная по элементарной математике. 4 урока. Дают 5 задач. Мне сразу показалось, что напишу ужасно. Начинаю с самых лёгких, потом оказывается, что все они лёгкие.

Обед. Кислый суп не ем. Васильев пророчит мне язву желудка.

Наверху я валяю дурака, скитаюсь по комнатам минут двадцать. Белый зимний свет в комнате, на душе тоже светло. Коля предлагает посмотреть на свои прыжки с трамплина.

Класс, окна раскрыты настежь, но тепло. Снег есть, чирикают птицы. Воздух свежий и чистый. Написал письма маме и в Сыктывкар, бабушке. Потом учил биологию. Учиться не учится.

Вечером посидел часик у Маслова. Грызли печенье и конфеты. Я с сожалением говорил о детстве. О 20 влюбленностях. В двенадцать я пошёл в свою комнату, Золотовицкий, Саблев и Максимов болтали о сновидениях животных. В конце концов решили спать.

Тринадцатое марта. Суббота.

Литература. Лысенко читал рассказ Платонова «Юшка». Сказал – будем писать сочинение: «Добро должно быть с кулаками».

Биология. Биолог вызывает шесть человек. Золотовицкий ничего не знает и пророчил, что вызовут его. Так и есть, с полчаса примерно идёт истязание младенца; в конце Золотовицкий к своему и всеобщему удивлению получает, поклянчив, 4. Затем минут 20 уходит на Соломкина. Потом поточным скоростным методом – остальных. Харламову «для разнообразия» ставят 5.

Лекция по физике. Слушать не хочется. Кое как просиживаю два часа.

Галопом мчимся на обед. В столовой натыкаюсь на красивую девочку. (Она эту неделю дежурит).

После обеда захожу к Туркину, предлагаю поехать в город. Выходим. Вчера Ю.Г. занесла меня в список отпускаемых. Я без шапки. На улице тепло, тает, пхнет весной. Небо голубое. Вдыхаю воздух с наслаждением. Сторож чистит дорожку. Первым приходит автобус 77. Затем на метро доезжаю до Площади Революции и уже знакомым путём иду в ателье. (Сначала захожу в магазин «Ткани» и с превеликими муками покупаю материал). В ателье, к моей радости, принимают. Закройщик, похожий на художника, обмеривает меня. Он, по-видимому, не совсем нормальный.

На Калининской покупаю «Батончик в шоколаде». Вкусно!

На 77 доезжаю до интерната. Ю.Г. отправляет в столовую, там красивая девочка; все закрыто. Беру булку и отправляюсь восвояси.

«Поднятая целина» – не читается. В 10 бросаю её и иду домой, решив в своё удовольствие поваляться и почитать, а там спать. Юрка дрыхнет, никого нет. Я читаю Азимова «Вид с высоты». Пока никаких интересных мыслей. Гаснет свет. Я блаженно вытягиваюсь и чувствую себя дома. Как хорошо засыпать! Приходит Коля, удивляется, что все спят. Но я вырван их сна Колиным тарахтеньем. Долго спорят о Сталине, о Хрущёве. Золотовицкий нападает на всех. Коля: «Мы ничего не знаем». Правильно.

Вечером Юрка сообщил мне, что мы не прошли на экспериментальный тур олимпиады. От нашего класса – Золотовицкий и Панкратов. От интерната на экспериментальном туре 17 человек. Половина!

Четырнадцатое марта. Воскресенье.

Просыпаюсь от всеобщего шушуканья. Все едут на олимпиады. Снова просыпаюсь, как мне сначала кажется, очень поздно – 12, думаю. Но на часах нет ещё десяти. Коля за столом что-то пишет. Приподнимаюсь. Всё тело – в красных вмятинах от складок. Потихоньку одеваюсь. Стыдно перед собой за позднее просыпание.

Спрашиваю, кто дежурный. Оказывается, я. Мою пол, выгнав Колю.

Плюхнувшись на кровать, читаю «Поднятую целину». Маленько вздремнув, предаюсь эротическим мечтам.

Маслов неслышно входит и зовёт на обед.

Табунами проходят девочки в столовую. «Морды», – говорит Маслов.

Забираемся на крышу корпуса «Б». Погода ослепительная. Голубовато – золотая – белая. На горе у футбольного поля маленькие чёрненькие людишки. Скоро становится холодно.

Учу английский, отвратительно медленно, отвлекаясь ежесекундно, в состоянии какой-то расслабленности. И после ужина не оставляет меня английский, а вот затем позанимаюсь аффинными пространствами.

Вечером до прихода старичков сижу над «Поднятой целиной». Я, впрочем, не особенно жажду вернуться. Лень овладела.

С Шуриком ели мягчайшую булку. Спорили о слове «мягонький».

Всё думаю и думаю о конкурсе в Литературный институт. Времени катастрофически мало. Я ничего не знаю.

Зашел в Масловскую комнату, там были билеты экзаменационные, школьные. Ужас! Неописуемый. Истории я не знаю. Литература – ой-ёй-ёй!

Вечером, засыпая, думаю о костюме. И о том, что у меня что у меня дурацкое нехорошее свойство, пережиток капиталистических порядков – думать о разной ерунде, как-то костюм, рубашка. Мысли не хотят уйти с этой низкой темы на что-нибудь более умное, как-то – теория человека.

Пятнадцатое марта. Понедельник.

Лекция по алгебре. Егоров разъясняет аффинность. Картинно, геройски жестикулирует перед доской. Нет, не геройски, просто в свойственной ему манере поведения. Смешной (в добром смысле слова) товарищ. Потешный? Чудной?

Алгебра. Я разделываюсь с кососимметричными матрицами у доски. Абрамыч сегодня, вопреки ожиданиям, не зверствует. Задания требовать не стал. Мною, кажется, доволен.

Лекция по мат. анализу. Скворцов мне сегодня нравится, может быть потому, что интересный материал: $f(x)dx= F(b)-F(a). Анализ, что ни говори, мощная штука. Вчера узнал про длину кривой. Ей Богу, здорово! Костюм у Скворца коричневый.

Шестнадцатое марта      . Вторник.

Утром Ю.Г. выгоняет всех на зарядку. На улице темно. Шурик и Коля дрыгают руками – ногами.

Физика. Три урока. Джон объясняет конденсатор, делаем домашнее задание. Уроки идут быстро, Джон сегодня шутливый, смешливый. В перерыве приходит Маслов, объявляет себя гистериозисным. В конце Джон вдруг объявляет, что недоволен нами. Ну да и Бог с ним.

Физкультура. Смотрим на гэшников, играющих в волейбол. Кричим: «Даёшь футбол!». Мы с Масловым в класс. Урок проходит незаметно. Боялись Ю.Г., но она не приходит.

Обед из горохового супа и лапши с мясом. Я прихожу одним из первых, ем спокойно.

После обеда меня останавливает Ю.Г.: «Едем в Третьяковку».

Дома человек пять играют в морской бой. Приходит Ю.Г., кричит. Все вымётываются на улицу. В полупустом автобусе (17человек) едем. В Третьякове всякие организационные потуги, неудавшееся мороженое, затем тот же товарищ, что и в прошлый раз, рассказывает о художниках 18 века. Интересно. Хоть стоять плохо, долго.

После всего этого с Масловым идём по городу. Я съедаю мороженое. Едем куда надо (я съедаю ещё мороженое). Маслов сообщает, что я сегодня хмельной. Это так. В автобусе я мечтаю о хвосте, чтобы опереться на него и успокоиться.

Ну а после этого в классе до полвторого читаю «Поднятую целину»

Семнадцатое марта      . Среда.

Литература. Лысенко заставляет всех читать и переписывать биографию Твардовского. Он сегодня в плохом настроении, ругает нас. Я пишу, затем, начиная определять добро, забредаю в определение счастья, и тут много понимаю. Счастье – это состояние, из которого человек не стремится выйти, или состояние, в котором он стремится остаться. Развивая это, провожу аналогию с законами Ньютона, прихожу к энтропии, понимая то, щ чём на кружке говорил Лысенко. Понимаю великолепие статьи Достоевского.

На перемене говорю об этом с Колей. Он брыкается.

Мат. анализ. Абрамов опять человек. Уроки идут мирно. Т я побывал у доски, подчищал и разоблачал Золотовицкого.

Сегодня хочется пойти спать рано. Сейчас десять вечера, я пойду в душ, а затем сразу на бок. Историю пробовал учить, но стало невероятно тоскливо. Химию знаю. Физра завтра, Бог с ней.

В комнате происходит спор с Колей. Коля утверждает, что искусство – проявление животности человека. До одурения продолжается этот спор. Коля твердолоб, ословат. Устаю страшно.

Восемнадцатое марта.       Четверг.

Поднимает нас Ю.Г. Быстро пробегает, говорит: «Тю-тю-тю!».

История. 2 урока. Конституция СССР. Клюю носом. На перемене Пуцато треплется о морском бое. Я мол!.. А раньше ребята!.. Турниры!..

Английский. Англичанка опрашивает пересказ Лобачевского. Я сижу, думаю. В блокнотике помечаю начатки будущей системы человека. Иногда ужасаешься. Вдруг приходит понимание невероятной сложности, почти неразрешимости. Я ничего не знаю.

Физра. 2 урока. Спускаемся вниз с Шуриком. Лыжи. Ухожу домой. Там, укрывшись покрывалом и повернувшись головой к окну, читаю Шолохова. Глава о Лушке, кликушей закричавшей по сыну Фрола Рваного. Любовь? Нагульнов (!). Типу-у-ус. Нет. Ти-и-и-пус!

Обед. Суп с плавающими хлопьями сметаны и горошинами. Котлетка, компотик.

Дома играют в морской бой. Приходит Маслов, говорит, что у меня приятные кости. Я польщён. Идём к нему, до четырёх говорим, а затем идём на конференцию о Парижской коммуне. Собирается президиум. Жиденькие доклады. Начисто забытые стихотворения, по складам читаемые с бумажек. Докладик Грибко. Гремит в зале Интернационал. Все, сидевшие в зале, занимались своими делами. Читали, писали, флиртовали. Кон-фе-ренция! Потом мы уходим. Рядом со мной стояла красивая девочка. Я ничего не предпринял. Хоть душа и терзалась.

После ужина начинаю делать задачу. В зале идет кино. Слышна музыка, пионерские песни. Кино проходит дьявольски быстро. Я решил задачу! Подхожу к окну, радуюсь себе. Сейчас буду читать Шолохова. Читаю в умывальной, где Киинунен, Золотовицкий и другие играют в морской бой. Ухожу в половине второго.

Девятнадцатое марта      . Пятница.

Иду в класс, по дороге нагоняет Золотовицкий: ушел, оставив Кондратьева и Венкова дежурить. Золотовицкий «не дурак».

В классе ожидаем Пуцато, но он не приходит. Урок бездельничаем. Маслов нападает на меня, зажимая в угол. Саня Кустов и Шишков цепляются и выкатываются из класса на глазах изумленной публики, слушающей лекцию.

На втором уроке присутствует Ю.Г. Максимов читает политинформацию по журналу «Новое время». Про нефть, скандинавов и прочее.

Лекция Скворцова. Скворцов дает объём фигуры вращения. Я слушаю с жадностью, почти животной. Это полезные знания, аппарат с которым можно кое-что делать. Алгебра не то – абстрактный интерес, восхищение красотой и законченностью, самоутверждение.

Из аквариума идём в столовую, нас не пускают: наверху лекция о гигиене. Идём в зал, собирается народ, шумит. Потом все замолкают и жадно собираются около лысого толстяка, который бормочет о половой гигиене. То и дело зал гремит от хохота или гудения. Когда дядька начинает говорить о курении, зал мгновенно наполовину опустевает.

Кучер говорит, что дядя излагал прописные истины.

Смеясь, по лестнице спускаются девочки. У них была лекция по тем же вопросам в аквариуме. Я делаю каменное лицо.

Я после этого учу биологию. Потом физику. Потом иду на ужин. Там ем пирог! Ух, хорошо.

Начинаю разбираться с переменным током. В десять бросаю. (Пишу дневник).

Уже одиннадцать. Завтра контрольная. Шолохова я не достал. Пойду спать. Загляну в Брушлинского. Скурихин трёт почти сухой тряпкой пол. Доска грязная. Почему они все так дежурят?

В комнате долго не засыпаем. С Колей играем на гитаре, передавая из рук в руки. Коля пляшет дикарём на кровати, спихивая постель на пол. Смешно до невозможности. Я побиваю его подушкой.

Двадцатое марта      . Суббота.

Проснувшись, иду в умывалку. Ухожу. Коля сиротливо собирает вещи. Я смеюсь. Коля: «Свинство, нужно что-то менять». «Ты же сам выступал за это».

Литература. В конце урока Лысенко говорит: к среде приготовить доклады. Ух-ты!

Физика. Контрольная. 2урока. Задачи лёгкие, супротив ожидания. Три из них решаю хорошо. Женя (физик): «Через пять минут сдавать». У меня опускаются руки, хочется плакать от досады. Кое-как за три минуты по наитию, нестрого, решаю четвертую. Иду в столовую, на чай. Приходит Маслов, сумрачен.

Лекция по физике. С Туркиным садиться не хочется, сажусь поближе к сцене. Колебания.

На обед все срываются, мне смешно, оставляю тетрадь в классе и иду. Писем мне нет.

В комнате нечто вроде собрания. Образуем коалицию против «20 минут». Еще бы один голос, и дело в шляпе. Ни к какому выводу не приходим. Единственно разумно конечно отменить эту систему. Система должна быть должна быть такой, чтобы не проявлялись дурные качества человека. Здесь же все обзывают друг друга свиньями, возникает вражда, комната третий день не убрана.

Ронгин зовёт всех на субботник. Я выхожу на улицу.

Сбиваем лёд с дорожки около интерната. День тёплый, я без шапки. Ребята скатывают громадный ком снегу. Кидаются снежками. Вертится Гусак, то же Директор, Завуч. Побиваем снежками Харламова, он бесится. Наконец бросаем лопаты и уходим.

Прочёл сегодня 160 страниц Шолохова. С Масловым немного говорим, он хочет выпить у меня кровь. В холле тягучая грустная музыка, танцуют.

До половины второго, с Сумкиным, остались с Шолоховым. Я прочёл ещё 140 страниц, осталось 220. Потом стали спускаться. Я вернулся за книгами. Сумкин, бедняга, стоял, не попытавшись вырваться. Добрый дед выпустил нас. На этаже, двигаясь в свою комнату, я умирал от страха.

Двадцать первое марта. Воскресенье.

Олимпиада. Я решаю три задачи из пяти, досадую немного, но спокоен. Опять это тугодумство меня подводит.

После обеда я беру Шолохова и иду в класс. Там Коля. Читаю, списываю содержание глав. Коля учит полит. экономию, оторвавшись, вместе хохочем над записанным мной содержанием. Хочется кончить эти 220 страниц пораньше. А книга хорошая. Хорошая книга. Дочитываю, весь пронизанный грустью. Нагульнов… Иду вниз, за шмотками, и в голове грусть, и тягучая, ужасно грустная музыка на устах.

У Туркина, с которым я стал холоден в последнее время, беру полотенце. Я заметил, что охладеваю ко всем, рано или поздно. Но они и сами виноваты. А и мне грустно и больно.

В умывальной никого, половина одиннадцатого. Долго наслаждаюсь тёплой водой. Приходит Коля, моется, подтягивается на трубе.

В голове – мысли о человеке, только что родившемся. Он никто, беспомощный зверёк. И если его не возьмут люди, он останется зверьком. Чистая бумага, на которой люди пишут и делают его человеком. Он сам – ничто. Человека нельзя рассматривать как нечто самостоятельное. Разум не то, что биология. Зверьки становятся зверями. Человек сам не станет человеком. Люди вместе!

Пока я моюсь, успевают вымыться несколько человек. Я думаю: «Кажется, я всюду медлителен».

Одеваюсь, вытершись не слишком хорошо пахнущим полотенцем Туркина. В холле – серебряноголовый сторож. Значит в умывалке свет. Так и есть, свет даже в комнатах.

Хочется интересного разговора. Не получается. Говорим только о разбитом окне. Макс, легонько бросив мяч, высадил стекло. Кроме того, сегодня в школе вдруг что-то ужасно загрохотало. Стекло звенело весьма громко, я думал, что из окна вылетел человек.

Постепенно засыпаю. То и дело слышится: «Ура! Семь – один». Это наши играют в хоккей с финнами.

Двадцать второе марта. Понедельник.

Киинунен дежурный. В 8 вскакиваю. Голова приятная, мягкие чистые волосы. Расчёсываюсь в комнате Туркина, лицо чем-то не нравится. Иду в класс.

Лекция по элементарной математике. Гусь рассказывает три раздела стереометрии. Щеголяет «призьмой», вставляя мягкий знак. Грозится зачётом и показывает применение векторов в геометрии.

На перемене пристаёт Маслом, надоел хуже горькой редьки!

3 урока элементарной математики. Начинается опрос домашнего задания. Я сижу как на иголках. Сначала гибнет Гамзат. Затем цепь провалов заставляет Гуся спрашивать всех подряд. У большинства в журнале появляется 2, изредка 2+. Гусь задаёт в отместку агромаднейшее задание.

Далее решаем задачи. Я рисую у доски сечение куба. Увлекаюсь, решаю всё быстро. Но под конец мой пыл охладевает.

2 урока английского. Разбираем и читаем «Pierre de Fermat». За две минуты до звонка англичанка милостиво отпускает нас.

После обеда в комнате назревает генеральная уборка. Саблев правда хорохорится, не хочет убирать, но его пригинают.

Бегает Ю.Г. Я по такому случаю надеваю шнурки и остаюсь в школьных штанах.

Перед английским письма от мамы и от бабушки. (Письма от 18 марта).

В письме от мамы написано про сажение картошки в прошлые годы. Вспомнил я, и стало мне грустно как всегда, когда я прикасаюсь к этому времени, и захотелось вернуться в него, и тут же стало понятно, что это невозможно. Март, копание земли, и книга «Мартин Иден». Пожалуй, ещё грустно будет покидать этот интернат, прижился, привык.

Что-то ещё решаю, неважно. Самое главное после одиннадцати. Иду домой, там происходит оживлённый разговор о фруктах-ягодах. Я говорю: «Можжевельник – северный виноград». Страшно, на весь этаж хохочем. Золотовицкого это приводит в восторг. Он умирает со смеху. Поняв, что сказал что-то не то, я продолжаю для смеху свою политику, хохочем ужасно.

Двадцать третье марта. Вторник.

Физика. 3 урока. За контрольную получил 4+. Злюсь. Джон, улыбаясь, сказал: «Ты написал хорошо». Мельчайшие вычислительные ошибочки меня подвели, и в результате: +(-) +(-) +(-) +(-). Коля и Золотовицкий восхищаются красотой этой строчки. В конце занятия Джон назначает на интернатскую олимпиаду Харламова, Золотовицкого и, подчиняясь дружному воплю масс, меня и Колёсина. Я и доволен, и недоволен.

Химия. Новый материал. В кабинете вонь. Химичка сливает реактивы, окутывается пламенем и т.п. Отпускает, повздорив.

После обеда «вторничник». Выгоняют на улицу. Перед этим происходит драка Золотовицкого и Максимова за пододеяльник. Меня она повергает в неописуемое изумление. Они готовы убить друг друга. У Максимова нечто вроде приступа. У Золотовицкого – потрясающая ослиность.

На улице скребём бумаги, мусор, снег. Делаем плотины. Погода тёплая, пахучий сырой воздух глотаешь с наслаждением. Ручьи текут вовсю.

Уходим. До семи немного времени, я быстро ворошу задание по мат. анализу и, убедившись, что оно легко, бросаю. Решаю всё посвятить докладу по литературе.

Читаем эротический рассказ некоего идиота. Коле нравится!

Идём на ужин.

Объявление о диспуте «О культуре поведения». Кажется, не очень-то притягивает народ. Но нет, через несколько минут зал полон. Я занимаю место у входа, обеспечив отступление. Терзает чувство долга: надо писать доклад.

Зильберман и Лысенко приветливо говорят о чём-то, Лысенко смеётся.

Я ускользаю и ухожу вниз, в каморку. Там думаю, но ничего выходит. Тут в голову приходит нечто вроде динамики в обществе: я ввожу новое понятие – блок ценностей. Дьявольски интересно. «Теория человека» начинает выкристализовываться. Исходя из концепции блока Ц начинаю обдумывать «Поднятую целину». Всё вроде бы хорошо. Я доволен собой до безобразия.

Заглядываю в актовый зал. Говорим с Ястребовым – товарищи по теме. Ястребов восхищается Лысенко. Говорим приятно, по-человечески.

Между тем, подходит 11. Перебираюсь в 9Д, там делаю вступление, написав которое, понимаю глубже Лысенковскую речь о Шекспире и о творчестве Быкова. Интенсивная жизнь человека -> проявление общечеловеческих черт. Нас выгоняют красивая тётя и усатый дядя. Окольными путями возвращаюсь.

Около часу я выдыхаюсь. Идём вниз, долго стучим в закрытую дверь. Усатый записывает нас.

Двадцать четвёртое марта. Среда.

Утром Гамзат бузит, не хочет передежуривать, хоть получил вчера «2». Я, говорит, просвещаться хотел, слушал диспут. Киинунен его уламывает.

Мат. анализ. 2 урока. Урок серый, Абрамов изредка пошучивает. Все мне кажутся болванами. Если бы мне было интересно, я был бы здесь царём. А может, всем им неинтересно? Насчёт царя я не шучу. Я чувствую в себе «силы великие». Хотя! «Если бы да кабы» говорить довольно глупо.

Обед. Налопываюсь прилично.

Идём к Лысенко с Юркой, Максимовым. Просим провести дополнительное занятие. Лысенко разводит руками, смеётся: «Не могу». Компенсирует минутами своего присутствия, говорит о фрейдизме, экзистенциализме, о «девственнице, держащейся за одно место». Наконец, расходимся, когда он начинает настойчиво пятиться к двери.

Я тут же дома надеваю шнурки и, плюнув на всё, еду на примерку костюма. Не везёт, костюм не готов. Возвращаюсь. Погода холодная, дует пронизывающий сильный ветер, метёт снег, залезает под пальто. Покупаю узорчатое мороженое и заезжаю в «Дом книги». Покупаю четыре книги, все интересные: «Современную биология», «Антологию мировой философии», 2 том, «Психологию 20 века», «Философию сознания». Приезжаю домой, и Юрка говорит: «Отличные книги». Прочитываю несколько страниц о фрейдизме. Молодец он, создавал «картину человека». К сожалению, в книге мало о нём.

