Читать книгу Рэкетир Мишка - Александр Венгеровский - Страница 1
ОглавлениеI
Это было давно – в конце семидесятых. Трудно сейчас представить, что были времена, когда журналистам не присылали кейсов с бомбами, не убивали депутатов на пороге собственного дома и не отравляли банкиров солями кадмия, вложенными в телефонные трубки. Да и банкиров тогда не было, а были просто работники одного на всю страну банка и убивать их не было никакого смысла, потому что они ни дать, ни отобрать не могли ни одной копейки. А про рэкетиров и слыхом никто не слыхал. И если бы какая служба общественного мнения… Да полно! Какие же тогда были службы общественного мнения! Ну гипотетически: если бы кто-то вздумал провести опрос, то вряд ли во всём огромном Советском Союзе нашёлся умник, который бы знал, что означает слово «рэкетир». Это сейчас спроси любого ребёнка, он не только ответит, но и с гордостью заявит, что сам, когда вырастет, обязательно станет рэкетиром. Вот какие успехи сделала у нас либеральная демократия по части свободы и просвещения!
В те годы и в совхозе «Сибиряк» никто не знал этого слова, но сейчас просвещённые совхозные жители с огнём местечкового патриотизма в глазах непременно объявят вам, что первый русский, советский рэкетир родился и жил именно в их совхозе, и даже покажут вам бедный его домик, на бревенчатых потрескавшихся стенах которого вместо памятной доски вы увидите только обвалившуюся глиняную обмазку да шныряющих древесных пауков на длинных пружинистых ножках. На дворе среди пёстрых проворных кур вы встретите и мать рэкетира – пожилую женщину с испитым морщинистым лицом, мутными глазами и вспухшими красными веками. Правую руку она всегда прячет за спину или в карман, или ещё куда-нибудь, потому что на ней не достаёт четырёх пальцев, которые она отморозила, проведя ночь в сугробе мертвецки пьяной.
Немногие сейчас помнят, что когда-то она была женщиной яркой, изумительной красоты, поломанной и погубленной безвременно и бессмысленно.
Здесь же можно познакомиться и с первым объектом отечественного рэкета – с директором совхоза Андреем Васильевичем Беляниным. Он, слава Богу, жив, здоров, мало изменился с того времени и по-прежнему директор, правда, уже не совхоза, а акционерного общества.
А в тот день, в начале августа 197… года, он заехал домой пообедать. Вылез из белой «Волги», зашёл в калитку, устроенную в высоком дощатом заборе голубенького цвета, вынул содержимое почтового ящика и, не глядя, сунул подмышку.
День был светлый и тёплый. По небу плыли уже совсем нелетние плоские облака, нечасто закрывая солнце. В палисаднике мальвы высоко – под самую крышу – поднимали белые, розовые, малиновые цветы; оранжевыми пятнами в тёмной зелени обозначились гроздья рябины, репейники буйно цвели лиловыми головками под забором, в огороде развесили желтые корзинки высокие подсолнухи, светлела на грядках капуста, а в доме пахло укропом, малосольными огурцами, а на столе стояла глубокая чашка полная крупными красными помидорами.
Андрей Васильевич пообедал. На обед был молодой круглый картофель, с нечищенной а соскоблённой кожицей, жаренная колбаса и салат из свежих огурцов и помидоров. Сын Славка оживлённо рассказывал о планере, собранном и склеенном лично им, о том, как здорово он сегодня летал на устроенных ему испытаниях.
Наконец Андрей Васильевич напился чаю, отдохнул минут десять и стал собираться назад на работу, обдумывая про себя как бы ему взгреть хорошенько нерадивого главного зоотехника. (Перед обедом заехал на вторую ферму, а там развал, разор, и никто ничего не собирается делать).
Андрей Васильевич надел снятый для обеда серый, без единой складки пиджак, взглянул в зеркало, причесал и без того гладкие седые волосы и удостоверился, хорош ли пробор.
Взгляд упал на тумбочку, где лежала сегодняшняя почта: «Правда», «Сельская жизнь», «Техника молодёжи» для сына и какое-то письмо. Вверху дважды подчёркнутое слово «местное» и дальше: «Директору совхоза «Сибиряк» Белянину Андрею Васильевичу» и снова дважды подчёркнутое: «лично в собственные руки».
Белянин вскрыл письмо и прочёл следующее:
«Если хочешь жить, сделай так. По дороге, как ехать на первую бригаду, проедь две клетки. Дальше начнутся овсы. С краю дороги увидишь баул. Поклади в него две тысячи рублей и немедленно уезжай. Деньги поклади сегодня ровно в десять часов вечера (время опять было жирно подчёркнуто). Если обманешь – тебе конец. Получишь жакана в лоб. Не вздумай ехать в милицию – у меня там друзья. Так что не дури, а сделай, как сказано – только тогда останешься жив».
–Это что за новости! – воскликнул он про себя, потирая лоб.
–От кого письмо? – спросила жена.
