Читать книгу Квадрат разности. Сборник - Александр Рябинин - Страница 1

Деревня наша… Нет. Стоп. Не деревня, а все-таки село. А чем село отличается от деревни? Наличием церкви. У нас была церковь. И не просто церковь, а настоящий храм. С серебряными куполами и высокой звонницей. И объединял наш храм прихожан со всех окрестных деревень. Но как-то так получилось, может, случайно, а может… Короче, в 1940 году, незадолго до войны, церковь сильно пострадала при пожаре и ее снесли. А куда исчезло серебро, которым были покрыты купола, да иконостас с позолоченными окладами – одному богу известно.

Храм располагался в самом центре села, на развилке дороги, что вела из Москвы на южные курорты. В месте, где построили храм, дорога раздваивалась. Правая уходила на Крым, а левая – на Кубань и Кавказ. После войны церковь отстроили на том же месте. Но до уровня старого храма она явно не дотягивала – не тот масштаб. Серебряные купола заменили стальными, окрашенными «серебрянкой», а с колокольней вообще не стали заморачиваться. Ну и бог бы с ним, главное – сохранился погост, где были похоронены настоятели храма и простые служители церкви, которые формировали историю нашего села. А история эта начиналась сразу после победы над Наполеоном, когда по поручению императора Александра Первого военный министр и начальник имперской канцелярии Алексей Андреевич Аракчеев развернул масштабное строительство военных поселений. Реформы Аракчеева и при жизни его были, мягко говоря, не очень популярны, а уж как их поносили потомки. А напрасно…

В Российской империи со времен Петра Великого армию формировали из рекрутов. Поначалу рекруты призывались пожизненно, позже срок службы сократили до двадцати пяти лет. Только представьте себе: молодых парней двадцати лет от роду забривали в солдаты, лишая всякой перспективы на личную жизнь. А домой они возвращались, если вообще возвращались живыми, только в сорок пять. И хорошо, если без инвалидности. Мало кто из бывших рекрутов доживал до глубокой старости, большинство покидали этот мир через несколько лет после демобилизации. Дабы облегчить солдатскую долю, а заодно и деньги, выделяемые на содержание армии, сэкономить – ведь война с Наполеоном изрядно опустошила казну, – император Александр Павлович поручил Алексею Аракчееву провести военную реформу, суть которой состояла в создании военных поселений, в которых солдаты могли жить, как обычные крестьяне, заниматься хозяйством, жениться и рожать детей и одновременно нести военную службу.

Солдат, проживающих в таких поселениях, приравняли к государственным крестьянам, выделили им небольшие наделы земли для самообеспечения. Дети поселенцев мужского пола уже в раннем возрасте обучались военному делу и по достижении двадцатилетия поступали на военную службу. Предложил реформу император, а в историю эти поселения вошли под названием «аракчеевские». Алексей Андреевич не блистал интеллектом и звезд с неба не хватал, но чиновником был отменным. И поручение императора исполнил в лучшем виде.

Вот и наше село было основано по распоряжению Аракчеева в 1819 году как военное поселение. Поселенцы, призванные из разных концов Российской империи, первым делом занялись строительством. И вскоре в голой степи, как грибы после дождя, выросли крестьянские избы, а в самом центре поселения, на развилке дорог, поднялась величественная церковь. Рядом с храмом построили две казармы и конюшню, а между ними обустроили плац, на котором муштровали военнообязанных поселенцев. Солдатская жизнь была ох как нелегка. Ведение личного хозяйства и общественные работы сочетались с ежедневными военными занятиями: строевой подготовкой, стрельбой, верховой ездой. Но несмотря на все тяготы и лишения такой жизни, поселенцы получили главное преимущество перед рекрутами былых времен – у них появилась возможность жениться, растить детей и вести свое, пусть и небольшое хозяйство.

Моего прапрадеда призвали на военную службу в 1826 году из далекого Алтайского округа. На поселение он прибыл вместе с молодой женой. Позже их семья пополнилась тремя сыновьями и двумя дочерьми. Младший их сын, Антон, в последствии стал отцом моего дедушки – Демьяна Антоновича. В первые годы жизни на поселении молодые мечтали после окончания службы возвратиться в родные края – на Алтай. Но за четверть века обжились, завели хозяйство и ни о каком переезде больше не помышляли…

Военные поселения просуществовали до 1857 года, пока император Александр Александрович их не упразднил, сократив при этом срок военной службы до десяти лет. Казармы и конюшня опустели, а булыжники, которыми был выложен плац, селяне растащили – в хозяйстве все пригодится…

После революции и гражданской войны аракчеевские постройки приспособили под складские помещения. В Великую Отечественную казармы занимали немецкие оккупанты, а когда их изгнали, здания были надолго заброшены. Шло время, село наше благодаря удачному местоположению росло как на дрожжах. И по площади, и по численности населения. Здание школы, построенное еще до войны, уже не могло вместить всех учеников. И тогда приняли решение отремонтировать помещения бывших аракчеевских казарм и разместить в них младшие классы. А конюшню приспособили под школьную столовую. На месте бывшего плаца оборудовали футбольную площадку с беговыми дорожками и небольшой парк, в котором поставили памятник воинам, погибшим в боях за освобождение села от фашистов.

Вот и выходит, что начальное образование я получал в аракчеевских казармах, а обедал в аракчеевской конюшне.

В 1973 году на месте церкви и погоста заложили Дом культуры. Когда экскаватор копал котлован под фундамент ДК, останки похороненных на погосте священнослужителей грузили на самосвалы и вывозили вместе с лишним грунтом на свалку, что вызвало гнев и проклятья верующих. И бог, похоже, услышал их молитвы. Сначала рухнула стрела крана и насмерть задавила двоих рабочих-строителей. Потом стройка была заморожена на несколько лет. Ходили слухи, что возникли сложности с закупкой материалов – деньги, мол, кончились. Однако, пока стройка стояла, новые двухэтажные дома возвели все руководители нашего совхоза, а директор еще и теще особняк отгрохал. И все же в 79-м Дом культуры открылся, но уже через пару лет стены ДК покрылись трещинами, штукатурка на фасаде стала осыпаться и прибывшая из райцентра комиссия признала здание аварийным, запретив его эксплуатацию. А старики ведь заранее предупреждали: не стройте на костях праведников.

Так и простоял ДК с заколоченными дверями и окнами до развала Союза. А в начале 90-х заброшенный Дом культуры решили перестроить в новую школу. А старые школьные здания, в том числе и аракчеевские постройки, снесли. Так завершилась целая эпоха в жизни нашего села. От аракчеевского поселения сохранился только кирпичный мост с выложенной на торце датой постройки – 1819, да и тот на ладан дышит…

Но я немного отвлекся и забежал далеко вперед. История, о которой пойдет речь, началась в конце апреля 1978 года. Незадолго до моего четырнадцатого дня рождения. Классная руководительница, Ольга Афанасьевна, задержала нас после уроков, чтобы сделать следующее объявление:

– Приближается великий праздник – День Победы. По сложившейся традиции, Девятого мая состоится торжественный митинг, возложение цветов к памятнику воинам-освободителям в школьном парке и торжественный прием в пионеры. На митинге выступит ветеран Великой Отечественной войны Пустовой Филипп Андреевич. На покупку цветов и ценного подарка ветерану необходимо сдать по тридцать копеек. Попросите деньги у родителей и завтра принесите в школу. Вопросы есть?

Напрасно она это спросила. Но, как говорится, слово не воробей. Я поднял руку.

– Да, Саша, слушаю тебя.

– Ольга Афанасьевна, а почему каждый год на День Победы приглашается Филипп Андреевич? Что, у нас в селе других ветеранов нет, более заслуженных?

– А чем тебя Филипп Андреевич не устраивает?

– Моя бабушка рассказывала, что он у немцев полицаем служил, а на фронт попал только после освобождения нашего села Красной армией. И воевал всего три дня. В первом же бою получил ранение в руку и был комиссован. И, как сказала бабушка, еще не известно – немцы ему руку прострелили, или он сам таким образом решил от фронта откосить.

После моих слов класс разразился громким смехом. А Ольга Афанасьевна схватила метровую деревянную линейку и ударила ею по столу с такой силой, что линейка разлетелась на две части, и один кусок влетел прямо в лоб Генке Кузнецову, который сидел за первой партой, перед учительским столом. Генка скривился от боли, но смеяться не перестал.

– Прекратите немедленно! – заорала во все горло учительница. – А с тобой, Рябинин, будет отдельный разговор. Как можно распространять такие сплетни о заслуженном ветеране! Вы же сами видели, сколько у него наград.

– Да какие там награды – медальки юбилейные да значки разных родов войск. Если поверить, что эти значки ему вручили по делу, то получается, что он служил и в десанте, и в морфлоте, и в артиллерии. Небось в военторге купил, – возразил классной руководительнице Серега Лыков.

– Подводным ледчиком он служил, – включился Витек Заварзин. – На подводе лед возил.

Новый взрыв смеха оказался такой силы, что задрожали стекла в окнах.

Ольга Афанасьевна села на стул и схватилась двумя руками за голову, давая нам понять, что она так возмущена, что у нее просто нет слов.

– И каждый раз он рассказывает одну и ту же дурацкую историю, как пьяного фрица вилами заколол, – добавил Витек.

Эта история заслуживает того, чтобы на ней отдельно остановиться. Сам ветеран повторяет ее при каждом удобном случае. А случаев таких ему предоставлялось немало. Ежегодно, на День Победы, Филипп Андреевич смаковал историю своего «подвига» с трибуны на митинге. Кроме того, его часто приглашали в школу на 7 ноября и даже зачем-то на 8 марта. Нужно отдать ему должное – ораторским искусством ветеран Пустовой владел неплохо. Недаром он много лет отработал диктором местного радиоузла. Как сейчас помню его протяжный тенорок, звучащий из радиодинамика у нас на кухне: «Вни-и-имание! Говори-ит радиостанция совхоза „Маяк“! Прослушайте объявление!»

При этом слово «совхоза» он произносил очень тихо, зато на словах «радиостанция» и «Маяк» едва не срывался на крик. Как-то к нам в гости приехала папина сестра – тетя Варя, и когда она впервые услышала голос Филиппа Андреевича, удивленно спросила:

– А как фамилия этого диктора? Я каждый день слушаю радио «Маяк», всех дикторов по голосу отличить могу, а этого первый раз слышу…

Отобразить все оттенки речи и жесты Филиппа Андреевича, когда он рассказывал о главном подвиге своей жизни, не представляется возможным. Но я постараюсь передать эту историю максимально приближенно к первоисточнику. Итак, когда ветерану Пустовому предоставляли слово, он первым делом прокашливался, выпивал стакан газировки, после чего медленно обводил глазами слушателей, выбирая «жертву». А когда выбирал – по одному ему известным критериям – впивался прищуренным, практически немигающим взглядом в глаза «жертвы» и начинал, сначала едва слышно, а потом все громче и громче, свой рассказ:

– Товарищи, моя история может показаться вам несколько надуманной. Но это совсем не так, все, о чем я вам сейчас поведаю, истинная правда. Я до сих пор во всех подробностях помню этот день – 27 августа 1942 года. Село наше на тот момент уже без малого год находилось в оккупации. Нижние чины Вермахта расположились в помещениях аракчеевских казарм, в которых теперь учатся младшие школьники, а унтер-офицеры и офицеры распределились на постой по домам наших односельчан. Один унтер-офицер по имени Ганс поселился в нашем доме, в котором мы вдвоем с мамой жили. Жирный такой немчина, как боров. Насчет пожрать большой любитель. Свинью нашу Машку зарезал гад и сожрал. И курей всех переловил. Хотел и корову Зорьку под нож пустить, но тут мамаша моя на колени перед ним упала, в слезах умоляла оставить кормилицу в живых. Фашист долго не мог понять, чего эта старуха от него хочет, а когда понял, то согласился, но при одном условии – хозяйка будет каждый день поить его свежим парным «млеком» и кормить домашним творожком со сметанкой. Вот такая сволочь прожорливая, – на этом месте ветеран снова прокашливался, выпивал еще один стакан газировки и продолжал.

– Я в ту пору занимался заготовкой сена на зиму для нашей Зорьки. Косил траву по балкам да оврагам и складировал в сарае. Так вот, 27 августа я попросил соседа, деда Матвея, у которого была лошаденка, подвезти скошенное мной сено. Загрузили полный воз, подвезли к сараю, выгрузили. Дед Матвей отправился по своим делам, а я открыл двери нараспашку и стал закладывать сено в сарай. И что-то мне не понравилось, вроде всегда аккуратно укладывал, чтобы больше влезло, а тут смотрю – разбросано сено по всему сараю как попало. Дай, думаю, поправлю. Ну и нанизал копичку на вилы. Чувствую, вилы мои входят во что-то мягкое. И тут раздался такой истошный, душераздирающий крик, что я с испугу замер на месте, а вилы выдернул и вижу – на зубьях кровь. Сначала мне показалось, что орет свинья. Больно голос похож. Думаю, может соседская хавронья ко мне в сарай залезла, сено переворошила и заснула. Но тут сено раздвинулось и показался огромный живот, из которого вытекали четыре кровавых струи. Ганс, а это был наш постоялец, продолжая дико орать, попытался встать на ноги, но был настолько пьян, что смог только сесть и прижать руки к животу, пытаясь остановить кровь. Потом он поднял глаза и увидел меня с вилами наперевес. Наконец до него начало доходить, что произошло, и фашист, продолжая левой рукой держаться за окровавленный живот, правой потянулся за автоматом, который лежал в метре от него. Я осознал, что моя жизнь висит на волоске. Если немец дотянется до автомата – мне конец. Тогда я заорал: «Получи, фашистская морда!» И ударил его вилами еще раз, потом еще и еще. Ганс сначала пытался ухватиться за зубья, но во мне просто дьявол какой-то проснулся. Вскоре он упал на спину и затих, а я наносил ему все новые и новые удары. Умом понимал, что колю труп, но не мог остановиться. Такая во мне дикая ненависть к проклятым оккупантам возникла.

Когда я немного успокоился и смог рассуждать более-менее разумно, понял, что первым делом надо закопать труп и уничтожить все кровавые следы. Только как это сделать, я не представлял. Немец весил больше центнера, а во мне и четырех пудов не набиралось. Самому не управиться, помощник нужен. А мамашу беспокоить не хотелось, чем старушка могла мне помочь? А довести ее до сердечного приступа было очень даже запросто. Отправился тогда я к деду Матвею, сбивчиво ему все рассказал и попросил помочь. Решили дождаться темноты и под покровом ночи затащили труп фашиста на телегу, накрыли его сеном и отправились в ближайший лесок, где и закопали Ганса в сырую землю. Окровавленное сено я вынес в огород и сжег. А утром собрал вещички и отправился к линии фронта, где и вступил в ряды Красной армии, с которой прошел с боями до самого логова фашистского и расписался на Рейхстаге. Такая вот история.

Филипп Андреевич снова прокашливался, выпивал остатки газировки и с тревогой смотрел на слушателей – как они реагируют. Слушатели отвечали ему вежливыми, дежурными аплодисментами, поскольку слышали этот рассказ уже не единожды.

Такова была версия ветерана.

А вот моя бабушка рассказывала ту же историю несколько иначе. Нет, немца этого Филипп Андреевич действительно заколол. Совершенно случайно. И испугался не на шутку. Ведь до этого дня он верой и правдой служил фашистам. Разъезжал по селу на телеге и собирал с крестьян продуктовый оброк для прокорма оккупантов. Лошаденка у него своя собственная была. А вот у деда Матвея как раз отродясь лошади не было. Да и помогать ему хоронить немца дед не стал бы – больно надо фашистскому прихвостню угождать. Оружие Филиппку, как называла его бабушка, немцы не доверяли. Не заслужил. Потому по дворам он ходил, вооружившись топором. Для самозащиты. Поначалу слонялся с пустыми руками и пару раз хорошенько отхватил от баб по спине ухватом. Потом «поумнел» и стал повсюду таскать с собой топор. О том, что Филиппок заколол немца, в селе узнали недели через две после происшествия. Фашисты перетрясли и перерыли все дворы в поисках пропавшего унтер-офицера, пока один тринадцатилетний пацан не рассказал, что в ночь на двадцать восьмое августа видел, как Филиппок вывозил телегу с сеном в ближайший лесок. Пацан тогда удивился, зачем хорошее сено в лес возить, а не наоборот, и из любопытства проследил за полицаем. А потом показал немцам место, где Пустовой прикопал своего постояльца Ганса. Фашисты, конечно, догадались, что их товарищ погиб случайно, но Филиппка все же обозвали «der Partisan» и даже назначили награду за его голову в тридцать «дойчмарок». А у его мамаши вынесли со двора все до нитки. И корову увели. Умерла бы старуха с голоду, кабы добрые люди не помогли.

А куда же пропал сам наш герой? Может, действительно отправился через линию фронта в Красную армию? Как бы не так. Отправился он в соседнюю деревню – Пушкарное, к двоюродной тетке. Та и спрятала Филиппка у себя в погребе. Пушкарное – деревня крохотная, жильцов там набиралось не больше двух десятков. Немцы только однажды, в самом начале оккупации, заехали в эту глухомань, отловили с десяток кур и закололи пару свиней. Больше поживиться там было нечем, вот и не совали туда фрицы носа. Филиппок об этом прекрасно знал, поэтому и спрятался в Пушкарном. Но береженого бог бережет. Целыми днями он просиживал в сыром и холодном погребе в кромешной темноте и только ночью выбирался из своей крысиной норы на прогулку. Когда наступили холода, тетка притащила ему печку-буржуйку и целую гору старых тряпок. Филиппок по ночам колол дрова и для тетки, и для себя, топил буржуйку «по-черному», едва не задыхаясь от угарного газа, потом закутывался в грязные лохмотья и засыпал. Так он пережил зиму, весной стало полегче – потеплело. А в июне тетка сообщила, что всего в шести километрах от Пушкарного идут бои – Красная армия наступает, а фрицы, как крысы, бегут. Филиппок вылез из своей ямы, помылся, побрился, переоделся и отправился к линии фронта. Что он рассказывал красным командирам, не знает никто, кроме него самого. А от него правды добиться не получится. Да и кто станет искать эту правду. Ведь столько времени утекло…

Так, в июле 1943-го бывший фашистский прихвостень Филипп Пустовой впервые надел красноармейскую гимнастерку. Первый бой, в котором он принял участие, был под деревней Масловка. Что и как там произошло, опять же, никто не знает, но после этого боя попал Филиппок в госпиталь с простреленной в районе предплечья рукой. Рана оказалась не очень опасной и, по-хорошему, служить бы ему и дальше. Но фронт продвигался быстро, пока Филиппок зализывал рану, наши войска уже форсировали Днепр и стремительно наступали к западной границе Союза. Каким образом Филиппок добился, чтобы его комиссовали «по ранению», можно только догадываться, но к концу года он живой и вполне здоровый вернулся в родной дом. Вот только руку на людях всегда на повязке носил, а повязку на шее крепил. И жаловался постоянно: ноет, мол, рана, не отпускает.

Но однажды прокололся Филиппок. Спешил куда-то очень и по ошибке вместо правой руки подвязал левую. Соседка его, баба Клава, как увидела эту картину, так на все село и растрезвонила, что рана у Филлипка какая-то странная – из одной руки в другую перемещается.

В дальнейшем судьба улыбнулась этому прохиндею. Начальнику районного отдела НКВД на стол случайно попала фашистская листовка, в которой за голову «der Partisan Filip Pustovoy» назначалось денежное вознаграждение. Лучшие кадры НКВД воевали на фронте, наводить порядок на освобожденной территории, выявлять скрытых врагов народа и приводить приговоры в исполнение было некому. А тут такой ценный кадр. Зачислили Филиппка в славные ряды НКВД, выдали новенькую форму и оружие. И полетел наш голубок по родному краю – бороться за чистоту рядов. Скольких невинных людей погубила эта гнида, остается тайной за семью печатями…

Уволился Филиппок из органов с почетом и денежной компенсацией только в 54-м, после смерти Сталина. Служба в НКВД помогла ему провернуть еще одну аферу. Он обзавелся нужными медицинскими документами, чтобы оформить инвалидность. Так, совершенно здоровый пятидесятилетний мужик стал инвалидом Великой Отечественной с весьма приличным ежемесячным пособием.

Дальнейшая жизнь Филиппа Андреевича пошла как по маслу. Он удачно вклинился в местную элиту. Вначале стал депутатом сельского совета, позже – председателем парткома совхоза «Маяк». А когда достиг пенсионного возраста, перешел на должность местного «Левитана» – стал диктором совхозного радиоузла. Работа не пыльная и весьма почетная. А еще (в качестве бонуса за свою липовую инвалидность) ветеран Пустовой получил от Советской власти автомобиль «Запорожец» с ручным управлением. Такой вот парадокс – машину с ручным управлением вручили инвалиду войны, раненому в правую руку. К автомобилю ежегодно прилагалась выплата в двести рублей – на бензин. Кроме того, государство предоставило ему возможность раз в год совершенно бесплатно совершать поездки на поезде в любую точку СССР. И этой льготой наш герой пользовался на все сто. Первая его поездка была по Транссибу – до Владивостока и обратно. Две с половиной недели в купейном вагоне. Даром же. Вторую поездку он осуществил в Мурманск. Казалось бы, зачем ему это Заполярье. А все очень просто – он выбирал самые дальние точки на карте страны. Нетрудно догадаться, что на третий год Филипп Андреевич рванул в Калининград, а на четвертый – в Ашхабад. В последующие годы ветеран-инвалид побывал и в Сочи, и в Крыму, и в Юрмале, и в других интересных местах. Раз положена льгота – надо непременно ее использовать по полной.

Вот такого ветерана регулярно приглашали наши школьные педагоги, так сказать, с целью патриотического воспитания. Знали они реальную, а не придуманную биографию Филиппа Андреевича? Затрудняюсь ответить. Вероятнее всего, не знали. Это моя бабушка всю оккупацию прожила в родном селе и могла рассказать обо всех односельчанах, которые оставались в эти тяжелые годы «под фрицами». А наш директор школы, как и большинство учителей, проживали в районном центре и к нам ездили только на работу. Были, конечно, и местные педагоги, как, например, наша классная – Ольга Афанасьевна. И до нее, безусловно, доходили слухи о «белых пятнах» в биографии Филиппа Андреевича. Но в нашем селе это был единственный безотказный ветеран, готовый буквально примчаться по первому зову на любое мероприятие и, что немаловажно, умеющий долго рассказывать о своем «боевом пути».

Когда смех в классе прекратился и наступила тишина, Ольга Афанасьевна подняла голову, окинула учеников проницательным взглядом, спрятанных за огромными очками, зеленых глаз и сказала:

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Я поговорю с директором школы. Если кто-то из вас приведет на митинг в День Победы заслуженного ветерана, то мы охотно послушаем о его подвигах и подарим ему ценный подарок. Но полностью отказать в приглашении Филиппу Андреевичу никто не может. Он постоянный почетный гость на всех подобных мероприятиях. Его присутствие давно стало традицией. Так что я жду от вас предложений – кого из ветеранов Великой Отечественной вы хотели бы пригласить на праздник.

Вот так задачку задала Ольга Афанасьевна. Где ж его в нашем селе найти – настоящего героя войны. Первым делом я обратился за помощью к бабушке. Если и она не поможет, придется в очередной раз ограничиться прослушиванием рассказа о толстом, пьяном фрице, нанизанном на вилы.

Бабушка, услышав мою просьбу о помощи, надолго задумалась, а потом ответила следующее:

– Понимаешь, внучек, настоящие герои стараются не вспоминать тот ад, через который прошли в войну. Война – это не парады и митинги. Война – это кровь и грязь. Война – это смерть. И не только от вражеской пули. Многие солдаты в окопах буквально живьем гнили и часто умирали от «стыдных» болезней, таких как дизентерия или педикулез. Да, представь себе, вши были причиной многих тысяч смертей. Эта мелкая козявка разносила сыпной тиф и окопную лихорадку… И еще одно. Настоящие герои в большинстве своем полегли на фронтах, выжили из них единицы. Поэтому найти сейчас живого героя – это как золото добывать. Чтобы получить крупинку драгоценного металла, приходится перемывать горы пустой породы…

Бабушка замолчала, а я задал ей вопрос, который давно меня мучил:

– А почему Филиппа Андреевича не призвали на фронт в первые дни войны? Ведь в стране была объявлена всеобщая мобилизация.

– Да, мобилизация была. Только в июне 41-го призывали тех, кто родился с 1905 по 1918-й. А Филиппок с 1904 года и на момент мобилизации ему исполнилось тридцать семь лет, а призывали до тридцати шести. Другие парни, совсем мальчишки, сразу после школы добровольцами на фронт шли. Вот и мой сынок, Ванечка, дядя твой родной, в начале июля 41-го добровольно в военкомат отправился. Вместе с друзьями – Семкой Казанцевым и Лешкой Ермаковым. Им только по восемнадцать годков исполнилось. На фронт они так и не попали. Собрали почти три тысячи мальчишек-добровольцев со всего района на сборном пункте – рядом с поселком Каменка – в чистом поле. Даже деревца вокруг ни одного не росло – только бурьян да трава. Ты же знаешь Каменку – это примерно в двадцати километрах от нашего села. Ни обмундирования не успели им выдать, ни тем более оружия… А тут фашистские самолеты, как стая воронья, налетели. И разбомбили сборный пункт дотла…

Когда нам сообщили горестную весть, мы с дедом запрягли нашу старую, чуть живую лошаденку в подводу и отправились в Каменку. Долгий это был путь и тягостный. Нашли мы нашего Ванечку не сразу. Там столько изуродованных трупов мальчишеских было, не счесть… Но все же отыскали мы сыночка нашего, положили на подводу и отправились домой. Обратный путь был еще тягостнее. Ведь пропало главное – надежда…

Бабушка смахнула краем своего платка слезы с глаз и продолжила:

– На следующий день после похорон дед объявил, что отправляется в военкомат – добровольцем на фронт. А я ему: «Куда тебе, отвоевал уже свое. И в Первую мировую, и в Гражданскую. Сиди дома». Но он ушел. А ведь ему уже за пятьдесят было. И Гриша, старший наш сын, тоже на фронт ушел. И осталась я с четырьмя детьми. Две девки – Аня и Варя – они постарше были. Ане уже семнадцать исполнилось, а Варе – двенадцать. А вот Павлу только шесть лет было. А твоему отцу, Пете, в начале войны и четырех еще не исполнилось. Немцы появились в нашем селе в октябре 41-го. Об оккупации не хочу вспоминать, одно скажу – тяжко было, но выжили, слава богу. Вот только Аню не уберегла. В Германию она уехала. Нет, фашисты у нас силой никого не угоняли, как в других местах. Просто объявления на русском языке по селу развесили – будете, мол, жить в цивилизованной стране, сладко есть, мягко спать. Ну и девки молодые, глупые, Аня моя да подруга ее Вера Петухова, повелись на обещания красивой жизни и подались в Германию…

Эту историю я слышал с раннего детства.

Без малого пятнадцать лет никаких вестей от Ани не было. Только в 1956-м пришло от нее первое письмо. Потом приходили еще письма, а дедушка под диктовку бабушки писал ответы. Бабушка была безграмотной. Чтение она кое-как освоила самостоятельно, а вот писать так и не научилась. А всему виной ее отец, мой прадед, Петр Алексеевич. Детей мужского пола ему бог не дал, только две девки в семье росли – Настя да ее сестра Евдокия. А хозяйство у них было большое. И когда пришло время девочкам идти в школу, Петр Алексеевич сказал как отрезал: «В поле работать некому да за скотиной ухаживать. А бабам грамота ни к чему, им в армии не служить…»

Из писем тети Ани стало известно, что в Германии она батрачила на семью зажиточных бюргеров. К работе по дому и по хозяйству Аня была приучена с детства, а потому хозяева относились к ней терпимо. Голодом не морили. Даже денег немного давали на одежду и всякие мелочи.

А после войны она оказалась в американской зоне оккупации. В конце 40-х там появилось много деловых людей из Америки. Штаты выделяли большие деньги на восстановление Западной Германии, и осваивать эти средства из-за океана устремились тысячи разного рода бизнесменов.

С одним таким коммерсантом и познакомилась Аня. А вскоре вышла за него замуж и отправилась с ним в Америку. Со временем она родила двоих детей – девочку и мальчика. Это, стало быть, мои двоюродные сестра и брат.

В начале 60-х Аня писала родителям, что вот-вот соберется и прилетит к ним в гости, только денег подкопит. А потом сообщила, что развелась с мужем и теперь даже не знает, когда сможет навестить родителей, ведь приходится самой поднимать двоих детей. Так и не удалось ей побывать на Родине и повидать родителей.

Вернемся, однако, к нашему разговору с бабушкой.

– А Филиппок в добровольцы не стал записываться, затаился на время. Фашисты в первые месяцы войны быстро продвигались. Уже в октябре 41-го наше село оказалось в зоне оккупации. Немцы объявили набор для службы в полиции. Вот тут Филлипок был первым добровольцем. Вообще, на все село нашлось только двое отщепенцев, добровольно пожелавших поступить на службу к оккупантам, – это Филлипок и Авдей Рудаков. Но у Авдея были свои резоны – он из раскулаченных. Еще в конце 20-х его отца признали кулаком, отобрали все нажитое и отправили с семьей на выселки – в Оренбургские степи. Вернулся Авдей в родное село уже перед самой войной – весной 41-го. А родители его и братья с сестрами все померли на выселках – от голода и холода…

Бабушка на минуту замолчала и снова смахнула краем платка слезы.

– Бабушка, ты что, жалеешь кулаков-мироедов? Они же враги и эксплуататоры! – возмутился я.

– Да какие они «эксплуататоры»! Справные хозяева были, много работали на земле. Батраков только в сезон – на покос сена – нанимали, а так сами горбатились да детей с малолетства к труду приучали. И кому они врагами были? Большакам-коммунистам? Была у нас тут одна семья большаков. Тунеядцы и пьяницы. Авдеевы их фамилия…

Я перебил бабушку:

– А Авдеев Иван Трофимович – директор нашего совхоза – не из этой семьи?

– Как же не из этой. Из этой самой и есть. Его родной отец и два дядьки – братья отца, – когда в 29-м колхоз создавали, подсуетились и все главные должности на селе заняли. Один стал председателем колхоза, второй – парторгом, а третий – председателем сельсовета. Потому как из самой бедной семьи были – ни кола, ни двора. А почему они бедными были? Четыре здоровых мужика в семье. У других одни девки и то умудрялись справно хозяйство вести. А эти с утра зальют зенки самогоном и целый день на лавочке сидят семечки лузгают да в карты режутся. Вот и запустили хозяйство. Не то что плохонькой коровенки – цыпленка не держали. И земля у них была, да вся сорняками заросла. Чтобы на самогон да закуску заработать, нанимались в сезон к тем самым Рудаковым сено косить. Только и там больше дурака валяли да пьянствовали, чем работали. А потом еще возмущались, что им не доплатили за работу. А когда большаки к власти пришли, первым делом Комитет бедноты создали, куда все три брата-бездельника и вступили. По их навету Рудаковых и раскулачили да в ссылку отправили на погибель… Потому никто и не удивился, что Авдей в полицаи подался. Ты не подумай, внучек, что я оправдываю Авдея. Служить врагам – последнее дело. Тем более добровольно. Но объяснить его поступок хоть как-то можно. А вот рвение Филиппка к службе на фашистов ничем, кроме трусости и желания сладко жрать, когда у других дети с голоду пухнут, не объяснишь. Вот этого я понять и простить не могу. Хоть и прошло столько лет. Встретила его как-то на кладбище, на Радоницу. Он, когда увидел меня, напрягся весь, но поздоровался. А я мимо прошла, даже голову в его сторону не повернула. Да, когда немцев прогнали, Авдея арестовали и едва не расстреляли, по законам военного времени – без суда и следствия. Но потом передумали, он ведь никого не убивал и не насильничал. Только продовольствие для хозяев по селу, да соседним деревням собирал. Отправили его на фронт, в штрафбат – кровью искупать вину перед Родиной. Больше никто в селе его не видел. Наверняка погиб, из штрафников очень редко кто выживал.

Беседа наша проходила на улице. Мы сидели с бабушкой на лавочке, у колодца. Мимо нас изредка проходили по улице прохожие. Соседи, знакомые и вовсе незнакомые. Но все обязательно здоровались с нами, а мы отвечали им тем же. Так принято в сельской местности. Некоторые прохожие подходили к колодцу, чтобы испить холодной водички. День был очень теплый, почти жаркий. Для конца апреля большая редкость.

Тут моя бабушка вдруг оживилась, заулыбалась и говорит:

– Я, кажется, знаю, чем тебе, внучек, помочь. Вон идет твой герой. Самый настоящий. Вот только сможешь ли ты его уговорить поучаствовать в вашем митинге, не знаю. Не любит он про войну вспоминать…

В это время к нам приблизилась немолодая, но очень красивая пара. Мужчина высокий и статный. Убеленные сединой волосы и довольно глубокие морщины на лице выдавали его почтенный возраст, но стройная фигура, уверенная походка и умный пронзительный взгляд давали понять окружающим, что он еще многим молодым фору даст. Женщина была ему под стать. Ростом она едва достигала плеча своего спутника, но благодаря стройной, изящной фигурке и пружинистой походке казалась выше. Волосы ее скрывала широкополая шляпка, а выбившаяся из-под шляпы прядь была совершенно седой. Но глаза женщины светились молодостью и добротой.

Мужчина был одет в строгий темно-синий костюм, светло-бежевую рубашку и синий в полоску галстук. А наряд его спутницы меня просто поразил. Ничего подобного я раньше не видел. Если только по телевизору. Женщина была одета в ярко-красный брючный костюм, розовую блузку и красную широкополую шляпку. Нет, даже по телевизору я такого увидеть не мог, поскольку цветные телевизоры в ту пору в нашем селе были большой редкостью. Брюки у нее от колен к низу сильно расширялись и практически закрывали собой ярко-алые туфли. «Клеш», вспомнил я, как называл такие брюки мой двоюродный брат Серега. Он недавно из армии вернулся и, чтобы произвести впечатление на наших сельских девчат, пошил в местном ателье брюки-клеш. Сам-то он росточка низенького, ножка у него маленькая, тридцать шестого размера, а штаны в нижней части расширялись до сорока сантиметров. Когда он важно так, выпячивая колесом грудь, шел вечером в клуб на танцы, то подметал своими штанами пыльную дорогу как веником.

Пара приблизилась к нам, женщина едва слышно поздоровалась, а мужчина обратился к бабушке:

– Доброго здоровья, Настасья Петровна. Как жизнь молодая?

– Да жива пока. И вам доброго здравия. Мамашу приехали навестить? А она на огороде картошку сажает. Я ей говорю: «Нюрка, с ума что ли сошла, рано еще сажать, земля не прогрелась». А она свое: «Вон как солнышко припекает. Раньше посажу, раньше молодую картошку есть буду».

Мужчина засмеялся и обратил взгляд в мою сторону:

– А это, стало быть, внук ваш – Петра сын?

И не дождавшись ответа, продолжил:

– Как звать-то тебя, Петрович?

– Саша, – робко ответил я.

– Александром, стало быть. В каком классе учишься?

– Седьмой заканчиваю.

– Седьмой значит… Тогда ответь мне на такой вопрос: чему равен квадрат разности?

Сначала я немного растерялся, можно сказать, опешил, но быстро взял себя в руки и отстрочил:

– Квадрат разности равен квадрату первого числа минус удвоенное произведение первого на второе плюс квадрат второго числа.

– Молодец, – одобрил мужчина. – Отличник, наверное?

За меня ответила бабушка:

– Хорошист, две четверки у него – по зоологии и по пению.

– Ну, пение это только для артистов важно, а вот зоологию надо подтянуть. Обещаешь?

Он смотрел на меня таким веселым взглядом, что я невольно заулыбался и ответил:

– Постараюсь. Но у нас биологичка такая вредная – она никому «пятерки» не ставит.

– Ну, брат – это все отговорки. Для настоящего мужика непреодолимых препятствий нет.

При этих словах мужчина вручил мне леденец «барбарис», который вытащил из кармана пиджака, и снова обратился к бабушке:

– Пойдем мы, Настасья Петровна, поможем маме картошку в холодную землю закапывать.

– Ступайте с богом, дай вам бог здоровья, – ответила бабушка и перекрестилась.

Я смотрел, как удалялась от нас эта красивая пара, нежно сжимая ладони друг друга, и вспомнил, как однажды по радио услышал фразу: «Они любили друг друга всю жизнь и вместе красиво состарились». Меня тогда возмутило выражение «красиво состарились». Что может быть красивого в старости. Но теперь я, кажется, понял смысл этой фразы.

Нашу улицу разрезал на две части довольно глубокий овраг, который все называли «лог», хотя я где-то читал, что лог – это неглубокая сухая балка с пологими откосами. А наш «лог» был довольно глубоким и узким, с крутыми, почти вертикальными откосами. И к тому же вовсе не сухой, а очень даже мокрый, поскольку по его дну бежал ручей. Чтобы можно было переходить и переезжать с одной стороны оврага на другую, отсыпали небольшую плотину, а ручей пропустили в бетонную трубу. Но трубу заложили не на самое дно ручья, а примерно на полтора метра выше. В результате образовалась небольшая запруда, в которой летом детвора купалась, а зимой каталась на коньках. А пацаны постарше играли в хоккей.

Помню один трагикомичный случай, связанный как раз с этим оврагом и прудиком. Дело было в декабре 1975-го, перед самым Новым Годом. Уже начались зимние каникулы, и мы целыми днями пропадали на катке – гоняли шайбу.

Рядом с нашим селом, практически на околице, располагалась танковая часть. И никто из моих односельчан не удивлялся, когда по улице, поднимая клубы пыли, проносился танк или бронетранспортер. Все прекрасно знали – это танкисты за самогоном пожаловали. И вот в канун очередного Нового года, 31 декабря, часов в девять утра по нашей улице в облаке из снежной пыли просвистел танк Т-64. Танк пересек овраг по плотине и скрылся за поворотом.

– К Типуновым направился, – заметил Ванька Самохин, который стоял в нашей хоккейной команде на воротах.

И добавил:

– Я сегодня в семь утра мимо Типуновых проходил, а у них уже вовсю «производство» кипело – со всех труб и в доме, и в летней кухне, и даже в сарае дым валил. Мамка говорила, что у Типуновых целых три самогонных аппарата. И перед праздниками они их все сразу врубают. А потом первачком торгуют – по два рубля за пол-литра.

Стоит сказать несколько слов об этих Типуновых. Семья их состояла из семи человек – отец, мать, четверо дочерей и сын. В семидесятые годы такие многодетные семьи уже стали большой редкостью даже на селе. Чтобы прокормить, одеть, обуть такую ораву, никаких денег не хватит. А большое хозяйство держать далеко не всем дано. Это ведь адский труд.

Типуновы никакого хозяйства не держали. Так, десяток кур да петуха. Ну, еще собаку с кошкой – вот и все «хозяйство». И огород у них чертополохом зарос, как у тех «большаков» Авдеевых, о которых бабушка рассказывала. А деньги у Типуновых водились и немалые. Был у них, как сейчас говорят, «семейный бизнес». Типуновы-старшие работали в совхозе. Отец – сторожем на ферме сутки через трое, а мать – на сезонных работах по уборке овощей. Хотя работа эта была так, «для галочки», чтобы за тунеядство не привлекли. А все свободное время они посвящали главному делу жизни – самогоноварению. Дело это было настолько отлажено, что процесс не прекращался ни днем, ни ночью, ни в праздничные дни. Наоборот, если в обычное время Типуновы «заряжали» один аппарат, то на праздники сразу три. Рыночная экономика, понимаешь: спрос определяет предложение.

Мой двоюродный брат, Серега, тот самый, что носил модные брюки-клеш, познакомился с одной из дочек Типуновых – Галиной. Галка к тому времени окончила торговое училище и работала продавщицей в нашем сельмаге. В первый же вечер знакомства Серега проводил Галину до дома, а она пригласила его в гости – чайку попить. Серега зашел в дом и… пропал. То есть «пропал» не в смысле «исчез», а в смысле «попал на крючок», как рыбка на наживку. А наживкой послужил тот самый первачок.

Через месяц Серега, не приходя в сознание, женился. Да так по сей день и живет с Галиной. Детей вырастили, уже внуки подрастают…

Галина оказалась мудрее своих родителей и сестер с братом. Сама к самогонке не прикладывалась и Серегу помалу с самогонной «иглы» сняла. Дом хороший построили, большим хозяйством обзавелись. В общем, все как у людей. Помню, тетя Шура, Серегина мать, невестку нахваливала:

– Хорошая у меня невестка, своего не упустит. Вчера я в сельмаг пошла сахара купить да хлеба. Попросила Галю взвесить мне три кило сахарного песка. Гляжу – маловато как-то сахарку в пакете. А у меня с собой безмен был в сумке. Я накануне возила творог на рынок и безменом взвешивала. Подвесила я кулек с сахаром на безмен и говорю: «Погляди, невестушка, как так выходит – тут же полкило не хватает». А она мне: «Мама, мы же строимся, а вы мелочитесь». «Так мы ж с тобой родственники вроде». «Мама, ну не могу ж я только чужих обвешивать, несправедливо это». Люди, которые в очереди за мной стояли, поддержали Галину, правильно, мол, говорит. Так что хорошая у меня невестка, с такой Сережка не пропадет…

Галина единственная из всей семьи Типуновых не поддалась зеленому змию. А остальных первачок погубил. Первым от цирроза печени помер отец. Ему пятьдесят три года было. Через год по той же причине, едва отметив пятидесятилетие, скончалась мать. Старшая дочка, Верка, продолжила дело родителей, но печень у нее тоже оказалась не железная. На пять лет всего мать пережила. Вторая дочь, Зинка, как-то оставила по пьяни открытым газ на плите и угорела. В тридцать два года. А младшая из сестер – Алка – на почве алкоголизма головой подвинулась. В психушку ее определили. Там и сгинула. Последний из Типуновых, сын Алексей, в девятнадцать лет попал за ограбление магазина в тюрьму, где через месяц то ли сам повесился, то ли сокамерники посодействовали. Вот такая судьба настигла эту семейку. Таким опасным для жизни их «семейный бизнес» оказался. Ведь с каждой новой партии продукта надо непременно пробу снять – вдруг брак пошел, можно клиентов растерять. И дети с раннего возраста к рюмке прикладывались. Сначала сладенькую бражку пробовали, а потом и на горькую переходили. Как только Галина этой паутины избежала, не понятно. Сама она шутила по этому поводу: «А я, наверное, от соседа, Барышева, он крепче пива ничего не пил. Вот у меня его наследственность и проявилась».

Но под Новый, 1976 год, все Типуновы еще были вполне здоровы и счастливы и с успехом вели свой «бизнес».

Прошло часа три как танк пересек лог и направился «на точку». Мы по-прежнему гоняли шайбу. Ребят на льду собралось человек двадцать. Слышим нарастающий гул. По звуку поняли – это танк от Типуновых возвращается. И вроде должен уже на плотине показаться, а его нет. А гул совсем рядом. И тут заорал как резаный Митька Скворцов:

– Братва! Разбегайся, кто куда!

Бросились мы в рассыпную, еще до конца не понимая, что происходит. И тут видим, по практически вертикальному склону, прямо на расчищенный нами каток летит танк. За пару секунд, раздробив нашу хоккейную площадку на мелкие кусочки, боевая машина вклинивается дулом в противоположный откос. Когда танк погрузился в глинистый грунт откоса по самую башню, он наконец-то остановился и заглох…

Чудом все мальчишки успели отбежать на безопасное расстояние, и никто не пострадал.

Уже через несколько минут у танка собрались практически все жители нашей улицы от мала до велика. Взрослые мужики первым делом забрались на башню и попытались открыть люк. Дудки! Люк был плотно закрыт изнутри. Стали стучать по башне всем, что под рукой было. Кто молотком, кто – лопатой, а кто и металлической трубой… Представляю, какая какофония стояла внутри башни. Можно без барабанных перепонок остаться. Очень уж обозлился народ на горе-танкистов. Ведь вполне могло случиться большое несчастье, если бы Митька вовремя не заметил летящий на нас танк…

Тут мой отец обратил внимание на какое-то движение люка механика-водителя. Танкист пытался его открыть, но у него ничего не получалось. Сверху люк придавило грунтом. Когда люк откопали и открыли, в проеме появилась голова в танкошлеме. Худенький, совершенно невменяемый солдатик смотрел на окружающих настолько невинным и умоляющим взглядом, что когда мужики его вытащили, даже бить не стали. Так и оставили лежать на льду.

Пока возились с механиком-водителем, открылся люк на башне и оттуда появилась красная упитанная пьяная рожа уже без танкошлема. Мужики вытащили и этого клиента на лед. И тут уж никакой жалости не было. Тем более, судя по звездочкам на погонах, это был командир пьяного экипажа. Били лейтенанта кто чем придется. Причем больше бабы, чем мужики. А он только что-то ворчал себе под нос. Настолько был пьян, что даже боли не чувствовал, как под общим наркозом. Когда страсти немного улеглись и лейтенанта наконец оставили лежать на льду, из танка извлекли последнего члена экипажа. Этот вообще не подавал признаков жизни. Просто живой труп. Его уложили рядом с товарищами. Бить не стали. И перекипело уже, да и какой смысл лупить мертвецки пьяного человека. Вовка Пащенко, мой одноклассник, он у нас в самодеятельности выступал. Голос у него красивый очень был. Его даже хотели направить на прослушивание в Большой детский хор, но его мать сказала: «Еще чего, а кто мне будет по хозяйству помогать?» Так и не отпустила.

Вовка стоял рядом с лежащими на льду бойцами. И так его эта картина вдохновила, что он затянул своим звонким голосом:

– Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!

Народ вокруг засмеялся, общее настроение улучшилось. А что, Вовка правда красиво пел, вдохновенно.

Извлекли из танка и «горючее», которое незадачливые посыльные собирались доставить к новогоднему столу своим товарищам в часть. Ни много ни мало две двадцатилитровые канистры отменного первача. Женщины хотели тут же вылить самогон, но мужики им не позволили совершить такое святотатство. Да еще в канун длинных праздников…

Пока «три веселых друга» загорали кверху пузом на льду, мужики размышляли, что делать с танком. После недолгих дебатов было решено обратиться на ближайшую машинотракторную станцию. Поручили это дело дяде Паше – брату моего отца. Он работал трактористом на МТС. Примерно через час к краю откоса, с которого летел танк, подъехал колесный трактор К-700 «Кировец» и два гусеничных Т-74. С собой они привезли длинный толстый стальной трос. Зацепили танк тросом за заднюю часть, а тракторы поставили в колонну, сцепив их друг с другом: впереди «Кировец», за ним – два Т-74. Казалось, такая силища одним махом вытащит танк. Тем более что наш сосед, дядя Гена Крюков, служил в молодости в танковых войсках. Он завел боевую машину и включил задний ход, чтобы помочь тракторам…

Трос натянулся, как струна, из выхлопных труб танка и тракторов повалил густой черный дым, «Кировец» встал на дыбы и зарылся задними колесами в глинистый грунт. А танк даже на миллиметр не сдвинулся с места…

Когда тракторы «не солоно хлебавши» убыли обратно в МТС, мужики решили, что делать нечего, вроде и жалко непутевых танкистов, но придется сообщить о происшествии командованию части. Мой отец работал в ту пору на бортовом «ГАЗ-53», который в свободное от работы время стоял у нас во дворе. Вот он и отправился в танковую часть. Еще часа через полтора на нашей улице появилась целая военная колонна из двух БТР и тягача «Урал» с лебедками. Возглавлял колонну мой батя на «Газике», а замыкал ЗИЛ-131 с будкой, в кабине которого сидел целый полковник – командир части.

Дальше дело техники. БТРы и «Урал» без особого напряга вытащили танк из оврага. А незадачливый экипаж, как бревна, побросали в будку. Отец спросил у полковника, что грозит веселым танкистам. Командир ответил одним словом: «Дисбат». А потом поблагодарил всех за оказанную помощь, и военная колонна отправилась к месту постоянной дислокации.

Пока я вспоминал эту историю, мужчина и женщина дошли до края оврага, повернули на плотину и скрылись из виду.

– А кто эти люди? – спросил я бабушку.

– Так это сын и невестка бабы Нюры Нечестной. Его Николаем зовут, а жену его Любой.

Бабу Нюру я хорошо знал. Она жила в первом от оврага доме, только на противоположной от нас стороне. Они с моей бабушкой с детства дружили. Часто посиживали вместе на лавочке у колодца и перемывали проходящим мимо гражданам косточки.

Идет, к примеру, мимо старушек наша соседка, тетя Оля Крюкова. В руках – две хозяйственные сумки:

– Здравствуйте, бабушки.

– Здравствуй, милая, – отвечает ей баба Нюра.

А моя бабушка добавляет:

– С работы идешь, Олюшка? Устала, небось, очень?

– Ох, как устала, а еще корову надо подоить да огород пополоть.

Как только тетя Оля удаляется от бабушек метров на двадцать, баба Нюра говорит:

– Эва, сумки-то набила, еле тащит. Она ж поваром в школе работает, вот продукты со школьной столовой домой и таскает.

А баба Настя добавляет:

– Ага, устала она. Жрать меньше надо. Вон жопу какую отъела на ворованных харчах. А Генка, мужик ее, говорят, к Светке Лыковой зачастил.

– А мужика понять можно. Кому такая жирная свинья нужна. Огород она полоть собралась. Да у нее на огороде сорняки в человеческий рост. Их теперь только косой косить да топором рубить…

Тут к колодцу подруливает на велосипеде наш почтальон, дядя Гриша.

– Доброго здоровья, бабоньки. Не угостите холодной водичкой, а то запарился с утра почту развозить.

– И тебе не хворать, Гришенька, – с улыбкой ответит баба Настя.

А баба Нюра подхватит:

– Пей на здоровье, остудись, труженик.

Как только отъедет дядя Гриша на безопасное расстояние, баба Настя и говорит:

– «Запарился» он, видите ли. «Перетрудился». Водички ему захотелось – остудиться. С похмелья ему водички захотелось. Каждый божий день нажирается, как скотина. На жену его, Соньку, без слез не взглянешь. Кожа да кости. Сама и детей, и дом, и хозяйство тянет. А этот боров только глаза свои бесстыжие самогонкой заливает.

А баба Нюра поддержит подругу:

– А на чьи деньги пьет? На наши. Пенсионеров обирает, сволочь этакая. С каждой пенсии рупь дай и положь ему. За доставку. Один раз не стала ему денег давать, так он мне пенсию на целую неделю задержал, гад…

Почти всем доставалось от бабушек-подружек. Но были редкие исключения. Дядя Игорь, у которого дом прямо напротив нашего, подобрал к старушкам ключик. Видит, сидят подружки на лавочке. Вынесет им, бывало, домашней наливочки пол-литра или пивка бутылочку. И совсем другой разговор получается:

– Вот, Нюрка, кому повезло по жизни, так это Светке, жене Игоря. До чего справный мужик. Просто руки золотые. За что ни возьмется, все у него в руках горит.

– И дом – полная чаша. А какой красивый забор поставил. Хоть на выставку. Такого забора на все село не сыскать. И зарабатывает хорошо. Первый на нашей улице машину купил.

– А потому что не пропивает деньги, как другие мужики. И по бабам не шастает. А все в дом. Копеечка к копеечке…

Дядя Игорь работал на «газовозке» – это такой грузовик, оборудованный под перевозку газовых баллонов. Он развозил эти баллоны по нашему селу и окрестным деревням. Официально заменить пустой баллон на полный стоило три рубля. Дядя Игорь брал четыре. И все платили. А откажешься платить, будешь сидеть без газа, пока рак на горе не свистнет…

Баба Нюра жила одна. Муж ее, дед Никита, помер два года назад…

– А я думал, что у бабы Нюры и деда Никиты детей не было, – снова обратился я к бабушке.

– Других детей не было, а один сын есть. Только он до этого года далеко жил – в самом Ленинграде. Иногда навещал родителей, но очень редко. Да и надолго не задерживался. Они с женой по пути на курорты изредка заезжали – дня на два-три, не больше. А два месяца назад поменяли они Ленинградскую квартиру на Белгород. И к матери поближе, и климат поздоровее. Они же оба – и Николай, и Люба – фронтовики, не один раз раненые. С возрастом старые раны дают о себе знать с новой силой. А особенно в сыром климате. Вот и присоветовали им врачи перебраться туда, где потеплее да посуше. Так что теперь они почаще будут у Нюрки гостить.

– Бабушка, а в каких войсках дядя Коля Нечестный на фронте служил?

– Летчиком он был. Самым настоящим, боевым. Вот только он не Нечестный, а Лиховцев.

– А разве так бывает? Если у него отец и мать Нечестные, он тоже должен быть Нечестным, – удивился я.

– Должен, да не обязан, – заметила бабушка и поведала мне следующую историю:

– Коля перед самой войной в летное училище поступил. Он с детства летчиком мечтал стать. Книжки разные про авиацию читал. Про Чкалова и других героев-летчиков. И в школе все больше на математику да на физику упор делал. В первые дни войны боевые потери среди наших военных летчиков были страшные, поэтому курсантов перевели на ускоренное обучение. Научился взлетать да сажать самолет – вперед, на фронт, там остальному научат.

Аэродром, на который направили Николая, находился у самой Западной границы СССР. Колю с еще двумя новобранцами даже не успели как следует оформить и поставить на довольствие, как налетели немецкие бомбардировщики и бомбили до тех пор, пока от аэродрома камня на камне не осталось. Погибли все. Пилоты, техники, обслуживающий персонал. В живых каким-то чудом остался один Николай. Как так получилось, он сам не мог объяснить. Видимо, ангел-хранитель его уберег…

Нашли его только на третий день после бомбежки под обломками самолетного ангара. Он был тяжело ранен и контужен и находился без сознания. Осколок попал Коле в спину. Доставили в госпиталь. Сделали операцию, удалили осколок. Но реабилитация заняла больше года, пуля зацепила позвоночник. Была угроза, что он больше никогда ходить не сможет. Но, бог миловал, худшее не подтвердилось. Выздоровел Николай, и снова на фронт.

Войну он закончил под Кенигсбергом. Сейчас это город Калининград. Да ты и сам знаешь. Демобилизовался Николай в июле 45-го, а в село наше, к родителям, приехал на побывку только в конце сентября. А Нюрка с Никитой и не ждали его раньше. Он им подробное письмо прислал, что после демобилизации он сначала едет к невесте. И жить они с будущей женой решили в ее родном городе – в Ленинграде. Обустроятся там, обживутся, а осенью к родителям в гости приедут. Никита сильно расстроился, что единственный сын не в родительское гнездо возвращается, а в приймы подался. А когда узнал, что Николай фамилию жены взял и он теперь Лиховцев, совсем осерчал на сына. Всем соседям жаловался:

– Фамилия ему наша не подходит. Неблагозвучная выходит у нас фамилия. Деды и прадеды наши эту фамилию носили, а ему, видите ли, не в нюх. Как же, он теперь не Колька Нечестный, а гвардии майор Лиховцев. Куды там.

Когда Коля с Любашей, а Николай жену только Любашей и называет, по осени приехали в наше село и шли от автобусной остановки до родительского порога, все наши сельчане, кто дома был, вышли со дворов и смотрели на них как на артистов знаменитых. А ребетня целой ватагой за ними бежала. И я тебе скажу, было на что посмотреть. Николай в парадной форме синего цвета, с золотыми майорскими погонами на плечах и орденами да медалями во всю грудь. И Любаша тоже ему под стать. В форме сержанта медицинской службы и тоже с медалями. Шли они по улицам села вот так же, как сейчас, – взявшись за руки. А в свободных руках по небольшому чемоданчику. Все вокруг им улыбались, здоровались с ними, и они всем улыбались и со всеми здоровались. Люди шептались им вослед:

– Кто эти герои?

– Так это же Коля – Никиты Нечестного сын и молодица его.

Мужики с войны и раньше в наше село возвращались. Вот и дед твой, и дядя Гриша вернулись, слава богу, живы и здоровы. Только все они служили в пехоте, рядовыми. И больших наград не получили. Вон у деда твоего главная награда – медаль «За отвагу». Как он ею гордится. Как выпьет, так нацепит на рубаху и расхаживает, распушив хвост, как павлин. А тут – боевой летчик, майор и вся грудь в орденах и медалях. Да еще девчонка, совсем молоденькая, тоненькая, как былинка. И тоже при медалях. Таких героев наше село еще не видело.

Бабушка на минуту прервала свой рассказ, и я поспешил задать ей вопрос:

– А за какие подвиги у него столько наград? Сколько он немецких самолетов сбил?

– А вот это ты сам у него расспроси – может, тебе и расскажет. А я могу только то поведать, что от Нюрки слышала. Хочешь узнать, как Николай со своей Любашей познакомился?

– Конечно, хочу!

– Тогда слушай. Подбили однажды фашисты его самолет, а он над вражеской территорией находился. Еле дотянул в горящем самолете до нейтральной полосы. Выбрался он из самолета, а парашют сразу раскрывать не стал, чтобы поближе к земле спуститься. Иначе фашисты его пулями изрешетили бы.

– Это у десантников затяжным прыжком называется, – перебил я.

– Тебе виднее. Слушай дальше. Парашют раскрылся перед самой землей, но приземление оказалось очень жестким. В результате сломал Николай ногу, да позвоночником сильно ударился. А позвоночник у него и так до конца не залечен был. Лежит он на нейтральной полосе, сдвинуться с места не может. А немцы со своих окопов заметили, где упал парашютист и давай строчить по этому месту из пулеметов. А до наших позиций всего-навсего метров двести. Да как их преодолеешь, когда сил нет ногой пошевелить. Тут подползают к нему два наших бойца и медсестричка – молоденькая, худенькая такая, что не понятно, в чем душа-то держится. Осмотрела она Николая и говорит:

– Цел, вроде, только нога сломана, можно тащить.

Бойцы взяли Николая под локотки и потащили, как можно плотнее прижимаясь к земле. Но немцы усилили обстрел из пулеметов и автоматов да в добавок из миномета стали палить. Сначала одному бойцу пуля в голову попала, а потом и второй упал замертво.

Схватила тогда медсестра Колю двумя руками за шиворот и поволокла. Откуда только у девчонки силы взялись, не понятно. Николай умолял, чтобы оставила его. Придет ночь, фашисты угомонятся, наши бойцы и вытащат его. А она ни в какую. Так до наших окопов и доволокла, стала на бруствер его затаскивать и вдруг вскрикнула, как подстреленная птица. Бойцы из окопа высунулись, сначала Николая затащили, а за ним и бездыханное тело сестрички.

Выжила она. Осколок попал в нижнюю часть живота. Доставили их в один госпиталь. Его быстро на ноги поставили. Точнее – на одну ногу и костыль. А на вторую ногу врачи гипс наложили. Так и скакал он от своей палаты до палаты, где лежала его Любаша. И по целым дням просиживал Николай у ее постели. Операция у Любаши прошла, как выразился хирург, «вполне успешно». Осколок извлекли, и через три недели она встала на ноги. Вот только слабая была очень, крови много потеряла. А потом они часами гуляли в больничном парке. Разговаривали обо всем на свете, и когда его выписывали, а ее еще на некоторое время оставляли в госпитале, Коля сделал Любаше предложение. Помолвка прошла на высшем уровне. Главврач по такому случаю даже пошел на должностное преступление – разрешил взять из загашника медицинский спирт. В помолвке принял участие весь дежурный медперсонал госпиталя и многие лечащиеся. Хирург, который делал Любаше операцию, в какой-то момент отвел Николая в сторонку и сказал:

«Ты должен это знать. Операция у твоей Любаши была очень сложная. Мы сделали все, что смогли. И жизни ее ничего не угрожает. Вот только родить ребенка она уже никогда не сможет».

После демобилизации Николай сразу же отправился в Ленинград, к своей Любаше. Она жила в квартире родителей, вдвоем с мамой. Отец ее погиб на фронте – на Невском пятачке. А мать всю блокаду прожила в Ленинграде. Сильно голодала и подорвала здоровье. Вскоре Коля с Любашей расписались. А мать Любаши через год померла. Вот и остались они вдвоем в ленинградской квартире жить. Любаша медсестрой в больнице работала, а Коля – инженером на заводе. Вот и все, что мне известно. Хочешь узнать больше – поговори с ним сам, ты ему вроде понравился. Только он о войне не любит вспоминать. Ладно, хватит лясы точить, пойду кашу для свиньи поставлю.

Бабушка встала и, опираясь на костыль, медленно пошла в сторону летней кухни.

На следующий день я решил непременно выследить, когда майор Лиховцев выйдет на улицу, и убедить его пойти на День Победы со мной на митинг. Я живо представлял себе картину, как идем мы рядом по селу, он в форме гвардии майора ВВС и вся грудь у него в орденах и медалях. Все мальчишки обзавидуются, что у меня такой героический знакомый.

Я полдня просидел в засаде, выслеживая героя. Под засаду приспособил небольшое углубление на краю оврага, у самого откоса. Место выбирал так, чтобы хорошо просматривалась калитка в заборе на участке бабы Нюры. Около полудня мой герой наконец вышел на улицу. На нем был поношенный синий тренировочный костюм и тапки-шлепки. В руках он держал два пустых ведра, очевидно, собрался к колодцу – за водой. «Вот у колодца его и перехвачу», – решил я. К колодцу мы подошли одновременно, только мне пришлось сделать круг, чтобы появиться с другой стороны, как бы случайно.

– Здравствуйте, Николай Никитович! – зачем-то очень громко поздоровался я.

– А, Петрович, это ты. А что так кричишь? Я пока на слух не жалуюсь. А давай ты будешь называть меня просто дядя Коля, добро?

– Добро, а вы тогда называйте меня Санькой.

– Договорились. А ты что, охотишься за мной? В овраге прячешься, а потом круги выписываешь. Рассказывай, чего хотел.

– Нам наша классная руководительница задание дала – найти настоящего ветерана войны и пригласить его на митинг, который состоится Девятого мая у памятника в школьном парке.

– А что, разве бывают ненастоящие ветераны?

– Еще как бывают. У нас вообще на все мероприятия один и тот же ветеран ходит, и тот – липовый.

– И кто ж это такой?

– Да вы, наверное, его не знаете. Это Филипп Андреевич Пустовой. Он каждый раз одну и ту же дурацкую историю рассказывает, как немца вилами заколол. А сам полицаем у фашистов служил. И награды у него липовые. Надоел уже всем. А вы ведь настоящий боевой офицер, летчик.

– Это тебе бабушка про меня рассказала?

– Бабушка.

– А что еще она тебе рассказала?

– Что у вас много наград боевых, заслуженных. Вот если бы вы надели эти награды и пошли со мной на митинг…

Николай Степанович на минуту задумался, а потом ответил:

– Кое-какие награды у меня, действительно, имеются. Только они в белгородской квартире. Если тебе интересно, могу привезти. Мы завтра уезжаем, а на День Победы снова приедем. Вот и покажу тебе мои награды. Только с одним условием.

– Каким?

– Если ты правильно ответишь на мой вопрос. Вчера я тебя про квадрат разности спрашивал, а теперь скажи, чему равна разность квадратов?

Я снова, как и накануне, немного растерялся, но, собравшись с мыслями, ответил:

– «А» квадрат минус «б» квадрат равняется «а» минус «б» умножить на «а» плюс «б».

– Ответ принимается. Теперь я твой должник. Ну держи, Санька, пять.

Мы пожали друг другу руки, и Николай Никитович, подхватив ведра, которые он наполнил водой за время нашего разговора, направился к своему дому.

На следующий день все мои одноклассники и наша классная руководительница, Ольга Афанасьевна, узнали о гвардии майоре Лиховцеве и о том, что он будет присутствовать на митинге. И что у него «целая куча» боевых наград. И он придет на праздник при полном параде. В глазах одноклассников я читал плохо скрываемую зависть, ведь никто из них не мог похвастать таким знакомством.

Накануне праздника, восьмого мая, я весь день высматривал моего героя. А вечером баба Нюра пришла к бабушке, как она сама выражалась, посплетничать. На мой вопрос «А Николай Никитович еще не приехал?» баба Нюра ответила:

– Так они завтра приезжают, часа в два пополудни.

«Как завтра, да еще часа в два? А как же митинг? Ведь он обещал», – пронеслось в моей голове. Сказать, что это известие сильно меня расстроило – ничего не сказать. Что теперь буду объяснять одноклассникам и Ольге Афанасьевне?

Митинг начался в десять часов утра. На трибуне рядом с директором совхоза, председателем сельского совета и директором школы красовался единственный и незаменимый ветеран – Филипп Андреевич. Меня же мои одноклассники обозвали «треплом» и «пустомелей», а Ольга Афанасьевна процитировала поговорку: «Не говори „гоп“, пока не перепрыгнешь».

А когда слово предоставили Филиппу Андреевичу и он в очередной раз затянул свою песню о немце на вилах, я больше не смог скрывать расстройства и, глотая слезы, убежал домой. Дома я залез на чердак и просидел там, задыхаясь от пыли и досады, до самого вечера. А когда спустился вниз и вышел на улицу, было уже около восьми часов и наступали сумерки. На лавочке у колодца сидели две старушки-подружки – моя бабушка и баба Нюра.

Бабушка увидела меня и говорит:

– Ну где ты прячешься? Тебя Николай уже три раза спрашивал. То выглядывал его целый день, а когда он приехал – пропал куда-то. Ступай к нему, он ждет тебя.

Как не велика была моя обида, но, как говорится, «на обиженных воду возят». Мало ли что могло помешать Николаю Никитовичу приехать пораньше.

Когда я подошел к дому бабы Нюры, то в приоткрытую калитку увидел дядю Колю. Он тоже меня заметил и сказал:

– Ну как ты, Санька, еще не передумал мои награды смотреть?

– Конечно, не передумал. Вот только с митингом получилось не очень хорошо. Вы же обещали, что сходите со мной, – с дрожью в голосе высказал я свою обиду.

– Я обещал? Постой, постой. У меня принцип: если что-то обещаю, то непременно стараюсь выполнить. Я отлично помню наш разговор. Ты рассказал мне про Филиппка и о том, что у него липовые награды. И мы договорились, что я покажу тебе свои. А уговора идти вместе на митинг не было. Это ты, брат, желаемое выдаешь за действительное.

Я прокрутил в голове весь наш разговор и понял, что он прав. Ничего он мне не обещал, кроме того, что покажет награды. А еще я обратил внимание, что он назвал Филиппа Андреевича Филиппком.

– Значит, вы знакомы с Филиппом Андреевичем?

– Только заочно. Он на восемь лет меня старше. Да и жили мы с ним до войны в разных концах села. А после войны я редко сюда приезжал. Только родителей навестить. Так что не знаком я с ним, но наслышан о его «подвигах». Тебе о нем рассказала твоя бабушка, а мне – моя мама.

– Он сегодня снова ахинею нес про то, как «героически» пьяного фрица вилами заколол. Я не выдержал и убежал…

– Ну вот ты сам и ответил на вопрос, почему я не пошел на этот митинг. Стоять на трибуне рядом с Филиппком и слушать его бредни… Нет уж, увольте.

– Но вы же настоящий герой. Вас бы все раскрыв рты слушали, а Филиппок от зависти лопнул бы.

– А с чего ты взял, что я герой? Настоящие герои остались лежать на поле боя. Были и такие герои, которые на фронте не воевали, но от этого их подвиги не менее значимы. Вот меня с группой других летчиков отправили как-то в глубокий тыл, на авиационный завод – получать новые самолеты. Дело было в 1942 году. Как раз шли решающие бои под Сталинградом. А на заводе мальчишки, такие как ты, и даже поменьше, на станках и на конвейере работают. По четырнадцать часов в сутки. Без выходных. В обморок от усталости и хронического недосыпания падают, а продолжают работать. Вот они – настоящие герои. А женщины, которые оказались на оккупированных территориях и смогли не только сами выжить, но и детей поднять. Ведь вот такие гниды, как Филиппок, выслуживаясь перед фашистами, выгребали все запасы продуктов и всю живность под чистую, обрекая маленьких детишек на верную смерть. Вот, к примеру, твоя бабушка, Настасья Петровна, настоящая героиня и есть. Ты поинтересуйся, чем она сама питалась и чем детей кормила. Твой-то батя, да дядя Паша совсем мелкие были. А про блокаду Ленинграда слышал?

Я ответил, что в школе на истории рассказывали.

– Хорошо, что слышал. Вот где настоящие герои были. Так что никакой я не герой. Воевал как все. Смерти не раз в лицо смотрел. Но обошлось. Повезло, можно сказать, в рубашке родился. Как говорит моя мама, ангел-хранитель у меня сильный. Вот так. А ты говоришь «герой». Ну пойдем, покажу тебе награды, раз обещал.

Мы зашли в дом. В прихожей стоял высокий, под самый потолок, громоздкий шифоньер, из которого дядя Коля извлек китель. Комната освещалась единственной тусклой лампочкой, заключенной в матовый потолочный светильник.

Николай Никитович накинул китель мне на плечи и предложил посмотреть в зеркало, закрепленное на дверце шифоньера… В первые несколько секунд я разглядел только золотые майорские погоны. Но присмотревшись повнимательнее, смог увидеть всю картину в деталях.

Китель сидел на мне, как на вешалке, а по длине опускался ниже колен.

На правой стороне кителя красовались два ордена: «Отечественной войны» второй степени и «Красной Звезды». А также знак «Гвардия».

На левой стороне я насчитал четырнадцать медалей. Среди них были: «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За оборону Киева», «За взятие Кенигсберга», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне» и другие, названия которых я не смог разглядеть в полутьме прихожей.

Кроме того, выше орденов и знака «Гвардия» к кителю были пришиты шесть небольших ленточек. Две красные и четыре золотистые. Значение нашивок я не знал, а потому решил спросить:

– Дядь Коль, а что это за ленточки вверху справа?

Спроси я тогда, за что он был награжден орденами, скорее всего, получил бы ответ. А мой вопрос вызвал перемену в настроении майора Лиховцева. Улыбка сошла с его губ, он глубоко о чем-то задумался, снял с моих плеч китель, повесил его назад в шифоньер, плотно прикрыв дверцы. После чего произнес:

– А вот отвечать на вопросы я тебе не обещал. Давай, Санька, беги домой, уже поздно.

На следующее утро, едва проснувшись, я схватил велосипед и выкатил на улицу. Меня просто распирало от желания поделиться с кем-нибудь информацией о гвардии майоре Лиховцеве и его наградах. Первым, кого встретил, был мой одноклассник и сосед Вовка Пащенко. Он тоже с утра гонял на велосипеде. Мой рассказ очень заинтересовал Вовку, и мы решили вместе навестить дядю Колю. За пару минут перемахнули по плотине овраг и подлетели к дому Нечестных. Через открытую калитку в заборе увидели бабу Нюру, которая выгоняла за ворота гусей. Гуси вальяжно, раскачиваясь из стороны в сторону, вышли за калитку, выстроились в колонну за вожаком и двинули гуськом к запруде.

Я спросил бабу Нюру:

– А Николай Никитович дома?

– Уехали они. На электричке в 5:40.

Опять не повезло. Так бы хоть Вовка подтвердил, что я не выдумал Героя, а он существует на самом деле. И награды у него самые настоящие, боевые. А не значки из военторга.

Но ничего не попишешь, придется дожидаться следующего приезда дяди Коли и тогда уж непременно познакомить с ним моих друзей и одноклассников.

Хотя бы Вовку.

Один вопрос не давал мне покоя: что за ленточки были пришиты выше орденов на кителе гвардии майора Лиховцева?

Чтобы разгадать эту загадку, я отправился в школьную библиотеку. Библиотекарша, Ольга Васильевна, очень удивилась, что меня интересует информация о каких-то ленточках. Она долго рассматривала корешки книг на стеллажах, пока не нашла то, что я просил. Книга называлась «Награды и знаки отличия в Советской Армии». Тут же, в читальном зале библиотеки, я пролистал томик и нашел то, что искал. В разделе «Нашивки о ранениях» моему взору открылись фотографии тех самых ленточек – золотистая и темно-красная. Из текста под фото я узнал, что темно-красная нашивка обозначает легкое ранение, а золотистая – тяжелое. И еще я прочел, что нашивки о ранениях располагались выше орденов и знаков отличия, поскольку в Советской Армии они признавались более почетными и уважаемыми, чем все другие награды.

У моего Героя были две красные и четыре золотистые нашивки.

Четыре тяжелых ранения.

Теперь я понял, почему у него так переменилось настроение, когда я спросил о «ленточках».

Прошло три года с того памятного Дня Победы. Уже не было в живых моей любимой бабушки. Баба Нюра пережила подругу всего на полгода. Дом Нечестных пустовал, но не выглядел заброшенным. Николай Никитович с женой довольно часто приезжали в село. И каждый раз при встрече со мной дядя Коля задавал какой-нибудь каверзный математический вопрос. И всегда одаривал меня конфетой.

А вот китель с наградами мне больше так и не довелось увидеть.

Однажды Николай Никитович защитил меня от отцовского гнева. История была довольно комичная, но могла закончиться для меня весьма печально.

А дело было так.

Мой отец долгие годы мечтал купить автомобиль. Семь лет стоял в очереди, как передовик производства и ударник коммунистического труда. Пределом его мечтаний была «шестерка» – «ВАЗ-2106». Белоснежного цвета. И вот наступил этот долгожданный день. Батя получил открытку-приглашение и отправился в областной центр за своей заветной мечтой.

И вскоре на нашу улицу въехал новенький, блестящий на солнце автомобиль «Москвич-2140». Ярко-красный, как закат в ветреную погоду.

Отец был рад и этому. Все-таки личный автомобиль – это тебе не хухры-мухры. На селе автовладелец – это статус, понимаешь ли. Ехал батя по улице очень медленно. Сторонний наблюдатель мог подумать, что он специально «красуется» перед соседями. Но дело было в другом. Просто у машины обнаружился заводской брак и возникли проблемы с тормозами. Хорошо, что это случилось уже на подъезде к нашему селу. В общем, с первого дня после покупки отец приступил к ремонту «Москвича». И этот процесс оказался бесконечным. Только починит одно, тут же выходит из строя другое. Однако батя не унывал. И больше времени тратил на ремонт и обслуживание машины, чем на поездки.