Ужин вкусный, котлета, чай. За нашими столами никого – все на лекции Брагинского. Я помогаю Юрке решить задачу – (1+a)*x>1+a*x. Потом приходит Киинунен, получивший две двойки. Сейчас больше 11, но на этажах свет. Тут вспоминаю о роли Ленина на III съезде. То и дело раздаются крики в холле: СССР – ЧССР. Я пойду, посмотрю, потом буду читать «Антологию философии». По радиосети разносится голос Озерова, СССР – ЧССР, 3-3. Конец. Перемен нет.

Конспектирую статью о III съезде. Статья, конечно, не для нас, она ценна лишь как исторический документ.

Около двух ложусь спать. Как и в каждый вечер снимаю штаны, рубашку, носки и делаю нечто вроде кувырка назад, под одеяло, замирая от холода. Постепенно согреваюсь. Перед глазами – спящий Коля Венков. Темно, тихо.

Двадцать пятое марта. Четверг.

История. 2 урока. Пуцато радужен, обещает чуть ли не всем пятёрки. История! Сегодня утром листал справочник МГУ. «Пособие по истории», мне бы не помешало.

Идём через зал на химию. Пуцато идёт с нами и треплется, и треплется. В кабинете он шуткует с химичкой.

Химия. Несколько человек к доске. Пишу реакции электролиза.

Английский. Читаем «Pierre de Fermat». Я мгновенно получаю пять, даже удивлен.

Физра. Ну её всё-таки. Узнав, что футбол, иду на этаж. Читаю о Фрейдизме и поражаюсь: ведь Id – это Био. Но собственно в остальном не то. Пансексуализм? Мне это кажется не естественным. Но всё же здорово – теория человека налицо.

Отборочная олимпиада по физике. Опять то же, что и раньше – 3 часа бьюсь над простой задачей. Почему-то я не умею бросать и браться за другую задачу.

Весь день прошёл под знаком дум о факультете психологии. Думаю, и думаю, иногда уже бесповоротно решаю. Но риск, риск… Ответственность. И боязно – вдруг это минутное увлечение. Но думаю, что нет. Приходится делать выбор, решать. Вся жизнь впереди туманна и неясна. Я могу погибнуть как человек – это страшнее всего. Иногда так ясно возникает картина моей гибели – полный упадок, конец всех стремлений. Сейчас одна из раздвоенных точек, о которых я хотел написать фантастический рассказ. А может, всё предопределено? Бихевиоризм! Тем не менее предопределённость сочетается с необходимостью действовать. Сегодня укрепилась мысль, что в интернате было хорошо. Странно? Нет, я уже привык к этому свойству. Человеку свойственно привыкать, приспосабливаться. Из настоящего прошлое кажется хорошим. Впереди неизвестность. А в интернате всё-таки было легче. Плыть по течению легко. Человеку хочется покоя, тихого счастья.

Впереди пока два пути.

Работа по обязанности в «точных науках» и «подпольное» увлечение «теориями человека».

С головой окунуться в «теории человека». Риск, ответственность перед родными. Но мне кажется, что именно так нужно сделать. Жить половинчатой жизнью нельзя.

И ещё страшно – вдруг психология – это вовсе не то, что мне нужно. Но я читаю Ярошевского и пока вижу, что это то.

История, история! Возникла даже мысль выучить её на каникулах.

Близится жаркое время – все вдруг накинулись на нас с зачётами. Ох и попаримся!

Двадцать шестое марта. Пятница.

История. 2 урока. Пуцато ставит несколько двоек за 44 год. На перемене рисует на доске карту и говорит о дороге Хо-Ши Мина. Потом Сумкин совершает колебания у доски и шерудит рукой в кармане. Пуцато говорит нарочито громко, с игривыми интонациями.

Алгебра. 2 урока. Делаем всякие интересные задачки с четырёхмерными кубами. На первой парте сидит некий товарищ в очках с боль-ши-и-им портфелем.

Лекция по алгебре. Абрамов даёт красивейшие вещи! Аксиоматически вводит скалярное произведение и пляшет! Красота неописуемая. Я наслаждаюсь, словно произведением искусства. Абрамов и сам живёт, горит, волнуется. Он мне сейчас нравится. Я горжусь человеческим разумом.

В конце потрясённый брожу по аквариуму. Если бы так построить теорию человека.

После начинаю читать Богена. Иду домой и до ужина читаю Богена. Я мёрзну, укрываюсь курткой, немного дремлю и в дремоте, какой-то странной, когда я всё слышу и в то же время сплю, приходят мгновенно забывающиеся мысли, я действую, с кем-то говорю, живу. Невидимый сон и бодрствование одновременно.

Ужин, когда некрасивая девочка смотрит на меня, потом боль в животе и снова Боген, проклятый.

До одиннадцати не придумываю к докладу ни единого нового слова. Ужасно! Хочется бросить всё и нельзя.

Иду вниз, в холл, там огромное скопление людей: телевизор, «СССР – Швеция», 7 – 0.

Смотрю немного, потом медленно, нехотя ухожу наверх. Ведьма опять выгоняет. Иду снова вниз, с трудом, с грустью укрепляюсь в каморке. Думаю и думаю о системе ценностей, наконец пишу несуразицу о любви. Ведьма приходит в половине первого и… не выгоняет. Пишу и думаю до трёх, потом едва не заснув, ухожу.

Двадцать седьмое марта. Суббота.

Литература. Лысенко приносит тонкую папку. Смеётся, видя, что народу мало (уехали сдавать экзамены в Физтехе). «А вы что, двоечники?». «Нет», – говорим. Тогда, не заставляя сдавать доклады, начинает читать стихи Пастернака. Непонятные. Но некоторые удивительно яркие, осязаемые. Я бы хотел так запечатлевать реальность в дневнике. После говорит о поэзии Пастернака, о романе «Доктор Живаго», его смерти в 1961 году. Читает стихи Галича, его хулиганскую песню. В конце кланяется: «Спасибо за внимание».

Биология. Журнала нет, биолог повергнут в нерешительность. Спрашивает, у кого нехорошие оценки. Опрашивает несколько человек. Грибко, ужасно похожий на боцмана, получает 2.

Две физики. В кабинете. Стучебников. Решаем задачи, рассчитываем бетатрон.

В перерыве выхожу на улицу. Голубое небо, сухо, кое-где островки снега и всюду бурая прошлогодняя трава. Прохладно, но греет солнце и приятно веет ветерок. Здорово, весна! Вдыхаю этот воздух, засунув руки в карманы, потом возвращаюсь в кабинет.

Две лекции по физике. Стучебников со скрипом крутит ручку демонстрационной машины. Я всё время смотрю на часы: скорее бы кончилась лекция. Предвкушаю субботу. Конец!

Обедаю плохо – всякая противность.

Прихожу в комнату. Народ суетится, разбегаются кто куда. Мы с Шуриком и решаем задачи. Я решаю шесть штук, потом с удовольствием и со спокойной душой бросаю. Блаженствую: отдых! Ужинаем с Шуриком и, выйдя с булкой хлеба из столовой, вижу на экране телевизора – Трус, Балбес и Бывалый. Всё к чертям! Бегу домой, потом назад и, стоя в толпе, смотрю всё до конца. Вспоминаю шестой класс, как смотрели с мамой «Приключения Шурика».

Потом я мою быстро пол. Никого нет. Я ложусь в постель и начинаю читать Кузанского. «Максимум един». Мысли спрятаны под ужасным языком. Это скорее философия душевных состояний, нежели мыслей. «Бог охватывает всё. Он во всём и всё в нём». И вдруг натыкаюсь на Лысенковскую формулировку нравственного человека, это интересно!

В половине одиннадцатого глаза схлопываются, и дальше читаю так, как бывает иногда: внезапно толчком просыпаешься, несколько секунд медленно водишь, лупя глазами по строчкам, потом вновь просыпаешься, не зная, сколько времени дремал и грезил и так далее.

Наконец бросаю книгу и укрываюсь с головой одеялом. В одиннадцать задрёмываю, и опять, как в прошлую субботу будят голоса ребят. Они приходят и говорят о хоккее, ругают наших – те играют с ФРГ и счёт в первом периоде 1 – 1. Я хочу спать ужасно, но в то же время в какой-то сладкой дремоте слушаю с удовольствием и не помню, когда засыпаю.

Двадцать восьмое марта. Воскресенье.

Сплю, поддувает, холодно. Но мне это нравится. Просыпаешься посреди ночи, подвёрстываешь одеяло под себя и блаженно спишь дальше. Под утро снятся какие-то сны, и тут вдруг меня вырывает в реальность громкое пение. Андрей на варварский шлягерный мотив поёт «Кони-звери». Все просыпаются и кричат на Андрея и Золотовицкого, который подсунул ему песенник. Ещё с минуту продолжается пение, потом Золотовицкий объявляет, что пойдёт в аквариум решать задание, а потом мол на олимпиаду на мехмат.

Я укрываюсь с головой, ибо довольно прохладно, и вновь погружаюсь в сон, перед этим поняв, что из-за пения напрочь забыл сны.

В девять вновь просыпаюсь, Коля недовольно бурчит: «И спишь, и спишь, а всё девять». Я буру у него «Эстетику» Гегеля и прочитываю страниц десять. Потом сижу на постели и говорю Коле о том, что мир только в человеке. Коля не согласен.

Идём с Шуриком в столовую. Пьем кофе, жуём белый хлеб. Кофе здесь дрянной.

В классе до обеда и после обеда до пяти решаю задачи из Дорофеева. Решаются легко, у меня возникает какая-то алчность, желание решать и решать. В пять мгновенно выучиваю английский, «Pierre de Fermat».

В перерыве между математикой и английским погрустил о прошлом, т.к. внезапно услышал песню из «Клуба путешественников», она гремела внизу, и я стоял на пороге класса и слушал. И потом закрутился клубок воспоминаний, о доме.

Иду домой, говорим с Колей, я – о Кузанском, он о Гегеле. Раскрываю «Антологию», и вдруг натыкаюсь на слово «аксиома», потом в глазах пестрят «теоремы» и «постулаты». Кричу: «Ух ты, кто-то взялся за ум!» С Колей лихорадочно – Спиноза, «Этика с геометрическими доказательствами». Даже сама попытка уже имеет огромное значение. А может, тут и дельная теория? Коля говорит, что Лысенко раньше упоминал это сочинение. Я сажусь и немного читаю, сразу я не очень проникаю в суть, кроме того, нужно делать задание.

В одиннадцать я колеблюсь: идти домой или остаться в классе? Колебания прекращены щуплым незнакомым товарищем – выгоняет.

Немного контактируем с Масловым, он нападает, всё стремится запихать меня в угол.

Потом я начинаю стаскивать Колин матрас, он грозится побить, но лежит смирно. Я зову его «Венчиком». Спать не хочется, не привык. Хочется говорить о чём ни будь – болтливость. Наконец успокаиваюсь.

Двадцать девятое марта. Понедельник.

Под утро снится сон. Не очень яркий. Мы с Валерием Кривоносенко идём по разбитой дороге от базара прямо к школе № 59 и я говорю: «Не вернёшь». Этот сон неярок. А был сон просто удивительно яркий, такого не бывает в действительности: от клуба я вышел к шоссе. Зелень была поразительно сочной, с громадными листьями. Всё в светлой густой зелени, и золоте солнца, и голубизне неба. А сегодняшний сон грустный, тихий.

Элементарная математика. Макс рассказывает о построениях циркулем и линейкой. Очень интересно. V8a8+b8. Построение по высотам… Макс какой-то странный сегодня – грустноватый, ироничный.

Три мат. анализа. На первых двух уроках – директор, на последнем – Абрамов. В конце дают площадь поверхности. Интеграл продолжает приводить меня в восторг. Практический, конечно. Брать неопределённые противно.

В классе с Колёсиным и Фёдоровым оттираем стены и пол, на полу появляется «кровоподтёк». Долго моем, я их спрашиваю, почему они не хотят быть миллиардерами (коронный вопрос). Они не знают.

Когда я был пацаном, я ни за что не хотел «прилично одеваться». Брюки должны быть с дыркой. Эх! Умер тот мальчишка навсегда. Говорим о любви, они упирают на половой момент. Я болтаю ногами, лёжа на парте.

Мы закончили, я бегу вниз. Коля пробегает за хлебом и сообщает, что Маслов подстригся.

Сейчас я подойду к раскрытому окну. Высовываюсь из окна, сев на подоконник. Моросит дождь, пасмурно, дымка на горизонте переходит в бледную голубизну в зените. Веет влажный прохладный ветер, глотать его – наслаждение. За дорогой у домов горят костры. Внизу во дворике – две бесформенные кучи снега и много бумаги. В окне корпуса «А» – страннолицая девочка. Я задираю голову и капли падают мне на лицо. Посидев так, «падаю» резко на пол. Сейчас пришёл Гамзат, ест мой хлеб.

Физику сделал быстро. Повторил химию. Посмеялся над Максимовым, спрашивавшим, не брал ли его книжки. Он ушёл, умирая от злости и шипя: «Идиот». Потом разозлил Колю приставаниями, тот тоже сказал: «Идиот». В меня сегодня вселилось желание бесить их.

На тумбочке у Коли беру «Политэкономию». Иду в класс, раскладываю тетради, начинаю учить о капитализме, империализме. В одиннадцать некая тётя выгоняет, иду в 9 «Д», резко отрываю дверь, испугав красивую девочку и двух товарищей. Приходит Гамзат, собирается народ. До часу читаю о переходе к коммунизму.

Тридцатое марта. Вторник.

Ю.Г. приходит на этаж и понимает нас, хоть сейчас без 10 восемь. Кричит: «Мальчики, погода-то на улице!» Смотрю в окно. Небо – ярко голубое. Золотится занавеска. Хорошо!

Одеваюсь. Золотовицкий и Саблев делают шутку – убирают кровати Шурика и Венчика. Но те ничего – довольны, не то что Шурик в первый раз – переворошил всю постель.

Физика 3 урока. Стучебников рассказывает об электродвигателях, генераторах, трёхфазном токе. Меня что-то спрашивает, и я не могу ответить толком, краснею. Усманов неустанно крутит ручку генератора.

На перемене я спросил у Коли: «Много девушек ты перещупал?» – и он обозвал меня дураком. Я обиделся и мечтал на уроке об отмщении холодностью.

После физики ели сладкие булочки с чаем. Вышли на улицу. Солнце греет, небо голубое, но ещё прохладно – поддувает в воротник. Народу высыпало уйма. Весна! Ю.Г. гонит нас на урок.

Литература. Лысенко странный какой-то, загорелый, похожий на тракториста. Вызывает Гамзата к доске и заставляет его писать слово, в котором мы сделали ошибки: «ИСКУССТВО». Ребята мирно точат лясы весь урок, в конце Лысенко говорит: «Хочу, чтобы кто-нибудь из вас пошёл в структуральную лингвистику».

Физкультура. Я сижу в аквариуме и в окно вижу, как ребята на асфальте гоняют мяч. За партой девочка, со спины ужасно напоминающая Лену Челышеву. Я всё время созерцаю её спину и вдруг понимаю, что я сейчас всего-навсего самец, а она – самка. Я думаю о связи «животное – человек». Может быть и животные обладают сознанием? Чуть ли не прихожу к этому выводу.

Химия. Повторение гидролиза. Химичка в два часа отпускает нас. Маслов трясёт головой как прежде, но коротенькие волосы совсем не то. Вчера Маслов был сумрачен, «бил» меня за насмешки, и мы стрелялись с ним в коридоре, бросали катушку, трижды мне досталось по ноге, а ему – слегка по голове.

Обед. Гороховый суп, котлета и два морса – обменял с Максимовым на икру.

В своей комнате слышу какой-то звук, странно знакомый, вдруг понимаю: трактор! Влезаю на подоконник и смотрю, да вот он, едет по дороге.

Сумкин сегодня после обеда предложил тему – 10 минут доклада о космонавтике. Сумкин ещё читал в газете и восхищался: «Ильичёво знамя!»

После ужина, дома с Максимовым увлекаемся игрой в мяч. Забиваем голы друг другу с близкого расстояния. Игра отличная, увлекает. Потом я ухожу, думаю еле шевеля мозгами над докладом. Сторож сегодня седоголовый, в одиннадцать иду домой.

Там Максимов, радио поёт песню о юности. Максимов вдруг: «А ведь это прекрасно – юность». И начинает хандрить. Говорит вещи, которые я уже думал и передумал несчётно. «Поехать бы в Сибирь… Мы лишены настоящей жизни… Юность проходит – и нам нечего вспомнить… Жизнь наша ужасно неприглядна, мы одиноки, нет ни малейшего намёка на дружбу… Хоть бы дружба! Все свиньи! Что за жизнь… Хорошо быть поэтом, писателем…»

Неосознанные желания чего-то светлого, туманного, непонятного. Я говорю, что это – желание свободы. Он соглашается. Я заинтересован – кажется это довольно распространено. Я, однако, смеюсь и веду себя неподобающе.

Приходит Коля. Происходит изнурительный разговор, Коля хвастается «логическим обоснованием дифференцированных вещей». Я прошу его подтвердить слова, но он отказывается, всем своим видом показывая, что это только по собственной прихоти.

Примечание: К Саблеву приехала мать; он ушёл с химии; я видел её в столовой; мы ели его фрукты; вкуснейшее яблоко, апельсинчик.

Тридцать первое марта. Среда.

Вчера я не сделал ничего с докладом. Кроме того, неясно с математикой. Спор с Колей, и кроме того, абсолютная неработоспособность; безволие охватило меня. Решаю сделать всё на биологии.

Биология. 2 урока. Энергичная быстрая тётя выдаёт кучу информации просто потрясающую. Вот это да! Не то что мямли биологи дяди! Я разрываюсь. Слушаю лекцию и думаю о докладе. Ничего толком не получается. Отвратительная раздвоенность, половинчатость.

Литература. 2 урока. На первом уроке в общем заканчиваю всё, что хотел написать, но возникает новая проблема – ценность, значимость человека в глазах других людей, и на разработку этого абсолютно нет времени, решаю нестрого трепануться по наитию. Доклад пестрит понятием «система ценностей». В общем я конечно не создал единого логичного аксиоматичного изложения. Дрожу в напряжении.

На втором уроке несколько человек выступают, никто из них не раскрывает тем, очень плохие выступления. Лысенко недоволен. Говорит, что будет спрашивать остальных партизанскими методами – на переменах.

Две алгебры. Возимся с векторами. Я доказываю у доски единственность разложения на перпендикулярные составляющие.

Иду на факультатив. Там сегодня много народу. Лысенко входит и довольно улыбается. Говорит о внешней и внутренней цели. Спрашивает страннолицую девочку о занятиях спортом. Далее мы берём темы для многолетней работы. Я растерялся, ни одной походящей эмоции в голове нет. Беру «самопожертвование». Лысенко шутит о наших темах, говорит о первых необходимейших книгах. Рассказывает о Кьеркегоре, о Дании, о жёлтых звёздах, о навхах. Что-то говорит о Сыктывкаре.

Расходимся. С Юркой идём в комнату. Этот день характерен желанием учить политэкономию и ленью. Собираю книги, иду в класс. В этот день тепло, ясно, словно лето пришло. Окно открыто всё время, доносится музыка, интернат ярко желтеет в лучах солнца.

Я слоняюсь безвольно из комнаты в класс за разными вещами. После ужина с Андреем придумываем ребятам. Я – Ероплан, Клиффорд, а также Миледи. Приятно так беспечно проводить время, и в последние дни меня притягивает общество ребят, я не хочу оставаться по ночам в классе. Приходит Ю.Г., заливисто хохочет над нашими новыми именами. Затем я иду в класс и часик или два делаю уроки. В 11 нас выгоняют.

Первое апреля. Четверг.

Я встаю и, не завтракая, иду в класс. Надо подучить 44 год, а то вчера я терзался. Как всегда, вечером делаешь ступенчатые уступки. («Политэкономия? Тьфу ты, да ещё столько времени… Да и расскажу что-нибудь. История? Ну, это уже урок, завтра пораньше приду в класс, и дело в шляпе. Химия? А физкультура на что?) Конечно, я не думаю словами, а просто возникают концепции, мысленные состояния. В других областях так думать не удается, хоть и хочется иногда. Уступки же лености проходят почти подсознательно.

Быстро, весьма быстро выучиваю 44 и 45 года. Но приходит Пуцато и рассказывает про Японию, предварительно заявив, что шуток не принимает.

История. Пуцато рассказывает о докладе Брежнева, говорит, чтобы законспектировали. Золотовицкий присылает записку: «Если это не утопия, то хорошо». (О планах по повышению благосостояния).

Химия. На химию я не иду. Сидим с Ронгиным и Гамзатом в зале на подоконнике; зал полон девятиклассниками: лекция по физике. На задних рядах ребята делают что угодно, кроме слушания. Дерутся. Я всё смотрю в окно, там продолжается игра в волейбол. Верблюжая девочка. Полуголый товарищ без подбородка.

За пять минут до конца лекции уходим и пьём вкусное молоко. Потом мы с Саней Кустовым уже стоим, как повелось теперь, у крыльца; стоят толпы народу; греемся и дышим воздухом, болтая. А погода- то! Прелесть!

Физра. 2 урока. Ухожу на этаж. Внизу по полю пробегает Коля, ребята играют в футбол. В сотый раз перелистываю билеты по полиэкономии, они уже перестали меня страшить. Читаю, слоняюсь, выглядываю в окно, где девятки убирают территорию, где красивая девочка.

Подходит время обеда.

С Колей в классе. Коля сидит у окна и стреляет в меня из трубки бумажной ракеткой. За окном – лето, да и только. Девятиклассник говорит: «В классе 9 «Б» зачёт». Я колеблюсь, наконец решаю рискнуть. Пуцато даёт две темы: «Социалистические трудовые отношения» и «Сущность капиталистической эксплуатации». Первая меня ужасает, вытянуть бы на три, за вторую уж получу пять. Харламов отвечает, повезло ему с темами! Потом я. По первому вопросу 5!!! По второму 3… Вышло всё наоборот. Потрясённый иду домой и рассказываю всё Юрке, он хохочет.

Поздно вечером, взяв у хорошего сторожа мягкую булку, с Юркой идем домой. Сначала СССР-ЧССР, 2-2. Пока приходим 2-3. Потом 2-4 и наконец 2-5. Коля исходит злостью, Золотовицкий: «Щенки». Юрка жалеет наших, он молодец.

Второе апреля. Пятница.

Вечером в классе Юрка и Андрей. Приходит востроносая симпатичная тётя и просит позвать дежурного. Я зову Венкова. Венков и Грибко моют пол, мы с Андреем сидим под потолком на партах, поставленных на столы. Приятно. Приходит неизвестный, выгоняет.

Примечание. Сегодня узнал, что пропущен на второй тур. Более того, на первом туре у меня третье место (!) после Харламова и Золотовицкого. Я был несказанно поражен. Ведь я считал свою работу никуда не годной.

Третье апреля. Суббота.

