Читать книгу Сила воображения - Александр Рогинский - Страница 1

Я смотрю на доктора Самуила Кругляка и думаю, отчего он именно такой. Небольшого роста, с маленькими руками, большой головой, с нелепо растущими кустиками волос в неожиданных местах. Когда смотрит, прищуривается, словно я букашка какая.

У него также была мать и отец, а сейчас он будет меня лечить от излишнего воображения. Именно такой диагноз поставил отец и привел меня к этому прославленному психотерапевту.

Мой отец инженер-конструктор. Он автор многих проектов мостов, некоторые из них построены. Когда услышал мою последнюю сонату, сказал, что давно пора меня обследовать.

– Я что – ненормальный?

– Ты очень нормальный, но у тебя слишком богатое воображение, а это очень опасно.

– А, может, я гений?

– Ты, конечно, гений, но это очень опасно, по себе знаю. Не хотел бы, чтобы ты повторял мои ошибки, так что соизволь слушаться.

– Старших, – подсказал я.

– Именно так, – согласился отец.

Он думает, я не знаю, что он по ночам тайком пишет роман… Я все про него знаю, а он от меня все скрывает. Ему прежде, чем мне, надо к врачу, но на себя он давно махнул рукой. Я соглашаюсь на всякую дурноту, с отцом спорить нельзя, его нужно жалеть.

За последний мост его едва не посадили: сооружение рухнуло, были жертвы. Слава Богу, попался хороший адвокат, доказавший вину строителей, допустивших брак.

Когда после матча на мост хлынули разъяренные поражением любимой команды болельщики, мост не выдержал.

– Между прочим, – заявил эксперт, – когда команда одерживала победы, конструкция вела себя пристойно. А тут поражение с крупным счетом, возникли серьезнее дополнительные нагрузки.

Это заявление мне на многое открыло глаза. Я также становлюсь тяжелей, когда злюсь, чувствую это физически.

После этого случая отец замкнулся в себе, начал болеть. И вот решил, что спасать надо меня.

Ладно, познакомимся с еще одним доктором.

Мне пятнадцать лет, я уже многих лекарей повидал. Когда еще была жива мама, она, словно видела мое будущее, все уберегала меня от копирования.

Была у меня такая привычка. После понравившегося фильма начинал разговаривать голосом главного героя. Побывав на концерте пианиста, играл в его стиле, так что мой педагог только руками разводил…

Мать моя была преподавателем фортепьяно в музыкальной школе, почему в четыре года начала учить игре на нашем стареньком пианино «Беларусь», у которого была расстроенная нота «ре» в низком регистре.

Эта нота и сыграла ре(ре)шающую роль в моей жизни.

Вибрирующий фальшивый звук вдруг разбудил мою фантазию, мне казалось, что в этом звуке, в этой ноте, живет целый мир, я слышал звучание разных голосов, собиравшихся в неизвестные и не слышимые мной до сих пор гармонии.

Однажды я попытался перевести слышимую внутри меня музыку на ноты. Получилась чепуха с рваным ритмом.

Но записав эту музыку на магнитофон, я вдруг понял, что нарисовал речку, заливной луг, маленькую девочку, отмахивающуюся от комаров и собирающую бруснику или клюкву, хотя откуда они на лугу…

Но такое я видел.

Я оставил ноты, запись на некоторое время, а затем снова прослушал. Картина явилась все та же.

Значит, я нарисовал нотами картинку, которая теперь намертво была связана именно с этими звуками. Мне стало страшно интересно.

Я снова слушал фальшивую ноту «ре», снова начал сочинять в том же стиле – ритм рваный, скорость движения мелодии, не поддающаяся синхронизации с ритмом.

На сей раз увидел старика, рисующего на асфальте подсолнух. Подсолнух вырастал на глазах и превращался в высоченное дерево, вокруг которого жужжали шмели.

Мне вдруг захотелось все это нарисовать. Но я никогда не рисовал, даже в школе, где были уроки рисования.

Школа у нас была экспериментальной, там учились только одаренные дети.

Я, по мнению каких-то дядек и теток, которые этот отбор совершали, был зачислен в число избранных, что меня не очень радовало, потому что мы были постоянно на виду.

