Читать книгу Охрана - Александр Петрович Торопцев - Страница 1

Николаю Касьминову в который уж раз за последние пять лет крупно повезло. Дождь кончился. Белорусский вокзал посвежел после летнего утреннего душа, не спеша прихорашиваясь под косыми лучами солнца. Медленно шли люди по перрону, спускались в переход. Так медленно, бедой упорядоченные толпы передвигаются по кладбищенским дорогам Земли. Николай ездил в Москву из далекого подмосковного военного городка раз в четыре дня. О плохом, о кладбищах, не думал, хотя к началу 2000 года похоронил он тещу и тестя, деда и мать. Отец, волгарь, мужик крепкий и силой, и духом, держался молодцом. Дом тянул, за могилами близких присматривал, телевизор смотрел вечерами. Иной раз с мужиками, сверстниками, водочкой или самогонкой баловался. Но все реже. Аппетит пропал и настроения пить и говорить, как бывало раньше, любил он это дело, не было.

В метро народ привычно суетился, спешил занять сидячие места либо встать поближе к стеночке, Николаю и в этом повезло: контора, в которой он работал охранником, находилась на Проспекте Мира, две остановки от Белорусской. Можно и постоять. Ноги крепкие. Первый разряд по лыжам когда-то был. Анатолий Куханов, дружбан, хоть и не офицер, был двадцать лет назад мастером спорта. Вчера его похоронили. Помянули. Приняли на грудь немало, несмотря на то, что офицером он не был и жил не в военном городке, а в соседнем селе, тоже не очень-то и селе, потому что церковь там так давно сломали, что даже старожилы забыли, где была церковь в том селе, неподалеку от железнодорожной станции. Жил Куханов в отцовской пятистенке, неплохо жил, с запахом, как сам говорил. И всегда он был на виду, единственный мастер спорта по лыжам на весь район. На сборах в те годы частенько бывал, несколько раз в странах бывшего соцлагеря выступал. Чуть машину не купил, так хорошо дела у него шли в те года, когда о машинах многие офицеры и не мечтали.

Николай долго завидовал ему. Лет десять. Пока бегали они на местных соревнованиях: один – за спортивный клуб армии, другой – за «Труд». А потом Куханову бегать надоело, а Николаю командир дивизиона предложил в заочную академию поступать. Стало совсем не до беготни.

Лет пять бывшие лыжники вообще не встречались. Подзабыли друг друга.

Никому не мешая, Николай удачно, без тычков слева-справа и сзади-спереди, вписался в шаркающие потоки людей, вошел в вагон, повернул вправо, но увидел пустоту в заднем по ходу поезда тупичке в салоне, почуял резкий запах, напрягся, заработал локтями, не успел, однако, опередить всех желающих покинуть это место, вонючее, затхлое, неуютное – аж в глаза никому не хотелось смотреть, такое это было вонючее место, и воткнулся он в спину молодую, крепкую, зло напрягшуюся. Затор. Как в автомобильной пробке. На целых две остановки. Ни туда, ни сюда. Женщины, не стесняясь, доставали из сумочек носовые платки, мужчины кривили лица, всех тянуло к выходу, всем хотелось свежего воздуха. Но выхода не было. Электричка с шумом влетела в жерло земли и мчалась по расписанию, не обращая внимания на мелочи жизни.

Мелкий человек, даже не алкаш, а, может быть, уже и не бомж и тем более не бич, лежал, вонючий, на сиденье и храпел смело, задиристо, будто назло всем, будто и не спал он вовсе, а играл спектакль перед сгрудившимися над его вонью пассажирами. Играл хорошо. Вонючий храп по децибелам превышал надрывный воющий шум загнанной в бетонную узкую трубу электрички. Людей коробило. В вагоне равнодушных не было. И не было в вагоне выхода.

Особенно тяжело переживал эти минуты Николай Касьминов, бывший офицер, бывший лыжник районного масштаба, но мужик хороший и в деле, и в быту, и в застолье. Пили они вчера до полуночи. Потом, возвращаясь домой с бывшим зампотехом роты, добавили по сто двадцать пять граммов, замазали все это, водочное, поминальное, святое, двумя бутылками темной «Балтики» девятого номера, крепкого. До военного городка добрались они медленным коровьим шагом – так коровы бродят по лугу после дойки, когда им совсем уж некуда спешить. Бывшим, в данном случае пенсионерам, тоже вроде по положению спешить особо некуда, а может быть, и незачем. Бывший он и есть бывший. Отработанный материал. Огородик. Дешевая водочка. А то и самогоночка – она всегда в селе была и была она всегда намного дешевле водки и спирта, даже того спирта, ядовитого, музыкального, под названием «Рояль», которым травились русские мужики в первую половину последнего десятилетия двадцатого века в одиночку, парами, тройками, а то и всей компанией сразу – за компанию-то чего только не сделаешь, на миру-то и смерть красна. Вот ведь чертовщина какая! Травились мужики, травились, но все не отравились, самые крепкие из них выдюжили, одолели музыкальный спирт, не дали ему всю Русь отравить, выжили, порадовались и на радостях, видать, все строем в бомжи подались. Крепкий народ. Ничего не скажешь. Мало того, что всякая ему вонь нипочем да холод собачий, да вши с блохами, да немытость и нечесанность вековая, так ведь еще и смелость у них, у бомжей русских, потрясающая! Сами подумайте, разве смог бы какой-нибудь иной бомж так вот лежать, храпеть и вонять при всем честном народе!

Бывший зампотех роты, прощаясь с Касьминовым, подарил ему несколько таблеток антиполицая, чтобы по утру в конторе лишних разговоров не было, но антиполицай не спас Касьминова от его личной беды похмельной: очень уж обострялось у него с крутого бодуна обоняние, не выносил он в такие нехорошие дни разные плохие запахи. А тут не запах, а густая вонь русского бомжа – хоть изолирующий противогаз надевай, хоть в йоги поступай.

На станции Новослободской вагон быстро опустел. Но также быстро заполнился новыми пассажирами. Хлопнули двери, закрылись. Николай, на перроне вздохнувший свободно, тряхнул коротко стриженой головой, и так хорошо ему стало, что он даже не успел посочувствовать людям, по случаю оказавшимся в газовой камере вагона метро; их недоуменные лица с носовыми платками у ртов скрылись в тоннеле.

«Мразь!» – грубо выругался крупный мужчина в летнем бежевого цвета костюме, тоже, видимо, не выносивший плохие запахи с крутого бодуна.

Николай глянул на него, непроизвольно сунул в рот еще одного антиполицая, но быстро сообразил, что бежевый пассажир отругал не его, а супер классного исполнителя вонючей роли, и мысленно укорил себя: «Рано таблетку принял, трус несчастный. Боишься всего на свете, как малышок».

Ругал он себя напрасно. Потому что бояться ему было чего. А когда есть чего бояться и боишься этого, то это не трусостью называется, а как-то по-иному. Впрочем, быстро подошел поезд, свежий, с какими-то даже приятными на изысканный с похмелья вкус Николая Касьминова запахами, и он быстро переключился, хотя неприятный осадок у него все-таки остался.

С Анатолием Кухановым жизнь вновь свела его пять лет назад, когда новый командир части предложил Николаю вместо очередного и долгожданного повышения по службе должность завгара, очень сомнительную именно с точки зрения дальнейшего роста. Касьминов, прекрасный специалист-ракетчик, психанул, написал рапорт и как-то очень быстро превратился в «бывшего майора». Поначалу хорохорился. Целый месяц по военному городку гоголем вышагивал. Где наша не пропадала? Два высших образования. Без вредных привычек. Опыт работы с людьми. Здоровья, силушки – тьфу-тьфу, не сглазить! – хоть отбавляй. Месяц прошел. Второй месяц прошел, нагрянуло лето. Кончились деньги. Жене в очередной раз задержали зарплату. Еле-еле собрали старшего сына на выпускной вечер. Касьминов все реже стал прогуливаться, особенно вечерами, по военному городку.

И тут-то встретились два бывших лыжника по дороге в один магазин. Куханов без долгих слов предложил Николаю хорошую работу. В смысле денежную. По 400–500 зеленых на круг. Таких денег у Касьминова не было никогда. Но вера в два высших образования, в опыт работы с личным составом и так далее помешала ему в тот день принять решение.

– На стройку не пойду, мне обещали работу в Москве, – ответил он осторожно, как и всегда отвечал, будто бы о чем-то догадываясь, осторожный был он человек с детства.

– Смотри сам, – Куханов не любил много говорить, но все же добавил: – Пока место есть, предлагаю по старой памяти. А Москва не убежит. Ей бежать особо некуда, не на лыжне. Лето-осень поработаешь, объект сдадим старому русскому салаге, деньги получишь и в Москву поедешь. Столица нищету не любит.

Николай – они уже выходили из магазина – посмотрел на бывшего лыжника. Высокий, худой, тот со спины почти не изменился, а спину его быструю он хорошо запомнил. Казалось, дай Куханову зиму, снег, лыжи, лыжню, и помчится он по белой узкой «двухколейке», размашисто петляющей по лесам и полям Подмосковья, от старта до очередного победного финиша. Легок, как птица, был на лыжне Куханов. И зол, напорист, жаден до побед.

Однажды на каких-то мелких соревнованиях Касьминов зазевался, не обратил внимания на окрик сзади:

– Оп-па!

Второй раз Куханов крикнул ему, быстро приближаясь:

– Лыжню, медведь!

И тут только Николай спохватился, сошел с лыжни, пропустил вперед Куханова, который, пролетая мимо, слева, каким-то неуловимым движением, явно теряя в скорости и не жалея об этом, подался чуть вправо, плечом толкнул Касьминова, моментально обрел равновесие, мощно оттолкнулся двумя палками, и через несколько мгновений по сосновому бору разнеслось его очередное злое: «Оп-па!»

Для Николая то соревнование было сплошным бедствием. Бежал он неплохо, но после стычки с Кухановым что-то в душе его стряслось. Он не упал, получив сильный и неприятный удар по плечу, быстро перебрался на лыжню, деловито набрал скорость, повторяя про себя: «Медведи не падают! Не бойся, я и тебя еще достану на тягуне».

До пологого длинного подъема было еще километра полтора, через овражек, небольшой, но с характером – с какими-то постоянными снежными заносами. Здесь, сразу за лесом, перед взгорьем будто бы четыре месяца в году был февраль, накручивающий снежные спирали по склонам, разбрасывающий смелыми белыми мазками крупные объемные рисунки по круто вогнутому овражному полотну, чуть ли не ежедневно меняя холсты и картины на нем. Очень причудливый был художник.

Он и в этот раз нагромоздил по складкам оврага множество снежных завитушек, лыжня между ними петляла, круто бросалась вниз, успокаивалась было, чтобы вдруг повернуть то влево, то вправо и опять кинуться, словно в пропасть, вниз.

Николай бежал к оврагу, разгоняясь по злобе: «Сказал, на тягуне достану, значит, достану. Я на нем не таких делал!» – будоражил он себя, нервничал.

И достал бы, точно, если бы овраг не встал у него на пути. Небольшой овражек, даже по меркам дальнего Подмосковья небольшой. Но три раза заваливал он Николая! Три раза падал озленный лыжник, чуть было лыжи не сломал, совсем позору было бы, но уж лучше бы сломал, лучше бы сошел он с дистанции, чем так вот обложаться.

Весь в снегу, прямо-таки снежный человек, Коля-Йети, среднерусского коренастого покроя, выкарабкался он из оврага, еще злой, еще на что-то надеявшийся, уверенный в себе, кинулся догонять Куханова, посмотрел на пологое поле – далекое! – и обмяк духом и силой: оранжевый комбинезон его обидчика маячил на вершине длиннющего тягуна. А потом был позорный финиш. И грубые слова капитана – замкомандира части по спортивной работе, лентяя порядочного, но и столь же выпендрежного хохла:

– На лыжах-то бегают или катаются, а не валяются. Не на пляже. Пентюх. И где ты только первый разряд получил? Что у вас в училище за дистанции были?!

Николай промолчал. На лесной поляне было людно и пестро. К нему подбежала жена с термосом, отодвинула мужа от «спортсмена», сказала мягко:

– Попей чайку и не горюй! Я же с тобой.

Мелкими глотками он пил чай, крепкий, № 36, с лимоном и смотрел на упругую спину Куханова, который, судя по телодвижениям, рассказывал своим подружкам о том, как он ловко поддел на лыжне молодого офицера.

Они уже отошли от магазина на полкилометра, попивая баночное пиво.

– Ну будь здоров! – сказал Куханов угрюмо. – До субботы думай. В воскресенье мы другого возьмем.

– Будь здоров! – они пожали друг другу руки. Первый раз за все годы лыжного знакомства.

И первый раз они прямо посмотрели друг другу в глаза. Лицо у Куханова было суровым, обиженным, недовольным. Но уже в тот миг, когда их знакомство перерождалось из лыжного в нормальное, человеческое, Касьминов отметил для себя, что Куханов совсем не злой, не суровый… Что-то в улыбке бывшего лыжника иное, не то чтобы уж очень доброе, братское, но… не выпендрежное, что ли. И рукопожатие было крепким.

Николай с детства терпеть не мог мягкие рукопожатия, после того, как услышал от отца:

– Ты чего здоровкаешься, как барыня балеринная? Или не уважаешь дядьку своего?

Так отец встретил московского гостя в своем доме, на берегу Волги. Гость-то был важный – пятиклассник, двоюродный брат Кольки, почти отличник да в шахматы мастак играть, да с именем знатным и волжским Володя. Много лет с тех пор прошло. Володя, хоть и крупнее Николая был, хоть и при должности и при звании (полковником, начальником отдела кадров в Москве служит), а здороваться «как баба балеринная» так и не разучился или по-другому, по-мужски то есть, так и не научился. Или характер у него такой балеринный?

…Куханов отошел далеко, шаги по асфальту, деревенски старому, изношенному, уже не слышны были, а Николай все еще ощущал крепкую ладонь бывшего лыжника и вспоминал своего двоюродного брата, думал, вспарывая вторую банку пива: «Почему все так на свете происходит? Володя – отличный человек, и жена у него хозяйка неплохая, хотя моей не чета, и дочь веселая, умная, круглая отличница, симпатичная к тому же, а как-то не тянет к ним. Если бы не жена: „Поедем к Володе, может, поможет, брат все-таки“, – я бы ни за что на свете не обратился к нему за помощью. Сам бы догадался, что мне сейчас хреново, да помог бы по-родственному без всяких яких. Почему так? Куханов сам предлагает, а брат не мычит, не телится».

В тот день он вернулся домой через гараж. Жена ругалась. Но не очень. Потому что оба надеялись на Володю. У него были связи. В училище, в некоторых организациях. Он с генералами знаком, на дачах у них бывает. Он и Денису, старшему сыну, обещал помочь, и Николаю. В субботу нужно звонить в Москву.

«Крепко он мне в тот год помог, что и говорить!» – усмехнулся Николай, выходя из метро на Проспект Мира.

Город шумел почти по-дневному. Потоки легковушек накатывались с севера на трамвайные пути, притормаживали, а то и останавливались по приказу светофора, и, отталкиваясь от пружинящего металла рельс, мчались в центр, закачивая Москву газом, проблемами, великими делами.

В субботу они дозвонились до Володи. Говорил он так же, как и здоровался – спокойно, негромко, на одной вялой ноте. С работой до осени придется подождать. Все в отпусках. Но не волнуйся, что-нибудь придумаем. С сыном проблем нет. Подстрахуем. Но готовиться надо серьезно. Конкурс приличный. Сам понимаешь, училище – лучшее в России. Дома у нас все хорошо. Валентина рвется к телефону, хочет поговорить со Светланой. Всего доброго.

Николай передал трубку жене. Она говорила с супругой Володи по-бабьи долго. Ни о чем. И ни словом не обмолвилась о том, что уже заняла в долг под две зарплаты. Сильная у него Светлана. Очень сильная. Трубку положила, деньги отсчитала, кассиру передала, из почты вышла, платочек из сумки достала, оглянулась, убедилась, что поблизости никого нет, и задрожала в слезах, как сломанный движок: хочется завестись и разреветься от души, но нельзя, день большой, дома вокруг, знакомые, сослуживцы. Так и не завелась, не разревелась. Подрожала, повсхлипывала, глаза вытерла, зеркальце поднесла к лицу, ловко припудрила нос и: «Пошли, – говорит, – домой, утро вечера мудренее. Завтра нужно картошку прополоть».

И что-то дернулось в груди у Николая.

– Я пойду к Куханову. Сегодня суббота, еще не поздно.

– На шабашку?! Ну уж нет. Только через мой труп. Ты же офицер. У тебя два высших образования, ты технику знаешь лучше всех в дивизии. Сколько у тебя грамот!..

– Светик, у меня ты, Денис и Ваня. Нам деньги нужны. До осени я заработаю у Куханова полторы тысячи, а то и две.

– Но, может быть, Володя что-то и придумает еще. Не торопись, – голос у жены обмяк почему-то, наверное от слез, которые еще были близко и тревожили еще грудь ее.

– Нет. Надежды на него мало. У него подчиненные – майоры и даже подполковники – на вокзалах по ночам в очередях стоят в ожидании погрузки-разгрузки. И получают они там меньше, чем мне обещает Куханов. Надо идти. Пока не поздно. Володя не зря сказал, что конкурс в училище большой. Нам нужны деньги. Взаймы сейчас никто не дает, да и брать нельзя – чем рассчитываться будем? Все. Точка. Я иду.

– И я с тобой! – у него была хорошая жена, она не хотела оставлять мужа наедине с таким паршивым душевным состоянием.

Шабашка! Чисто русское слово. Без него на Руси никак. У Николая в деревне были два друга – яростные любители радиодела. После школы – институт. После института – в НИИ за диссертациями. Гордыми приезжали в деревню. Правда, все реже. Диссертации у них были очень тяжелыми. Десять лет один из них… летом по два-три месяца шабашил, чтобы зимой работать в НИИ за гроши, за возможность стать кандидатом наук. Так и не стал. Перестройка подоспела, под белы рученьки его взяла, и шабашит он по сию пору – строит особняки особо одаренным новым русским. Второй, правда, диссертацию успел защитить, организовал какое-то торговое ООО. Ничего себе, ООО. Пока не посадили. Но в деревню родную он за последние пять лет только один раз приехал, отца похоронил, да по-скорому собрался и на несвежей иномарке уехал в Новгород – там он свою пожизненную шабашку раскрутил, неученую.

Шабашка! Сколько раз видел Николай Касьминов бригады шабашников, мастеривших что-то по району. Холодное какое-то чувство, даже брезгливое вызывали у него эти люди. Никогда бы раньше он даже подумать не мог…

По дорогам пятиэтажного военного городка они, молчаливые, пошли в сторону КПП, оттуда – к селу. Ни ему, ни ей не показалось странным, что они идут пешком, а не едут на своей «копейке». Впрочем, чего тут странного! Гаражные мужики въедливые. Спросят-расспросят, догадаются. Нюх у них тонкий на житейские дела и перемены. Лучше уж пройтись три километра пешком, чем объясняться с ними. Да и дело еще спорное.

За военным городком дорога была хорошо прочерчена по телу русского летнего леса, лениво играющего березовым цветом, волнующим, переливчатым, зелено-золотистым.

Шли молча. Будто о чем-то важном вспоминая. Редко они ходили пешком по этой дороге. В былые времена в части автобус был, а в конце 80-х они «копейку» приобрели. Зачем ноги мять по асфальту?

Село в километре от железной дороги уже завиднелось остовом обросшего здания бывшей библиотеки да антеннами в здешних краях, на границе Московской области, вообще высокими. Николай прибавил шаг, жена покорно приняла ускорение мужа.

Изба Куханова прочно стояла в центре села, когда-то крупного. Изгородь ровная, цветистый палисад, свежее крашеное крепкое крыльцо с пестрым набором банок, баночек, крынок, висящих вверх донышками на кольях, сухих и древних на вид, может быть, даже революционных.

Николай нажал кнопку звонка. В избе послышались гулкие шаги, мягко ударила о стертый косяк дверь веранды со скрипуче-неприветливыми досками пола, показалась за занавесками лохмато-сонная голова Куханова.

– Тебе чего? – спросил он таким тоном, будто нищий к нему пришел, хотя и отказывали ему здесь уже не раз.

Николай внутренне дрогнул. Молнией что-то екнуло в груди и отозвалось ударом в пятки. То был не страх, а мужское горе. Жена же рядом, за спиной. Зачем ее-то нужно было брать с собой на этот разговор?

– А, это ты, медведь! Так бы сразу и сказал. А то молчишь, как рыба. А я спросонья не вижу ничего. Здорово! Да ты не один, что ли? Погодите! Я хоть джинсы натяну.

«Ух! – пронеслась благодать по всем клеточкам николаева тела. – Хорошо-то как!» – подумал он на веранде, наполненной слегка шевелящейся прохладой.

– Здравствуйте! – из избы на веранду вновь явился Куханов. – Светлана! А ты ведь совсем не изменилась! Как сейчас помню, с термосом на финишах выстаивала да медведя своего отпаивала. Ну ты даешь, Николай! Такую жену отхватил в нашем околотке! Проходите. Что будем пить: кофе растворимый, чай, компот бабусин, водку или пиво?

Николай выбрал бы предпоследнее, но жена была строга:

– Только компот. У нас дела.

– Вольному воля. А то бы по соточке махнули не греша.

– А что у тебя за компот такой – бабусин? – спросил Николай, чтобы не молчать.

– Бабуся моя варит – во! С детства пью, да никак не напьюсь. Особенно с похмелья. Здесь посидим или в избе? Как скажешь, Светлана? Тогда в избе. Там спокойнее.

Под компот вкусноты необыкновенной они заговорили о деле. Куханов строил коттеджи местному крупняку, а может быть, и не местному, заезжему. Обещал сдать один из них в начале ноября. Дел было много. Работают по 12–14 часов в день. В субботу – десять часов, в воскресенье обычно выходной. Зарплата – 500 зеленых, плюс по сдаче объектов премия по 100–200 долларов на круг. Тем, кто работал больше трех месяцев и без пьянки, без прогулов.

– У тебя есть шанс, – говорил Куханов с напором, трудно было не поверить ему. – Ноябрь для тебя это 3–3,5 тысячи. Думай сам. И сейчас. Утром ко мне еще один бывший майор подвалит.

– Наш? – поинтересовалась Светлана.

– Нет. Братан сосватал. Но я честно место для тебя держал. Не люблю ля-ля-тополя разводить. Решил?

Николай-то решил. Но в августе у отца юбилей. В конце сентября ему нужно помочь картошку выкопать. А тут такой крутой режим.

– На нет и суда нет. Только зря ты конопатишься! Сто долларов отцу отошлешь, он на них столько картошки купит, что мало не покажется, – почему-то решительный Куханов не спешил ставить точку на разговоре.

Почему?

Николай украдкой посмотрел на жену. Еще час назад она была категорически против шабашки. Сейчас в ней что-то изменилось. В ее лице светлооком было что-то покорное, робкое, если не сказать – просящее. Дай мне, муж мой любимый, бывший майор, три тысячи долларов, я шторы новые куплю и утюг, и туфли, и купальник, а то на озеро ходить стыдно, и телевизор нормальный, чтобы Мишку-ремонтника не вызывать через неделю. А Ване надо компьютер купить, ему же нужно. Это же лучше, чем болтаться по улицам. Дай мне, пожалуйста, Коленька, три тысячи долларов, даже без премии!

– Решено, с чего ты взял? Мы бы не пришли. Во сколько выходить на объект? – голос Николая был тверд.

– В восемь. За селом. У пруда большого.

– Знаю. Видел. Буду. Спасибо тебе.

Они опять крепко пожали друг другу руки.

– И это ты решил правильно. А то бы мне пришлось замполита брать. Я их с детства не люблю. Даже ненавижу.

– Это ты из-за Ольги Котляковой на них так? – спросила Светлана.

– Чертов замполит! Мы уже заявку подали. А мне на сборы нужно было, потом на две недели в Чехословакию поехали. Повезло мне в тот год – две загранки. Подарков ей привез. А он, гнида, умыкнул ее у меня. Бумажная душонка.

– Я с ней в одном классе училась…

– Не все замполиты такие, – Николай горой встал за офицерскую честь.

– Короче, завтра в восемь. Форма одежды рабочая.

– Понял.

Они встали.

– Врезать бы по такому случаю, – Куханов задумался. – Но не люблю я два дня подряд пить. Вчера Витьку Федоткина похоронили. В станционном поселке жил. Мы с ним десять лет в трех школах в одном классе учились.