Литература. Лысенко не пришёл. Я вяло листал тетрадь по физике.

Биология. Биологии тоже нет. По словам Соломкина завуч сказала, что литературу и биологию сняли из-за опроса.

Физика. 2 урока. Демонстрация. Колебания, осциллограф, генераторы, звуки разных тонов. Здорово, так можно и музыку делать! Незатухающие и затухающие колебания. Резонанс.

Лекция по физике. Уравнения Максвелла. Отлично! Очень интересно, великолепно! Интерес возникает тогда, когда сам раньше думаешь: «Как бы это сделать?» И радуешься красоте и уму человека. Блестяще!

После обеда занимаю 82 копейки у Максимова и иду звонить в ателье. Иду по улице, спускаюсь вниз. Тепло! Уже пыльно, сухо. Здорово! Ведь всего несколько дней назад был снег! Два раза безуспешно набираю номер. Возвращаюсь.

Ребята всё ещё накачивают мяч, купленный вчера Шуриком. Потом уходят играть в футбол.

Голубое небо, тепло, в общем весна идёт, Яковлев пускает зайчики.

Я пишу письма маме и отцу. Сначала о своих делах, потом о Солженицыне, о Шолохове, как говорил нам Лысенко. Отношу письма вниз, там играет музыка, танцуют.

Сделав своё дело проскальзываю в комитет, там народ смотрит последний матч чемпионата. СССР-Швеция, 3-3. Мальчик и девочка стоят вплотную и, как лошади пригибая друг к другу шеи, шепчут что-то. Приходит Маслов. Темно, душно. Счет становится 6-3. Вопли, стучание в телевизор.

Четвёртое апреля. Воскресенье.

Около восьми просыпаюсь от шума. Максимов и Золотовицкий поднялись и убирают кровати. Хочется спать, но… олимпиада. Я сажусь на кровати и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не свалиться. В голове муть. Минут чрез пять протрезвляюсь. Наконец, выходим с Максимовым, веснушчатая маленькая тётя говорит: «Ни пуха, ни пера», Максимов отвечает «К чёту!». Пуцато сидит и созерцает нас.

Влажный утренний воздух, туман. Я иду в плаще. Спускаемся к остановке 103 автобуса. Люди уже снуют туда-сюда с сумками. Чем-то мне это напоминает Пашковку ранней-ранней весной. На душе хорошо.

Едем к Университету, входим в физфак. Пять задач, четыре часа. Как всегда, тугодумство, нерешительность, сомнения. Противно, хочется плакать. Наляпываю к концу три задачки, уже спокойный. Напряжение исчезло в середине.

Едем домой с пересадкой, ужасно хочется есть. День прохладный, дымчатый. В столовой набрасываюсь на котлеты с макаронами. Беру прибавку, толстуха даёт две котлеты. Объедаюсь. Потом, вынеся с одним девятиклассником бак с мусором, получаю два морса. Пью с удовольствием. Беру батон и иду домой.

Дома ем батон (!) что-за ненасытность такая, и читаю вступление Брушлинского. Интересно. Психология, кажется, именно то что мне нужно. Центр науки! Потом возникает надобность почитать Декарта. Читаю в антологии. Отлично! Сомневаться во всём – правильнейший принцип.

К 11 вечера иду в 9 «Д» и до двух ночи, странно свежий, делаю задачи сам. В два мгновенно наступает реакция. Ухожу усталый. Хороший сторож в холле предлагает мне поесть, я отказываюсь. Молоденький математик-дежурный улыбается. Иду домой, до половины пути разговор со сторожем заглушает страх, потом начинаю боятся. На этаже, млея от ужаса и подвывая закрываю дверь в туалет, ожидая, что вот кто-то схватит меня за руку. Закрываю хлопающее окно в холле (оно две ночи уже подымало меня). Кто-то проходит в туалет, я пугаюсь скрипа двери. Быстро вхожу в комнату, съедаю половину мягкого батона, принесённого с ужина. Осталось две половинки.

Примечание. Сегодня странное ощущение охватило меня. Скрюченные ребята в пальто шли в интернат, и я сказал: «Странные животные люди». Раньше это уже было. Мы сидели на физике, и я вдруг узрел всё как-то с другой стороны. Вот сидят странные животные, ополчившиеся против всего естественного, и впитывают в себя методы войны с природой.

Максимов сказал, когда мы входили в интернат, что не стоит развивать теорию на такой основе.

А люди ведь голенькие не ходят! На них искусственные шкуры. Как странно, должно быть, смотреть на нас какой-нибудь собаке.

Пятое апреля. Понедельник.

В восемь приходится вставать, а не хочется.

Иду в аквариум. Гусь разбирает ВМК-вариант, по которому я наврал Юрке заранее, что получил 5.

Элементарная математика. 3 урока. Решаем задачи. Я соображаю плохо, досадую на себя. Это может меня подвести в крупном счёте – это – это тугое соображение. Нельзя так ни в коем случае!

На перемене пью кефир, хлеб противен после ночных ед. Выхожу на крыльцо. Коля игранет в классики, потом они с Грибко, прыгая на одной ноге, толкаются.

Объявили оценки за ВМК-вариант, я с облегчением узнал, что получил 5.

Шурик зовёт в класс, заниматься. Маслов приходит, пристаёт. Потом балуемся со скатертью. Наконец я, бросив скатерть ему в лицо, убегаю. В классе с Шуриком, свесившись из окна, дышим и наблюдаем как ребята убирают внизу бумаги. Они кидают снежками в Масловские окна, те отбиваются водой. Смешно, приятно. Потом Золотовицкий пуляет в меня из трубки, у него не получается. Пуцато поставил два за неубранный класс.

Иду домой. Вызов из ателье. Потом обнаруживаю письмо из Сыктывкара. Читаю Танюхино письмо. Сестра пишет: «Приезжай скорее. Читаю «Петьку Дёрова». Что значит «Дяна, ёдкятяй…»?». Потом читаю бабушкино письмо. «Дядя Вася болен. Рак левого лёгкого. Проживёт недолго.»

Ужин. Рыба с пюре и огурцом.

После ужина мы с Шуриком делаем генеральную уборку. Тщательно, на совесть, всё вымываем и уходим в класс. Там я согбенно стону над параграфом из химии, потом маленько прикасаюсь к физике. В 23 ухожу домой, на душе, однако, скребут кошки. Физика. Я недобросовестно отношусь к этому делу. Золотовицкий уходит в класс, угрызения совести становятся прямо-таки невыносимыми. Но выхода нет, я должен спать.

Шестое апреля. Вторник.

Без пятнадцати восемь истошные вопли Юлии Григорьевны поднимают всех. Одеваюсь, заправляю кровать и бегу вниз. На улице прохаживаюсь за углом корпуса «А». Бегу в класс, но Ведьма задерживает, приказывает надеть шнурки. Плетусь назад, а уже 20 минут восьмого.

Опрос по физике. 3 Урока. Женя Юносов приходит! Ура! Мы спасены. На первом -уроке опрошен только Харламов. На втором – человека. На третьем – остальные. Мне достаётся лёгкий вопрос – энергия магнитного поля. Отвечаю на пять. Все получают хорошие оценки, Жене даже не хочется ставить.

Завтрак: булочка с чаем!

Химия. Богатый урожай двоек. Киинунен особенно огорчен, кажется плачет. Ю.Г. улыбается. Еще три или четыре двойки за олеиновую кислоту. Спрашивает меня, и я отвечаю бойко на «4».

Бежим на обед. Я бегу с достоинством, о!

Вкусный гороховый суп, рыба с огурцом.

Прихожу в комнату, и долго тру челюсть – болит зуб. Долго пусто. Странно пусто. Внезапно вспоминаю – собрание! Бегу в класс, сталкиваюсь с Грибко. Ю.Г. всё старое говорит, всё ерунду. «Нет сознательности», – говорит.

После собрания соблазняю Шурика поехать в город. А в 16 часов мат. практикум. Но едем. Я одеваю плащ, хоть на улице солнце. В метро прыгаем и оказываемся в разных вагонах.

Я иду вверх по улице Горького, ветер дует в лицо, развевает плащ. Иду очень быстро, строю загадочную физиономию страдающего героя. Примерка. Материал кажется незнакомым. «Через пятницу в субботу». На обратном пути захожу в «Дружбу» и № 100 (книги). Денег ни шиша (дал 20 копеек Соловьёву и 20 некоему товарищу – нищему в метро). Ем мороженное.

Еду назад, вхожу в пределы интерната. Меня так и не обнаруживает тётя – дежурная (в списке).

После идём с Шуриком в 10 «Г», вооружившись доказанной формулой Стюарта.

Смотрю заданные задачи по физике, делаю их до 11. Потом попытка прорваться в душ, но он закрыт. Шурик оттуда жалобно пищит. Иду в класс, оттуда выгоняет Зильберман с ружьём.

Забытый факт. Узнал, что Панкратов занял первое место на внутренней олимпиаде. Погрызла меня зависть и грусть.

Иду домой, на этаже захлопываю дверь. Боязно даже в комнате, кажется, кто-то сидит под кроватью.

Седьмое апреля. Среда.

Я дежурный сегодня. Валяюсь до 8:10, потом надеваю белые штаны, рубашку и джемпер, и готовлюсь к уборке. Выметаю сор из избы, мою пол. Кончив, гляжу на часы и вижу, что опоздал на Лекцию по биологии. Тогда слушаю по радио директивы съезда по промышленности, речь Косыгина. Приходит маленькая веснушчатая, я вру мгновенно и уверенно: «Пришёл за тетрадью».

Становится холодно (дует ветер в разбитое окно). Ухожу, забредаю в класс, там тоже холодно. Коля радуется моим блестящим глазам (я сегодня заметил это).

Литература. 2 урока. Лысенко читает Мандельштама. Сначала мне непонятно до смеху, потом появляются проблески. На перемену идём с установкой Лысенко подумать о «мини сочинение». Я иду в совершенной уверенности, что у меня нет никаких впечатлений, что я совершено равнодушен к этим стихам, как и к любым стихам вообще, что я идиот. Что же я за дурак? Мне грустно, противно и светло. Но внезапно возникает образ Мандельштама, я вижу его, как живого и чувствую, что чувствует он. Я вошёл в него, как некогда входил в Есенина, и, не зная ничего по теории, сумел правильно рассказать о его восприятии родины. Мне сразу становится жарко, и я знаю, что писать и начинаю лихорадочно обдумывать слова.

Завтракаем. Кефир, бррр!!!

Ещё два-три стихотворения, о Сталине, о фашистах. Потом пишем. Я воспроизвёл в себе «состояние» поэта и пишу о нём. Всего полстранички. Звонок. Мне всё же не нравится написанное. Оно не точно и туманно. Кое-что я даже «завуалировал».

С Колей болтаем об этом. Коля написал об «узнанном чувстве», ощущении. Ну что ж. Однако он начинает утверждать, что «мысль = слово». Я не согласен, говорю о мысленных концепциях. Консультируюсь у Сумкина. Он за меня. Потом он говорит, что животные мыслят. Правильно, мне тоже иногда так кажется. И все же, что за интересный вопрос! Мысль = слову(?)

Мат. анализ. Иван Трифонович. Физические задачи на определённый интеграл.

Обед. Я начинаю мыть вилку, расположив свою картошку с мясом в уголке. Василий Иванович сообщает, что Лысенко за «мини сочинение» поставил мне «5!!!»! У меня пропадает аппетит, я бросаю картошку, не в силах есть, пью компот и ухожу, чуть ли не шатаясь, как пьяный. Что такое! Лысенко меня приворожил.

Иду в английский кабинет, куда опять же должен прийти Лысенко. Две новые девочки. Приходит Лысенко, девочки сдают списки, мне нечего сдавать. Лысенко читает Кьеркегора. Поэт по Кьеркегору – страдалец. Далее читает выдержки из его парадоксальной диалектики. Временами мне кажется, что это – просто игра слов, набор эффектных сочетаний. Надо бы вникнуть в это.

Далее Лысенко начинает было защищать «чистое искусство» и говорит, что человек – материальная изучаемая структура. Затем мы скатываемся на философские проблемы. Говорим о Стругацких, я с интересом слушаю. Потом Лысенко выдаёт «философию свободы личности», так я это назвал. Лысенко искрится, заставляет нас смеяться и серьёзнеть. Делает предсказания насчёт гибели Америки и человечества. Гибель человечества изнутри, стремлении к жизни. Товарищи задают вопросы, новые девочки тоже. Мы с Юркой уходим, он говорит о «парадоксе гуманизма».

В половине девятого иду в комнату дежурить. Пол затоптанный, ибо начался летний сезон. Выметаю редкие бумажки, мою тряпку в умывальной и вымываю пол. Чистенько. Вразлёт вносятся хохочущие Серж и Лёня-дурачок. Я злюсь на них и понимаю, что это чистейший эгоизм. Выгоняю их. Всё-таки я был себе противен, когда кричал на них и выталкивал за дверь.

Иду снова в школу, взяв полотенце и мыло. Захожу в подвал, быстро раздеваюсь, и попадаю под струю горячей воды (брызгающие заняты) и моюсь, потом занимаю место ушедшего.

Приходит хороший дед и начинает… кричать на нас!!! Зачем налили воды!!! Эх, дед, дед… Я убит.

Вымывшись, поднимаюсь наверх и учу English. Учу около часа; приходит тётя, гонит. Взбегаю наверх и вдруг… странно трясутся перила. А наверху темно, но я вижу, что никого нет. В страхе сбегаю вниз и хочу уже бежать домой, но приходит мысль спрятаться в каморке. Там до полуночи выучиваю English и Историю, и иду домой.

Забытый факт. Почти каждое утро в шесть часов взыгрывает гимн СССР, и я встаю и выключаю радио. Нигде, кажется, я не написал об этом.

Снился недавно сон: я с наслаждением курю американскую сигарету. Странно.

Однажды чуть не кричал на Маслова (после опроса). Меня разозлило то, что он, казалось, хотел поймать меня на ерунде. И я разозлился. Потом с ужасом подумал: а вдруг он не понимал, и просил меня помочь, объяснить!?

Восьмое апреля. Четверг.

Погрыз немного остаток вчерашней булки, сухарик.

В классе читаем с Гамзатом мои записи по истории. Входит Пуцато. «Кто не законспектировал доклад?». Человек 15 поднимают руки, и я вместе с ними. Грозится двойками и бедствиями, начинает давать новый материал. Опять послевоенное строительство, разоблачение культов. Я всё время смотрю на часы. На перемене потягиваюсь. Пристаёт Маслов, я чуть не кричу на него. И тут же становится неловко, и я пытаюсь загладить вину. Не могу я доставлять плохое людям, они мне дороги. А может, это и есть стремление к примирению. Если даже человек мне противен, я вдруг иногда неожиданно для себя самого начинаю чуть ли не дружески говорить с ним. Так с Туркиным всю вторую четверть. Так начинается с Масловым. Так было с Киинуненым. Это остатки, может быть, моей доброты в детстве, которая меня самого удивляла. Когда же произошёл поворот от моей доброты к жестокости в 7-9 классах? Не знаю. Теперь я снова возвращаюсь к доброте. Жестокость? Нет это было что-то другое. В 4 классе уже была жестокость – с той девчонкой, перед которой я испытывал чувство тяжёлой вины. Но ведь это уживалось тогда и с удивительно добрым отношением к Борьке, с его тяжелой болезнью речи, и он звал меня в Сыктывкар, надеялся на встречу. Я был лучше всех для него. Да, я и сейчас жесток, высокомерен подчас, а надо быть добрее.

Итак, история. На втором уроке XX съезд. Пуцато: «О культе говорить только то, что я, ни слова больше, боже упаси вас. И ни в коем случае не по учебникам до 68 года». Как всё это мерзко, бр! Кончается разговор остротами о Хрущеве, о совнархозах, о стиральных машинах и телевизорах. А ведь и перед Пуцато я «лебезю»! Жаль его как-то.

Химия. Я едва не зажариваюсь на солнцепеке. Киинунен опять подскользнулся и загремел. Я жарюсь и жарюсь в дремоте.

Вчера мне было грустно, я понял, что я не поэт. Мне не хочется писать. Поэт – это тот, который не может не писать. Я и не писатель.

Я подошёл к окну. Солнечная прохлада с голубым небом. Где-то стрекочет трактор, это здорово. Птички чирикают.

Этот день пошёл под знаком предвкушением майского Сыктывкара. Эх, просто удивительно хорошо становится на душе. Сыктывкар!

Некоторое время сижу дома. Коля и Максимов начинают бросать иголку. Я прошу у Максимова Проскурякова в класс, где им могут воспользоваться люди. Но этот товарищ не желает отдавать, и мерзко-мерзко с чувством своей правоты говорит: «Тебе придётся здесь попользоваться, я в класс не дам». Ну и злоба же кидается в мою голову. Я ухожу. «И после этого этот товарищ стонет о том, что нет даже дружбы», – думаю. Меня терзает непереносимое отвращение. Хочется освободиться, и я думаю: «А сам я всегда ли делаю хорошо?»

Решаю задачки, которые ужасно не хочется решать. Тоскливо. Золотовицкий мгновенно решает одну задачу, над которой я долго бился. Мгновенно вспыхивает лёгкая злость к нему – именно про это неприятие другого сознания говорил Лысенко. Потом всё сменяется тоской: я не имею права идти в науку. Так можно всю жизнь пробиться над проблемой, не замечая решения, лежащего под боком. Воображение тут же подсовывает картинку: я плачу, прочитав решение, над которым долгие годы, в какой-то газетёнке. Это ужас.

До одиннадцати ещё читаю историю, потом идем с Юркой, выгнанные Абрамовым, домой. Юрка: «Что самое сильное?». Я: «Кит». Юрка: «Нет, темнота».

Дома в разговор включаются Золотовицкий и Венков, переходим с «кита» на кашалоты -> далее кальмар -> реактивное движение -> медуза -> студень -> изготовление студня -> что-такое студень -> высокомолекулярные соединения -> цена полиэтилена -> цена железа -> точка плавления высокомолекулярных соединений –> что такое плавление. Коля совершено неправильно говорит и грубит Золотовицкому, орёт, бесится. Наконец все успокаиваются, становится тихо.

Девятое апреля. Пятница.

Сажусь и натягиваю носки (из них – клубы пыли). Пытаюсь взять конспект у Шурика по Брежневу, у него нет. Из Колиного конспекта заношу в свой только «Помощь Вьетнаму». Думаю – о «подходящей форме вопроса». Формально можно не соврать, соврав фактически. Я думаю – есть ли у этого оправдание? Оказывается, это тоже враньё, трусость.

История. 2 урока. XXI и XXII съезды. Пуцато хихикает над семилетним планом, о 62 годе (обострение), об Орловской области, о проезде Хрущёва. В конце начинает болтать о китайском вооружении, о противоракетной обороне.

Алгебра. 2 урока. Абрамов. Решаем задачки лёгонькие. На перемене кефир и пять минут улицы. Жуём с Золотовицким травку, пробившуюся сквозь ковер гнилого снега. Ребята кидают камни в сарай (хибару).

Егоров. Немного противно. Задерживает нас, путаясь и увязая в «сапоге Шварца».

Бежим на обед, я ем суп и печёнку с галушками.

Я собираю тетради и иду в класс. В столовой захватываю батон. Едим с Гамзатом, я смотрю задачки в Буховцеве. Приходит ужасающая усталость, я валюсь на парту, зевая, засыпаю над книгой, снова просыпаюсь. Тогда, подышав из окна, (тепло, солнце, дымно пахнущий воздух), принимаюсь за Ландсберга.

Сейчас 6 часов вечера. Проблема: надо почитать Толстого, сделать биологию, написать заново доклад (как я бесился, обнаружив его пропажу на днях!) по «Поднятой целине». Сегодня лекция о международном положении.

В аквариуме думал о Марии Яковлевне (жене отца). С ней я жесток, точнее, не человечен. Конечно, можно найти оправдание, может я даже прав для себя, но факт остаётся фактом: мои письма были бы для неё радостью.

Пытаюсь писать доклад, но задумываюсь. Зачем я хочу всё изложить аксиоматически и бесстрастно? Может надо «творить»? Думаю о счастье вновь, о прошлой формулировке, говорили с Юркой: «Мещане счастливы».

Иду на лекцию. Лысый старикашка. «Надо видеть, товарищи…» «Италию надо понимать правильно, товарищи…» Повальное и совершенно бесстыдное бегство. Я высиживаю до вопросов, потом ухожу. В классе пишу доклад; он мне перестал нравиться. Происходит стычка с Максимовым. Он ставит доску на дверь, я отставляю. Он замахивается, толкает меня в угол. Какая злоба! Я не ориентируюсь правильно, и только придя домой, понимаю, как надо было действовать. Хорошо, что я его не ударил.

Десятое апреля. Суббота.

Я просыпаюсь удивительно свежий и бодрый. Вчера вечером не закрыл окно, и воздух в комнате – прелесть!

Литература. Лысенко рассказывает о поэзии Отечественной войны. Затрагивает своё деление людей, вновь говорит о неприятии условий игры. Я думаю, что не знаю, способен ли я к предательству или нет. Я как-то делал мысленный эксперимент, нечто вроде кино-воображения. Я тогда почувствовал дичайший ужас перед пыткой, я умирал даже не от страха, а от какого-то (нет подходящего слова, я не знаю, как это назвать). Не знаю. Какие мгновения! Никак не могу передать! О страхе смерти и говорить не приходится. Его придётся просто выталкивать, не впускать, иначе конец мне.

Физика. 2 урока. Колёсин полтора урока рассказывает о модуляции радиоволн (задание Стучебникова). Я вначале записываю, затем бросаю, потеряв понимание. За двадцать второго урока ещё Харламов что-то рассказывает. Но я совершенно отключился.

На перемене чай с маслом и хлебом.

Лекция по физике. Распространение радиоволн, интерференция, преломление.

Дома объявляют: я перешёл на III тур. Не верю, иду вниз. Я на третьем месте, всего пят человек. Странное чувство я испытываю, безмерное удивление. Я ведь написал работу отвратительно, заканчивал совершенно без надежды, хотел даже не сдавать.

Иду за книгами в библиотеку (поэзия). Захожу в Масловскую комнату в надежде найти попутчика. Но никто не идет, я спрашиваю, как найти дорогу в библиотеку. Саблев справляется, не забыл ли я шнурки.

Выхожу и иду по асфальту вверх. Тепло, пыльно, дует ветер, ворошит волосы. Какие-то странные наплывы воспоминаний, погода напоминает что-то давным-давно бывшее. Улыбаюсь до ушей и иду. Хорошо. По кучам строительного мимо стройки прихожу к конечному пункту. Вхожу, и охватывает меня чувство библиотеки. Приятно. Долго ищу что-нибудь. Статей Толстого нет, древних тоже. Ужас! Ничего хорошего. Читаю «Искусство США», «Модернистская живопись», смотрю картины. Сюрреалисты поражают меня, особенно Дали, картина «Предчувствие гражданской войны». Беру одну книжку.

