Читать книгу Подмастерье. Книга о творцах - Александр Шимонович Коротко - Страница 1

Оглавление

ПУШКИН

Что Пушкинская лень – усталость

от избытка чувств, от наваждения забот,

а может, просто передышка,

остановка в водовороте будущих

предчувствий, где, затаив дыханье,

душа поэта ждёт начала, когда уже

воспоминания змеиным жалом

лечат сердце, нагая осень за окном,

и чистый лист не дышит, замер,

и в этот час перо поэта оживает

и мчится по снежной глади, и время

у станционного смотрителя

на службе состоит, и дворовые

топят баню до красного бела,

но что до этого поэту, бежит

без устали, без цели в упряжке строк

по чернозёму вдохновенья до утренней

звезды, ещё мгновенье – и он рукой

её коснётся, но гаснет ночь, и вот

уже звезда снежинкой тает, и рассвет

рубашки белой расстёгивает ворот

по-гусарски и пьёт шампанское

с курчавым визави, и дева-лень лукаво

смотрит, когда поэт её коснётся

взглядом, и тут же садится на колени

друга, и Пушкин, ревностью объят,

встаёт из-за стола и деву сонную

ведёт в опочивальню, с него довольно,

пора и честь гусарам знать.

Безжалостных событий суть,

несломленной судьбы забавы,

уходят дни в последний путь

по строчкам вверх, к вершине славы.

Дуэль не вызов, а ответ

на эхо прожитых страданий,

в руке убийцы пистолет,

как ворон ранний.

Почтенных книг столпотворенье,

когорта преданных друзей

и кабинет, души творенье,

слов отлучённых Колизей.

Подходят дети, час прощанья,

рука невольно гонит прочь

тень откровенного молчанья,

горит свеча, не гаснет ночь.

Как утомительны минуты,

как оскорбителен покой,

и жизни неземные путы

летят над чёрною Невой.

У звёзд – своя печаль,

сродни небесной тени,

и солнца край, и слова даль

воспел твой славный гений.

Ты преумножил тишину,

забвению дал крылья славы,

воспрянул дух в твоём плену

орлом двуглавым.

В уединении нашёл

поля, и рощи, и дубравы,

ветров покорных нежный шёлк

и вечеров скупых забавы.

Скажи, как пишется, поётся

в блаженной вечной пустоте

и как душе твоей живётся

на небывалой высоте.

ЛЕРМОНТОВ

Уставший странник

вечных дней,

шестнадцать долгих

нежных лет

ты жил в плену любви,

мечтал о ней,

и солнце проливало дождь

из золотых монет.

На землю падали

скупые вечера,

и ночь скрывала их

под тяжестью

тревожных облаков,

обломков снов,

рассвет-отшельник выводил

неровный нервный стих

и тут же исчезал

в прибрежных водах слов.

В непрошеных людских

задумчивых краях,

где полнолунье

голосом степей поёт

и на подошвах будней

жаждет славы алчный прах,

твоя судьба

из родника страстей

живую влагу пьёт.

И словно гривы

лошадей,

ковыль под гнётом

ветра мчится

в неведомую даль,

к вершинам гор,

хрустальной тишине,

где так привольно жизнь

безоблачная длится

и свет любви горит

в негаснущем огне.

С отчаянною болью ты любил

возвышенно, самозабвенно,

ты ангелам и демонам служил,

и кровь неистово текла по венам.

От злобных слухов, сплетен, лжи,

оберегал своё ты сердце,

в чужую суетную жизнь

ты приходил душой согреться.

На равнодушия алтарь

ты положил свои страданья,

и колокол судьбы, звонарь,

будил любви воспоминанья.

В походе на вершину лет

под небом снежного Кавказа

сочился, таял беглый свет

и крылья обретали фразы,

освободившись от оков,

и вили гнёзда в синем море,

в тени косматых облаков,

на радость всем, тебе на горе.

Земной несбывшийся полёт,

случилось то, что не случилось,

горчит тягучий сладкий мёд,

когда ничто судьбе не мило.

Зачем любовь твоя другим,

возвышенная, неземная?

Ты столько долгих лет и зим

хранил в душе осколки Рая.

Кто ты такой и как посмел

презреть манеры, нравы света,

поставив выше важных дел

своё призвание поэта?

Ты в лабиринте слов ловил

Жар-птицу солнечных творений,

и в Демона ты дух вселил

мятежных огненных видений.

Пришла пора, зовёт дуэль,

курок нажат, дымится время,

туман рассеялся, как хмель,

и – кануло земное бремя.

Что можно выпросить у гения –

тревогу с трепетной тоской?

Ты ждёшь любви и вдохновения

и просишь буре дать покой.

А на земле твоим сомнениям

судьба несёт благую месть:

твоя дуэль – души спасение,

толпой непонятая весть.

Такая долгая дорога –

вёрст двадцать семь и столько ж лет,

немало это и немного,

был – этот, а теперь – тот свет.

Он молчаливей и добрее,

чуть ближе к солнцу, синеве,

он необъятен в апогее

и отражается в Неве.

Так неуютно на земле –

сказал не ты,

сказала муза первого поэта,

и ты на смерть его принёс

не хрупкие цветы,

а слова боль отравленному

немощному свету.

С его живой душой

твоя душа роднится,

что жизнь – всего

четыре года путь,

вы встретитесь в краях

неведомой столицы,

где так легко дышать,

где сердцу не уснуть.

На жизнь не свысока,

а с высоты разлуки,

где время спит

на ангельских плечах

не бабочкой,

а вдохновеньем,

стиснув руки,

ты смотришь взглядом

звёздного луча.

Так вышло,

ты забыл слова

и строки на земле,

теперь уж не тебе,

а нам они покоя не дают,

там, где остались мы,

заходит солнце,

прячется во мгле,

и вечера в немой тоске

о гении твоём поют.

БРЕЙГЕЛЬ

Скажи на милость,

когда в твоём сознанье

поселился

безликий увалень судьбы,

предтеча

всех безгрешных

войн,

твой удивительный

народ?

Ты затерялся

средь толпы, ты,

словно Данте Алигьери,

спустился в Ад,

Вергилий нёс,

и в озаренье

баснословном

явился Босх

фрагментами

безумной давки

людей, событий

и зверей

и дарственную

подписал на твоё имя,

оставив

в распоряжении твоём

весь этот хаос сотворенья,

безумный мир

страстей земных.

О, до чего же несуразны

и эта жизнь,

и Вавилонской башни

сон!

Проекция твоей души

легла на холст,

на эти лица,

зима воскресла эпилогом,

повисла в воздухе

победы, и в фокусе

картин земных не видно

солнца, и подкова,

на счастье данная

тоске,

похожа больше на ярмо.

ПИКАССО

Бескомпромиссная

отравленная роль

в игрушечном

пространстве боли.

В каменоломне

африканской, в карьере

форм и красок диких,

ты добывал холста

обломки, осколки

варварской любви,

в губительной

манере, подвластной

лишь инквизиторской мечте

твоей неудержимой

страсти.

Всепоглощающий калека,

везущий к славе

своё тело в коляске

инвалидной

кубизма, в доспехах страха,

в виденьях Герники,

политой кровью предсказанья.

КЛИМТ

Асимметричная любовь,

не пересказанная в красках

и замурованная в ландшафт,

в архитектуру твоих лет,

цветёт узором византийским

под эротичным небом Вены.

В орнамент бешеных надежд

ты загоняешь силуэты

в двухмерной радости эпох,

и все причуды твоих мыслей

в убранстве роскоши сгорают

и превращают в пепел страсти

на фоне золота тоски.

МАГРИТТ

Жизнь после Фрейда

дарила толстосумам ощущений

в маниакальной пустоте

твой силуэт, убийцу

собственных идей.

Всё совершалось в тишине,

где бледнолицый воздух жил,

где кровь застыла на витрине,

и на губах твоих друзей

она цвела зловещей,

яркой, страстной розой.

Де Кирико давно забыт,

остались только манекены,

и недописанной рукой

ты их четвертовал посмертно.

Но в этом сгустке нелюбви,

в твоём факсимиле рассудка,

хранилась варварская боль

полуистлевших озарений.

ВАН ГОГ

Неприспособленную смерть

дорисовать другим оставил,

а сам по линии судьбы,

по ученической аллее,

вернулся в ад своих невзгод

полуголодным сумасшедшим.

Смешная утварь твоих лет

и взбалмошные краски страха

поизносились. У почтальона

украли память, и писем

от Гогена нет.

Из черно-белой канители

обыденности протестантской

на свет, где ветер и поля,

где страсть твоя сжигает солнце

увеличительным стеклом,

приходит чувств переизбыток,

и просится на волю холст,

на пьедестал воображенья,

но обессиленные руки

неимоверно тяжелы.

Спокойно, тихо, не спеши.

Но сердце до виска добралось,

стучит, колотится,

зовёт в свои отчаянные дали.

И ты, послушнее раба,

в умалишённой перебранке

с собой, с натурой, с целым

миром, хватаешь кисть, как посох,

что Моисея выручал,

и отправляешься в поход,

а дальше, в беспамятстве

теряя силы, идёшь домой,

чтоб осознать в бескровной

злобной тишине свою

беспомощную веру,

и, оправданью вопреки,

не дожидаясь возвращения

покоя, встречаешь

с отвращением приливы

новые тоски и страха –

извозчика твоей любви,

везущего тебя на свалку,

где одиночество и боль –

твои друзья, и лицедеи зовут

в бордель, в опустошённый дом

надежды, где всё напыщенно

и глупо, но выбор сделан,

и, открывая дверь входную,

ты плоть терзаешь, а душа

бежит из этих мест на небо,

надеясь, что Создатель знает

твои страданья и простит тебя

за доброту, которая сильнее

всех земных пороков.

Изнеженное, ласковое солнце

не для тебя. Разбой

коленопреклонённым цветом

на части рвёт забавы дня.

Ты – маленькая точка на карте

тишины, ты отражённым

светом своей души терзаешь

побледневший, израненный

сюжет. Начало – это страх,

забавы ради цветут твои

восторги и крупными мазками

ложатся на мольберт,

безумие на волю рвётся,

переполняет край судьбы.

Как это всё остановить? Спасибо,

выстрел подоспел, а грудь

не чувствует и не болит.

Лишь обессиленное время

тебя окутывает нелюбовью,

и настоятели минут уже

заводят хор церковный

полей Арле, но всё напрасно,

ведь в настоящем ты не жил.

Письмо Ван Гога Полю Гогену:

Приезжай. На стыке

ненависти глаз плетёт

рассудок воображенья

паутину.

Подсолнух зреет,

просится в картину,

в безвременное «я»,

так и не понятое мной

за столько лет терзаний сущих.

Мы будем пить, ходить

в бордель и славить демонов

поступки в бесхитростном

пространстве ночей,

изъеденных тоской, как молью

наших отупевших чувств.

Гоген, зачем от времени

отгородился ты забором,

уставшей истиной

испорченных надежд?

У замыслов червивых,

подтачивающих гордыню

дней, исход один – холодное,

немое солнце, ровесник

одиночеству, пришедшее

на встречу к нам

из отрешённой пустоты,

из мест, куда с тобою путь

мы держим. Ну сколько можно!

Приезжай.

Душа – убежище наитий

окрылённых,

но мысль, как бедная сестра,

не хочет жаловать и ждёт,

когда твой слабый ум

поймёт её обиды, живущие

на тёмном фоне тишины.

За равноправием закат

разводит краски для сюжета –

всё больше огненных,

страстей одноимённых бред

уже несётся по мольберту

галопом, воплем синевы,

и брызжет солнце дрожью

нервной, ещё мгновение –

и рухнет небосвод.

Как упоительно начало!

Распахнуты ворота Ада,

ты падаешь на дно Вселенной,

скупой царицы, вдохновлённой

безумием твоих невзгод.

Письмо Ван Гога брату Тео:

Не смею. Ты прости. Но тянется

рука к перу, к безвременному

чистому листу. Спешу сказать.

Когда болит, ты лечишься

лекарством, брат мой Тео,

а я – письмом. Мне кажется,

что на двоих у нас всего лишь

одно сердце. Когда уйду я,

ты не задерживайся. Пожалуй,

так оно и будет. Теперь о главном.

Пойми, не в рисовании

и не в картинах дело, да и цена

здесь ни при чём. Мы просто

миссию с тобою выполняем.

А все слова о назначении

художника – такой же бред,

как наши устремления жить лучше.

Тео умер через полгода после смерти Ван Гога.

Подняться наверх