Читать книгу Открытие Индии (сборник) - Александр Сивинских - Страница 1

Советский военлет Валерий Черемша сидел на «губе». Сидел он, лежа на заправленной казенной койке, расслабленно вытянув большое тело поверх синего верблюжьего одеяла, смятого, но не далее чем полчаса назад красиво «отбитого кирпичиком». На нем была любимая кожаная куртка – расстегнутая и на голое тело. Ноги его, босые, с подвернутыми до середины икр бриджами, были закинуты на блестящую кроватную спинку. Он с отвращением курил дрянную «Гуцульскую» сигарету, засунутую по самое «не могу» в видавший виды мундштук, и выпускал к крашеному охрой потолку клубы кислого, вонючего дыма. Краска на потолке растрескалась. Обычно загадочные криптограммы трещин сегодня совершенно недвусмысленно сообщали Валерию, что ближайшее будущее его незавидно. Ещё бы! Вчера он вдрызг разругался с комэском Петром Золотаревым, очень славно дал ему в рыло и обозвал Пидаром Дерьмовозовым. Пока душевные и телесные раны командира не затянутся, хорошего курева не видать – знал Черемша.

Но арест он заработал вовсе не за драку. По правде сказать, он его вообще не «зарабатывал» – имел как данность: ежедневную и непреходящую. Он уже порядком пообжился на гауптвахте, владел именной камерой с умывальником, шкафом для личных вещей, радиорепродуктором, редко пустующим буфетом и даже бывал навещаем по ночам фигуристой сестричкой Люсей из санчасти. Что поделаешь, так уж повелось – летное лихачество, хоть и высококлассное, надлежит примерно наказывать. Во избежание тиражирования. А поскольку ведущим асом и лихачом эскадрильи безоговорочно был признан он, Валерий Черемша, летать раз за разом под Троицким мостом на потеху разнокалиберным делегациям приходилось тоже ему. И, соответственно, получать затем привычные девять суток гарнизонного ареста.

Делегации посещали эскадрилью не так чтобы часто. Но зато когда заявлялись… тут уж не шали: вынь да положь им знаменитое черемшинское мастерство! Валерия (и камеру) к очередному начальственному набегу принимались готовить ещё накануне. Отменяли подачу к ужину спирта, выметали окурки и объедки. Приказывали побриться и начистить сапоги, которые, как известно, второе (если не первое) лицо военнослужащего. Посетители, зашедшие посочувствовать прославленному мастеру и ветрогону, заставали его придирчиво конспектирующим труды классиков марксизма или колотящим боксерскую грушу, доставаемую специально для этого момента из-под койки. Посетители (то старые большевики, то усатые ветераны Конармии, то делегаты очередного партсъезда, то коминтерновцы, а то и просто наркоматовцы или военные шишки) умилялись и брались давить на комэска, дескать, не мешало бы отпустить парня, видно же – вину он осознал… Под их могучим напором Золотарев, воскликнув «эх» и отчаянно махнув рукой, сдавался, и Валерий обретал свободу. Платить за нее приходилось показательным воздушным эквилибром.

Черемша, оседлав верный Фоккер-Д-7 с гигантскими алыми звездами на плоскостях, лихо влетал под исторический мост, едва не задевая крыльями за каменные быки. Мотор самолета громогласно гудел (к корпусу самолета были прилажены особые дощечки, с треском ударяющие о вращающийся пропеллер – для усиления звука), посетители хохотали навзрыд от гордости за мастерство смелого сокола Страны Советов, хлопали друг друга по облитым черным хромом плечам и утирали слезы счастья обветшалыми шлемами с синей ситцевой звездой. А порой ещё и палили в воздух из знаменитых «комиссарских» маузеров – 7,63-миллиметровых «Боло» конструкции 1896 года.

После красивой рискованной посадки Валерия Черемшу поздравляли, ласково журили за ненужный риск, арестовывали и препровождали на «губу». Там его уже ждали двести пятьдесят граммов доброй водки, обильная закуска и послушное, горячее тело медшлюшки Люськи.

Остервенело тиская ее начавшие рано увядать прелести, Черемша изо всех сил старался забыть о том, что сегодня, как и многократно прежде, лишь ловко сымитировал свой давний, принесший едва ли не всесоюзную славу, трюк. Трюк, разрешение на который он тогда шутливо испросил, помнится, у молоденького милиционера, дежурившего на мосту. Нынче под мостом были натянуты два тонких, но прочных стальных троса, по которым скользили направляющие втулки. Втулки крепились к концам крыльев аэроплана ещё на пароме, стоящем вне видимости наблюдателей. С него Черемша и взлетал, разгоняемый паровой катапультой. Преодолев опасный участок (это можно было делать хоть бы и с закрытым глазами, и даже вовсе спящим), Черемша нажимал скрытый от постороннего взгляда рычаг, втулки отстегивались, и самолет эффектно взмывал ввысь. Пока ошеломленные зрители следили за ним взглядом, тросы на всякий случай притапливались в Неве.

Один из наиболее известных мирных подвигов Советской военной авиации был ловкой мистификацией. Очевидно, не самой большой в стране победившего пролетариата, но для Черемши по-настоящему стыдной. Собственно, «губа» являлась всего лишь увеличивающим надежность сохранения звеном, ограждающим тайну от случайного раскрытия. В подпитии Валерий бывал ненужно говорлив.

Черемша докурил сигарету, сплюнул горькую слюну в дюралевую плевательницу и вздохнул. Очередной «подвиг» совершен вчера, незадолго до драки с командиром и, значит, как минимум неделю Валерий обречён провести в четырех стенах. Ночная же рыбалка, обещанная Золотаревым (как и качественный табак, напомнил себе Валерий ещё раз, копаясь в мятой сигаретной пачке), – недостижимая мечта минимум на месяц.

А как он любил ночную рыбалку! Наверное, за то, что она чрезвычайно напоминала пилотирование с последующим бомбометанием. Широкая лодка с карбидным фонарем на корме медленно скользит по мелководью. Слепящий свет, направленный вглубь, выхватывает фрагменты затянутого водорослями дна, похожего на заколдованный лес. В руке – многозубая острога на длинной ручке. Рыбья мелочь Черемшу не интересует. Только крупные хищники: судаки, щуки. Появляется полосатая спина. При известном воображении ее можно принять за вражеский бронепоезд, раскрашенный в маскировочные цвета. Ослепленная рыба замирает. Она в шоке. Острога вздымается ( «Открыть бомболюки!» ). Удар! (Взрыв!) Пароксизм последней, яростной рыбьей жажды жить…

И замечательное продолжение рыбалки потом, на берегу возле костра, где уха, водочка, неторопливые мужские разговоры.

Пропустить такое удовольствие из-за единственной зуботычины! И бил-то ведь за дело. «Знаешь, ты уже не тот, что прежде, Валерка, – сказал комэск на полном серьёзе. – Спекся, куклой стал на веревочках!»

Дьявольщина! И у Люськи месячные… Черемша снова закурил. Последнюю «гуцулочку», между прочим…

В дверь постучали. Кричать: «Войдите!» или же «Пошли вы в задницу!» не имело смысла. Несмотря на кой-какую вольницу, гауптвахта гауптвахтой оставалась: камера замыкалась снаружи. Черемша сел на скрипнувшей койке и все-таки хрипло пошутил:

– Не заперто!

Дверь распахнулась. За нею стояли двое незнакомых мужчин. По-над их широкими плечами барражировала побитая золотаревская физиономия, производящая многоцветной от обширного синяка поверхностью некие движения. Гримасы в результате движений получались не смешные, но зловещие.

– Собирайся, Черемша, – сказал негромко первый мужчина.

– Поторапливайся, – добавил ещё тише другой. – Машина ждёт.

– Валера, это товарищи из Центра, – запоздало сообщил Золотарев беспомощным голосом человека, понимающего, что на друга надвигается беда, отвести которую он ни в силах. – У них приказ. Убываешь в их распоряжение.

Черемша считал себя смелым человеком, но у него вдруг нехорошо ёкнуло сердце. Кажется, впервые в жизни.

* * *

Валерий медленно открыл глаза. В дверь кабинета действительно стучали. Не требовательно, как во сне, а осторожно, подобострастно даже, однако настойчиво. Черемша надавил пальцами на веки (вчера допоздна разбирали с Ольгой, женой и секретарем, заявления и жалобы избирателей; а пишут много – Герой, депутат, комбриг, что ты!), помассировал круговыми движениями и пружинисто вскочил с кожаного дивана, на котором прикорнул после завтрака. Мельком взглянул в зеркало, но потом вернулся и посмотрел ещё раз, внимательно. «Крепкая фигура, рабочие руки, решительные, но спокойные движения. Светлые мягкие волосы, почти всегда лежащие на лбу, сильный нос, резкие черты от ноздрей к губам, ярко очерченные губы и упрямый подбородок. Глаза! Построение их, орбиты – очень напоминают могучий глаз сильной птицы; вокруг – преждевременные морщины; взгляд пристальный, метает молнии».

Всё верно, не врут писаки, хоть и умалчивают благоразумно о выражении брюзгливости, все чаще искажающем в последнее время «сильные» черты. Ибо количество незримых поводков, за которые нынче дергают «куклу на веревочках», возросло многократно. Он стал «куклой-дедушкой», который – спекся. Окончательно.

Дудки! Валерий протер лицо «Шипром» и прошагал к двери. Распахнул. За нею, совсем как в недавнем сне, стояли двое незнакомых мужчин. По-над их широкими плечами барражировала не побитая золотаревская (тьфу ты, черт, почему золотаревская? Антошин звали комэска, Антошин!), а гладкая адъютантская физиономия, производящая розовой упитанной поверхностью некие движения. Гримасы в результате движений получались не зловещие, но смешные.

– Здравствуйте, Валерий Павлович. Моя фамилия Шамсутдинов, – негромко представился более высокий посетитель. У него было нордическое, совершенно не подходящее к татарской фамилии лицо и гибкая фигура, туго перетянутая в талии офицерским ремнем с револьверной кобурой. – Вы уже готовы, Валерий Павлович?

– А я Толедо, – сказал ещё тише другой мужчина. – Наперекор стальному звону фамилии, Толедо был в высшей степени неприметен. Этакий «человек толпы», существующий, казалось, помимо нее, обособленно, лишь по чистому недоразумению. Впрочем, он тоже был вооружен. – Машина у входа, Валерий Павлович.

– Валерий Павлович, это товарищи из «Этажерки», – запоздало сообщил адъютант. – Помните, вы собирались полетать? Сегодня возобновляются испытания И-180.

– Мы, коллектив наш, конечно, против именно вашего участия. Больно уж капризная машина, – зачем-то сказал Шамсутдинов.

Черемша презрительно посмотрел на него: щенок, кто же полетит, если не я – ас из асов, испытатель из испытателей? Кроме того, он всегда считал себя безусловно смелым человеком.

Но сердце вдруг нехорошо ёкнуло. Кажется, впервые в жизни.

* * *

– Тебе, Черемша, поручено задание, важность которого и секретность невозможно переоценить, – твёрдо сказал человек в полувоенном френче, назвавшийся товарищем Джаггернаутовым. – Артачиться и качать права не советую. Приказ исходит от Самого.

В помещении стоял дымно-табачный слоистый полумрак позднего декабрьского вечера, завершающего напряженный рабочий день курящего советского человека. Полумрак подчеркивался светом настольной лампы, освещающей небольшой овальный участок стола, руки, затянутые в тонкие лайковые перчатки, и грудь черемшинского собеседника. Лицо товарища Джаггернаутова казалось неясным пятном. Голос был неприятен.

Окна кабинета выходили на серую стену без окон, по которой скользили бледные лучи прожекторов. Безликая стена и кусок тела товарища Джаггернаутова были единственными предметами, несущими хоть какую-то информацию о внешнем мире, доступными Валерию в настоящий момент. Ещё в автомобиле, едва тот тронулся, подлец Толедо сделал Валерию укол, погрузивший военлёта в беспамятство, и он не знал, где находится. В себя пришел только что и ещё толком не оклемался.

– Гордись, комбриг! – сказал, а затем повторил несколько раз подряд товарищ Джаггернаутов с различными интонациями – от высокого пафоса до усталого безразличия. Создавалось ощущение, что он репетирует фразу перед зеркалом, а не говорит с живым человеком. Остановив выбор на задушевно-проникновенном тоне, он продолжил: – Ты полетишь в ИНДИЮ!

– В Индию? – недоуменно переспросил Черемша, послушно не повышая голоса. Поразительно, от собственного слюнтяйства даже не стало противно. Нет, он был явно не в своей тарелке.

– О, нет, – сказал Джаггернаутов все так же мягко. – Ты не понял, комбриг. В НАСТОЯЩУЮ ИНДИЮ. В ту, которую искали, да так и не нашли мореходы и землепроходцы древности. Все эти Колумбы, Никитины и прочие Да Гамы – они ведь удовлетворились тем, что первое попало под руку. Мы, советские люди, не таковы. Нас тропиками, дикарями с золотым кольцом в носу и таинственными храмами посреди джунглей не купишь. НАСТОЯЩАЯ ИНДИЯ, Черемша, – это не просто богатая древними драгоценностями страна, это – подлинный пуп Земли. Кто владеет ею, тот владеет миром; боженька, прихватив попутно сатану, может отдыхать. И мы нашли ее! Согласно последним данным советской науки путь в нее лежит через воздушный бассейн, а единственная «фрамуга», доступная физическим объектам нашего континуума, расположена на высоте семи с половиной тысяч метров над Северным магнитным полюсом. Ах, чёрт, как это было утомительно, сверхутомительно – систематизировать громадное количество разрозненных с первого взгляда фактов, собираемых полярными экспедициями последние сто лет. Зато, верно рассортировав их, отделив ничтожные крупицы истины от нагромождений выдумок и нелепиц, мы обрели заключительные штрихи к картине мира. А ведь всё началось с обыкновенного любопытства. Имярек писал книгу о покорении Арктики, и у него были вопросы, но не было ответов. Почему погиб «Орёл»? Почему потерпела крушение «Италия»? Куда летел Амундсен на самом деле, и не был ли пресловутый поплавок его гидросамолета подброшен поисковым экспедициям специально? Имярек уцепился за пушистый хвост этих загадок, как блоха цепляется за хвост собаки. Он стал копать. Он прослыл чудаком. А потом к нему пришли серьёзные люди, которых не меньше, нежели его, интересовали подобные вопросы… и завертелось. Знаете, Черемша, каких трудов стоило заполучить в Советский Союз Умберто Нобиле?.. А выбить разрешение на экспериментальное уничтожение ледокола «Челюскин»?.. А папанинцы-каманинцы?.. Впрочем, я зарапортовался, с ними-то как раз никаких проблем не возникло…

Похоже, мужик крепко свихнулся, подумал Валерий, к которому мало-помалу возвращалась обычная уверенность в себе. Он больше не слушал дурацкую болтовню Джаггернаутова. С грозным апломбом любимца великой страны, перебив психа на середине фразы, он отчеканил:

– Товарищ, я привык видеть лицо собеседника.

– Не думаю, что это хорошая идея, – сказал Джаггернаутов, ничуть не смутившись и не обидевшись. – Впрочем, как знаешь.

Произошло некое многосоставное движение. В световой овал вплыла верхняя часть груди, затем шея, затянутая высоким тугим воротником со множеством крошечных синих пуговиц, а затем и лицо.

Черемша прерывисто вздохнул и едва удержался от сильного желания присвистнуть.

Безгубый рот скривился, крючковатый нос – дырявый, словно изъеденный коррозией – задвигался из стороны в сторону, и Джаггернаутов сказал:

– Четыре года назад я сгорел в танке, комбриг. Насмерть. Ф-фухх! Редкостное все-таки дерьмо эти карбюраторные движки!.. Н-да, знал бы ты, летчик, как это больно – сгорать заживо…

Перепончатые веки без ресниц рывком опустились, но не сумели прикрыть изъязвленные дыры глазниц. Снова произошло многосоставное движение, и горелая образина товарища Джаггернаутова уплыла вверх, в привычный дымный сумрак. На свет появилась скукоженная рука без перчатки с зажатыми в ней двумя большими пакетами из плотной бумаги. Пакеты были совершенно одинаковыми и отличались лишь надписями.

На одном была крупная цифра 1, нарисованная через трафарет, а на другом – 2.

– Жаль, что ты не любознателен, комбриг. Я мог бы рассказать такое… – горько сказал Джаггернаутов. Помолчав и повздыхав, встрепенулся: – Хорошо же. Буду краток. Твоя задача – долететь до места, приземлиться либо приводниться, высадить пассажиров, выгрузить н-н-научное (слово далось ему с трудом) оборудование. После окончания исследований вернуться. Держи. Это инструкции. Вскроешь в воздухе, когда поймешь, что пора вскрывать.

– А я пойму? – усомнился Черемша, все ещё находящийся под впечатлением, оставленным ему внешностью бывшего танкиста.

– Да, – просто и негромко сказал Джаггернаутов, но в его неприятном голосе была такая сила, что Черемша поверил ему сразу и безоговорочно. – А теперь проваливай, – сказал Джаггернаутов и почему-то хихикнул.

Черемша встал с медицинского вида кушетки, на которой, оказывается, все это время сидел (она на мгновение стала видна, а затем исчезла – будто не было), и пошел прочь от стола с зеленой лампой и спаленным насмерть в танке, а сейчас вполне живым «покойником». За время их беседы стало ещё темнее; дым, кажется, сгустился до полной осязаемости. Черемша бродил вдоль стен, постоянно натыкаясь на длинные гимнастические скамьи, составленные в шаткие высокие штабеля. Двери не было.

– Что ты там ищешь, Черемша? – донесся из страшного далёка голос Джаггернаутова. – Дверь, что ли?

– Дверь, конечно, – раздраженно (только что с вершины штабеля, который он пнул, сорвалось ядро для спортивного метания и пребольно ударило его по колену) отозвался Черемша.

– Напрасный труд, – сообщил погорелец. – Её там нет. Тебе придется прыгать в окно, лётчик. Иди на свист, – и Джаггернаутов засвистел каким-то загробным булькающим свистом. Негромким, но отчаянно царапающим черемшинские нервы.

Черемша сказал несколько фраз, щедро сдобренных отборным матом, и подчинился целеуказующему звуку.

Чтобы подобраться к окну, пришлось пройти в непосредственной близости от товарища Джаггернаутова. Валерий скосил глаза и до него дошел смысл фразы о буквальной постановке того на ноги. Джаггернаутов был калекой. Он сидел в огромном инвалидном кресле, изготовленном из толстого бамбука, отделанного слоновой костью, черепаховыми панцирями и литой бронзой. Ободья колес «каталки» топорщились ужасающими серпообразными клинками – кажется, тоже бронзовыми и, без сомнения, великолепно отточенными. Спереди и сзади под колеса были подложены башмаки, предохраняющие кресло от самопроизвольного перемещения. Башмаки были надеты на ноги, отрезанные по самый пах и обмотанные по срезу толстым слоем окровавленных, но уже крепко заскорузлых бинтов. Ноги лежали беспокойно, подергивались и слабо дымились из-под бинтов и башмаков. Этот дым и висел в комнате, понял Черемша.

– Мои собственные, – прокомментировал Джаггернаутов. – Никак не решусь выбросить. Привязанности, чёрт бы их побрал… Чего встал, летчик? Сигай в окно, не трусь.

Черемша, совершенно уже обалдевший, послушно забрался на широкий подоконник и потряс облупленную раму. Высота, с которой придётся прыгать, была не ясна, и его пробирала лёгкая дрожь возбуждения перед рискованным поступком. Рама не открывалась.

– Учти, там верхний шпингалет заедает, – сказал Джаггернаутов.

Черемша сдвинул шпингалеты (ничего не заедало в верхнем, напротив, штырь скользнул как хорошо приработанный поршень авиадвигателя), ударил ладонью по оконному переплету и шагнул в неизвестность.

* * *

Падение было непродолжительно; удар – страшен. Мгновение столкновения с землей, до предела насыщенное адской болью, растянулось подобно резиновому амортизатору… Черемша успел внятно почувствовать, как мелкие кости ног превратились в крошево, а несколько крупных обломков берцовых костей, размозжив таз, пробив брюшину и грудную полость, на мгновение возникли над переломанными ключицами и вошли в голову. Он услышал надрывный вой двигателя, перед глазами возник нелепо задранный штурвал, беснующиеся приборы истребителя, за фонарем кабины мелькнул не то столб, не то печная труба, самолет врезался в него плоскостью, бешено дернулся, стекло разлетелось; слева пронесся, кувыркаясь, аккумулятор, на Черемшу стремительно надвинулся штабель дюймовых арматурных прутьев… И боль оборвалась.

* * *

– Валерий Павлович, – осторожно тормошил его Толедо, – просыпайтесь, Валерий Павлович. Приехали.

Черемша сгреб его за грудки, встряхнул раз и другой, рыкнул:

– Ты что это, паскуда, а?! Чем ты меня уколол, г-гаденыш?

Толедо молчал. Голова его моталась, на прикушенной губе набухла темная капля, стекла на крепкий подбородок тоненькой струйкой.

– Валерий Павлович, прекратите. Он всего лишь выполнял приказ, – сказал с переднего сиденья Шамсутдинов. – Выходите, вас ждут.

Черемша, блеснув гневным глазом, полез из машины. Толедо утер кровь платком, поднял что-то с пола автомобиля и последовал за ним.

– Вы забыли инструкции, – сказал он, выбравшись из машины, и протянул Валерию два больших пакета из плотной бумаги. Пакеты были совершенно одинаковыми и отличались лишь надписями, нанесенными через трафарет.

На одном была крупная цифра 1, а на другом – 2.

* * *

Ангар, устроенный под горою, приближался. Шамсутдинов и Толедо, легкой походкой похожие на физкультурников, шли впереди, не оборачиваясь, и громко хохотали. Плюгавый очкастый Кривнов, помощник авиаконструктора Болховитинова, семенил рядом, что-то лепеча о новом самолете, на котором предстояло лететь Черемше. Черемша хорошо знал как Болховитинова с Кривновым, так и их проклятые самолеты. С августа 37-го, когда экипаж Леваневского на И-209-ом, спроектированном Болховитиновым, пропал с концами, Черемша всю их контору возненавидел – крепко и навсегда. Сейчас он едва сдерживался, чтобы не устроить ураганной ярости скандал. Дурак же Кривнов состояния его, кажется, не замечал: забегал вперед, чтобы заглянуть в лицо, путался в ногах и говорил, говорил…

Валерий остановился, закурил и задумчиво спросил нетерпеливо топчущегося конструктора:

– Тебя в детстве мальчишки часто лупили?

Кривнов заметно опешил.

– Позвольте?..

– Когда мне было лет девять-десять, я похожему на тебя заморышу в очках одним ударом выбил челюсть только за то, что он болтал без умолка пять минут. С тех пор выдержка у меня возросла, конечно… но ты болтаешь уже шесть. Намек понятен?

Намек Кривнову был понятен. Больше он не проронил ни слова.

* * *

Самолет Черемше активно не понравился. Он был сравнительно мал, пузат, всего с двумя моторами. Широкие длинные крылья казались прикрепленными не на законное место, а куда попало – были смещены к хвосту и кверху. Опирался самолёт на внушительные поплавки, позволяющие осуществить посадку на воду или снег. Кривнов, опасливо косясь на Черемшу, сказал:

– БК-101, «Альбатрос». Детище прогрессивной конструкторской мысли. Открывает совершенно новое направление в авиастроении.

Воплощение прогрессивной конструкторской мысли в металл, похоже, было ограничено отсталостью технологии и нехваткой средств. Корпус у птички оказался фанерным. Черемша покачал головой и сказал:

– Да ты не идиот ли случаем, Кривнов? Лететь в декабре в Арктику на деревянном самолете? Или ты меня за идиота держишь? А может… может, ты вредитель – вместе со своим генеральным?

Кривнов, потея и вибрируя, начал сбивчиво оправдываться. Глядя на него, нетрудно было представить, что он в самом деле саботажник, пойманный на месте преступления. Черемша широко улыбнулся удачной шутке, но улыбка его в тот же миг окаменела: Шамсутдинов упруго шагнул к дрожащему очкарику и выстрелил ему в голову из револьвера. Труп бросило на фюзеляж «Альбатроса», он ударился плечами и упал ничком на бетонный пол. Шамсутдинов, пряча пистолет в кобуру, задорно подмигнул Черемше вернулся к Толедо.

Пока труп убирали и замывали кровь, возникла неловкая пауза. Черемша, вдруг в каким-то запредельном озарении осознавший, что это его слова о вредительстве стали командой к расправе, с остервенением сосал папиросу, пытаясь успокоить впавшую в истерику совесть. Стройный палач вполголоса рассказывал что-то увлекательное своему неприметному товарищу, тихонько над рассказом посмеивающемуся. Ни один из них, отметил Черемша, не потерял и капли присутствия духа.

Вытирая ладони о замасленную ветошку, к ним быстрым шагом подошел крепкий человек в рабочем комбинезоне.

– Завьял Ничипоренко, бригадир монтажников, – представился он и крепко пожал Черемше руку. – Кривнова давно пора было шлепнуть. Не наш человек, однозначно. Он, скотина, специально в расчеты ошибки вносил, думал, никто не заметит. Потому только и не кончали, что все равно фюзеляж перед вылетом положено кровью намазать.

– Первый раз слышу, – глухо сказал Черемша. – Что за чушь?

– Не такая уж и чушь. Вам, Валерий Павлович, многое сегодня предстоит впервые услышать. Например, вы в курсе, что погибли при испытаниях истребителя два дня назад?

– Кто погиб, я?!

Это не лезло ни в какие рамки.

– Ага. Вот, гляньте, некролог. Шестьдесят восемь подписей, первая – Клима Ворошилова.

Ничипоренко протянул Валерию мятую «Правду», извлеченную из кармана.

У Черемши перехватило дыхание. Первая полоса, огромные буквы: «Великий летчик нашего времени». Он развернул газету. А. Толстой: «Богатырь советской земли». И. Москвин, народный артист: «Русский самородок». В. Коккинаки, герой СССР: «Человек сказочной смелости»…

Валерий не придумал ничего лучшего, чем спросить:

– А как же тело? Ведь я – вот он.

– Тело? – Ничипоренко обернулся к Шамсутдинову и Толедо и крикнул: – Ринат, Саша, тут вот Валерия Павловича интересует, кого хоронить-то будут? Труп, мол, чей?

Ринат Шамсутдинов приблизился.

– Чей, спрашиваете, труп, – со скукой и недоумением в голосе сказал он и долгим задумчивым взглядом посмотрел на старенькую техничку в грязно-синем халате, старательно оттирающую с пола кровавое пятно, оставшееся от вредителя Кривнова. С фюзеляжа кровь не смывали. – Трупов у нас, поверьте уж, было предостаточно – хоть завались ими по самую маковку. Вас волнует сходство? Неужели, Валерий Павлович, вы ни разу не видели, что остается от пилота после авиакатастрофы?

Черемша запоздало понял бессмысленность своего вопроса и натужно усмехнулся, кивая. Шамсутдинов удалился.

– Вы не смотрите, товарищ Черемша, что самолет деревянный. Фанера особая, с секретной пропиткой, – сказал Ничипоренко. – Это несколько увеличивает его вес, однако ничего не попишешь… Дело в том, что металл во «фрамуге» перехода может повести себя непредсказуемо. Даже двигатель по большей части не металлический.

– Тоже деревянный? – выдавил Валерий.

– Ха-ха! – сверкнул бригадир монтажников мелкими желтыми зубками. – Отнюдь. Сверхпрочная керамика. Архисекретнейшая разработка. Стоит дороже Днепрогэса. Разобьёте – лучше не возвращайтесь! – пошутил он. – Оборудование загружено, самолёт заправлен, вылет через час. Идёмте – на склад, в столовую. Вам следует переодеться и покушать. Штурман скоро прибудет.

– Второй пилот, радист, пассажиры? – деловито спросил Валерий, настраиваясь на серьёзный лад.

– Экипаж сокращённый. Только штурман да вы. Зная мастерство Героя Советского Союза Черемши, надеемся, этого вполне достаточно. А пассажиры вам уже знакомы: Ринат Шамсутдинов и Саша Толедо. Третьего вы тоже, без сомнения, хорошо знаете. При встрече с ним будете, конечно, сильно удивлены, но попытайтесь сдержать эмоции.

 «Меня убьют по возвращении?» – хотел было спросить Валерий, но, посчитав, что уж это-то подтверждения не требует, промолчал.

* * *

Штурман, маленький, упрятанный в меха летного полярного костюма, с тоненькой планшеткой на длинном ремне, покуривал, сидя на мотке кабеля. Шапка с длинными клапанами закрывала ему уши, и он не слышал шагов подошедшего сзади Черемши.

Валерий громко и бодро поздоровался:

– Здравия желаю, товарищ штурман!

Штурман неспешно затушил папиросу о трехслойную подошву унта, встал, обернулся и стянул шапку. Черемша оторопел. Штурманом была молодая, рыжая, коротко стриженная, большеглазая, розовощекая, пухлогубая, немного курносая – в общем, весьма смазливая – девица!

– Здравия желаю, Валерий Павлович, – сказала она чуть хрипло (Черемшу всегда заводили именно такие женские голоса) и с легким акцентом. – Я Ингеборга Лабатмедайте. Можно просто Инге. Надеюсь, вы не относитесь к той части мужчин, что считают, будто место женщины только на кухне?

– Нет, – через силу соврал Черемша. – Нет.

* * *

Кабина «Альбатроса» практически копировала кабину знакомого и почти родного АНТа двадцать пятого, разве что была не столь просторной, поэтому Валерию не пришлось к ней привыкать. Инге дело свое знала, по всему видать, отлично. Черемша вначале следил за ее действиями с плохо скрываемым сомнением, но скоро отбросил его прочь. Неизвестно, конечно, как девица поведет себя в сложной ситуации… Однако ж придется доверять. Иначе – кранты.

Места пассажиров располагались в самом хвосте, среди ящиков с оборудованием – довольно неудобные места. Черемша предупредил товарищей с револьверами (самому ему оружия, разумеется, не выдали, за исключением многолезвийного перочинного ножа размером с палец), что не терпит, когда посторонние в полете шляются где попало, а особенно – приближаются к пилотской кабине. Шамсутдинов и Толедо очень серьёзно заверили его, до самой посадки – уже «там» – с места не сдвинутся. Что бы ни произошло. Черемша кивнул на клозет: сюда – можно. «О'кей, шеф», – сказали они непонятно.

Третий пассажир запаздывал. Черемша, наконец почувствовавший себя командиром, решил устроить ему, пусть только появится, если не трёпку, то хотя бы разнос; но увидев, опешил и потерял дар речи. Этот человек, любимец страны, был зверски убит внутренними врагами несколько лет назад. Был убит. Был похоронен. Был.

– Здравствуй, Валерий, – сказал Костров и протянул руку. – Жми крепче, что ты как барышня!

* * *

Вылет провожало всего несколько человек – десяток, максимум два. Техники во главе с Ничипоренко, солдаты в долгополых тулупах, замершие на пулеметных вышках, солдаты в короткополых тулупах с огромными лохматыми собаками и кавалерийскими карабинами, бредущие по периметру между высокими параллельными оградами из колючки – вот, пожалуй и всё. Да ещё поодаль стоял большой чёрный автомобиль, в котором маячило несколько смутных силуэтов.

 «Альбатрос» заскользил по ледовой полосе на лыжах-поплавках и плавно взлетел. Фантастически короткий разбег, подумал Черемша. Самолет начал ему нравиться. Набрав полторы тысячи, Валерий попробовал управление и совсем развеселился: самолет в воздухе был послушен, как баба-сорокалетка в постели. Разумеется, на нем нельзя было сотворить «замедленную бочку» или «восходящий штопор», но этого от него и не требовалось. Над Арктикой от машины потребуется устойчивость и надёжность – как раз то, что в «Альбатросе» присутствовало с запасом, чувствовал опытный Черемша. Он пропел: «Все выше, выше и выше!» и подмигнул Инге. Инге подмигнула в ответ. Замечательно!

Включилось радио. Помехи отсутствовали абсолютно. Знакомый царапающий голос отчётливо сказал Черемше в самое ухо:

– Альбатрос, я Джаггернаутов, руководитель полёта. Как слышите? Приём!

Валерий сжал зубы и решил больше ни-че-му не удивляться.

– О'кей, шеф, – ответил он. – Слышу вас хорошо.

* * *

Приближалась северная граница СССР. Черемша отдыхал, всецело доверившись совершенно секретному автопилоту-умнице, и не без удовольствия беседовал с Инге. Звукоизоляция да и теплоизоляция кабины «Альбатроса» не оставляла желать лучшего, так что он давно расстегнулся и говорил не повышая голоса. Огорчало его лишь то, что под бесформенной одеждой невозможно рассмотреть фигуру девушки.

Сперва Валерий выяснил, почему все-таки её взяли штурманом. Всё просто, ответила Инге, она, помимо авиационной профессии, имеет другую – не менее, а может и более важную для экспедиции: лингвист, специализирующийся на ряде восточных и североевропейских языков. Языков она знает восемнадцать, включая несколько вымерших. Для чего нам вымершие языки, лениво поинтересовался Черемша. Разговаривать с туземцами, сказала Инге, пожав плечом. Черемша тут же рассказал анекдот о двух летчиках, попавших в лапы дикарям. «Да, бледнолицый небесный воин смел! Он умрёт, раз выбрал не трах-тарарах, а смерть… но умрёт через трах-тарарах!»

Затем они принялись наперебой рассказывать друг другу забавные истории из жизни. Глядя на веселую красивую девушку, Валерий чувствовал себя помолодевшим на добрый десяток лет. Кажется, изумился он, я начинаю влюбляться. Жаль, что спустя сутки-другие меня пустят в расход.

Инге раскраснелась, ей стало жарко, она расстегнула парку. Увидев её небольшую, но высокую, задорно оттягивающую свитер грудь, Валерий вдруг подумал, что если о серьёзной влюбленности говорить рановато, то о некотором половом возбуждении – самое время.

– Смотри, смотри, Валерий! – закричала Инге. – Железный Занавес! Как здорово!

Впервые о Железном Занавесе Черемша услышал, будучи ещё совсем пацаненком, когда работал сборщиком самолетов в Нижнем, и решил, что его разыгрывают. Учась в Серпуховской высшей школе воздушной стрельбы и бомбометания, он прочел о Занавесе в газете и подумал, что досужих щелкоперов, беззастенчиво дурящих советский народ, стоило бы, пожалуй, шлёпнуть. Увидев же впервые грандиозную стену, опоясывающую СССР по границам, он до немоты поразился величию народа, сотворившего такое чудо. И благоговел перед Занавесом до сих пор.

Строго говоря, гофрированная, блестящая металлическим блеском стена, трепещущая на некотором расстоянии от них – прямо по курсу – железной не являлась. Составлявшие ее эманации были всего лишь отблесками сознаний, чувств, воли людей, населяющих страну Советов. Вокруг всякого государственного образования от начала времен и до времен современных, определённо знал Черемша, вздымается свой Занавес, но Железный – только вокруг СССР. Ибо прочнее его – нет.

Валерий как всегда проморгал момент, когда Занавес приобрел структуру. Только что он сверкал гофрами под низким декабрьским солнцем, готовым нырнуть за горизонт, – и вот уже ожил. Сотни, тысячи, десятки тысяч огромных человеческих лиц, влившихся в ткань Занавеса, наполнивших её своей энергией, гримасничали перед лётчиком. Все они смотрели на территорию отечества, и души их были открыты настежь. В них было всё: восторг, жалость, деловитость, благоговение и презрение. И ненависть тоже была. Основную массу составляли лица вполне довольные, разве что чуть напуганные. У Черемши никогда не хватало слов, чтобы описать эмоции, демонстрируемый лицами, да он и не пытался. Для этого существовали специальные люди, целые отделы с приданными им эскадрильями лучших самолетов и дирижаблей, непрестанно облетающими государственную границу. Валерий не охал, узнавая об аресте новой партии высокопоставленных шпионов или врагов народа. Они действительно были врагами страны – здесь они признавались в этом честнее и вернее, чем в застенках НКВД. Самое смешное, думал Черемша, что даже те, кто пытаются Занавес прорвать, тоже входят в его ткань. И на их месте вовсе не дыры – такой же монолит, как и везде.

Занавес рывком приблизился, и самолет пронзил его, в пену взбивая винтами отражения чьих-то душ. Оригиналы в этот момент умирали, знал Черемша.

– Ты когда-нибудь видел себя? – прерывая его мысли, спросила Инге.

– Нет, – ответил он. – И очень этому рад. Считается, что увидевший своё подлинное лицо человек больше не жилец.

– Как жаль, – сказала девушка. – А я видела. Вот только что… И знаешь, Валерий, оно улыбалось!

У Черемши захолонуло сердце. Девчонка… сколько же ей осталось? День? Неделя? «Ах, дьявол! – подумал он с остервенением, – как же так?.. почему так несправедливо? Знать – об этом – наверняка… Бедняжка!»

Он отвел глаза, пряча сочувствие, способное больно обидеть гордого человека.

– Слушай, Валерий, – сказала Инге, и голос её дрогнул от отчаянной решимости, – а ведь я всё ещё девственница. Не хочется умирать… вот такой, ущербной, – она поднялась с кресла.

Парка осталась висеть на кожаной спинке. Шапка упала на пол. С невообразимой грацией она избавилась от стеганых штанов и унтов, через голову стянула пёстрый вязаный свитер, кошкой выскользнула из бледно-розовых рейтузов с начёсом. Тонкие шерстяные носки порхнули как две голубки, опустились на приборную доску. И она осталась совершенно нагой – пунцовой с головы до пят, чуть полноватой… и рыжею – везде, где кудрявились волосы, волоски, шерстка, пушок… Она улыбалась. «У тебя были когда-нибудь рыжие литовские целочки?»

* * *

Откинутое пилотское кресло с трудом вмещало их. Они сплелись, свились, сомкнулись, они тяжело дышали и смотрели друг на друга – любовник на любовницу, муж на жену, самец на самку – не отрываясь и не закрывая глаз. Солнце давно скрылось. Полыхало северное сияние. Она сказала:

– Глупо, конечно, то, что я хочу спросить, и все же: тебе было хорошо?

– Было и есть, – ответил он. – И будет. Я не собираюсь останавливаться на достигнутом. Вот покурю и продолжу.

– Покурим вместе? У меня есть кое-что получше «Казбека».

Она пролилась сквозь его объятия и возникла возле вороха своей одежды. Гибко наклонилась. Он не отрывал от неё жадного взгляда. Ему сразу захотелось её снова. Она зашуршала бумагой, вернулась с двумя самокрутками.

– Туркестанский табачок. Никогда не пробовал?

– Нет, – он привлек её к себе. – Потом попробую.

Она тихонько взвизгнула. Через мгновение они дышали, двигались и жили в унисон. Северное сияние бесновалось в одном ритме с ними. Из брошенных наушников раздавался подобный хору цикад треск радиопомех. Даже он был ритмичен. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же…

* * *

– Посмотри-ка, твоя туркестанская отрава чертовски благотворно влияет на мою репродуктивную способность! Не уверен, ой не уверен, что я докурю её до конца.

– Да я не только вижу, чувствую. Или это подлокотник? Не-ет, не подлокотник! Ах ты, мой крепыш неугомонный! Ну, иди сюда, озорник!..

* * *

Черемше словно плеснули ледяной водой на спину. Он проснулся, осмотрелся. Жрать хотелось – жутко. Инге прикорнула у него на груди, северное сияние погасло. Впереди, на фоне чёрного неба, бурел и клубился продолжительный облачный фронт в виде растопыренной уродливой пятерни, сгребающей брызги звёзд в раздутый мешок. Наверное, там уже лежало исчезнувшее северное сияние, а возможно, и солнце. «Альбатрос» обреченно влетел в тучи, став ещё одной жертвой загребущей руки. Из наушников донеслись странные, зовущие и тревожно будоражащие сердце звуки и слова. Где-то в другом мире и в другом времени они могли бы быть песней. Но не здесь. Демонический голос, демоническая музыка:

Черемша поспешно щелкнул тумблером, вырубая радио. Нельзя. Нельзя ему это слышать. Ему стало зябко. И ещё он вдруг осознал: пора вскрывать конверт.

Как Валерий ни ухищрялся, стараясь не побеспокоить девушку, вытаскивая конверты из планшетки, Инге проснулась-таки.

– Я оденусь?

– Угу, давай.

– А ты?

– Позже, – он торопливо рванул бумагу. Разрыв прошел точно посредине цифры 1.

В конверте оказался ещё один конверт. Обычный, почтовый. В нем шелестело что-то сухое, ломкое, кажется, травянистое. Стебли какие-то или, быть может, сосновая хвоя. Плакатным пером на нем было написано: «Черемше. Вместо прочтения – сжечь!»

Валерий крутанул колесико зажигалки, сделанной из пулеметного патрона, поднёс пламя к уголку конверта. Вспыхнуло быстро и ярко. На колени просыпался светлый пепел. «Альбатрос» нырнул в воздушную яму. И – всё.

Валерий быстро оделся, вскрыл две банки гречки со свининой и термос с чаем. Нарезал хлеб большими ломтями. Поели молча. Они ждали чего-то. И что-то произошло. Сзади громыхнуло два раза.

– Стреляли, что ли?! – разъярился Черемша. – Идиоты! – он вскочил и бросился к пассажирам.

Шамсутдинов, обнаженный, распятый на треугольной раме из дырчатых квадратных труб, которой Черемша не видел при взлете (видимо, собрали уже в воздухе), и которая перегораживала сейчас всё внутреннее пространство грузового отсека, был мёртв. Толедо окунал в кровавую лужицу, натекшую из простреленной груди, гусиное крылышко и рисовал на стенках самолета отвратительные каракули. Костров раскачивался, стоя на коленях, взад-вперёд и напевал: «Иду! Иду! Идём! Войду! Войду! Войдём!»

– Сергей Мироныч, вы не пострадали? – Черемша тронул его за плечо.

– Войду! Войду! Войдём! – провыл ему в лицо Костров. – Иду! ИДУ-У!

– Валерий Павлович, – деловито сказал Толедо, не отрываясь от кошмарной работы, – вам сейчас нужно быть в кабине. Через пару минут я допишу пароль, мы влетим во «фрамугу» и автопилот откажет. Поторопитесь, или мы все погибнем. А Ринат всё равно болел, неизлечимо. Мы ему дали морфия, и он ничего не почувствовал. Кроме наслаждения. Кроме восторга. Кроме эйфории. Кроме оргазма. Кроме блаженства. Кроме…

Черемша в ужасе бежал.

* * *

Он ухватился за штурвал и сжал его. Руки чуть подрагивали. Инге спросила:

– Кто?

– Шамсутдинов.

– Значит, на обратном пути Саше придется открывать «фрамугу» одному. Ему будет труднее.

– Костров останется там?

– Да.

– И… и ты?

– Да.

– Ты можешь мне объяснить, что происходит?

– Попытаюсь…

Перед самолетом, на фоне звездного неба, возник огромный пылающий белым треугольник, внутри которого ветвились, словно по стеклу, серебристо-морозные древовидные узоры. Они же покрывали силуэт распятого в середине треугольника стройного, широкоплечего человека, имеющего вместо лица переплетение желтых мерцающих каракулей подобных тем, что рисовал Толедо кровью.

 «Альбатрос» проломил узорчатую пленку, с натугой пролетел сотню метров и завис с остановившимися пропеллерами в центре слабо светящегося ледяного тетраэдра. Создавалось стойкое впечатление, что вершины тетраэдра направлены не только вовне, но и внутрь. Осколки пленки, затягивавшей «фрамугу», кружились вокруг, легко проникая сквозь стенки кабины и сквозь тела людей. В тех местах, где они соприкасались с кожей, возникало на мгновение ощущение угловатого отверстия, в которое задувает холодный ветер. С противоположной стороны тела осколки вылетали спустя три-четыре секунды, причем совершенно неощутимо. Тетраэдр вращался, одновременно двигаясь навстречу, как бы наворачиваясь по мелкой резьбе на самолет.

Кружилась голова. Зверски хотелось есть.

Инге, покачиваясь, словно танцуя, подошла к Валерию, не выпускающему штурвал из рук (выпустить его означало катастрофу, отчетливо понимали оба), и принялась кормить чёрным хлебом. Хлеб, то приторно-сладкий, то лимонно-кислый, таял во рту. Было очень вкусно и сытно. Некоторые кусочки Инге отправляла в рот себе.

– …Мы, – говорила она, – Джаггернаутов, Ринат, Саша, я, другие люди, которых ты не знаешь – ваши не слишком отдалённые потомки. То есть не совсем потомки. Тела у нас, разумеется, современные. Перемещение живых организмов оттуда сюда невозможно. Перемещается только часть сознания, и только в тело недавно умершего человека. Смотри, – она протянула Черемше свои красивые, полные руки запястьями вверх. Поперек запястий пролегали короткие шрамы. – Подлинная Ингеборга, девушка-авиатор, девушка-штурман, вскрыла себе вены, мучимая неразделенной любовью к известному киноартисту. Подлинный Толедо утонул в Ялте. Подлинный Шамсутдинов скончался вследствие врождённого порока сердца. Вот так-то, Валера… – она умолкла на мгновение, оледенев лицом. Оттаяла, тряхнула коротенькими кудряшками, спокойно продолжила: – Кое-какие неодушевленные объекты переместить сюда удалось тоже. Двигатель «Альбатроса», полимерные смолы для пропитки корпуса, приборы авиационной навигации, оптико-волоконные кабели, чертежи…

Потомков совершенно не устраивала геополитическая ситуация, сложившаяся в мире к началу XXI века, и они ломали головы, как быстро и с минимальными затратами изменить её в пользу России. Обнаруженная из космоса «фрамуга» была мала, как детская игрушка и непонятна, как детский лепет. Тем не менее, её принялись изучать. И когда некий чудаковатый писатель обратился к своему школьному другу – генералу госбезопасности – с просьбой порыться в закрытых архивах, оставшихся со времён арктической экспансии СССР, генерал, курирующий исследования полярного феномена, пошел ему навстречу. Писатель, перебирая архивы НИИ ВВС, наткнулся на ссылки, как будто указывающие на существование засекреченного проекта, связанного с авиационными перелётами через Северный полюс. Генерал почуял запах дичи и подключил к архивной работе штат молодых, толковых офицеров ГБ и молодых толковых учёных из засекреченного НИИ проблем времени.

16 мая 1928 года на подмосковном полигоне сгорел экспериментальный танк. Весь экипаж погиб – танк вспыхнул как порох – за исключением командира, Ивана Джаггернаутова. Но и его уход в лучший мир был делом предрешенным, 30 % поверхности тела бравого танкиста со странной и даже страшноватой фамилией превратились в уголь. Меньше всего пострадали ноги, но и их пришлось ампутировать – началось заражение крови. Через шесть дней Иван Джаггернаутов умер, а через три минуты после окончательной остановки сердца ожил снова. И пошёл на поправку. Инвалидность ничуть не повлияла на его характер, решительный, твердый, настоящий коммунистический. Свежеиспечённый военный пенсионер пробился в состав создаваемой тогда Первой советской Индийской полярной экспедиции. С особым вниманием, строгостью и рвением относился он к ведению архивов. Его сподвижникам было невдомек, что внутри бывшего танкиста – со времени чудесного воскресения – поселился ментальный пришелец из будущего.

А в будущем, как и ожидалось, стали обнаруживаться любопытные документы. Сперва всплыло слово ИНДИЯ. Затем семь томов официальных папок под грифом «Особо секретно», озаглавленных «Первая советская Индийская полярная экспедиция» и ворох рукописных и печатных раритетов различного возраста, разной степени сохранности, где присутствовали даже египетские папирусы. Выяснилось, что в подготовке «Первой Индийской» участвовали не только путешественники, военные и учёные, но и практикующие мистики, шаманы, религиозные деятели. С 1934 года её возглавлял С. М. Костров, для всего остального мира павший жертвой террора.

12 августа 1937 года с аэродрома Щелково стартовал 4-х моторный самолет И-209. Экипаж возглавлял Герой Советского Союза Леваневский. Объявлено было, что самолет совершает трансполярный перелет, цель которого – США. Но цель была – ИНДИЯ. Вскоре связь с самолетом прервалась. Никто и никогда не узнал, достиг ли И-209 ИНДИИ, или погиб уже там.

В отличие, по-видимому, от американской экспедиции 1944 года, возглавляемой полковником ВВС Уинстоном Фростом; ибо США – там, в будущем – процветали прямо-таки бесстыдно.

Данными папок решено было воспользоваться. Во «фрамугу» пошёл автоматический летательный аппарат, способный передавать на расстояние изображение, звук, параметры окружающей среды. На треугольной раме в его шаровидном брюхе был распят рыжий кот Чубайс. Все металлические части зонда, имеющие площадь поверхности более трех с половиной квадратных дециметров, при вхождении во «фрамугу» испарились, а Чубайс обнаружился сидящим на ледяном торосе в сорока километрах западнее, дрожащим, но, тем не менее, преспокойно вылизывающим свои тестикулы. Смертельные раны, произведённые на его теле малокалиберным пистолетом с радиоуправляемым спуском, пропали без следа.

Второй зонд почти не содержал металлов; вместо кота Чубайса полетел морской свин Баб. «Фрамуга» была преодолена успешно, но сигнал прервался, едва начавшись. После расшифровки «обрывка» выяснилось, что он является чрезвычайно плотно сжатым пакетом информации, передаваемой зондом в течение нескольких суток; и означало следующее: время в ИНДИИ движется в тысячи раз быстрее, чем на Земле. А «фрамуга» вдруг катастрофическими темпами принялась сжиматься.

– …Когда меня отправляли сюда, она была уже с мышиный глазок, – сказала Инге…

ГБ совместно с НИИ проблем времени, понимая, что терять в случае неудачи уже нечего, а приобрести в случае успеха можно весь мир, осуществили заброску в прошлое массированного десанта спецов и безопасников. Материализовался десант в сентябре-октябре 1937-го. Джаггернаутов, ставший к тому времени вторым человеком в проекте после Кострова (на предыдущего заместителя быстренько свесили всех собак и, почти не мучая, шлепнули), посодействовал приему новых сотрудников. Ценных тем более, что многие из них прибывали не с пустыми руками…

В этот момент тетраэдр исчез, и в глаза Черемше ударило солнце. «Альбатрос» летел – низко-низко, двести метров по альтиметру – над ядовито-зелёным, сплошным лесом, кажется, тропическим. Черемша взял вверх. Самолет послушно задрал кургузое рыло к изумрудному небу. Спустя десять минут они летели кверху поплавками над точно такими же джунглями, а недавняя земля превратилась в зелёный небосвод. Валерий осторожно перевернул самолет. Альтиметр, плясавший только что без всякого толку, вновь показал двести метров. Инге захохотала. Валерий её веселья не разделял, но улыбнулся тоже.

Впереди блеснуло крошечное озерцо. Доверившись отменным лётным качествам «Альбатроса», своим чутью и опыту, Черемша повёл самолет на посадку.

* * *

Видимо, это было как раз то, что они искали. С трёх сторон озеро окружали растущие прямо из воды гигантские деревья, богато опушенные густой сочной листвой, а четвёртая манила широким галечно-песчаным пляжем. На пляже возвышались какие-то сооружения. Валерий лихо, с разворотом, подогнал самолёт вплотную к берегу, зарулив левым поплавком прямо на прибрежную гальку.

Винты ещё не успели полностью остановиться, когда аппарель откинулась, и по ней, сгибаясь под тяжестью длинного тюка, упакованного в чёрную клеёнку, побежал Толедо.

* * *

Черемша, отключив питание, вышел в грузовой отсек. Работа кипела. Костров, обнаженный по пояс, потный, таскал грузы наравне с Толедо. Труп Шамсутдинова куда-то исчез, как и кровавые знаки на стенах.

– Присоединяйся, Валера, – сказала Инге, поднимая за один конец связку тонких труб.

Черемша ухватился за другой конец. Трубы оказались на редкость легкими. Очевидно, тоже не металлические, мельком подумал Черемша.

Сооружений на пляже оказалось три. Они стояли как бы в вершинах равнобедренного треугольника со сторонами длиной восемь-девять шагов. Ближе всех к самолету находилась внушительная кровать красного дерева, опирающаяся на шесть золотых звериных лап, застеленная белоснежной овчиной. Затем, если совершать обход посолонь, следовал низенький столик с лежащими на нём: небольшой грифельной доской, тонким заостренным мелком и затейливо изукрашенным резьбою деревянным с золотом абаком. Последней была вросшая колесами в землю боевая колесница, отдаленно похожая на увеличенное в несколько раз инвалидное кресло Джаггернаутова из сна (или, может, не сна?) Черемши.

Любовь. Деньги. Война. То, что движет миром с начала времен.

Сергей Миронович и Толедо без раздумий устремились к колеснице и принялись возводить на ней знакомый каркас распятия.

– Так я и думала, – горько сказала Инге. – Валера, мы обязаны их остановить! Нельзя отдавать мир во власть военных! Лучше уж, как американцы – банкирам… Постойте! – она побежала к колеснице, увязая в рыхлом мокром песке. – Постойте!

* * *

Потомки продолжали ругаться и жестикулировать, не забывая попутно заниматься своими странными делами. Валерий же, пораженный внезапно полнейшей апатией ко всему, бродил босиком по теплой воде, и серебристые шустрые мальки принимались щекотать ноги, стоило ему остановиться. В зеленом небе, точно над головой, блестело круглое серебряное окошечко. Наверное, такое же озерцо. Местное светило, висящее точно посередине между зелеными небом и землей, заметно раскачивалось вправо-влево. Одуряюще пахло цветами.

Валерий наступил на что-то острое, наклонился, пошарил в донном песке, подняв облачко мути, привлекшее целые полчища мальков. Выпрямился. В руке его лежал потрясающей работы каменный, полупрозрачный – кажется, нефритовый – обоюдоострый нож с рукояткой в виде злобно ощерившегося пернатого змея. Валерий сунул нож за пройму подвернутых до колена подштанников, потуже обмотал ее вокруг ноги и застегнул на выщербленную пуговицу. Все остальное полярное обмундирование он давно уже сбросил – жарко! «А мы ребята-ёжики, за голенищем но-жи-ки», – фальшиво спел он вполголоса.

Гавкнул выстрел. Другой.

Валерий поморщившись оглянулся на круто, до стрельбы, повздоривших потомков. Толедо раз за разом палил Инге под ноги, вынуждая ее пятиться к самолету. Она взвизгивала после каждого выстрела, вздымающего султанчики песка, и громко ругалась, сопровождая слова непристойными жестами.

Черемша, раздраженно сплюнув, побежал разбираться.

Когда он наконец добрался до вершителей мировых судеб, Костров стоял на колеснице, распростертый внутри смонтированной из труб рамы, как бы стремящийся обнять этот крошечный мирок, и громко хохотал. Толедо возился с бежево-серым прибором на треноге, провода от которого тянулись к раме с привязанным Сергеем Мироновичем. Инге плакала, зажимая рукою кровоточащее плечо. Завидев Валерия, Толедо молча бросил ему медицинский пакет. Черемша принялся перевязывать девушку, чья нежная кожа чуть повыше верхней головки левого бицепса была глубоко расцарапана – по-видимому, срикошетившей пулей или камушком.

Раздался оглушительный треск. Костров заорал. В голосе его слышалась невыносимая мука. Валерий непроизвольно оторвал взгляд от бинтуемой раны. Сергей Миронович полыхал ярким белым огнем, колеса боевой повозки, выбрасывая в воздух фонтаны щебня, крутились, Валерию на миг почудилось, что перед нею гарцует огромный крылатый конь вороной масти, крик пылающего Кострова сорвался на почти ультразвуковой визг, и колесница, увлекаемая призрачным скакуном, сорвалась с места, круто забирая в гору – в воздух… Чудовищный громовой раскат сотряс пространство.

– Ну вот и все, – сказал устало Толедо, тщетно пытаясь отыскать взглядом быстро исчезнувшую, растворившуюся в зеленом небе метафизическую упряжку, – наша взяла. П…ц америкашкам!.. Валерий, помоги разобрать оборудование, когда закончишь перевязку.

Черемша затянул концы бинта, подошел к Толедо и ударил его кулаком в висок.

* * *

Толедо мычал и извивался. Огромный кляп, изготовленный из вязаного подшлемника, не позволял ему внятно говорить, а жестоко стянутые лентами из располосованной ножом нательной рубахи конечности – полноценно двигаться. Валерий и Инге уже второй час упоенно занимались любовью на потрясающе мягкой овчине, в несколько слоев устилающей львинолапую кровать – символ и алтарь Любви Всемирной. Инге таким образом намеревалась изменить судьбу мироздания, а Валерий… Валерия привлекал сам процесс.

Наконец Толедо изловчился и избавился от кляпа. Отплевавшись и откашлявшись, он прохрипел:

– Кончайте дурака валять! Без триоконтура и инициации один хрен ничего не добьетесь. Развяжите меня. Обещаю не дергаться.

Они, словно послушавшись совета, слаженно кончили. Валерий, отдышавшись и смахнув пот с лица, подошел к Толедо. Однако узлы затянулись так сильно, что развязать их нечего было и думать. Черемша вернулся к ложу, прихватил нефритовый кинжал, который, по словам эрудированной Инге, являлся ритуальным орудием не то ацтеков, не то тольтеков, предназначенным для принесения человеческих жертв, и несколькими небрежными взмахами освободил пленника от пут. Толедо, послюнявив свежие царапины и недобро зыркнув на любовников, взялся за привычное дело – монтаж рамы из трубок. Черемша стерег его с взведенным револьвером наготове, покуривая козью ножку, набитую туркестанским табачком.

* * *

Солнце било в лицо. Не спасали и плотно сжатые веки. Рот был забит распирающе-колючим, шершаво-мокрым, омерзительным на вкус, словно несвежая портянка. Собственно, это и оказалась портянка – зимняя, тонкой шинельной ткани, да не одна. Подлец Толедо воспользовался поразившим Валерия сном с наибольшей для себя выгодой. Воротил, так сказать, должок. Конечности, варварски завернутые за спину и онемевшие, не слушались Черемшу. Кроме того, были они крепко связаны – между собой и, вдобавок, верхние с нижними. Валерий замычал, с немалым трудом орудуя преимущественно головой и плечами, перекатился на другой бок и открыл глаза. В них тут же попал песок, поэтому за дальнейшими событиями Валерий наблюдал урывками, сквозь обильные слезы и частое моргание.

– Эй, товарищ пилот, – весело проорал Толедо, заметив, что Черемша очнулся. – Хотел бы ты подержаться за штурвал, который управляет миром? Да? Ну, так обломайся! Потому что рулить я буду! А ты отдыхай!

Инге билась на раме триоконтура, расположенной на сей раз горизонтально, – так бьется птица, попавшая в силок. Толедо с отвратительным слюнявым вожделением лизал и гладил ее обнаженное тело. Затем отлучился на минуту, произвел краткие манипуляции со своим бежевым ящиком на треноге и вернулся. Пока он карабкался на кровать, контур начал искрить голубым и белым. Девушка молчала. Когтистые золотые лапы, держащие ложе, вдруг разъехались, шевельнулись, точно живые, и потянулись к людям. Толедо словно метлой смело. Лапы ухватили края овчин и сомкнулись над телом Инге огромным белоснежным бутоном.

– Запомни, Валерий, – донесся до Черемши звонкий голос, наполненный неземной радостью, – миром – да правит! – ЛЮБОВЬ!

Ложе засверкало ослепительно, запредельно – солнцем, сверхновой звездой, а может – Божественным светом первого дня творения и – пропало…

* * *

– Постарайтесь понять, – говорил Толедо, направив на освобожденного Черемшу ствол револьвера, – возвращаться нет никакого резона. По крайней мере, для меня. Как бы ни повернулась ситуация на Большой Земле, каким бы раем или адом ни стал наш мир, я этого не увижу все равно. Для открытия «фрамуги» требуется человеческая жертва. Поскольку управлять самолетом я не умею, принести в жертву вас не представляется возможным. Принести в жертву себя не представляется возможным вдвойне, что более чем очевидно. Я остаюсь. Благо, климат здесь воистину курортный, а жратва, – он проследил взглядом медлительный полет над озером парочки упитанных утиц, – водится в избытке. Возможно, я соберусь вести дневник. Робинзон Толедо… Хотите стать моим Пятницей, Валерий Павлович?

– Нет, не хочу. Для этого, помнится, нужно быть чуточку людоедом. Но я, кажется, нашел себе замену. Обернитесь, товарищ Робинзон.

Из леса выходили люди. Десятки миниатюрных коричневых человечков с заваленными вперед узкими плечами, выпирающими животами и болезненно раздутыми суставами. Их черные волосы были связаны в неряшливые пучки, безбородые лица с правильными, очень крупными чертами напоминали неподвижностью маски. Срамные места выходцев из леса прикрывали скудные изжелта-белые тряпочки. Это были, кажется, одни только мужчины, и в руках они сжимали чертовски хищно выглядящие сабельки с изогнутыми, расширяющимися к концу клинками. Возглавляла дикарское воинство голая старуха, восседающая на крупном снежно-белом тигре. Старуха была седа, почти лыса, изо рта ее торчала, густо дымя, трубка с длинным прямым чубуком, украшенным цветными перьями. Высохшие лохмотья старухиных грудей свисали едва не до хребта тигра, а нечеловеческой длины руки волочились по земле, оставляя за собой заметные бороздки.

Толедо, медленно пятясь к самолету, выдохнул: «Б…дь!», и Черемша вынужден был с ним согласиться. Именно так!

Престарелая блудница выкрикнула длинную нечленораздельную фразу. Увы, Инге, специалиста по вымершим языкам, не было рядом, и смысл фразы остался загадкой для путешественников. Аборигены же определенно его поняли и разом вскинули сабельки над головами, пронзительно завизжав.

Толедо не стал дожидаться дальнейшего развития событий, пал на одно колено, выставил вперед сцепленные руки, в которых блеснул револьвер, и выстрелил. Стрелял он превосходно. Старуха всплеснула многосуставчатыми руками и ткнулась лицом в шкуру тигра.

– Валерий Павлович, – отрывисто бросил Толедо, – поспешите в самолет. Нам пора драпать.

Черемша, оглядываясь, двинулся к «Альбатросу». Подстреленная ведьма вдруг выпрямилась, выхватила изо рта трубку и протянула ее вперед. Валерию показалось, что дымящаяся чашечка вот-вот пронзит ему грудь. Человечки молча бросились в атаку, тигр грозно зарычал – так, что по воде пошла рябь, – а Толедо принялся стрелять с невообразимой скоростью.

Двигатели запустились с пол-оборота. Один за другим грохнули разрывы гранат, а Толедо уже нависал над пилотским креслом и орал: «Взлетайте же, Черемша! Взлетайте!»

– Не удалась робинзонада, – без капли иронии посочувствовал ему Черемша, когда самолет уже оторвался от воды.

– Кисмет, значит, моя такой, – вздохнул Толедо, прищурив по-татарски глазки. – Чему, значит, быть…

* * *

Невидящим взглядом Черемша смотрел на приборы. Криков или стонов кромсающего себя Толедо не было слышно – он, по-видимому, накачался морфием под завязку и боли не чувствовал. Черемша поглаживал одной рукою потерянный Инге шерстяной носок, невзначай обнаруженный им под штурманским креслом, и ему казалось, что он гладит нежную рыженькую шерстку на ее лобке. Он вспоминал почему-то только это – ее аккуратный лобок, да ещё, пожалуй, пухлые губы с зажатой в них дымящейся самокруткой. И яркую вспышку, в которой девушка исчезла, устремляясь к «штурвалу, управляющему миром».

Дверь, ведущая в кабину, медленно открылась. Толедо, гнусаво и нечленораздельно завывая, шатаясь, блестя выпученными глазами, голый, окровавленный, с пистолетом в левой руке и омерзительно липким гусиным крылышком в правой, прохромал вперед и уставился в лобовое стекло, опершись на приборную доску.

– Поосторожнее, – прикрикнул на него Валерий, без особой, впрочем, надежды, что тот его услышит.

Толедо рывком обернулся.

– Пойдем, Черемша. Жги пакет и пойдем. Всего два выстрела – в грудь… и в грудь… Я знаю, ты сможешь. Ты сильный мужик! Уважаю тебя, – он бросил Валерию на колени пистолет. – Я бы и сам стрельнулся… да только в распятом виде несподручно, понимаешь. А это тебе на память, – он помахал гусиным крылышком, и выронил его из пальцев. Крылышко мокро шлепнулось на пол. – Дарю!

Пока Валерий привязывал Толедо к треугольному каркасу, тот со счастливой улыбкой пел: «Ухожу! Ухожу! Уходим! Выхожу! Выхожу! Выходим!» Вдруг замолк, улыбка, словно макаронина втянулась в глубь его черного рта, и Толедо сказал:

– Знаешь, Черемша, кем была малышка Ингеборга там, у нас? Ни в жизнь не поверишь. Мужиком! Прикинь, монахом-расстригой! Башковитым таким расстригой, языки разные тот расстрига знал… все о любви толмачил – совсем как она. Он келью покинул, пошел воевать… пардон, добро и Божий свет проповедовать. Тут-то мы его и ангажировали, полиглота нашего. Не отказался в страшное время культа личности погрузиться, нет. Мучеником думал стать. А стал, – вишь как, – бабой! Так что ты у нас сейчас вроде как мужеложец, Черемша. – Толедо хихикнул. – А настоящей-то бабой я был! Вилы, а?! – он даже взвизгнул от удовольствия. – Хочешь, Черемша, меня напоследок трахнуть? Я не про…

Валерий выстрелил.

* * *

Параллельным «Альбатросу» курсом с ревом проносились стремительные крылатые машины, похожие на наконечники копий, разворачивались вдалеке и возвращались к небесному тихоходу. Их действия совершенно недвусмысленно указывали на желательность посадки гидросамолета в указанном ими районе. Черемша не возражал.

Посадочная полоса была искусственно подготовлена к приему – засыпана ровным, матово-голубым снегом. А вокруг снеговой дорожки зеленела свежая, чистая июньская трава.

Черемша посадил самолет и, не дожидаясь остановки моторов, направился к выходу. Его уже не удивило исчезновение из рамы трупа, а со стен – кровавых иероглифов. Он приказал себе быть хладнокровным, быть готовым к чему угодно, зная, что мир стараниями экспедиции изменился кардинально, и что с момента вылета на Большой Земле промчались десятилетия…

И все-таки при виде встречающих у него отвисла челюсть.

Здоровенный круглолицый киргиз – яркие толстые губы, румяные тугие щеки, висячие усы и глазки-трещинки – был облачен в черную поповскую рясу, туго перетянутую военной портупеей; на его плечах возлежали белогвардейские золотые погоны с двумя просветами и тремя косыми крестиками. Поп-офицер. В звании, как минимум, полковника. Черная фуражка с высоченной тульей несла золото-эмалевую кокарду: шестикрылый серафим с чрезвычайно строгим лицом, окаймленный стилизованными стрелами молний. Выпяченную борцовскую грудь киргиза осенял крупный православный крест, а пояс оттягивал огромный пистолет из серо-желтой нержавейки в полуоткрытой кобуре.

По бокам полковника возвышались румяные воины-иноки рангом пониже, ростом повыше и со славянскими лицами, а за спиной выстроился почетный караул из рядовой братии саженой вышины: блестящие лаком и сталью карабины с примкнутыми штыками – у ноги. Да ещё поодаль стоял большой черный автомобиль, в котором маячило несколько смутных силуэтов.

Случись Черемше наблюдать такое зрелище в прошлом, он принял бы его за богато костюмированную комедию-буфф. Или за маскарад подозрительной направленности.

Впрочем, сейчас ни маскарадом, ни буффонадой не пахло.

Главный поп расплылся в улыбке и хорошо поставленным голосом нараспев, отчетливо «окая», молвил:

– Не Черемша ли ты Валерий Павлович, возлюбленный сын мой?

Черемша хмуро кивнул.

– Возрадуемся, братие! – взревел безупречным оперным басом поп. – Сокол, летавший к Свету, – воротился!

Грянул туш. Братие возрадовались, чеканно выполнили упражнение с оружием, взяв его «на караул» и снова замерли, устремившись лицами ввысь. Гвардейские иноки шагнули в ногу к Черемше и крепко ухватили его под белы ручки. Главный поп троекратно облобызал ошарашенному Валерию давно не бритые щеки и отступил в сторону.

– Идём, сокол, – сказал один из гвардейцев в ранге, кажется, прапорщика. – Покамест отец-настоятель с экзархатом о твоей судьбе совещаться станет, в пещерах посидишь, покаешься, а дале… А дале – видно будет.

– Келью ему посуше выберите, да накормить-напоить не забудьте, – сказал деловито полковник им вслед. – Ибо герой.

– Истинно так, святой отец, – отрывисто рявкнули гвардейцы, согласованно поворотившись к полковнику.

Черемша, скованный их чугунной хваткой и не успевший своевременно отреагировать на мгновенную перегруппировку свято чтящих устав иноков, проскоблил носками унтов по земле. Главный поп величаво кивнул, мол, идите-идите, Бог с вами, и размашисто их перекрестил.

– Слушайте, братия, – спросил гвардейцев Черемша, когда они вошли в длинную кирпичную казарму и сжимавшие его руки чуть ослабли, – просветите: в какие такие пещеры вы меня волочете?

– Знамо в какие: на губу, – ответил прапорщик. – Ты чай, сокол, грешил в прежней жизни, скоромное ел, когда пост, али кровь людскую лил, так? А раз так, каяться надобно.

– Воистину, – сказал второй инок высоким и пронзительным бабьим голосом.

– Я не умею, – попробовал возразить Черемша.

– Не беда, сокол, научишься. Какие твои годы?..

* * *

Дверь медленно-медленно закрывалась – словно иноки ждали от него чего-то и не спешили уходить. Черемша скользнул рассеянным взглядом по узкой, строго заправленной койке, из-под которой выглядывал бок боксерской груши, по буфету, по белому гудящему шкафчику непонятного назначения, фаянсовой раковине с латунным краном, однотумбовому столу, полумягкому стулу, спохватился и крикнул в уменьшающийся просвет:

– Эй, божие люди, чья хоть власть-то в мире нынче?

– Дак, любови! – донеслось из-за двери. – Любови, сокол!..

[– Воистину! – Начальник третьей Индийской, Его Преосвященства патриарха всея Евразии, Северной Африки и Австралии и его Возлюбленной Супруги, экспедиции – отец Никон. В миру – Джаггернаутов И.И.]