Девочки здесь бродят, и в их присутствии я напрягаюсь, готов броситься или зажать где-нибудь в углу. Бр! Собираюсь уходить. Спускаюсь, пожираю глазами девочек. Ой-ё-ёй!

Вчера вечером набросились воспоминания. Я подумал, что надо записывать, что было в детстве, иначе забудется. Началось с того, что я подумал о смерти бабушки, и пришел в ужасное состояние. Эти мысли приходили ещё в восьмом классе, когда бабушка приехала к нам, и я все терзался острым чувством понимания, что может быть бабушка скоро умрёт. Потом мне это снилось. Этого ведь не минуешь. Как это будет плохо! Бабушка!..

Я заскакиваю в душ, моюсь до 9 часов вечера. Что-то вдруг гремит, я начинаю, как входит корыто и разрезает меня на части. Заканчиваю мыться, стираю носки. Достаю спрятанное полотенце, энергично вытираюсь и иду домой. Вешалка опрокинута и зияет открытый люк. Дома пью с наслаждением воду. Юрка зовёт показать Моцарта, иду, обернувшись полотенцем. Затем кидаемся через шифоньер разной дрянью, я читаю «Детство». Максимов с Юркой кидаются нитками, подушками, приходит Золотовицкий, подкладываем Коле в кровать крышку от стола. Часто заходит Маслов. Тикает 23 часа.

Сегодня был какой-то хороший день. Хорошо было идти по улице, хорошо было в библиотеке. Мне было покойно, радостно, счастливо. Один из дней, которые потом вспоминаются как невозвращаемые счастливые дни.

Я всё думаю, что интернат скоро кончится. От ненависти к нему я перешёл чуть ли не к любви. Привык. И теперь – снова перемены, расставание с ребятами, неизвестность впереди. Уже в начале года я сделал предсказание, что будет грустно покидать интернат. Тогда это шло вразрез с моими чувствами, но это утверждал опыт. Теперь и чувства за это. А вначале была бесконечная ненависть: опять же был покинут дом. Господи, Господи, всё, всё стирается из человеческой памяти, из человеческих чувств. Главное – стираются мироощущения, и вспоминаешь о них уже разумом, и становится грустно. Меняется сам склад души. Господи, здесь я пишу словно не для себя, а для широкой публики.

Одиннадцатое апреля. Воскресенье.

Золотовицкий будит меня, я открываю глаза и говорю: «Ну что, Конь, поскакали?» Он смеётся: «Поскакали». Мы должны ехать на олимпиаду физфака.

Зол говорит о двух часах свободного времени в центре. Тепло, светло. Утро. Небо голубое. Подходим к Университету. Антенны, крестовины. Зол: «Их миллиард». Я: «Хорошо бы повесить наверху зеркальный шкаф». Зол: «Там лазер».

Входим в физфак. Нас в списке нет. Я почти доволен, не хочется делать какую-то работу. Нас отсылают к главному зданию. И здесь происходит стычка с товарищами у входа. Всё же раздеваемся и идём наверх. Седой дядька распределяет нас, а мне говорит: «Ошибка вышла, вы получили не 44, а 34 балла». Я не удивлен. «Сейчас куда-нибудь вас поместим». Я не хочу идти, и тут этот товарищ говорит: «Пойдём». Лабораторная работа, как в интернате, я её делал – сеточные характеристики. Всю работу меня терзает грусть: я не физик.

Перед началом работы ребята из 2 математической школы жали друг другу руки с суперменским видом: как же! Вели себя развязно, «красиво»: физики! Мне было смешно.

Ухожу. Иду к автобусу, медленно. Погода чудесная, я медленно-медленно плетусь, а в голове зудит и зудит. «Кем же я буду, что будет? Физику я забросил, а когда подходил сегодня к физфаку, вдруг резануло вспомненное желание: быть астрофизиком; на мгновение адски захотелось того же, что в 8 классе. Изучать человека? История! Ненавидимая история! Что впереди?». Меня гложет тревога, родившееся недавно чувство необходимости выбирать, решать. Покой кончился; когда? Месяц назад? Что-то вроде этого. Теперь несколько месяцев будут ужасными. Наступает горячая, неспокойная пора. Если бы я был свободен!!! Поворотный пункт! Поворотный пункт! Всё моё существо так и кричит об этом. Господи, вся моя жизнь раздваивается впереди и непонятно, какой поток подхватит меня, заставив жалеть или радоваться, что я несусь именно в нём. Жалеть или радоваться, что я несусь именно в нём. Жалеть или радоваться всю жизнь. Поток?! А я сам? О, свобода, свобода! Мы живём в то время, когда человек ещё на свободен.

Сажусь в автобус, потом пересадка, билетов не беру. Едет девочка, которая лошадинно выгибала шею в тёмном комитете. Интернат. Взбегаю наверх, все останавливают и распрашивают: как? Мне смешно. Одним говорю, как на самом деле, другим нет.

Обедаю. Потом прихожу домой. Внизу – девочки «портовые». Девятиклассники бросают в них булкой. Это – б… как говорит Максимов и прочие. Рассказывают, что они матершинничая, зовут ребят к себе, курят. Мне больно. Кто они? Девчёнки довольно красивые. Серж говорит, как-то облил их водой. Максимов идёт за «Программой КПСС».

Лежу, потягиваюсь. Приходит Маслов, хватает меня и держит.

С Шуриком поговорили о будущем. Ленинский зачёт 16-го – ужас! А 24-го в Сыктывкар. Осталось две недели.

Сегодня вдруг услышал по радио: «Человек вышел в космос». Всё во мне так и перевернулось. Но оказалось – записи передачи 1961 года. Завтра 12 апреля.

Случайно открыл книжку «Я и мы» Леви. Я долго не хотел её читать – уж очень детская цветастая обложка. Отрыл, прочёл две странички о гипнозе и не мог оторваться. Захватывает. Читал до ужина и дальше до половины девятого. Конечно, теории нет, просто довольно умный человек треплется популярно и интересно, разжигает «низменный» интерес. Мне теперь очень хочется пойти в психологию, интерес к ней возник поверхностный, быстро глохнущий, и я досадую на себя и на автора. Так мне когда-то очень хотелось стать журналистом: как же, журналист! Как же: психолог, о! И как интересно: тесты, гипноз! Да. Это на время чтения даже заглушило стремление к концепции. Хотя у него есть и интересный мысли. Отличные знания.

Читаю Софью Ковалевскую, к половине одиннадцатого оперативно выучиваю. Потом читаю в зале «Я и мы». Приходит бывший красновидовский бородатый, гонит нас с оравой, прячемся в зале. Товарищи из Е орут, я исхожу противной ненавистью к ним: не могу читать. Эта ненависть меня мучит, я и себя ненавижу за неё. Ухожу, в надежде приткнуться внизу, не удаётся. Снова наверх; заткнув уши, читаю. Потом становится потише. В половине второго иду вниз. Там темно необыкновенно, даже на первом этаже. И тут… Шорох, потом явственный звук шагов; я замираю, тихо. В напряжении вслушиваюсь – ни звука. Страх тяжёлый, тягучий, волосы шевелятся. Тихо-тихо нащупывая ногой ступеньки пячусь вниз, тараща глаза в темноту, открываю дверь и иду по холлу. В углу лежит человек – и вскрикивает: «Какого чёрта ходишь?» Сторож… Как боец перехожу зону света, затем переход по лестницам, счёт этажей: «Половина пройдена, ещё четверть» – захлопываю дверь, оттуда несётся шум и, нервно подпрыгивая и оглядываясь, вскрикивая даже, вбегаю в комнату. «Никогда больше не буду оставаться по ночам в школе!»

Что мне делать? Я узнал теперь, что я «сова» – из книжки «Я и мы». Интересно. Ем кусок батона, неизвестно откуда взявшийся на тумбочке. Засыпаю.

Двенадцатое апреля. Понедельник.

Приходят Коля, Юрка. Я называю Колю шизоидом (из книжки «Я и мы»), Шурика пикником. Коля: «Ерунда». Я кладу ему на голову подушку, он злобно кидает её в меня, грозится побить. Ну и дурак.

Иду в класс, оттуда в аквариум. Задачи на конусы и шары, противнейшие, дрянные. Настроение подпортил ещё Коля. В середине уроков сонливость и ужасное состояние ненависти ко всему достигают апогея. Я мучаюсь физически. Кефира не достаётся, выхожу не крыльцо; пасмурно, накрапывает дождик. Прохладно. Иду в аквариум, там начинаю писать ругательства, едва не переходя на мат. Хочу отослать бумажку Коле. Пишу ругательское четверостишие. Полегчало, ей Богу! Уроки элементарки кончаются во всеобщей лени. Радостное известие: получил 2 по контрольной мехмата. Две задачи правильно – чудо!

Английский. Опять перевод. «Manuel for Physics». Возвращается желчь. Урок проходит, и я уже едва не в тошноте. Всё кричит: «Я не могу и не хочу так!» Ужасное напряжение быстрого перевода. Я не спец здесь. На втором уроке англичанки нет. Приходит боровичок-свердловчанин: «У Нины здоровье пошатнулось». Собирает книги. «Не убегайте сразу». Всеобщее ликование. Я возрадовался, потом вдруг стало стыдно: что с англичанкой? Надо пойти узнать. Секунду терзаю себя за своё равнодушие, потом забываю начисто. Идём на обед.

Перловый суп, котлета с пюре, морс. Набиваю брюхо до отвала. Даже из горла лезет.

В холле газета о Гагарине, по-свински паршивая. Отлично только, что есть вырезка из газеты того времени. Откуда-то издалека на меня пахнуло чувством той эпохи. Вдруг понял, что это ощущается, как далёкое-далёкое прошлое. В каких веках затерялся этот полёт? Физиономии людей на Манежной площади, все смеющиеся, радостные. Я сам стоял, и было здорово: повезло вам, счастливцы. Улыбались и смеялись все!

Вспоминаю о письме из Сыктывкара, пришедшем неделю назад. Я ещё не отвечал! Пишу письмо. Раскрываю загадку шифра, с которым я отправлял послание сестре Тане.

В комнате Максимов решает задачу по оптике. Задача, говорит, не нравится. Я разговариваю с ним со Звягинскими интонации.

Как хочется установить связь с Валерием Звягиным! С ним связана масса воспоминаний. Проще говоря, он мне дорог.

После ужина решаю было задачки из оптики, но внезапно в небе вспыхивают огромные султаны огня. Салют! Сломя голову мчимся с Панкратовым в жилой корпус, дабы залезть на крышу. Люк закрыт! Бежим в нашу комнату и смотрим из открытого окна. В темноте ночи разом со всех сторон на горизонте рассыпаются вдруг снопы разноцветных огней, облака вспыхивают и озаряют всё вокруг. В окно льётся свежий и влажный ночной воздух. Красота! Так мы увидели салют в честь дня космонавтики.

Нахожу «Справочник университета». Психология: «Биология и история» – такие вступительные для поступающих. Я убит. Однако постепенно настроение поднимается. Буду заниматься! Выучу!

Во мне возникла решимость учиться, учиться и учиться. «Надо сейчас же», – думаю. Но хочется этим вечером остаться с ребятами. Уже было выхожу, но тут приходит предлог остаться: мне будет страшно, я ведь давал себе слово не оставаться по ночам в учебном корпусе. Радостно разбираю кровать. Гасят свет. Я захожу к Маслову. Ложусь. Болтаем, хохочем. «Страшно спать у зеркала». Зол приносит мне апельсин – Господи, какая вкуснота! У меня возникает желание изобразить припадок сумасшедшего. Я вообще стал строить из себя «одержимого бесом» – рассказываю о приключении на лестнице, о своём ужасе, об «обезьяне». Хорошо, весело.

Тринадцатое апреля. Вторник.

Без пятнадцати 8 слышу бодрые звуки, издаваемые ЮГ и даже в полусне я мысленно чертыхаюсь, и настроение портится. ЮГ входит и кричит: «Вставать!». Потом ещё раз. Одеваюсь на необычном месте, матрас съехал. Иду в столовую, где бросаю в манную кашу масло и с удовольствием поедаю. К нам с Золотовицким подходит ЮГ и говорит: «Вы куда собираетесь поступать? В Физтех? Так я вам испорчу характеристику, поплачете. Запишу: невыполнение режима дня. Почему не ходите на зарядку?» Золотовицкий: «Они подумают, что мы водку пьём». «Я имею право!». Ужасно. Маслов морщится.

Физика. Сначала – демонстрация. Радиоволны, антенны, домены кричат, решётки зажимают поляризованную волну, волны по воде бегают. Принцип Ферма, загибание лучей.

На перемене мне не досталось булочки с чаем.

Физра. Не иду. Сижу в аквариуме, окно низкое, открыто, стою над пропастью, вдыхая сырость.

Химия. Как повелось в последнее время, вытираем ноги. В два часа встаём и идём в столовую.

Гороховый суп и котлета-не-натуральная. И компот, в котором плавает гусеница. Я теперь не буду есть фрукты.

Иду домой. С утра чувствовал: верхняя левая десна опухла (непонятно почему, наверное, за компанию). Самочувствие зуба противное.

Далее конспектирую «Три составные части марксизма». Пишу методически, всё продумывая. Иногда, правда, мысли соскакивают и ухолят куда-то.

После ужина – снова конспектирование. «Уроки коммуны».

Ложусь в кровать, с намерением почитать «Детство». Тут Юрка свертывает голубя и говорит: «Держи». Я ловлю: страница из справочника МГУ. Читаю даты приёма на факультет психологии. Фью! С 1 августа. Эта неожиданность, казалось бы, не очень существенная, сразу переворачивает всё во мне. Я обескуражен. Планы меняются. Если я решусь, то сразу после выпускного мне придётся ехать домой. А ребята будут сдавать экзамены в всякие физики-математики. Я останусь один.

Во мне выросло эмоциональное напряжение, воображение работает вовсю. Вдруг становится страшно: необходимо решать. И боязно: я вижу картину, будто я отказался решать, поплыл по течению, и сдаю экзамены на физфаке. Это реальная возможность, и она меня страшит. Я уже гоню прочь от себя эту мысль: надо решать – ибо она порождает во мне звенящее нервное напряжение и что-то похожее на отчаяние.

А всё это от несвободы. Я вынужден действовать вполне определённо, число степеней свободы ограничено.

Есть нечто похожее на сдать сначала экзамены на физфаке, потом на психофаке. Господи, откуда у маня взялась эта необходимость куда-то поступать? Не я ли презрительный стих о «типовых храмах знания»? Всё от несвободы, в первую очередь экономической, и несвободы моральной – ответственности.

Медленно, преодолевая силу инерции мысли, входит картина, план ближайшего будущего. Июнь – Краснодар, подготовка. Август – психофак. Я переключаюсь на эту картину и рассматриваю её во всех подробностях.

Вот грустный выпускной вечер, прощание с ребятами, завтра разъезжающимися по вузам. Наутро – яркий солнечный день, и я лечу в Краснодар. Затем – Краснодарское лето, не моё лето на сей раз; я штудирую биологию и историю, сидя у своего окна. Снова Москва, экзамены, я остаюсь уже. Затем я в первоначальной тоске и ненависти к новому месту езжу к ребятам, езжу в интернат.

Я смотрю на белые покрывала и вдруг думаю: «Как человек живёт весь в настоящем. Эта реальность сейчас, а прошедшие и будущие реальности где-то позабыты, заросли бурьяном и продолжают уходить всё дальше и дальше, и смотришь на что-то не твоё. Вот как человек становится взрослым. Детство – и реальность и нереальность.»

Грустно до боли. Толстой не читается. Топчусь на каком-то «синем лесе», наконец бросаю.

Постепенно успокаиваюсь. Всё же остаётся грусть, какая была в конце восьмого класса, за месяц до конца. Входишь уже в конечную стадию периода жизни и чувствуешь, как всё приближается его конец, и делается грустно. Тогда целый месяц я прощался с 59 школой, жил напряжённо, «ловил последние мгновенья», считал дни смотрел на всё как-то не так, как обычно – широко раскрытыми и жадными тоскливыми глазами. Теперь я уже за два месяца ощутил то же. Как же так? Ведь я ненавидел интернат! Я плакал по дому, а теперь он почти забыт! Всё забывается и ко всему привыкаешь.

Я беру «Философию сознания» и вдруг натыкаюсь на интересные вещи. Ощущение! Читаю жадно, когда гасят свет, беру у Соломкина лампочку и батарейку. К сожалению, лампочка сгорает.

Четырнадцатое апреля Среда.

Биология, лекции. Маленькая и толстенькая тётя-колобок ведёт лекцию. Она удивительный экземпляр: уже освоилась здесь вполне, многих называет по фамилии, все относятся к ней относятся как-то хорошо. Бойкая, энергичная, вызывает какую-то симпатию, смешанную с доброй улыбкой. Изменчивость – тема лекции.

Литература, 2 урока. Лысенко говорит о послевоенной литературе. Сначала просто перечисляет интересные книги, потом начинает говорить о них, о писателях, смеяться над критиками и над самими писателями так, что мы помираем со смеху. Под конец рассказывает еврейский анекдот.

Математика, 2 урока. Иван Трифонович. Комплексные числа.

Сегодня надо написать письмо маме. Получил длинное письмо, спорящее со мной, наивное, смешное и полное веры в свою глубокую партийность и правильность написанного. Мама считает себя умной и так и выпячивает своё превосходство, жизненный опыт. Всё это совершенно искренне. В свей среде она действительно превосходит других своим умом, культурностью и правильностью, и в душе гордится этим и даже иногда удивляется сама перед собой.

До ужина пишу письмо маме. Получается очень длинным. Я возражаю последовательно на все пункты и доказываю свою правоту. И тут-то я прихожу к интересным результатам, чуть ли не к аксиоматической теории человека. Это можно считать первой моей статьёй.

В основе человека лежит стремление к свободе мысли, свободе действий. Каждый в начале действий стремится к этому по-своему. Затем люди вырабатывают то, что называется сейчас передовым опытом мировой культуры. Именно – гуманизм. В самом деле, пусть некто достиг свободы насилием над людьми. Тогда эти люди (в силу экономических условий их больше) ненавидят насильника и предают потомству информацию: достижение свободы насилием нехорошо, он гад. Эта информация укрепляется в блоке ценностей. Постепенно таким образом вырабатывается мировая культура гуманизма, постулат которой: свобода возможна лишь для всех. Отсюда вытекает вся идея коммунизма – общества, где каждый свободен и счастлив. Нужно больше увязать эту схему с подражанием, рассмотреть людей на всех уровнях, т.е. осмыслить животным миром. С выработкой культуры у меня слабовато. Ведь люди частные выработали стремление к насилию. Хотя нет, всё правильно.

Я иду на ужин, в голове радость, я улыбаюсь. Кажется, это здорово – стремление к свободе. Вдруг: бац! Да ведь у экзистенциалистов: стремление к свободе – сущность человека. Я обескуражен. Почему я не вспомнил об этом? Понимаю: у них свобода – бог, а у меня просто «материалистическая» свобода действий человека. Это разные по смыслу вещи, и я зря испугался. Кроме того, к этому пришёл я сам. Когда-то меня впервые озарило, что я и Максимов стремимся именно к свободе действий. Макс хандрил, ему хотелось чего-то неопределённого, смутного, красивой жизни «как у поэта». Впрочем, даже если у экзистенциалистов тоже самое, то я не в обиде – я дошёл до этого сам и значит понял накрепко.

Конспектирую Ленина. «Марксизм и восстание». Затем с Юркой идем на Лысенко. Прибегает Лысенко. Читает Зощенко, об организмах. Человек – организм, и его поведение можно объяснить, как поведение организма. О рано умерших писателях, угробивших себя работой. Далее о Канте, о Гёте. Меня вновь поражают знания Лысенко, он спорит и с Зощенко, и с Фрейдом в отдельных местах. Уходить не хочется, но уже 23 часа.

Пишу письмо, уже о психофаке. Ответственнейшая часть. Что скажет мама? В конце пишу о Сыктывкаре и намекаю на то, что деньги на билет не помешали бы.

Потом с Туркиным и Сёминым уходим. На лестнице, показалось, мелькнула тень. Страшно. Подвывая, бегу в комнату. Хлеб похищен, Конь недоволен. Я думаю о страхе темноты, лёжа в кровати. Он – страх – меня победил. Он прогрессирует, безусловно. Я не могу провести адаптационный эксперимент. Вечером даже мысль об адаптации для меня невозможна. Я безволен.

Пятнадцатое апреля. Четверг.

2 истории. Истории нет. Трифоныч. Я боюсь, что спросит задание, но он чертит ответы на доске.

Химия. Что-то там было. Решали задачи. Я не хотел и не знал, как здесь делать.

Английский. Англичанка не пришла. Бог его знает, что я делал.

Готовлюсь к практикуму, но тут в класс приносят открытку: «На примерку». Мгновенно ухожу. У Максимова беру рубль за обещание мороженного. Выхожу. Облака в разрывах – голубое небо. Еду по полузабытой дороге, и она бередит воспоминаниями. Я уже словно век жил здесь и теперь должен уехать. Когда еду в метро, прямо таки ругаю себя: «Что за осёл, влюбился в эти места! Это ведь постороннее для тебя! За какой-то год! А дом?!» А дом почти забыт, и воспоминания о нём почти не вызывают никаких чувств. Я вынужден сказать, что немного узнал себя.

Выхожу на Маркса. Снег! Я застёгиваю плащ. Снег падает на мою голову, холодно. Я боюсь постудить мозг. Как смешно – «простудить свой мозг».

Примерив костюм, возвращаюсь; снега нет.

Дома ужин. Потом с Димой сидим и вертим ручки трубок. (Мороженое Максу я привёз). Я ошибаюсь в отсчёте ужасно, потом переделываю. В девять ухожу, и, кажется, дописываю «Марксизм и восстание».

Шестнадцатое апреля. Пятница.

Четыре урока истории. Пуцато диктует, пишем и пишем, надоедает, но ничего. Потом Пуцато говорит о зачёте, грозится поставить всем 2. Я пробую писать петицию, но не выходит.

Я уже настроился на то, что математики не будет. Пуцато скажет: «Отпускаю вас, дети, домой». Однако директор приходит. В аквариуме.

Две математики. Делимость. Я в общем-то, неплохо соображаю, но как-то стесняюсь тянуть руку.

Перед обедом дают анкету. Все убегают, ответы, наверное, потрясающие. Я пишу весьма нелестные вещи об интернате, отчасти искренно, отчасти из интереса, в порядке эксперимента.

Учу ещё физику, потом с Юркой начинаем разговаривать, я о «материализованной» свободе. Он: «Человек несвободен от самого себя».