– Худой такой? У него мать завмагом работала на станции? – Светлана знала родные места хорошо.

– Точно. И он, дурак, по ее стопам вздумал пойти. Всю жизнь электроникой увлекался, техникум окончил перед армией, потом заочный институт. Чего ему не хватало? Технику ремонтировал на ять. На жизнь хватало. Нет, в торгаши подался. Зачем он этот вонючий ларек взял, не его дело?!

– Да денег сейчас нет ни у кого! – вырвалось у Светланы.

– А что с ним случилось-то? – спросил Николай.

– Шлепнули его в среду рано утром. Прямо в ларьке.

– Кто?

– Поди узнай! Ливень был грозовой. Никаких следов. Наторговал, короче, себе на девять граммов свинца в сердце. Нет, хватит на сегодня. Нужно материалы расписать. Грузовики должны прийти. Пошлю их на базу. Все, медведь, до завтра. Светлана, до свиданья.

Муж и жена спустились с крыльца и побрели по пыльной дороге к асфальтовой прямой полосе, рыжевато блестевшей за селом в лучах наполовину утонувшего в лесном море солнца. В такие блаженные дни для любых супругов земного шара все жены на свете думают и говорят только о двух проблемах: о том, как они будут тратить еще не заработанные деньги, и о том, как они друг друга любят и почему.

Николай и Светлана говорили о том же. Быстро темнело. Они еще быстрее (потому что темы были замечательные и время бежало быстро) приближались к лесу, расшумевшемуся к ночи.

Светлана двумя руками, кольцом, захватила левое плечо Николая и говорила, горячилась, совсем разгорячилась от радостных женских надежд.

– А ты боишься темноты? – крикнула она, то ли страх свой сбивая криком, то ли невольно подумав о чем-то.

Николай это «что-то» почувствовал даже не в голосе, но в движении ее рук, схваченных кольцом, и крикнул ей в тон, играя с ней и радуясь игре:

– Я-то не боюсь! Я никогда не боялся. Это ты у меня известная трусиха.

– А вот и не трусиха!

Ее слова потонули в долгом поцелуе. И дикими, и жадными, и щедрыми были он и она, и громко, и страстно трещали кузнечики, и шумно шуршали над ними ветви берез, и туча надежно скрывала луну, и так же надежно, плотными шторами скрывали кусты жену и мужа от фар машин. Долгой была та ночь. Как в радостном, счастливом бреду ласкали они друг друга, не уставая, не обращая внимания на ночь лесную. А уж когда истомилась летняя ночь, когда затихли деревья в предрассветной неге, когда машины все отъездили, вдруг очнулась от радостного бреда жена и, смеясь, сказала:

– Что это с нами сегодня?

Нешумные переулки в километре от Садового кольца. Дома на самый разный вкус и цвет: от темно-красных, кирпичных, низких до панельных, спальных с хорошей прослушкой от первого до последнего этажа, от белоколонной усадьбы известного в девятнадцатом веке графа до аккуратного дома управделами Президента, от мощного железобетонного здания Всероссийского общества слепых до отживших свой век кирпичных четырехэтажных кубов. Отжить-то они свой век отжили лет двадцать назад, но со сносом их почему-то в свое время повременили, а чуть позже, когда московскому деловому люду срочно понадобились небольшие здания для банков, этими кубиками, окруженными панельными многоэтажками, заинтересовались новые русские. Дома были вмиг отремонтированы иностранными бригадами якобы по европейским стандартам, огорожены черными невысокими изгородями, защищены прочными металлическими дверьми и охранниками, молчаливыми и загадочными, как осенняя вода в подмосковных старых прудах.

Минуя очередной перекресток, Николай посмотрел на жилой дом управделами, окруженный черной металлической загородкой с большими воротами, возле которых стояла будка и суетился охранник, выпуская не очень дорогую иномарку и всем своим угодливым видом желая понравиться ее владельцу.

«Тоже мне, богачи, – подумал Касьминов, – не могут автоматические ворота заказать. Делов-то».

Это он от зависти немного раскритиковался. По слухам, охранники в этом доме получали раза в полтора больше, чем Николай. И хотя человеком он был не очень завистливым и чужие деньги считал нечасто, в этот раз почему-то обратил внимание на недоработки местной администрации. Деньги-то любому мозги замутят, только дай себе поблажку – обкритикуешься.

Последний поворот, улица. Два дворника шуршат метлами: у входа в обычную поликлинику шуршание ленивое, будто бы на току за колхозные трудодни, у банка напротив – смелое, молодое, с размахом – там действительно шуршать нужно шустрее, себя не жалеючи, качественнее, чтобы не выгнали раньше очередного краха очередного банка.

– Что это с нами случилось? – повторила вопрос Светлана, вновь обхватив кольцом руку супруга.

– А чего? – не понял он.

– Да мы с тобой в медовый месяц так не ласкались, вспомни. А тут… Ха, уже и не молодые совсем, а такое…

– Уж и не старые. И не доходяги какие-нибудь. Мне сорока нет. Да я еще и не так могу. Не волнуйся. Пацаны мешают. Да соседей не хочется пугать.

– Знаю-знаю. Ты у меня герой. Но, Коленька, правда же мы ничего такого… ну ведь хорошо было, правда немного стыдновато как-то.

– А чего стыдиться-то?! Мы ж родные муж и жена. Если нам стыдиться, то…

– А вдруг кто-нибудь услышал?

– Ну и пусть. Что тут такого? Просто хорошо было и все. Надо сюда почаще приходить.

– Скажешь тоже! Фильмов, что ли, насмотрелся?

– Ничего я не насмотрелся. Они уже шли по асфальтовой полосе, совсем черной, влажно похрустывающей, ближе к обочине – громче. Под фонарем Светлана встревожилась:

– Я же мятая совсем! Стыд-то какой! Отряхни меня!

Николай мягко пошлепал ее по джинсовой юбке, по кофточке.

– Ничего не видно, – сказал удивленно. – Юбка как юбка.

– Представляешь, как мы пойдем по городку! Уже светает. Лучше бы на машине поехали.

– Ничего не лучше. Наоборот хуже было бы. Дрыхли бы сейчас, как сурки. И карбюратор надо менять.

Пятиэтажки военного городка стояли тихие-тихие. Солнце еще не взошло, но свет от него серый, объемный, прозрачный обволакивал дома, деревья, еще не высокие, истрепанную горку песка на детской площадке, соседскую кошку в серую тигриную полоску, ее слабую тень на цементной дорожке, окаймлявшей дом.

– Ты знаешь, а ведь Куханов платит мало, – неожиданно сменила тему Светлана.

– 500 зеленых на круг – это, по-твоему, мало?! – Николай даже остановился.

– Не в месяц, а за 400 часов работы, если не больше. А это двухмесячная с лишком наработка. Значит, платит он 250 долларов в месяц. Даже меньше.

– Когда это ты успела подсчитать? Неужели в лесу? Я думал, ты там делом занималась, а ты доллары считала, ну даешь!

– О, разошелся! Я тебе дело говорю.

– Ну и что мне теперь с твоим делом делать? Где я такие деньги еще заработаю, подумай сама!

– А вдруг ты не выдержишь, сломаешься, травму получишь. Он тебе больничный будет платить?

– О чем ты говоришь?! О, смотри, у нас свет на кухне! Что-то случилось.

Они ускорили шаг, поднялись на третий этаж, вошли в квартиру.

– Явились – не запылились! – встретил их недовольным голосом старший сын Денис.

– Что случилось? – у Светланы сердце екнуло.

– Ты на время посмотри, уже четвертый час.

– Погулять уж нельзя.

– Мы с Ванькой чуть всероссийский розыск не объявили. Гулены мне нашлись. Ладно, я спать пошел. Что с вами разговаривать!

Светлана все поняла и прыснула от смеха.

Двухметровые, прочные на вид столбы из силикатного кирпича, не автоматические ворота из прута и уголка, цоколь до колена, загородка черная над ним, два ребристых ствола полувековых тополей, калитка, вечно поющая две ноты, впрочем, незлобные, здание, построенное в конце шестидесятых, в то время совсем уж богатое, да и сейчас не бедно смотрится, холл со стеклянной стеной…

– Привет, Сергей!

– Здорово, Николай!

– Бакулин пришел?

– Рано еще. Похоронил?

– Не видишь?

– Вижу. Одно слово: постирать постирали, высушили, а погладить забыли.

– Точно. Сейчас бы стопарик и на боковую.

– У меня антиполицай есть. Дать?

– Спасибо. У меня одна таблетка осталась. Как молодой?

– Ничего. Переодевается.

– Я пойду.

На ступенях – их всего было шесть – он почувствовал тяжесть в ногах невеселую. Но виду не подал, напрягся, сделал вид, что ему хорошо, легко, что он бодрый. По длинному коридору пошел, улыбаясь. Навстречу, орудуя шваброй, будто косой, медленно продвигалась уборщица Нина, толстая, но красивая лицом, а когда-то, видно, и телом ладная. Ей сегодня первый этаж будет справлять юбилей – сорок лет.

– О, Коля, привет! – она не разглядывала его, как колбасу в витрине магазина, увлеченная важным для своего семейства делом, и эта черта ее делового характера сегодня особенно понравилась Николаю. Зачем, в самом деле, на него сейчас смотреть, похмельем помятого.

Он поздоровался, дал вправо от швабры, дошел до комнаты отдыха охранников, вздохнул глубоко, с удовольствием, но, вспомнив про молодого, дыхание задержал, не доверяя антиполицаю, и открыл дверь. На него прямо-таки навалился Димка, будто ждал этого момента, будто задание он получил от начальника принюхаться и точно узнать: с похмелья Николай или нет.

– Привет! А я уже все. Пошел на выход. Там Бакулина дождусь.

– Ладно, – только и молвил вошедший, немного радуясь.

Закрыв за Димкой дверь, он до конца опустил форточку, включил вентилятор, электрический чайник, переложил из сумки в холодильник продукты на двое суток, долго мыл в туалете лицо холодной водой, аж руки заломило, потом переоделся, заварил в металлическом чайничке чай и выпил две чашки свежака из блюдца, густо прихлебывая и поохивая, не стесняясь: «Ух, хорошо!»

Нине, уборщице, повезло здесь, в конторе, намного больше, чем ему. Она, конечно, баба ответственная, шустрая, за ней, как говорится, перемывать не надо. Она хоть и ходит уткой, хоть и мажет по вечерам колени какой-то мазью, хорошо греющей, хоть и пьет «Ибупрофен» да еще какое-то лекарство, но здесь, в конторе, от нее одна польза всем и никаких проблем: с 6.30 до 8.30 этаж, как языком, вылижет, дорожки в холле пропылесосит, столы и полку охранников влажной тряпкой освежит и бегом в соседнюю контору. Там до 11.00 тоже дело сработает, сюда вернется, буфету поможет всякие бутерброды нарезать, наскоро сама перекусит и уже в 12.30 с хозяйственной сумкой и сумочкой недорогой дамской к себе, в Мытищи. «Счастливо, ребята!» – попрощается с охранниками и по-своему, по-утиному, пойдет на три вокзала, по-скорому переваливаясь, чтобы на хорошую электричку успеть, не очень дальнюю. А там уж благодать для нее. Сядет в вагон, поближе к выходу, хозяйственную сумку между ног поставит, дамскую аккуратно уложит на колени и накроет сильными руками, никогда еще не подводившими ее, глаза закроет, отгородится от назойливого мира невидимой, но прочной занавеской, и хоть вы обкричитесь со своими товарами, хоть под нос ей суйте эту дешевку, хоть пляшите, пойте, играйте, хоть свадьбу справляйте – ни одним движением она не потревожит свой покой. Конечно, если контролеры пойдут по вагонам, она проездной им покажет. Тут уж делать нечего.

«Надежная жена, что и говорить!» – подумал Николай, укладывая в тумбочку вымытую посуду.

Еще бы! Сто двадцать долларов здесь, сто двадцать – в соседней конторе. Да с буфета какой-никакой навар, да премия, да тринадцатая и четырнадцатая, да дивиденды с акций в конце года. Даром что ли она здесь со шваброй двадцать лет крутится волчком!

Николай посмотрел на себя в зеркало, причесался. «Нормалек!» – сказал тихо и пошел на пост. Нина уже была в конце коридора. Ее комковатая фигура в легком зеленом халатике неуклюже маячила между стенами. Никогда раньше ему бы и в голову не пришло завидовать какой-то уборщице. А сейчас, уже почти полгода, это незнакомое чувство постоянно тревожило его.

Поди плохо! За шесть часов работы 250 зеленых – раз, мужа пристроила сюда же плотником – два, да еще и дочь, выпускница техникума, здесь на дипломной практике работала и, похоже, останется в конторе – три. Мало? Вот тебе и уборщица. Вот уж повезло ей, так повезло. Никакие дефолты, никакие скачки доллара. Генеральный, как сказал 120 долларов, так и получают они. Только шмыгай туда-сюда шваброй и ни о чем не думай.

А тут голова раскалывается от всяких мыслей. Сын техникум окончил, в заочный институт поступил, платный, а где деньги взять? Куда его устроить на работу, куда? Хорошо хоть сам он удержался в конторе охранником, тоже ведь повезло.

– Нин, ты как заведенная пашешь, хоть бы передохнула чуток, – сказал он, прижимаясь на ходу к стенке.

– Заведешься тут и передохнешь, – вздохнула она скороговоркой, и послушная в ее руках швабра остановилась на мгновение, пропуская охранника на пост. – Сколько лет прошу их японскую машину купить. Водители вон гоночный автомобиль, навороченный, вчера привезли. Гонщики мне нашлись. За полулитрами им только гонять. На эти деньги десять машин японских можно было купить. По две на этаж.

Швабра уже занялась своим делом, а Нина все гундосила о своих бедах.

«И она еще чем-то недовольна! Катается тут как сыр в масле, – тяжело вздохнул Николай, спускаясь по ступеням в холл. – Получает больше нас, всю семью пристроила. Блатная какая-то уборщица».

– Ты, как медведь, идешь! – сказал Димка тоном, хоть и не восторженным, но таким, которым старый учитель хвалит из педагогических соображений ученика.

Бывший майор хотел бы поставить на место пацана возраста старлея, чтобы не вякал лишнего, но подобные желания были не только давно забыты им и неуместны, но и опасны здесь. Места на гражданке как-то странно распределялись, совсем не так, как в армии, не по тому ранжиру, к которому он привык за годы службы и на гражданке и от которого уже стал отвыкать. Если не отвык совсем. Он промолчал, лишь браво крякнул.

– Ты на воротах сегодня? – спросил Сергей.

– Да, на воздухе.

– Машина! – Димка давил, спешил показать бывшим офицерам, что службу охранную он сечет лучше их, старичков. Высокий, хорошо скроенный, он в армии не служил и служить не собирался. Студент какого-то экономического вуза, он занимался ушу, впрочем, по моде, а не по призванию, был женат, бегал на сторону и имел прочную опору в лице дяди – молодого на вырост полковника, у которого тоже был дядя, постарше, с крепкими, не рвущимися связями в разных кругах. Именно дядя и дяди делали характер, в принципе, неплохого парня. Разные дяди и тети, и прочие родственники – это же не врожденный порок, это реалия государственного жития. Димка, хоть и молод был, великолепно чувствовал и использовал данную ему от рождения эту реалию негрубо, можно сказать, даже деликатно, но без робости, свойственной совсем уж нежным натурам или слишком уж принципиальным. В каком-то смысле его можно было назвать дитем своего времени – того самого времени, когда в России пришла пора потребителей, людей хороших и особенно удачливых в деле потребления материальных, духовных и всех других человеческих благ (в том числе и блатных благ, изливающихся на таких, как Димка, солнечным потоком всевозможных ласк и привилегий от родных и их родных) – благ, произведенных именно для них, потребителей, их недавними предками, то есть теми, кто, начиная с семнадцатого года XX века, породив государственную идею, реализовал ее, накопил богатства, передал их в надежные руки тех, кто эти богатства может потреблять.

Димка, без трех курсов экономист, вальяжно возлежал на низком, как самолетное сиденье, мягком кресле багрово-замасленного цвета, и вся его беспечная фигура, ничем не напоминающая демона поверженного, так сильно контрастирующая со строгими фигурами двух бывших старших офицеров и Ниной, уже сменившей швабру на пылесос, являла собой ярко выраженный тип потребительствующего человека, но, следует быстро оговориться, хорошего вполне. В конце концов, он не виноват, что ему выпала судьба родиться потребителем в эпоху потребителей!

Он также не повинен в том, что его оба деда с саблей наголо носились по российскому пространству, оголтело отстаивая право на существование новой государственной идеи, рожденной на перепутье XIX–XX веков. Он не отвечает за дела и деяния тех, кто в тридцатые-пятидесятые годы реализовал почти все возможности этой идеи в жизнь. Ему нельзя вменить в вину достижения и просчеты накопителей, которые доминировали в стране в шестидесятые-восьмидесятые годы. Он не может и не должен быть даже морально подсудным за то признание, которое с высоких трибун сорвалось из уст тогдашнего вождя, возвестившего на весь мир о том, что в 1980 году в стране будет построена материально-техническая база. Ну разве Димка, парень молодой, красивый, неглупый, слегка сонный, в меру дисциплинированный, виноват в том, что его предки создали базу для него?! Что он, в конце концов, совсем чокнутый, чтобы отказываться от такого куша?! Если база создана, значит, ее нужно разбазаривать. Сам этого не сделаешь – сделают другие.

Нет. Это не его вина.

Это не он совершил ошибку в начале семидесятых, отдав документы в военное училище ПВО и в училище РВСН (Ракетных войск стратегического назначения), как то сделали Николай и Сергей, молчаливо листавший в эти минуты журналы приемосдачи дежурства. Им-то, бестолковым, ясно было сказано: базу создадим, не горюйте и ушами не хлопайте, учитесь эту базу разбазаривать. Ведь ясно же сказано было! А разбазаривать-то тоже нужно уметь. Это тебе не ракеты в небо пулять. Куда же они поступали в начале семидесятых, пентюхи?! Государство, между прочим, играло с ними честно и откровенно. Самые ответственные люди, с самых высоких трибун талдычили, в мозги им вбивали, на политзанятиях мозги вправляли, будет база, будет! И ведь экономических вузов в те годы было навалом, Димкин дядя Плешку закончил, а уж потом в органы подался, и еще одну вышку закончил, опять же по нужному профилю, экономическому. А эти… оплошали, короче. А значит, стоять им теперь в разных охранах всю свою оставшуюся жизнь, если это можно назвать жизнью. Охрана – это не жизнь по определению. Это – охрана жизни. Живут те, кого охраняют.

Димка, не поверженный, услышал напористый ход Бакулина, поднялся. В холл вошел в белых брюках и такой же рубашке с коротким рукавом начальник охраны объекта – так он заставил себя называть своих подчиненных, до этого здесь еще никто не додумался. Ну, охранники, ну старший ты у них, всего-то у тебя в подчинении семь-восемь человек, а то и шесть. Нет – начальник. Всей охраны. Всего объекта.

– Так! – сразу перешел он к делу. – Новость слышали? Здравствуй, Дима! Привет, Сергей!

– Плохую или не очень? – молодой хитро улыбался. Знал он все новости раньше начальника охраны, дядя ему сообщал все заранее.

– Тебя она не касается. А почему журналы разбросаны? А береты разве трудно в ряд повесить, по-человечески? Офицеры же. На вас люди смотрят. Или вы не знаете ситуацию?

– Не тяни резину, Федор Иванович, говори.

– А где Николай?

– Я позову, – Димка охотно вышел на улицу, крикнул Касьминову, болтающемуся за углом здания конторы, и вдвоем они подошли к начальнику.

– Плохие новости, товарищи. Вчера звонили из ЧОПа, сказали, что все, кому больше сорока лет, с этого объекта переводятся на другие.

– С повышением зарплаты в три раза? – Димка все ухмылялся.

– Повысят они тебе. Наш объект – самый дорогой в ЧОПе.

– Не имеют права понижать зарплату. У нас договор, – Сергей сказал протяжно.

– Ни хрена себе! – тихо выдавил непохмеленный Николай. – А я думал… – он осекся, он думал, что ему крупно повезло, что его пока не тронут, на днях ведь говорили про сорок пять лет. А в договоре вообще написано – до пятидесяти.

– Договор у нас с ЧОПом, а не с конторой. Сколько раз вам было сказано: «Держите форс!» А вы! Ладно, пойду в кабинет.

Кабинетом он называл комнату отдыха охранников. В общем-то все верно. Это для охранников она комната, а для человека при должности – кабинет.

Странный он был человек. Бывший замполит. Полковника ему подарили перед увольнением. За службу верную подарили. В Афгане он песок жевал три с половиной года, немало. Даже для замполитов. Потом, правда, и ему жизнь улыбнулась – в Москве он последние шесть лет служил. В самом центре столицы. Он так и говорил, не стесняясь: «Двадцать лет я в крайних точках служил и Москву заслужил». Все верно. Москва заслуженных любит. И они ее тоже.

На пенсию его проводили с легкой душой. Место он занимал полковничье, молодых придерживал. Но у самого Бакулина на душе было тяжело. На пенсии он года не продержался, деньги стали кончаться очень быстро. А у него сын – капитан, ему тоже в рост идти нужно. А значит, и деньжата ему нужны, чтобы о тыле не думать ежедневно.

– Ни хрена себе! – повторил Николай и совсем угрюмый пошел на улицу открывать ворота.

Бывший майор Касьминов человеком был не ругливым. Даже при гаражных мужиках редко-редко давал себе волю. А тут словно прорвало душевную плотину. Ходил он от ворот десять шагов, до ворот десять шагов, вежливо здоровался с начальством конторы, бодрился в ожидании генерального директора и матерился про себя, естественно, не вслух: «Ни хрена себе!»

Два часа спал Николай в ту ночь воскресную, проснулся, полчаса ворочался, жену разбудил, замер. Она уснула, он тихонько поднялся, вышел на кухню, поел плотно, собрал в сумку продукты, в пакет положил старые брюки, рубашку, туфли. К гаражам продвигался, как разведчик – только бы мужики не приставали с расспросами, только бы карбюратор не подвел. Машина завелась, все обошлось. Он покинул городок, притормозил у того места, где они с женой провели такую прекрасную, как в порнофильме, ночь, усмехнулся: «Действительно, что это с нами случилось?! Не маленькие уже вроде!» – и уже через пару минут был на объекте: за селом шабашники строили несколько коттеджей, улицу, уже не деревенскую, но еще не городскую, дорогую и аляповатую.

«Место только испортили, болваны», – Николай подрулил к первому коттеджу, на котором строители устанавливали стропила.

– Ты чего прикатил, майор? Халтурка есть? Так это не по нашу душу. У нас тут во работы! – услышал он голос сверху. То был связист, вольнонаемный. Его уволили год назад за пьянку. Пил не много, но попал пару раз на глаза начальству. Под горячую руку, как говорят в таких случаях. А может быть, что-то другое сыграло в его увольнении досрочном свою роль. Касьминов не вникал в подробности. Связист на гражданке пить вдруг бросил совсем, за ум взялся. В бригаде Куханова деньги заколачивал. Не очень большие, прямо сказать, но жена и дочери были довольны.

– Где Куханов? – строго спросил майор. Спал он мало в ту ночь.

– А тебе зачем?

– Это не твоего ума дело.

– А может, и моего.

– Ты толком можешь ответить?

– Ходят тут всякие.

– Может мне кто-нибудь сказать, где Куханов?

– Его сегодня не будет. Он с утра машину на базу стройматериалов погнал.

– А старший кто у вас? – Николай старался быть вежливым, но грубое, злое чувство рождалось в его груди.

– Майор, мы не в армии, кажется, – говорил все тот же голос, не то, чтобы твердый, но упрямый.

– Он точно уехал?

– Там достали и здесь покоя не дают, – связист вошел в роль. – Старший! Младший!

– Ты можешь помолчать? Есть тут кто-нибудь еще?

– Пошел ты! Харю отъел на казенных харчах. Хватит, покомандовали…

Николай пошел дальше по улице недостроенных коттеджей. Работали на них еще две бригады. Три коттеджа, доведенные до оконных перемычек первого этажа, грустно оглядывались пустыми глазницами по сторонам.

Люди на двух других объектах были не знакомы Николаю. Разговор с ними вообще не получился. Нет Куханова, и знать ничего не знаем. И отвали моя черешня, привали вишневый сад, а работать не мешай.