На уроках присутствовали ученые, нас заставляли рассказывать, что видим, как себе это представляем. У нас, как сказал один профессор, больше похожий на боксера в супертяжелом весе, развивали таким образом воображение.

К тому же, я уже очень прилично играл на пианино, чем постоянно привлекал к своей особе внимание, чего страшно не любил.

Рисовать я не умел. Но вот попробовал: достал плотный лист ватмана, взял черный карандаш, нарисовал луг, девочку, старика с подсолнухом.

Рука сама водила карандашом, я наблюдал за ее действиями, как любил наблюдать, когда мама гладила.

Меня всегда интересовал процесс делания. Помню, в нашем дворе прокладывали к вентиляционной шахте метро мостовую. Я с утра прибегал, чтобы посмотреть, как несколько мужиков в фартуках укладывали на песок булыжники.

Каждый булыжник укладывался в свое гнездо, плотно прилегал к своему соседу. Так строились, между прочим, пирамиды – лезвие ножа было невозможно просунуть между соприкасающимися двухтонными блоками…

Картинки получались такие же рваные, как и музыка, но глядя на них и слушая запись, я получал четкую общую картину своего внутреннего состояния. Мое существо наполнялось полнотой чего-то определенного, но воздушного. Казалось, я становился невесомым, хотелось летать.

Но когда я показал свое творчество маме, она погладила меня по голове, поцеловала в макушку и привлекла к своему теплому родному телу.

– Дорогой, это прекрасно, – сказала она, – но ты слишком быстро развиваешься, тебе следует чаще отдыхать.

* * *

В маме боролись два человека: одному нравилось, что я сумел сделать, а другой беспокоился о моем здоровье. Вот почему, решил я, родные не могут быть учителями. Их останавливает любовь к своим детям там, где нужно погонять плеткой.

Я сразу понял, что мать будет всегда беспокоиться не о моем творчестве, которое она уже давно в своем воображении развила до окончательного, а о моем здоровье, которое было, надо сказать, не очень.

Я не был хиляком, но и особым здоровьем не блистал.

С тех пор я матери старался не показывать, чем занимаюсь, хотя она и без меня знала. Такие матери все знают.

Как-то я услышал разговор ночью в комнате родителей. Мама говорила, что я очень быстро развиваюсь, на фортепьяно играю программу консерватории, что у меня феноменальный слух и потрясающие руки. Но если мы не хотим Илью загубить, то надо срочно что-то делать.

– А что ты можешь сделать, если сама начала его обучать игре на фортепьяно? Ты ведь хотела им гордиться, что естественно, а теперь даешь задний ход?

Если у нас родился талантливый ребенок, то пусть им и будет, разве плохо быть талантом, ты ведь сама некогда подавала надежды, у тебя огромный пианистический талант, разве я не потому в тебя влюбился? Помнишь, на том концерте в пионерлагере, в котором ты играла Шопена? Если бы ты меня так не поразила своей игрой, я бы тобой не заинтересовался, а я заинтересовался.

– Ты очень глупый, Георг, – сказала мама, – я тебе говорю о реальной опасности, мы можем потерять сына. Талант не только создает, но и разрушает. Поверь мне, я живу в этом мире, да и ты ведь не просто так живешь. Вон твои мосты, да что там говорить!?

Вот именно, сказал я себе, что там говорить. Они меня создали и хотят руководить мною до конца. Но вот наша кошка обрюхатилась. Единственный раз мы выпустили ее во двор пощипать травку, а она занялась чисто кошачьим делом.

Однако котят своих держала при себе только самое короткое время. Пока они не научились сами ходить, делать все необходимое для свободной жизни. А у людей все иначе, родители всю жизнь своих детей считают детьми и пытаются учить.

* * *

Самуил обошел меня, остановился напротив.

– У вас сильное поле, молодой человек, вы постоянно возбуждены, требуется сброс энергии. Вот вы и сбрасываете ее в творчестве. Это нормально.

Я молчу. Пусть говорит про энергию и разные другие хитромудрые штучки, мне просто интересно, куда он вырулит.

Отец кивает радостно головой. Ему кажется, Самуил Бог только потому, что на нем белый халат, большие роговые очки, увеличившие размеры и без того большой головы и делающие его еще меньше ростом. И главное Самуил – психотерапевт, лечащий знаменитости.

– Я ясно выражаюсь? – спрашивает Самуил.

Я молчу.

– Вот видите, маэстро, он молчит.

– Я слышу, – доносится слабый голос отца.

– Однако – экземплярец. Вы говорите – он прекрасно играет на фортепьяно, рано поступил в консерваторию? Давайте его послушаем, или он и здесь устроит нам молчанку?

– А тут есть пианино?

– Фортепьяно в моем кабинете. В моей профессии без музыки не обойтись.

Отец никогда не говорит «фортепьяно», а только «пианино». Наверное, потому что дома у нас старенькая «Беларусь».

А вот Самуил «фортепьяно» произносит легко, с вызовом, ему два очка зачета.

Мы идем в соседнюю комнату, в которой у окна стоит вытертое до блеска коричневое старое пианино с резными виноградными гроздьями на деке.

На крышке висит простой амбарный замок. Это так здорово – достойно картины. У меня тут же начинает звучать вполне приличная мелодия.

Самуил неторопливо открывает замок маленьким ключиком, приглашает сесть.

Сажусь, нажимаю ноту «ре». Это мой исходный звук, который настраивает меня на сочинение музыки.

Без всяких репетиций играю только что прозвучавшую внутри музыку. Это начало большой сонаты с серьезными шагами басов и совершенно журчащей мелодией в самом верхнем регистре. Медведь, вышедший из густого векового леса, слушает птичку, сидящую на колоске пшеницы, которая растет из воды в быстро текущей маленькой речке.

– Что это? – спрашивает отец, – я еще не слышал этой музыки.

Я молчу.

– Вот видите, – говорит Самуил, – он хочет сказать, что написал эту музыку только что, он демонстрирует свои возможности.

– Да, – говорю я, – только что. И на это меня натолкнул внешний вид фортепьяно – замечательно породистый инструмент, который делали скорее для интерьера, чем для игры. И висячий замок…

– Он тонко чувствует красоту, – комментирует Самуил, будто меня тут и близко нет. – Следовательно, вы можете описывать музыкально предметы?

– Он и картины рисует к своим сочинениям, но они не очень получаются.

– Мы и порисуем сейчас.

Самуил открывает шкаф, достает большой лист ватмана, набор цветных карандашей.

– Покажите свои способности, маэстро.

Я быстро рисую колосок пшеницы в речке, птичку на нем, медведя.

– Ого! – восклицает Самуил. – У него параллельное сознание. Очень интересный случай.

– Так что нам делать? – осипшим от волнения голосом спрашивает отец.

– Ровным счетом ничего, он развивается нормально, конечно, для себя.

Единственное, что необходимо – постоянно консультироваться со мной. Денег за консультации я брать не могу, интересные случаи нужны для моей науки.

Отец разочарован. Встает со стула и покорно жмет руку, в которой зажато двести долларов.

– Только без этого.

Самуил достает визитку, как фокусник, из рукава, дает ее мне.

– Ты должен регулярно бывать у меня, если не в кабинете, то в парке – будем разговаривать. Тебе обязательно надо разговаривать, ни в коем случае не замыкаться, как твой отец.

– А откуда вы знаете, что отец…

– Это слышно по его голосу.

– А вот с вами, маэстро, я должен серьезно поговорить, – обращается Самуил к отцу, который совершенно теряется.

– И тут придется заплатить, но не давать мне взятку. И за себя, а не за вашего сына.

Вот это разворот! Отец окончательно сникает и садится на стул, на котором я только что сидел.

– А вы что тут делаете, молодой человек? Кышь из моего кабинета. Помните про визитку.

Отец жалко кивает головой, отпуская меня.

Я далеко не ухожу, жду отца на скамейке, меня раздирают противоречивые чувства. С одной стороны я рад, что за отца, наконец, возьмется хороший специалист, с другой – мне трудно поверить, что у него серьезное заболевание. Мне отца страшно жалко.

* * *

Этим летом мы собирались поехать к тетке в глухомань, отдохнуть на природе.

Отец заядлый рыбак, а у тетки есть пианино (тоже, между прочим «Беларусь», на котором играл ее муж, военный летчик, погибший в Афганистане).