Заходим в столовую, где на сей раз ничего нет.

Интересно, незаметно реальность переходит в сон. Как? Непонятно.

Семнадцатое апреля. Суббота.

Биология. Половины класса нет. Половина присутствующих получают двойки. Я вызываюсь отвечать генетику пола. Если бы не анализирующее скрещивание, получил бы 5. А так – 4.

Физика. Разбираем зеркала. Со мной случилась катастрофа. У доски абсолютно отказал разум, я лупил глаза на простейшую задачу, на мог и не хотел её решать.

Лекция по физике. Слушать не очень хочется. Дифракция, интерференция. Кольца Френеля меня убили – ничего не понимаю.

После обеда иду на этаж, там толпа рвёт старые простыни. Ими будем протирать окна. Шумным отрядом идём в «вестибюль», как его обозвала ЮГ. Там моем. Сначала окна, это довольно приятно. Стёклышки на солнце чистенькие. Погода приятная, хоть и прохладно. Часто хожу к раковине, где шланг. Полоскаю тряпку, руки разбухают. Затем попадаю в сложную систему у входа: многочисленные двери, окна, решёточки. Я прихожу в ужас, но на помощь Шурик и Серёга. Через час – два всё кончено.

Иду в комнату. На субботнике я рассчитывал, сколько страниц биологии и истории в день придётся в Краснодаре, в июле. Стало немного страшно, но потом решил, что это чепуха. Сейчас лежу на круглом столе, Макс сиди, болтаем. Я говорю: «Достать бы биологию». Макс спрашивает: «Хочешь стать психологом?» Я отбрыкиваюсь, катаюсь по столу. Погода потакает собачьим приятностям.

После ужина иду в кино, «Им покоряется небо». Сзади две девочки, спереди красивая. Мне ничего не слышно, сидеть противно, я жестикулирую, изгибаюсь перед девочками. Тут в темноте приходит плохость. Я не хочу идти на психофак. Что мне надо? Тут же, как я и предвидел, прорывается хорошее чувство к физике и грусть по ней. Я этого боялся и боюсь. Приходится вспоминать ход дел, приведших меня к психологии. Убеждать себя, что я не физик. Это уже плохо. В темноте (кино) это достигает максимума. Всё накрывается тёмной тучей, видится в чёрном свете: я не пройду на психофаке, да и незачем, там будет ужасно – резать лягушек, зубрить историю КПСС. Зажигается свет – и я с удивлением вспоминаю эту тучу, вдруг наползшую на меня. Да что тут страшного? Наоборот, всё скорее всего, как я ожидаю, а физика… что ж, жить можно по-всякому.

Иду домой. Маслов стоит в очереди к Пуцато. Идём в корпус, и он рассказывает о делах. Многие получили двойки – Юрка, Андрей и многие, многие. Пуцато разбойничает.

Маслов пленит меня. Заталкивает в свою комнату, сидим и разговариваем. Мне сначала хочется уйти, потом решаю: посижу. Далее приятно. Некоторая антипатия к Маслову исчезла. Говорим о стихах, он о Вознесенском и ансамблях.

В двенадцать я хочу спать и ухожу. Приятно погрузиться в постель, натянуть одеяло до подбородка и засыпать.

Маслов и Золотовицкий остались смотреть на звёзды. В конце коридора, у умывальной.

Восемнадцатое апреля. Воскресенье.

Ночью мне снился сон. Что-то длинное. Всего не запомнил. Плыл 14 километров по волнистому морю в акваланге. Какая-то женщина, стоя коленями на крохотной парусной лодчонке, плыла куда-то. Я часто-часто бегал в огромный кафельный общественный туалет и никак не мог удовлетвориться. Ещё помню, заплыв в бассейн, я был в шароварах и трико, пришёл последним. Потом ловко протащился по полу и сел. Говорили с Султаном. Он что-то дельное сказал о своей сестре, но я забыл. А когда проснулся, помнил ведь!

Шатаясь, иду в туалет. Падаю на кровать и валяюсь. Часы остановились, и я потерял ориентировку во времени.

Я причёсываюсь, смотрю Эйнштейна и Ингфельда, листаю «Конец вечности» Азимова. Боже мой! Читаю, вспоминаю. «Техник Эндрю Харлан вошёл в капсулу».

Затем я ухожу, и мы с Шуриком идем есть. Жидкая манная каша с жаренным творогом – пальчики оближешь! Я возвращаюсь, и выучиваю почти всё. День сегодня прекрасный. Внезапно смотрю на часы – всего 12, вот здорово! Свободное воскресенье.

Затем снова в класс. Юрка заваливает меня партами. Я не могу вылезти. Он стережёт, смеётся. Но и я принял условия игры. Впрочем, можно даже учиться, хоть темновато. Улучив момент, раздвигаю парты и выбираюсь на свободу. Строим дом в углу – опять огромная гора. Я говорю, что Юрка сублимирует половую энергию. Он согласен. Заходит разговор. Приходим к Лему, Юрка выдаёт его рассказ, затем второй. Идём на ужин, там стоим у стола, а он рассказывает.

После ужина я захожу в комнату, там Андрей с пулемётом. Приехал из Физтеха. Рассказывает. Говорит: «Иди на биофизику, будет интересно.» «Меня бы приняли, я бы учился напрочь!» Трепещет и закрывает глаза. «Что, не веришь, что я могу серьёзно заниматься?» «Юрка сачок». Юрка говорит, что пойдёт во МГУ. Они дерутся метлой и пулемётом, кидаются чем попало. Смешно!

Потихоньку удираю и иду в класс. Боже мой, день прошёл. И дневник не тронут, и занимался я всего часа три. Скоро нас выгоняют.

Дома сначала темно, потом включается свет. Ясно, девятиклассники включили. Но лежащие в кроватях Андрей, Шурик и Гамзат требуют выключить. Шурик встаёт и выключает, грозя мне «дать по ушам», если включу. Я удивлён, какое-то неприятное чувство во мне. Ну ладно. Я засыпаю.

Девятнадцаое апреля. Понедельник.

Приходит неизвестный нам брюнет-математик, достаёт Розова и Дорофеева. Несколько задач отвергаем за решённостью. Достаёт другой учебник.

На втором и третьем уроках сидим в классе. Я читаю газеты «За науку» Физтеха. Читаю, и вот выползло змеёй желание пойти в Физтех. Как интересно заниматься физикой! Я легко поступлю, и август будет мой! Я не буду одинок, почти все наши идут на Физтех! Как здорово – Физтех! Помнишь, как ты мечтал, и в конце концов ведь это в самом деле здорово! А какой ужас меня ожидает в случае психофака! Там я буду одинок, раскаюсь. Как ужасно будет обнаружить, что я сделал не то.

Всё это думается не словами, а душевными состояниями и измучивает меня. Господи, вновь надо думать! (Сейчас во вторник, я спокойно вспоминаю это, а тогда это был ужас). Вновь я думаю, что это от несвободы, но от этого не легче. Газетки, Золотовицкий, всё моё прошлое так и влекут меня на Физтех. И желание счастья, покоя тоже. Я начинаю отгонять эти мысли, понимая, что уже решил оставить решение на будущее, и думаю уже сознательно: «Ну я что такого, ещё много времени, там решу». В глубине души остаётся мысль, уверенность, что я буду на Физтехе. Я уже допустил мысль, возможность этого.

Беспристрастность, как как тут объяснить? Где тут истинное желание, где подавление? Я ничего в себе не понимаю. Хоть и можно с помощью моей теории объяснить. Надо вспомнить, что Физфак (или Физтех) были в моём блоке ценностей. Это безусловно. Они укрепились там очень прочно, благодаря моей борьбе против мамы, желавшей моего поступления в нахимовское училище. Они увязаны с моим тогдашним блоком ценностей очень прочно (символ интеллигентности, высокого положения, самоутверждения). А раз так, то теперь я должен с их влиянием.

Сознание борется за смену содержания блока ценностей. Вернее, сознание выступает, как арена борьбы этих различных содержаний. Сначала логика утверждает правильность чего-то нового, и в то же время блок ценностей занят старым. Какая тут должна разгореться борьба! И если мы скажем, что содержание блока ценностей и составляет личность, то получается, что сознание – арена борьбы разных личностей, каждая из которых использует все средства для своего утверждения.

Так вот сегодня во мне боролись две личности и новый я чуть не потерпел поражение от старого меня.

Может поэтому я с такой грустью вспоминаю о прошлом, потому что вижу в том себя другого человека, по-своему счастливого. Поэтому я и понимаю, что возращение в прошлое невозможно. У нас есть общее, но ведь мы определяемся содержанием блока ценностей, мы – разные личности, я возобладал над ним и грущу над трупом. Может, так происходит взросление у всех.

У блока ценностей целый арсенал средств, он своеобразная крепость, в которой укрылось старое. Как он меня уничтожал! Я страдал от мысли о новом и наслаждался вспоминанием старого.

Я могу объяснить себя с помощью стремления к свободе и концепции блока ценностей очень хорошо. Но как быть с объяснением других? Может, у них всё совсем по- другому? Впрочем, блок ценностей – это неконструктивное объяснение. Одна неясность заменяется другой. Но круг неясностей суживается.

На перемене я попил молока и выше на улицу. Тепло опять! Тепло-тепло! Я иду через стадион к земляным кучам и обрыву. Хочется уйти вниз и побродить урок, найти всё-таки решение. Но одному нет желания, и дует здесь сильный ветер. Иду в класс.

Англичанка не приходит, и все удирают играть в футбол. Мы остаёмся с Колёсиным. Я спрашиваю: «Куда идешь?» «На ФАКИ». «Зачем?» Не говорит ничего путного. Я рисую на доске машину. Он рисует самолёт. «Хочешь строить самолёты?» «Да». Это приятно. Я нашёл человека, у которого есть желание, кажется прочное, и вероятнее всего оно сбудется.

Внезапно входит Лысенко. Недоволен: «Где народ?» Посылает собирать. Собираемся в классе. Лысенко приходит, заставляет меня читать вслух, я краснею, он часто поправляет. Потом, умопомрачительно ломая язык, читает сам. Хм! Оставляет нас зубрить.

Ближе к вечеру думаю над физикой, Колёсин напоминает о задаче с переменной N, я быстро делаю её.

В половине десятого с Шуриком идем в душ (наконец-то открылся после ремонта, я грязен как чёрт или хуже, в душ к девочкам не ходил). Мыла нет, идём к столовой, похищаем два куска с рукомойником. В душе много народу, воды по колено. Прячу полотенце (иначе могут использовать), под штаны, иду в мойку. Хорошо!

Дома плюхаюсь в кровать и блаженно засыпаю.

Я ещё не пишу в дневник всё о себе, но со временем это придёт. Сейчас и нет времени, и я ещё немного стесняюсь (чего?). Но, я думаю, скоро надо будет описывать любое душевное движение, пусть самое ужасное. И пытаться всё объяснить. Надо всё до конца записывать и анализировать. Не надо бояться себя.

Двадцатое апреля. Вторник.

Просыпаюсь в половине седьмого, свеженький, как огурчик. Утро, тишина и благодать, нарушаемая лишь бурчанием в моем бедном животе.

Полчаса читаю Антологию Франческо (или Франсиско) Валла, «О наслаждении». Вот молодец парень! Понял, что упор надо делать на личность, и естественно человека объяснять из него самого. Я узрел, что нечто в этом подходе есть правильность.

Без 15 8 приходит ЮГ и гонит нас на уборку территории. Никто не хочет. Я одеваюсь и иду, прихватив с собой Колю. Собираем бумажки. Тепло, сухо, ходим по свалявшейся сухой траве, пролезаем в кустах. Утречко хорошее, синенебое.

На завтрак пшённая каша с колбасой, неплохо.

Физика, 3 урока. Преломляющая сферическая поверхность, линзы. Женя путается в принципе Ферма, бедняга, утопает, карабкается.

На перемене булочки с чаем. Немного гуляю по двору. Волосы лёгкие, пушистые, красивые. О, девочки! Я любуюсь отражением себя в окнах.

Литература. Усманов говорит об образах революционных демократов в поэзии Некрасова. Все ужасно хохочут, но Лысенко говорит: хорошо, человек тянет на пятёрку. Потом объявляет о том, что 22 апреля надо сдавать сочинение на тему: «Совесть» или: «Убеждения». Тут же дает одно из компактных определений совести – полезные предрассудки (или нет, нормы?) выработанные опытом, практикой человечества. Боже! Я бы именно так и написал исходя из теории свободы и вырабатывания культуры, но теперь придётся не писать это. Остаётся одно: «Убеждения». Лысенко рассказывает, что будет премия за лучшее сочинение, во мне словно разгорается огонь. Я загорелся, это ощущаешь именно физически, как огонь, или расплавленный металл.

Тут заходит ЮГ и зовёт копать участок: никто не хочет, крики, шум «Хотим физру!». Лысенко стоит у окна и смеётся. Наконец приходим к соглашению.

Обкапываем деревья, из окон созерцают на нас остальные. ЮГ собирает бумажки, я хмурюсь: зачем? Три дерева на моём счету, иду в класс и минут десять ничего не делаю.

Химия. Я смотрю в окно (привычная картинка). Усманов гибнет, химичка отбирает у него шпаргалку. Смешной тип этот Усманов. «Всегда остаётся сами собой». Скурихин выкарабкивается.

(Сегодня Лысенко жёстких слов Скурихину. Лысенко умеет сказать такое, что сразу убивает человека. Потом Лысенко сказал: «С одной стороны – физика, с другой –человечество с проблемами.» Словно обо мне вчерашнем сказал. Я мгновенно успокоился и понял, что правильное решение – психофак, в общем, решил и даже обрадовался, и стал ясен и презрителен немного по отношению в физике. Тут же стало немного неприятно: Божке мой, авторитет важнее меня самого, я легко подчиняюсь чужой воле. Немного стыдно, за то, что человечество с его проблемами не могло вчера победить во мне. Я ненастоящий человек, думаю. Что за тряпка бессодержательная?! Я мгновенно изменил физике и вчерашним настроениям).

Сейчас я вижу объяснение и этому. Лысенко ведь проник в мой блок ценностей действует там, подтачивает изнутри оборону крепости и поэтому он силён.

Обед. Горох-суп.

После обеда подучиваем Ленина, идём на зачет. Принимают ЮГ и Вавилов. Я хочу попасть к ЮГ, но волею обстоятельств одним из последних попадаю к Вавилову. Тот задаёт два вопроса, я отвечаю. Выйдя из класса, понимаю, что отвечал совершенно неправильно, не по сути дела. Однако, кажется зачтено. Я сказал, что прочёл 9 произведений. Хотя, конечно, наберётся разных «мелочишек» как говорят наши. История с комсомольским значком. Я на стал надевать значок, раз не ношу его в обычное время. Что это? Я не мог бы поступить иначе. Это тоже было убеждением – что надо всегда быть самим собой, одинаковым. Максимов дома отвратителен, а перед товарищами преподавателями «умно елозит». Это донельзя противно.

Зачёт по математическому анализу. Я мгновенно всё решаю, доказываю. Но долго, долго приходится ждать Ивана Трифоновича. Я застреваю на последней задаче, которую решил оригинальным путём, а Иван Трифонович требует тривиального.

Я свободен. Прихожу в класс, там девочка Шевцова, которая, как мне всё время кажется, влюблена в меня (впрочем, то же мне кажется и относительно других девочек). Мне думается: «Девочка, неужели тебе интересно находить плотность шарика, погружённого в жидкость вязкостью и плотностью…?»

Я спокоен и радостен. Нет и тени чёрных мыслей. Физтех смешон. (Я как-то даже думал: ведь там учатся остолопы, что же мне ещё там надо? Но так нехорошо. Им может быть интересно, а это главное. И они не всегда остолопы.)

Прихожу домой в половине одиннадцатого. Приехал с лазеров Юрка. Рассказывает о Басове: «Огромный мужик». Лазерные телевизоры, термоядерные реакции. Это в самом деле интересно, вот в чём дело. Что ж, время не такое уж и неплохое со всей его несвободой. Так до 11 проходит время, и укладываюсь в постель. Но заснуть сразу не удается.

Кстати, я думаю, что мой образ жизни переменился. Теперь я ложусь в 11. Раньше это бывало иногда и то укладываясь рано, я ложился скорее из-за желания послушать болтовню ребят и ляпнуть что-нибудь самому. Теперь я ложусь в 11, наглухо отворачиваюсь к стене и блаженно засыпаю.

Двадцать первое апреля. Среда.

С Шуриком идём вниз, он утягивает меня в столовую, едим вермишель с сосисками. Шурик расправляется с ними в один момент, я поражён и восхищён. Он уходит, я медленно жую свою порцию.

Биология. Шурик занял плохие места, без парт. Тетрадь приходится держать на коленях. Биологичка рассказывает о селекции. Рядом с нами девочка, я вижу, что ей холодно. Прошу Юрку закрыть окно. Не хочет. Надо бы закрыть, но я не делаю этого, потому что какое-то мелочное и уродливое представление о достоинстве сидит во мне. Думаю о том, что делаю нехорошо, но во мне кроме того появляется и равнодушие. Впрочем, нет. Я терзаюсь, но не закрываю окно. Что за идиот?

Литература. Приходит Лысенко. «Готовы к сочинению? Пишите.» «Матанализ вам до лампочки, я же знаю.» Уходит, мы с Золотовицким идём в аквариум, внезапно он вдруг заходит в девятый класс. Там Лысенко, а на светильнике сидит жёлто-зеленый попугай. Говорим о нём, я предполагаю, что он никогда не будет говорить. Лысенко: «У моих знакомых есть такой же попугай, волнистый.» Лысенко подражает ему просто потрясающе: «Хочу пива. Пиво стоит двадцать копеек.» Золотовицкий кормит попугая хлебом.

Математика. Иван Трифонович вчера подстригся. Он в самом деле неплохой человек, добрый. Дает двадцать задач для решения. О-ля-ля.

Обед. Какая-то неудобоваримая хреновина.

Прихожу в комнату. Живот болит. А надо сходить за деньгами. (Вчера получил телеграфное извещение о 15 рублях из Сыктывкара).

Но тут на меня набрасываются ребята, я объясняю теоремы. Приходит Вова Сумкин, и тут начинается такое… Сумкин что-то бормочет, выкрикивает и лезет ко мне с опровержением доказательства эквивалентности. Совершенно невразумительно. Что делать? Не могу же я уйти. Макс, Шурик и Саб так и смеются, говоря: «Уходи скорее, уноси ноги». Сумкин выдаёт изречения типа: «Тут бесконечность, а бесконечность это такое дело». Максимов сражён наповал этими изречениями: «Вовочка, выйди вон». Сумкин, конечно, ненормален, что тут скажешь? Я объясняю всем доказательство и улепётываю, взяв плащ.

Облака, но тепло, ветер. Волосы приятно развеваются. Поднимаюсь получаю свои 15 рублей.

Возвратившись, застаю Сумкина и Саблева. Сумкин за старое. «Доказательство неверное!» Бесится, возбуждён, кричит. Я, понятно, отвергаю всё, и он вдруг в сердцах протяжно испускает: «Блядь!» Мы с Юркой хохочем. Сумкин, Сумкин! Он говорит, сверкая глазами, я быстро произношу: «Ты только мне ручкой в глаз не ткни». Наконец я понимаю, где его ошибка, и спор закончен. Теперь кидается восхвалять решение. «А, ну вот, теперь ясно, а то… А теперь всё отлично».

Сейчас я подумал, трудно описать человека. Попробуй я Сумкина изобразить в книге, это будет очень трудно. Или того же Максимова. Я сейчас мысленно попытался, и получилось совсем не то. Человека раскрывать нужно очень долго и в мельчайших подробностях его жизни.

Когда я возвращался с почты, то взглянул на интернат и поразился. Три небольшие коробки, в которых ухитряются безвыходно жить 300 человек. Теперь и я в одном из отсеков этих коробочек.

Идем с Саблевым вниз, заходим в английский кабинет. Там Лысенко и Гусак играют в поддавки. Гусак проиграл. Я играю с Лысенко в шахматы. Мы оба ужасные игроки, весы качаются с огромной амплитудой, но я в конце зеваю так, что дальше уж некуда, и перещеголять меня невозможно. Поднимаю руки.

После ужина пишу, к 11 всё написано. Сначала мне нравилось, потом чувствовал отвращение к написанному, затем снова загорелся, и наконец совсем уж возненавидел. Почему так ужасно получается? Сухо, противно, безлично.

После 11 с Юркой прячемся по разным закоулкам, за дверьми, в каморке, затем до 2 часов ночи пишем – Юрка пишет о совести, основываясь на стремлении к равновесию. Когда я начинаю говорить, излагая свою аналогию законов Ньютона и жизни, он сияет.

Вспомнил, как остолопы с нашего этажа устроили бокс. Вот двое смеются, надевают перчатки и начинают. В глазах их уже злоба, лица перекошены, и они жестоко бьют друг друга, желая, по-видимому, убить. Время от времени они только они только скривятся в жалком подобии улыбки: вот мол, спортивная честная мужественная борьба, и я очень мужественен, и вот улыбаюсь своему противнику; они дружески хлопают друг друга по плечу, но вот нанесён первый жестокий удар, морда ударенного становится зверской и злобной, и он, чуть не плача, налетает на противника и изо всей бьёт, промахивается, вкладывая в удары всю ярость. А вокруг стоят остолопы и жадно, с улыбками понимающими, потом будут ещё и подкалывать: «Что, Лёня, видели мы, как ты перекорёжился». А Лёня будет говорить: «Да что я, я ничего, это он разошёлся и очковал, и корёжился». Мне стало невыносимо противно, и я ушёл побыстрее.

Почему же им так приятно смотреть, как двое ненавидят и бьют друг друга?

С Юркой сидим до двух ночи, почти заканчиваю, уходим. На этаже страшно. Плюхаюсь и засыпаю.

Двадцать второе апреля. Четверг.

После обеда начинаю собираться к отъезду, необходимо купить билет на самолёт. В 15:30 общешкольное комсомольское собрание, но это меня нисколько не волнует. Я не задумываюсь о «долге». Я беру свои 14 рублей и прихожу на остановку 77 автобуса (т.е. на ту остановку, где он останавливался раньше, но я этого не знаю).

Долго жду. Внезапно приходит № 16. Начинается «настойчиада». Антон Настойч, изображенный Робертом Шекли! Сегодня я побывал в твоей шкуре.

Я рассеянно смотрю на автобус, вдруг замечаю на его доске с надписями: «Метро Кунцевская». Я прыгаю в автобус, двери закрываются, и мне зажимает ногу и руки. Шофёр открывает дверь, я, смущённый захожу и отрываю билет. Еду и вдруг понимаю, что автобус мог оставить остановку метро уже позади. Мы едем в глушь, вряд ли там есть станция. На следующей остановке слезаю и делаю вид, что иду вглубь посёлка (надо показать, что всё в порядке). Как только автобус отъезжает, возвращаюсь на остановку. Подъезжает 104. Я уже порядком смущён таким началом и думаю: «Теперь мне должно крупно повезти, либо неприятности потянутся чередой». В сердце возникает боль. Так. Давненько не было этого, с самых каникул. Невозможно дышать полной грудью. Я как-то съёживаюсь и делаю мелкие-мелкие вдохи. Проезжаем интернат, едем довольно долго, сердце не отпускает. За окном – дождь. Внезапно понимаю, что забыл квитанции на костюм. Это меня уже не удивляет, только ещё больше пригибает. Нечто вроде испуга: что это со мной? В восприятие врываются настороженность и какая-то придавленность. Я уверовал в свою несчастную звезду и спокойно проклинаю всё на свете. Слезаю на какой-то развилке, в лесу. Осматриваюсь. Через широкую дорогу – наземный переход. Я вижу на той стороне остановку «А». Долго пережидаю машины, перехожу, но в голове остаётся подозрение: что-то это не та дорога, не ведёт обратно. Подходя к «А», замечаю вдали остановку «Б». Так и есть! Опять невезение. Как я не заметил «Б»? Перехожу дорогу, иду к «Б», оказывается, что на этой остановке нет нужных мне номеров. Господи! Я же был рядом с «А», надо было посмотреть номера проходящих автобусов! Возвращаюсь, перехожу дорогу в третий раз, машины идут потоком, я удивляюсь, что ещё не раздавлен. Но и тут из под моего носа уходит 77, и я сажусь в 157. Покупаю третий билет. Иду к интернату, сердце болит, я совершенно потрясён происходящим. Мироощущение ужасное. Подхожу к интернату в 15:30. Опасно! Могут поймать. Придётся действовать по индейски. Вхожу, пробегаю в комнату, никто не останавливает. Беру квитанции, благополучно миную холл и выхожу на улицу. Облегченно вздыхаю: «Всё. Теперь надо сбросить с себя это наваждение. И всё будет отлично.» Тут понимаю, что забыл паспорт и справку от школы. Надо бы радоваться, что вспомнил не у кассы, но я снова брошен в ад! Возвращаюсь, беру паспорт и выхожу снова мимо толпящихся преподавателей, когда у меня замирает сердце. На улице сталкиваюсь с директором и Гусаком. Они не обращают на меня внимания, а я уже считал себя погибшим.

Иду к автобусу, и вдруг меня словно бьет током. Боже мой!!! 22 апреля! Комсомольское собрание, а я еду за каким-то костюмом. Я убит наповал. Тут уж настроение такое, что хоть вешайся. Я медленно иду к остановке, часто оглядываясь на интернат. Внезапно сердце перестаёт болеть. «Спасибо, сердце, хоть ты со мной». Я испугался и боли в связи с таким днём, всё было в чёрных тонах, я уже видел себя умирающим от инфаркта. Воображение подбросило картину смерти от боли. Пугался также неизбежного склероза. Еду, и меня гложут «угрызения совести» – да, она всё-таки есть! Я мучительно переживаю свой поступок. Вот о чём говорил Лысенко – личная стратегия лжи и изворачивания. «Разумные» мысли отвергаются. Я жажду покарания! В то же время что-то против этого. Сцены: изгнание из комсомола. Я веду себя по-разному. Первый вариант: я разражаюсь речью о падении всего комсомола, не искренней, ибо я так сейчас не думаю, а как-то просто ради самоутверждения, и это катастрофа, потому что я говорю не искренне. Второй вариант: я рассказываю об этом поступке и говорю: «Я сам себя уже достаточно покарал, покарайте меня». Этот вариант фальшив. Всё, что я пытаюсь говорить, всё что-то не то. Я не понимаю, что творится во мне, я не понимаю себя: кто я? Дрянное создание с сухой логикой? Я плох до мозга костей, я понял – я плохой человек! Так утверждает всё во мне, и что, и что-то одно только сопротивляется, так что я не могу считать верным и это. Все версии неправомерны, неправильны, все слова – фальшь, я не понимаю себя!!! Ни одно оправдание и ни одно обвинение неверны! Я потрясён, измучен и начинаю гнать всё это прочь, отталкивать, ибо это какое-то страшное завихрение, так человек не может – оказаться в полном тупике, повиснуть в воздухе. Всё.

Я еду в метро и не могу смотреть никуда, всё это не для меня, я… чудовище! Непонятное и плохое чудовище, плохое из-за непонятности, во-первых, и во-вторых, потому что плохое.

Иду к трансагенству и благополучно покупаю билет. Даже не вспомнил такую дорогую мне сцену: в трансагентстве перед зимними каникулами. (Всё забыто!)

До 20 часов ещё уйма времени, и я иду в Дом книги, и покупаю «Лекции по истории КПСС» и «Моделирование психических процессов». Опять же, на эти две книги пошло четыре чека, и я перед глазами публики имел неприятнейший для моей мнительности разговор с кассиршей. Вконец этим снова испуганный и потерявший веру в себя, ухожу и еду на «Проспект Маркса». Прихожу к ателье и вижу: окна закрыты и висит табличка – до 18 часов. Боже, ещё одно! И тут мне везёт (относительно), я случайно дёргаю дверь, она открыта.

Захожу, входит тётя, я примеряю брюки, и обещают пиджак сделать к завтра.

Опять зашёл в книжный, и там долго думаю над покупкой книги «Психология и кибернетика» Пушкина. Не беру. «Я не читаю эти книги, зачем же покупаю?» Жалко денег, потому что они не мои. Если бы я мог распоряжаться ими совершенно свободно!

(В Доме книги посмотрел ужасную книгу «Психиатрия», которая привела меня в полуобморочное состояние. Сифилис мозга – бррр! Вдруг я попаду в это, мне ведь нужно совершенно другое! Да и вообще, нужно ли что-нибудь мне?! Я чувствую нежелание и бессилие заниматься чем угодно и даже нечто вроде отвращения к мыслительным процессам.)

Меня истощила, по-видимому, цепь событий. Однако к интернату подъезжаю немного в лучшем состоянии. Мозг, по-видимому, не может долго находиться в таком состоянии, действуют какие-то защитные механизмы. Когда иду на ужин, знакомая атмосфера совсем успокаивает меня. Ужинаем, я говорю с Алюшиным и ругаю себя, он говорит, что собрание – это ерунда, и мне, хоть я и не принимаю это, становится легче.

(Я всю дорогу искал «соучастников преступления», я жаждал знать, что хотя бы один человек из рядом находившихся, хотя бы один раз в жизни тоже свершал плохой поступок. Я чувствовал, что тогда мне было бы легче).

Иду домой, как будто бы всё в порядке, светопреставления нет, и я удивляюсь (не мысленно, а подспудно, чувственно), что всё по-прежнему, что я не отвергнут как-то всем этим. И во мне сидит ощущение, что я каким-то образом уже должен быть отделен от этого, что всё должно измениться неузнаваемо (не внешне, а вообще, не знаю как, но измениться) и эта прежнесть сначала больно бьёт меня по нервам, а затем я как-то вливаюсь в привычное русло.

Идём на дежурство. ЮГ говорит о дежурстве, раздаёт фотографии. Сумкин уголовник. Все остальные получились хорошо. Все красивее, чем на самом деле. Я подчищен, сам не знаю, почему, прыща вроде у меня было. Но фотография ничего.

Когда подходил к интернату, взглянул на светящиеся окна, у вдруг как-бы увидел в черноте ночи эти три окна и себя сидящим над книгой, свой силуэт в этих окнах в два часа ночи и стало почему-то очень грустно.

Юрка взял второе место за сочинение. Я получил похвальный отзыв на олимпиаде физфака.

В этот день я лёг рано. Конь (Золотовицкий) мастерски придушивал нас, придумал новое развлечение. Мельтеша в темноте холодными прямыми руками, трясясь и повизгивая, он начинает хватать за шею. Мне это неприятно и довольно страшно в темноте. Коле дьявольски нравится, он просит: «Придуши», и хохочет. Я отворачиваюсь к стене, подталкиваю одеяло со всех сторон и схватываю его у шеи руками (чтобы Конь не залез), притворяюсь спящим. Конь гуманен. Так я и засыпаю.

Двадцать третье апреля. Пятница.

История. 2 урока. Полнейший срыв. Пуцато: «Кто не сделал конспекта речи Косыгина на XXIII съезде?». Лес рук. Лицо Пуцато становится словно маска, и он спокойно-спокойно говорит: «Так. Мне это надоело». Берёт журнал и поимённо спрашивает всех. Козич один не получает 2, феномен! Пуцато, видимо сильно переживает. Лицо мрачное. Я сопереживаю. Пуцато начинает нас ругать. Но такой уж он человек, скоро всё это переходит в довольно игривый разговор с несколькими личностями. Всем всё ясно – Пуцато тоже виноват в наших «успехах» в истории. Он, по-видимому, искренне считает, что виноваты только мы. Грозит наказать одного-двух человек, не допустить до экзаменов. Дима делает меланхолически глупую морду и говорит: «Ну и что, зачем это? Испортите жизнь человеку». Пуцато принимается разглагольствовать: «Надо раз стегануть, тогда будет помнить» и т.п. в этом духе. Пуцато уж вообще нетактично и ставя себя в дурацкое положение говорит только о нашей виновности. Тем не менее под конец разговор приятен, мне жаль Пуцато; что он теперь будет делать с этими колонками двоек, ведь это явное свидетельство против него! Я всё время ощущал… стыд?.. тревогу?.. Некое абстрактное отрицательное чувство, которому нет названия. И стыд, и тревогу за будущее, и спокойное отчаяние от полного незнания истории. Для этих ребят всё не так уж и плохо: подумаешь, история! А бы 3! Так проходят все 2 урока. (Да, Пуцато ещё восхвалял Грибко.) Под конец Пуцато говорит: зачёты такого-то числа. В самом конце Пуцато радует нас вестью: сегодня пойдём в детсад, шефствовать. Грядки сажать. Боже ты мой! А ателье?

Математика. 4 урока. Пишем контрольную, три задачи решаю быстро, на задаче по стереометрии застреваю, и думаю над ней, в отчаянии ломая руки, полтора часа. Но нет. Мозг застопорен проклятой неуверенностью, я так и ухожу на обед. После этой контрольной настроение совсем упало: вполне могу завалить даже математику на психофаке, э это основной мой козырь.

После обеда одеваю куртку и свитер, иду в холл. Там ЮГ и Пуцато. Я немного запоздало здороваюсь с ЮГ, она говорит: «Хорошо хоть один поздоровался», губы дрожат.

Выходим во двор. ЮГ: «Зачем ты это придумал? Погода ужасная». Пуцато: «Я что ли? Трифоныч». Он в зелёном плаще и шляпе, смешной. Идем к остановке 77. Снег падает мелкими хлопьями. Куртка без замка развевается на мне. Сзади идёт красивая девочка. Залезаем в автобус, Пуцато отрывает 4 билета. Нас человек 15.

Едем вниз по улице, мимо панельных домов. Обгоняем группу, предводительствуемую Грибко. Кривляемся из окон. Детсад. Идём мимо забора, входим в калитку. У главного входа очень здорово, красивая площадка. Греемся в холле со стеклянной стеной, Харламов «бьёт» Сумкина. Тот отмахивается. Идем к сараю, берем лопаты и вдоль забора – пошёл! Обрабатываем деревья. Земля мягкая, я старательно сооружаю вокруг каждого дерева нечто вроде клумбы. Я разогреваюсь, устаю. Половина четвёртого. Всё чаще останавливаюсь, потягиваюсь. Возникла мысль: «Все люди рождаются, чтобы быть высшими существами, каждый – потенциальный интеллектуал. У одних развита приспособляемость, у других нет. Первые становятся «практичными людьми», «хозяевами». У вторых два пути – гибель либо гений». Копаю и копаю. Васильев и Ко курят за сарайчиком. Качаются на качелях. Здесь полно аттракционов. Мне думается: «Вам здесь хорошо, маленькие ребятки. И будет всё лучше и лучше». Ищу Колёсина (договорились уйти с ним). Нахожу, он обделывает землёй цветочную клумбу. Относим лопаты к сарайчику, Пуцато к нашему удивлению легко отпускает нас. Автобуса не ждем, топаем мимо длинного и высокого доскоподобного дома. 10 этажей! Красивое здание. Стоит накрытый брезентом безкапотный москвич. Догоняем автобус и прыгаем в него. Михеев с отмороженным ухом не прыгает.

Собираюсь ехать за костюмом. Я в пальто, холод мне не страшен. Автобус 157, Кутузка, метро, улица Горького, ателье. Закройщик выносит костюм, который мне очень нравится. Захожу в книжный магазин покупаю «Русскую речь». Съедаю пломбир, в метро ещё один пломбир, размякший.

Перед сном я лёжа читаю Беляева «Над бездной». Выключается и включается свет, и я читаю Стругацких «Пришельцы».

Андрей, бросив мячом, сделал аккуратную трещину на стекле.

Двадцать четвёртое апреля. Суббота.

День отъезда на каникулы.

С утра начинается побоище подушками. Юрка уже разобрал свою постель, его подушка и постель оголены. Подушки летают, большинство попадают на Колю и Шурика. Первый ворчит, второй отбивается.

Литература. Лысенко просит сдать сочинения и со вздохом опускается, когда ему отвечает дружное молчание. Он говорит: сдавайте тетради. Многие идут за тетрадями, я за сочинением. Тетрадь не сдам, она мне нужна.

Лысенко выбирает наугад и читает отрывки из тетради Шишкова, мы хохочем до упаду. Начинает проверять Колину тетрадь. Коля: «Что, набредил я?». Лысенко: «Продолжайте так бредить, может получится что-нибудь оригинальное. Интересный взгляд на вещи. Интуитивный, но всё же. Мне надо посмотреть ваше сочинение.» Коля развалился и сияет интеллектуальной улыбкой, посмеивается. Звонок. Я сдаю сочинение. Меня всё ещё не оставила зависть и удивление. «О чём ты там писал?» Но Коля ведет себя нехорошо, доволен, и пытается самоуничтожиться. «Старая идея на новый лад. В мире нет насилия». Макс: «Что такое насилие?» Вот отлично, молодец Макс! Но мне некогда, ухожу.

Итак, сначала зависть и удивление: как же так, этот… (ну скажем, дурак) что-то интересное написал, и даже интересное для Лысенко. Но постепенно что-то во мне всё переворачивает вверх ногами: я даже рад. Ну если Коля пишет что-то интересное для Лысенко, тогда уж я напишу ого-го!

Иду домой, тут вспоминаю. «Это не про то ли, что животные не уничтожают друг друга? Тогда это несусветный болванизм. В самом деле, нет нигде никакого насилия, нет нигде табуретов, есть только существование материи, а мы наклеиваем на явления ярлычки и вкладываем в эти ярлычки определённый смысл. И если есть ярлык «насилие», то есть и его смысл, так что всё это ерунда на постном масле.»

Дома собираюсь, долго не могу решить, брать костюм или нет, а время идёт, я злюсь. Наконец решаю не брать. Одеваюсь, иду вниз. В холле за столом завуч. «Куда?» «Домой». «Почему?» «Рейс». «А завтра?» Молчание. «Выговор обеспечен.» «Хорошо.» «Хорошо?!» Записывает. «До свидания.» Ни звука в ответ, возмущенная физиономия.

Господи! Выговорами пугать вздумали. Как будто без ваших мелочных дел… (тут явно не то начало).

Я выхожу на воздух, и нет во мне ни грамма радости, а наоборот тяжесть какая-то на душе. Как же так? Словно и не в Сыктывкар, а на каторгу. Почему такое ужасное мироощущение? И вдруг, молнией: «Я одинок! Я одинок, одинок и всегда был и буду одинок.» Я в тоске оглядываюсь, гляжу на интернат, в глазах слёзы. «Когда же началась полоса этого одиночества?» «Целая страна для меня пустыня». «Я всегда был одинок, и потому с такой болью и жалостью к себе прошлому вспоминаю нём. В настоящем легче выдерживать это одиночество, когда же смотришь назад, становится невыносимо тоскливо». «И все, может, также одиноки, только некоторые (большинство) не замечают этого, потому что не осознают себя.» Какое тяжёлое чувство!

Автобус. Я долго с пересадками еду, наконец, станция метро «Аэропорт». Сколько с ней связано хороших воспоминаний! Значит, была она, радость, стремление домой? Но и тогда я почему-то побаивался дома, и сейчас побаиваюсь Сыктывкара.

Мне повезло. Сажусь в автобус, и через пять минут он отправляется. Едем по Москве, внезапно начинается ужас. Входят женщины, и я оказываюсь в ужасном положении. Надо встать, потому что пассажир справа своими ногами всё загородил, и я не могу встать, не перелезая через его ноги. Я мысленно проклинаю его, но он не встаёт, и я всю дорогу чувствую отвратительно. Тут же думаю: «Почему это, почему принято уступать женщинам место, почему я не остаюсь в полном спокойствии?» Почему я не могу перелезть через ноги этого субъекта?

В Домодедово сдаю багаж, покупаю «Знание – сила», «Правду», мороженное за 28 копеек. Затем записную книжку, набор авторучек для Таньки. Временами накатывают краткие волны радости и предвкушения. Посадка 1279. Идем к самолёту, и я совершенно неожиданно для себя рвусь вперёд, скорее занять место. И я какой-то сухой, неулыбчивый и это меня вдруг пугает. Весь в себе и наружу почти не смотрю. Картина: я стал плохим человеком и понимаю это.

(Ещё и потому тоска, что будущее совершенно неясно. Куда идти – физика, психология?)

Сколько уже раз это было! Самолет долго ползёт по полю, наконец разбег, меня вдавливает в кресло, земля стремительно уносится назад и вниз. Я смотрю в иллюминатор, хоть он и запотел, грязный. Поблёскивают озёрца, реки. Входим в облака, трясёт. Небольшая воздушная яма. Преемственность земли сейчас не увидать, как было летом. А тогда один клочок земли плавно переходил в другой, можно было проследить всю поверхность земли от Москвы до Краснодара. А как здорово было садиться в жёлто-зеленое Краснодарское лето; я пролетал над местами, где прошла большая часть жизни. Внизу – аэропортовская дорога, сады, поля; и самолет парит этим великолепием. А затем – теплынь шум и деревьев на площади. Что будет сейчас?

Проходит час, полтора, и мы снижаемся. Внизу – тайга, снег! Мы очутились вдруг над царством зимы. Самолёт начинает кружить над Сыктывкаром. Вычегда, Сысола, серые домишки внизу, прилепившиеся у берега реки. Спускаемся, летим над рекой, внизу проносится что-то вроде деревни с огородами, грязными улицами, кучами тающего снега. Трясёмся на взлётной полосе. Развороты, повороты. Я выхожу, тут же беру багаж и иду в здание вокзала. Там освобождаю руки и карманы от печатных изданий, сажусь на автобус, идущий к железнодорожному вокзалу, и еду по Сыктывкару. Справа проплывает кинотеатр, я провожаю кинотеатр «Октябрь», я провожаю его глазами, желая продлить свидание с ним. Петляем по городу, машин почти нет, узенькие после Москвы улочки, грязь, снег. На улице Маркса схожу. Двигаюсь мимо пятиэтажных домов, по знакомой улице. Вхожу во двор мимо лыжбазы, поднимаюсь на второй этаж, звоню.

Танька открывает и долго прыгает. Бабушка чмокает меня в щёку. Раздеваюсь, бабушка достаёт домашние тапки. Путаемся со временем, я говорю: «Шестой час», они – «Седьмой». Наконец понимаем, что время здесь отличается от московского.

Ужинаем, макароны с колбасой, молоко, чай. Затем смотрим телевизор, кинофильм «День да ночь». Это хорошо. Вместе с нами – старушка с первого этажа, Ульяна Ивановна, сморщенная, я почему-то желаю, чтобы она ушла. Затем «Время». Космонавты в порядке.

(Утром, 23 апреля разлетелась радостнейшая весть: «Союз-10», «Салют». Я бешено радовался. В «Салют», правда, не верил. Только в аэропорту, в газете увидел: «Салют». Отлично!)

Укладывается спать Танюха. (Я подарил ей набор авторучек и блокнот, она радовалась).

Я долго выбираю, что бы почитать, наконец беру II том Джерома и перечитываю рассказы о привидениях. Когда все утихают, я выхожу, гашу свет, открываю форточку на кухне и закрываю дверь. Я укладываюсь на диване (Танюха на раскладушке) и быстро засыпаю.

Двадцать пятое апреля. Воскресенье.

Просыпаюсь в половине десятого, и хочется спать ещё. Но встаю, умываюсь ледяной водой (стынут руки). Завтракаем, убираем со стола, Танюха начинает учить уроки, а я достаю Грибоедова. Заглядываю в письма, интересное письмо к Нине, душке. Расцеловал её он, однако!

Начинаю «Горе от ума», сначала просто так, потом своим методом, кратко записывая содержание в тетрадь. Но не очень то дело идёт.

Танька буянит, трубит, кричит. Проверяю её задание по математике, наляпала ошибок. Пытаюсь рассказывать про алгебру, но ей неинтересно. К бабушке приходит Ульяна Ивановна, они уходят на кладбище, а Танюха в библиотеку.

Я один. Смотрю альбомы с фотографиями, интересно и грустно. Мама, молодая и красивая, совсем девчонка. Тётя Элида удивительно симпатичная. Что с вами стало сейчас! И все люди так. Дед совсем ещё юный, (я удивительно похож на него) красивый. Бабушка – совсем красавица. О людях можно писать только с грустью, они все прощаются с юностью, и это трагедия.

Снова возникает мысль написать роман о жизни людей, о целой человеческой ветви, трёх-четырех поколениях.

Смотрю рисунки мамы в 40-х годах, свои рисунки во втором классе (как я здорово рисовал)! Снова читаю «Горе от ума». Возвращается бабушка, обедаем. Капуста с сахаром и подсолнечным маслом очень вкусна. Незаметно подкрадывается 4 часа.

Я внезапно нахожу «Основы общей психологии» Рубинштейна, читаю, интересно. Тревога иногда поступает: как найти время для всех этих истории и литературы?

6 часов вечера. КВН. Неинтересный.

Жду, что скажут о «Союзе-10», который уже сел, но ничего интересного. Елисеев на прессконференции сказал: «Салют» как большой вокзал.

Танюха ложится, ей скучно, я её немного подбадриваю.

Пишу дневник в надежде закончить всё ещё сегодня. Но к часу почти ничего не сделано. Придётся и завтра ещё тратить время. Время, время! Может не писать дневник? Бросить на время? Нет уж, дудки! Но я устал. Растягиваюсь на диване, укутываюсь одеялом и засыпаю.

