Читать книгу Высшая степень документальности - Александр Владимирович Сигаев - Страница 1

Высшая степень документальности

-1-

Искренние убеждения обманчивы, искренняя смена убеждений бессмысленна, но сами убеждения необходимы, чтобы прийти если и не к отчаянно желаемому, то хотя бы к чему-то ценному и понятному, либо не отступить если и не от преданно хранимого, то хотя бы от намерений что-нибудь, да хранить. Убеждения также не стоит настойчиво и дальновидно обдумывать и оценивать, подобно благодарственной речи, которую в ночь перед торжеством пишет его виновник. Сидит он под светом лампы за большим столом, усеянным смятыми листами бумаги, и проговаривает слова вслух, и зачёркивает одно, и пишет сверху другое, довольно улыбаясь и одобрительно качая головой, немного смущаясь предстоящих чествований и гордясь возможностью высказать благодарность. Он прочтёт готовую речь жене, и что-то непременно бросится ему в глаза, и он вновь что-то спешно исправит, и негромко произнесёт в пустой комнате каждое слово в последний раз, и, наконец, удовлетворившись, перепишет всё аккуратным почерком на чистый сияющий листок, и оставит листок на столе до утра, и ляжет спать.

И всё это было совершенно необходимо для убеждения себя и других, но будет совершенно бесполезно для убеждений в себе. Они ценны, прежде всего, своим существованием, а не своей сущностью, ведь сущность часто бывает неоднозначна, а то и вовсе спорна. Общая непререкаемая вера может довести не дальше слепого смирения, в то время как слово, данное лишь себе, сопроводит к великому спокойствию, в котором не гордятся своим румянцем на щеках, ценят красоту чужую и чаще молчат, чем отрицают. А уж невысказанная, отчасти бывшая трагичной, но образумившаяся и унявшаяся любовь может дать возможность великое спокойствие создавать и нести с собой, будто оно её долгожданный плод. По другую руку, вера общая породит грех самосозданный и искупаемый, а вера в себя приведёт к войне самоиспепеляющей и неостановимой. Кто по какую руку есть – тут уж каждый сам себе причина и голова, ведь ребёнок может кинуть камень в любую сторону, и неважно, отражается ли небо, расшитое облаками, в окне или озере. А то, что останется на безмолвие природы – осколки или смоченный брызгами воды платок, или сам камень – придётся носить при себе в кармане, да проверять, не обронил ли. И можно притвориться, что пусто в кармане, когда тот полон, и нести с собой тайну, рвущуюся на волю. А со временем, благодаря упрямству неуёмного искателя и любопытству наглого попутчика, обратиться героем трагическим или комическим, но гордым и одобрения не ищущим. В обратную сторону ложь так и оставит ни с чем, ещё и возложит гнет на мысли и заставит оборачиваться на пустые стены и вглядываться в пустые лица. Причём первым ложь раскроет неудачливый воришка, решивший поживиться в чужом кармане и ничего в нём не обнаруживший. Так что лучше уж при себе что-нибудь иметь на всякий случай. Однако предположим, женщина – высокая, стройная и кудрявая – коей нет желания противоречить, может справедливо добавить, что убеждения и не стоит придумывать, а нужно их взрастить, либо отыскать. Иначе, когда мёртвые души начнут падать, они будут падать через пустоту до самого хаоса, не имея возможности куда-нибудь упасть. Будут страдания их продолжительны и сильны, но непонятны и по всему этому ещё и скучны, и неизлечимы.

По иссушенной жарой земле бежала девочка. Она поджимала пальцы ног, чтобы сандалии не слетели, ведь останавливаться и обуваться времени не было, а босые ноги быстро изранились бы о твердую, сбитую колёсами дорогу.

– Дом с голубой крышей, – перечисляла шёпотом девочка, – дом, у которого всё время сидит и курит старик, дом с камнем у ворот, в нём ещё живёт женщина с двумя молчаливыми сыновьями, дальше будет дом наших соседей, а потом и наш.

Она оглянулась через плечо, почувствовала спиной щекотание от своих же волос, и удивилась, как мало она преодолела, и подумала, что зря надела утром сандалии, да и незачем было так далеко идти гулять, и решила, что впредь будет умнее. На широком бревне сидел старик и бросал старый, ржавый нож в землю.

– Здравствуйте, – поздоровалась девочка, не останавливаясь.

– Здравствуй, – улыбнулся старик. – Ты куда ж торопишься-то? Все уехали уже.

Девочка грустно сжала губы и посмотрела на мелькающую тень перед собой – худые руки и ноги, растрёпанные волосы – всё как у неё самой.

– Мы же с тобой быстро бежали, – с сожалением произнесла девочка. – Ты даже немного быстрее. А вот я немного задержалась. Но цветы были такие необычные, а срывать их было так жалко. И, кажется, я уже забыла, где они росли. Эх, надеюсь получится найти их.

Девочка забежала во двор, увидела, что машины под навесом нет, и бросилась в дом.

– Бабушка! Бабушка!

– Куда обутая! – Вышла навстречу бабушка, держа охапку разноцветных полотенец.

– Мы играли, а соседи мимо шли, – подпрыгивала и махала руками девочка, – и всё рассказали. И я побежала со всех ног, но сандалии чуть не слетели, и я не успела.

Девочка показала пальцем на пыльные ноги.

– Ба, – засмеялась бабушка, садясь на крыльцо, – примчалась, руками машет, слова сказать не даёт, глаза чёрные, блестят, волосы чёрные – итальянка, не иначе.

– Я просто хотела успеть, – приглаживая взъерошенные пряди и усаживаясь рядом, ответила девочка.

– Так бы ты с ними напросилась, а так мне поможешь, – бабушка протянула стопку полотенец девочке. – На свадьбе твоих родителей им подарили полотенце, на которое нужно первенца положить. Ты сама в городе родилась, и про полотенце никто не вспомнил тогда. И если ты не против, то мы его сейчас и достанем.

– Я не против, – замотала головой девочка. – Я бы всё равно ничего не запомнила, а так сама посмотрю. А какое искать?

– Белое, с красной вышивкой по краям.

– Бабушка, а ничего, что я теперь не самой младшей буду?

– Лучше стать не самой младшей в детстве – научишься заботиться о других.

Они сидели в тени, и разговаривали, и слышали, как под крыльцом возится старый лохматый пёс, спрятавшийся от жары.

Будучи убеждённым по вечерам в своей любви спать на левом боку, Нуллус никогда не задумывался о том, что день за днём он просыпается лицом к стене, будь вокруг хоть свет небесный, хоть тьма кромешная, беспросветная и пугающая, хоть полумрак, безграничный и дающий выбор. Это был уже третий город за год, и Бог знает какой день за жизнь. Города были с мостами и без, протянувшиеся вдоль побережья и хаотично раскинувшиеся по степи, в некоторых был аэропорт, в других же могли рассказать, как до аэропорта добраться. Одни были чисты и ухожены, другие были покрыты толстым слоем пыли, подобно неодинаково любимым книгам на полке. Каждый город имел свою славу, которую непременно оправдывал, и оставлял на будущее ассоциации со своим названием. Дни же запоминались куда хуже и казались куда однообразнее. В них Нуллус, как правило, просыпался в одиночестве, а если и делил с ним кто первые утренние впечатления о новом дне, то среди них пока ещё не было никого, с кем можно было делиться молча. Сейчас пробуждение было стремительным, хотя вокруг не было слышно ничего, кроме привычного шума воды в старых некрашеных трубах в углу и стука каблуков за окном, скорее мешающего уснуть, чем помогающего проснуться.

Одурманенный монотонностью человек в кровати никуда не спешил, его никто не ждал, и, в общем-то, ему некуда было просыпаться. Сон пришёл сам собой прошлым вечером и соблазнил своей тишиной и быстротечностью. Нуллус уже почти открыл глаза, но отчего-то решил повременить с действием, как правило, неизбежным и инстинктивным, дающим познание, чувства и освобождающим от страха неопределённости и ужаса забвения, и так похожим на привычку, не замечаемую за самим собой, но заметную окружающим. Если они, конечно, есть.

Возможно, Нуллус боялся, что никакого освобождения не произойдёт, ведь иного излечения от темноты внутри, кроме света вокруг, он не знал, либо не умел применять. Он потянулся вперёд, коснулся длинными, но не слишком тонкими пальцами стены и тотчас ощутил её прямо у своего лица и как ему от этого тесно. Он протянул руку назад и нащупал край кровати, и повернулся на спину, и голова закружилась. Он представил себе неподвижный камень, со дня сотворения мира обдуваемый ветром и омываемый дождём и, возможно, бывший когда-то частью скалы, столь высокой, что немногие птицы могли свить гнездо на ней или даже просто сесть на её вершину, ища отдыха крыльям и наслаждения глазам после очередного преодолённого вслепую облака. И из-за высоты своей места скале было вдоволь, ведь не было ей в небе равных. Но небо – самое отстранённое дитя стихии – любило покой и любило себя, а потому не позволило людям смотреть в небо, чтобы увидеть камень, и разрушило скалу. И предстал камень Нуллусу, но темнота в голове принялась кружиться и переворачиваться ещё сильнее, и воображение тут же смело этого величественного неподвижного сына земли бурным, отбивающимся от дна потоком воды, и головокружение перестало быть заметным, хотя и не ослабилось. Веки дёрнулись было вверх, и пришлось прижать их рукой.

– Спокойно, – давал себе наставления Нуллус. – Ни к чему сопротивляться. До следующей возможности придётся ждать сутки.

Ладонь была влажной, и Нуллус почувствовал, что изрядно взмок за ночь. Лето уже встречало свою старость, но, волею природы, оставалось свежим и желанным, как и в своей юности. Возможно, его поддерживали многочисленные озёра, окружавшие небольшой город, в котором проснулся Нуллус, или нескончаемые пряди зелени на деревьях, а кто-то заметит, что сами люди, простодушные и жизнерадостные, не дают теплу наскучить и одряхлеть. Каждый житель верил, что тепло продержится ещё неделю, или хотя бы дня три, и пока что их вера подкреплялась облачением прошлых желаний в действительность.

Даже не открывая глаз, Нуллус понял, что вокруг уже светло. Это принесло ему некоторое облегчение, ведь вечером он боялся, что не сможет уснуть и встретит долгожданный рассвет разбитым и уставшим, и ничем ему не приглянется, и даров его не получит. Значит придётся ждать нового, о котором ничего не слышно и который никто ещё не встречал, и рассказать ни благого, ни постыдного о нём не может. Никто не скажет, что проходил рядом, но занят был своими мыслями и оттого глаз не поднял, или проезжал мимо и видел его в окно, но разглядеть не успел, но на первый взгляд вроде и ничего примечательного. А вот сегодняшний рассвет уже отсидел за столом с цветастой скатертью и узорчатым чайником, был угощён всем, что нашлось в доме, и расспрошен о том, откуда пришёл, что видел, да куда дальше собирается.

Нуллус вытянулся, упёрся руками в стол, приподнялся на локте, нащупал чашку с остатками холодного чая, сделал несколько глотков и лёг обратно. Чай за ночь стал горьким, отчего Нуллус несколько раз кашлянул.

– Вот это чай. Он и так поганый, и со временем лучше не стал, – поморщился Нуллус, укутываясь в одеяло. – Нужно было избавиться от него ещё вчера. Я ведь торопился лечь спать, так как на ужин ничего не было. Теперь ничего нет на завтрак.

Свет пробивается сквозь шторы и разлетается по комнате. Почему-то он не остаётся навсегда. Сам по себе он есть величайшая иллюзия обладания чем-либо, которая питается иллюзиями поменьше, рождает иллюзии другие, но, в целом, всё же вносит некоторую ясность в происходящее вокруг. Он позволяет находить и сравнивать, зажмуриваться и приглядываться, видеть немного больше или немного меньше, чем есть на самом деле, оставляя ошибки и промахи исключительно на совести смотрящего. Попробуйте обвинить скрип двери в том, что приняли его за писк мыши. Вместе со светом врывался ветер, и шелест вокруг заставлял думать, будто многие уже не спят и заняты делами.

– Я оставил окно открытым? – Спросил сам себя Нуллус. – Наверное, открыл ночью. Вроде бы я поднимался в темноте. Или это было вчера? Да нет, точно сегодня. Я посмотрел на улицу – нигде не было ни огонька, но луна висела низко и светила ярко, и кругом были разложены грязно-оранжевые фигуры, словно вырезанные из бумаги, разделённые между собой сине-чёрными тенями. И смотришь на эту тень, а внутри неё что-то есть. Будто если её разломить, то из неё что-то просыплется, подхватится ветром и разлетится вокруг.

Утреннего воздуха хватит на всех, это самого утра будет мало. Женщины расчесывают волосы, заплетают косы, подвязывают локоны. Красные шёлковые ленты, извиваясь, опускают до лопаток, на которых ещё остаются капли воды. Пальцы быстро и умело перебирают пряди и туго их стягивают. Ветер не должен ничего нарушить. Пускай раздувает платье и прижимает его к коленям, но волосы ему не достанутся. Раздаются первые шаги за день, люди идут к земле, на которой можно крепко встать на ноги, и крыше над головой, под которой приятно согнуть спину.

– Не разбуди детей, – шепчут женщины шумным мужьям. – Им ещё рано подниматься.

Солнце проделает совсем небольшой путь, и уже начнут выбирать новые имена и будут тщетно пытаться не забыть старые. Нет, это слишком мальчишеское, всё детство пробегает в штанах, да с короткой стрижкой, а ведь глаза у неё совсем девчачьи. А вот это приносит несчастья в роду, уж неясно теперь кто и когда его проклял и по какой причине, но своих детей оно не даёт. А вот это подходит. Она улыбается. Ей нравится. Мы будет звать тебя Катерина.

– Должно быть, ещё очень рано, – зевнул Нуллус. – Так тихо на улице и прохладно в комнате. Эх, было бы мне сейчас куда спешить и куда идти.

В последние годы Нуллус жалел, что у него нет дома, в который он мог бы вернуться. Непутёвые родители не дожили даже до тридцатилетия сына, а предыдущие поколения то ли от презрения к ветхости, то ли от стремления к общности не задерживались подолгу на одном месте, не подарив потомкам ни дома, ни традиций, ни возможности ценить величие прошлого, гордиться его творцами или хотя бы знать это самое прошлое. Только сама жизнь осталась наследием потомкам – наследием бесценным, если, конечно, люди в любом случае не рождаются в строгой очереди, независимо от живущих.

«Я топчу чужую землю, – размышлял Нуллус. – Она меня приняла, но она не моя. А я бы хотел ощущать историю самого себя, а не просто знать историю людей вокруг, которая применима лишь ко всем разом, но чужда каждому в отдельности. Наверное, это ощущение делает ответственным и великодушным… или надменным и высокомерным с той же вероятностью».

Нуллус немного приподнялся и почувствовал, как одеяло сползает на пол, и схватил его рукой, не желая расставаться с ночной теплотой сна. Он несколько раз крепко зажмурился, так и не открывая глаз, и глубоко вдохнул. Свежий воздух ободрил и внёс ясность в мысли.

«А может, ну их, эти разъезды? – Подумал Нуллус. – Поехать, что ли, в Большой город? Наверняка Итальянка всё ещё живёт там. Она, как-никак, мне старшая сестра, а с тех пор, как мы встречались в последний раз, прошло не то, что время, а прошли уже годы. У неё родилось двое мальчиков, а я их даже не видел, только получал от одного из них открытку. Не помню, от кого именно. И ведь он сам её сделал и сам подписал. А я даже не прочитал. Он вырезал цветную картинку из журнала и приклеил её на лицевую сторону. Правда, город и впрямь большой, а кроме сестры я там никого и не знаю. Да я и здесь никого не знаю. Ох, что-то голова начинает болеть. Надеюсь, перестанет, когда открою глаза. Многим ли приходила мысль бодрствовать с закрытыми глазами?».

Цвета ожили, и Нуллус, щурясь, оглядел комнату. Однотонные тёмно-синие стены, словно из вышаркавшегося бархата, не стали быть в полоску, а над головой не появился расписной свод. Нуллус улыбнулся, слегка поджав нижнюю губу, вздохнул, успев порадоваться ещё прохладному воздуху с ночи, и опёрся руками на согнутые колени. Тут же колено, развалившееся, несмотря на далеко не старый возраст, заныло, заставив Нуллуса сесть на кровати и поставить ноги на пол. Нуллус подумал, что через несколько лет неизбежно начнёт хромать, и загрустил было, но затем решил, что чему быть, того не миновать, и пока имеет смысл об плохом не думать, и спустился на пол, закутавшись в одеяло. Он посмотрел в окно через щель между шторами и увидел небо, голубое и чистое, и наливающееся цветом постепенно, от горизонта до самой своей вершины. Оно привлекало своей чистотой и гладкостью и казалось единственным идеальным, что можно увидеть из окна, сидя на полу у кровати.

«Ничего лучше я больше не увижу, – подумал Нуллус и вновь закрыл глаза. – Я должен отработать ещё неделю и можно уезжать. Только перед отъездом неплохо бы всё-таки отыскать ту открытку. Буду знать, как зовут хоть одного из племянников. Нужно позвонить Итальянке. И хорошо бы сегодня было ясно».

Мысли Нуллуса начали сталкиваться и разлетаться, и если бы спустя час ангелы небесные в поисках дочерей человеческих по ошибке попали бы в эту комнату, они бы увидели сидящего на полу человека со спящим лицом, ещё слишком живого, чтобы по пути забирать и его.

-2-

Нуллус вошёл в обклеенный объявлениями подъезд, постучал в приоткрытую дверь на первом этаже и тут же распахнул её. Он стерпел строгий взгляд и протянул связку ключей, которые через мгновение звякнули о дно деревянного ящика стола.

– Мне нужно проверять в каком виде вы там всё оставили? – Недовольно спросила женщина с тонкой шеей и костлявыми пальцами.

– Дело ваше, – пожал плечами Нуллус, – я не тороплюсь.

– Окно за собой закрыли?

– Закрыл.

Женщина задумалась, борясь с нежеланием вставать, и сухо произнесла:

– Всего доброго. Будем рады видеть вас снова.

Нуллус кивнул в ответ и вышел на улицу через деревянную дверь с потрескавшейся зелёной краской.

Вокруг было безлюдно, только пожилой дворник согнувшись усердно мёл улицу. Нуллус сел на скамью и задумался. Большой город находился недалеко и был едва ли не виден с местной водонапорной башни, так что добраться до него сложности не представляло. Итальянка же с готовностью пообещала подыскать жильё.

– Она будет мне рада, – улыбнувшись, прошептал Нуллус.

Он оглядел покидаемое место и подумал, что будет по нему если и не скучать, то вспоминать с теплотой, и этого было достаточно. Дворник тем временем дошёл до скамьи и остановился, опёршись на метлу.

– Можно с вами присесть, – спросил он.

– Конечно, – ответил Нуллус и подвинулся на край.

– Да не переживай, – опускаясь на скамью, проговорил дворник, – мне места хватит.

Он закурил и спросил:

– Как тебе здесь живётся? Ты вроде уже месяцев пять-шесть как приехал, успел освоиться?

– Я и сам не помню, когда приехал, – усмехнулся Нуллус. – Освоиться-то освоился, но только сегодня уезжаю заново осваиваться.

– И куда же?

– В Большой город.

– Мог бы и не спрашивать. Все туда едут, только чего ищут не понимаю. Нашёл бы тут жену, да и старели бы вместе. Я вот тут отучился, своё отработал, теперь улицы мету, чтобы не заскучать.

– У меня в городе сестра живёт, хочется видеть её чаще, чем раз в несколько лет. У неё есть два сына, а я даже не уверен кого из мальчишек как зовут.

– Тогда и впрямь надо ехать, семья всё-таки. Да и Большом городе не затеряешься, там никто и не поймёт, что завтракал сегодня ты ещё не у них.

– Думаете?

– Точно знаю. Это у нас большие гости редкость, и даже гостей тихих и скромных видно сразу. Вот они могут совершенно не выделяться своей яркой одеждой, самоуверенной походкой или презабавной речью, и могут даже не останавливаться изумлённо возле каждого ухоженного двухэтажного старинного здания, но они смотрят по сторонам, чем мы, местные жители, не занимаемся. Уж поверь, редкий старожил примется озираться по сторонам с интересом или опаской, с восхищением или скукой. Скорее просто направится в нужную сторону к нужному времени, не желая разглядывать потрескавшийся фасад или наклонившееся дерево. Да и к тому же, добавит он, эту развалину давно уже пора снести, а дерево срубить, пока они не упали сами, да не зашибли прохожих. Непонятны нам заезжие. Конечно, мы рады и даже горды, что кто-то намеренно посетил наши улицы, с другой стороны, что на этих улицах смотреть-то? Есть церковь и аптека, богатые дома и скромные, есть даже вокзал, окрашенный в светло-розовый цвет, но всё это бывает и в других городах, да и места в тех городах побольше. Так отчего же кому-то вздумалось здесь прогуливаться? Верно, приехали навестить родственников, ответят жители на одной стороне улицы. А может заблудились – есть город с таким же названием, наверняка им туда надо было, поддержат на другой стороне улицы. Хотя, если бы никто к нам не приезжал, у нас было бы куда меньше тем для разговоров.

Дворник посмотрел вдаль и покачал головой.

– Жена с внуком идёт. Приходят – мешают тут, – недовольно проворчал он и, не попрощавшись, направился к неуклюже бегущему навстречу ребёнку.

Нуллус подумал, что ему тоже пора и поднялся. Он шёл неспешно и только сейчас обратил внимание, что город практически исчез за деревьями. Они росли везде, возле каждого дома, на каждом углу и закрывали собой всё построенное человеком и предвещали скорую заброшенность. Нуллус обогнул фонтан с разноцветной мозаикой на дне, пересёк несколько весьма нешироких улиц, пропустил опаздывающих на поезд и потому бегущих по привокзальной площади людей и вошел в широкие двери.

Здание вокзала было едва ли не самым большим в городе, но отнюдь не самым населённым, если так можно сказать про подобное место. Отсюда немногие уезжали, и ещё меньше у них было встречных, и чаще всего этот вокзал просто проезжали мимо. Внутри люди располагались как можно дальше друг от друга по одному, по двое и более и читали книги, разворачивали предусмотрительно взятую с собой пищу, спали или просто глазели по сторонам. Некоторые прислушивались к происходящему у кассы и нахмуривались, либо одобрительно кивали, оценивая услышанное. Одни пассажиры и провожающие однажды поменяются местами и встретятся нескоро, и безудержно грустят от этого, другие же не встретятся никогда, и совершенно этому рады.

– Ждем вас ровно через год, но ни днём позже, – громко проговорила женщина пожилым супругам, державшимся за руки, и засмеялась так, что сразу стало ясно, что она не шутит.

Все трое обнялись и непременно расстались, а муж повернулся к жене и возмущённо развел руками.

– Ни днём позже. Ты её слышала? Что, нельзя подождать на день дольше? А нельзя вообще не ждать? Когда приедем, тогда и примете.

– Не переживай так, – спокойно ответила жена. – Я поставлю на стол календарь, чтобы не забыть.

Нуллус купил билет до Большого города на ближайший поезд, отправляющийся почти в полдень, сложил билет пополам и сунул его в карман. В здании вокзала было прохладно, что казалось весьма уместным в жару, но холод был каменным и неприятным, и Нуллус вышел на перрон. Там было спокойно, лишь несколько торговцев сидели в тени, обмахиваясь шляпами и газетами, да некий мужчина прогуливался поодаль. За вокзалом домов не строили, а потому величественный простор остался нетронутым и необъятным, предвещая долгий путь. Собственно, путей было всего два, и по другую их сторону сидел пожилой рабочий, покачивающий ногой от скуки или задумчивости. Он смотрел на вокзальные часы, на наручные, закуривал и ждал, время от времени прикрикивая на детей, если те имели неосторожность бегать поблизости. Потом брал газету, оглядывал её со всех сторон и вспоминал, что уже всю её прочёл. Он вновь бросал взгляд на часы и понимал, что не успевает купить новую до прибытия поезда, и принимался молча смотреть куда-то вдаль.

– Дружище, – раздался сиплый неприятный голос.