Касьминову дали от ворот поворот. Но кто?

Николай развернулся у последнего дома на сто восемьдесят градусов и медленно поплелся к машине. Картошку нужно прополоть. А вечером к Светланиной подруге можно съездить. У нее муж в торговле. Может быть, поможет.

Он так медленно шел по недостроенной улице из шести коттеджей, что успел вспомнить все покупки, о которых мечтала вчера жена, даже о подарке на предстоящий свой сорокалетний юбилей. Вспомнил, но быстро забыл о них. Потому что карбюратор у него был хреновый, и ему очень не хотелось торчать здесь, на виду у всех, из-за него.

«Хорошо, что не вытащил сумки», – подумал он, открыл дверцу, сел в машину. Он был так увлечен своими мыслями и мечтой («Хоть бы она сразу завелась!»), что не заметил, как кто-то, незнакомый, подошел к машине, открыл переднюю правую дверцу и без разрешения сел.

– Привет!

– Привет, коль не шутишь! – Николай не стал грубить, лишь отметил про себя: «Дверцу-то нужно было закрыть».

– Ты откуда сам-то, майор? – спросил незнакомец.

– Между прочим, меня зовут Николай, – очень точно Касьминов угадал тон начавшегося разговора.

– Твоя правда! Александр. А рука у тебя крепкая. Дак, откуда родом?

– Из военного городка. Митин знает.

– Он все знает. Я не про то. Вижу, не местный ты, не подмосковный.

– Вологодский я. Оттуда в училище пошел.

– Надо же! Я там на зоне свою трудовую биографию начал. Деревенский? Лапа-то, как совковая лопата.

– Из деревни. Отец до сих пор там живет. Дом стережет.

– Понято.

Поговорили они хорошо. Коротко, но внятно. Николаю не очень-то понравился Александр, если в открытую говорить. Урка. Три ходки к хозяину. Пятнадцать лет на нарах. Спасибо Горби – было бы больше. Здесь он бригадир. А точнее, заместитель Куханова по строительству. С Кухановым учился в одном классе четыре года. В восьмом ушел в профтехучилище. Оттуда прямиком на зону.

– Работать будешь? – спросил бывший зек бывшего майора.

– Надо. Деньги нужны, – Николай говорил искренно, но что-то тревожное шевелилось в душе.

– Хороший ответ. Рабочую одежду взял? Переодевайся. Машину поставь туда. Рядом с моей.

– Понял.

– Куханов утром был. О тебе говорил, но у нас, короче, коллектив. Это учитывать надо.

– Понял.

– И ладненько. Начинаем мы ровно в семь сорок четыре, чтобы в семь сорок пять в руках уже был инструмент. И никаких майорских замашек. Если по душам, мне ваши погоны на зоне надоели. Вот так.

– Я работать пришел, какие замашки?

– И ладненько.

Николай отогнал машину в указанное место, поставил ее рядом с новенькой перламутровой «девяткой», удивился: «Ну и зеки пошли в наше время! Год назад освободился – уже „девятку“ приобрел».

И работа началась.

Уже прошли в контору все замы, главбух прикатила на «фордане» цвета морской волны, поставила свою лайбу на место, взяла с заднего сиденья сумочку, пакет, гулко процокала мимо Николая, поздоровалась тихо, как с мертвой рыбкой, все равно, мол, не слышит. Николай отодвинулся подальше от места встречи с ней, скривил лицо: «Парфюмерный магазин!» А тут и сам генеральный пожаловал – вовремя Николай использовал последнюю таблетку антиполицая, ничего не заметил генеральный, поздоровался по-доброму, внимательно руку пожал, хороший мужик, ничего не скажешь, понимает человека.

Водитель генерального тоже ничего не заметил. И хорошо. Чем меньше тебя замечают, тем больше проживешь.

Дальше – легче. Служба потянулась медленно, в тени, под козырьком, под короткие разговоры с водителями, слесарями.

Прошел час. Николай закрыл на скобу ворота, вошел в здание, там переговаривались Бакулин и Сергей.

– Иди чайку попей, – сказал начальник охраны объекта, но было не до чая, даже в такой крутой похмельный час.

– Вчера же сказали, что до сорока пяти, – Николай остановился в трех метрах от Бакулина. – Может быть, с генеральным поговорить. Мы же хорошо работаем. Никаких замечаний. Почему сразу до сорока. У нас, кроме Димки, всем за сорок.

Говорить хотелось Николаю, много говорить, хотя говоруном он не был. Ему никак нельзя было уходить сейчас из конторы. Что же он, в конце концов, хуже уборщицы?!

– Я все делаю, со всеми веду переговоры. Но от меня ничего не зависит. А за дисциплиной надо следить.

– А мы-то чего? – Николай не понял, о чем речь.

– Рубашку, между прочим, можно было и гладануть перед сменой.

– Нормальная рубашка.

– Будет тебе, Федор Иванович, – сказал Сергей Прошин. – Нормальная рубашка.

– Для какой-нибудь вонючей стройки, согласен, нормальная. Но не для нашего объекта.

Николай робко вздохнул:

– Может быть, ты, Федор Иванович, чайку попьешь. Я могу постоять.

– Иди-иди. Мне нашего надо встретить.

«С Серегой тебе надо пошептаться», – подумал Касьминов и пошел в комнату отдыха.

Серегу Прошина, как и Федора Ивановича Бакулина, он знал четыре с половиной года. Претензий к нему не имел. Надежный человек. Очень надежный. Это «очень» было у Сергея совсем близко к «слишком». Разные понятия: «очень надежный» и «слишком надежный». Впрочем, Сергей не воспитывал в себе это «слишком», само пришло, вместе с фактом рождения.

Прошин знал, почему в последние несколько недель к нему стал более внимателен начальник объекта Федор Бакулин. Они с ним и с Касьминовым, и с еще пятью бывшими старшими офицерами четыре с половиной года назад сменили в конторе охрану. Оклад им положили в конце девяносто пятого в 300 зеленых. Не так много по тем временам, но и не мало, если учесть, что те, кто в охране получал больше, ходили по объектам с пушками, иной раз даже заряженными. А заряженная любая деревяшка, не говоря уже про железяку, как хорошо известно опытным охотникам и начитанным людям, имеет зловредное свойство стрелять в самый неподходящий момент. И даже – убивать.

Сергей Прошин и все его коллеги по охране конторы считали, что лучше меньше деревяшек и железяк да тише. У охранников были только резиновые дубинки и наручники зачем-то. Так спокойнее. Безо всяких пиф-паф и лишней сердечной напряженности. Возраст у охранников был такой. Отстрелянный. Отстрелял свое в том числе и Сергей Прошин. Правда, не на полях сражений, а на стрельбищах, куда ездил, надо заметить, с большим удовольствием. И стрелял он хорошо. Между вторым и первым спортивными разрядами. Мог бы и в спортсмены податься. Не захотел.

Отстрелялся он, короче говоря, до капитана служил особистом в дивизионе РВСН, хотел в академию поступать, а тут перевод получил в столицу. Теща, коренная москвичка (а может быть, и родовитая, было такое подозрение у зятя еще до свадьбы) какими-то своими ходами сумела пробраться к нужному человеку в нужное время и поговорить с ним, начальником, по душам. Начальник строго сказал: «Он здесь в гору не пойдет». Она ему в ответ: «Москва и без того гора огромная. А мне внучке хочется дать человеческое образование. Что она в задрипанной эстонской глубинке узнает!»

Сергей Прошин получил перевод в Москву, поселился у тещи еще до перестройки. Началась она сразу же, не успел привыкнуть к соседям тещиной коммуналки в крупном доме на Чистых прудах. Перестройка поначалу взбодрила Сергея и других соотечественников, не почувствовавших фальши в разглагольствованиях видного комсомольского работника, ставшего вдруг у руля огромного корабля – Советского государства. Говорун заговорил всех. Ему верили. Сергей Прошин получил вовремя очередное звание и размечтался. В коммуналке освободилась еще одна комната, он занял ее. Теперь они жили с женой и дочкой в двух комнатах, а теща – в своей, как она говорила, родовой келье площадью в тридцать два с половиной метра с потолком в три пятьдесят семь.

К ним уже тогда, во второй половине 80-х годов, приставали те, кого вскоре обзовут новыми русскими. Обещали они их двум соседям и им с тещей столько квартир в новых микрорайонах да на таких условиях, что любой здравомыслящий человек, но не коренной москвич, призадумался бы. Сергея они обольстили слегка подержанным «Нисаном», большим, развалистым – куда там нашей «Волге», о которой он безнадежно мечтал.

Но тещу, жену и дочь обольстить они не могли никакими посулами и обещаниями.

«Это же Москва, центр. За Садовым кольцом для меня Москвы нет! И не будет. Я в этой комнате родилась, это мое родовое гнездо. Отсюда меня и увезете на кладбище, – сказала твердо теща после утомительно долгого общения с первым квартирным обольстителем и добавила с таинственной скупой улыбкой: – А если они будут, как вы сейчас сказали, доставать нас, я на них управу найду, будьте спокойны».

У нее действительно была какая-то управа, какие-то люди в верхах. Может быть, даже родственники. Но скорее всего хорошие знакомые. Сергей уже с надеждой мечтал о том, что однажды теща позвонит своим людям или встретится с ними, или они ей по случаю позвонят, или в гости к ней наведаются, и помогут они ему вырваться из майорского плотного круга. Время быстро шло, бежало, летело. Сергею должность нужна была позарез. Он не раз говорил об этом жене вечерами, ночами. Она не хотела говорить с матерью о проблемах мужа. Его это искренно удивляло. О причинах столь странного упрямства жены он думал долго и упорно. По сей день думал он об этом. Но так и не догадался, в чем же тут дело.

«Она сделала все, что могла, пойми, Сереженька», – говорила жена, он вздыхал, разводил руками, ходил на службу, старался казаться бодрым, деловитым, уверенным, но время бежало слишком быстро, и уверенности оно ему не прибавляло.

– Сергей, ты говоришь, Иван Ильич в Бутово химчистку открыл итальянскую? – спросил уже в третий раз Федор Бакулин. – Деловой мужик. Давненько у него был?

– В начале лета. У него день рождения в День защиты детей.

– И как он?

– Раскрутился. Три раза по телевизору показывали.

– А что! Всю жизнь в Москве. Связи есть. Да и сам он мужик не промах.

– Это точно. Уже пять минут одиннадцатого. Надо Николая будить.

Сергей набрал номер на селекторе, взял трубку.

– Иду! – услышал торопливый голос Касьминова и спросил Бакулина:

– Ты пойдешь чай пить? – и, не дожидаясь ответа, предложил: – Иди-иди. Я в час обедаю.

– Тебе же лучше сейчас.

Бакулину хотелось поскорее сесть в комнате отдыха за стол, взять телефон и звонить, звонить, звонить всем подряд. В записной книжке у него было много номеров: подполковники, полковники, три генерала, у них есть выходы на самых разных людей. Нужно звонить. Нужно поднять всех. Такую контору терять нельзя. А уж если и придется покидать это насиженное место, то только «по возрастающей». Начальником ЧОПа его никто не поставит, он это точно знал. Здесь все схвачено. Но хотя бы уж заместителем. Разве он не достоин? Разве не он поднял дисциплину во вверенном ему объекте на невиданную высоту?

– Иди-иди, я без пятнадцати час покушаю и выйду на пост. – Прошин знал, что Бакулин болтать будет до половины первого и все якобы по делам конторы. Придет на пост без двадцати пяти час, значит, у Сергея будет время пообедать не спеша и минут десять-пятнадцать отдохнуть (они менялись через час, и он всегда строго отслеживал свои шестьдесят минут).

– Ну как, малость соснул? – спросил он появившегося в холле Касьминова.

– Нормалек. О, уже пятнадцать минут! Что же ты раньше меня не буднул?

– Так я пошел? – засуетился, впрочем, зная себе цену, Бакулин.

– Иди-иди, Иваныч. Я потом. Николай, ты опять на улицу?

– Да. Оклемаюсь чуток.

– Ладно. Только дай я покурю сначала.

Сергей вышел на улицу. Почти полдень. Солнце. Сухо. Тишина.

Тишину разрушила машина у банка напротив поликлиники. Взвыла, заголосила, затренькала, запикала настырно сигнализация. Тишина ей нипочем. Визжит, орет благим матом машина, отстреливается от несуществующего противника-грабителя без передыху, и разносится звук тревожный и упрямый, настырный по переулкам, соседствующим с ровно гудящим за сталинскими зданиями проспектом.

Сергей давно уже не обращал внимания на эту визгливую деталь новой московской жизни. Его, человека крепкой нервной организации, вообще трудно было вывести из равновесия. Лишь в те дни, когда жена, намаявшись в онкологиях разных больниц, лежала совсем слабая дома, ожидая осени девяносто пятого года, середины сентября, когда ей обещали место у очень хорошего врача в Кремлевской больнице, эти автомобильные пищалки вконец измучили майора Прошина, ожидавшего к тому же повышения по службе. Утомительное это занятие ждать. Тем более ждать, не имея никаких надежд. Окна их комнаты выходили во двор, всегда ухоженный, уютный, почти беззвучный. Какие звуки от благовоспитанных стариков, воспитывающих своих внуков и правнуков! Выходили они во двор с темными томами и с внучатами, садились на скамейки вокруг детской площадки, читали что-нибудь очень классическое и наверняка негромкое, а их внуки также негромко возились с лопатками и ведерками в песке. «И по сердцу эта картина всем любящим русский народ» – частенько повторял Прошин еще в те годы, когда жена его была здоровой и задорно улыбающейся.

Ее болезнь и появление во дворе визгливых автомобилей почти совпали. А уж когда совсем разболелась жена, когда Сергей уже надежду стал терять, не выдавая грустных мыслей никому, а тем более теще, эти пищалки просто замучили его. Хоть домой не возвращайся: жену жалко, машины визжат, как поросята, теща по телефону звонит, звонит, умоляет всех знакомых и незнакомых помочь родной дочери, единственной и такой замечательной, а у него сердце ходуном ходит, сигареты летят одна за одной в баночку у мусоропровода на лестничной площадке. Нет, чего не было, того не было – к водке его и тогда не тянуло. Равнодушен он был к этому делу.

Поздним летом и ранней осенью девяносто пятого дни тянулись медленно, а машины визжали громко, а по телевизору смотреть было нечего, потому что дебаты политиков его не интересовали, а в кино ходить было не с кем – жена утомлялась все быстрее, ей хотелось много лежать, много молчать, гладить дочь, непоседливую, непослушную отличницу. Очень медленно тянулось куда-то время.

Десятого сентября того мрачного года положили жену в ЦКБ. И дни, и вечера, и ночи стали совсем уж грустные. Потому что врач прямо и честно сказал ему: «Поздно вы к нам обратились, поздно. Лет пять бы назад – дело бы пошло. А сейчас… Мы сделаем все возможное, я благодарен Нине Максимовне за то, что она сделала для меня во время войны. Жаль, что она не обратилась ко мне раньше». Такие хорошие слова сильного, доброго человека. Очень правильные слова.

Майор Прошин хотел сказать видному онкологу о том, как часто в последние пять лет теща называла его фамилию в телефонных разговорах, как настойчиво пыталась прорваться к нему. Не смогла. Слишком видный был онколог. Сергей не сказал врачу об этом. Прощаясь с ним, он не смог сказать и другое: «Я в долгу не останусь. Машину продам, а то и дом деда, и дачу. Я все продам. Только сделайте что-нибудь».

Не сказал он этих слов и на следующий день и через неделю. Не потому что робость в таких делах деревенского парня, ставшего майором, была тому виной. Здесь было другое, двойное. Сергей видел, какие люди разговаривают с видным онкологом, и понимал: если уж давать, то… давать-то ему нечего! Хоть трусы свои последние продай с носками впридачу – все одно мало будет. Да и поздно, поздно о распродаже думать. Давай, не давай – все бесполезно. Уходит поезд, уносит жизнь единственного существа, с которым жизнь казалась Сергею Прошину счастьем.

Жена дотянула до октября и ушла в мир иной под утро. Во сне. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в глубине, рядом с дедом, погибшим давным-давно.

Не прошло и девяти дней, как на майора Прошина свалилась новая печаль. Отказали ему в повышении почему-то. Несколько месяцев он понять не мог, почему же так несолидно с ним поступили. Сначала обещали, серьезные люди обещали, сам генерал по плечу похлопывал на совещании еще в начале лета, повторяя басовито: «Готовься к новой должности». И вдруг полковник Чагов Иван Ильич призвал его утром, за день до девятин, и как обухом по голове: «Не получилось у нас с твоим повышением. Времена сейчас такие, что… сам понимаешь».

Майор Прошин поднялся со стула, хотел сказать: «Разрешите идти?» но Чагов остановил его:

– Ты садись, поговорить надо по душам. И не кипятись. Держись. Ты человек сильный. Не размазня московская.

Они говорили по душам три часа. До обеда. Чагов, руководитель и офицер от Бога, как говорится, нашел верный тон, успокоил взволновавшегося Прошина. Волноваться-то ему было от чего. Какие-никакие деньги ему платили, службу он знал, нареканий не имел, с людьми ладил, считался человеком надежным. А теперь? У него же дочь на второй курс перешла. Ее тянуть и тянуть еще. А разве на пенсию офицерскую вытянешь?

– Поверь, Сергей, мы сделали все возможное. – Чагов прямо смотрел собеседнику в глаза. – Но не мы с тобой выдумали этот кавардак. И не нам за него отвечать. Нам работать надо. Детей поднимать. И – да ты не перебивай, слушай – я говорю тебе со всей ответственностью: будешь держаться за меня, на гражданке не пропадешь. Я ведь тоже увольняюсь. Уже рапорт подал.

– Как?! – вырвалось у Сергея, но окончание фразы он выкрикнуть просто не мог: – Как тоже? Я рапорт не подавал. И подавать не собираюсь!

– Я уже полгода наводил мосты. Связи у меня в Москве есть. Найдем дело. Для таких, как ты, как мы с тобой.

– Иван Ильич, – хотел о чем-то спросить майор полковника, но тот будто бы все вопросы его знал заранее.

– Ты сейчас в переводе на зеленые получаешь около сотни. Этого тебе не хватит. Не говоря уже о дочери. У меня в ЧОПах люди есть. Работа не бей лежачего. Сутки дежуришь, трое отдыхаешь. Три сотни долларов. Орехова помнишь из седьмого отдела?

– Он год назад уволился.

– Два года назад. Он банк ведет. Место у него есть. Я попросил подержать место недели три для тебя. А сам я людей в одну контору богатую набираю. Там тоже будет три сотни. Если хочешь, имей в виду. Тебе не откажу. Можешь работать и там, и здесь. Шесть зеленых плюс пенсия. Хватит на первое время, а, как ты думаешь?

– Хватит, Иван Ильич.

Для Сергея Прошина эти сведения не были новостью. Не на Луне он жил, а на Чистых прудах, и служил он в коллективе, который с 1991 года стал похож на какой-то проходной двор со множеством дверей, откуда постоянно вылетали новые люди и куда они быстро улетали. Причем, многие – на гражданские хлеба. Ротация была страшная. Прошин, хоть и надеялся на повышение, а значит, на возможность прослужить еще несколько лет, запасной вариант держал в уме. Он знал многое о ЧОПах, в том числе и о ЧОПе Орехова, но до разговора с Чаговым старался об этом запаснике думать поменьше. Чагов был человеком иного склада. Поняв, что долго его в органах держать не собираются, он уже три года активно готовил себе запасной аэродром на гражданке. Да не дачу с огородом и теплицами, а крупное дело готовил он. Чагов мог делать крупные дела.

– ЧОП для меня да и, надеюсь, для тебя будет своего рода смотровой площадкой с приличным по нашим временам окладом. Поработаешь, осмотришься, освоишься, дело себе найдешь. А я помогу. Вот моя визитка. Сейчас я впишу туда номер мобильника. Вчера купил. Не теряй со мной связь, Сергей. Не пожалеешь. В пиф-паф мы играть не будем. Наигрались. Но и свое упускать не станем. Мы сильные люди, верно?

– Верно, Иван Ильич.

Они продолжили эту тему в столовой, а на следующий день, как раз в девятины, поутру, Прошин подал рапорт. Сослуживцы отнеслись к этому спокойно. Те, что повзрослее, – с пониманием, их всех ожидала в скором будущем сия же участь; молодые – с уважением, неплохой был майор Прошин, врагов, завистников не нажил, впрочем, какие завистники у майора со стажем в двадцать один год?

Провожали его сразу после сороковин. Но уже до сороковин он две недели работал в ЧОПе Орехова. Чагов сдержал слово, помог Прошину добыть быстро и бесплатно документы на ношение оружия, на занятие частной охранной деятельностью, свел его с Ореховым. Тот отправил нового «инспектора охраны» в небольшой банк по соседству с «Олимпийским». Работа действительно не бей лежачего. Банк располагался на втором и третьем этажах кирпичного здания. Вход отдельный, две камеры. Крутая лестница – две камеры, на лестничной клетке – решетка – камеры, автоматическая дверь, открываемая с пульта охранников, – камеры, комната охранников – слева, дверь в банк – справа.

В комнате охранников – богатый кожаный диван, раскладной, прямо тебе сексодром, на котором, правда, этими делами заниматься строго запрещено. Строжайше. Орехов, бывший подполковник, человек дерзкий, но правильный, побывал в двух горячих точках, чуть не получил Героя, но разговорился слишком уж откровенно не там, где надо, и даже очередное звание не получил, не то что заслуженную награду. Рвался в очередную горячую точку – не прорвался, хотя люди там нужны были опытные. Но не говорливые. В 93-м он сгоряча написал рапорт. И был таков, хотя горячих точек на его горячую голову в стране, да и на земном шаре в целом, вполне бы хватило. Даже с лихвой. Говорил он грубо, с напором, с какой-то даже спесью, явно не по званию. Это настораживало Сергея. Но говорил-то Орехов все правильно.

– В этом банке я полгода. До меня тут такая публика была! Качки дутые, как детские шары. Мышцы – во. В глазах – ноль. Словарный запас вообще на минусе. Но горластые. Гориллы, честное слово. Они тут всех достали. Мало денег, мало денег, мы жизнью рискуем. А сами бордель развели самый настоящий. После них диван сменили. Тьфу ты! Так что имей в виду: на службе – только служба. Узнаю, что бабу сюда водишь или банковскую какую-нибудь пригреешь на этом сексодроме, обещаю – ЧОПов тебе не видать. Даже Чагов не поможет.

– Я же не за этим сюда устраиваюсь.

– Вот именно.

Орехов держал охранников банка в строгости. Они, однако, спокойно относились к этому, хотя каждый из них и мечтал по вечерам, когда служащие покидали банк, о каком-нибудь приключеньице. Догадываясь о мечтах подчиненных, Орехов добился от руководителей банка качественного улучшения технического обеспечения охранной службы. Одна из камер – на входе, другая – на лестнице, третья – у входной двери в помещение банка, четвертая – у входной двери банка и пятая – в коридоре, где постоянно, круглосуточно, днем стояли, а ночами сидели, не моргая, охранники на посту – выдавали сигналы на записывающие видеоустройства.

Неискушенному в банковском и охранном деле человеку трудно было понять, насколько улучшились дела этого финансового учреждения и качество охранной службы после этих нововведений, но Орехов, человек крайне строгих моральных устоев, был доволен. Во-первых, он пробил лишнюю должность и пристроил на нее своего боевого товарища, с которым бывал в чертовских переделках в Средней Азии, во-вторых, и в главном, ему удалось на треть увеличить собственный оклад за то, что он два-три раза в неделю по несколько часов кряду сидел в специально выделенном для этого помещении за монитором и отсматривал в быстром темпе видеозаписи со всех четырех видеокамер, подменяя на этой очень ответственной работе боевого товарища. Работа была не в радость. После каждого просмотра в соответствующей графе журнала он делал запись, ставил подпись. Затем делал еще одну запись о том, что он, начальник объекта, проверил работу «инспектора по видеооборудованию, замечаний нет». Затем Орехов ставил подписи в других журналах и бежал, если время позволяло, на другой объект заниматься тем же. Всего у него было три объекта.