Смотрел свои тетради за 4 класс, как интересно. От января до мая – все! Но и грусть меня терзала. Хотел сразу же написать под этим чувством, но получился бы вопль о детстве.

Я почти всё забыл о 4 классе. Смотрел на фотографии, на лица ребят, только ту чёрненькую девчонку вспомнил. Даже себя не узнал.

Танька принесла «Пеппи Длинный чулок». Под вечер я вспомнил о «Томе Сойере».

Двадцать шестое апреля 26.04. Понедельник.

Опять в половине десятого хочется спать. Бабушка стаскивает одеяло с Танюхи, та с меня. Встаю, чищу зубы, умываюсь. Едим гречневую кашу с колбасой, убираем стол.

Читаю Грибоедова. Смотрю предисловие Орлова, оно меня не слишком заинтересовывает. Переписываю основные даты жизни Грибоедова, и доволен.

Обедаем. Щи довольно безвкусные, консервные. Вволю напиваюсь молока. Танька и бабушка уходят, я начинаю читать Мопассана. «Прочитываю» 4 тома, дрожа от возбуждения. Бабушка приносит рыбу. Уходит. Я снова читаю, и так прочитываю все 12 томов.

Читаю Грибоедова, под впечатлением читки Мопассана. Словно всё совершило перемену, какая-то метаморфоза. Возвращается бабушка, идет за хлебом. Потом и Танюха. Я начинаю читать своим методом «Бориса Годунова». Читаю весь вечер, ужинаем. Телепередач нет, ремонт на телецентре. Читаю и читаю. Взглянув на часы, вижу, что уже 10 вечера. Танюха гуляла на улице, принесла мне сахарного петуха, то есть снегурочку. Вкусно. Она не жадина, молодец. Надо купить ей как-нибудь что-то вкусное. И оставить рубля 3. Укладываем Танюху.

Я в кухне читаю «Бориса», и быстро заканчиваю. Фи, как неинтересно! «Что-то я не понял юмора», – так бы сказал Максимов. Надо почитать историю, что-то там на самом деле было? Что же Пушкин хотел этим сказать, где во всём этом смысл? А может это «мой метод» не дал мне влиться в повествование, жить произведения? Проклятье, я всё время смотрел на страницы. Опять же, от несвободы.

Танька легла и сказала: «Хорошо тебе, можно читать до 12». Я сказал совершенно искренне: «Хорошо тебе, можешь ложиться, когда хочешь». И пошел на кухню.

Там дочитал «Бориса». После этого достал мою хорошую книгу – старую потрёпанную книгу Марка Твена, и начал читать Тома Сойера. О, Томас! Почему перед глазами стоит тот субчик из кино?! И я читаю невнимательно, неискренно. Откладываю книгу и с грустью укладываюсь. Жужжит холодильник, потом тихо. Темно. Сыктывкар. Как грустно, что всё прошло!

Двадцать седьмое апреля. Вторник.

В 10 просыпаюсь. Раскладушки нет. Меня не будили. Танюха что-то читает, говорит: «Спи, спи». Я начинаю помаленьку вставать. Убираю постель. На кухне ем вчерашнюю гречневую кашу с яйцом и молоком. Затем бабушка говорит: «Надо вынести и вытряхнуть половики».

С Танюхой выносим. Дует ужасающий ветер, у меня коченеют руки. Вешаем ковёр на доску, начинаем выбивать, отряхивать метёлкой. Выходит бабушка, смеётся: «Не так повесили». Ветер рвёт, сбрасывает ковёр, руки закоченели окончательно. Бабушка смеется: «Ну, пошли, в другой раз доделаем». Уходим. «Ну, что, попробовал Сыктывкарского апреля?» Я смеюсь. Я в дедовой фуфайке и бабушкиной шапке.

Дома тепло. За окном ветер, летают бумаги, потом начинает падать снег. Я делаю Танюхе замок-молнию на её платье, бабушка моет пол. Потом починяю пылесос, но он не починяется; разматываю и заматываю два разрыва. Один отлично сделан соседом Колеговым, другой отвратительно в мастерской. Вывинчиваю несколько винтов, но ничего не помогает.

Обед. Танюха с Мариной уходят в школу, я читаю газету. В газете – объявления о работе; о смерти какого-то товарища. Маленький северный город. Люди работают. Господи! Я представил, что я тоже иду по объявлению искать работу, где-нибудь на ремонтном заводе, живу в общежитии, каждый день прихожу, холодно. Так живут многие люди, изо дня в день, неустроенно, одиноко. А может, всё не так? Ведь действительность всегда оказывается не такой, как как её представляешь. Вот это интересно – как человек представляет себе своё будущее и как оно приходит на самом деле.

Читаю «Маскарад». Что за чушь, всё время кажется. Надо же, написать такую пошлую ерунду. Ещё похуже «Бориса Годунова». Только в конце меня охватывает какое-то чувство, я немного слился с Арбениным, и сочувствовал ему, жил его жизнью. Бывает ли такое в самом деле? Н-да, человек… Вот тебе и любовь. Реально ли то, что описано? Я сомневаюсь. Впрочем, по себе не суди, это сейчас все понимают. А как же не судить по себе? Человек всегда всё через себя преломляет, иначе и невозможно.

Итак, читаю «Маскарад». Бабушка тоже читает. Приходит Танюха, ужинаем жареной картошкой. Затем Танюха и бабушка смотрят «Русалку». Я мечтаю, чтобы «Русалка» поскорее кончилась. Какая-то преклонных годов тётя гримасничает и кривит рот в пении, играя Наташу. Конец. Тут же подходит «Время».

О предвыборной кампании, о выдвижении Брежнева, Подгорного и Косыгина в депутаты ВС РСФСР. Ничего интересного. Затем начинается Кинопанорама, показывают отрывок из «Освобождения», фрицы хотят взять в плен санитарку. Выключаю, ибо Таньке надо спать. Она расположилась в раскладушке. Немного говорим, она просит что-нибудь рассказать. Я говорю: «Задавай вопросы». Она спрашивает: «Какая машина самая мощная?» «Американская», – говорю, и так далее.

Иду на кухню с Рубинштейном. Интересно, я поглощен чтением, увлекаюсь. Но… о системе, теории человека речи нет. Однако, даже так вот, отдельные наблюдения и гипотезы интересны.

Наконец я узнал, что такое гений. Когда-то у меня было представление, что гений – это нечто сверхчеловеческое, что гениев нет, и я был удивлён, что часто говорят: гений. А когда впервые прочёл «Такой-то человек – гений», то восторгался – значит есть один. Потом я отождествил гения с одарённостью. Теперь ясно, гений – создающий принципиально новое. Ложился спать и копался в себе – гений ли я, не гений ли. Ведь хочется создать новое произведение искусства, то от хотения до осуществления…

И что это за принцип? Я задумался, стал перебирать каналы информации, пришёл к обонянию и рассмешил себя. Почему бы и нет вообще-то?

Двадцать восьмое апреля. Среда.

Сегодня встал в 9. Завтракаем, вкуснейшая жареная картошка и рыба зубатка. Молоко я пью здесь нещадно.

Включаю радио, никаких новостей о новом полёте, включаю тихо-тихо телевизор, надеясь, что Москва встречает космонавтов. Вспоминаю 8 класс, встречу «Союзов» 4 и 5, моё напряжённое тогдашнее состояние, и счастливейший этот день. Ничего такого.

А за окном валит снег, белым-бело, хоть термометр и чуть выше нуля. Роюсь в книгах, вытаскиваю Гоголя и начинаю читать «Ревизора», без конспекта. Боже, как приятно, нормальное человеческое чтение, увлекаюсь и наслаждаюсь. Не дурак ли я, что с конспектом читал «Годунова»? Не прочитать ли ещё раз? А то ведь никаких чувств и мыслей.

Обедаем. Суп с мясом и молоко, я его полюбил, да и то верно, что полезно человеку, то и нравится.

Танька уходит в школу, а мы с бабушкой смотрим телевизор, «Чайка». Я временами отрываюсь и читаю биографию Гоголя, интересно. О его последних днях, о детстве, об артистизме, о пробивании пути наверх. Меня охватывает давно забытое чувство, такое, как когда читал Фицджеральда. Что это за чувство? Желание стать писателем, писать, вера в свои силы, открытость души, восторг, какое-то радостное и гордое собой мироощущение, счастье, покой души.

Гоголь молодец. Смотрим «Чайку», в конце остаётся чувство сильной грусти. Чехов достиг прочувствования. Уже больше четырёх. Читаю «Ревизора», просто великолепно. Если бы мне написать так. То есть не так, вот таким быть мастером. И я уверен, что смогу, хоть знаю, что может быть, ошибаюсь.

Вчера получил письмо от мамы. От моих мыслей (там сказано «теории свободы», это мне понравилось) несет анархизмом. Надо, впрочем, сохранить это письмо. Но я испытал некие отрицательные переживания, был возмущён и неприятно удивлён. Зачем так? Ну и ну! Единственное за что спасибо, это спокойное осознание возможности провала при поступлении и утешение: это ничего. За это спасибо. Но решать за меня не надо.

Чем ближе лето, тем тревожнее. Я искренне не верил в возможность успеха при поступлении на факультет психологии. Всего месяц и – история и биология! Тут ещё повлияло то, что сейчас занятия историей и литературой идут не слишком быстро. Потом появилась неоправданная, в общем, уверенность, что всё будет хорошо. Я уверен, что в Краснодаре будут хорошие условия для занятий – таково моё свойство – думать, что если условия изменятся, то изменятся к лучшему, и если изменятся к лучшему, то как-то коренным, революционным образом. Я почему-то уверен: не будь Пуцато, и стану успешнее заниматься историей.

Читаю «Ревизора». Приходит Танька, ужинаем. Затем они ждут кино, но кино всё нет и нет. Я достал со шкафа кипу журналов «Здоровье», отыскиваю рубрики о половом воспитании. Надо признать, что я слишком эротичен. Кино нет, есть футбол. Читаю «Ревизора» и скоро он окончен, и начинаем раскладывать постели. Танюха ложится и зовёт меня. Расспрашивает меня о Москве. «Расскажи что-нибудь смешное». Я роюсь в голове, но ничего не вспоминаю. Немного говорим, она меня обнимает, я лежу, уткнувшись носом в её плечо. «Поспи немножко со мной».

Сегодня Танюха сочинила несколько рифмованных строк, я заинтересовался этим. «Медвежонок встал на лапы и сказал: «Я косолапый»». Несколько других строчек, иногда смешных по смыслу, нелепых. Танюха за ужином не хотела есть обеденный суп, болтала ложкой в кастрюле, бабушка ворчала: «Артистка!» Танюха всё время резвится, стукает меня и удирает, хохочет, мне тоже смешно. Думали, как будем проводить лето. Бабушка сказала, что в начале лета не поедет в Краснодар.

Надо написать письмо себе – старику. Я ясно представил себе, что я старик, и так захотелось пообщаться с прошлым собой. Это я представил, глядя на своё отражение в стекле книжного шкафа. Когда-то ведь в нём отражался я – четвероклассник. Теперь вот – я. Мог ли я тогда думать, что всё будет именно так? Нет, конечно.

Сейчас я разденусь. Погашу свет в кухне, открыв форточку. Закрою дверь и тихо задвину защёлку. Протопаю к дивану и залезу под одеяло. Некоторое время в голове будут мысли, буду слушать вой ветра. Затем засну. Завтра здесь появится надпись: «Так всё и было».

Почти. Только ещё бабушка похрапывала. Приятнейше было засыпать, как всегда.

Двадцать девятое апреля. Четверг.

Сейчас, под вечер, вспомнил, что мне сегодня ночью бурно снились сны. Яркие, полные действия, длинные, увлекательные. А проснувшись, я не удосужился вспомнить их, и они забылись начисто. Какая досада! Сны обычно снятся во времена напряжений. Нет, сны снятся всегда.

Итак, просыпаюсь. Ходят Танька и бабушка, готовятся к завтраку. Всё почти убрано, один я валяюсь на диване. Встаю, одеваюсь. Завтракаем. Я включаю и тут же выключаю телевизионные новости. Ничего.

На полу нет ковра. Бабушка начинает мыть посуду, а я вызываюсь вытрясти ковер. Выношу, набрасываю на перекладину и начинаю бить. Инструмент ужасный, с распотрошённой проволочной ручкой. Скоро горит рука. Бью в ожесточении и отчаянии, очень долго, а пыль всё летит. Вспотел под фуфайкой, волосы под шапкой слиплись. День тёплый, больше нуля, небо голубое, светит солнце. Я бью и бью, уже в совершенном отчаянии. Наконец бросаю, хоть пыль ещё летит. Приволакиваю ковер.

Танюха уходит гулять. Я говорю бабушке, что хочу пойти в книжный. Бабушка рассказывает о магазинах. Входит Танька, хочет идти со мной. Идём, заходим в продовольственный и покупаем шоколадку. По дороге едим. День отличный.

Идём мимо научного городка, мимо модернистского театра, какого-то тяжёлого, приходим в книжный. Я поражён. Книги, которых в Москве не сыщешь, отличное меню (?!) репертуар (?!) каталог (?!) ассортимент! «Космонавтика»! «Общая психология»! Кудрявцев, Шилов, всё что душе угодно. Но я ничего не покупаю, моя цель – история, здесь её нет. Идём с Танькой в «Школьник», там покупаем тонкие тетради, будущий второй том дневника и закладку в подарок некоей имениннице, подруге Таньки. Долго примеряет Танюха туфли, ничего не может найти. В канцелярских товарах большое разнообразие. Ей Богу, столица! Очень здорово.

Танюха идёт домой, я перевожу её через дорогу, ибо она боится.

Я спускаюсь вниз, к Юбилейной площади, забредаю в Универмаг – отличное здание. Осматриваю всё ещё недостроенный административный центр – что ж, неплохо, и выхожу на улицу Советскую.

Какие-то пьяные гуторят, я поворачиваю прочь, иду по Советской, пытаясь увидеть книжный, но не в силах противостоять, схожу на улицу Пушкина. Вот и этот дом, этот парк. Захожу во двор, но там собаки, я трушу и вылетаю. Обхожу кругом, иду мимо пустыря, казавшегося когда-то необъятным, и мимо высоченного раньше забора, теперь маленького и покосившегося. Нужны только толчки, а в памяти кое-что осталось – понимаю. Целая цепочка воспоминаний, раньше сидевших где-то в глубине, вне сознания, стала разматываться. Парк раньше был окружён забором, там висела дохлая кошка. Здесь мы с Витькой копали лопухи для поджаривания, я свалился с поленницы… и поехало, и покатилось, записать бы как-нибудь все воспоминания. А то ведь совсем выветрятся.

Дохожу до лестницы к дебаркадеру, бреду вдоль обрыва по парку. Прохожу весь парк, смотрю и вспоминаю шахматный клуб (это после 8 класса). Так и не нахожу краеведческого музея. Зато, выйдя из парка, вижу каланчу и вспоминаю тихое раннее утро, кода мы с дедом шли сияющим городом на автобус, чтобы поехать в Нижний Чов удить рыбу.

Снова я на Советской, и натыкаюсь на магазин, озаглавленный громко «Мысль». Роюсь в книгах, и к своему восторгу, нахожу 2 тоненькие книжки «История СССР», которые тут же покупаю. От обезьян до XXIII съезда, отлично! (В магазин я попал не сразу, дверь не давалась, затем я догадался, что надо толкнуть. Играла музыка «То ли дождь, то ли снег» и ещё что-то грустное). Потом я думал, не взять ли ещё директивы XXIII съезда, не хотелось менять рубль, скупердяйство.

Снова через Юбилейную площадь подымаюсь на Маркса. Рынка нет, вот что я не сразу, но заметил.

Танюхи дома нет. Я обедаю. Капуста с сахаром и суп с огромным куском мяса.

Я начинаю учить историю, ретиво. Конспектирую, но почему-то воображение разыгралось, и я рисую картины встречи с Челышевой и всякие приятные вещи. Бросаю историю. В общем, повторил только 2 билета, причем один составлен из двух половинок. А в день надо проходить по 6. Ладно, завтра, обещаю себе.

Танюха приходит, ужинаем. Она крутит мне дули, я укоряю её. Говорю о классовом обществе в их классе, по поводу разделения на плохих и хороших. Революция, говорю, произойдёт. Она смеётся.

Затем бабушка готовит ванну для Таньки.

Я увлекаюсь чтением «Жизни Гоголя», весьма интересно. Но всё, конечно, я не смогу прочитать. Заглядываю в «Вечера», в «Миргород». Ах, как бы быть свободным и читать эти чудесные штуки!

Танька выходит из ванной, мокрая, щекочет меня, нападает. Играем с её чулком.

Я читаю Гоголя, заглядываю в энциклопедию по поводу «корректуры», достаю «Вишнёвый сад». Но читать поздно.

Танька с «Пеппи» забирается в туалет, долго не выходит. Наконец, укладываем её. Мы с бабушкой в кухне. Бабушка читает газету.

Теперь пишу то, что сегодня захотелось написать.

Я приехал в Сыктывкар, и словно ничего особенного и не произошло. Это меня как-то не шевельнуло, словно было обычным продолжением жизни. Ничего я особенного не почувствовал и взялся за писателей как-то просто, бесчувственно, по инерции. Теперь я почувствовал, что это счастливые дни, и что я буду вспоминать их с грустью. Захотелось читать и читать, но надо приниматься за историю. Особенно я будущего не боюсь, хоть оно и не обещает жизни-малины. Довольно спокойно смотрю на все эти экзамены. Ну что там, ну получу 4,3,2,1! И что же??!! Хорошие дни. Гоголь. Танюшка и бабушка. И вечера. И телевизор.

Бабушка укладывается. Я тоже. Отворачиваюсь лицом к спинке дивана, и вдруг в темноте пронзает мысль: это скоро кончится. До сих пор я не задумывался над этим. А теперь вдруг остро и ясно родилась эта мысль. Я вздыхаю и теперь особенно ценю эти минуты.

Надо вспомнить одну вещь: в пятницу 23 апреля, перед отъездом, я в предисловии о Толстом узнал немного о его дневнике и поразился кое-чем.

Мне показалось, что некоторые записи весьма напоминают мои. Он к тому же предвосхитил мое намерение: описать очень подробно один день. С самого начала я лелею эту мысль: один день зафотографировать напрочь! Но всё никак не доходят руки. Толстой считал себя плохим.

Тридцатое апреля      . Пятница.

Всё было для того, чтобы существовало это мгновение. Прошлое – туманный миг. Будущее – ничто. Только настоящее, этот момент, эта минута, секунда – реальны. Всё прошлое упирается в единое мгновение. Впрочем, прошлого не было. Было?? Докажи мне это. Не можешь. Я не могу доказать, что его не было. Поэтому непонятно, было оно или нет, две эти возможности равновероятны.

Отвратительная память. Я понял, что у меня сильно развита кратковременная память на зрительной основе. Это даёт возможность учась, получать отличные оценки по ходу дела. Накопить же что-нибудь для меня очень трудно.

Понялись часов в 10. Завтракали. Затем Танюха учит уроки, я снова штудирую историю (сильно сказано, елозю глазами по строчкам). Ворчу, отодвигаю книги, которыми Танюха загромоздила весь стол. Конспектирую. Ужасно. Работать в общем, легко, воодушевления нет. Отвлекаюсь просто талантливо. Большую часть времени что-нибудь малюю или разглядываю корешки книг. Дьявольски завидую себе в 8 классе. Было 20 дней, и я был свободен! Я мог читать, что мне угодно. О, как это было хорошо! Если бы, если бы так сейчас. И настанет ли когда-либо свобода? Ясно, что не этим летом. В будущем, через год? Вот это жизнь! Через год я надеюсь на десять дней свободы. Внезапно вспоминаю: 3й класс. Я изо всех сил тоскую по свободе, которая была летом. Именно так! Я тогда с точностью до формулировки мечтал о свободе! Вот так-так!

Вот опять же два пути достижения свободы: либо в этот момент будь свободен, либо закрепощай себя ради более основательной свободы в будущем. Как с добром. Это мне пришло в голову в связи с возможностью плюнуть на историю, плюнуть на всё.

Может быть, человек отличается от животного только памятью и воображением, то есть умением проецировать себя в прошлое и будущее. Мышление возможно только при наличии памяти, т.е. при закреплении достигнутых результатов. Без памяти мышление невозможно, как невозможно существование мира без времени, без пространства. Животные живут только в настоящем. Затем всё уходит в небытие.

Обед. Танюха уходит, бабушка включает телевизор. Я с удовольствием и с лёгкими угрызениями совести бросаю историю и смотрю фильм. «Пора мечтаний», Кадр, Польша. О девочке Людке. Конечно, довольно наивный фильм, слишком красивая жизнь (нечто вроде фантастики для меня). Я, однако, таю и смотрю с удовольствием и грустью, грустью по тому, что не сбылось в детстве. И тут же картина воображения: мне 30-40 лет и я уже совсем оторвался от этого мира. Влюбиться в девчонку для меня уже совсем невозможно. А люди всё рождаются и рождаются. Одно утешение – эти юные, и счастливые, и беспечные, которым я так завидую, тоже станут старичками. Господи, как мне было тоскливо! Время, что ты делаешь с людьми? Безостановочно я всё удаляюсь от детства и каждый год: Боже, а год назад меня так мало отделяло от лета фантастики. Потом: Боже, год назад меня всего два года отделяли фантастики. И так далее. Итак, фильм – зависть, грусть, радость. После фильма – история, нехотя, с отвлечениями. Четыре билета, да и то не полностью, описаны в конце концов. Я и оправдание некое нахожу – весь день ждал ванны и был поэтому в неработоспособном состоянии.

Приходит Танюха, ужинаем (я в пять часов наелся холодного молока с чёрным хлебом). Я достаю Чехова «Вишнёвый сад», открываю. Включаю телевизор, «Алло, таланты, мы вас ждём» (а там этот Масляков, он там кажется вечно, и вечно молодой).

Бабушка весь день стряпает, готовит тесто. У неё заболела голова, плохое самочувствие. Я сходил за хлебом, купил 3 булки, перед этим изрядно колебавшись, я не люблю решать.

Бабушка включает титан, вода льётся, я слежу, чтобы он не погас, смотрю на температуру. Наконец, взяв чистую майку и чёрные плавки, залезаю в воду, дьявольски приятно. Оглядываю помещение. Справа – трубы, жёлто-голубые. Слева – синяя стена. Мою голову 4 раза, полоскаю нырнув. Моюсь сам. Спускаю воду, моя ванну. Полоскаю чистой водой, разбавив её. Одеваюсь.

Бабушка и Танюшка удивляются, что я так долго мылся. Я смущён. Бабушка, видно сразу, плохо себя чувствует. У меня тоже из-за этого плохое настроение. Физически ощущаю жалость, любовь и сочувствие, и боязнь. Сразу мне становится не по себе. Бабушка ложится, я гляжу на неё, остро переживая её недомогание. Она говорит шепелявя, т.к. выставила зубы. Танюха выключает свет, ложится.

Я лежу довольно долго не засыпая, думаю о чём-то глядя вверх. Где-то журчит вода, я пугаюсь, что предрассудок захватит меня, но как-то ухитряюсь наваждение, иду закрывать кран. И ничего, даже легко и свободно, не думаю о нём навязчиво. (Тут я написал без объяснения. Одно время мне казалось, что у меня фобия, наваждение – обязательно закрывать воду. Но это не сильно, на самом деле. А в интернате я правда даже в тёмную умывалку ходил.)

Бабушка сказала: в кухню не ходи, холодно после ванны, и я не стал писать дневник.

Сегодня вспомнил некое чувство. Давным давно я видел в кино (в детстве), что-то о какой-то снежной бабе, что ли, о каких-то часах, которые ей сердцем.

(Извиняюсь, сейчас по телевизору увидел Шаталова, Елисеева и Рукавишникова. Радость и любовь всепоглощающая. Я улыбался во весь рот и чуть не смеялся. Дорогие мои, любимые! Вот как. Я даже не стесняюсь их так назвать. Молодцы они, я люблю их. Репортаж по телевизору о демонстрации.)

Да, так вот. Я ещё знаю, есть книжка об этом, не так давно, года три или два я читал её. Там было что-то грустное, часы изъяли, кажется, и она вновь обернулась в снеговика. Какое тогда я испытал чувство! Нет ему названия. Острая, острая, плачевная жалость, любовь, грустная, тёплая, едкая любовь и грусть. Долой слова, они ничего не могут передать. Какое сильное, плачущее грустное чувство. Никогда больше такого не было. Это была любовь к той снегурочке, к той девушке. Даже бледные отголоски этого чувства этого чувства, сейчас во мне возродившиеся, могут заставить меня плакать. Это было необыкновенно, единственный и неповторившийся случай. Почему я раньше не вспоминал об этом?

Первое мая. Суббота.

Мысль: «Том Сойер, ты не читаешься!»

Будит нас с Танькой бабушка в 9 часов. Танюха не выспалась, хочет спать. Залезает на диван ко мне, укрывается одеялом. Я встаю, превозмогая сонливость, и одеваюсь. На столе скатерть, стул покрыт белой материей. Завтракаем яичницей с колбасой, вкусно. Печенье «Садко», чёрное.

Включаем телевизор. Бабушка рассказывает, как когда-то подложили под трибуну динамит. Юноша в тюрьме, девушка в сумасшедшем доме.

Смотрим Сыктывкарский парад. Меня заполонило чувство «столичного человека». Всё это (парад) кажется таким смешным и провинциальным. Ну что ты будешь делать! Так и смотрю всё время с таким ощущением. Этого не было даже в 8 классе. Неужели Москва меня оседлала? Еще чего доброго и буду стремиться к московской прописке. Но я прежде всего с юмором на всё это смотрю. Пединститут идёт. А ведь можно пойти в педучилище, будет уйма свободного времени. Почему я не могу сделать этого? Инерция мышления, самовидения, вот в чём дело. У меня определённое представление о своём будущем, и с ним довольно трудно идти вразрез.

Начинается Московский парад. Физкультурники. Я выхожу и вытряхиваю ковёр, обернув ручку тряпкой. Она съезжает всё время. День неплохой – чистое небо, тепло. (Вчера тучи шли прямо на наши окна, дул ветер. Я всё хотел пойти в книжный, но бабашка была против.)

Собираемся с Танюхой пойти в город. Одеваемся, у меня лёгкие послебанные волосы, но причёска не очень, торчат кисточки не так, как надо. Идём с Танюхой направо, к колесу обозрения. Там тротуар ужасный, какие-то товарищи непрезентабельного вида. Едем на колесе наверх. Вращаемся, Танюха немного боится. Сверху отличный вид. Недалеко от нижней точки застопорились. Сидели, смотрели, потом съехали вниз. Идём по Маркса, спускаемся на Юбилейную площадь. Девочки ходят, много, я стесняюсь. Ищем мороженное, идём по Советской.

У меня плохое мироощущение появляется, злобное. Много народу, я это плохо выношу. На Танюху уже посматриваю с неодобрением, говорю: «Ну осторожней, неуклюжая».

Отвратительно, эти толпы мне противны. В магазине, где Танюха покупает мороженное, это достигает максимума. Я бормочу ругательства, озираю всё это, гримаса на лице. Ох, дай Бог ещё раз такое испытать. Худо! Но может это только в этот день. Присутствие Танюхи тоже, наверное, играет свою роль.

Поднимаемся к улице Маркса, народу поменьше, но здесь наступает ужасающая расслабленность, говорю невнятно, язык ватный, ноги тоже ватные, покалывает губы. Что со мной? Глаза прикрываются. Я удивляюсь. Поднялись. Выбросили мороженное. Я говорю: «Хочу посмотреть на свою школу». Идём. А путь, оказывается, короткий. Деревянные дома. «Здесь я гипнотизировал собак, Танюха» (воспоминание о чтение Александра Беляева). Идём дальше. Вот и школа. Поднимаемся по лестнице. Здесь я дважды расшибал «щекотно и слёзно» коленку. Здесь я сидел после сверления зубов. Здесь меня сфотографировали. Возвращаемся.

Тепло, солнце, деревянный вросший в землю дом. Телецентр вдали далеко, рассказываю Танюхе о своем выступление на телецентре. На углу покупаем шоколадку и двух петушков. Вот дома деревянные, вот улица, где живут воркутинцы, вот научный городок.

Проходили дом, где жила, а может живёт и сейчас, женщина с телевидения, и как я тогда желал встретиться с ней, чтобы ещё раз встретится с ней и попасть в волшебный мир телевидения.

Бабушка открывает нам, ещё идёт передача, концерт пионерский. Обедаем, суп мясной, опять яичница, молоко. Сразу после обеда – кино «Девичья весна», о любви. После кино убираем стол, тут сразу мультфильмы «Дядя Стёпа» и «Винни Пух», голос чудесный у Пуха.

После этого я в углу у последнего книжного шкафа, сижу на полу, ворошу книги. Прежде прокрутил мясо бабушке через мясорубку, и дрались с Танькой за трубу от пылесоса.

Танька читает «Дом с волшебными окнами», бабушка чадит, жарит котлеты. Я смотрю в ЖЗЛ «Жюль Верн», потом «Джек Лондон» – дорогой мой. Затем ворошу книги, трогаю Шишкова «Угрюм река», Шолохова, коми-писателей. Бог с ней, с историей, на сегодня!

Снова дерёмся с Танькой, она с ожесточением отнимает трубу от пылесоса, я ослабеваю от смеха.

Ужинаем. Котлета. Вкусный бабушкин торт.

Уф, приятно кончить описание. Чувствуешь удовлетворение.

Смотрим с бабушкой и Танькой «Голубой огонёк». Я прислонившись к спинке дивана, полулежа. Гуляев хозяйствует среди полчищ лиц женского полу. Стихи читает человек с лошадиным лицом, стихи меня заинтересовывают, оказывается – Мажелайтис. Стихи мне родственны чем-то, но кое-где неправильные. Бабушка укладывается. Укладывается Танька. Поет Зыкина.

Иду на кухню и читаю «Тома Сойера». Но почему-то неприятность какая-то на душе, о Марке Твене, что-то в предисловии оставило неприятный осадок. Похоже на то, когда Лысенко сказал, что Пушкин соблазнял крестьянок. То же с А. Толстым и Горьким. Одна какая-нибудь щербинка уже портит всё, ибо дело здесь идёт на крупный счёт. Да так и со всеми людьми.

Читаю Твена. Всё-таки, он удивительный дядька.

Под снились сны. Всё не запомнил. Суматошные, муторные. Наверное, от духоты. Некоторые запомнились. Мы с Аликом катаемся на моём мопеде. Замечаю, что колесо не крутится, какая-то штука туда попала. Во дворе, около клуба, на поляне яркий костёр. Пляшут люди, озаренные пламенем. Подходит Добрынин (страшный хулиган), читающий какого-то знаменитого писателя. Говорим о нём. Гюго? Не помню. Затем он говорит о пытке: прочной ниткой обвязываешь ногу и ещё кое-что и бежишь. Бр…

Второе мая. Воскресенье.

Сейчас смотрел телефильм «Веришь, не веришь». Очень неплохо, хорошо даже. Отлично. А может, я просто давно не вижу фильмов?

Сегодня возвращался домой после покупки билета и думал о разном. Думал, когда шёл к своему старому дому.

Спускался по улице Пушкина. Остро чувствовал желание остаться в Сыктывкаре, грусть и некоторую неприязнь к интернату. Вот так. Подумал, что жизнь в интернате была всё же не нормальной для человека жизнью. Однако и к ней я приспособился. Вторым была мысль: а может и здесь не нормальная жизнь? Третьим: всюду не нормальная жизнь. Затем, понятно, я спохватился и подошёл к вопросу строже: что такое нормальная жизнь? Для кого нормальная? Два варианта: 1) Для данного человека нормальная жизнь может реально существовать (но тогда нормальная жизнь для «человека вообще» непонятно что такое). 2) Нормальная жизнь принципиально невозможна в силу устройства человека (невозможность погашения неудовлетворённости). Оказывается, есть ещё 3) Теоретическая возможность, но практическая недостижимость нормальной жизни в силу особенностей условий существования.

Когда поднимался от Юбилейной, о новом блоке «память – воображение». Я уже писал о родственности этих вещей, они связаны неразрывно. Они вместе дают возможность «расплескания во времени», проецирования себя в различные времена. Памяти присуща конкретность, у воображения её нет. Почему у нас возникает именно такой образ, а не иной? Нефтяной завод я представил с трубами, шарами и прочим, потому, что я видел нефтяные заводы. Интересно, что не останавливается перед неопределённостью. Плода не существует, а я могу его представить, причём определённым, фиксированным образом.

Сейчас из магазина пришла бабушка, я открыл дверь, принёс сетку на кухню, взял семечки, и во мне шевельнулась жадность. Я посмотрел на часы и вспомнил, что сейчас придет Танюха, и тоже захочет, и мне захотелось как-то оградить себя от этого. Это всё произошло как-то автоматически. Когда я спроецировал на этом осознание, стало смешно и удивительно.

Вот оно, фрейдовское подсознание, Ид, и вот оно Эго, социальный страж, цензор. Мне захотелось сначала объяснить это побуждение, прошедшее помимо сознания, затем я вспомнил Фрейда и подсознательно почувствовал неприязнь к нему: а вдруг у него правильная теория человека, и я останусь с носом. Потом опять же сознание сказало: а что здесь такого уж плохого, тогда тебе не нужно будет, чтобы утолить свой интерес, создавать что-то, думать, а нужно будет прочесть.

Гениальность – это возможность возникновения представления, которого нет в памяти, т.е. особое свойство блока «память – воображения», некоторое нарушение связи в блоке, когда воображение обретает некоторую самостоятельность, меньшую зависимость от содержания памяти.

Гениальность – это освобождение от детерминированности деятельности мозга, возможность необусловленных актов её.

Сегодня я выбивал ковер, увидел играющих в теннис и подумал о скудости своего воображения. Задумай я написать о дворе, не видя его, рассказ. Я бы ни за что не догадался написать о теннисном столе, и о других столь просто сейчас разумеющихся подробностях. Я было подумал, что гениальность можно развивать, заставляя себя выдумывать что-нибудь неожиданное в какой-либо ситуации. Но, думаю теперь, что это уже детерминированная несвобода.

Зачатки гениальности есть у Звяги, какие неожиданные и удивительные штуки приходили ему в голову! У Золотовицкого, у Саблева, у Роберта Шекли, даже у Максимова иногда. По-видимому, все в какой-то мере гениальны. Я однажды неожиданно, по какой цепи случайностей, был очень остроумен в желании рассмешить ребят (игра в шахматы, когда все чуть не до слёз хохотали над моими выходками). Всегда ведь неожиданные мысли, поступки, слова доставляют мне удовольствие.

Первый том заканчивается. Я начал его с описания действия, полагая, что воспоминание о действии вызовет душевное состояние того времени. Затем скатился к описанию душевных состояний, полагая, что воспоминание о них вызовет воспоминание о действии. А надо и другое, впрочем, я так и делаю, но мало времени, и нет возможности запечатлевать более добросовестно. Плохо, что я не стремлюсь к совершенствованию языка, иногда не доставляю себе труда, и ляпаю наскоро чушь.

Вспомнилось: когда я приехал в Сыктывкар, и раздевался, бабушка охала: «Какие длинные волосы!», и гнала: «Завтра в парикмахерскую!», но так и не погнала.

Многое вылетает из головы, даже вблизи ото дня.

Третье мая      . Воскресенье.

Под утро я несколько раз просыпаюсь. Душно. Опять снятся сны. Проснувшись, специально запоминаю кое-что, но обнаруживаю опять, что во сне снова забыл их. По телевизору идёт зарядка. Пока диктор бубнит новости, собираем на стол, убрав раскладушку в туалет. Я решаю и этот день бездельничать, не чувствуя никаких позывов к труду.

Будильник интересный. Самолет летит куда-то, охотники, Друдул, Гималайский, песни и пляски на земле, «приземление» на ВДНХ. Песня об охотнике. По инерции смотрим «Музыкальный киоск». Затем – «В мире животных». В студию пригласили много народу с разными тварями режиссёр театра кукол говорит о животных увлечённо и дружески. Гигантский дог, змея, хомяк, богомол и другие. Далее – смешной мультфильм «Kost» о собаке-пожирательнице/

Бабушка одевается. «Куда?» «На кладбище. Может и вы пойдете со мной?». «Хорошо». Тотчас одеваемся, берём семечки (вчера нажарили), бумажные цветы, расцветшие в банке ветки, и выходим. Я одел всего рубашку белую, шарф и пальто (брюки и ботинки, разумеется).

Тепло на улице, солнце светит, небо, тёплый ветерок, но грязно. Идём по тротуару к булочной, мимо неё, поворачиваем. Долго топаем вдоль микрорайона с пятиэтажными зданиями, мимо полосатых мозаичных, котельной, куч глины и мусора. Машины редко проносятся. Сходим с дороги, потому что вдали показалось кладбище и лысина средь леса – поле. До него – целое море жидкой глины. Бабушка и Танюшка в сапогах, я – в ботинках. Отыскиваем более «сухие» места, и вслед за какими-то людьми идём. Бабушка сетует на, что дедушкины сапоги украли. Бредём по грязи, постепенно образуются коричневые калоши. Сзади нагоняют нас мужчина и женщина. «Сапоги надо было надеть», говорят. После долгих мытарств попадаем на площадку, засыпанную сеном. Группа деревянных зданий. Бабушка говорит – школа механизаторов. Хо! Запустение, заброшенность. Но слой сена под ногами, приятно. Какой-то мальчишка лежит под копной, собака лает. Снова полоса грязи, иногда твёрдое нерастаявшее основание. Замёрзший водоём. Тот. Ясно, что значит – тот. В четвёртом классе я черпал из него воду, поливал могилу. В восьмом грустил по тому времени. Журчит ручей где-то в трубе. Поднимаемся по косогору, долго петляем среди могил.

Я вдруг обнаруживаю интерес к мёртвым, смотрю на дощечки. Кто вы, люди? Безвестные, никому, кроме родных и близких не нужные маленькие люди. Некоторые и родным не нужны, никому. Заброшенные холмики с истлевшими крестами или без них. Земля грязная, мокрая, зачем в неё зарывают людей? Вот лежит мальчишка, умерший в пять лет, а тут какая-нибудь Селиверстовна под растрескавшимся крестом. И там, на глубине двух метров, действительно лежит истлевший скелет, или труп, изъеденный червями, или промёрзший. Петляем, петляем, я промачиваю ноги, и наконец выходим к дедовой могиле. Я осматриваю могилы вокруг, дедова всех приличней. Бабушка говорит: «Ну, здравствуй, дедушка». Справа оставлено место для неё, я оглядываю его, мне больно. Дед на фотографии весёлый, я думаю: «1900 – 1964». Ведь целая жизнь была! Теперь ничего. Все уходят, все. Все эти вокруг были людьми, обыкновенными людьми, говорили, ходили, смеялись. Теперь их скелеты гниют в земле. Вокруг – лес памятников, крестов, монумент из гранита. Бабушка и Танюшка приделывают к зелёным веткам бумажные цветы. Я молчу, бабушка говорит: «Ну, чего молчишь, как, хорошо? Художник?» Я бормочу, что я не художник, хоть думаю, что не надо на ветки бумажные цветы, снова молчу, прислонившись к изгороди.

Присаживается, подстелив бумажку, Танька. Бабушка устанавливает банку с ветками среди хвои. Дёрн с сухой бурой травой. «Куда ветер подует, туда и упадет». Присаживается бабашка. «Ну вот, навестили. Жаль, что забыли печенья для дедушки».

Мы идём назад. Натыкаемся на гранитные плиты, ещё не поставленные. «Гранит дорогой, – говорит бабушка. – Вон тот монумент (красная глыба вдалеке) что-то около тысячи. Секретарь обкома разбился на самолете.» Когда-то в эти дни бабушка спросила меня: «Не боишься летать на самолёте? У нас три случая было, когда разбивались».

Проделываем весь путь назад, идём по дамбе, решаем пойти другой дорогой. Подходим к деревянному дому, какие-то парень и девушка беседуют на крыльце. Я вижу: издалека по тропинке приближаются шатающийся дядька с малышом. Малыш ревёт, детина отпускает порцию матерной брани. Подходит. Бабушка: «Кто обидел?» Детина с пьяной улыбкой: «Пап-пка обидел.» Бабушка говорит: «Ой, как нехорошо». Малыш с плачем идёт к ней, детина хватает его за воротник и тащит, тот кричит. Я поворачиваюсь и ухожу, ничего не сделав и не сказав. А сердце сжималось и во мне были самые разные чувства – ненависть к пьяному, боязнь его, и боль по малышу. Детину в детстве мучали, теперь он мучит. Что делать? Как быть? Я не сказал ни слова детине, боязнь и мнительность победили.

Идём сначала по деревянному тротуару, перелезаем через низкий плетень, снова грязь, жижа, кое-когда снег, наконец, по полю выходим на дорогу. Здесь в придорожной луже моем ноги, вода холодная, я сначала не хотел мыть, но бабушка и Танюшка застыдили. Идём назад, и по тротуару выходим к улице Маркса. Сегодня я нормально себя чувствую, стесняюсь девочек. Не то, что в аэропорту. Живо впитываю в себя мир.

При выходе из парка стоит, шатаясь, мужчина неплохо одетый, в галстуке и белой сорочке. Он шатается, вся спина в грязи, бессмысленно озирается. С ним – малюсенькая девчонка, тоже грязная, стоит в капюшоне, вертит головой. Боже! Люди останавливаются и смотрят на него. Он свистит, увидев автобус: «Стой!», но здесь остановки нет. Бабушка останавливается и что-то говорит ему. Я угрюмо и в каком-то напряжении на них, хочется уйти. Танька: «И чего это бабушка любит разговаривать с ними?» Наконец, бабушка продолжает путь. «Наверно, вместе и упали. Как до дома доберутся? Вот пьяные, от них что».

Опять я ничего не сделал. Даже мысль мелькнула – пусть всё будет как будет. Но потом стало ясно – так ведь навсегда останемся скотами. Но ничего я не сделал, значит не тот я человек, что бросается в бой. А есть ли такие люди? И всё может, что я писал про убеждения – неправда? Или, наоборот, всё правда, только нет убеждений? Нехороший я человек. Что с того, что я сознаю это. Плохие люди наверно сознают, что они плохие, ведь есть же откровенно говорящие о себе правду гады, не боящиеся свой сущности, знающие её. Да, я ничего не сделал. Что ж, ничего тут не сделаешь, я такой человек. Я слишком дорог себе.

Возвращаемся домой. Обедаем огурцами, которые я отвергаю, котлетами, макаронами, колбасой. Затем я мою ботинки после бабушкиных наставлений.

Приходит какая-то старая, старая старуха, садится, бабушка её встречает радушно. Вместе ужинаем. Старуха старая, еле передвигается. Я испытываю к ней физическую антипатию. Неприятно даже есть. Стараюсь не смотреть на неё. Думается: и ей хочется жить, а как она живёт ли она? Смотрим фильм «Веришь, не веришь», старуха клюёт носом. Подозреваю, что это бабушкина сестра.

Укладываемся спать. Старуха на диване, я на раскладушке, на фуфайке. Танюха на стульях. Засыпаю. Старуха перед сном молилась в темноте, в коридоре, я слышал бормотанье. Боже мой – это человек. Это человек. Я представил себе, как она там в темноте стоит и молится грустно, одиноко, заброшенно. И осталось то ей жить сколько?

Третье мая.       Понедельник.

От старухи странный запах, больничный какой-то. Эфирный, неожиданный. Я долго не засыпал. Снились сны о войне. Я воевал. В ателье мы скрывались, что-то было на крыше метро. Много, много, интересно, но опять почти ничего не запомнил.

Просыпаемся с Танюхой в десять, потом старуха. Завтракаем. Торт вкусный едим. Танюха идёт гулять, а я отправляюсь, не убрав со стола, за билетами в Москву. Одеваюсь, стесняясь старухи. В рубашке, и всё как вчера. Выхожу. День хороший. Иду до Юбилейной площади, опять же напрягаясь при встрече с девочками, затем поворачиваю, иду по Интернациональной, захожу в агентство. Покупаю билет, сначала дают в Ленинград.

Спускаюсь на Советскую, захожу в «Мысль», покупаю «Апрельские тезисы» и «Директивы XXIII».

Покидаю магазин надолго, вообще настроение грустное, именно сейчас не хочется уезжать из Сыктывкара. Спускаюсь на бульвар около парка, иду к моему старому деревянному дому, захожу немного парк. Грачи кричат, свили гнёзда на берёзах, ручей бежит по бульвару, мокро. В парке тишина, кроме грачей. ПАРК!!! Иду дальше, мимо каруселей, мимо скульптурных шаров на выходе из парка, мимо нашего старого дома, немого задержавшись. ДОМ!!! Двигаюсь дальше, выхожу на Советскую улицу, мимо кинотеатра «Октябрь». «ОКТЯБРЬ!!!». И дальше – одна из моих школ, я не узнал её, думал – 4 этажа, но нет – 3. Дети бегают, мне вспоминается один такой день. Поворачиваю, возвращаюсь по другой стороне. ШКОЛА!!! Она исчезает за углом дома. Исчезает и аэропорт. А ведь он тоже мне дорог. «АЭРОПОРТ!!!».