Нуллус повернулся и увидел мужчину, пару минут назад ходившего в другом конце перрона. Мужчина был грязен, загорел, не имел многих зубов и, судя по всему, был никем иным, как простым пьяницей. Незнакомец пытался придать лицу дружелюбное выражение, но получалось скорее ехидство. Нуллус обратил внимание, что одежда у пьяницы – синяя клетчатая рубашка, да тёмные брюки – была целая и, как будто, не старая, но вся заляпанная.

– Чего тебе? – Спросил Нуллус.

– Дружище, – вновь проговорил пьяница, – помоги до дома доехать.

– А где же дом?

– Да тут, – махнул в сторону рукой пьяница, – совсем недалеко.

– Раз недалеко, то и пешком дойдёшь, – ответил Нуллус.

– Ты же вроде и сам не местный, должен понимать, как тяжело бывает до дома добраться, хоть он и близко, – не отставал пьяница.

– Тяжело добраться, если не знаешь, где он, – сухо проговорил Нуллус, – а сам путь домой в радость должен быть, хоть пешком, хоть на лошади.

Пьяница разочарованно хмыкнул и удалился. Нуллус сплюнул на перрон и отвернулся. Ему был противен этот человек, и он испытал облегчение, услышав удаляющиеся шаги. На перроне стали скапливаться люди в нетерпеливом ожидании поезда. Торговцы аккуратно доставали свои товары: расписные игрушки, открытки и сушёную рыбу. Раздался сигнал, и поезд почтенно въехал на станцию, разгоняя пыль вокруг. Сначала вышли прибывшие, а за ними – просто желающие вдохнуть свежего воздуха. Поезд простоял недолго и совершенно бесстрастно покинул очередной городишко, и вновь пришла тишина.

Нуллус посмотрел удаляющемуся составу вслед и увидел тень от небольшой будки, стоящей в конце перрона, и увидел позади тень другую, и не смог вспомнить, была ли она раньше. Нуллус направился к ней, словно бесцельно прогуливаясь, прошёл мимо и бросил незаинтересованный взгляд на сидящего там человека. Человек был маленький, со взъерошенными волосами, сжатыми губами, серьёзным взглядом и грустно вздыхал.

– Ты чего тут сидишь, – спросил Нуллус.

– Просто сижу, – ответил мальчишка, взглянув на Нуллуса.

– Случилось что-то? Чего глаза красные?

– Да вот, как раз ничего и не случилось, – задумчиво сказал мальчишка. – Так, пыли в лицо надуло.

– Может помочь чем?

– Нет, просто никто не приехал.

– А кто должен был?

– Мама. Ну, то есть она вроде и не должна была. Просто я утром проснулся, и показалось, что сегодня обязательно приедет.

– Давно уехала?

– Давно, – махнул рукой мальчишка. – Уж года два как. Да ничего, я по ней не скучаю, просто спросить хотел кое-что.

– А больше не у кого спросить?

– Спрашивал.

– И что?

– Отвечают, но не верю я им. Не могла она просто уехать. А если и могла, тогда чего ж нас не взяла, чего ж не разбудила?

– Может она и сама не знает.

– Может, всё может быть. Но спросить всё равно хочется.

– Она точно уехала?

– А как же, – усмехнулся мальчишка. – Вечером была, а утром уже нет. Куда же ей было деться? Я ночью слышал, и как машина приезжала, от нас ведь до вокзала далеко, и как всхлипывали все, когда прощались. Только я это всё потом вспомнил, а сначала за сон принял. Теперь мама присылает письма, но редко – отец их раз в месяц приносит, не чаще. Сам он их не читает, говорит, они мне адресованы. Но ничего, вот вырасту тоже уеду. Сейчас пока мне и здесь хорошо, но это потому, что я занят всё время, сегодня вот плот строить будем. А как вырасту, тут и делать нечего будет.

Мальчишка вдруг резко ободрился, очевидно, вспомнив о некоем важном и приятном деле, отбил ногами причудливый ритм, вскочил и быстро зашагал к вокзалу, обошёл его и направился в город, мелькая своей выцветшей голубой футболкой между деревьями. А Нуллус усмехнулся и сел на место мальчишки, и видел исчезающие и появляющиеся поезда, и слышал суету позади себя. Он грустил от услышанной истории, но правды наверняка не знал и догадываться о ней не хотел. И грусть от несуществующего прошла, и пришла радость от неосязаемого. И он радовался моменту, в котором не нужно было искать крышу от дождя, стену от ветра и слова, чтобы свою радость выразить.

-3-

Нуллус увидел первые здания, лишь когда поезд уже начал сбавлять ход. Дети, сидевшие по разные стороны вагона, принялись призывно махать друг другу, уверяя, что из их окна вид куда лучше. И они одинаково сильно восхищались и громадностью города, и мелочами, запрятанными в нём, и перебегали с одной половины на другую, и мотали головами, стараясь ничего не пропустить и, очевидно, ничего не запомнить. И будь это середина пути, взрослые непременно попросили бы детей успокоиться, но сейчас каждый думал о своём и никакой шум не отвлекал.

– Вот и добрались, – произнесла сидящая напротив полная женщина. Она никому так и не представилась, но множество раз упомянула, что едет к дочери, недавно вышедшей замуж за человека, в общем-то, неплохого, хотя и со слегка оттопыренными ушами, которые, без сомнения передадутся девочке, и не самым мужественным подбородком, который уж наверняка унаследует мальчик.

– Вы здесь уже бывали? – Раздалось где-то за спиной.

– О да, множество раз! Здесь прекрасная набережная, – ответил женский голос, и тут же мнения, как о красивых, так и менее достойных внимания местах последовали в несчётном количестве. И неизвестно, что было бы более странно – если бы такие мнения не были бы высказаны, или они не противоречили бы зачастую друг другу.

Нуллус прильнул к окну. Город выстраивался словно матрёшка – за горой показался мост, мост пересёк реку и упёрся в первый дом. Состав проехал ещё немного и первый дом словно подвинулся, представляя взору прибывших второй и третий дома, после чего подсчёт возведённых за множество десятилетий строений потерял смысл. Город растянулся на километры и километры во все стороны, словно высыпавшись из горы, и будто убегая от её тени, которая довольствовалась старинными постройками начала века. Тень падала почти ровно до реки, но всё же не доставала, и вода нагревалась и блестела под солнцем. Проплывали суда, разных размеров и цветов. Одни обгоняли другие, некоторые прибивались к берегу, а какие-то, казалось, просто уносило течением вдаль. Издалека не было видно ни богатства, ни бедности. Не чувствовалось страха и не проглядывались ни заносчивость, ни лукавство. Строго говоря, не было видно и ничего хорошего: гостеприимство, учтивость и доброжелательность были лишь в надеждах смотрящих, но надеждах, в общем, разумных и непустых.

Заскрипели колёса. Нетерпеливые пассажиры дружно поднялись и вышли в проход, воодушевлённо обсуждая проделанный путь, планы на ближайшие два часа, а также то, найдут ли их на перроне встречающие дети, родители, дядья, сёстры с собаками или университетские друзья, коих мало кто готов был узнать, и коими мало кто надеялся быть узнанным. Поезд остановился и пассажиры, так же дружно схватившись, кто за спинки кресел, кто за первые попавшиеся рукава, последовали к выходу. В углу опустевшего кресла перед собой Нуллус увидел забытые спешащей попутчицей очки в тонкой красной оправе, однако, не стал их брать, а просто переложил на видное место, после чего поднялся и встал в проходе вслед за остальными.

Как-то в детстве, Нуллус, чтобы показать ловкость и смелость товарищам, украл, считая, что просто взял их без спросу, круглые карманные часы, которые до этого видел только в фильмах. Несколько дней он планировал время, когда лучше пойти в магазин и никак не мог решить, пойти ему утром, когда почти никого нет, и продавец занимается своими делами, но есть опасность оказаться слишком заметным в безлюдном помещении, либо вечером, когда продавца отвлекают покупатели, но есть опасность быть замеченным кем-то из окружающих. Нуллус представлял, как будет дружелюбно здороваться на входе и спокойно дыша прощаться на выходе. Он даже предусмотрительно подготовил ответы на вопросы, казавшиеся ему наиболее коварными, вроде: