Читать книгу Всадник между небом и землёй - Александр Викторович Каминский - Страница 1

ПРОЛОГ

– Так, где мои очки? Куда я дела свои очки?

После этих слов режиссёра все заметались по маленькому затемнённому залу в поисках утраченных очков. Репетиция, толком не начавшись, была прервана. Воспользовавшись суматохой, кое-кто из актёров выскочил в коридор покурить, причём незаметно не только для режиссёра, но и для окружающих – практика, отработанная в совершенстве за месяц репетиций.

– Анжелика, ты не будешь слишком сердиться? – отважился произнести Джордж, одиноко ютившийся на сломанной скамеечке у самой сцены. – Кажется, я на них сижу…

Паника прекратилась. Побледневшая Анжелика спрыгнула со сцены и подбежала к бедному Джорджу.

– О, Боже! – взмолилась она, театральным жестом воздев руки к небесам. – Я купила их на этой недели! Триста рублей! Джорджи-и-к!!!

– Ну, я не специально…

– Где они?

– Вот, – Джордж протянул ей согнутые пополам очки.

Сзади послышались весьма отчётливые приступы смеха, переходящие в бронхиальный кашель при взгляде режиссёра в данном направлении. Она чуть не плакала.

– Мои очочки! Костя, смотри, Настя, о боже, он на них сел!

– Я же не хотел…

Анжелика закусила палец, как ребёнок.

– Так, срочно меня кто-нибудь пожалейте!

С этими словами она резко опустила голову на плечо Косте, подвернувшемуся под руку, тонкими руками обвила его талию и, простояв в такой позиции секунд пять, оттолкнула оторопевшего парня и крикнула кому-то в темноту:

– Ну-ка назад! Егор, или кто это, зови всех, кто там прячется! Мы начинаем!

Через мгновение она уже сидела на скамеечке рядом с восхищённым такой игрой Джорджем. Он всегда рассматривал её как некий уникальный экспонат, выставленный для ценителей таких редких натур. Собственно, ради этого Джордж и торчал здесь часами. И вот уже почти две недели, а если быть точным – 13 дней, 3 часа 44 минуты и 35, нет, 36, нет, уже 37, 38, 39, в общем 50 секунд – вместо того, чтобы утром сидеть и спокойно делать уроки, он бегал на репетиции старшеклассников, хотя и учился в другую смену. Но сегодняшний день был особенный – воскресенье. Ещё днём всё было написано, сосчитано, подогнано под ответы, и весь вечер, до самого последнего трамвая можно было, как говорил Егор, «театрить».

Анжелика надела согнутые очки и, посмотрев на Джорджа взглядом обиженного ребёнка (несмотря на то, что была на два класса старше), пожаловалась в табаковской манере:

– Смотри, какая я теперь некрасивая. Вот и буду теперь в таких очках ходить. Специально.

Джордж глупо сморщился и развёл руками – виноваты, мол.

Актёры опять заполнили сцену, заставленную всевозможными загадочными вещами, назначение которых слабо увязывалось даже с театром. В глубине сцены, например, стоял действующий токарный станок.

– Андрюха пришёл? – обернувшись, спросила режиссёр.

– Нету его, – ответили из зала.

– Так. Кто тогда прочитает монолог Романа?

– Давай я, – поднял руку Виталик, сидевший за пультом света.

– Нет, – отрезала Анжелика. – Ты мне химию не дал скатать. Пусть Егор, только громко! Где Егор?

– Я не умею громко, – отозвался откуда-то из-за кулис голос Егора. – Я прочитаю тихо, но с выражением.

– А ты, вообще, где есть?

– Я-то?

– Так, всё понятно. Сеня, прочти ты, – обратилась режиссёр к кому-то в зале.

– Только я хочу с бородой.

– Ну, дайте ему бороду. Настя, где у нас Романовская борода?

Пока Семён лез на сцену, Анжелика созывала народ из коридора:

– Алё! Перерыв окончен! Ким и Клим! Я с какой стати должна глотку драть!

– Идём.

На ходу гася недокуренные сигареты, в сумерки зала с шутками-прибаутками вошли двое школьников и ловко запрыгнули на сцену.

– С какого места? – спросил Семён, примерявший бороду перед зеркалом, которое держала Настя. – Где я за кошками иду, или чё? Предупреждаю, мне ещё алгебру учить.

– Не-е, – возмутилась Вика, – давайте встречу с Радугой, там много диалогов, я хоть текст прогоню.

– Так, слушать сюда! – приказала режиссёр. – Сейчас делаем сцену в автобусе и танец прохожих. Декорации не сшибать! Диктор готов? Всё. Только, Миша, – взмолилась Анжелика, – ради бога, когда выходишь читать про степь, давай без бумажки…

– Да я ещё плохо знаю…

– Господи, да чего там знать-то – «степь да степь кругом, ля-ля-ля»!

– Ладно, попробую уж, ля-ля-ля…

– Сеня, – окликнула режиссёр, – пока посиди, но не уходи. Я говорю, далеко не уходи. Так, всё! Где мои очки? А, вот. Саша, давай с твоего текста «Я, кажется, понял, почему к чужакам мы относимся не так по-свински…» и дальше поехали… Егор, бл…! Слезь с потолка!..

(За кулисами что-то упало, и кто-то дико заржал).

– О боже, Джорджик, как мне плохо, у тебя мои очки?

ЧАСТЬ 1

Ким и Клим

– 1 -

Декабрь. Шёл последний час заката. Измождённый, раскрасневшийся от усердия старик Солнце после многих попыток всё-таки ухватился волоском луча за шпиль телебашни, из последних сил подтянулся к нему и наконец-то очутился у кромки горизонта. Кряхтя, присел он на самый край отдышаться. Закурил… В голове всё крутился этот мотивчик …м-м… как же там… «Э-э-эх, дороги-и-и, пыль да бу-урья-а-ан, тарарам тарара-а-ам, тарарам тарара-а-а!» Но – пардон – времени было в обрез (на том конце просыпалась Австралия), так что надо было спешить. Только он решил-таки нехотя бросить напоследок парочку наставлений молодому Месяцу, вступавшему на пост, отметить недостатки его прошлого дежурства, как вдруг, неожиданно потеряв равновесие, старик Солнце замахал иссохшими руками и с громоподобным криком «Майна!» в одну секунду рухнул за край горизонта, как оборвавшийся груз.

Город растерялся и какое-то время был погружён в кромешную тьму. Но вскоре, будто в испуге от перспективы навеки остаться в темноте, разом включил всю радугу огней и вспыхнул, и загремел трамваями, и завизжал тормозами, запел пьяными голосами прохожих, как ребёнок, который, оставшись в пустом доме, зажигает свет во всех комнатах, чтобы было не так страшно.

Автобус с трудом закрыл створки дверей и пытался зацепить колесами тот не обледенелый островок асфальта, который позволит ему тронуться с места. Ким юркнул на свободное сиденье, знаком приглашая Клима занять соседнее. Двухметровая фигура Клима, как маяк на море, вздымалась над шапками пассажиров у передней двери. Казалось, что его масса заполнила собой треть пространства автобуса. По сдавленным матеркам и оханьям можно было предположить, что Клим приближался. Вскоре потрескавшаяся кожа старого коричневого плаща заскрипела совсем рядом. Когда стокилограммовая туша Клима взгромоздилась на изорванную обшивку сиденья, автобус крякнул и вновь прибавил газу – ему стало труднее идти.

– Тише ты, – недовольно проговорил Ким, – гитару мне покалечишь.

Клим лениво взглянул на зачехлённую гитару, которую маэстро примостил между коленями и спинкой соседнего сиденья, и принялся доставать из сумки продрогший томик Стругацких.

…Огни, огни и фары машин бежали, мелькали, слепили глаза, но Ким смотрел на них неотрывно. Поток живых огней разрезал сумерки проспекта и рядами уходил все дальше, покуда хватало взгляда, вперед за горизонт, извиваясь на далеких площадях, еще дальше, еще… Рядом проносились неоновые вывески гастрономов, ателье и кинотеатров, силуэты прохожих и маяки патрульных машин, светофоры…

– Слышь, Климентий, – произнёс Ким, глядя в окно, – я, кажется, понял, почему к чужим мы относимся не так по-свински, как к родным.

– Не может быть, – без энтузиазма отозвался Клим и перевернул страницу.

– У меня, знаешь ли, неожиданно возникла новая теория.

– М-м? Излагай.

– Она будет называться Общая Теория Живых Легенд, сокращённо – О.Т.Ж.Л.

– Кто отжил? – не понял Клим.

– Вот балда. Я говорю, теория так будет сокращённо называться – О.Т.Ж.Л, аббревиатура от «Общей Теории Живых Легенд». А он уже сразу – кто отжил? Теория имеет, можно сказать, прикладное значение. Прикладывать её надо к новой дисциплине – «Друзьяведение». Слыхал?

– Развивай мысль.

– Развиваю. Я, видишь ли, давно заметил, что соседку по площадке Елену Захаровну я ни разу в жизни не назвал дурой, а свою родную мать могу назвать и похлеще.

– Свинья…

– Ясно дело! Или, например, захватив в новую компанию своего старого друга, мне всегда тянет над ним подсмеяться прилюдно. Из серии «вот, вчера мы с этим придурком…» и так далее.

– И сволочь.

– Нет, я не сволочь. То есть, конечно, сволочь, но всё гораздо сложней. Просто, видишь ли, тут мы имеем дело с некоторой психологической закономерностью. А именно. Приготовься конспектировать. В основе общения с чужими людьми – с соседями, родителями друзей, товарищами по работе или по палате, – всегда лежит определённая степень закрепощающей неловкости. В зависимости от обстоятельств коэффициент неловкости различен, но, подчёркиваю, он никогда не равен нулю. Что скрывается за неловкостью? Неопределённость. В нашем случае неопределённость того плана, что мы не знаем гуманитарную, так сказать, ориентацию внутреннего мира собеседника или знаем её весьма поверхностно. Может, он вообще псих. То, что не определено, – всегда Тайна, всегда загадка. Разгадывать тайну чужака у здорового человека обычно нет никакого желания. Поэтому чужак так и ходит в тайнах с ног до головы. Как здоровый человек относится к тайнам? С пренебрежением? С наглой ехидцей? Нет. Со стра-а-ахом. За что мы боимся? Конечно, за свою бесценную жизнь, причём, даже когда болтаем с продавщицей в хлебном. Но этот страх необычный, я бы назвал его транскосмическим страхом. Представь, когда ты идёшь по улице, и прохожие едва касаются тебя, проносясь мимо, – это, как движение материков: гигантские австралии с невероятными цивилизациями и средней руки архипелаги, где только-только научились добывать огонь, острова с хищниками, принцессами и лесными кладами – все они скользят в доисторическом Океане, сшибают друг друга приливами, сталкиваются или просто случайно цепляются ветками деревьев, а чаще, вообще, едва замечают существование кого бы то ни было в Океане. Мы проходим мимо друг друга, а на материках, как реакция на это, представь – проносятся бури, города заносит снегом по самые шпили. Ты остановился, чтобы ответить, сколько времени, и две огромные армии в десять, нет, в двадцать тысяч человек каждая выстроились напротив друг друга, а парочка Гэндальфообразных друидов суетится между ними и пытается уладить дело миром. Так что, это страх не тела, а материковой цивилизации! Он редко осознаётся, потому что, как рыба Латимерия, обитает исключительно на Марианских глубинах, иначе граждане гуляли бы по улицам в бронежилетах, передвигаясь короткими перебежками. Но в глубине потёмок души этот транскосмический страх всё же сидит, и как раз его-то мы интерпретируем как небольшую неловкость, этакую лёгкую скованность при любезном диалоге с очаровательной соседкой по даче. Итак, имеется последовательная цепь: неловкость – неопределённость – тайна – опасность – страх смерти. Это схема психологического барьера при общении с чужаком. В таком общении ставки велики и мы a priori заинтересованы в его благоприятном исходе. Отсюда берёт начало вся человеческая мораль, светская изысканность и десять заповедей Моисея – архипелаги не должны разбиться.

– Немного загнуто, – заметил, оторвавшись от чтения Клим, – но лихо. Правильно Севка сказал, что ты всё всегда усложняешь. Продолжай в том же темпе.

– Продолжаю. В общении с друзьями подсознательный страх смерти близок к нулю, а с родными – очевидно, ему равен, так как считается, будто о них нам известно всё. Мы выяснили, что именно ощущение смерти придаёт ценность общению. Поэтому, чтобы по-конфуциански относиться к родителям и близким друзьям, нужно это неосознанное ощущение слегка повысить.

– О, я даже боюсь предположить, – зевая, сказал Клим, – что ты предлагаешь.

– Элементарно, Ватсон. Полную Легендаризацию всех родных и друзей!

– Гениально.

– Согласен. Что имеется в виду? Из вышеприведённой схемы психологического барьера выберем тот элемент цепи, который приемлем для повышения страха смерти при общении в интересующей нас социальной группе.

– Блин, тебе надо лекции читать.

– Неловкость и неопределённость, – продолжал Ким, – отметаем, как ненужную шелуху, а вот с тайны и начнём свой путь к ощущению смерти. В понятие «тайна» всегда органически вписывается понятие «сказка», а сказка – это всегда позабытая легенда, которая, в свою очередь, – некий позабытый факт истории или факт, ненадёжно документированный. То есть, мы говорим «легендарное событие», подразумевая, – мол, хрен его знает, было оно или не было. Возьмём, к примеру, Атлантиду или беседу Конфуция с Лао-Цзы на ступеньках библиотеки или встречу Валерия Чкалова с Максимилианом Волошиным.

– Причём здесь Чкалов?

– Это я для примера. Ну, так вот.

– Мне, кстати, недавно снилось, как Ленин позирует для картины Шишкина «Три медведя».

– Да не «Три медведя», а «Утро в сосновом лесу», балда.

– Да, я балда.

– Ну, так вот…

– И я горжусь этим!

– Ты слушай. Мы всё-таки говорим о легенде, как-никак!

– Ох, – тяжело вздохнул Клим.

– Из глубин понятия «тайна» вытаскиваем на мелководье за белы ручки госпожу Легенду, она же Предание. Получаем новую схему общения: легенда (предание) – опасность – страх смерти. Ничего не замечаешь?

– Не знаю. Но мне уже становится страшно…

– Точно! Легенда со страхом смерти не согласуется. Она не согласуется со страхом за СВОЮ жизнь, – это страх за НЕЁ! Она – в прошлом, она нас не тронет, но сама-то она беззащитна. И, прежде всего, перед нашей Памятью, ведь её можно просто забыть! Поэтому наша цепь приобретает направленность иного рода: защита легенды от опасности и нежелание её смерти. Например, вспомни, как Ромка в 95-м году трепетно беседовал с Гребенщиковым. Очень наглядный пример в свете моей теории. Если бы тогда в Моторщики ворвались чечены с пулемётом, я уверен, – Борисыча он бы закрывал грудью. Возможно, даже своей. Теперь о том, как производить так называемую Легендаризацию друзей и родных. Она достигается использованием четвёртого измерения – Времени. Начнём с родных. Обычно их восприятие нашим сознанием ограничено чрезвычайно узкими временными рамками, а именно – сферой данного момента времени, которая называется – наш повседневный быт, с небольшим захватом будущего, недельки две, и парочкой дней из прошлого. Чем уже сфера временного восприятия субъекта, тем больше она заполнена бытом – опять посуду за собой не вымыл, опять с друзьями шляешься, а я одна и т. д. Если же захватывать в фокус восприятия обширную область Прошлого данного субъекта, например, родного брата, то в процентном соотношении непосредственно Общения будет больше, чем Быта. Для наглядности картинка такая: двое козлов резвятся в поле. Козлы – это быт. Пространство поля – это временное восприятие жизни наших козлов от момента их рождения до мясокомбината. Начинаем сужать поле. Травы становится меньше, и амбиции козлов растут пропорционально её уменьшению. Сузим поле до размеров комнаты в коммуналке. Поле практически исчезло, и остались только козлы, дерущиеся за огрызок морковки. От бескрайнего поля времени остался только краткий миг Настоящего. Наслаждаться им козлы не умеют – они европейские козлы, а не японские, в школе Ринзай не учились. Поэтому с учётом данной особенности я и предлагаю в сферу восприятия субъекта при общении включать не только данный момент времени, но и Прошлое с Будущим, то есть общаться в четырёх измерениях. Помнишь, ты рассказывал про вазу, или кто это рассказывал, не помню: вот она – комок глины, вот уже её обрабатывает гончар, она меняет свою форму и вот, наконец, готовая ваза на твоём столе. Смотри на неё и воспринимай не как статичный объект, а как цепь событий!

– Ваза как цепь событий. Интересно…

– Да. Вот это самое включение дополнительного временного промежутка я и называю Легендаризацией. Хочешь следовать заповеди «почитай отца своего и мать свою», то, общаясь с ними, держи в голове семейные фотоальбомы с пожелтевшими фотографиями – жизни всех своих предков. А также одновременно с этим воспринимай родителей будто уже мёртвыми, и я уверяю тебя, Климентий, никаких ссор и ругани у вас в семье никогда не произойдёт! Перед тобою будет ходить живые Легенды, да ещё и общаться с тобой! Клянусь тебе, ты будешь у них брать автографы! Станешь безропотно вкалывать на даче, а зимними вечерами с открытым ртом слушать о приключениях своего прапрадеда в войну 1812 года! Я не шучу. Проверял лично. Правда, надолго меня не хватило, но ты же знаешь, какой у меня отвратительный характер, а для опытов с четвёртым измерением нужно, братец, ого-го… Так. Теперь разбираемся с друзьями. Также расширяем фокус их временного восприятия, однако не с помощью истлевших фотографий, ведь их пращуры нас не так живо интересуют, как свои. Тем более для Легендаризации друзей нам достаточно лишь того периода, что мы их знаем. Пять лет сойдёт. Поступаем следующим образом. Берём, и на основе реальных фактов биографии выдумываем их Личную Историю! То есть. Переписываем на листочек имена всех друзей, которым можно позвонить в 3 часа ночи, если не спится. Уверен, больше трёх человек не наберётся. Потом вспоминаем несколько интересных фактов из их жизни, расставляем фантастические декорации, садимся и пишем об этом пару весёлых историй в духе фэнтэзи. Повторяю: берём ручку и бумагу, садимся за стол и пишем – время найдётся, если не хотим потом в 60 лет раскаиваться, что растеряли всех друзей в 25. Пускай выше тройки за сочинение у вас сроду не бывало, однако возьмите и напишите, как сможете. Написали, прочитали, сожгли. Обещаю, эффект будет поразительный! Трансформация полная! Друзья обалдеют! Вы будете для них самым преданным и надёжным другом, и они для вас горы свернут. Вообще, используя метод Легендаризации как приложение к четвёртому измерению (которое сроду у нас сбоку припёку) можно воспринимать кого угодно и что угодно. Пользы – море. Расширяй временное восприятие – и вперёд. Скажу больше: если бы какой-нибудь человек хотя бы на миг охватил Легендой всю Вселенную, он стал бы счастливейшим на Земле!

Ким сделал эффектную паузу и победно взглянул на друга. Голова Клима безвольно покачивалась, будто всё время с чем-то соглашаясь, – он давно уже спал.

…Заснеженные тополя на аллее порой нависали над крышей и едва не касались стекол мчащегося автобуса, порой расступались, как занавес, и тогда, видимые едва-едва вдалеке, показывались огоньки девятиэтажек в новых районах, мерцающей сеткой опоясывающих город. Ким думал о том, что вон где-то там, в тех огоньках на границе неба и ночи, тоже ведь живут люди. Их встречают друзья и увозят «Скорые», они готовятся к ночной смене, мечтают о лете, умирают – и не всегда со смеху, готовят что-то на тесных кухнях, режутся в «Гонки» или покрываются потом в постелях, пока дома никого. Но, что самое невероятное, думал Ким, оттаивая твёрдым от струн пальцем ещё один глазок в окне, что ведь где-то там, в огнях, тоже сидят усталые, голодные безумцы перед своими «Вегами» и «Маяками». Они выводят таинственные пассажи, почти не умея играть на флейте, до ночи настраивают вечно не строящие шестиструнки, а потом, вдруг замерев в темноте, где поблёскивают только лампочки на пульте, не обращая внимания на грозный стук в батареи, начинают еще один дубль записи из бесчисленного множества дублей, каждый раз надеясь, что вот он-то и будет последним, и каждый раз ошибаясь. Боже, храни этих безумцев от безумства здравомыслящих…

– Эй, Климыч, – позвал Ким, – ты чё, спишь? Я ведь не помню, где выходить-то.

– А? Что? – проснувшийся Клим растерянно замотал головой и, чуть сощурившись, пригляделся к мелькавшим за окном улицам. – Не! Мы ж ещё из города даж не выехали.

– А, ну, тогда слушай анекдот. Приезжает Севка к Роману строить баню. А Роман ему и говорит, дескать, я тут эксперимент провожу, положи-ка, друг Сева, свой указательный палец на это полено. Севка, недолго думая, кладёт палец, а Роман отходит в сторону, берёт огромное бревно в два обхвата и аккуратно роняет его точно на Севкин палец. Севка слегка морщится и восклицает: «Господи, а кому щас легко?» Или вот ещё. Встречаются в бане Роман, Севка и Гречанинов…

Пока Ким говорил, или, как он любил выражаться, «развивал мысль», Клим всё больше стал замечать, что в автобусе происходят любопытные вещи: поначалу его не очень смутило лёгкое шёлковое платье елизаветинских времён на одной из вошедших дам, но, когда, обернувшись вправо, он увидел героя одной из недавно прочитанных книг (то был Гарри Галлер из «Степного волка» с окровавленной бритвой в руке), его это встревожило не на шутку. Ким всё говорил и говорил, а Клим с трепетом наблюдал, как автобус наполняется другими видениями. На передней площадке о чём-то смеялись Шерлок Холмс и дон Хуан, Горбовский пытался найти своё удостоверение звездолётчика и уверить в его подлинности кондуктора. Сам кондуктор (это был огромнейших размеров Ёж) вместо билетов раздавал горящие можжевеловые ветки, так, что вскоре у всех было по одной, как на факельном шествии, а какой-то римлянин тщетно упрашивал Ежа дать ему колючку из своей спины, чтобы использовать при выходе. Когда кондуктор проходил по салону, все спешили пропустить его и быстрей расплатиться, ведь он был очень большой и колючий, хотя, по всей видимости, и не злой. Однако он всё же выдворил за шкирку Тома Сойера, когда тот пытался стащить мелочь у одного красного комиссара в будёновке и пальто с орденом «Красного Знамени». Клим хотел повернуться к другу и обсудить с Кимом происходящее, но к своему удивлению не смог даже повернуть голову. Тогда он обхватил её руками, стараясь развернуть в нужном направлении, но к своему величайшему ужасу заметил, что нечаянно её оторвал! Голова осталась у него в руках и смотрела на своего хозяина с таким восторгом и изумлением, что Климу невольно стало смешно. «Не желаете обменяться головами? – спросил Клима сидевший позади охотник. – Нынче, прогуливаясь по лесу, я, знаете ли, подстрелил одного редкого профессора, профессора Доуэля, но вы не волнуйтесь, голова не задета, всё разлетелось к едрене фене, а вот голова целёхонька, так что, махнёмся?» Но в этот самый момент к Климу подошёл Ёж-кондуктор и потребовал немедленно поставить голову на положенное место, дабы не нарушать Правило 3.5.1 перевозки жизненно важных органов Власти. Клим ответил в том духе, что, мол, для начала неплохо бы сыграть всем вместе товарищеский матч в волейбол, а уж потом можно и поставить на место. Ёж строго сдвинул брови, но дал добро. Весь автобус развеселился и начал перекидывать климову голову из рук в руки. Кто-то, смеясь, ловил её в свою шапку, кто-то наносил по ней удар ногой в прыжке. Красный комиссар пытался на лету поддеть её штыком, но кондуктор немедленно вмешался и присовокупил штык к своим колючкам на спине. Клим чувствовал необычайную лёгкость, особенно, когда его голова на секунду вылетала из форточки после неудачного броска, пролетала несколько метров по холодной улице и вновь под действием силы притяжения сознания возвращалась в тёплый салон. В один из таких захватывающих перелётов коварный Горбовский, уже давно прицеливавшийся, пальнул в летящую беззаботную голову Клима из своего дурацкого скорчера. Такого невероятного ощущения Клим не испытывал никогда! Миллионовольтный разряд осенил его феноменальной вспышкой, озарением, прояснил и прочистил все извилины в мозгу, рассеял по белому свету и собрал вновь тысячи ослепительных брызг всего, что в нём прежде было, но только в новом, не знакомом Климу порядке. Ему показалось, что живёт он уже три тысячи лет, что прошлое и будущее не разделены более настоящим, но – одно целое, и поэтому можно предсказать всё на миллионы лет вперёд и вспомнить самые забытые и отдалённые уголки прошедших эпох. Можно ВСЁ! Но это прозрение вдруг сразу же заволоклось туманной дымкой, стало медленно иссякать и гаснуть, уходить всё дальше и дальше; напрасно было тянуть к нему руки и пытаться ухватить за скользкую нить, приведших к нему ассоциаций; вскоре его последний вагон с красным огоньком на крыше, отчаянно мигнув на прощанье, скрылся в расступившихся и тут же сомкнувшихся перед глазами Клима сумерках.

Клим вздрогнул и открыл глаза – водитель запоздало включил в салоне свет, дрожащий и тусклый, словно больной неизлечимым недугом; пассажиры чуть слышно о чём-то разговаривали, рядом Ким уткнулся лбом в стекло и шептал не то стихи, не то заклинание; за окном стеной валил розовый снег. Хотелось раскрыть книгу, но автобус так пригрел, так плавно укачивал, что сил оставалось ровно настолько, чтобы вздохнуть, в дремотной неге сомкнуть глаза и провалиться в чернеющую пропасть сна.

…Троллейбусы с замёрзшими стёклами, гармошки-автобусы, облепленные оледеневшей грязью, такси с зелёными зрачками на лобовых стёклах, полупустые холодные трамваи, лёгкие «Газели» – все они были заполнены работниками, специалистами, шикарными дамами в мехах, полунищими стариками, новорождёнными, отцами семейств, всеми, кем мы были в прошлом и будем в будущем, Библейскими пророками и демонами в обличии людей, персонажами ещё ненаписанных приключенческих книг и полотен старых Мастеров – всеми теми, кто спешил, летел, стремился куда-то, лишь бы не остаться в одиночестве на пустынной остановке Прошлого.

* * *

Поспешим же и мы, мой дорогой читатель! Правда, особенно спешить нам и некуда, у нас с тобой впереди вся книга. Пусть наши герои едут себе, пригревшись в автобусе, а мы по привычке всех лентяев сядем в кресло у торшера и заглянем, не удержавшись, в сию повесть с конца. Увы, твои упования на счастливый конец не подтвердились. Что ж, зато впереди нас ждёт масса приключений. Будут тебе и ведьмы, и герои, и стрельба в главе 4½, немножко любви и путешествия во времени, будут и жаркие страны и дремучие леса во второй части, но всё это так далеко от начала, где мы сейчас остановились, боже, как далеко! Нет, вперёд! Вперёд, читатель, нам столько ещё нужно узнать, в стольких местах и временах побывать! А то, что мы выберемся оттуда живыми и невредимыми, а может быть в чём-то и обновлёнными, я тебе торжественно обещаю. Покроем же на сон грядущий десяток-другой страниц!

Тише. Тс-с-с… Слышишь, как за окном падает снег? Как мягко опускаются снежинки на подоконник. Во дворе нападали за день целые сугробы. Завтра ребятня наделает снежных баб, а взрослые может быть даже зальют горку, кто знает? Вот и луна кошачьим глазом выглянула из облаков.

Далеко у горизонта, туда, куда уходят огни проспектов, между небом и землёй показался Всадник. Он медленно и как-то тяжело плыл над городом, склонив голову в закрытом наглухо шлеме, низко опустив своё страшное копьё. Его конь цеплялся гривой за облака, отчего те начинали сонно клубиться и осыпать город снегопадом. Всадник, или тень всадника, окинув взглядом свои владенья ещё один раз, перепрыгнул через горизонт и пропал.

Опять всё по-прежнему: за окном идёт снегопад, а в соседней комнате бьют часы. Кстати, говорят, что Всадник показывается как раз в канун Нового года, уж и не знаю почему – так говорят – и всё; однако есть и такие, кто утверждают, мол, видели его и в другие дни, надо только всмотреться в облака на закате или выйти ночью в плохую погоду – он всегда где-то там. Хотя, возможно, и не было никогда никакого Всадника, да, наверное, и не могло быть, что за вздор! – ведь мы сами управляем своей судьбой, всё верно; просто дым заводских труб сегодня как-то по-особенному поднялся над окраиной, а потом рассеялся ветром, просто дым…

«Интересно наблюдать Время, – думал Ким, глядя на мелькающие огни, – Севка говорил, что оно огибает препятствия и отражается от зеркал». А ещё он думал, что если все девятиэтажки, магазины, асфальт на проспекте, его фонари и рекламы разом смести прочь, как проводят тряпкой по пыльному столу, то вместо города останутся только декабрь и степь. Степь без конца, заметённая снегом с проглядывающими полосами стылой земли, степь без края, с холодным ветром, стелющимся позёмкой, и одинокими стеблями заиндевелой полыни. И больше ничего.

Но город был. Он стоял посреди степи, покрыв её полотном своих улиц, мыслями, миражами Будущего, проносившимися иногда, как дрожь, по его утыканному столбами больному телу. Степь была где-то под ним, внутри, и вряд ли кто знал о её существовании. А Ким порой был уверен, что города нет, есть только степь. Она, как хозяйка, впустившая гостя переночевать, дала ему ключ от пустой комнаты и кувшин с горячей водой. Он не задержится долго и утром опять исчезнет, как и все ночевавшие до него. Останутся только декабрь и холодная степь.

* * *

– А что, интересно, делает сейчас Роман? – спросил Ким, обращаясь к мёрзлому стеклу.

На секунду Клим оторвался от чтения, словно прислушиваясь к чему-то, и … опять уткнулся в свою книгу. Вопрос (он знал это наверняка) вряд ли требовал ответа. Было вполне предсказуемо, что Роман, не дожидаясь прихода гостей, уже натаскал воды в баню, затопил печку и теперь сидит перед открытой дверцей и смотрит на огонь. Языки пламени пляшут по поленьям, а те трещат и темнеют от этой пляски, разгораясь всё сильнее. В зрачках отражаются узоры и вспышки огня; Роман щурит глаза, как кот, и всё также сидит на корточках у печи и уходить ему совсем не хочется. Насмотревшись на пламя, привычным движением он проводит ладонью по густой бороде, поправляет ремешок на часах и смотрит время. Половина шестого. «Наконец-то Ким… гитару мою… настроит, – неторопливо размышляет он, – вот если бы ещё и первую струну привёз…н-да…а про струну-то я ему и забыл сказать … вот ведь… незадача». Закрывает он, наконец, дверку печи, и шум огня стихает за нею. Лишь угрюмый гул пламени слабо доносится оттуда.

– Зачем нам бежа-а-ть за семь синих море-э-й, – напевает Роман, проходя по холодному коридору в подвал. Пар изо рта. Ступеньки вниз. Горящие глаза в темноте…

– Ко-тя, – назидательно произносит Роман, – ты опять? Ах, это Лерочка! Ах, ты моя сволочь!

Он аккуратно берёт кошку на руки и включает в подвале тусклый желтоватый свет. Подбросив в котёл отопления пяток увесистых дровишек (кошка в это время сидит у него на голове), хозяин выключает свет, поднимается по ступенькам вверх и закрывает дверь подвала. Теперь надо бы подкормить Шарика (с улицы всё это время доносится жалобный вой и громыхание цепи).

– Зачем нам бежа-а-ть…, – летит эхо по коридору, но холодные стены впитывают в себя эти отзвуки безучастно, будто погружённые в раздумья.

* * *

Тусклый желтоватый свет в автобусе едва ли позволял что-либо различать в книге. Вдобавок, постоянное качание и тряска на выбоинах дороги отбивали к этому всякую охоту. Клим закрыл книгу и обвёл взглядом автобус: пассажиры у передней площадки раскачивались, как маятники, умудряясь одновременно отсчитывать рубль пятьдесят кондуктору и держаться за поручни. На оледенелом стекле справа во всё окно был коряво выведен зодиакальный знак: ♈ – символ Овна. Кто-то, видать, всю дорогу оттаивал его от скуки голой ладошкой. Драконий дым изо ртов пассажиров изгибался над ним причудливыми мягкими змеями, и его было трудно удержать в поле зрения – он прыгал и трясся, будто хотел удрать со стекла.

Ехали долго, причём настолько, что казалось, будто в этом автобусе они провели большую часть жизни и, возможно, ещё столько же им осталось в нём провести. Они привыкли к нему, как к дому, который скитается по дорогам вместе со своими жильцами-пассажирами, которых везёт бог знает, куда и зачем, останавливается на заснеженных полустанках, чтобы подобрать новых незнакомых попутчиков и проститься со старыми товарищами, и так целые века. Пожалуй, только дорога так соединяет людей. Только она даёт такой редкий шанс на короткий миг, пока длится путешествие, почувствовать единство и родство с абсолютно чужими людьми, как это было в стародавние времена, ощутить себя частью общего для всех предназначенья, что было бы почти прозрением, если бы не длилось так коротко.

Почти наугад они сошли на пустынной остановке, но, оглядевшись, поняли, что сошли верно. Красные огоньки автобусных габаритов медленно уходили в провал непроглядной ночи; гудение мотора теперь слышалось где-то в отдалении и вскоре совсем затихло. Зима и ночной мороз стали их спутниками в дороге.

– 2 -

Роман чиркнул спичкой – не зажглась. Ещё раз. Опять не зажглась. Перевернул коробок. Чиркнул. Спичка сломалась. Постоял в раздумье, повертел коробок в руках и кинул его на стол. Газ зажигать не стал – чайник так и остался стоять неразогретым. Роман сел на табуретку возле окна и стал ждать… Ох, уж эти вечные ожидания, эти предвкушения! Как часто они имеют тенденцию не осуществляться! Половина всех нервных расстройств из-за них, проклятых. Но уж если они сбываются, то чем дольше ожидание, тем больше восторг от встречи! Правда, чересчур длительное ожидание, на несколько пунктов превышающее предел терпения, не предвещает ничего хорошего. Так, например, в одной арабской сказке некий джин (не путать со спиртным напитком), просидев в бутылке на дне Марианской впадины пару недель, поклялся озолотить того, кто его спасёт. Через каких-то пятьдесят лет ставки резко повысились: спасителю перепадал роскошный дворец и небольшой караван верблюдов. Отсидев ещё пятьсот лет, джин увеличил количество верблюдов до ста шестидесяти четырёх, а к роскошному дворцу присовокупил ещё восемь таких же дворцов в наборе с запасным гаремом калифа Гаруна-Аль-Рашида. Однако освободитель всё не являлся. Лет так через тысячу долгожданного спасителя чародей готов был наградить Вечной Молодостью. Через две – властью над всем Миром. В результате, отдохнув от мирской суеты в течение, буквально, астрономического периода времени, бедный джин поклялся тому счастливчику, который его найдёт, оторвать руки и ноги и, по урезанию языка, отправить за пределы Солнечной системы.

В нашем случае Роман не дошёл ещё до этой экстремальной фазы, а потому просто поглядывал на часы – друзья опаздывали. Заниматься ничем не хотелось, так что он изредка ходил проверять баню, опять возвращался в тёплую кухню и, напевая себе под нос, лениво посматривал в окно. Дорога была пуста.

* * *

Мороз всё крепчал. Гремя цепью и пуская пар из широкого влажного носа, Шарик совершал рейды туда-сюда возле будки, но ни в будке, ни тем более на улице согреться не мог.

– Какой мороз! – ворчал он. – Безобразие, куда смотрит правительство!

Прошлёпав ещё пару кругов по снегу, пес, наконец, запрыгнул на будку и стал соображать, не теплее ли здесь, чем внизу.

А в это время в подвале происходили весьма странные события. Чёрный Кот, которого Роман называл не иначе как «Котя», и Чёрная Кошка, которая всегда недовольно фыркала, когда к ней обращались на «ты» и называли Леркой (она была аристократических кровей), так вот, Чёрная Кошка и Чёрный Кот мирно беседовали в темноте подвала. Они сидели на старой фуфайке рядом с пышущим жаром котлом отопления и совещались.

– Послушайте, миледи, – урчал Чёрный Кот, – мы должны проучить, наконец, это

отродье, эту мерзость…

– Гарстон, ты сидишь точно на моём хвосте.

– О, виноват, пардон!

– Если ты имеешь в виду Крысу из углярки, то могу тебя обрадовать, – Чёрная Кошка сладко зевнула, – она погибла во время испытаний на прочность – хозяин уронил на неё станину компрессора… Ах, это был дерзкий, но удачный эксперимент!

– Н-да… Но так всё равно, я не об этом! Ты же знаешь, в девяноста процентах из ста, когда я говорю о мерзости, я имею в виду этого треклятого Шарика, чтоб он околел, этого симулянта!

– Ну, тише ты… Шарик – это действительно… э-э…асоциальный элемент.

– Да какой там элемент, моя пышечка! Это ж сволочь самая настоящая, по нему ж давно эксперимент на ударную вязкость плачет!

– Ну, завёлся… Я бы не в жизнь не стала марать руки об эту псину, но…

– Но её надо уничтожить!

– Нет. Сегодня 31 декабря как ни как.

– Ну?

– А под Новый год из Двери всегда кто-нибудь да выходит – вспомни позапрошлую зиму. А в прошлый Новый год в форточку Михалыча…

– Ой, и не напоминай…

– … со стороны города влетал костюм.

– У Михалыча дом ещё похлеще нашего, – содрогнувшись, проворчал Чёрный Кот, – у нас-то хоть одна Дверь, а у этого бедолаги их три! Как он вообще там живёт, не пойму…

– Для этого, мой дорогой, и придуман матушкой природой алкоголизм, иначе не видать бы на Земле ни пророков, ни Мессий.

– Это точно.

– Так что на всякий случай Шарика нужно временно нейтрализовать. Впрочем, эту тварь можно нейтрализовать и на постоянной основе.

– О-ох, я бы его на постоянной основе так бы… нейтрализовал! – выпустил когти Чёрный Кот.

– Ладно, есть у меня тут… м-м… одна идейка.

– Ой, как замечательно, ну и…

– Значит, так.

Пока Роман сидел на кухне в ожидании гостей, а Ким и Клим только выходили из автобуса, кошки обсуждали подробности карательной операции против Шарика. Бедняга пёс так успел насолить им за те полгода, пока жил у Романа, что они приходили в ярость не то что при одном его виде, но и при малейшем звуке громыхающей во дворе цепи! А поскольку Шарику было совсем не свойственно сидеть на одном месте даже минуту, то понятно, что цепь громыхала непрерывно. Это вынуждало хозяев иногда закрывать его в будке. В подобном случае он, впрочем, тоже не терялся и начинал монотонно выть. Большую колоду, которой закрывалась будка, отодвигали, Шарик выскакивал на оперативный простор, и всё начиналось сначала. Разнообразие он не любил, а поэтому вскоре надоел абсолютно всем. Мало того, как-то по весне, пребывая в игривом настроении, Шарик так лихо схватил Котю зубами за хвост, что едва не лишил его важнейших органов, а это так просто не забывается. С этого всё и началось. Их вражда была настолько яростной, насколько враждебно само отношение собак и кошек друг к другу.

Итак, Чёрная Кошка и Чёрный Кот выходили из подвала в холодный коридор, освещённый только месяцем, выглядывающим из окошка под потолком. Но в таком сумраке любой бы отдал голову на отсечение, что по коридору крались Ведьма и Тролль, – сгорбленные, озирающиеся по сторонам, боясь, как бы хозяин опять не пошёл проверять баню и не натолкнулся на них. Ведьма осторожно взялась за ручку двери и, отворив её, ловко прошмыгнула в ту самую комнату, где был старый камин. Тролль прокрался за нею и тихонько притворил за собой дверь. В доме не раздалось ни звука. Только Шарик на улице встревожено поднял одно ухо и потянул носом воздух. Он знал этот запах.

* * *

Ведьма вытащила из укромного уголка метлу, её спутник отодвинул в сторону каминную решётку, и вдвоём на метле они вылетели через дымоход на улицу…

В тёмной комнате стало тихо. Из окна падал лунный свет, заливая собой огромную картину, некогда рисованную самим хозяином прямо на стене. Произведение носило явно буколический характер, о чём красноречиво свидетельствовали, во-первых, могучие, я бы даже сказал, гипертрофированные сосны на переднем плане, во-вторых, миниатюрный домик, который при ближайшем рассмотрении оказывался почему-то Старообрядческой молельней. Сия мирная картина была выполнена не без вкуса и при определённых обстоятельствах могла даже излечивать от хандры… Из домика вышел человек. Озираясь, он подошёл к краю картины и заглянул в Каминную комнату.

* * *

На улицах посёлка было пусто – все как один смотрели боевик по второй программе. Но если бы в это время старина Михалыч из дома напротив вышел бы покурить на крыльцо, он бы увидел, как из трубы соседнего коттеджа поднялись две тени и растворились в чёрном небе. Но, вправду сказать, кто же в этакий мороз пойдёт из дому? Даже на том конце посёлка, где для всех прохожих путеводной звездой горел призывный фонарь пивбара «Марина», не наблюдалось никакого движения. Вверху мороз был ещё крепче. Возможно, поэтому подозрительные тени, облетев разок вокруг посёлка, сразу принялись за работу. Шарик сидел в будке тише воды ниже травы, хотя запах своих недругов учуял уже давно. Те, воткнув метлу в сугроб, принялись неистово ворошить снег вокруг дома и раскидывать его во всех направлениях. Шарик сообразил, что творится что-то неладное, но слазить с тёплой соломы не решался. Вскоре небо стало затягиваться белёсыми облаками, звёзды пропали, налетел ветер, и первые снежинки упали на влажный нос Шарика.

– 3 -

Роман Сергеевич Салогуб был человеком практичным, трезвомыслящим, хотя выпить любил. Ещё в ранние годы жизненной целью своей Роман провозгласил борьбу с демократией и возрождение Патриархата, причём, в том виде, в котором оный существовал до 1917 года на Кубани. Именно на Кубани! Естественно, с иллюзией разлить идиллическую чашу своего Патриархального влияния на территорию всего государства он расстался довольно быстро, а посему решил ограничиться, так сказать, локальным Патриархатом. Для осуществления данной утопии не хватало трёх вещей: усадьбы с личным подворным хозяйством, боевого коня и жены. Требования к усадьбе ограничивались полной термовлагонепроницаемостью, добротностью и изяществом отделки. Требований к боевому коню пока не имелось вообще ввиду отсутствия такового, зато к будущей хозяйке их было, как говорится, по самое «не хочу». Первое и основное требование – по форме и содержанию она должна быть классической Русской бабой, то есть, как в литературе – и в горящую избу и коня на скаку. Во-вторых, необходимость трепетать пред мужем должна быть её генетической необходимостью и естественной потребностью. В-третьих, она должна быть из добропорядочной исконно Русской семьи, во внешности иметь благообразие и опрятность, а также надлежало ей быть трудягой, – чтоб пахать от зари до зари, здоровье иметь богатырское – не хворать ни в мор, ни в чуму, знать всё, что полагается знать хозяйке и не иметь дури в голове.

К тридцати годам Роман Сергеевич Салогуб получил от Господа Бога всё, что хотел. Здоровья и сил ушло на это немало, но, что называется, терпенье и труд всё перетрут. Локальный Патриархат стал реальностью. Теперь по выходным дням, в основном до или после сбора урожая, Роман приглашал старых друзей для демонстрации достижений Патриархализации. Выглядело это примерно так. В начале гости совершали обход владений, отвоёванных кровью и потом у демократии. Сколько бы раз ты не осматривал их за год, но выпить с чистой совестью кружку доброго пива за здоровье хозяина без этой процедуры было органически невозможно, ведь любовь к славным традициям – закон Патриархального быта. Начиналось всё с конюшни и свинарника, по которым гости лазили в специальной, выданной по этому случаю одёжке, а заканчивалось – на наблюдательном посту на крыше, где был установлен телескоп и автомобильное сиденье для осмотра дали. По окончанию осмотра подворья, гостей ждал осмотр семейства. Происходило это таким образом. В большом зале часть гостей развлекаются игрой на компьютере, остальные сидят на диване и ведут неторопливую беседу. И тут Роман, как бы вспоминает, а не позвать ли нам хозяйку? Отчего же, отвечают гости, можно и позвать. «Дарья!» – зовёт Роман зычным голосом. Словно Сивка-Бурка, как из-под земли, возникает жена, так же как и хозяин, одетая в русскую одежду начала века. А ну, Дарья, говорит Роман, принеси-ка гостям кваску холодненького. Дарья улетучивается и через миг появляется с кружками кваса на подносе и раздаёт их гостям с каменным выражением лица. А приведи-ка нам, Дарьюшка, говорит хозяин, наших молодцов-сорванцов, пущай пошалят немного. Дарья пропадает и тут же появляется с ребятишками года по два-три. Вместо того чтоб шалить на потеху гостям, они начинают орать и проситься в туалет, и Дарья уволакивает их за шиворот. Славные детишки, говорят гости, хозяин с довольным видом начиняет трубку, и на этом демонстрация заканчивается. Все возвращаются к своим занятиям.

Патриархальная идиллия длилась недолго. Наступили годы реакции. Жена незаметно вступила на путь демократии, то есть, в понимании Романа, оказалась стервой. Квас гостям более разносить отказывалась, мужу почёта не оказывала. Научилась выражаться бранными словами, при помощи которых ей в короткий срок удалось рассадить демократический сорняк на бескрайнюю колосящуюся ниву Патриархата. Дети росли слишком умными, поэтому отцу в его работе и борьбе не помогали. В возрасте Ильи Муромца и Христа наш Роман Сергеевич утратил веру в Патриархальную семью, расстался с мечтами и идиллиями и стал рядовым обывателем. Правда, со странностями. Например, в перерывах между работой на ферме занялся, как в юности, рисованием картин. Но солнечных пейзажей он уже не писал. Его образы стали ортодоксальны и героически бесстрашны, как будто могли компенсировать проигранную борьбу самого художника. Лучшей масляной картиной этого цикла по праву считается «Будённый, усами закалывающий своего сына». Таким вот образом Патриархат перешёл на нелегальную квартиру Искусства – единственное место, где находят себе приют все несбывшиеся надежды неудачников-идиалистов.

На момент нашего повествования Дарья лежала в роддоме, готовясь осчастливить мир вторжением в него ещё одного Романовича. Молодцы-сорванцы по причинам разных мелких болезней гостили с пятницы у бабушки в городе. (Роман только-только вернулся от них – устроил им Новогодний праздник, уложил спать и, посетив Дарью, отправился охранять дом).

И вот Хозяин наслаждался тишиной, столь редкой для этого дома, и покоем – не менее редким. Как однажды сказал Ким, глядя на закат за Обью, – «Хорошо, когда светит солнце и не бомбят». Роман ощутил это только теперь – на два дня в доме был объявлен мораторий на детский визг и пиление Дарьи. Это был первый Новый год, который Роман Сергеевич мог со спокойной душой праздновать с друзьями по оружию.

* * *

Натаскав собаке полную будку соломы, Роман поспешил вернуться на кухню. И как раз вовремя – чайник кипел вовсю! Выключив газ, хозяин достал из шкафа новую пачку заварки, распечатал её (это была, конечно же, «Принцесса Канди» за 5.40), потом достал из стола изящную серебряную ложечку со следами засохшего паштета, скептически осмотрев её, тщательно вытер рукавом рубахи и только после этой процедуры залез ею в благоухающее лоно «Принцессы Канди». В огромный глиняный стакан, сделанный им самолично в бурные дни увлечения гончарным ремеслом, он насыпал ровно три ложечки чаю, потом задумался и загрузил ещё пять ложечек. На полированной глади стакана от руки был нацарапан знак Тельца ♉, которого раньше вроде бы тут не было. Роман, прищурившись, попробовал отскоблить его ногтём, но тщетно. «Кто бы это мог испохабить стаканчик? Кимовские штучки», – подумалось, словно сквозь дремоту. Из горячего чайника поднимался пар, обволакивая лицо причудливым танцем мгновенно меняющихся цветков. Сразу потянуло в сон.

– Зачем нам бежа-а-ть…, – тихонько напевал хозяин, наливая в стакан кипятку. За этой неторопливой манипуляцией его застал оглушительный треск из динамика «Маяка», ознаменовавший собой воскрешение радиоточки после вчерашней бури. Матерясь на весь первый этаж, Роман устремился к раковине, остудить ошпаренную руку. Фамилия изобретателя Попова доносилась из ванной вперемежку с грохотом падающих тазов, но, разумеется, она упоминалась отнюдь не в связи с курсом физики слабых токов.

После многочасовой спячки радиостанция «Маяк» орала на весь дом:

– «…под кожу человека, а ещё через 10-12 лет компьютер будет вырабатываться

железами внутренней секреции, что и послужит толчком к тотальной киборгизации человечества. Преимущества такой эволюции неоспоримы… »

Из ванной донёсся голос Романа:

– Киборгизация, бл…. Изобретатели хреновы…

Ведущий, однако, не растерялся и продолжил как ни бывало:

– «… можем ли мы с уверенностью говорить о бессмертии человечества уже сейчас? Да, можем. Компьютерная техника уже в недалёком будущем сделает миф о духовном возрождении человека реальностью. Но готовы ли наши простые граждане к такому виртуальному, я бы сказал, преобразованию? Нет, не готовы. И по какой причине? А вот об этом мы поговорим после короткой рекламы».

Роман с угрюмым видом вошёл на кухню и хотел уж было сесть послушать, но его рука, надрессированная на слово «реклама», автоматически легла на регулятор громкости и неосознанно увернула звук. Тишина нависла как-то чересчур внезапно. Хозяин подошёл к столу и минуты две смотрел на лужу воды, неторопливо стекающую со стола на пол. Этот древний символ, казалось, подтвердил его худшие опасения. Но что это были за опасения, не знал даже он сам. Какие-то упущенные возможности, предчувствие будущего – трудно сказать, что это было, просто что-то звякнуло в колокольчик в его внутренней двери, так, едва слышно, словно кто-то робкий и продрогший от непогоды, измученный долгим странствием просился переночевать. Дверь слегка приоткрылась, но за ней стояла такая страшная ночь, такая пугающая, так близко напоминающая сумерки смерти, что дрожь пронеслась по всему телу, и дверь с грохотом захлопнулась перед самым лицом испуганного пилигрима. Он понимающе усмехнулся и побрёл себе дальше, и ночь, так испугавшая хозяев, как преданный пёс, всё путалась у него под ногами.

– Киборгизация…, – пробормотал Роман, почесав бороду, а потом, словно вернувшись к реальности, вспомнил: – Э, да я же чай хотел пить!

Вскоре со стола было вытерто, чай заварен, а смертоносный «Маяк» навеки обесточен. Хозяин облегчённо вздохнул и хлебнул из горячей кружки. Где-то наверху часы пробили десять.

– Зачем нам бежа-а-ть, – тихонько напевал Роман, – за семь синих море-э-эй… Да-а, а ведь погода-то портится.

За окном и вправду творилось что-то невероятное. Только что из-за деревьев украдкой выглядывал месяц, а теперь вдруг разом стемнело и пропали даже самые яркие звёзды.

– Как бы, того гляди, метель не разыгралась, – озабоченно пробормотал хозяин, прихлёбывая из кружки. Словно в подтверждение его слов, потихоньку начал завывать ветер. Через минуту стеной повалил снег, и началась метель. Роман поднялся с табуретки и выключил свет. Теперь можно было поглядеть на разыгравшуюся бурю за окном и поразмыслить в темноте, придут гости в такую погоду или не придут.

А вверху на крыше, на самом краешке трубы сидели Ведьма и Тролль. Они любовались на своё произведение и переводили дух перед тем, как вернуться в дом. Тролль был рад как никогда: будка Шарика вместе с самим Шариком была погребена под полутораметровым слоем снега.

– Теперь-то он точно околеет, – облегчённо вздохнул Тролль. Он был весь в снегу и сосульках с ног до головы. Его чёрные смёрзшиеся пряди развевались на ветру и звенели, как детский металлофон.

* * *

Они очутились в комнате как раз в тот самый момент, когда за дверью раздались шаги, и голос Романа ещё издали провозгласил: «Иду-иду!» В каминной комнате звенел телефон.

– Проклятье, – процедил сквозь зубы Тролль и с недовольным видом стал залазить под кровать. – Не дадут отогреться спокойно!

Ведьма успела-таки швырнуть в угол метлу, а когда хозяин уже распахивал дверь, она тенью метнулась к вешалкам и обратилась чёрной шалью. Роман вбежал в комнату и схватил телефон:

– Да, алло, я слушаю! О-о-о! Сколько лет, сколько… Ну, ты как там? А-а. А чё так? У-у… О-о… Ясно. Да чё я? Вот сижу, жду их. Ну, а кого ещё?… Когда-когда? После одиннадцати только подойдут? А чё так поздно-то? Ну… ну, ладно, даже романтично, в каком-то смысле, вся ночь впереди, кстати – с наступающим тебя! Да… угу… и тебе, и Светику, всем здоровья, бодрого президентствования и… (начинает громко хохотать). Ладно! Дедом Морозом? Под стол? Нет уж, ты ведь знаешь – я слишком изнежен для этого. Кстати… да, там такой морозина!… Да какая ёлка! У себя в зале нарядили, да… а на городскую… Не, не… Дом надо сторожить, какие тут ёлки… Сижу, баню топлю, вот, котов кормлю, кроликов… Конечно! Но всё равно дома сидеть уж невмоготу, мож сбегаю за пивом, разомнусь на полчасика. Тем более, если они только после одиннадцати подойдут… Да как обычно, культурная программа: баня, концертик и всё такое… Слышь, Геш, это не ты у меня в прошлый раз сумку оставил?… Чёрная. Ну, понятно. Значит Фёдор. Он у меня чё только не терял! А ты-то чё, завтра заедешь? Ну, после, хотя бы… В выходные с «Моторного» автобус идёт, а в будни… Нет, в будни с «Октября»… в обычные по старому, с «Октября».э Кто? А-а… Да можно и послезавтра. Послезавтра тоже культурная программа… Ну, и что? Зачем, можно и к Оби… Ну, смотрите там сами. Да. Завтра – ещё лучше. Подъезжай завтра! Ничего не знаю! Завтра жратвы ещё будет полно, вина полный таз… Ладно, давай к двум… Ага… Ну, окей… Если не забуду, то… Ну, давайте там… Ага… Чао… Конец связи.

Роман положил трубку и встал с кровати. Почесал бороду и чему-то усмехнулся про себя. Сделал шаг, другой и тут ему показалось, что на полу – вода. Она была перемешана со снегом и, казалось, шла из-под кровати, на которой он только что сидел, болтая по телефону. Роман присел на корточки и, кряхтя, с недовольным видом заглянул под кровать.

– Ах, вот кто здесь! – воскликнул он и вытащил на свет мокрого, продрогшего, всего в сосульках своего любимого Чёрного Кота.

– 4 -

В половине одиннадцатого во всём посёлке отрубили свет. За окном по-прежнему плясала метель, в огромном доме стало темно и жутко. Знакомые вещи и предметы наполнились таинственным смыслом и зажили своей ночной непостижимой жизнью. Стулья заскрипели громче и жалостливей, как раненные звери, ложки и тарелки норовили звякнуть и выпасть из рук, а звук шагов, чего вроде бы и не было днём, эхом разносился в пустом доме, как в лабиринте старинного замка. С выцветших портретов давно умершие люди многозначительно хмурились и заглядывали в комнату, проверяя, на месте ли старые вещи. На улице дрожали и гудели провода, будто силились исполнить забытый боевой гимн.

Зимний карнавал был в самом разгаре. Каких только гостей тут не было! В неистовом хороводе метели можно было различить развевающиеся плащи и знамёна воинов, уносимых Валькириями под душераздирающий рокот барабанов на север. Караваны с Востока проносились, охваченные белоснежным пламенем. Мудрецы Китая поднимали кисти над невообразимо огромными мольбертами и, едва коснувшись их, рассыпались в прах, как ворох сухих листьев. Шпили соборов тянулись к земле, рассеивая по ней сокровища пиратов и испанских флотилий; застывшая вода в океанах бирюзовым лаком вздымалась ввысь в переливах жидкого льда. Вновь послышался уже знакомый тихий звук колокольчика у невидимой двери, и усталый пилигрим присел у порога с чашей для подаяния. Впустившему его в дом он за одну миску похлёбки был бы рад поведать о непостижимом мире по ту сторону Царства, о берегах Шотландии, которых никогда не было ни на одной карте, о Будущем, которое уже кануло в лету и Прошлом, час которого ещё не пробил. Но редкий хозяин отважится открыть свою дверь чужаку. Когда ночь поднимает покров Неведомого, бойницы пестрят от нарядов бессонной стражи, – все готовы и все начеку.

Роман очнулся. Надо же, так быстро задремать. Дрожащей ладонью он вытер пот со лба и зажёг свечку, чтобы не было так жутко на душе. Взгляд упал на обложку книги И. Лаврецкого о Че Геваре, которую он читал всю последнюю неделю, но сейчас она бы не спасла. Роман отложил её подальше на заваленный таблетками и пачками «Луча» подоконник. Он принялся перечитывать книжку, которую написал и вместе с Севкой смастерил Ким ещё той весной. (Единственно надёжное спасение от бездны Необъяснимого – это мелководье Интеллекта, как говаривал Ким, когда принимался что-то читать.) Книжка называлась «Сказка о Некто и Лесном Духе». Роман подцепил хлебной коркой малинового варенья из блюдца, уселся за столом поудобней и стал читать с того места, где была закладка.

      …А в летнюю пору сдружился Некто с Духом Лесным. Бывало в июле сядут на пригорок перед избёнкой и давай играть да петь. Дух Лесной в корягу дудит, а Некто голосит медвежьим басом. Тут и звери сбегаются украдкой на такое диво поглазеть.

Тёплыми летними ночами, пока Некто храпел в своей избёнке, Дух Лесной ходил-бродил аж до самого Озера и костры разжигал. Мож заблудится кто, глядь, а вот и костёр, а на нём – щи да каша. Потом Дух Лесной забирался на свою любимую высоченную Сосну-Соснищу, доставал пригоршней из головы весь мозг и развеивал его над миром.

– 4½ -

«И зачем, спрашивается, меня понесло из дому в такую погоду?» – поражался Роман, надевая фуфайку, ватные штаны, валенки и шапку-неведи… э-э ушанку. Однако для рядового жителя посёлка ответ не таил в себе парадокса: в метель, пургу и лютую стужу с дивана может согнать только мысль о заветном столике в пивбаре «Марина». Сие питейное заведение на беду стояло недалеко от романовского подворья – три минуты ходьбы через огороды, и вы на месте. У его фонаря, болтающегося под дверью от резких порывов ветра, стояла одинокая «Нива», уже прилично заметённая снегом. Вырвавшись из бушующей непогоды к источнику света, Роман сказал «Бр-р», шумно высморкался перед входом и поспешил зайти внутрь.

Тепло-о-о! Слегка ухватив за нос, его приветствовал запах мужицкого пота и копчёной рыбы – что может быть родней и слаще в такую пору! Вместо музыки из-за прилавка в дальнем углу бара доносились позывные Радио России. Накурено было изрядно. В тусклом свете доживающей последние дни лампочки просматривались четыре столика. За первым, судя по замасленным телогрейкам, сидели шоферы с местной птицефермы. Второй столик оккупировали два зекообразных коммерсанта, развлекающие трёх девиц. Коммерсанты через каждые полминуты сбрасывали со своих сотовых телефонов сообщения себе же на пэйджеры, что приводило девиц в неописуемый восторг. За третьим столиком болтали о ценах на молоко два деда, одним из которых был по традиции Михалыч, и какая-то незнакомая бабка классически бомжового вида. Как это ни парадоксально, все трое пили «Текилу», причём расплачивалась бабка. Откуда они взяли эту «Текилу», было не понятно. Хотя вернее всего, это была просто самогонка, перелитая в изящную бутылку для «куража». Эта славная троица сидела под фундаментальной репродукцией картины «Иван Царевич на Сером Волке». Репродукция в некоторых местах была изрядно подпорчена кетчупом и остатками китайской лапши – вчера Михалыч и его кум Налимов были в таких мощнейших «куражах», что не приведи Господь!

За столиком, ближним к прилавку, к своему удивлению Роман увидел Лизу Радужкину, или Радугину, Бог её знает, которая в гордом одиночестве пыталась раскусить полузасохшее пирожное и запить его стаканчиком «Пепси-колы». Маленький комментарий: Роман Сергеевич Салогуб вёл факультатив по рисованию и дизайну в местной школе, так, забавы ради, и эта самая Радужкина, или Радугина, была его ученицей. В школе, да и во всём посёлке, её звали зачастую просто Радугой, чему она не сопротивлялась, а даже наоборот… Знаете, что? Пока Роман отряхивается от снега и отколупывает сосульки с бороды, давайте-ка я быстренько расскажу вам о нашей Радуге; ей Богу, она трижды того стоит! Хотя чего это я буду рассказывать, когда можно взять сентябрьский номер «Поселковых ведомостей» да и всё о ней прочитать. Видали! Какова знаменитость! Вы поймёте, она что-то вроде подпольного вундеркинда, – в 17 лет (как раз на момент интервью) рассуждает, как будто бы прожила большую интересную жизнь. Кстати, как вы позже узнаете, жизнь её действительно была, скажем так, насыщенной. В хорошем смысле.

Корреспондент: — Лиза, страшно было читать все эти подробности о самолёте?

Радуга: – Это был даже не страх, а что-то сродни … даже не знаю, как сказать. Мне, наверное, дали время сделать что-то, что в будущем смогу сделать только я, или…я не знаю, что уж я такого могу сделать? Изобрету вакцину от всех болезней? Я в Мед-то со второго раза поступила. Сегодня вот две лекции прогуляла… Ну, в общем, в тот день я села на диван и по-настоящему поверила в Бога.

– Ты ходишь в церковь?

– Нет, просто перед сном порой читаю Евангелия. Это выносит или выбрасывает – как это назвать – точку концентрации моего вот этого – ума или сознания, что ли, из моей личности в пространство, в окружающий мир. А то, знаете, когда постоянно вращаешься вокруг своих мыслей, вокруг своего такого мирка, то вот у меня лично появляется ощущение, что я превращаюсь в пылесос! Да, в пылесос, который хочет проглотить самого себя. Понимаете, когда твоя личность всегда в центре внимания, твоего собственного внимания, окружающий мир постепенно сжимается до размеров точки, а твой собственный – разрастается, как атомный гриб. И вот внешний мир исчезает – это и есть смерть. Поэтому я читаю книги, которые вытаскивают меня из моей шкуры.

– И давно?

– Нет. С момента, когда разбился самолёт.

– Как ты узнала о катастрофе?

– По телевизору в гостинице. Сразу позвонила маме, сказала, что жива, что никуда не летела. А ведь хотела, я вообще люблю путешествовать, мечтала на Лондон посмотреть, тем более, олимпиада была позади, и здорово психанула, дура, когда у меня билет украли (Слава Богу!). Помню, тогда подумала, вот, не достойна я всего этого, в смысле – на мир посмотреть, выбраться из своего болота. А вот на тебе – наоборот всё оказалось.

– Из тех ребят ты кого-нибудь знала хорошо?

– Да. С Тянь Но Ю в одной комнате в гостинице жили, она третье место заняла. Потом Маша Ростовцева тоже, мы с ней ещё в Новосибирске на отборе познакомились, с японскими ребятами на ВДНХ ходили и на хоккей в Лужники, много было знакомых, Мацуру жалко – он первое место занял, мальчик с Хоккайдо. Он мне настоящую самурайскую стрелу подарил… Ни в жизнь на самолёте не полечу. И вообще, запретить их надо, нельзя человеку летать, пусть вон птицы летают, у них крылья.

– А на олимпиадах будешь выступать?

– На олимпиадах буду, без биологии скучно жить. Да к тому же, второе место – это не первое, есть мотивация побеждать в следующий раз. Только поеду на поезде…

…

– Если не секрет, чем сейчас обеспокоена современная молодёжь?

– Современной молодёжи нет времени сейчас беспокоиться, все в полном спокойствии трясут родителей купить им новые гаджеты, а главное – обновления, обновления, обновления! То есть в нашем классе, на пример, все сейчас удовлетворяют стремлению рынка сбагривать его продукцию. Предложение рождает спрос – вот в чём уникальность нашего времени, не спрос рождает предложение, а наоборот. Причём предложение любое. Мы берём всё, что дают. Горстка людей решает, что нам слушать, смотреть и как одеваться…А вообще, спросите меня лучше, как я сейчас провожу свободное время.

– Расскажи, как ты сейчас проводишь свободное время?

– Да как? Природу охраняю (улыбается).

– Кстати, с чего всё началось, я имею в виду твои знаменитые экологические акции.

– А-а. Это Вадик придумал, когда мы…когда мы на Озере сидели, он сказал, что вот, давайте пионеров из лагеря соберём – а рядом лагерь был – и организуем сбор мусора вокруг Озера. А там всё завалено всякой ерундой было, ужас, как там дети купались, я не знаю. Я говорю, давай.

Взрослые относились к ней, так скажем, позитивно, особенно те, кому она помогала, но всё равно как-то с опаской – хорошая, конечно, но больно уж чудная девка, так про неё говорили в Посёлке. Зато для сверстников своих Радуга была безнадёжно потерянным человеком: подумать только – ходит без телефона и не тусуется в клубе, и это в наше-то нелёгкое время! На переменах в учительской педагоги нередко вели задушевные дискуссии о причинах её альтруизма и филантропии. Говорили и о формирующем влиянии матери, которая была видной общественницей и всегда ругалась на собраниях с председателем поселкового совета, и, разумеется, упоминали о благоприятном воздействии школьной среды (когда поблизости находилась директор школы). Однако самым проницательным психологом и чтецом подростковых душ оказался уже упоминавшийся сосед Романа по переулку старик Михалыч.

– Вы думаете, чё она НЕ КАК ВСЕ ЖИВЁТ? – вопрошал пьяный до последней степени Михалыч, сидя как-то вечером в «Марине». – Девка на выданье, а замуж-то никто не берёт!

– Так она ж в школе ещё учится, Михалыч! – отвечали ему.

– И што – в школе? Когда я в школе учился, у меня трое детей уже было! И все от разных жён.... Так вот почему она не от мира сего? Вопрос, однако! А вот и ответ – РОЖЕЙ НЕ ВЫШЛА!

Конечно, в чём-то он был прав: на Радугу мало кто обращал внимания, одевалась она, как беспризорник, старалась вообще быть незаметной. Она была маленького росточка, издали её можно было вообще принять за брошенного ребёнка. Следовательно, по теории Фрейда-Михалыча вполне логично, что поток незадействованной энергии нашёл для себя иное русло. Но ведь с другой стороны, можно было бы найти занятие и попроще из того убогого списка, который предлагает не склонная к романтике социальная среда.

Однако список сей был Радугой в клочки разорван! Она была максималисткой безбожной, если так можно выразиться, впрочем, как и все подростки, с тем лишь отличием, что свои идеи о Всеобщем Счастье (как она его понимала) Радуга умудрилась в той или иной мере реализовать. Вот в чём парадокс. У неё был Дар убеждать. Из её глаз струился поток необъяснимого свойства энергии, которая каким-то неведомым науке образом подчиняла и вела за собой. Когда она – тусклый умирающий мышонок, сливающийся с такой же серой пеленой обыденности, поднимала на вас глаза, то вам хотелось для этих живых клокочущих тайной энергией глаз сделать всё, на что вы способны. Лучшее для неё сравнение – это фонарик, невзрачный предметец, умещающийся в ладони. Но стоит нажать на кнопку, и этот фонарик озарит темноту, как вспыхнувшая сверхновая звезда.