И на всех объектах он сумел убедить вышестоящее начальство качественно, на современном уровне улучшить техническое обеспечение охранной службы. Владельцы были довольны, подчиненные вспоминали его недобрым словом по несколько раз в смену, радуясь лишь тому, что он не поставил камеру в комнате отдыха охранников. Тогда бы совсем дело – труба. Баб-то уж ладно, можно на объект не водить, но бывают случаи даже у охранников, когда просто надо выпить по соточке или по две-три. Скажем, юбилей кому-нибудь подоспел, а то и просто так, с устатку или с похмелья. Святое дело – соточку по делу пропустить да хорошенько закусить, а потом либо на пост в коридор, либо на диван – отрубиться от забот на несколько часов.

Алкашей и даже обыкновенных любителей крепких напитков в командах Орехова не было, он за этим делом следил, но даже он вместе со всеми инженерами земного шара еще не придумал видеокамеры с нюхательными приборами или с определителями алкоголя, принятого человеком на посту. И эта техническая несовершенность здорово помогала бывшим офицерам коротать ночное время, хоть на кожаном диване, похрапывая под звуки телевизора, а хоть и стоя-сидя на посту с книгой в руках. Кстати, о книгах. Орехов, запомнив еще в ранней юности ходкую в те годы фразу о том, что его славные соотечественники являются помимо всего прочего еще и самыми читающими в мире людьми, зная, что эта тяга к любому чтиву осталась у россиян, а также у некоторых других народов ближнего зарубежья, не попытался даже запретить на словах или письменным указом ночные чтения на посту. Хотя подобные, совсем не антиконституционные указы в некоторых ЧОПах столице уже появились, и Орехов об этом знал.

Орехов не то чтобы нравился своим подчиненным, но не вызывал у них чувства отторжения. Он был свой. Пусть и не в доску, но свой.

И Чагов был своим, но не для людей уровня Прошина, и люди, которых он однажды собрал у себя на квартире неподалеку от метро Войковская, почувствовали это сразу. Четыре бывших майора, два подполковника, два полковника сидели в зале за круглым столом и внимательно слушали небольшое сообщение Чагова минут на тридцать. Прошин слушал эту речь во второй раз. Но терпел. Как терпел он партийные собрания в столь уж отдаленные времена. Терпеливым он был человеком – это даже теща заметила.

Наконец Чагов перешел к конкретике:

– Одна солидная контора решила сменить охрану. Там молодняк распоясался. Службу не знают. По ночам баб приводят, дым коромыслом стоит, в переговорных прямо на столах любовью занимаются, совсем с ума сошли. Откуда они только набрали таких ухарей. Солидная организация. Короче, если вы согласны, то завтра в 8.00 мы эту команду меняем. Всю. Решать нужно сегодня. Сейчас. Если кому-то не нравятся условия, людей я найду. Три сотни зеленых на дороге не валяются. Решайте.

Пять офицеров, в том числе и Прошин, сразу сказали: «Мы согласны». Один полковник отказался, майор и подполковник пытались потянуть время: «Можно завтра дать ответ или хотя бы сегодня вечером?» Чагов временем не располагал. Он знал возможности каждого из приглашенных. Это был действительно отработанный материал. Пенсионеры. Даже два относительно молодых майора – им бы еще служить и служить где-нибудь в штабной тиши или в каком-нибудь училище, или в райвоенкомате – прошли за пять последних лет через такие передряги, что врагу не пожелаешь. По-хорошему им нужно было прийти в себя, передохнуть, пройти, так сказать, курс реабилитации и после этого полный вперед на коне с шашкой наголо, как говаривал дед Чагова, герой Первой мировой и последующих войн, но в том-то вся и беда, что ничего другого судьба этим людям – да уж и не совсем это отработанный материал! – не предоставила. Только охрана как смотровая площадка и возможность найти дело посерьезнее. Или на даче спивайся потихоньку под присмотром верной жены.

– Даю на размышление два часа, – сказал Чагов, заметив удивленно, хотя и без особого огорчения. – Что же вы чай не пили?! Торт никто не попробовал!

– Серега! Ты уже полчаса куришь! Дай немного походить, сил нет, в сон клонит. – В дверях конторы показался Касьминов и тут же скрылся, убежал к пульту сигнализации – там звонил телефон.

Прошин пожал плечами («Надо же, две сигареты искурил подряд!») и пошел менять еще совсем тяжелого на вид Николая.

Они познакомились на квартире у Чагова. Покинув ее, обмолвились двумя фразами в метро, на Белорусской расстались: «До завтра!»; «Будь здоров!»

Чагов расставил всех строго по ранжиру. Старшие по званию получили должности начальников смен, майоры – инспекторов охраны. Разница в окладах была десятипроцентной, и это всех устраивало.

Николай вернулся домой засветло. На станции его подхватил Петька, бывший прапор на «девятке», забитой товаром, и в городок они доехали с ветерком, осенним, сухо шелестевшим в кронах потерявших лист деревьев. Петька хорохорился. На станции он взял два ларька, надеялся раскрутиться и к осени купить «Газель», нанять водителя и грузчика. Может быть, даже двух.

– Летом начну стройку. Хочу купить второй участок, – говорил он, подруливая к дому, где жил Касьминов. – Так что если тебе не нужен твой участок, продай мне.

– Зачем тебе два? – спросил Николай, открывая дверцу.

– Чтобы жить по-человечески. Двенадцать соток маловато будет.

– Как у тебя с Кухановым? Расчет получил? Премиальные он выплатил, как обещал?

– Будь здоров и не кашляй! – пассажир пожал руку бывшему прапору и вылез из машины.

Петька служил срочную лет десять назад. Потом пять лет ходил в прапорах. Был он родом из воронежской глубинки, служил исправно, иначе его в части не оставили бы, несмотря на то, что он за пару месяцев до дембеля уломал одну местную девчонку и женился на ней. Майор Касьминов называл его хорошим солдатом. Но прапор он был так себе. А три года назад Петька не стал перезаключать договор, занялся мелким бизнесом и моментально перешел почти со всеми офицерами на «ты». Только командира дивизиона называл по имени-отчеству, и то только потому, что Петькина жена работала в части вольнонаемной. Работала за гроши. Наотрез отказываясь сидеть дома с двумя детьми, даже после того, как муж купил ей шубу из нутрии. В военном городке таких шуб было немного.

«Вот гнида!» – выругался про себя Касьминов, поднимаясь по гулкой лестнице.

Петька разонравился ему давно, еще тогда, когда, будучи сверхсрочником, стал ездить в Москву на оптовые рынки и завозить в городок всякую мелочь. Хитрый и скрытный был Петька. Над ним в то время посмеивались, не замечая того, как меняется бывший прапор и внешне, и внутренне. Менялись у него походка, говорок, мимика. Из шустрого, угодливого, преданноглазого он превращался… пока трудно было сказать в кого, но только не в степенного русского мужика из глубинки, возраст которого перевалил за тридцать.

Бывал он волей-неволей и на гаражной улице. Какого водителя минует участь сия! И здесь он вел себя обособленно. Поговорить не отказывался. Любил слушать местные новости. Быстро привык к тому, что гаражные мужики, частенько подваливающие к нему с одной лишь просьбой – «Дай на пузырь, буксы горят, через неделю вернем!» – выслушивают его безапелляционные приговоры по тому или иному предмету разговора молча, внимательно, не споря, не отстаивая свои позиции. О политике он, конечно же, ни с кем не говорил с тех пор, когда вынужден был, еще рядовым, выступать в ленкомнате на политинформациях или политзанятиях. И высокопоставленных начальников, даже районных, не говоря уже о прочих, он никогда в своих приговорах не касался. Зато всякой мелочи от него доставалось.

Буквально на днях мужики, среди которых, между прочим, было немало офицеров, в том числе и майоров, обсуждали ставшую вдруг насущной для Касьминова тему частной охранной деятельности. Петька подвалил к спорщикам на пике спорной волны. И каково же было удивление Николая, когда он, тридцатилетний бывший прапор, растолковал со знанием дела гаражному люду все о частной охране, поделив ее на три категории:

– Первая. Телохранители. Эти ребята свое дело знают и за него получают приличные бабки. Между прочим, мне их не жаль. Сами в пекло лезут. Но без таких мужиков никуда. Их ценить стоит. (И все гаражные мужики в этот момент поняли, что в скором времени такие телохранители будут и у Петьки, чем черт не шутит!) Вторая. Дутыши перед входами в разные казино-мазино, в престижные рестораны и так далее, как говорится. Эти тоже получают неплохой навар, в основном чаевые. Третья. Инженерье всякое и прочие неудачники по жизни. Они даже не охраняют, а караулят с умным видом на заводах, в разных мелких банках, в фирмах, помогающих тем, кому делать нечего. Так себе, шушера, сброд, подъедающий остатки с чужого стола, барского. Три сотни зеленых им кинут на лапу, они и рады вусмерть. Сброд, он и есть сброд. Дворняги, которым чуть-чуть повезло. Короче, все.

У Петьки нюх был отличный. Он ни словом не обмолвился об офицерах. Будто осенью 95-го года ни одного бывшего офицера в охранных предприятиях не было, и идти они туда не собирались. Будто многие бывшие офицеры военного городка не мечтали о трех сотнях зеленых за десять смен.

Касьминов, огорошенный, не зная, что и сказать в ответ, буркнул мужикам: «Пока!» – и пошел домой, быстро злея на ходу: «Вот гнида! Я за него еще и хлопотал, отпуск выпрашивал!» Он пришел в тот день домой совсем злой, но сдержал себя, сел за стол, жена налила ему тарелку супа, он сгоряча, не подумав, сказал:

– Налей стопочку. Настроение хреновое.

– Тебя же в любой момент могут вызвать на собеседование, подумай! Триста долларов на дороге не валяются. У Куханова ты за четыреста пятьдесят долларов каждый день по семнадцать часов вкалывал. Не надо сейчас пить.

– Он обещал мне премию заплатить всю. А я ему верю. Так что не четыреста пятьдесят, а больше.

– И все равно эту работу не сравнить с той, которую тебе нашел Володя. Не пей.

– Для аппетита. Что я, алкаш какой-нибудь? От одной стопки не будет запаха, усну быстрей.

– Только одну.

– Это разговор.

Они хорошо поели, Николай выпросил еще одну стопку, но больше пить не стал – быстро уснул, позабыв о Петькиных словах, которые, если разобраться, были абсолютно верными. Дворняги, они и есть дворняги. Нашелся добрый человек, пригрел их у себя, кость им кинул с барского стола, живите, грызите, охраняйте и свое место не забывайте. Дворняги – преданные животные. Своего спасителя они… впрочем, нет, и среди дворняг разной твари хватает. В городе недавно одна дворняга укусила прохожего, так тот концы отдал, вовремя к врачам не обратился. У Касьминова тоже такой случай был. Он, правда, успел. Двадцать уколов пришлось вытерпеть. Вот тебе и дворняга. Хорошая собака.

На следующий день Касьминову позвонили из Москвы. Он прибежал на телефонный узел, взял трубку, выслушал брата, сказал: «Спасибо! Обязательно приеду!» Положил трубку, вышел как ни в чем не бывало на улицу, увидел рыжую дворнягу, хватающую мятым боком последнее тепло на солнцепеке у домика почты, сказал ей: «Бестолковая ты псина!» – и гордой походкой направился домой. Жену удивил:

– Ты не горюй! Дворняги, между прочим, первыми в космос полетели.

– Это ты о чем? Договорился? Не сорвалось?

– Ничего у меня не сорвалось. Завтра еду на собеседование. Кусать никого не буду. Налей стопочку.

– О чем ты говоришь, какие дворняги?

– Это я так.

Она под борщ налила-таки ему и себе по стопочке, он не стал говорить ей о Петькиных разглагольствованиях, но сейчас, поднимаясь по лестнице, вновь вспомнил о них, открыл дверь, переобулся, прошел на кухню, спросил жену:

– Ну, скажи, какой же мы сброд, быдло, дворняги?

– Ты о чем? Как собеседование? Взяли?

– Взяли. Еще как взяли. Завтра в 7.30 нужно быть у метро «Проспект Мира». Будем объект принимать. Вот гнида!

– Ты можешь толком объяснить, что случилось?

Николай объяснил. Жена слушала его, не перебивая. Затем сказала, наливая мужу вторую стопку водки и завинчивая надежно пробку – больше ни грамма:

– Озлобился он на людей. Одно слово, младший брат в большой семье.

– Причем тут младший или старший? И потом, откуда ты это все знаешь?

– Помнишь, когда он еще срочную служил, ему в отпуск очень нужно было?

– У него отец-фронтовик умирал. Заключение врачей он мне лично показывал. Я к командиру ходил, еле уговорил. Учения ожидались. А он, гнида, такое говорит. Недоучка. Я с ним, знаешь, сколько возился, чтобы он нормальным специалистом стал. Дуб дубом. У нас такая техника, а он ни бе, ни ме, ни кукареку. А теперь… Не понимаю, при чем тут младший брат. Человеком нужно быть.

Николай замолчал, жалостливо поглядывая на холодильник, урчавший, как голодный желудок.

– Больше не дам. Хватит. – Жена строго поставила точку, продолжив Петькину тему. – В больницу он приехал вовремя, спасибо тебе. Отец жил еще два дня. Похоронили его, и тут только, на поминках, Петр заметил, что в избе отца ничего нет.

– А что у него могло быть-то?! И причем тут это все?

– Он нам в первый день после отпуска все рассказал, когда документы в штаб принес. Отец у него крепкий хозяин был. Пять лет председателем колхоза работал. Да завотделением больше десяти лет. У него в доме все было: хрусталь, серебро, старинные вещи от отца и деда. Да иконы на чердаке в сохранности. А тут – шаром покати. Стол да лавки. А Петр не маленький был, цену вещам знал. Он нам говорил, что однажды московский какой-то художник – он дом купил у них в деревне – отцу за одну икону почти новые «Жигули» предлагал.

– Светик! Зачем ты это мне говоришь? Лучше бы стопарик нацедила. Его словами не переделаешь. Если он так о людях говорит, значит, он человек гнилой, понимаешь? С таким в разведку не ходят.

– Он после того отпуска сильно изменился. Три брата у него старших. Все при деле. Всех отец успел поднять. А его не успел. Когда Петр их спросил, где вещи отца, они послали его на три буквы и сказали: «Мы за ним больше года ухаживали, ухайдокались, уйму денег на лекарства да на врачей потратили, а ты, сосунок, лезешь со своими вопросами». Он разговаривать с ними не стал и остаток отпуска провел у друзей. Даже не попрощался с братьями, сюда приехал.

– Ну и дурак! Может быть, братья правду ему сказали. Врачи сейчас да лекарства, знаешь, сколько стоят? И потом разве по трем братьям можно судить обо всех людях? Деловой он слишком. Зарываться стал.

– Ты его не суди. Не судим будешь.

Николай понял, что третьей стопки ему не видать, сказал жене «спасибо» и пошел смотреть телевизор.

Утром он проснулся рано. Вышел из дома с запасом, опаздывать нельзя было, Чагов мужик с норовом. На станцию пошел по морозцу. О прапоре напрочь забыл. Салага он на всю жизнь. Салагой и помрет. Думать еще о нем, о его иконах. Чагов прав во всем. Нужно осмотреться. Не спеша. Такие кадры на дороге не валяются. Это не шарашмонтажконтора Куханова. Это не сельское воронежское образование. Это восемь старших офицеров. Почти пятнадцать высших образований. И служили они не в стройбатах и даже не в пехоте. Элитные войска, одно слово. ПВО, РВСН, погранцы, органы. Цвет армии. Ничего. Порядок в конторе наведем и найдем себе дело по уму и по соответствующему образованию, и опыту работы с личным составом.

Так думал бывший майор, а теперь молодой инспектор охраны, выходя из военного городка по темноте и испытывая гордость и спокойствие. Гордость, как известно, украшает мужчину. Спокойствие делает его в некоторых важных моментах жизни неотразимым и удачливым. Особенно в своих собственных мечтах.

По темноте, еще совсем густой, он шел, стуча четко каблуками полуботинок. Морозный воздух, оголенные деревья, слегка припорошенные снегом. Фонари – через один, а то и через два-три, освещали дорогу неровным светом. Позади послышался шум петькиной «девятки».

– Куда тебя черти несут! – выругался по-дедовски Касьминов, поймав себя на желании спрятаться в кусты. Не хотелось ему садиться в машину прапора, не хотелось видеть его, говорить с ним. О чем с этим неудочкой речь вести?

Руку он не поднял. Но «девятка» сама притормозила, остановилась аккурат передней дверцей возле недовольного майора. Дверца сама и открылась.

– Степаныч, доброе утро!

В голосе Петра послышались незнакомые, мягкие нотки. Он будто бы оправдывался. Да нет, не может быть. Такие не оправдываются. Показалось с утра. Надо садиться.

Николай пожал прапору руку, качнул головой: «Доброе утро! Спасибо!»

Не остановиться и не подбросить до станции знакомого ни один местный водитель просто не мог. Обычай здесь такой был. И не только здесь – по всей России периферийной. И не только по России. Это тебе не в тридцати километрах от Москвы и не на большаках, где можно и не волноваться: поднимай руку, не поднимай, все одно – пролетит любая машина мимо, со свистом.

– Степаныч, почему такой угрюмый? – и опять голос Петра показался Касьминову не то, чтобы ненормально вежливым для него, но располагающим к беседе. – И при параде, смотрю. Работу стоящую нашел?

– Предложили дело свои люди, – угрюмо выдавил Николай, давая понять, что говорить на эту тему он не намерен.

– В Москве?

– Да.

– Так это же хорошо! – водитель всколыхнулся. – «Копейку» свою до ума доведешь, после работы на оптовый заскочишь, товару наберешь. А я тебе список буду давать и забирать все, что привезешь. Навар будет. Пусть небольшой, но будет. Через год «девятку» возьмешь, а то и иномарку. Поди плохо. Все же по пути.

Николай даже в самом счастливом сне не мечтал купить через год «девятку». Но не это его поразило, а тон, с которым говорил с ним бывший прапор. Петр будто извинялся перед майором, и это удивляло.

– Некогда мне будет по оптовым шнырять, – деловито произнес Касьминов, машина остановилась на станционном пятачке, слабоосвещенном, окруженном старыми постройками и новыми палатками с вино-водочными витринами, круглосуточно вскрытыми. Открывая дверцу, буркнул: – Спасибо! До свиданья!

– Всего хорошего! А лишние деньги не помешают. Вон мои палатки. Две крайние.

Касьминов едва сдержался, чтобы не хлопнуть с силой дверцу, и, уже поднимаясь на перрон, подумал с нехорошим, даже опасливым чувством: «А ведь он взял палатки убитого летом Федотова. Странные дела. Их же хотел купить Куханов. Он и с матерью Федотова договорился. Он и нам из-за этого не доплатил по три-четыре сотни. А кому и больше. На пару месяцев попросил отсрочку. Странно все это. Раздумал? Может быть, теперь и с нами рассчитается?»

О Куханове думать не хотелось. Помог он ему крепко. Касьминов хоть к зиме подготовился, да сорок лет справил по-человечески. Все-таки юбилей. Дата. Сам командир части пришел, часок посидел, тост хороший сказал. А потом, уходя, пожал крепко руку и произнес: «Спасибо за то, что пригласил. Кто старое помянет, тому глаз вон. Будем живы, не помрем!»

Видимо, пронюхал он о хорошей работе Касьминова и ластиться к нему стал. А что? Его хоть и называли все перспективным, но мало ли что в жизни случается. Сегодня ты действующий подполковник, а завтра попал под сокращение и к кому? К таким, как Чагов, на поклон. А к нему тоже попасть в команду не просто. Глаз у него наметан. Кого ни попадя не возьмет.

Электричка уже бежала в столицу. Подмосковье просыпалось медленно, нехотя. Касьминов думал о приятном, в том числе и о трех сотнях долларов, которые – он был почти уверен в этом – не сегодня, так завтра ему вернет Куханов.

На «Проспекте мира», на кольцевой, в центре зала встретились девять офицеров в гражданке, естественно, поздоровались, вышли из метро. Москва уже проснулась. Но не совсем. Машин было немало, работали все ларьки, но лоточники, например, за углом, перед трамвайной остановкой, еще только разгружали товары, укладывая ящики с фруктами в кривые стопки под пирамидой стеллажей. И пассажиров сидело в трамваях немного, и вид у них был не деловой, будто с кроватей их подняли, на улицы вывели, в трамваи посадили, а разбудить забыли – сами, мол, просыпайтесь, не маленькие.

Сонным был и пивной закуток по соседству с булочной. На холодных пластмассовых, некрепкого покроя креслах сидели с бутылками в руках какие-то темного цвета люди. Нет, не негры и не лица кавказской национальности, но обитатели Средней полосы России, аборигены ее, может быть, даже подмосковичи, а то и москвичи, но такие замызганные, в таких засаленных одеждах, что даже на станции, откуда два часа назад отбыл по новому назначению судьбы Николай Касьминов, таких темных людей, совсем выцветших, полинялых, увидеть можно было нечасто. Пиво, впрочем, они пили со смаком, с оттяжечкой, с пониманием – и видно было, что не зря они теряют время на утреннем, почти зимнем морозце, что им хорошо. Не совсем это опустившийся, бродяжный люд, почему-то подумал Касьминов, если пиво им так нравится – аж завидно становится, глядя на их блаженные лица, давно не стиранные.

А еще дальше по пути следования отделения из старших офицеров за палаткой с громкой надписью «Галантерея» Николай увидел живое, то есть даже человеческое, сплошь закутанное в дряхлые, но, видимо, еще греющие платки, существо, неудобно поджавшее под себя ноги, облепленное со всех сторон сворой собак, почему-то связанных, рыжих как на подбор, скупо шевелящихся то и дело. На груди у этого живого существа висела какая-то табличка. Глаза существа (скорее всего это была женщина – так по-женски были подобраны под себя ноги в тряпочных густо пропитанных пылью сапогах) смотрели бездумно в угол дома, где еще не открылась булочная, и во всей этой композиции, несложной, впрочем, для какого-нибудь могучего скульптора нетленки типа Лаокоона было так мало жизни, что, казалось, поднеси ему (а скорее всего – ей) ту же бутылку пива или чебурек из ларька – не возьмет, поленится, и собаки не колыхнутся, пригревшиеся, согревающие собачьим теплом своим ноги и ягодицы женского рода существа, которое даже в отрешенности своей не выпускало из рук, упрятанных в тепло драных платков, веревку – совсем дешевый, то есть даже совсем бесценный поводок. Впрочем, никто им и не собирался подносить ни пива, ни чебуреков, и, видимо, поэтому в симпатичной скульптурной группе так мало было жизни, жизненной страсти, что вряд ли она всколыхнула бы воображение даже самого захудалого творца. Странно. Чем они жили, составляющие этого московского Лаокоона? На что надеялись? О чем мечтали? Об открытии булочной они мечтали. На кусок хлебушка надеялись. На какую-нибудь сердобольную старушенцию, которая еще не сдалась, не потеряла то, что вкладывалось в людей в голодные времена, а лучше сказать в послеголодные времена, потому что голод – плохой советчик, но хороший воспитатель тех, кому удалось голод осилить, пережить, выжить. Такие люди будут подавать всегда. На таких людей надеялась женщина, поджавшая под себя еще не старые ноги, – старые ноги не вынесли бы такой работы: поддерживать тело в монументальной строгости…

Офицеры, четко печатая шаг, иной раз даже сбиваясь с гражданского на строевой, прошли мимо упряжки собак, и лишь Николай не сдержался:

– В центре Москвы такое!

А Чагов и здесь нашелся:

– Порядок везде нужно наводить.

Пятнадцать минут восьмого они явились в контору. Их ждал бывший начальник охраны. В глазах его сквозило нетерпение. Поскорее бы сдать дела и домой.

Поздоровались с ним, не представляясь. В самом деле, к чему церемонии разводить с человеком, который никому из них никогда не будет нужен. Он, однако, суетился, старался быть важным и нужным. Получалось это плохо.

Чагов говорил с нажимом:

– Введи моих в курс дела, своих отпускай, они здесь больше не нужны. График я составил, – это он сказал уже своим подчиненным, достал из дипломата лист бумаги, дал его Петру Иосифовичу Польскому, подполковнику внутренних войск, со словами: – Ты сегодня заступаешь. С тобой в смене Касьминов и Прошин. Возражений нет?

– Никак нет! – с готовностью честно и преданно служить на благо конторы воскликнул Польский и то ли в шутку, то ли человеком он был таким, с ног до головы офицером, никогда не бывшим, всегда настоящим, действующим, спросил: – Разрешите приступать к приему объекта?

– Приступай, Петр Иосифович. Остальные пока ознакомьтесь с графиком дежурств, выскажите свои соображения на этот счет.

Они стояли в углу большого холла, у стеклянной стены. На низком широком подоконнике покойно пошевеливал листьями полутораметровый лимон, под ним располагались низкие багрово-тертые кресла, слишком низкие, чтобы сказать о них стояли. Напротив, у стойки на посту, уже переодетые переминались с ноги на ногу бывшие охранники, трое молодых мужчин одного возраста – под тридцать пять, примерно одинаковой степени невыспанности. Они посматривали на новых охранников со сложным чувством: здесь были и зависть, и обида, и некоторая доля этакого снисходительного превосходства, и даже злорадство, и жалость к себе, именно к себе. Эти люди числились на основной работе в фирмах Сухого. Все выпускники МАИ. Отработали на авиационных предприятиях по 15–20 лет. Влюбились в свое дело. Стали профессионалами. Крупными профессионалами. Но уже несколько лет любимое дело не давало им никакого удовлетворения: ни морального, ни материального. А это не любовь, а только кажется.

В контору они устроились, благодаря одному сокурснику Дмитрия Рогова, сдававшего сейчас объект. После окончания МАИ тот ушел в органы, сделал карьеру, обзавелся связями, а когда в его помощи стали нуждаться те, кто все эти годы, до начала девяностых, создавал лучшие машины на земном шаре и кто на встречах институтских друзей часто посмеивался над лейтенантом, затем – старлеем, капитаном, майором госбезопасности, он забыл все приколы в свой адрес и оказался самым нужным теперь на встречах.

В девяносто втором к нему обратился Дмитрий Рогов, ведущий инженер, у которого не счесть изобретений: «Виктор Иваныч, друг, помоги выстоять, устрой в какую-нибудь ночную охрану. Не хочу уходить из фирмы. Примагнитился к небу, понимаешь. А у нас сейчас застой полный!» Через неделю этот ведущий инженер уже охранял магазин. Ночь – через две. Зарплата регулярная. Небо не размагнитилось, небо осталось. Вскоре охранник стал замом начальника отдела. Через год, правда, директор магазина взбрыкнул, сменил охрану. К этому времени дела небесной фирмы совсем поплохели. Пошли по коридорам и кабинетам грустные слухи. Работы не было совсем. Нет, это не точно сказано. На небо можно работать всему населению Земного шара столетиями, без выходных и отпусков. Это Рогов знал. Работы было много. Но денег у человечества не хватало на небо, а без денег дела не клеились. Вязли, будто в болоте, мысли, рассыпались, словно в сломанном калейдоскопе, схемы, уходили по одному, по двое люди, отработавшие на небо по двадцать, тридцать, сорок лет. Центры по количеству сотрудников превращались в отделы и даже в группы. Самые стойкие и преданные небу люди заметно худели, шутили по этому поводу: «Небо любит легкость мысли и легкость полета». Смотреть на них было невесело. Взлететь они легко и грациозно не смогли бы в любом случае, даже размахивая по-птичьи фалдами своих пиджаков, увеличивающихся в размерах с каждым кварталом.

И с каждым кварталом росла неуверенность в глазах лучших инженеров и ученых КБ Сухого, как, впрочем, и КБ Микояна, где работала добрая половина сокурсников Дмитрия Рогова, которому во всей этой худеющей на глазах ситуации неожиданно повезло: сначала его назначили, наобещав горы золотые, то есть, работу, замом начальника отдела, затем он пошел в гору в охране, стал начальником смены и почти сразу же, буквально через пару месяцев, летом девяносто пятого, ему дали отдел, разрешив, пока, до больших дел, прогуливать раз-два в неделю. Тем же летом у Рогова затеплилась надежда: на совещаниях в КБ, а также в СМИ, и главное в мощном агентстве ОБС (Одна Бабка Сказала), все чаще и упорнее повторялись предположения о том, что фирма Сухого выходит на международный рынок. Рогов понимал, что обещаниям директора и его замов можно не верить, что СМИ часто дают забойную информацию с одной лишь целью – чтобы читали. И охали. Но активно прогрессирующие слухи, поступающие из агентства ОБС, внушали доверие.

Глубокой осенью девяносто пятого Дмитрий Рогов знал наверняка: работа будет, работа есть. Его отделу хватит лет на пять. Он даже стал присматриваться к инженерам из других отделов, мечтал взять из института несколько толковых выпускников, хотя с конторой, в которой он служил охранником, рвать пока не спешил. Так оно надежнее.

В середине же ноября девяносто пятого года он впервые увидел Чагова. Тот заявился в контору в полдень, не долго разговаривал в комнате отдыха с начальником охраны объекта, прошел с жестким лицом на выход. Через несколько минут на пост явился начальник охраны, уволившийся из армии сразу после вывода советских войск из Афганистана и за шесть лет сменивший три ЧОПа.

Он буквально ошарашил Рогова:

– Нашу команду меняют. Недели через две. Всю. На офицеров запаса.

– Почему?! – Рогов и сам подумывал об уходе из охраны после Нового года, большой беды для него не было в сообщении бывшего афганца, потихоньку спивавшегося, но физически еще очень крепкого комбата. Но почему такая спешка, такая резкая смена всего состава? Объект непростой, нужно войти в курс дела, узнать людей. Сменили бы половину.

– Всех и сразу. Так что ищите работу, господа инженеры.

– Михалыч, ты толком объясни, что случилось?

– Он мне такое про вас рассказал, уши вянут. Инженеры называется. Лучшие самолеты! Лучшие ТТД. Лучшие… А сами устроили тут бордель, черт бы вас подрал!

– Какой бордель, ты о чем говоришь, Михалыч?

– Пойдем погуляем. Молодого вызови. Ничего, посидит лишний час, не растает.

Они вышли из конторы. Ровесники. Обоим чуть больше сорока. Разговор был искренним.

– Вы баб сюда водили? Говори правду. В твоей смене было такое?

– Что значит водили, Михалыч? Выбирай выражения. Я же не пацан!

– Какие выражения?! Он перечислил ночи, когда у вас бабье здесь крутилось, дым коромыслом стоял. Какие выражения?

– Ты знаешь, ко мне однажды пришли после институтской встречи три девчонки. Я пойти никак не мог. У нас в отпусках было три человека. И ты куда-то провалился. В начале июля, помнишь? Часа три мы посидели, малость выпили. Мы же не дети. Я им машину поймал, уехали они в Медведково. Какой дым коромыслом? В моей смене, при мне точно никаких борделей не было.

– Третьего июля это было. Он мне рассказывал. В два часа отсюда машина отъехала. Дураки же вы все! Это же не продмаг. Здесь такая прослушка. Здесь с двух сторон конторы стоят, одна из них покруче нашей. А вы окна нараспашку и ля-ля-тополя. Пацаны. Делать ничего толком не умеете, кроме своих самолетов.

– Неужели из соседних фирм следили за нами? – Рогов уже успокоился. Увольняют, так увольняют. Он лично бордели здесь не разводил. Девчонки уехали. Он вернулся поутру домой, переоделся, позавтракал, съездил к одной из них домой, а во второй половине дня прибыл в отдел. Спятил он, что ли, негде ему этим делом заняться?

А вот с прослушкой он действительно дал маху. И с окнами. В конце концов и то, и другое можно было нейтрализовать. Но не верилось ему, что в других сменах такие лопухи были, не верилось. Ребята там, правда, в среднем помоложе его смены, но…

– Тебе не верится, а он мне по дням все расписал, понятно. По дням, вернее, по ночам. За пять месяцев этого года сюда после десяти часов вечера десять раз входили бабы, явно не очень хорошего поведения и проститутской национальности.

Михалыч думал.

– Слушай, да этот долдон просто выжил тебя с хорошего объекта. Наверное, нанял двух уволенных офицеров, организовал напротив конторы пост и по вечерам следил за нами. Ну, ребята-офицеры, вы даете!

– Не говори чепухи. Я о нем кое-что слышал. Он не стал бы такими делами заниматься. Хотя… откуда бы ему все это знать?

– Наивный ты человек, Михалыч, хоть и в Афгане служил, и орденов у тебя в несколько раз больше, чем у этого полкана.

– Ладно, без комментариев. Прокололись, значит, прокололись. А ты в следующий раз будь осторожней на таких объектах. Пока. Я сегодня не вернусь. Нужно работу искать, мать их так.

– Найдешь? А то могу попросить своего человека.

– Спасибо. Разберусь сам. Но… Чую, Дима, сволочизм прет по державе, расслабухой подгоняемый. Аж противно. Хоть опять в Афган. Честно тебе скажу: я иногда слова отца вспоминаю, он в разведке служил. От Москвы до Берлина. Не раз он мне, еще пацану, говорил, что военные годы для него были самыми лучшими. Потом эту фразу затаскали разные журналюги. Но я в детстве его не понимал. Конечно, и мне хотелось стать таким же классным разведчиком и пройти все, что отец прошел. Но… Только теперь, намаявшись на вашей гражданке, я понял отца. Понял, понимаешь ты меня? Пойду я, пока.

– Будь здоров! Друг у меня хороший. Он поможет.

Дмитрий Рогов поздоровался с Петром Польским, стал показывать ему документацию, искоса поглядывая на группу людей у лимонного дерева, на афганца Михалыча, бывшего здесь явно не у дел. Бывший разведчик пытался заговорить с Чаговым, человеком крупным, никогда не ходившим в атаку за ненадобностью, да и в тир-то ходившим с явной неохотой, но новый начальник объекта со старым не хотел говорить. Они были слишком разными людьми. В Михалыче, еще далеко не спившемся, чувствовалась какая-то твердь, крепость, упругость. «Отойдет, – думал Рогов, – может и не сопьется. А уж без дела точно не останется».

– Вопросы и замечания, предложения по графику работы есть? – спросил Чагов своих людей.

– Нет, Иван Ильич, – ответил за всех Бакулин. – Завтра я выхожу со своей сменой.

– И хорошо. До половины девятого осмотрите объект, познакомьтесь с документацией. А затем домой. Чтобы не мешаться. Сотрудники пойдут. Нужно будет внимательно проверять документы. Петр Иосифович, справишься?

– Дело знакомое, Иван Ильич. Не волнуйтесь.

– Михалыч, пойдем в комнату отдыха, потолкуем.

– Может быть, моей смене остаться часа на два? – Бакулин проявил излишнее рвение.

Чагов ответил строго:

– Завтра наработаетесь, не маленькие. До свиданья! – И, обращаясь к смене Рогова, добавил: – Полный расчет получите послезавтра в 15.00 в комнате отдыха. – И голосом, совсем некомандирским, закончил на ходу: – Всего доброго!

Может быть, и было в нем что-то человеческое, может быть. Так показалось почему-то Рогову. Он понял, что его миссия в конторе закончена, сказал добродушно: «До свиданья!» – и продолжил беседу-инструктаж с Польским, попросив своих ребят показать новым охранникам объект.

В половине девятого на посту остались лишь новые охранники: Петр Иосифович – у стойки с сигнализацией, Сергей Прошин – в холле, у ковровой дорожки, ведущей от входной двери к лифту, Касьминов – на улице, на воротах. Появились первые сотрудники конторы.

Удивляясь, они предъявляли пропуска, спрашивали вежливо: новые охранники? и проходили к Петру Польскому, называя номер кабинета.

– Минуточку… – Петр Иосифович не спеша осматривал колбы, рядами лежавшие на полках в сейфе, доставал нужную, вручал ее сотруднику, спрашивал с достоинством и очень вежливо: – Вы поставили подпись? Спасибо!

Все шло гладко. И вдруг Сергей Прошин заволновался: один сотрудник забыл дома пропуск.

– Я не могу вас пропустить, извините!

– Да вы что?! Я здесь двадцать лет работаю. Я – начальник отдела!

В разговор вступил Петр Польский.

– Извините, мы новые охранники. И нам приказано строго выполнять инструкцию.

– Новые, старые! Меня в министерстве ждут с документами! Вы что, не понимаете этого?! Вот Марья Семеновна меня знает. Она у нас завхоз.

Марья Семеновна, к сожалению, тоже забыла пропуск дома. Назревал скандал. Польский догадался позвонить по селектору Чагову, объяснил ситуацию. Пока Чагов думал, прибыл заместитель генерального директора по экономической безопасности. Свой человек. Он никогда ничего не забывал, был вежлив, но сух. О нем всем охранникам было сказано: это наша здесь крыша.

– Пропустите их, – сказал он Польскому, а забывчивым сотрудникам напомнил: – Сегодня у нас полностью сменилась охрана. Поэтому будьте добры, не забывайте документы. У них инструкция, которую они обязаны выполнять.

К этому времени образовалась большая очередь за колбами. Польский, однако, справился с этим довольно быстро.

Еще несколько раз в течение этого, самого бурного и нервного часа на объекте, Сергей Прошин останавливал сотрудников, забывших пропуска, дожидаясь, пока кто-нибудь из коллег не признает забывчивых.

– Мне к генеральному директору! – заявил высокий молодой человек с дорогим дипломатом, одетый в кожаную дорогую куртку.

Заявка на вас есть? – спросил Сергей.

– У меня все есть! – Он смело направился к лифту, но Прошин был начеку.

– Минуточку-минуточку! Предъявите ваши документы! – Охранник преградил путь смелому посетителю. Тот опешил, но понял, что не прав, полез во внутренний карман куртки, показал охраннику удостоверение очень высоко стоящей организации.

– Но здесь не указано, что вы – сотрудник нашей фирмы. Петр Иосифович, посмотри, есть ли заявка на этого человека.

«Этот человек» с таким презрением осмотрел охранника с ног до головы, будто перед ним стоял лунатик или какое-то иное чудо-юдо.

Польский, прочитав фамилию в удостоверении, полистал заявки, сказал: – Вашей фамилии здесь нет. Да и генеральный директор еще не приехал. Подождите, пожалуйста вон там, на креслах.

Опять образовалась небольшая очередь за колбами. Без двух минут девять. Без одной. Генеральный вошел в холл. Петр Иосифович вышел из-за стойки и бодро отрапортовал:

– Владимир Валентинович! Доброе утро! На объекте без происшествий. Начальник смены Польский!

– Доброе утро! Очень приятно! Новая охрана выглядит боевитее. Надеюсь, дело у вас пойдет. Виктор Васильевич, прошу вас, проходите. А вы впишите в спецзаявку данные Виктора Васильевича Мирского.

– Есть!

Петр Иосифович чувствовал себя как рыба в воде. Он, казалось, работал здесь всю жизнь, так четко у него все получалось.

Прошин даже позавидовал ему.

– Основной поток прошел, – сказал Польский, потягиваясь. – А ты молодец! Не пустил этого хлюста в богатой шапке. Значит, дело у нас пойдет. Хорошая у нас команда. Иди смени Николая. Пусть он чайку попьет с холода. Основной поток машин прошел. Закрой ворота и иди сюда. Нечего там дуба давать.

– А как же… – хотел спросить Сергей, но Польский опередил его:

– Стой здесь, в тепле, и посматривай на ворота в окно. Машина подойдет, номер с нашим списком сверь и беги, открывай. А лучше на ходу сверить.

Николай с удовольствием пошел пить чай, греться. В холле он столкнулся с бывшим начальником объекта, Михалычем. Тот быстро отсчитал шесть ступенек, сказал охранникам:

– Удачи вам, господа офицеры! – и стремительно вышел на улицу, ни с кем не попрощавшись за руку.

– Обиделся, – вздохнул незлой Прошин.

– А что мы такого сделали? – не понял Касьминов, бодро считая те же шесть ступенек, но в обратном порядке – снизу вверх.

Ему не ответили. Он не расстроился. И только спустя четыре с половиной года, бродя перед воротами конторы, разгоняя похмельный гул в голове, вспомнил первую свою смену здесь, обиженное лицо комбата, а также неожиданную с ним встречу год спустя у Белорусского вокзала, разговор по душам за стойкой уличного бара под водочку.

– Подставили меня, Степаныч, крепко подставили! Бог вам судья, как говорится. Но я еще до Афгана понял, что все плохие твои дела возвращаются к тебе же. Поживем.

– А кто подставил-то? – спросил Касьминов, махнув вторую дозу.

– Сам поймешь, придет время. Но что ни делает Бог, все к лучшему. Я, если честно говорить, в этих ЧОПах хиреть стал. И духом, и телом. Хорошо, что все так получилось. Сейчас хоть при деле. С нормальными людьми общаюсь. Уж такие подставы мы друг другу не делаем. Ха! Пришел бы, сказал по-человечески. Ну, уступил бы я ему этот объект. А то, хмырь, слежку устроил. Гражданская душонка, хоть и в полковничьих погонах когда-то ходил. Тьфу!

– Какую слежку, о чем ты говоришь?

– Ладно. Замнем для ясности. Так ты говоришь, сына в пограничное училище отдал? Это верно. Человеком там станет. У меня младший в этом году окончил. В Карелии служит. А старший уже майор, представь. Еще шажок и меня догонит.

Они в тот день выпили немного. И расстались. Разъехались по своим веткам. И долго-долго Касьминов не вспоминал комбата. Сегодня вспомнил он его слова: «Подставили меня, крепко подставили!»

«Выходит, и нас кто-то подставил, – думал Касьминов. – Но кто? И зачем? Никаких нареканий за четыре с половиной года не было. Все проверки прошли. В спортзал ходили регулярно, документация в порядке. Выпивок на объекте никто никогда не замечал. Все было чин-чинарем».

Николай ходил у ворот под козырьком, в тени, мечтал, чтобы поскорее навелась резкость в голове, чтобы вечер пришел и все разъехались по домам, чтобы Бакулин смотался (они третьего по ночам отпускали домой, естественно, скрывая это от руководства). А потом, когда все разойдутся, хотелось Николаю вмазать чуток – Нина сегодня наверняка оставит им после юбилея пузырек. А то и два. Нормальная она женщина, с понятием. А уж разогревшись ее водочкой, Николай хотел поговорить по душам, в открытую то есть, с Сергеем Прошиным. Как в первый раз, когда они с ним и Петром Польским встречали в конторе 1996 год. Петр, между прочим, во! мужик оказался. Службу вмиг просек, они с ним как за каменной стеной были, особенно в первые недели, пока обвыкались.

Не пили, между прочим, ни грамма. На день РВСН даже не выпили, хотя Польский и поздравил утром Сергея с его профессиональным праздником. Но под Новый год Иосифович раскололся. «Что же, – говорит, – мы не люди совсем? Объект закроем, в штаб доложим и обязательно махнем. Это не дело, честно говоря, на сухую Новый год встречать».

Сергей и Николай ободрились. Каждый из них на всякий случай и закуски мировой привез, и по бутылке водки. Да и сам Польский не сплоховал.

Встретили они Новый год, прямо сказать, по-человечески. Выпили за стойкой, закусили. Поговорили. Петр, даром, что ли, старше их был на десять лет, вел вечер великолепно. А потом так сказал: «Вижу, ребята вы настоящие, службу знаете. Поэтому – только Чагову ни гу-гу! – предлагаю по ночам одного человека отпускать домой. А что? Телефоны у нас есть. В случае чего – на мотор и вперед. Тебе, Николай, только хреново, честно говоря. Но есть же у тебя кто-нибудь в Москве. А дома все лучше спать, чем здесь».

Предложение охранникам понравилось, особенно Сергею. Ему от Чистых прудов можно и пешком добежать в случае чего. Николаю было посложнее. Но и он нашелся: «К брату буду ездить или еще в одно место». На том и порешили. Время отсчитало один час Нового года. «Может быть, сегодня и начнем? – загорелся Николай. – Кинем жребий, а?»

Кинули жребий. Как часто бывает в таких случаях, повезло начальству.

«Нет, сегодня я не могу! – Петр Иосифович стал отказываться, но все же махнул рукой, быстро переоделся, оставил телефон, не домашний, какой-то другой, бросил на ходу: – Моя там сегодня, пока!» – и побежал в метро.

Сергей и Николай продолжили встречу Нового года. Разговор быстро потеплел. Они посматривали на мониторы, иной раз выходили на улицу, возвращались к стойке, провозглашали тосты. На телевизор не обращали внимания. А когда совсем разогрелись, Сергей вдруг горестно вздохнул:

– Уже семьдесят дней, как она умерла, никогда бы не подумал. Первый разряд по художественной гимнастике, могла бы кандидатом стать, даже мастером. Подвижная всегда, деловая. И вдруг эта болезнь. Запустили мы, понимаешь.

И так он грустно говорил о жене своей, что даже Николаю невмоготу стало, на что уж он человеком был невпечатлительным. Он попытался увести разговор в другую сторону, но Сергей никак не мог выбраться из этой печальной темы, очень больной для него. «Много выпили, – подумал Касьминов. – Нужно уложить его, пусть отдохнет». А вслух почему-то сказал:

– Ты же молодой еще. Весной только сорок будет. Жизнь впереди.

– Нет, Николай, что ты. Я как вспомню, как уходила она… Нет. Такое врагу не пожелаешь. Глаза добрые, смотрят на меня, просят о чем-то. Вижу, просит, понимаешь, помоги, муж ты мой родной, опора в жизни. А я ничем помочь не могу. И говорить я об этом больше никогда не буду, извини, что-то обмяк я. Давай помянем ее. Такая была женщина хорошая. Ни разу не пожаловалась, не пикнула даже. Только просьба в глазах.

Они помянули жену Сергея Прошина, он посуровел и тихо выдавил, не закусив:

– В жизни больше не женюсь.

– Жизнь большая, Серега, – хрустнул огурцом Николай.

– Нет. Я в одной статье прочитал о том, что, если у кого-то умерла своей смертью жена, то возрастает вероятность того, что и вторая жена, если он женится, тоже умрет. Какой-то ученый статистику собрал.

– Дурак он. Слушай ты этих ученых. Им статьи писать нужно да деньги зарабатывать, а нам теперь из-за них не жить, что ли, прикажешь? Навыдумают всего. Давай-ка лучше вмажем за наше здоровье, добьем эту бутылку, да иди-ка ты спать.

– Да, уже три часа. По два часика поспим. А Чагова ты не бойся. Он нас в обиду не даст, точно тебе говорю. – Сергей подвел черту под другой темой, которая тревожила многих охранников, и ушел в комнату отдыха, захватив с собой на подносе грязную посуду.

Николай завернул бутылки в газету, сунул их в целлофановый пакет, вышел во двор конторы и сбросил в большой контейнер для мусора, стоявший у вторых ворот – ворот заднего двора, как он по-деревенски обозвал площадку справа от входа в здание. Там стояли старые машины и даже заезженный грузовик с надшитыми в два рядами бортами, оставшийся на балансе организации еще с тех пор, когда каждый год в конце лета из Москвы на целину отправлялись по разнарядкам сверху машины на уборку урожая. Вот уже несколько лет мощный потрепанный грузовик скучал под окнами очень престижной конторы на заслуженном отдыхе, хотя любому водителю, бросившему случайный взгляд на него, было ясно, что ЗИЛку этому еще возить бы и возить, хоть зерно, а хоть и другой какой товар, а не пылиться без дела у всех на виду.

Здесь, в конторе, ему возить было нечего. «Не иностранные же делегации катать по московским проспектам!» – усмехнулся Николай, развернулся круто, по-офицерски, на сто восемьдесят градусов от контейнера с мусором, направился к дверям, бесшумно, медленно, чему-то беспечально улыбаясь. Москва догуливала праздник года. Полусонно шевелились жесткие ветви тополей, невпопад моргали окна соседних домов, по улицам бродили группы загулявшихся, надсадно шумели, старались всех на свете перекричать, но усталость брала свое, не слишком громкими были последние гулены первой ночи Нового года.

Николай вернулся на пост, сел перед телевизором так, чтобы мониторы от четырех видеокамер, осматривающих по периметру границы конторы, были ему видны, и слегка прибавил звук. Праздничный концерт не понравился. Поискал по другим каналам что-нибудь интересное, застрял на фильме. Но – то ли вздремнул невзначай, то ли поймал концовку – кино быстро кончилось. Посмотрел на часы – половина шестого, нет, видать, он все-таки соснул чуток. Ну и хорошо. Пусть Сергей спит. У него настроение хреновое, не праздничное. Никак прийти в себя не может после похорон.

Короткий сон под бормотание телевизора пошел Николаю на пользу. Он даже протрезвел слегка.

– А ну тебя! – крякнул, поднимаясь с кресла, вырубил телевизор, допил из горлышка большой пластмассовой бутылки фанту, разложил на стойке газету с легким кроссвордом, но задумался на первом слове, повторил добродушно: «А ну тебя!» – и пошел на улицу. В те годы он еще курил, хоть и не много, и не часто.

Не успел он закурить свою «Яву» под козырьком перед входом и встать поближе к урне, как услышал неожиданный голос, тихий, как писк робкого котенка, но не робкий, переживший уже робость:

– Служилый, забычь чинарик! Курить охота – жуть!

Он неловко сунул в карман руку, но быстро выпустил ее на волю. Два наследства боролись в нем в этот миг: бабушкино и отцово. «От сумы и тюрьмы, внучок, не зарекайся. И милостыню подавай, не ленись, не скупись» – говаривала бабушка в шестидесятые годы, когда он и октябренком, и пионером, и комсомольцем был, а сама бабушка, хоть и не шибко активная была, но партсобрания на заводике своем в трех километрах от большого их села посещала исправно, даже на пенсии, даже когда ноги у нее стали побаливать и сын, отец Николая, ее за эту активность и правильность поругивал негромко. Ходила бабушка и в церковь. Не то чтобы часто, но и не украдкой, как многие ходили. На пасху, в другие светлые праздники. Сын и это не поощрял. Всю свою сознательную жизнь он ходил по Волге. Последние перед пенсией двадцать лет – капитаном. На пенсию вышел аккурат в девяносто первом году, в возрасте шестидесятипятилетнем. Мог бы еще плавать за здорово живешь. И силушка в руках, и голова ясная, и глаз цепкий. Но волна на Волге изменилась. Люди новые пришли. Мы, говорят, сами-с-усами. Разберемся. Наладим дело.

Коли так, значит пенсия, огород, рыбалка, лес. Тоже дело неплохое. В 93-м отец погостил у Николая недельку, устал гостить. Сын повез его на недавно приобретенной, еще совсем не старой «копейке» домой. Заехали в Москву, к отцу Володи, только что получившему подполковника. Обмыли звезды. Отдохнули денек от обмывания и покатили дальше, на волжские берега.

Отец по пути все охал: «Не долго протянет брат, слабый совсем». И вздыхал, качая седой, коротко стриженой головой: «Ну и развели они в Москве нищету. А Ольга, сердобольная дуреха, чуть ли не каждому нищему копеечку подает, богатейка. На них же пахать можно, они железные дороги должны строить. Ну не железные, так автомобильные, раз у вас такая мода пошла, в магазин за полверсты дойти пешком не можете, задницу в машину и на газ. А ты думаешь, на Волге все мосты построены. Я уж не говорю про другие реки. Подавай этим лоботрясам. Начальство их пристроить к делу не может, а мы, значит, их кормить должны. А Николай долго не протянет, сердце мое чует. Хорошо, что мы заехали к ним. Володя в гору идет, в случае чего, подсобит и тебе, свои же люди, родные».

«Подавай им еще!» – Николай вспомнил слова отца, поднял глаза… да, видно, долго он вспоминал слова бабушки и отца, бомжа след простыл, и сигарета погасла.

– Фу ты! – воскликнул он и вошел в холл. – Хреново получилось. Как будто я сигарету пожалел.

В помещении находиться не хотелось. Тянуло на воздух. Он отключил сигнализацию по третьему лучу, контролирующему границу конторы вдоль фасадной изгороди, вышел на улицу, уверенный в своей нежадности и почему-то этим обстоятельством взбодренный. «Фу ты, батя не прав, тут бабушка права. Она всем просящим подавала, хотя, конечно, и ты в чем-то прав. Развелось их сейчас, как собак нерезаных. Даже больше. Собаку ничейную в Москве не так часто встретишь, как бомжей. За собаками они следят».

Он думал о сигаретах, о нищих и собаках, долго ждал очередного бомжа, которые обычно ходили цепочками. Друг за другом. Они не могли пропустить кладовые новогодней Москвы. Они просто обязаны были бродить уже по остывшим от холода и от людской суеты переулкам и рыскать с сознанием дела в мусоре, у подъездов, вдоль тротуаров, на детских площадках и в прочих уютных для них достопримечательных местах, где час-два назад кучковались другие люди, москвичи, не бомжи, лучше обихоженные судьбой. Николай лично видел, когда выпускал Петра Польского за ворота, как между двумя башнями, расположенными чуть слева от конторы, посредине детской площадки гудела молодежь, праздновала. Потом ее сменила другая группа. Они наверняка оставили после себя и закусь, и бутылки, может быть, даже слегка недопитые, а может быть, чего-нибудь и потеряли стоящее. Всякое бывает. Бомжам на радость. Много всякого бывает в Москве – иначе не развелись бы они в столице, как поганки в поганый год. Тут ушами не хлопай, выползай из своей бомжатинской норы и ворочай небыстрыми ногами, пока утро не занялось на небе, пока дворники не появились. Этим людям инициативу отдавать бомжам никак нельзя. Сколько раз за несколько недель работы в конторе Николай наблюдал по утрам за бомжами. Никогда раньше он и подумать бы не мог, что люди на такое способны.

Рано-рано просыпались бомжи, жаворонковые дети. Раньше первых автобусов и первых трамваев. Конторскую улицу и прилежащие переулки они забили наглухо. Здесь работала омерзительная, особенно с первого взгляда, тройка: двое пожухлых, как позабытый в холодильнике лимон, среднерослых мужиков и недавно спившаяся баба. Почему недавно? Да сила в ней еще чувствовалась, сноровка рабочая и потомственное здоровье, которое не смогли вытравить из деревенских ген два московских поколения этой бабы. Она у них была за атамана. Мужики обязательно слева-справа от нее бредут, повесив головы, как провинившиеся первоклашки, а она, хоть и не сильно бодрая и с синяками под глазами от мужицких несмелых или неумелых на это дело кулаков и в куртке с чужого плеча, под которой толстятся за свитером и прочими причиндалами овалы крепких грудей, гордо ступает по равнодушному асфальту либо по снегу, если его еще не убрали, и гордость ее, самостоятельность, а также что-то еще, Николаю-охраннику непонятное, делали эту бомжиху и постперестроечную «тройку» в целом, не просто привлекательной для задумчивых охранников или для художников – любителей душещипательных сюжетов, но и самостоятельной социальной единицей. Не семьей, в Москве многомужество пока не поощрялось и даже речи об этом в разных думских фракциях и в прочих руководящих инстанциях не было, и уже поэтому не было модным. Не бригадой, скажем, в каком-нибудь бомжоцехе какого-нибудь бомжокомбината, но какой-то смесью всего этого, современного, может быть, и не модного, не типичного, но существующего зачем-то и являющегося, как ты ни крути, штрихом, запоминающейся линией в пейзаже огромной столицы. И конечно же, ни о какой воровской малине или начальном звене какой-нибудь банды – не приведи Господь! – при виде этой троицы не думалось даже самому заядлому любителю дешевых отечественных детективов. О чем угодно, даже потустороннем думалось, но только не об этом. Вообще говоря, явление бомжей московскому народу требовало всестороннего и глубинного осмысления не только охранников этого народа, но и гениев всех видов искусств, и конечно же, кино, а также ученых, государственных деятелей и так далее. Всем им, случайно необомжившимся, следовало бы повнимательнее присмотреться да вот хотя бы к этой троице, которую будто бы материлизовывало слегка похмельное воображение Николая Касьминова, и она возникла перед ним между башнями на детской площадке. Два мужика и баба маялись на ней, слабо освещенные редкими огнями окон и фонарей, будто исполняли под звуки только ими слышимого оркестра несложный и по движениям, и по настрою души танец. Не быстро, не медленно, покачиваясь на легком ветру, тоже недавно проснувшемся, приседая, наклоняясь, что-то поднимая с утоптанного снега, поднося плавно, не без грации, подобранное к глазам, а то и ко рту, – баночки разные, бутылки, ошметки чего-то недоеденного, – они кружили по площадке минут десять. Затем бомжиха-атаманиха выпрямилась, ее спутники встали справа-слева, и пошли напрямую к двум контейнерам, куда сбрасывали мусор башенные дворники.

Давать им сигареты, даже одну на троих, Николай не хотел. Обойдутся. Да они никогда бы его и не попросили. Гордая была у них начальница. Глава этого странного коллектива, которому никогда не суждено было стать ни родом, ни племенем, ни тем более нацией, ни даже семьей под фамилией Бомжовы.

Николай докуривал вторую сигарету. Тройка бомжей принялась исследовать почти пустые контейнеры. Настроение у мужчин было приподнятое, что-то перепало им на детской щедрой площадке. Один из них, высокий, в длинном пальто с мятой шляпой на голове, пытался извлечь какой-то очень ему нужный предмет из железного, крашенного в зеленый цвет ящика. Длинной рукой безнадежно шарил он внутри контейнера. Бомжиха исследовала с другим мужиком второй контейнер. Длинный суетился, приподнимал ногу, извивался, как рыбка-вьюн, завсегдатай подмосковных некрупных рек, затем упорный, оттолкнулся двумя ногами от асфальта да, видно, многовато им досталось спиртного на детской площадке. Не рассчитал он силу толчка, вес собственного тела и крепость ладони левой руки и полетел худой неказистый бомж в контейнер. Ноги сверкнули под фонарем, фалды осеннего пальто как-то по-детски, юбочкой, собрались, и раздался тупой удар бомжовой головы о дно контейнера.

Николай встрепенулся – надо помочь человеку. Но вовремя осадил себя: было бы кому помогать. И потом он же на посту, службу несет, службу знает. Все же в здание не ушел. Поглядывая строго на бомжей, как бы напоминая им своим важным видом, что он здесь при деле, что охраняет он важный государственный объект и не допустит безобразия. Тут некоторые уже пробовали сигануть через забор и очистить большой контейнер на территории конторы. Он их вмиг сдал в отделение. И вы, разгулявшиеся не в меру бомжи, туда же попадете, если вы там кому-нибудь нужны. Ну уж это не охранников дело, их дело сдать вас, куда следует. Куда их следует сдавать? Они даже спецмедслужбе не нужны. Возись там с их вшами да блохами. Мразь, короче, а не люди. Мусор. Из мусорного ящика своего же вытащить не могут. А он тоже хорош. Ворочается там, ногами дрыгает, дубина пьяная.

Бомжу в контейнере было неуютно. Он упал вниз головой в какой-то ворох коробок, тряпок, ящиков. Хорошо, все без гвоздей, а то бы и глаза мог выколоть. Не выколол. Но ушибся больно. И главное, как-то неудобно расположился в небольшом ящике. Не за что руками ухватиться, чтобы хоть как-то развернуться.

«Тупой народ!» – думал Николай, хотя если бы его спросил начальник, как вызволить из беды бомжа, он бы сразу и не ответил.

Вдруг новогоднюю тишину прорезал шум машины. «Скорая помощь» бежала кому-то на выручку. Бомжиха подняла руку (элегантно у нее это получилось, однако), что-то крикнула водителю или сидевшей справа от него женщине в белом, но те переглянулись, прыснули от смеха. Крутанув на перекрестке, «газель» быстро разогналась, и тихая ночь, настырно шаркающая ногами бомжей, вновь опрокинулась на близлежащие переулки.

– Задыхаюсь, помогите! – услышал Николай сдавленный голос из утробы мусорного ящика и крикнул, не выдержав:

– Перекантуйте контейнер, идиоты!

И испугался своего голоса. В его обязанности не входили советы потерпевшим несчастье бомжам.

– А ты бы помог, боров несчастный!

Николай вздрогнул. А вдруг это ловушка? Он выйдет за территорию, а в контору проберется кто-нибудь. Что тогда будет? Нет уж, пусть лучше бомж там покорячится.

– Говорю вам, ящик повалите, мне пост оставлять нельзя, дура несчастная!

Бомж понял, что нужно делать, схватил за край ящика, потянул его на себя, напрягся, с силой рванул – контейнер словно приморозился к асфальту, хотя холод был небольшой. Бомжиха подключилась к делу.

– Дышать нечем, – на пределе сил выкрикнул застрявший в железном узком коробе человек.

– Сейчас, сейчас, потерпи! Давай по команде, Олежка! Приварили его, что ли, с дуру!

Контейнер поддался, встал на широкое ребро.

– Осторожно опускай. Ему же больно будет!

– Спасти бы, а ты больно-больно! – буркнул Олежка, придерживая грудью контейнер.

Но сил осторожно уложить на асфальт мусорный ящик с человеком не хватило.

– Ноги береги! – командовать бомжиха умела.

Раздался грохот листового металла об асфальт. Бомжи наклонились, потянули своего друга за ноги. Тот охал, стонал, но радостно – выжил. Опять выжил. Опять повезло дураку.

– Не больно? Витек, не сильно ушибся? Ну, чо молчишь, как рыба об лед. Язык, что ли, оторвало?

Витек поднялся и, отряхиваясь, загундосил:

– Думал, кранты мне. Где шляпа? Да подождите, потом отряхнете. Шляпу нужно найти. Не пойду без шляпы.

Он полез обратно в контейнер, выбрасывая оттуда коробки, тряпье. Выбрался задницей вверх на волю, поднялся, длинный, выпрямился, встал в позу блатного допризывника, показал друзьям шляпу, под которой в левой его руке что-то было.

– Я не волшебник, я только учусь! – Бомж вскинул правой рукой шляпу, и Олежка, и бомжиха присели от удивления:

– Не может быть! Не вскрытое «Амаретто», ноль семьдесят пять! Где достал, Витек?

– Места знать надо. Сколько раз я вам вталдыкивал: если долго очень не везет, значит когда-нибудь очень повезет.

– Ну, ты Кио! – бомжиха прямо расцвела.

– Еще хуже! – улыбнулся Олежка и счастливым голосом сказал: – Пошли домой. Хоть по-человечески Новый год встретим.

Они заняли привычные места и пошли нахоженной своей дорогой куда-то в сторону метро.

«Хоть бы контейнер поставили на место», – подумал Николай, но промолчал, удивленно посматривая на счастливые лица бомжей.

Что-то непостижимое для него, сильное было в лицах этой обреченной на быструю смерть троицы. Что-то нереальное, хотя и очень земное.

«Не дай Бог!» – вспомнил он бабушкину приговорку и свой оклад инспектора охраны, которого этим троим хватило бы месяца на три.

Он вернулся к мониторам, посмотрел на часы. Пора будить Сергея. Но только он поднялся со стула, как зазвенел звонок.

– Петр! Ты зачем вернулся?! – удивился Николай, открывая калитку и впуская на объект Польского. – Не доверяешь нам?

– Да ты что! Я же вижу, честно говоря, что ребята вы крепкие, с понятием, не подведете.

– А зачем приехал?

– Дипломат я спьяну забыл. В метро еще вспомнил. Но, думаю, возвращаться плохая примета. Документы там.

Польский лукавил. Документы он всегда держал во внутреннем кармане пиджака, и охранники это уже знали.

– Они мне завтра нужны будут. Не приезжать же сюда из-за этого, честно говоря. Держи таблетку, запах отбивает.

Через час Бакулин принял у них смену. Они хотели у метро врезать по пивку, но Польский урезонил их, осторожный человек: лучше дома, осталось-то меньше часа, а Сереге вообще чуть-чуть.

Попрощались. Разъехались по домам. Похмеляться, догуливать, спать, ласкаться с женами, у кого они были и у кого они были расположены к этому делу.

Николай надолго запомнил разговор тот новогодний с Прошиным, отложил его в ячейки памяти, в укромный уголок, как дед его и отец укладывали в разные коробочки и ящички в большом сарае-мастерской всякую нужность: гайки и болты, шурупы и провода, нитки и прочие дары деревенских дорог, полей и разных предприятий типа «Сельхозтехника», где бесхозно валялась любая мелочь. Авось когда-нибудь и пригодится. И пригождалась. Николай не раз это видел собственными глазами. И теперь он также поступил с важным разговором. Сергей производил впечатление человека слова. Сказал – значит, так и будет.

Чагова Николай мелочью не считал.

И поэтому он так ждал в тот летний погожий день 2000 года разговора по душам с Прошиным, у которого, по всему видать, была какая-то тугая связь с бывшим полковником, бывшим же начальником охраны ЧОПа, а теперь известным на всю Москву организатором сети иностранных химчисток. К нему бы пристроиться. Непотопляемый человек. За офицеров горой. Он им в первый же день, в своей квартире, это сказал. А потом, буквально через пару месяцев, им повышение пробил. Правда, и работать они по сравнению с предыдущей охраной стали больше: сутки – двое. Но подумаешь, пару лишних смен в месяц. Зато плюс стольник зелеными. Кому плохо? Только тем, кто их не имеет. Бомжатине разной.

И потом, надо же добро помнить, первую зарплату Чагов пробил им перед Новым годом. 29 декабря деньги они получили, хотя до официальной зарплаты было еще десять дней. Они скинулись и большую бутылку «Метахи» ему подарили. Он чуть не расслабился, но вовремя осадил себя, сказал: «Не сейчас, мужики. Дела. Но мы еще свое возьмем. А за подарок спасибо!»

Хороший мужик. Если здесь действительно сорвется, надо к нему обратиться. Поможет. Они за четыре с половиной года ни одного замечания не получили. Ни одного. Пять нарушителей поймали. Не шпионов, конечно, и не бандюков каких-то, но все-таки! За что же их всех сразу!

День медленно продвигался к вечеру. Давила жара. Выводил из себя Бакулин. То на десять-пятнадцать минут он задерживался в комнате отдыха, то срывал оттуда Сергея или Николая и бегал, якобы, по очень важным для них же делам по этажам, то шушукался с Прошиным, не стесняясь Касьминова. Скорее бы вечер. Скорее бы он свалил домой. Противно смотреть на него, крашеного. Противно слушать его упрямый голос. Ясно же – для себя старается, себе площадку ищет, деловой.

Вечер наконец-то пришел. В шесть часов быстрыми потоками сбежали с этажей сотрудники, сдали колбы с ключами, разъехались на своих автомашинах в разные стороны Москвы и Подмосковья. Нина-уборщица в шесть тридцать призвала весь первый этаж (водителей, обслугу здания, заместителя генерального по хозчасти) в комнату отдыха водителей. И был шум, приятный Николаю и Сергею. Да и Бакулину тоже, который к вечеру повеселел, видно, что-то для себя нателефонил.

В семь часов в конторе остался не опечатанным лишь один кабинет на третьем этаже, где дорабатывал до пенсии любитель компьютерного префа, человек грузный, как старый боцман, приятный в общении, эрудированный, не раз помогавший охранникам решать кроссворды. Звали его коротко – Григорич, частенько он сам шел на контакт с ними, по всей видимости, потому что коллеги, в его отделе все молодые, не очень-то были заинтересованы в беседах с ним, думая, как и начальство, о том, чтобы поскорее отпраздновать его шестидесятилетие и с почетом отправить заслуженного человека на пенсию. Видимо, и дома, в кругу семьи, к Григоричу относились приблизительно так же, а может быть, и похуже, потому что домой он не спешил ни в какое время года. Это не нравилось охранникам, вносило в их жизнь некий дискомфорт, особенно в первые месяцы службы. Но уже к весне девяносто шестого года они поладили и спокойно относились к его компьютерно-карточной страсти. Пусть играет. Чем бы мужик не тешился.

В восемь часов совсем уж развеселившийся Бакулин ушел.

– Сейчас до метро дойдет и вернется, – усмехнулся Прошин, а Касьминов в тон ему сказал:

– Сам-то, гляжу, вмазал и не одну за здоровье Нины, глаза соловые. А за нас переживает. Долдон несчастный. Вы тут смотрите, к Нине не примазывайтесь. Честь надо знать. Я за вас бьюсь. А вы… тьфу!

Бакулин вернулся даже быстрее.

– Забыл сыну позвонить! Мы должны встретиться, – оправдался он, строго посмотрев на подчиненных. – Я ее предупредил, чтобы вам подачки не давали. Стыдно. Нищие мы, что ли, – бросил он, а возвращаясь из комнаты отдыха и, похоже, добавив у Нины, по-отечески изрек: – Сейчас нужен глаз да глаз. К нам всегда присматривались, а теперь… Так что ни грамма. А то – пеняйте на себя.

– Хорошо, Иваныч. Будет сделано! – чуть ли не в один голос отрапортовали охранники, выпроводили начальника за калитку, навесили замок, вернулись на пост и облегченно вздохнули. – Теперь не придет, можно делом заняться, ужином то есть.

Касьминов в конторе времени даром не терял, особенно после ухода Чагова в середине девяносто шестого. Да не боялся он его. Уважал. И было за что. Дело он поставил хорошо, замену себе отличную привел – вот такого! полкана из ФСБ, и ушел в бизнес. К этому времени охранники новую службу просекли во всех тонкостях, узнал ли людей, кто чего стоит – и как человек, и как сотрудник. И стал Касьминов с водителями контакт наводить. Не потому что мечтал о чем-то потаенном, но… технику автомобильную он любил и знал. А уж какие машины были у руководства конторы и у некоторых преуспевающих сотрудников – пальчики оближешь, так и хочется залезть под капот и в салон сесть, и посмотреть, как там все устроено, какие новинки придумали конструкторы для водителя, для пассажиров. Это же интересно! Это не компьютерный преферанс – любой понимающий человек скажет.

У Касьминова страсть к движкам, ко всей двигательной технике проявилась в детстве. Отцу это нравилось. Он нередко брал с собой сына в порт, а то и в рейсы. Колька, «четкий троечник», уже в шестом классе знал дизель назубок и ДВС тоже… Но еще в конце десятого класса отец ему строго посоветовал поступать в военное училище: «В институт поступить трудно. Конкурсы большие». А когда сын намекнул на автомобильное военное училище, отец стал еще строже: «Туда одни балбесы идут. Лучше в ракетное училище ПВО. Это современная прогрессивная техника. Лучшая в мире, понял?»

Николай понял отца. Но не понял себя.

Много лет с тех пор прошло. А он все себя не понимал. Он полюбил С-200 – умная система, а потом, когда сменили ее на С-300, просто счастливым человеком себя считал! Так ему нравилась эта система. А командир части ему: «Прошу тебя, Николай Степанович, возьми гараж. Наведи там порядок. Ты же технику автомобильную знаешь, а с людьми, если что не так, поможем».

Он же ракетчиком был, а никаким-то балбесом из леса! А ему место завгара предложили. В тот, нехороший для себя день, Николай опять не понял себя. Накатал рапорт сгоряча.

А в конторе так много разных машин было, что сердце его словно бы очнулось. Человеком он родился крепким. Разные слезы-мимозы – не про него. Ушел из армии и точка. И здесь он полгода ни с одним водителем или слесарем словом не обмолвился. Не положено ля-ля разводить охранникам с сотрудниками. Они с иностранцами работают. Их охранять нужно. А тут как-то летним вечером, уже после выборов 96-го года, один сотрудник, важный человек, засуетился со своей дачной «девяткой» – он на дачу обычно ездил на «девятке», а по Москве гонял на сиреневом «Нисане».

– Не заводится! – вернулся он к стойке охранников. – В гараже есть кто-нибудь?

– Десять минут назад слесари все уехали, гараж закрыли, опечатали, – услужливо, но не подобострастно ответил Николай и спросил между делом: – А что у вас стряслось?

– Не знаю! – по-детски развел руками специалист по международным разным связям и вздохнул. – Не знаю, что и делать. Оставлю до понедельника здесь, на стоянке. Помогите мне ее отогнать, если вам не трудно?

– Конечно! А можно я сначала взгляну, что там у вас?

– Буду вам весьма признателен.

Николай быстро устранил неисправность, «девятка» укатила в Подмосковье, не очень дальнее, и как-то само собой пошел по конторе слух об этом крохотном эпизодике в жизни бывшего майора, и стала завязываться у него деловая дружба с местным гаражным людом. Автослесари и водители микроавтобусов, сами прекрасно знающие автомобиль, оценили скромного Николая, прекрасно разбирающегося в технике, и жизнь у него стала налаживаться.

Все еще не похмеленный Касьминов шел по длинному коридору на шум и надеялся, что кто-нибудь, а то и сама Нина, появится в коридоре, увидит его. Самому напрашиваться было неудобно, хотя и не стыдно. Чего тут стыдиться? Нину он знает хорошо, и с мужем ее у него прекрасные отношения. Он уже поздравил ее с юбилеем, но это же так, между делом, когда она шваброй коридор мутузила.

Нет. Никто не появился в коридоре. Николай вошел в комнату отдыха охранников и громко стал готовить ужин на электроплите, ругая на чем свет стоит Бакулина: «Ну что за человек! Даже Чагов на это не обращал внимания, даже Мамедыч – тоже строгость любил. А этот на тебе! Не давайте моим ни водки, ничего. Мы не нищие. А самому, значит, можно. А ладно. Скинемся с Серегой на бутылец, а закуски тут и своей хватит».

Он порезал на сковороду молодую картошку, со своего огорода, выложил из банок в тарелку соленья – мастерица у него жена на эти дела! Обидно, конечно, в такие моменты на свои пить. В конторе с ним подобного не случалось. Все юбиляры отстегивали охранникам кто бутылку на двоих, а кто и на одного. С понятием люди, не то что этот долдон Бакулин.

Ужин он приготовил за пятнадцать минут, посмотрел на стол. Ну, все-то здесь есть, все вкусное, свое, кроме хлеба, все лучше ресторанного. Водки только нет халявной, придется в магазин бежать, кровные тратить. Да не жалко их! Все одно завтра после смены улетят, как перелетные птицы. Тут дело в принципе. Сам, гад, пил, видно же по роже, довольный выходил, а на них запрет наложил.

«Неужели Нина послушается его?!» – сокрушался он, не зная, что и делать: то ли ждать у моря погоды, то ли в магазин слетать – буксы горят, сил никаких нет, натерпелся он из-за Бакулина, подменившего молодого, давно бы уже махнул джина с тоником, тоже вещь неплохая, оттягивает малость и почти не пахнет.

Николай нерешительно открыл дверь, медленно, почти не шаркая, поплелся по коридору с двумя червонцами в горячей ладони. А что ему оставалось делать?!

– Вот он! Сам идет! – дверь комнаты отдыха водителей распахнулась и в ней появился уже совсем счастливый муж сорокалетней юбилярши. – А меня за тобой послали. Заходи. Да не бойся ты. Тут все свои.

Его ввели в большую комнату, посадили с краю. Нина подошла к нему и, по-матерински положив мягкую руку на плечо, сказала:

– Выпей, пожалуйста, за мое здоровье!

– За твое здоровье, Нина! Всего тебе самого хорошего в жизни!

«И за мое здоровье тоже!» – подумал охранник и не спеша, с чувством дела, опорожнил стопку.

– Кушай, пожалуйста! Я вам в холодильник, в морозилку, поставила одну «Гжелку», когда этот ваш ушел.

– Да?! – Николай чуть не поперхнулся от радости.

– А ты как думал?! Слушать я его еще буду. Нашелся мне начальник крашеный. Сам пришел, будто его звали сюда. И, представь, сначала сам махнул два стопаря, а потом сказал, чтобы я вам ничего не оставляла. Где вы таких полковников отыскали, ума не приложу!

– Не мы их отыскиваем, а они нас, вот в чем дело. – Николаю стало легче, но еще не совсем легко.

Нина не вникла в его мысль глубокую, налила ему еще одну стопку.

– А теперь за мою семью выпей, пожалуйста! – она говорила о главном в ее жизни.

– За твою семью! – охотно принял он ее предложение, выпил, покачал серьезно головой, слушая ее короткий монолог о больных коленях и так далее, и, как ему ни хорошо здесь было, вспомнил о службе и сказал:

– Нина, спасибо тебе за все! Пойду я. Серега еще не ел.

– Ты ему не говори, что у нас был. Я вам оставила, хватит с него, – по-бабьи упрямо прошептала юбилярша, а муж ее, мировой мужик, остановил уже поднимавшегося охранника.

– Бог любит троицу! За нашу дочку выпей, пожалуйста!

– За вашу дочку! Спасибо.

Говорили они тихо, не мешая веселой компании. Уголочек Николаю достался уютный. Но пора было и честь знать. Повеселевший Николай пришел на пост и сказал:

– Они через полчаса отвалят. В холодильнике стоит «Гжелка». Я уже приложился малость. Иди поужинай.

Николай остался один. Наигрался в преферанс Григорич, пешком спустился с третьего этажа, сдал колбу, спросил, улыбаясь понимающе:

– Гуляют?

– Домой собираются. – Николай, передумавший за эти несколько дней обо всем на свете, вздохнул, не скрывая легкой зависти: – Обыкновенная уборщица, а стол такой богатый накрыла.

– Подкинули ей на юбилей. Она тут да-авно. Ну пошел я. Спокойного дежурства.

– Спасибо, Григорич! – они пожали друг другу руки. – До свиданья! У вас на третьем, говорят, новая уборщица завтра будет работать?

– Да… – Григорич замялся, хотел рассказать охраннику историю новой уборщицы, но осекся: ни к чему знать чужому для конторы человеку, охраннику, которого, как не трудно догадаться, очень интересовал вопрос о том, каким же образом сюда можно устроиться на работу уборщицей со стабильным окладом в 120 долларов и прочими преимуществами. Он покинул Николая, а тот и впрямь хотел узнать хоть что-нибудь о новой уборщице.

В женихи он к ней не набивался, ему и жены своей хватало для всех случаев жизни, особенно после аварии год назад. Но, к примеру, Бакулину так и не удалось пристроить на эту стабильную должность свою жену, сокращенную и уже поэтому готовую выполнять любую работу. Федор Иванович битых три месяца кружился вокруг начальства конторы. И к этому ходил, и к тому, и с женщинами-уборщицами речи водил. И в складчину он с первым этажом Первое мая встречал, чем удивил не только охранников, но и водителей, и уборщиц, и буфетчиц. Они догадывались о том, что он мечтает здесь обосноваться до шестидесяти лет. Они узнали о сокращении его жены. Но все они категорически заявляли: «Нам полковничьей жены не надо!» Вам-то не надо, а ему надо. А он своего добиваться привык. Он многого в жизни добился, вас не спрашивая. Он полковником стал, не имея высшего образования – для офицера сорок седьмого года рождения это все равно, что на «Запорожце» «Форд» обогнать. А он обогнал. Очень многих, имеющих даже по два высших образования. Он знает, как и кого обгонять. Он три месяца крутился волчком. Даже покрасился, чтобы моложавее выглядеть. Нет, это он, конечно же, не из-за жены покрасился, ясно. Это он о себе печется. Глаза начальству мозолит, светло рыжий теперь, но не седой! Молодой я, ребята! Сальто уже не кручу, но подтягиваюсь тринадцать, а то и пятнадцать раз. Конечно же, покрасился он из-за своих каких-то планов. А жену пробивал здесь так упорно, что некоторые женщины-уборщицы уже тосковать стали. А вдруг и впрямь пристроит. Место одно освобождается на третьем этаже. Вот беда-то! Несколько дней назад он такой гордый по конторе ходил и так прямо Николаю говорил: «На девяносто девять процентов взяли ее! Мне наш сказал. А он слов на ветер не бросает», что у Касьминова голова кругом пошла: вот бы свою сюда пристроить.

И вдруг как обухом по голове: охранников старше сорока лет меняют, в том числе и Бакулина, даже крашеного, а на третьем скоро будет работать новая уборщица. Такого удара, двойного, неожиданного, Бакулин в жизни не получал. А жизнь у него была не сладкая. И даже не горькая. Иной раз и выпить бы с тоски, а хоть и спирта, да нельзя, нужно форс держать, никому вида не показывать. Умел это делать Федор Иванович. Никто в конторе не заметил, как тяжело переживал он неудачу, даже Петр Польский, чуткий к чужим бедам, удивился: «Такой облом, а с него как с гуся вода!» Нет, не как с гуся вода. Душой-то Бакулин не черствый был. Но если уж жизнь так распорядилась, если ему обгонять хотелось хотя бы тех, кого он не мог обогнать, если у него получалось это всегда, кто же виноват-то! Не сам же Бакулин, трудяга-человек, уставной человек, от устава и прочих предписаний свыше ни на шаг?! Не виноват он, не вините его. Потерпев полное поражение в конторе, Бакулин весь день сегодня на телефоне сидел, обзвонился, бедолага, выбирая удобную позицию для очередного обгона. И, похоже, выбрал-таки.

«Но как же устроиться в такие конторы уборщицей?!» – сокрушенно покачал головой Николай, вспомнив недобрым словом Григорича, наверняка знавшего все о новой уборщице, но промолчавшего.

Вообще-то Григорич тут был не причем. Он, как и все почти сотрудники конторы, за исключением первого этажа и частично второго, еще в МГИМО сорок лет назад, а затем и на разных курсах повышения квалификации, а также в мало откровенных разговорах наизусть зазубрил важнейшую для своей профессии формулу: «Если есть возможность что-то не говорить, не говори». А возможность такая есть у всех и всегда. Вот Григорич и промолчал, оставив охранника при своих: ты знаешь свое, я – свое, и нам хорошо, каждому по-своему. А, может быть, и не МГИМО тут виновато, а природная нерасположенность Григорича переходить в разговорах на личности.

В тот вечер и Сергей был не расположен к долгой беседе по душам, на которую рассчитывал Николай. Он по-прежнему тянул две работы, утром у него начиналась смена в банке, нужно выспаться. Двести граммов водки как раз кстати, но на разговоры времени у него не оставалось.

Уже в 22.00 Касьминов остался один в холле, конторы, если не считать спящего Сергея да двух кошек, устроивших на заднем дворе очередную, июньскую свадьбу. Он попытался скоротать время за кроссвордом, не получилось. Но когда совсем стемнело, охранник покемарил перед телевизором и заснул бездумным сном, впрочем, чутким по-армейски. В час ночи открыл глаза, посмотрел на камеры, все нормально. Подумал: «Хорошо, что сегодня строители не работают» – и опять провалился в сон, сидячи, голова – на груди. Второй раз очнулся точно по расписанию, в 2.30. Потянулся, тяжело поднялся со стула, напомнила о себе нога, заныла. Он сел, потер правую голень, а тут и Сергей появился с одеялом в руках.

– Болит? – спросил.

– Немного. Все нормален.

Они поменялись местами. На раскладушке в небольшой переговорной спалось лучше. И только в семь часов, когда разбудил его Сергей, он подумал, не радуясь ничему: «Хоть не уезжай отсюда. Здесь каждый день новость. Нужно ухо держать востро. Нужно дождаться строителей. Ну и времена пошли». Он умылся, позавтракал наскоро, вышел в холл. Сергей выглядел свежим, гладким, улыбающимся.

– Строители не проходили? – спросил Касьминов.

– Прошли. Повезло нам с тобой на эту смену.

– А Сергеич?

– Рано еще. Что ты волнуешься? Он же обещал взять твоего сына.

– Сейчас все обещают по сто раз в день. А потом, как целочки: «Ой, не могу. И рада бы, да не могу!» Ладно, подожду. Уборщицу новую видел? Как она?

– Баба как баба. Лет сорок пять. Может, меньше.

«Моей сорок один. Все равно не взяли бы. Что-нибудь да придумали бы», – подумал Николай со сложным чувством, в котором перемешались и гордость за свою жену, еще не сорокапятилетнюю, и недоумение, и даже чуточку злости, совсем немного, потому что злиться он вообще не любил. Вслух Касьминов сказал:

– Подожду, терять такой случай нельзя.

– Дело твое.

Сергеич, прораб какой-то строительной фирмы, подрядившейся отремонтировать помещения конторы два года назад, пришел на объект в девять сорок две. Касьминов поймал его в самом нужном месте, когда тот, грузный, выходил из заезжанной на московских и подмосковных дорогах «пятерки».

– Как пашет? – он пожал прорабу руку.

– Бегает потихоньку, – сказал осторожно Сергеич.

Осторожными были или становились все, кто в той или иной степени, в том или ином качестве закантачивали с конторой. К этому бывший майор уже привык. Но в голосе бородатого прораба он почувствовал еще одну нотку, слегка напугавшую его: что ты, мол, с утра пристаешь, липнешь, как муха, на прораба?

Касьминов неуклюже повел плечами и, неопытный в таких делах, напрямки спросил:

– Сергеич, ну как сына моего возьмешь, обещал, а?

Прораб уже отошел от машины, остановился у калитки, вздохнул, сморщился, почесал бороду, почти купеческую, стриженную недавно под трехнедельную, и медленно протянул:

– Два дня в неделю он учиться будет? По выходным будет работать? Дней двадцать в месяц наработает?

– Наработает, Сергеич, наработает!

– А летом больше?

– Больше, больше. Ему двадцать лет. Пахать да пахать.

– 250 долларов могу положить ему в месяц. Если работать будет, – сказал Сергеич и двинулся к калитке. – А там посмотрим.

– Так пусть завтра и выходит, а?

Вопрос нужно было решать незамедлительно, черт с ней, с электричкой, на вокзале пивка можно попить пару часов.

– Куда ты гонишь? Он же на днях диплом получил. С первого июля начал бы.

– Пусть работает, а?

– Ладно, к вечеру дело пойдет, поговорим. Ты сегодня на смене?

– Со смены. Тебя ждал. Но если надо, я до вечера подожду. Ему работать надо, понимаешь?

Сергеич опять почесал бороду и резанул по воздуху рукой:

– Пусть завтра приезжает к семи тридцати.

– Спасибо, Сергеич! – крепкой была рука у Касьминова, даже после аварии. Сергеич аж скривил лицо, хотя сам не из хлюпиков.

Счастливым человеком был в эти минуты Николай. Двести пятьдесят долларов в 2000 году – это даже не 400 долларов в 1996 году. Это же здорово!

Стараясь не бежать от радости, с гордым видом шел майор по холлу, отсчитал шесть ступенек перед лифтом, повернул налево, поднялся еще на пять ступенек и направился тем же гордым аллюром в комнату отдыха.

Хорошо закончилась смена. Душа радуется, сердце бьется бурно, ничего не боясь. Переоделся он, не торопясь, взял сумку и подался на Белорусский вокзал. Там, у какого-то ларька, взял крытый стограммовый стаканчик «Привета», бутылку «Жигулевского» и самый дешевый бутерброд. Спешить некуда. Целых два часа тридцать минут до электрички. А радость большая. Двести пятьдесят долларов на дороге не валяются. Сейчас охранники в конторе получают на круг меньше двухсот долларов. У него с пенсией едва-едва получается двести пятьдесят.

Пиво Николай не очень любил. Но на второй стаканчик «Привета» денег не хватало. Даже без бутерброда. А он без закуски вообще не любил пить, четко выполняя отцовский наказ.

Медленно, за три раза, мелкими глотками запивая водку самым дешевым в ларьке пивом, прикусывая бутербродом, посматривая по сторонам, растянув удовольствие на час, Николай опорожнил стаканчик и пиво и побрел на перрон. Была у него бесплатная газета «Метро» – на полтора часа чтива – и дешевенький кроссворд. В охране он полюбил это дело, кроссвордное.

Шел Касьминов на перрон и радовался. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо сзади. Он оглянулся, блаженно улыбаясь. Перед ним стоял высокий милиционер с безразличным, не пойми какой национальности лицом. Ментовской национальности, скажет чуть позже Касьминов приблизительно на этом же самом месте.

– Ваши документы! – потребовал милиционер равнодушно.

– У меня только водительское удостоверение, – улыбнулся послушный, законов почти не нарушавший Касьминов, доставая документ из сумки.

Это хорошо, что он не взял с собой в тот день другие документы. Удостоверение инспектора охраны, например.

– Пройдемте! – коротко скомандовал счастливому бывшему майору действующий младший сержант милиции.

– Куда? Я же домой еду! Электричка через час. Даже меньше, – соврал Николай, о чем-то нехорошем догадываясь. А врать он, надо сказать, и в детстве не любил, отученный от этого дела отцовским ремнем.

Младший сержант промолчал. Касьминов, все еще очень счастливый, но уже без водительского удостоверения, поплелся за высоким ментом к светло-коричневой, давно состарившейся милицейской машине, прародительнице «Газели». Касьминов был почему-то спокоен. Высокий милиционер открыл дверцу кузовка, рукой пригласил задержанного войти туда, сам одновременно открыл дверь кабины и отдал сидевшему там старшему сержанту водительское удостоверение Николая, неловко втиснувшегося в зарешетчатый кузовок с низкими сиденьями вдоль стен. Долго на таких сиденьях не высидишь. Колени заболят. Да и вообще душно здесь, за решетками.

«Наверное на чеченцев облаву устроили, – подумал задержанный. – Сейчас разберутся и поеду домой, сына да жену порадую. С чеченцами, конечно, разобраться надо. Слишком уж они…»

Через пару минут дверь кузовка открылась. Касьминов приподнялся, хотел выйти («Быстро разобрались, что к чему, молодцы. Всегда бы так», – почему-то подумал при этом), но дорогу ему преградили двое в штатском. Один из них был явно не трезвый. Причем с лицом очень русской национальности. Касьминов осел. Еще через пару минут кузовок был загружен все теми же лицами русской национальности, слегка или не очень слегка поддатыми. Всякое в жизнь бывает, однако.

Младший сержант, громко хлопнув дверцей кабины, что-то невнятное буркнул водителю, мотор вздрогнул, машина покатила куда-то. Пересекла Тверскую улицу, покрутилась на перекрестках, въехала в мрачный двор, огороженный с трех сторон краснокирпичными зданиями, и остановилась, нетерпеливо урча.

– Выходите! – голос младшего мента заметно огрубел.

Вышли. Поплелись гуськом за высоким милиционером в раскрытую узкую дверь, оказались в помещении, ничем не встревожившем Николая. «Видно, облаву на наркоманов устроили» – подумалось ему, и он услышал твердый приказ старлея, восседавшего за стойкой на возвышении.

– Раздевайтесь! До трусов!

И что тут удивительного?! Холл как холл. И старлей, если бы в робе охранников сидел, совсем бы свой в доску был. Везде сейчас такие холлы, где-то больше, где-то меньше. А в некоторых конторах в охране менты сидят, подрабатывают. Сейчас проверят, что никакой он не наркоман, думал Николай раздеваясь, и отпустят на все четыре стороны. Зачем им такие люди, как он?

Разделся Николай в одно время со всеми – а зачем в таких делах торопиться, рекорды бить? До электрички еще минут пятьдесят пять. Другое дело… да нет, о женщинах левых он так просто подумал, шутя. Левачить он тоже не любил. Хватало ему своей собственной жены. А перед ней тоже, раздеваясь, рекорды ставить ни к чему.

– Ступайте за мной!

И тут только совсем потерявший бдительность Николай понял, куда он попал. Не зарекайся от сумы, от тюрьмы и от спецмедслужбы. Об этом, последнем, даже бабушка его не знала. Не догадывалась она вместе со всем русским народом, на выдумки и на поговорки всякие гораздым, что от этой самой службы лицам русской национальности просто никуда не деться.

В большой невысокой, но светлой комнате стояли панцирные, когда-то модные кровати с матрацами, покрытыми когда-то белыми простынями. Сейчас простыни были не белые, но стиранные.

Чем-то очень родным и далеким повеяло. Казармой.

– Слушайте, мужики! А тут совсем и ничего. Три часа перекантоваться можно. Пока жена на работе, – сказал почти голый мужик, высокий, как тот мент, но не такой деловой и без прыщей на подбородке.

– Как три часа? – спросил Касьминов. – У меня электричка через час.

– Жди следующую. А чего ты скуксился? Все лучше, чем на перроне, солнцем палимым, сидеть.

Николай сел на глаженую производственным способом простынь, почувствовал голым телом ее неприветливый холод, вздохнул, теряя бодрость духа, но не лег: противный холод у простыни. Вскоре, однако, холод растаял, и Николаю даже подумалось о том, что неплохо бы здесь кроссворды иметь. С карандашами или ручками.

Задержанные загенерили. Им и кроссворды, судя по всему, не помогли бы. Один стал стучать в дверь, чего-то требовать, ему оттуда, с воли, сказали такое, что он быстро угомонился. Другой лег на кровать, самую скрипучую, и принялся на ней ворочаться, будто бы миллионом клопов кусаемый. Третий пошел шерстить по русской привычке русское же правительство. Четвертый просто матерился, впрочем, не очень громко. В доску русская компания.

Николай смирился совсем, прогрел окончательно простынь и, положив руки на колени, так и не решился лечь. А чего теперь икру метать, хоть русский ты, а хоть и татарин из Австралии?! Чего русское правительство вспоминать, мать-перемать? Вот тоже мода пошла! До каталажки никто ни гу-гу. Но как только время беззаботное появляется, сразу тебе русское правительство виновато, тоже мне деловой нашелся, раскудахтался. Пошел бы в Думу по трезвой и сказал бы там все. А то нет – здесь людям настроение портит, не дает поспать по-человечески.

Николай, еще не уснувший, думал о более важных делах, своих собственных, а не вселенских, русско-правительственных. Ему нужно было прикинуться дурачком и ни в коем случае не сказать этим долдонам о конторе. Тогда крышка. Тогда ни один ЧОП его не возьмет. И даже русское правительство ему в этом не поможет. Выплывай сам, если влип в такое дерьмо.

– Ну и нервы у тебя! – сказал разбудивший его высокий человек. – Храпака такого давал, аж стены тряслись. На все ноль внимания, фунт презрения, спать хочу. Такой концерт тут проспал!

– Чего случилось? – Николай вяло заморгал.

– Иди. Вызывают тебя.

Касьминов в трусах семейного покроя, а если кого-то очень интересует, то и семейного пошива на машинке прошлого века, поднялся, недавно совсем еще крепкий – если бы не та злополучная странная авария, пошел, грубо ворочая руками, на выход.

– Одевайтесь! – сказал старлей, по ходу задавая вопросы.

Николай отвечал на них коротко: служил, майор запаса, приехал искать работу. Где? Где она есть. Пока не нашел. Обещали. Денег с собой нет. Оформляйте как хотите. Ни военной, ни государственной, ни семейной, ни личной тайны он старлею не выдал.

– Ладно, майор, ступай! У меня брат такой же, – пожалел его старлей. – Акт на тебя я составлять не стал. Под свою ответственность. Но если работу найдешь, лучше не пей. У нас с этим строго.

– До свиданья. Спасибо, старлей. Удачи тебе… – Николай осекся. Хотел подерзить, сказать этому сидящему офицеру что-нибудь злое, честное, но он смолчал, взял удостоверение водителя и пошел на вокзал, не пойми какой: то ли счастливый (двести пятьдесят долларов в месяц пробил он для сына!), то ли уставший от суеты последних дней, то ли еще неплохо проснувшийся – поспать он любил, зачем зря говорить.

И только на вокзале удивился, огорченный: «Елы-палы! Уже пять часов!» И неуклюже разогнался, как мог. До отхода очередной электрички оставалось минут десять. А вдруг часы неправильно идут. Следующая электричка аж в 19.40!

В подземном переходе он увидел старушку-нищенку, вспомнил бабушкину мудрость: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!» – извинился перед нищенкой: «Ни копейки нет, бабуля!», – удивился своим же собственным словам (нет, так и нет – зачем же орать на весь белый свет об этом, какой ей толк с твоих слов), поспешил на перрон, успел, сел, отдышался, сунул руку в сумку, взял «Метро» в руки и ухмыльнулся: «А книгу „О вкусной и здоровой пище“ менты все-таки заныкали! Во дают, ребята! Им и охрана не нужна!»

Кроссворд он решал минут двадцать. Остальные полтора часа ни о чем не думал, спал.

В первый день девяносто шестого года Касьминов также хорошо проспал два часа в электричке, вышел на станции, как огурчик. Глаза ясные, не хмельные, на душе полный комфорт, шаг легкий – что ему неполные пять километров до военного городка, зачем автобус ждать битый час?!

Налегке пошел он по шоссе, радуясь жизни и морозцу, набросившему непрочный грязный ледок на края дороги, бугристой веной пересекавшей совхозное поле.

В такое время – всего-то одиннадцать часов Нового года! – надеяться на попутку было смешно. Все нормальные люди спали, даже бывший прапор Петр. Да и не хотелось Николаю лезть в машину к кому бы то ни было и объяснять, почему он в такой праздник не дома, к тому же один, к тому же не на машине.

В городок он пришел почти в полдень, домой – в пятнадцать минут первого. Жена удивила его. Она, оказывается, встречала Новый год в компании Куханова. Он приехал к ним часов в восемь вечера, вернул долг (хороший подарок!) и уговорил ее поехать с ним. Она долго отказывалась, но все-таки согласилась, надеясь, как обещал Куханов, увидеть двух своих одноклассниц.

– Они такие смешные стали, если бы ты их видел! Одна важная, как гусыня, полная, замужем за директором ПТУ, в городе живет. Вроде бы училище бедствует, а директор дом трехэтажный строит, хочет из училища колледж сделать с юридическим уклоном.

Жена тараторила без умолку, муж ел первое, второе, огурцы, помидоры, говорил тосты по случаю, она на секунду-другую прерывалась, чокалась с ним, отпивала, как обычно, самую малость, а он ел, ел, ел и никак не мог взять в толк, с какой-такой радости ей вздумалось поехать в компанию Куханова?!

На трезвую голову решить столь трудную задачу он не смог. После третьей стопки туман в мыслях рассеялся, но лучше бы он не рассеивался вовсе.

– Ты, значит, с Кухановым гуляла?! – тихо спросил он, так тихо замирает море перед штормом.

– Об этом тебе и толкую! – ответила жена, но быстро поняла, в чем дело, и рассмеялась. – Ты совсем, что ли, спятил?! Ревновать вздумал в таком возрасте. Восемнадцать лет не ревновал, а тут… Я же тебе русским языком сказала: там была Валька со своим директором и Ленка – а к ней Куханов клеится, жениться хочет. Она же три года как разведенная.

– А ты-то тут причем? – Николаю не понравилось объяснение жены. – Ты с кем там была?

– Да ты серьезно, Коля? – Жена развела руками, не зная, радоваться ей или нет.

Ревнует, значит, любит, говорят некоторые. Но сколько случаев она лично знала, даже среди своих одноклассниц. Ревнует до дикого ора, до драк, а сам на сторону ходит. Ревнует – значит, бегает налево? Или любит? Но кого? С трудом она погасила огонь ссоры. Он выпил еще пару стопок, они отдохнули, вечером он проснулся, пошел в гараж. Там добавил с мужиками. Волнение в груди улеглось.

Весной 1996 года жена радостно доложила мужу о том, что директор ПТУ все-таки организовал колледж с юридическим уклоном.

– А нам-то с этого какая прибыль?! – нервно спросил муж.

Николая в тот год расстраивало многое: старший сын плохо учился в военном училище; младший на девятом классе хотел остановиться; жена летние Кухановские деньги угрохала на квартирные покупки, мебель прикупила, а ему хотелось машину обновить.

Какая нам прибыль? – переспросила жена. – Самая прямая. Иван хочет в этом колледже учиться. Там обучение платное, но плата небольшая, скидки есть. Вот тебе и прибыль. Я уже говорила с Кухановым. Он обещал помочь. Чтобы по льготным тарифам мы платили за обучение Ивана.

Опять Куханов. Да кто он такой в нашем районе? Бывший лыжник, бывший тренер ДЮСШ?

– Не знаю, кто он и почему, – упрямо сказала жена. – Но вес он в районе имеет. Между прочим, он мне по секрету сказал, чтобы ты с Петькой-прапором и с этим зеком с его стройки не знался.

– Что у вас с ним за секреты, понять не могу!

– Никаких секретов у меня с ним нет. Просто я училась в одной школе с его бывшей женой и в одном классе – с его будущей женой. Неужели не понятно?

Эта тема не закрылась одним семейным разговором. Касьминову очень не нравилась одноклассница Светланы, которую охаживал Куханов. Женщина яркая, шумная, на мужиков везучая, она чуть было не приучила его жену курить. А это уж совсем. У него сыновья-то не баловались, а тут на тебе: жена во время застолий, участившихся в одно время, стала, правда воровато, покуривать. Не так часто, но все равно противно на нее смотреть – курящую. Где ж это видано, чтобы баба на Руси с сигаретой в зубах шлендала по квартире или, скажем, на огородике, небольшом, но хорошо ухоженном неподалеку от дома, как раз напротив окон спальни и кухни?

Не боевитым был офицер, Николай Касьминов. Технику он знал прекрасно, лучше всех в дивизионе, за что его и ценили. И за хозяйскую жилку уважали его. И в гости любили люди похаживать к Касьминовым. Не на халяву, естественно. Это было не в моде в военном городке. Водку и продукты гости приносили с собой. Но ни одна хозяйка не готовила так вкусно и сытно, как это делала Светлана да и сам Николай. Гости в их доме не переводились.

И вот на тебе приехали: Светлана с сигаретой в зубах.

Ну уж нет, ребята. Лыжником он не стал знаменитым – не беда, служба на двадцать втором году сбой дала – не беда, с хорошей работой сразу не повезло – и с этим он внутренне смирился, есть еще время, найдет он работу по уму и по душе, по образованию и опыту. Но чтобы он не справился с женой и не заставил ее бросить курить – нет уж. Не бывать тому и точка, как говаривал зек Александр на стройке Куханова.

Решительную борьбу повел с женским курением Касьминов. Год он бился с женой. Она вроде бы и не дымила по-черному, может быть, поэтому Николай терял бдительность, драгоценное время, но не терял веры в победу и желание биться с пороком жены до конца.

Новый 1997 год они встречали в кругу семьи. Надоедать ему стали шумные застолья человек на двадцать. В этот раз все было по-тихому, по-соседски. Проводили, встретили, по улице погуляли. Глядь, а Светлана опять с сигаретой. Ну что ты будешь делать! Николай не стал портить себе, сыновьям и соседям-гостям настроение, но решил круто изменить стратегию борьбы с этим вселенским злом, разъедающим изнутри его семью.

Вернулся он как-то со смены январским полднем и сказал:

– Все, жена, fl бросил курить. И чтобы запаха сигаретного в доме больше не было. Понятно?

– Какой уж раз по счету?

– Чего?

– Курить бросаешь?

– Тебе ясно сказано. Запах от тебя не потерплю. Уйду ночевать в гараж. Все. Точка.

Гаража Светлана стала побаиваться уже в конце 1996 года. По военному городку пошли тихие намеки, пока еще даже не слухи, о том, что кто-то кому-то на территории городка предлагал травку. Верилось в это с трудом. Офицеров все-таки здесь много, бывших и настоящих. Среди срочников и вольнонаемных за последние годы резко увеличился процент южан, и это настораживало некоторых. Не только офицеров, но и их жен, которые глубинным внутренним чутьем чувствовали исходящую из молодых крепких упрямых людей, занимавших в хиреющей части практически все должности прапорщиков, опасность. На вид парни были боевые, на все готовые, за все, что сулило им хоть какую-то прибыль, берущиеся и абсолютно ничего не понимающие и не желающие понимать в ракетном деле. Их волновали другие дела.

Николай самодовольно посмеивался всякий раз, когда Светлана говорила ему об этом:

– Они в технике ни бум-бум. Ее только наши, русские, хохлы да белорусы, могут освоить. Прапоры они и есть прапоры. Обслуживающий персонал. Не бойся. Ну и что, что они все на машинах. Нашла чего пугаться. Да они и в автомобилях-то ни бум-бум.

Но проходя по улицам военного городка, она все чаще ловила на себе нагловатые взгляды прапорщиков и настроение у нее портилось, хотя, действительно, муж прав, прапорщики в основном занимали хозяйственные должности, являясь, по сути, обслуживающим персоналом ракетного комплекса. Что же пугало женщину? Ее собственная красота, которая завораживала. Нет, к этим взглядам Светлана давно привыкла. И к ревности мужниной она привыкла. И было ей приятно это внимание, не отпускающие взгляды мужчин, хотя, естественно, муж не догадывался об этом. И хорошо, что не догадывался. Зачем лишний раз тревожить любимого человека, отца двух ее красавцев-сыновей? Мало ли что приятно женщине красивой, неувядающей, обретающей, а лучше сказать, проявляющей с годами все новые линии женственности, заложенные в ней с избытком от рождения. Но Светлана привыкнуть не могла к наглым раздевающим взглядам прапоров-южан. В их взглядах было все то, что есть во взгляде любого мужчины, обалдевшего от какой-нибудь красотки. Это женщина, ее красота повинна. Тут ничего не сделаешь. Пусть смотрят. Но южане, даже молодые, даже прапорщики (она все-таки жена майора, пусть и в запасе!), смотрели на нее – как муж ее родной смотрит, когда ему очень хочется быстрее лечь в кровать. Чисто семейный взгляд. Полная уверенность, что смотреть так на женщину-жену нужно, что она понимает это, как надо. Что-то хозяйское, собственническое было во взгляде мужа, уставшего ждать. Но, простите, причем тут прапоры? Он же говорить еще по-русски не научился и не стремится-то особенно к этому, у него же образования абсолютно никакого, даже начального школьного нет. Он только деньги свои научился считать. Это его основное, самое высшее для него образование… А туда же! Смотрит на жен офицеров как, на свою собственность. Хамло несчастное.

Она не решалась говорить об этом мужу напрямую. Но тема прапорщиков волновала ее. Женщина. Какая-то странная психическая, психологическая и социальная организация. И сказать честно, сформулировать свою мысль кратко, точно не может, боится. Наговорит иной раз мужу всякой белиберды, а он понять не может, что с его женой-красавицей, лучшей во всем военном городке хозяйкой, мастерицей гостеприимной, происходит.

«Они скоро тут власть возьмут! Они люди с деньгами. Нужно что-то делать!» И в таком духе. Ну разве нормальный русский мужик, окончивший два высших учебных заведения, прекрасный специалист-ракетчик может долго такую чушь слушать? Да нет, конечно, может. Если он муж хороший. Но не смешно ли все это?

– Да не выдумывай ты, глупая! Русская армия – всех сильней! – говорил Касьминов своей жене, а она, хоть и успокаивалась на время, но вскоре, за ужином или так, под семейный откровенный разговор, обязательно тему прапоров поднимала.

– Да ты понимаешь, что говоришь-то?! – не сдержался однажды Касьминов, вспомнив былые времена партсобраний и политических занятий. – Это же подсудное дело! Это разжигание национальной розни! Тебя же посадить могут за такие слова. Ты об этом хоть со своими коллегами-болтушками не разговаривай.

– Не знаю, какую рознь я разжигаю, – упрямо выдавила жена, – но, если хочешь знать, у меня одна нация – моя семья. Ты, сыновья, твои и мои родители, наши с тобой родственники и я, конечно. Понимаешь. Моя нация – моя семья.

– Но кто же ей угрожает-то? – Касьминов никак не мог врубиться, о чем печется жена его любимая.

Светлана умолкла. Говорить о жадных, собственнических взглядах прапорщиках она не решалась. Но побежденной ей тоже не хотелось оставаться.

– Завтра мы с тобой картошку пойдем окучивать, потом варенье надо варить, заготовки на зиму делать, – вздохнула она печально, и он опять не понял ее, спросил:

– Но ведь ты всегда радуешься, когда мы тебя хвалим, поедая твои вкусности. Лучше тебя никто не делает разные соленья-варенья, пирожки. Ты же любишь готовить. И к огороду мы привыкли. Почему ты об этом вдруг заговорила?

– Потому что прапорщик Петр завтра жену свою везет в Москву на спектакль. А известные тебе прапорщики из Кавказа вообще никаких заготовок никогда не делают. Они говорят, что для этого существуют круглый год магазины и рынки.

– Но свое-то вкуснее!

– И дешевле.

– Да! – наконец-то, как показалось Касьминову, они поняли друг друга. Но нет.

– Гасанов своей жене так сказал: «Ты только рожай, я тебе все вкусное и сладкое и горькое и любое-другое – самое лучше в мире куплю. Хочешь, в магазине, хочешь – на рынке, а хочешь в деревне у старух». Скоро он и ко мне придет. Например, за солеными помидорчиками. Продать, если придет, как ты думаешь? У него жена – дочь моей знакомой, которая даже восьмилетку не смогла закончить в свое время. И дочь туда же. Продавщица культтоваров. Калькуляторные мозги. А я ей, понимаешь, это не исключено, буду солить огурчики и помидорчики, потому что она это очень любит. Вот так, Коля. А ты говоришь, я выдумываю все. А еще обзываешь ты меня разными нехорошими словами. Жену русского офицера жена прапорщика скоро к себе в домработницы возьмет. А может быть, и тебя тоже. Русская армия, конечно же, всех сильней. Но если мне память не изменяет, если в книгах, которые мы с тобой когда-то читали, говорили правду, то в русской армии никогда жена высшего офицера не жила хуже жены даже не офицера, а прапорщика.

Николай – отступать ему некуда было! – вздохнул и опять за свое:

– Не выдумывай ты чепуху! Русская армия всех сильней! – сказал и пошел на гаражную улицу, где бывшие офицеры русской армии, скинувшись по паре червонцев, купили «Старки» пару бутылей и выпили за тех, кто выиграл Великую Отечественную войну, потому что у одного из друзей Касьминова, тоже майора, отцу-фронтовику исполнилось восемьдесят три года.

Русская армия всех сильней. Русскую армию били. Трудно было ее назвать самой сильной в Афгане и Чечне, в Таджикистане и в других горячих точках земного шара. В 1997 году об этом все чаще и откровеннее говорили разные люди, в том числе и жены офицеров.

Русская армия всех сильней. Эти слова, как ни странно, успокаивали Светлану. Не может быть того, чтобы она была не сильнее всех. И никаких наркотиков в воинской части нет и быть не может. А прапорщики из южных стран никогда не возьмут власть в свои руки. Слишком они малограмотные и неопытные. И в конце концов, муж прав, не такие уж они и плохие ребята. Кому-то надо обслуживать комплекс – щит столицы державы. А смотрят они на нее с такой неприкрытой откровенностью, потому что кровь у них южная, горячая. Тут уж ничего не поделаешь. Так успокаивала себя женщина, приятных лет и приятная на вид, мать курсанта военного престижного училища и студента колледжа с юридическим уклоном, жена бывшего майора, засыпая на его крепкой руке в январский поздний вечер 1997 года.

Рано утром муж уехал на работу, через пару часов она проснулась, позавтракала, закурила на кухне сигарету, вспомнила вчерашний разговор с мужем, посмеялась, покорила себя: «А ведь он прав. Курить надо бросать, пока совсем не привыкла к этой соске» – бросила сигарету в урну, погасив ее предварительно водой из-под крана, привела себя в порядок и пошла на службу.

Обедала она по обычаю дома. Опять была сигарета («Да что мне рожать, что ли?» – оправдалась перед собой), зеркало, сумочка, ключи и тротуары вдоль пятиэтажек городка. Настроение у нее в тот день было хорошим, солнечным, по погоде. Утром начальник телефонного узла сказал, что завтра-послезавтра выдадут зарплату и, скорее всего, еще за выслугу. «Надо купить Ивану свитер, куртку, сапоги», – подумала она на полпути к зданию телефонного узла. И вдруг по зимней тишине подмосковного лесного городка ударило резкой дробью старого дешевого мотоцикла, потерявшего глушитель. Это было так неожиданно, что Светлана даже замедлила шаг от удивления.

Из-за дома с диким ревом выскочил мотоцикл, на котором, как на коньке-горбунке, сидел длинный, баскетбольного роста черноволосый прапорщик с глазами мутными, не опрятными, злыми. Светлана вздрогнула, невольно подалась к загородке палисадника, укрытой высокими аккуратными снежными валками. Мотоцикл с ревом пролетел мимо.

– А-а! – кричал прапорщик, парень двадцати пяти лет, совсем без царя в голове, который, похоже, ему и не нужен был.

Клубы едкого дыма окутали оробевшую женщину. Она по инерции, чисто женской, прижала покрепче к груди сумочку, в которой денег еще и не было и не будет до завтра, и засеменила по тротуару. Гул одряхлевшего движка бился о стены жилых домов и других зданий городка, то удаляясь, то приближаясь. Светлана посмотрела на школу, услышала требовательный звонок. И почти сразу же после звонка из школы стали вылетать, как голуби из открытой голубятни, счастливые дети.

Мотоцикл где-то заплутал. Светлана радостно вздохнула, но преждевременной была радость ее. Рев освобожденного от глушителя движка, быстро набирая силу, надвигался на школу.

– А-а! – голос у длинного прапорщика, жителя далекого горного аула, был помощнее рева старого движка. В нем было больше жизни, азарта, удали. Одно дело молодой, другое – старый.

Он вновь пролетел мимо Светланы. Сердце женское заходило ходуном. Ноги задвигались, как ходули, не сгибаясь в коленках. Сумочка совсем прилипла к груди. Мотоцикл крутанулся вокруг клумбы в центре небольшого перекрестка, прапор ухарем развернул своего конька-горбунка, поставил его фарой к клумбе, раз десять газанул и, окутанный синим дымом, рванулся вперед, у самой клумбы чуть приподнял переднее колесо, взлетел на снежную, мягкую, не тронутую человеком большую белую каплю-клумбу, почему-то напомнившую Светлане пудру для мучных изделий, рассек ее пополам, надвое, не упал, поставил машину перпендикулярно прочерченной им линии, опять изгазовал старый движок и воздух и с львиным рыком бросился вперед.

На этот раз конек взбрыкнул, сбросил седока в центре клумбы, но прапор не отчаялся и, к сожалению, не ушибся. Он вмиг вскочил на ноги, поставил не заглохший мотоцикл на колеса, врезал по нему сапогом, спустился с невысокой клумбы на асфальт, осмотрел место падения, ругнулся по-русски, но с акцентом, а потом ругнулся по-своему, взгромоздился на мотоцикл и понесся по городку.

Школьники смотрели на него с восхищением.

– Во дает!

– Крыша у него поехала.

– Обкурился прапор, вот и бешеным стал.

О, дети! Все-то вы знаете, хотя и не всем за это пятерки ставят учителя и жизнь. Светлана изумилась детской осведомленности. А ведь действительно, прапорщик, скорее всего, обкурился. Глаза у него какие-то нечеловеческие. И лицо тупое-тупое, бессмысленно радостное. И вся фигура… какая-то звериная, волнующая. Оковалком громоздился на мотоцикле прапор, живым оковалком, даже в накуренности своей живым, жизнь понимающим по-своему, в жизнь влюбленным по-своему. И в этом понимании, в этой влюбленности чрезвычайно опасным. Не только для светловолосой Светланы, безнадежно обогнавшей его по возрасту, и других женщин славяно-финно-угорской светлой масти, будоражащей южан, но для всего того, что было создано за предыдущие две тысячи лет восточно-европейским людом, обильно сдабриваемым разными народами Азии и Европы.

– А-а! – Прапор отогнал коня своего далеко от клумбы.

Светлане осталось совсем немного до узла связи. Мотоцикл вновь разревелся рядом. Женщина смотрела на бесноватого наездника и диву давалась: где же офицеры той самой, которая всех сильней? Почему на улицах городка только дети с портфелями да женщины с сумками? Что это за матриархат такой?!

– Стой, Мамедов! – услышала она голос майора Петрушина, зампотеха части. – Прапорщик Мамедов, приказываю остановиться!

Женщине стало легче. Она, не замечая, впрочем, своих движений, даже опустила сумочку с груди, и в походке связистки появилась притягательная упругость, свобода, которая так часто ложится кандалами на души впечатлительных мужчин.

– Ай, майор, не мешай! – Прапор пролетел мимо зампотеха (на эту должность когда-то прочили Касьминова), мимо узла связи. – Ай, вай-вай!

В нем действительно было что-то животно-жизненное. На что уж силен у нее Николай, особенно в плечах, которые вздуваются над ней стальным шаром, и руки у Николая, как клещи, и весь он в страсти могуч и даже диковат, и одичало наивен. Но этот, на мотоцикле, не диковат, но дик, до тупости наивен, до первозданной тупости, животной. Хочу и качу на мотоцикле, и никто мне не указ. Я – хочу.

– Остановись! – Майор сбился на фальцет, изволновался у женщин на виду. Он уступал прапору во всем: в удали, упрямой воле, природной ярости, возрасте. Но он безнадежно лучше знал всю современную технику войск ПВО. Он закончил высшее военное училище и Академию войск ПВО с красными дипломами. И там, и здесь отказался от карьеры кабинетного ученого. Он был умница. Офицер той армии, которая была всех сильней и лучшие офицеры которой еще хранили в себе это сильное.

Он выбежал на проезжую часть наперехват обезумевшему прапору. Тот степным волком зыркал на него и выл, и гнал конька своего прямо на зампотеха.

– Уйди! – послышалось Светлане.

Майор в последний миг отпрыгнул вправо, хотел схватить прапора за руку, но тот, борец по природе, наездник по природе, руку с руля скинул, к телу прижал, проскочил мимо умницы-зампотеха, отъехал от него метров на двадцать, крутанул юзом на 180 градусов и – совсем спятил парень молодой – рванул с места прямо на майора, взвизгнув обиженно:

– Ах, ты так! Ты драться хочешь!

Ну очень обидел майор прапорщика своим поведением. Тому кататься по клумбам спьяну хочется, а он мешает. Раздавить его надо.

Майор и здесь не оплошал, не струсил. Сделал тот же прием, пытаясь увернуться от гориллообразного прапора, но не увернулся, тот был шустрее, хоть и пьяный в дым, а может быть, и накуренный. И хорошо, что мотоцикл был старенький, и скорость он свою растерял вконец даже без глушителя. А то бы майору больше зампотехом не быть, а лежать бы ему всю оставшуюся жизнь в госпиталях. Прапор наехал на него – руль в грудь, завалил майора на бок, сам упал, мотоцикл выпустил из рук, а тут-то и мужики подоспели, набежали со всех сторон, дело чуть до самосуда не дошло, благо зампотех от асфальтового нокдауна быстро пришел в себя, вскочил на ноги, надел фуражку и крикнул зычно:

– Отставить! В караульное помещение его! Повторяю! В караульное помещение Мамедова!

– Ты еще пожалеешь, майор, об этом! – обиженно-злым голосом говорил прапор, извиваясь в крепких объятиях офицеров. – Зачем мешал мне? Зачем не дал мотоцикл проехать? Зачем бил меня? Пропадать тебе, майор, пропадать.

У прапора действительно с головой что-то стряслось. Он ругал майора в караульном помещении, пока не уснул. И все, кто его слышал, удивлялись: надо же так обидеться на майора! Будто он невесту увел у Мамедова – так сокрушался задержанный в КПЗ караульного помещения, так плохо ему было. Он ругал майора, пока не уснул. А уснул он поздней ночью, где-то около трех часов, когда в Москве, в конторе, проснулся Касьминов и сменил на посту Польского, когда жена зампотеха, которому наложили гипс на левую руку и несколько швов на лицо, наконец-то провалилась в усталом глубоком сне, когда по разным каналам связи, в том числе и своим, полетели по стране телеграммы о том, что с Ахмедом Мамедовым случилась беда, что грозит ему уголовное дело и срок.

Никакого ему срока не будет! – вздохнул Николай Касьминов, узнав о происшествии в военном городке. – Отмажут. У них денег море. Еще и в армии оставят.

Да что же у нас за армия такая, если прапорщики майоров на мотоциклах давят, а им за это ничего?! – воскликнула Светлана, но муж, вернувшийся со смены, не хотел мять эту неприятную для него тему, ушел, пообедав, в гараж.

Через неделю с небольшим в квартире зампотеха состоялся важный разговор, сильно повлиявший на судьбу этого офицера. Он знал, что к нему наведаются родственники Мамедова. Он их ждал. Как ждут неизбежное, неотвратимое. Однажды вечером раздался звонок. Майор открыл дверь, увидел невысокого, худого, уже пожившего, в висках поседевшего кавказца со старым кожаным дипломатом.

– Вы, наверное, не туда попали, – сказал он худому человеку, мысленно отругав себя за то, что не посмотрел в глазок, когда открывал дверь.

– Здравствуй, дорогой! Я туда попал. Прости. Я отец Ахмеда Мамедова. Зайти можно? У нас через порог не говорят.

«С этим злом нужно вести непримиримую борьбу, – вспомнил майор слова своего московского не очень дальнего родственника, генерал-майора, доктора технических наук, заведующего кафедрой в старой и престижной академии. Служил он уже двадцать семь лет. Часто ездил по командировкам. Жизнь повидал командировочную. Людей познал. Ученым он был хорошим. Узнав о ЧП со своим родственником, он, во-первых, обеспечил ему хорошее место в больнице, во-вторых, отругал его по-отечески, хотя был старше всего лишь на десять лет, затем в который уж раз предложил ему научную работу, а потом, как когда-то на партсобраниях, посерьезнел и выдал несколько тирад, завершив свое выступление безапелляционным: – Ты не поддавайся. Они к тебе сейчас делегации будут присылать. С коньяком да с деньгами. Будь бдителен. А вообще-то было бы хорошо, если бы это дело не пошло дальше вашей части. Зачем сор выносить из избы. Но с этим злом бороться надо. Самым серьезным образом. Как говаривал наш с тобой дед: „Каленым железом, батенька, выжигать эту дурь“. В общем, выздоравливай поскорее и ко мне приезжай. Поговорим о деле».