–По работе, – ответил Андрей Васильевич, засовывая его в карман.
Смутная тревога рябью пробежала по доселе спокойной директорской душе, и он слегка поёжился. Шуткой это быть не может – нет в совхозе людей, смеющих таким образом… Нет, вообще смеющих с ним шутить. А если даже шутка, всё равно шутника надо отыскать и навсегда отбить охоту к таким шуткам.
Андрей Васильевич вышел из дому, направился к калитке и вдруг подумал, что откроет её, а с улицы ба-бах – в упор! Да никак это страх! Надо же, а он и не знал, что умеет бояться.
Андрей Васильевич вышел со двора, сел в машину и покатил на работу. Стыдно! Надо забыть и вовсе не думать об этом письме. А не думать не получалось. Мысли сами собой возвращались к нему. Кто бы это мог быть? Врагов у него много, ещё больше недовольных, но чтобы кто-то был способен на такое… Убить его, директора! Вот народ! А в глаза: «Андрей Васильевич, Андрей Васильевич».
Он подъехал к конторе, утопавшей в зелени: берёзы, акации, клёны, рябины – его заслуга, он озеленил. Ко входу вела выложенная плиткой дорожка, вдоль которой стояло несколько скамеек. Деревья над ними смыкались кронами.
Он остановился у ограды, включил ручной тормоз. Лобовое стекло оказалось прямо против тёмной зелени рябины, возвышавшейся над забором. И опять он подумал, не целят ли ему из этой зелени прямо в лоб. В середину! Заболело это место, загудело в голове, будто и правда уже попали.
Всё-таки Андрей Васильевич был человек волевой. Он взял себя в руки. Но ощущение неприятное. … Будешь теперь думать, что из-за каждого угла, из-за каждого куста в тебя кто-то целится. Он, разумеется, не трус, но постоянно чувствовать себя на мушке… К тому же, если этот тип за две тысячи рублей готов убить его, то почему не сможет сделать что-нибудь нехорошее Славке или жене? Вздумает расправиться с ним, а попадёт в них? От этих предположений сделалось нехорошо. Надо ещё раз хорошенько прочитать письмо, может, мелькнёт какая мысль…
Андрей Васильевич достал письмо и прямо в машине, против грозной рябинки, вновь внимательно его прочитал. Как видно, писавший не очень грамотный и не очень умный человек. Это плохо. Дурак непредсказуем и на всё способен. В милицию, конечно, обязательно надо обратиться – на этот счёт у Андрея Васильевича не было никаких сомнений. Но кто этот аноним? Почему он требует две тысячи, а не десять или пятьдесят? Ах, ну конечно! Наверное, он считает, что директор, то есть он, должен ему именно две тысячи рублей!
Андрей Васильевич начал вспоминать, кому он мог задолжать две тысячи.
Армянскую бригаду недавно рассчитал, заплатил копейка в копейку. Да ни один армянин и не напишет, как в письме: «получишь жакана в лоб». Нет, это свой брат местный, из тех, кто пишет ему заявления: «Прошу продать мне парасёнка. В прозьбе прошу не отказать».
Так, ещё кто может быть? Месяц назад с токарем у него был скандал, с приезжим. Как бишь его? Чагин, кажется. Великого специалиста из себя корчил. Двести девяносто рублей заработал за месяц. Естественно, он не подписал ведомость. Вызвал нормировщицу мехмастерской: «С каких пор, – спросил, – у вас токарь получает столько же, сколько директор?»
Она залепетала, что Чагин работал в две смены, что у него шестой разряд. Он, конечно, не стал её слушать: «Возьмите наряды и переделайте, чтобы не больше двухсот».
На другое утро прибежал ужасно злой Чагин: «Я хочу корову купить, я после работы оставался!» – «Ну и что, что оставался?» Позвонил в бухгалтерию: «Ну-ка, принесите его наряды.… Какая у тебя тарифная ставка? Смотри, везде пятьдесят три копейки. Так что это ты, пятьсот часов в месяц выработал? Ишь, Стаханов нашёлся!» А Чагин: «Я пятнадцать лет на заводе проработал. Я за счёт мастерства ваши нормы и в четыре раза перевыполню! Я на вас в суд подам!» – «Послушай, мастер, и запомни хорошенько: здесь в совхозе я тебе и прокурор, и судья, и народный заседатель. Подавай в суд, а я напишу приказ о пересмотре норм времени. Ты знаешь, когда эти нормы писались? Двадцать лет назад. Смотри, и другим передай: будете наглеть, я вам такие нормы сделаю, и за три смены на двести рублей не наточите».
Чагин ушёл злее чёрта, но в суд не подал.
И всё же это не Чагин. Во-первых, девяносто рублей, а не две тысячи. А, во-вторых, Чагин человек городской и тоже не напишет: «деньги покладёшь». Хотя, кто знает, он же его по русскому языку не экзаменовал. Значит, зацепки нет. Кто же этот гад? Закипел от ярости: какая-то дрянь, не выучившаяся даже грамоте, смеет его пугать: «если поедешь в милицию…». Конечно поедет, непременно поедет. Вот сейчас только даст расчехвостку главному зоотехнику – и поедет.
Белянин вышел из машины и направился в контору. Главный зоотехник не ожидал его – обычно он не заходил к своим специалистам в кабинеты, а вызывал к себе. Зоотехник спал после обеда, откинув голову на спинку кресла и тихонько похрапывая.
«Спать! В такое время!» – подумал директор, стараясь подавить бешенство и заранее зная, что это не получиться. Он хватил кулаком об стол и испытал злорадное удовольствие от того, как подпрыгнул на своём кресле толстый зоотехник – словно кот, которому шкодливый мальчишка на Ивана Купала плеснул под хвост ведро холодной воды.
–Владимир Александрович, – начал Белянин закипая от бешенства, всеми силами стараясь оставаться корректным, – вы когда последний раз были на второй ферме?!
–Андрей Васильевич… Я… На второй ферме?… Вчера… Нет позавчера… Там работают… Вернее… Бригадир сказал… Сварщиков нет… Задвижки не привезли… – глаза осоловелые, ничего не понимающие.
Андрей Васильевич перебил его:
–Никто там не работает! Ничего не сделано! – корректность полетела к чертям, и он пошёл, пошёл, с каждой фразой повышая голос. – Окна выбиты! Рамы выбиты! Никто и не думал вставлять! Транспортёр как с весны забит навозом, так и сейчас забит! Трубы, понимаешь, как вы их в мае отрезали, так они и сейчас валяются! Вы что, сволочи, опять до аврала дотянуть хотите, до белых мух, чтобы коровы по брюхо в грязи стояли? Ты что в кабинете сидишь?! В такие дни?!
–Я, я, – заикался зоотехник, барахтаясь в кресле, в которое упал обратно после нелепого прыжка, и из которого безуспешно пытался выбраться.
–Что я?! Если ты не хочешь работать, я тебя выгоню к чёртовой матери и другого зоотехника найду! Который не боится растрясти своё пузо!
–Я, я возьму сейчас бригаду по трудоёмким работам и сам туда поеду.
–Ты давно там должен быть! У тебя давно всё должно быть готово! Ты чем всё лето занимался?
Кончил Андрей Васильевич матом и поймал себя на том, что колотит по столу кулаком прямо перед носом красного, взмокшего от пота зоотехника.
Андрей Васильевич вышел из кабинета и так хватил за собой дверью, что гул прокатился по всей конторе. Спустился вниз, сел в машину, рванул ручник. «Волга» покатилась назад, взвыл мотор, и он понёсся в райцентр.
II
Начальником райотдела внутренних дел был майор милиции Михаил Авдеевич Свистуненко. В любой толпе он выделился бы чёрными густыми, зачёсанными назад волосами, такими же чёрными, широкими бровями и толстым носом.
Он поднялся навстречу Белянину. На лице была приветливая улыбка, от которой верхняя губа у него оттянулась куда-то назад и вверх, а нос подался вперёд и вниз.
–С какой бедой к нам? – спросил он, учтиво, но солидно и с чувством собственного достоинства пожимая директорскую руку.
Андрей Васильевич подал письмо. Свистуненко вернулся за свой стол, широким жестом пригласил Белянина сесть против себя, достал из внутреннего кармана очки, вынул их из футляра, водрузил на большом носу своём, взял конверт, вынул из него бумажку, развернул – всё с необыкновенной важностью, будто священнодействовал. Читал долго, а, кончив, положил листок на стол, пригладил, словно желая приклеить, снял очки, положил в футляр, спрятал в карман и сказал с видом рассудительно-озабоченным:
–Серьёзное дело.
Андрей Васильевич стал чувствовать сильнейшее раздражение. Вся эта солидность и обстоятельность в поведении Свистуненко казались ему нарочитыми, наигранными, будто майор демонстрировал ему: вот я какой весь серьёзный и положительный мужик. И даже очки, как показалось Андрею Васильевичу, он надевал именно затем, чтобы показать: вот и я тоже ношу очки, как другие солидные и важные люди. (А между тем, не раз уже в руководящих кругах слышал Белянин рассказы о том, как Свистуненко в компании своих же подчинённых, с умным видом, с поучительными и наставительными разговорами выпивая первую рюмку, назюзюкивался под конец до совершенно обезьяньего вида).
Михаил Авдеевич хмыкнул и изобразил на лице такую задумчивость, какую Белянин от роду ещё не видел.
–А вы, Андрей Васильевич, не имеете соображений, кто бы мог это написать, – выдал он, наконец, продукт своих размышлений.
Белянин ответил, что не имеет, и добавил:
–Поймите меня правильно: я здесь не потому, что побоялся дурацких угроз. По-моему, такие вещи надо пресекать в самом начале. Если спустить шантажисту сегодня, он может повторить уже в отношении кого-то другого. – Директор запнулся и посмотрел на Свистуненко.
–Да, да, – закивал тот. – Дело серьёзное. Я бы сказал, политическое дело. Тут пахнет терроризмом. Надо позвонить Сергею Николаевичу, – и Михаил Авдеевич твёрдой поступью направился к телефону.
Белянин не верил своим ушам. Сергей Николаевич был первый секретарь райкома, и он никак не ожидал, что и он тоже будет вовлечён, да ещё так сразу.
–Михаил Авдеевич, – начал он, – по-моему, нет никакой необходимости отвлекать Первого.
–Уж вы предоставьте это дело мне, Андрей Васильевич, – ответил майор, набирая номер. – Это необычное дело. Политическое, я бы даже сказал, дело. Сергей Николаевич должен быть в курсе… Алё! Сергей Николаевич? Здравствуйте, Сергей Николаевич! Сергей Николаевич, я вас вот почему побеспокоил: у нас здесь необычный случай, я бы даже сказал, чрезвычайное дело, – и майор стал излагать это дело.
Говорил он всё тем же спокойным, степенным голосом, тем да не тем. Что-то неуловимое в нём появилось, совсем чуть-чуть. Только из-за этого микроскопического чуть-чуть говорил он с Сергеем Николаевичем совсем не так, как с Андреем Васильевичем.
«Да, у нас на Руси, если в чём другом не угнались за иностранцами»… Как там у Гоголя? С помещиком, у которого двести душ, говорили совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста.… А нынче? С директором совхоза разговаривают совсем не так, как со вторым секретарём, а со вторым секретарём совсем не так, как с первым секретарём обкома – и так восходи хоть до Генерального секретаря – всё найдутся оттенки. Эхма! Сто пятьдесят лет прошло, а всё то же, ничего не изменилось! «Но человек не стал лучше!» – как воскликнул бы чеховский Печенег. Вот был бы Михаил Авдеевич его подчинённым, он бы сейчас придрался к нему и так раз… До мата, как он только что зоотехника своего. Ишь, подлец, как распинается: «Да, Сергей Николаевич, сделаем, Сергей Николаевич», – будто специально затем позвонил, чтобы показать Первому, как он млеет от счастья произносить его имя.
–Хорошо, Сергей Николаевич! Да…Да…Да! Я буду держать вас в курсе…Да, лично! Хорошо… До свидания. Всего доброго.
Положив трубку, Свистуненко даже крякнул от удовольствия.
«Выслужился, – подумал про себя Белянин, – и ведь не было никакой необходимости! У него в совхозе такие же фрукты имеются, крохотные начальники – шишки на ровном месте. Звонят ему: «Вот Андрей Васильевич, хотим то-то, то-то сделать. Решили посоветоваться», – и называют какую-нибудь ерунду, ничтожное дело, которое должны бы делать автоматически, вообще без слов. Он то знает их как облупленных: затем звонят, чтобы показать ему – не бездельники, не зря зарплату получают и его любят, не могут без него. Вот и Свистуненко такой же: чай, до сих пор не уверен действительно ли он майор и не сидит ли в этом кресле по какому-нибудь недоразумению.
Андрей Васильевич еле сдерживался. Напрасно он раздразнил себя, уезжая сюда. Зоотехнику он всыпал, да сам душевное равновесие потерял.
А майор, между тем, уже весь отдел собрал. Ввёл всех в курс. Сам письмо прочитал, потом по рукам пустил и сказал:
–Ну вот, товарищи, надо отнестись к этому очень серьёзно. Я бы сказал, налицо попытка террористического акта против видного хозяйственного руководителя нашего района. (Белянина передёрнуло). Необычайной важности дело. Я уже доложил Сергею Николаевичу, он лично держит его на контроле. Какие будут мнения или, может, предложения?
–А какое может быть мнение – положить ему в баул бумажек, устроить засаду и взять с поличным, – сказал лейтенант Арефьев, ещё недавно бывший участковым в совхозном посёлке.
–Та-ак, – удовлетворённо протянул майор и взглянул на директора: мол, видишь, какие у меня толковые сотрудники – моя школа.
–С поличным, конечно, хорошо, – вступил заместитель Свистуненко капитан Обложкин. – Теоретищески всё правильно, а вот как сделать практищески?
–Я, собственно, поэтому и приехал, – сказал Белянин. – О терроризме в данном случае говорить не стоит – обыкновенное вымогательство или даже хулиганство, которое, однако, тоже надо пресечь. Поэтому я поеду, положу бумажки, а когда хулиган придёт за ними, вы его и задержите. По-моему, его даже сажать не надо, достаточно просто выявить.
–Нет, нет, – запротестовал Свистуненко, – ваше участие абсолютно исключено.
Белянин помолчал, потом сказал:
–В таком случае моё присутствие здесь излишне. Я, пожалуй, поеду.
–Погодите, погодите, – встревожился майор, – ведь мы ещё ничего не решили.
–Вот и решайте. Если моё участие не требуется, вам и карты в руки, – и директор «Сибиряка» направился к двери.
–Андрей Васильевич, Андрей Васильевич, – Свистуненко, шумно отодвинув стул, поспешил за ним, словно намереваясь задержать, – как же так, ведь Сергей Николаевич поручил мне организовать вашу охрану.
–Это излишне. Кроме того, если меня будет охранять милиция, это тут же станет известно всему селу, в том числе и преступнику.
–Напрасно, напрасно вы так думаете, Андрей Васильевич, мы умеем работать, – это было последнее, что услышал Белянин, выходя из кабинета.
III
В сонный послеобеденный час вокруг конторы было тихо и безлюдно. Одни трудились, другие прятали своё безделье в каптерках, сторожках и нормировках, а конторские работники зевали в своих кабинетах. Только два мужика, сидевшие на скамейке в тени деревьев прямо перед крыльцом конторы, самым бесстыдным образом нарушали безмятежную тишину. Они были в прекрасном расположении духа, потому что минуту назад бросили через забор в траву пустую бутылку. Их возбуждённые голоса звенели в тишине и отдавались эхом во дворах соседних двухэтажек.
–Коля, послушай, я ей скажу… Я ей скажу: «Ты не гляди на рубаху, а гляди, что под рубахой».
–Ни-ни-ни! Это ей не понравится. Они того, не любят, когда матерятся. Надо культурно, культурно надо! Ты ей лучше скажи: не гляди на рубаху, а гляди…на забабаху, – и Коля радостно засмеялся, очень довольный собой.
–Коля, ты настоящий друг, – растрогался другой пьянчужка с большим горбатым носом и в такой грязной рубахе, на которую действительно не стоило смотреть. – Коля, дай я тебя поцелую!
И так они галдели с четверть часа, но никто из руководителей совхоза из конторы не вышел и не прогнал их. Наконец, они сами поднялись и отправились кого-то осчастливливать, шарахаясь из стороны в сторону так, что чуть не упали на капот затормозившей «Волги», оправились и исчезли с такой быстротой, что вылезшему из машины Андрею Васильевичу осталось только сказать негромко, почти про себя:
–Скоты, какие скоты! Вот и работай с такими!
Мужики были слесарями со второй фермы – с той самой, где ничего не делается. Завтра утром вызвать завфермой с табелем. Не дай ему бог не поставить этим двум прогулы. Вышибет из совхоза с треском. Мутная злоба мелко-мелко дрожала у него внутри, просилась наружу. Всех надо проверять, ни на кого нельзя положиться. Вчера Стрельников – заведующий током, правдолюбец новоявленный – ему сказал: «Вы подмяли людей, не даёте им творчески работать, душите инициативу». Дай таким инициативу! Уже на ступенях конторы пьянствуют, а с инициативой и в кабинет к нему заберутся, и со стола сгонят, сказавши: «Подвинься, мы здесь выпьем». На душе у директора было нехорошо: зачем он сегодня поехал в милицию? Испугался глупого письма до одури, до испарины на лбу, до холода между лопаток. Срам!
Он поднялся в кабинет, сел за стол. Работа не шла на ум. Так о чём он думал? Да, о Стрельникове. Мелькнула мысль: «Уж не он ли?» Тут же отбросил её. Нет, Стрельников смел, благороден – это у него не отнимешь. Чем-то он напоминает чеховского доктора Львова из пьесы «Иванов». Хлебом его не корми, дай кому-нибудь правду-матку в глаза врезать. «Вы, – говорит, – фальшивый коммунист». Ха-ха-ха!
А поругались они вот из-за чего. Вчера участковый поймал двух алкашей – стащили ночью с тока по мешку зерноотходов.
Утром он заехал к Стрельникову и спокойно (ещё не успел никто разозлить) сказал ему:
–Владимир Иванович, чем у тебя сторож по ночам занимается? Спит, наверное. За сон что ли деньги получает? И второе, как они в склад залезли? Ты что, склады на ночь не запираешь? Наведи-ка порядок.
Наверное, он попал в точку, и Стрельников действительно забыл запереть злополучный склад, иначе, отчего бы он так взорвался:
–Я-то навёл порядок! Помните, каким я принял ток? (Да, он помнит. Прежнего завтоком пришлось выгнать за пьянку и развал работы, а Стрельников за год поправил дело). – А воровать у вас будут всегда, потому что люди не чувствуют себя хозяевами. Они у вас подёнщики. Им ничего не принадлежит, и ничто их не касается. Вы их оттолкнули от всего: от управления, от распределения ими заработанного: задушили интерес к работе и желание работать».
Он ответил, что у него нет ни времени, ни желания вести с ним дискуссию. Если же ему пришла охота заниматься демагогией, пусть едет в город и почешет язык в дискуссионном клубе.
–Смеётесь? – возмутился Стрельников. – Я говорю о серьёзных вещах. Без привлечения рабочих к управлению не может быть социализма. Если вы этого не понимаете, то вы фальшивый коммунист. Вы член партии, но не коммунист.
Тут уж и он вскипел:
–Ты как со мной разговариваешь! Хочешь показать, что больно смел? Ты не смел, а знаешь, что я тебя как молодого специалиста вышвырнуть не могу. Запомни: кто мне перечит, со мной не работает. Так было и будет всегда, потому что я здесь хозяин!
Впрочем, Стрельникова можно понять. Сам был таким. И он считал, что рабочие должны всем управлять, а он их этому должен учить. И кто такое придумал? И как он, Андрей Васильевич Белянин, находясь в трезвом уме и твёрдой памяти, мог так долго в это верить?! Эти что ли будут управлять, которые ему только что чуть под колёса не залетели. Да и другие – умные, трезвые – не лучше. На профсоюзное собрание председателя рабочкома выбрать – не дозовёшься их, не то, что управлять. Не хотят они управлять. То, что не могут – это одно, а главное – не хотят. Хлопотно и мозги надо напрягать. А ведь были времена, хотел он и к управлению их привлечь, и советоваться с ними. Много у него тогда дурацких идей было – стыдно вспомнить. но ведь он тогда был молод и мечтал осчастливить своих совхозников и приблизить это самое светлое будущее. Одна из его идей состояла в том, чтобы освободить их от нудного каждодневного сельского труда, чтобы было у них время для всестороннего развития и совершенствования личности. Какое, в самом деле, развитие, когда приходят с работы и опять, уже в собственном пригоне, коровам и быкам хвосты крутят. Созвал их. Так и так, давайте-ка жить по-новому. Я вот что предлагаю: соберём всю вашу скотину в одно место. Помещения уже есть, поставим двух-трёх скотников. Они будут кормить, поить, навоз убирать. Ваше дело только утром и вечером прийти, подоить и молоко с собой унести. Как вы на это смотрите? Он ожидал радостных криков, а они молчат.
–А летом пастуха наймём. Зелёной подкормкой и концентратами – всем обеспечим. Вам никаких забот. А там несколько доярок поставим, купим доильные аппараты – всё за счёт совхоза. Молоко ваше, сколько хотите – совхозу сдадите, остальное с собой возьмёте. Подумайте, сколько свободного времени у вас останется – и на Маркса сослался: «общество богато свободным временем своих членов».
Молчат, да как молчат! Как у Пушкина – народ безмолвствует.
Минуту молчат, другую, и неудобно всем становится. Ему – оттого, что мало-помалу дураком себя начинает чувствовать, а им – оттого, что надо бы что-то сказать, а сказать, что думают, не хочется. Наконец кто-то из зала сказал неискренне:
–Идея, вроде, хорошая, надо обдумать.
А одна пожилая доярка произнесла с такой обидой в голосе, словно он её только что ограбить собирался:
–Моя Зорька два ведра за раз даёт, она ласку любит, а в чужих руках вовсе доиться перестанет.
И опять замолчали неловко. А он вдруг понял, вернее, почувствовал, каким идиотом перед ними сидит со всеми своими идеями и так ему стало противно и досадно на себя и на них. Может тогда он в первый раз понял, что советоваться с ними нечего: толку от этого нет, да и ему никакого профиту.
–Ну ладно, – сказал, – вы моё предложение обдумайте, мы к нему ещё вернёмся.
Вздохнули облегчённо: поняли, что не вернутся к нему никогда. Ну что ж, взбрело начальству что-то в голову – мало, что ли, взбредало на их веку? как взбрело, так и позабудется. Начальство чем хорошо? – Короткою своею памятью.
Выходя, говорили оживлённо, не обсуждали – над ним смеялись. Услыхал:
–Моя корова чуть-чуть жрёт, а твоя в три горла, а за сено одинаково станем платить? А отёл скотнику доверить или по ночам на ферму бегать? Чёрте что! Надо же такое придумать!
В первый раз он тогда усомнился в своём уме. Но через несколько дней перечитал чеховский «Дом с мезонином» с рассуждениями о том, что стоит освободить народ от тяжёлого физического труда, и он немедленно воспрянет, написал на полях «не всё так просто» и восстановил доверие к своему уму.
В следующий раз он их собрал – тут уж вопрос был верный – они должны были его поддержать. Решил он заложить сад. Правда, заложил бы и без их одобрения, а всё-таки… Тогда он ещё не от всех иллюзий избавился, в том числе по части привлечения к управлению. Хорошо поговорили. Что-то между ними даже мелькнуло похожее на взаимопонимание. Одобрили. Особенно были довольны женщины. Весною устроил он субботник. Вышли всем совхозом, посадили смородину, малину, ранетки. Потом, как водится, обмыли. Он, правда, не стал с ними пить – отговорился, что дела ждут. Впрочем, это неважно. Важно, что с этим садом стало. Вырос он, стал плодоносить. Он приставил к нему специального агронома Ивана Ивановича Ярова. Хороший был человек, исключительно честный, и порядок любил, что и описать невозможно. Придёт в контору в чистейшей рубашке, в костюме, в белом картузе, застёгнут на все пуговицы. Скажут ему: «Ты что, Иван Иванович, ходишь всегда, как на парад?» А он отвечает: «А как же! Я в контору пришёл, к людям. Я должен прийти как человек, а не как помазок. Меня так смолоду научили и родители, и командиры в армии. Я служил в Германии, а там строго было насчёт порядка. Однажды я пуговицу на гимнастёрке расстегнул, потому что жарко было и влажность большая – дышать нечем. И меня увидел командир батальона майор Козлёнченков. Говорит: «Ну-ка, Яров, зайди ко мне». Я зашёл, и он давай с меня стружку снимать: «Ты хочешь, чтобы немцы сказали, что советский солдат разгильдяй?» Я от него мокрый вышел как из бани. Но чтобы обида какая – никогда! Только с благодарностью вспоминаю. А сейчас уж привык. Чтобы я к людям неопрятным вышел – это бесполезно».
И ему часто говорил:
–Я, Андрей Васильевич, такой мужик, я порядок уважаю. Я не могу, чтобы где столбик покосился или дырка в заборе. Вы ко мне домой придите и попробуйте найти сломанную штакетину, грязь, или чтобы навоз куда попало был выброшен – это бесполезно. У меня всё на своём месте, всё по уму.
Самое удивительное, не врал и не хвастал – так и было.
В саду у него каждый кустик полит, пострижен как положено. Сам он викторию развёл, облепиху посадил, черноплодную рябину, иргу, вишню, яблони крупноплодные, даже вишню. Он, Белянин, и не подозревал, что в Сибири можно вырастить такую крупную, вкусную вишню. В общем, Иван Иванович чуть не ночевал в саду. И любо дорого было смотреть, когда летом народ повалил в сад. Женщины, ребятишки, да и солидные мужики несут вёдра со смородиной, малиной, викторией. У ворот сидит кассир, взвешивает, принимает деньги. Даже из соседних сёл приезжали люди. Вокруг сада автостоянка – мотоциклы и автомобили всех цветов и марок. Начальство тоже приезжало посмотреть, удивлялось и хвалило. Он, само собой, ягод им бесплатно. И что удивительно, от сада прибыли было даже больше, чем от животноводства.
Ну а потом один раз пришёл Иван Иванович: «Андрей Васильевич, сетку порвали», через неделю опять и так всё чаще и чаще. Да что такое! Не напасёшься на вас сетки. Грузины-шабашники как-то наплели её видимо-невидимо из вязальной проволоки (дорого он им, чёрт возьми, заплатил тогда), а уж через год кончаться стала. Иногда целыми пролётами приходилось менять. Оторопь брала, когда глядел на эту сетку: что за сила рвала, крутила и корёжила её?! Кажется, у человека и сил не должно быть на такое, а, поди ж ты, на умное дело не хватает, а на дурное – с избытком. Иван Иванович изнывал, глядя на такое безобразие:
–Андрей Васильевич, ну что за народ! Посмотрите, что наделали! Я эту яблоньку шесть лет лелеял, а они сломали! Ну как так можно!
Сторожиха Кристина Андреевна с ног сбилась, горло надорвала, ругаясь с налётчиками. И они ей спуску не дают, словами поносными так и поливают.
Один раз сам свидетелем был: женщина одна (нормальная женщина, никогда б про неё худого не подумал) кричит на эту самую Кристину Андреевну:
–Эх ты, бесстыжие твои глаза, ребёнку ягодку пожалела!
А ребёнок – эдакий барбос, ему б деревья с корнями из земли выворачивать – стоит и глядит нагло.
–А почему твой ребёнок не подходил, не спрашивал, почему он через ограда полезал?
–Полезал, полезал! Они что, твои ягоды? Я тоже этот сад сажала, не меньше твоего работала!
И тут он подошёл – в голосе мороз:
–Ну-ка, где он через ограду лазил?
Посмотрел и сказал барбосу с жутью в голосе, которая – он знает – почти всех заставляет трепетать:
–Исправь, а я завтра проверю!
И вдруг мать его расплакалась, разрыдалась, как будто правая:
–Это вам, только вам всё можно. Всё для вас, для нас ничего нету!
Ну что ты им скажешь?! Зайди ж ты в калитку – сад открыт целый день, ешь, сколько хочешь – это бесплатно. Смородины нарвал – тридцать, малины – сорок копеек за килограмм, ранетки – вообще десять копеек: за десятку можно центнер нарвать. Так нет, надо обязательно через забор, обязательно, когда сад закрыт.
Лет пять назад Иван Иванович заболел раком и умер. Скоро сад стал неузнаваем. Какая там прибыль! Одни убытки пошли. Зайдёшь и жутко становится. Ранетки тут и там поломаны. Как ломали – бог ведает – стволы в руку толщиной! Кусты смородины с корнями из земли выдернуты. Сетка к тому времени кончилась, в ограде прорехи зияют… Телята и коровы между кустами ходят, всё ломают. Тёмная, страшная своей непонятностью разрушительная сила! Для вас же, вами же, сволочами, сделано, и вы же это уничтожаете! И им инициативу? Да получат они инициативу – кафтана не на чём будет повесить, как говорил Плюшкин. Стрельников этого не понимает. Он ещё, прекраснодушный, в облаках витает и не стыдится болтать вздор, который ему в институте в голову вдолбили. Свалится он рано или поздно на землю – поумнеет. Впрочем, оппозиции он себе в совхозе не потерпит, посмотрит ещё немного и…
В прошлом году он всё же загородил сад капитальной оградой. Хороший забор – железный, прочный и достаточно высокий – так просто не перелезешь.
Забор! Да вот ведь она, разгадка! Уж не Мишка ли Котельников дерзнул написать ему это злодейское письмо? Он действительно нагрел его в прошлом году на этом заборе на две тысячи рублей! Вернее, не нагрел, тьфу ты, – и сам поверишь с этими работничками, что ты вероломный обманщик!
А история была вот какая.
Этот Мишка Котельников, подряжаясь сварить вышеупомянутую ограду, первым делом спросил: «Сколько вы мне заплатите?» – «А сколько стоит, столько и заплачу – точно по расценкам. Наряд будет аккордный, укажем сроки, если уложишься – премия сорок процентов». Но Мишке на все эти тонкости было наплевать, он хотел знать, сколько это будет в рублях и копейках. Отослал его в мастерскую к нормировщице: пускай она на месте всё обсчитает и расценит. Она «обсчитала», «расценила» и – надо же быть такой глупой – отдала ему наряд. И Мишка стал варить. Взял себе в помощники то ли племянника, то ли двоюродного брата – несовершеннолетнего парнишку – ну и пускай, закрыл он на это глаза. Мишка делал забор быстро, и он был доволен. Несколько раз приезжал посмотреть работу и хвалил: «Молодец, Михаил! Я и не знал, что у меня в совхозе такой классный сварщик вырос. Ты где научился?»
За два месяца Мишка управился и пришёл к нему за расчётом. Он был в хорошем настроении и сказал:
–Спасибо, Михаил, и быстро ты сделал и хорошо. Молодец!
Мишка расцвёл от похвалы и говорит: «Я и покрасить могу, если серебрянка есть», – протягивает ему наряд. Он взглянул:
–Что! Две тысячи девятьсот рублей!?
Да, он закричал, он не смог сдержаться.
–Две тысячи девятьсот!? Два годовых фонда заработной платы! за два месяца! Нет, Михаил, я тебе таких денег не заплачу! Ты, конечно, хорошо поработал, но три тысячи за два месяца – это чересчур.
Мишкино лицо вытянулось и застыло, как будто ударил мороз в двести градусов, и разом замёрзла гладь быстрой живой реки.
–Почему чересчур, – спросил Мишка, и лицо у него передёрнулось. Нельзя сказать, чтоб ему жалко стало Мишки, нет, не жалость, а что-то похожее на угрызение совести шевельнулось в нём. Но ведь он не был виноват перед ним, он не обещал ему таких денег. Тут как нельзя кстати случился главный инженер:
–Николай Фёдорович, возьми-ка этот наряд и разберись с нормировщицей что здесь правда, а что туфта.
–Здесь нет туфты, – сказал Мишка, посмотрев на него волком, и очень нехорошая злость послышалась в его голосе.
–Ну конечно! Только у нас нет таких расценок, чтобы можно было за месяц заработать полторы тысячи рублей.
–Мы вдвоём были! – вскипел Мишка.
–Да и на двоих это сверх всякой меры, – ответил он спокойно.
А Мишка вышел из себя:
–Я тогда найду бульдозер и снесу ваш забор ко всем чертям и сад ваш разутюжу!
Ишь, нашёлся молокосос директору угрожать! Он крикнул ему: «Пошёл вон!», – но Мишка сделался невменяем, может даже кинулся бы на него, если бы главный инженер не схватил его за шкирку и не потащил из кабинета. А Мишка упирался, орал что-то и, кажется, угрожал. Да, он сказал: «Ты мне всё как миленький заплатишь! И даже деньги принесёшь!»
Впрочем, он сейчас не помнит точно, что этот щенок кричал. Слишком многими делами он был занят с тех пор, чтобы помнить всякие глупости.
В общем, он оказался прав: не мог Мишка заработать таких денег. Через день пришли нормировщица с главным инженером, принесли новый наряд.
–Ну разобрались?
–Разобрались.
–А в чём дело, как у тебя получилась такая сумасшедшая сумма?
–Да он мне, Андрей Васильевич, сказал, что будет вот так варить, – она показала пальцем на воздухе, – двумя вертикальными швами к верхней прожилине и двумя к нижней. И ещё я по четыре прихватки на штакетину поставила, а на самом деле он всего двумя горизонтальными швами штакетину приваривал.… Ну а что, Андрей Васильевич, я же не инженер, откуда мне знать, где нужны прихватки, а где нет.
Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу