Читать книгу Вкус детства - Александр Власович Головко - Страница 1
ОглавлениеГлава I
Конфета
Первое, что я вижу из раннего детства, это свою улицу в посёлке, пролегающую вдоль реки Самары. Одноэтажные домики с палисадниками у фасадов, пыльная дорога летом и привычная грязь с лужами в непогоду.
Когда произошёл этот эпизод, я точно не помню, что-то ближе к осени, а мне было от роду года четыре, но врезался он в сознание на всю жизнь, так потрясший всё моё детское существо.
В погожий денёк я гулял на улице рядом с калиткой, мама белила в палисаднике фасад дома, смотрящий на дорогу одним окошечком, которое поблёскивало на солнце радужными зайчиками.
Я видел, как мама ловко управляется с побелкой и мне захотелось, чтобы она мне доверила щётку. Мама нехотя отвечала, что мне этим ещё рано заниматься, а я продолжал своё. Рассердившись, она сказала, чтобы я занялся чем-нибудь другим, а не то загонит меня домой.
Насупившись, стоял я, не зная, чем заняться.
Напротив нашего дома скрипнула дверь высокого забора, появился соседский мальчишка, старше меня года на два, вышедший на улицу от безделья и стал слоняться у своего двора. Заметил меня, махнул рукой, подзывая.
Обрадованный, что хоть кто-то обратил на меня внимание, я подбежал к соседу, он заговорщицки предложил мне: «Хочешь конфету?»
В послевоенное время моего детства, да ещё в селе, мы не были избалованы лакомствами, не помню, ел ли я конфеты до этого вообще…
Он сбегал домой и, выйдя за ворота, вручил мне на зеленоватой палочке нечто красивое и красное, изогнутое и утончённое на конце, сказав, что это конфета и её надо откусить и пожевать, будет очень сладко и приятно. Не ожидавший подвоха, просто ещё веривший всему, что говорят, я так и сделал. Чуть разжевав то, что откусил, я тут же ощутил усиливающееся жжение во рту.
Потекли слёзы, во рту стало полыхать адским огнём. От боли заревел во весь голос. Соседа это почему-то развеселило, он расхохотался, показывая на меня пальцем, одновременно приплясывая и приговаривая: «Обманули дурака на четыре кулака…»
Через минуту рядом оказалась мама, увидев откусанный стручок перца, который я принял за конфету и продолжал держать в руке, вырвала и отбросила в сторону.
Отнесла меня домой. Стала промывать водой горящий нестерпимо рот. Я сопротивлялся, кричал, не понимая, что происходит, потому что жжение разгоралось всё сильней…
Так я получил свой первый урок коварства в жизни.
Крещение
Ещё из того раннего периода в памяти запечатлелась пара других важных для меня событий. Вот одно из них.
Было это лет в пять-шесть. Ехали мы на телеге всей семьёй по оренбургской степи – степи моего детства. Пейзаж довольно однообразен: ранней весной и в начале лета в нашей области всё цветёт и благоухает. Но к июлю неистовое солнце на открытом пространстве выжигает траву до обугленного состояния. Особенно это наглядно в местах по-над железной дорогой, когда едешь на поезде Оренбург- Куйбышев (теперь –
Самара).
Рядом пролегает асфальтовая трасса, появившаяся здесь гораздо позже.
Не знаю почему, но правду говорят, что родная земля тянет к себе неодолимой силой. Без всякого преувеличения скажу, когда приезжаю на родину, словно крылья вырастают, и хочется кричать от переполняющего внутри необъяснимого восторга. Так было и в последнее моё посещение в двухтысячном году…
Итак, мы трясёмся по наезженной колее из красноватой суглинистой почвы. Путь наш лежит в село Платовка, что на расстоянии дневного пути от нашего посёлка, если добираться на телеге. Мы выехали очень рано, а прибыли на место к вечеру. На всю округу в то время была дна церковь, и она находилась в этом селе.
Отец вроде был верующим, но я не замечал, чтобы он хоть раз перекрестился.
Мамины вечерние молитвы мне помнятся. Образ коптящей лампадки и истовые мамины поклоны в переднем углу нашего дома (это когда мы жили уже на Дальнем Востоке, а я тогда был повзрослее).
По настоянию мамы отец, наконец, согласился на такое трудное по тем временам путешествие с двумя малыми детьми по летней жаре.
И вот мы трясёмся по разбитой просёлочной дороге.
Помню, как я смотрел на степь: небо без единого облачка, сливающееся в дымке на горизонте. Где-то в зените пели жаворонки, вокруг порхали бабочки и стрекозы. Спрыгивая с телеги, я ловил кузнечиков и гонялся за крылатыми созданиями.
Из того раннего детства что-то припоминается, а что-то теперь приходится домысливать, потому что невозможно восстановить в памяти события более чем полувековой давности.
Помню момент прибытия в село, где была церковь и отца, мечущегося в поисках ночлега, поскольку уже темнело. Обряд крещения проводится обычно с утра, поэтому вчетвером: отец с матерью и я с братишкой, мы разместились в каком-то большом сарае. В нём находилось уже много людей, они лежали вповалку на земле: кто на соломе, кто на привезённых подстилках. Все эти люди приехали по своим нуждам: кто крестить, кто на исповедь, наверно, приурочив эти и другие события, скорее всего, к церковному празднику. Наверно, это была Пасха…
Отец постелил прямо на земляной пол сено на свободном местечке. Лёжа на душистой сухой траве, я видел в распахнутые ворота яркое звёздное небо, ощущал запах остывающего знойного дня…
На этом воспоминания тают. Как крестили, как возвращались, всё это кануло в небытие…
Рождество
В то же годы запомнилось, как мы ходили с ребятами нашей улицы по домам славить на Рождество. Под предводительством старших гурьбой перебегали от двора ко двору. Смутно помню, как переживал за то, что не знаю слов рождественской песни. Мне кто-то сказал, что это не столь важно, главное, чтобы я старался подпевать, открывая рот и делая вид, что пою.
Стучимся в очередной дом. Везде нас пускали на порог радушные хозяева. Ребята постарше сходу бодро затягивали: «Рождество Твоя, Христе Боже наш…», малышня и я в том числе, топтались в общей толпе и подтягивали за старшими. Не смотря на разношерстность исполнения, хозяева каждого одаривали, чем могли.
После посещения нескольких дворов пение стало уверенней, и гостинцы посыпались обильнее в наши карманы.
Какие тогда были гостинцы, я плохо помню, кажется, это были кусочки колотого сахара, иной раз нам давали пирожки с мясом или капустой, а то − деревенскую краюху хлеба, мелкие монеты, очень редко конфеты.
Всё равно, радости и счастья от этого было не меньше, чем у нынешней детворы, которую теперь задаривают дорогущими современными подарками. Это было для всех настоящим праздником.
На нашей улице жила моя крёстная мать, очень хорошая женщина, но не помню её имя…
То, что она хорошая, я понял гораздо позже, когда с отцом вернулись с Дальнего востока после смерти мамы и мы встретились случайно на улице у магазина.
Эта добрая тётя позвала к себе, но я почему-то упорно не шёл, всё откладывал, стеснялся.
После детского дома я встретил её снова у киоска с пивом. Мы с отцом возвращались откуда-то домой. Он захотел пива и предложил мне, шестнадцатилетнему, работающему парню выпить по кружечке. Я не любил пиво и отказался. Он удивился этому, как можно не любить пиво? Я пояснил, что на мой вкус оно горчит, глупый был. Лимонад – другое дело!
Кстати, какие в то время было пиво и лимонад – нынешние им в подмётки не годятся. Настоящий фруктовый сироп с шипучкой, и все это за три копейки – стакан. Такое достижение прогресса – автомат с газировкой в те времена казался нам чудом.
И всё это не повторится никогда…
Отец наслаждался холодным хмельным напитком в жаркий летний вечер, я – сладким лимонадом. В этот момент мимо проходила крёстная, она узнала меня и радостно поприветствовав, обратилась к отцу:
– Никак мой крестник, Влас Николаевич? Как вымахал! Возмужал! На тебя, похож, ну копия! Младший-то, Славик, на маму больше…
Повернувшись ко мне, внимательно разглядывая, посочувствовала:
– Лена, твоя мама, ушла так рано…
Снова стала звать к себе. Я пообещал, но так и не сходил, думая, что ещё успею…
Потом, когда я уехал навсегда, чувство вины долго преследовало меня за малодушие.
Теперь понимаю, что останавливало тогда меня. Просто нас воспитывали тогда в духе атеизма в советской школе, я боялся, не понимал значение крёстной матери, были какие-то предубеждения.
Но не это главное. Если бы я решился, она наверняка многое могла бы рассказать о маме, о её жизни и том времени, о котором уже ничего почти сейчас не помню. Как теперь жалею, что отрезал себе этот путь. Но что я мог понимать в свои отроческие годы? Теперь рад бы и крупице сведений о родителях, но узнать не у кого…
Часто по неопытности мы разрушаем за собой мосты, а назад дороги нет…
Эх, саночки…
Разница в возрасте у отца с матерью – лет пятнадцать. Отцу было примерно пятьдесят четыре, а матери тридцать восемь, когда появился я, через четыре года – братишка Славик.
У родителей были до нас свои истории: семьи, дети. Поэтому наши братья по матери Виктор и Николай Забелины, по первому жужжу мамы.
И три брата с сестрой Любой (только её имя и знаю) – по отцу. Соответственно, их дети, наши племянники по возрасту намного старше нас со Славкой.
Братьев по отцу помню только двоих: Алексей и, кажется, тоже Николай. С ними довелось встретится, когда отец продавал дом и хозяйство после смерти мамы, и мы больше месяца жили у Алексея.
Отцовы дети и внуки жили и теперь живут, наверное, все там же – на Дальнем востоке, в основном в селе Михайловское.
Я ничего о них не знаю и связи мы не поддерживаем. Вернее, они не пожелали этого, считая нас вроде незаконнорожденных.
Обычная ревность, передающаяся почему-то невинным – тем, кто не выбирал при рождении своих родителей. Но это уже не наши проблемы…
Когда я был совсем ребёнком, ещё до рождения младшего братишки, с нами жили старшие братья по матери – Виктор и Николай. Мама тогда с трудом управлялась по дому, хотя ещё успевала где-то подрабатывать, чтобы прокормить ораву из пяти мужиков (отец, естественно, входил в эту пятёрку, хотя он тоже работал).
Старшим братьям приходилось присматривать за нами со Славкой (на самом деле, по метрикам он Владислав, а не Вячеслав. Эта неточность в имени образовалась от того, что с детства все называли его Славой. Разница не велика).
Выяснилось гораздо позже, когда мне было далеко за шестьдесят(!), что и с моей метрикой, то есть, со свидетельством о рождении, произошла путаница.
Сейчас все пытаются составлять свое семейное, родовое древо. Захотелось и мне узнать хоть что-то из прошлого родителей. По совету бывшего односума по детскому дому Юрия Горина – одногодка брата Владислава, сделал запрос в ЗАГС города Благовещенска, попросив прислать мне имеющиеся у них сведения. Так же копии Свидетельств их смерти.
Сведений в справке было мало: даты их кончины,, что мне и так известны. Сообщалось там же, что у моих родителей 26 июля (а не июня, с чем я благополучно жил до этой поры) родился сын Александр по батюшке Власович.
Это стало для меня настоящим шоком.
«И что теперь делать с этим?» – думал я, но так ни к чему и не пришёл.
Менять документы нет смысла – на пороге седьмой десяток. Пришлось отмечать теперь два, точнее, три дня рождения…
Третьим рождением я считаю 10 февраля 2006 года. В этот день я перенёс серьёзную операцию на сердце, фактически заново родился (в день смерти Пушкина…)
И основная дата моего рождения – 26 июня близка к дате рождения Александра Сергеевича. 6 июня 1799 года – «всего» лишь на 150 лет и двадцать дней раньше…
Так судьба «породнила» меня с «нашим всё» задолго до того, как я всё это осознал и осмыслил.
Конечно, это ни к чему и никого не обязывает. И я не пытаюсь примазаться к своему знаменитому тёзке. Это просто стимулирует меня – соответствовать по мере сил и способностей великому Александру Сергеевичу. Как это получается, судить не мне…
Перед армией, живя в Сибири, я как-то навестил родные места в Оренбуржье. Проездом заскочил к Виктору в Сырт.
Наша встреча была недолгой, как и следующая – последняя…
Тогда я ещё не понимал, что это последняя ниточка, связывающая меня с родителями. Не мог знать, что скоро не станет моих старших братьев.
Мы со Славиком всегда относились к ним, как к родным, они – тоже, но разница в возрасте явно сказывалась. Разговоры не клеились. Это отчуждение так и не было преодолено. Теперь я виню только себя. Почему Господь не вразумил меня? Отчего я был такой инертный, чего боялся? Почему не засыпал вопросами, на которые мог бы узнать очень многое.
Думаю, если бы мы жили рядом, тогда, может, было бы всё иначе… За время коротких встреч множество других, казалось, первоочередных тем заслоняли эти важные для меня теперь вопросы.
Последнее время, так сложилось, мне были ближе родственники жены, потому что в отпуск ездили к ним. Моих же родственников приходилось навещать лишь проездом…
Виктор, в последний мой визит рассказывал, вспоминая в шутку, о прошедших днях нашего совместного проживания с родителями.
Вот один запомнившийся ему сюжет из моего раннего детства.
Сидеть со мной целый день дома, когда я делал свои первые шаги, братьям, будучи уже подростками, было не интересно. Хотелось на улицу, на реку, к друзьям, но с мамой не поспоришь, потому они вынуждены были её слушаться.
Однажды, в зимний солнечный денёк, когда родителей дома не было, Коля и Витя решили воспользоваться свободой и отправиться на горку, взяв меня с собой (если сильно хочется, разве остановит запрет?).
И вот я сижу на самодельных санках. Дорога направляет свой нетерпеливый бег к реке…
Улица, на которой мы жили, была крайней, пролегала вдоль реки со стороны возвышенного левого берега.
Когда-то в этом месте Самара текла широким и полноводным руслом. Со временем сильно обмелела, а от края воды до прежнего берега, сбегавшего пологой кручей, образовалась приличная коса, зараставшая летом травой, зимой – служившая полигоном для ребячьих игр.
Санки весело катились, братья о чём-то оживлённо разговаривали.
Вдруг Коля сообразил, что его руке слишком легко. Обернувшись, удивился: сани ехали полозьями вверх без пассажира…
Понял, что я «потерялся по» дороге. Крикнул Витьку: «Давай назад!»
За поворотом дороги у обочины я благополучно валялся, опрокинутый лицом в снег, ворочаясь в полушубке.
Лихо подкатив, Коля развернул сани и водрузил меня на место.
Погрузив потерю на место, они продолжили путь, а чтобы я не вывалился снова, привязали к спинке саней верёвкой.
Когда до горки оставалось совсем немного, Коля вновь почувствовал, что с санями что-то неладно: они слишком тяжело катились. Оглянувшись, увидел перевёрнутые сани набок полозьями. Санки ехали вместе со мной, но мне это явно не нравилось: в полушубок набилось снега. Снег попал за шиворот, набился мне в рот и потому, как только я смог набрать в лёгкие воздуха, с усердием возвестил о своём несогласии с таким отношением к моей персоне, возвестив округу громким воплем.
Братья, вновь посовещавшись, решили разделиться: один потащил санки за верёвку, другой толкал сзади.
Вот и горка. Здесь давно уже кипели мальчишеские страсти. Ребятня с азартом атаковала склон, носясь сверху вниз на подручных средствах – жестянках, фанерках, досках. Братья по очереди сажали меня сзади и катились вниз, а ветер и снег летели нам навстречу…
Виктор уверял, что я визжал от восторга во время спуска. Так это или нет, я, к сожалению, не помню. Да это и неважно…
Подростком, по приезде с Дальнего востока, я бегал к реке, где проживал мой дружок Костик, сын мельника. Дом их, с пристроенной старой мельницей, стоял на самом берегу. Мы купались, ловили рыбу. На противоположном берегу реки на высокой его стороне белой стайкой грудились деревца берёзовой рощи.
Где-то под сердцем весенним восторгом живёт во мне щемящее чувство, словно видение: пронизанные светом ряды белых тоненьких стволов, раскачивающиеся зелёные ветви, и полоскающиеся на ветру берёзовые бруньки. Эта картинка, словно кадр из кинохроники, мелькнула передо мной однажды тёплым майским днём, когда уже подростком бежал по дороге по-над Самарой. В память врезалось навсегда: сквозь солнечные блики сливающиеся стволы берёз в сплошную белую стену, и по ней – чёрточки – мелькающие строчные тёмные полоски поперёк тонких стволов.
К повзрослевшим берёзам, то есть к заречной роще, после детского дома, приходил я юношей с друзьями на маёвки. Старшее поколение чтит советский праздник − 1 мая, День солидарности трудящихся всего мира. Мы отмечали его всем посёлком, собираясь на пикник. Приходили семьями − мал и стар в заречье на поляну, в ту берёзовую рощу.
После речёвок с плакатами, организованным властями митингом, люди, родственники группами, в облюбованных местах накрывали «скатерти-самобранки» с закусками и горячительным. Ели и пили, а потом пели, объединяясь в более тесные компании, устраивая танцы и игры.
Как-то в один год к нам приехал московский театр со спектаклем о вожде мирового пролетариата. Спектакль давали на скоро сколоченной деревянной сцене на левой стороне реки у посёлка, под кручей. Я впервые увидел «живого» Ленина, сидя на свежеструганной лавке первого ряда, различил к своему огорчению, как он сильно нагримирован. Выделялась голова: на месте лысины виден был красный то ли клей, то ли материя парика.
После спектакля я, как многие, вплотную подошёл к «Ленину» и убедился в искусственном происхождении парика и был сильно разочарован. (Я ожидал, наверно чуда? Не мог же Ленин быть настоящим…).
Весёлое было время, беззаботное и интересное.
В 16 лет – я ощущал себя почти независимым. Мог в пределах разумного делать всё, что пожелаю. Ни тебе воспитателей, ни директора.
Правда, жил я у Виктора и был ещё под его опёкой. От того времени сохранилась лишь одна фотокарточка: я стою в пальтишке, полы развеваются позёмкой. На голове шапка с опущенными ушами, а снег лепит и лепит в лицо. Помню, в тот миг мы с друзьями куда-то шли по первому снегу, кто-то из них сфотографировал «на память», и всем было просто хорошо…
Тысячи дорог ждали впереди, но нам было наплевать, что будет… В эту пору еще не заглядываешь в будущее, а просто наслаждаешься каждым мгновением.
* * *
Напротив дома Виктора, где я жил ещё до детдома, росла небольшая рощица из клёнов и ясеней. Я любил забираться к верхушкам деревьев и смотреть вдаль за убегающий горизонт. Повиснув и пружиня, словно Маугли, перескакивал с одного дерева на другое. Мне это нравилось.
Однажды, сидя на дереве, краем глаза заметил, что подошла соседская девчонка и с любопытством наблюдает за моими прыжками. Меня это окрылило, я решил показать – на что способен.
Словно в диких джунглях, перелетал с дерева на дерево, верхушки которых, пружиня, толкали моё гибкое тело дальше на другое дерево. Стремительно, словно обезьяна, ловко перемещался я с одного конца лесополосы на другой.
Вдруг верхушка клёна обломилась, и я камнем полетел вниз с пятиметровой высоты, ломая на ходу ветки. Они обдирали мне кожу. Зато замедлили моё падение.
Девчонка со страху просто убежала.
Падение не прошло даром: во многих местах на коже остались глубокие ссадины, от боли они стали саднить.
Полежав, я наконец опомнился. Проверил не сломал ли что и сколько ссадин и ушибов заработал при падении.
Больше всего я боялся даже не за последствия от падения. Страшно было идти домой, предвкушая объяснение с женой брата. Наверняка она будет меня ругать за мои «подвиги».
Неожиданно подошёл соседский мальчишка. Он оказался из тех, в ком через край бьёт неуёмная энергия, кто знает всё на свете и у кого есть советы на все случаи жизни.
Сосед тут же предложил «верное» средство от царапин, перейдя почему-то на шепот:
− Знаешь, Сань, я слышал, что раны быстро заживают, если встать пораньше утром и окунуться в холодную воду – как рукой снимет! Хочешь, завтра утром мы пойдём с тобой на реку, окунёшься и выйдешь здоровым, как в сказке «Конек-Горбунок», помнишь? А я на всякий случай покараулю.
От кого он собирался меня караулить, я не понял, но делать нечего – согласился, надеясь на обещанное облегчение. Теперь же дело было уже к ночи, сумерки нависли над посёлком и рекой. С трудом я поднялся и поплёлся в дом, стараясь не попасться брату и его жене на глаза.
Всю ночь ворочался от боли и жжения.
Утром кое-как оделся и выскользнул незамеченным на улицу. Как ни странно, тут же появился сосед. Он уже прятался за деревьями рощицы. Выйдя, воровато оглянулся, может, боялся, что его хватятся родители?
− Ну что ты готов? – заговорщицки шёптал он, − сейчас самое целебное время, пошли!
Река была в сотне метров, мы быстро спустились к воде. когда я разделся, от утренней свежести моя кожа сделалась «гусиной», стянув ранки так, что я заскрежетал зубами.
Так не хотелось окунаться в холодную воду, но я не раздумывая плюхнулся об неё животом… и тут же выскочил, как ошпаренный!
− Ещё окунись, ещё, − кричал сосед.
Нехотя зайдя по пояс, я присел разок, другой, но не в силах терпеть эту экзекуцию, выскочил на берег.
− Что же ты, надо ещё, не унимался мой «целитель».
− Хватит, − стуча зубами, сказал я, − и стал натягивать трусы.
− Ничего, успокаивал он, скоро всё как на собаке заживёт!
Не знаю, как насчёт собаки, но кожа ныла так, что больно было шевельнуться.
Ранки долго заживали, но всё когда-то кончается…
Теперь, с высоты прожитых лет, я вспоминаю это с внутренней улыбкой, и думаю о том, что, конечно, это была очередная «разводиловка», а может, сосед действительно верил в своё чудодейственное средство…
Сколько в жизни попадается нам подобных доброхотов? Мы же всё время живём под чью-то диктовку. На мой взгляд, человечество делится на три категории: одни кукловодят, другие рады лоб расшибить, угождая первым, а третьи… третьи играют роль независимых от тех и от других. Но в человеческом сообществе редко бывает полная независимость от кого бы то ни было…
Вспоминая детство, я благодарен Богу, что ангел мой не оставлял меня в самые трудные минуты, хоть ему со мной и нелегко было…
О предках и метаморфозах
Мои предки родом с Кубани. Дед, по словам отца, был конезаводчиком. Жили они вполне зажиточно.
Расскажу один из немногих эпизодов из жизни отца − Власа Николаевича, что мне удалось выудить у него, став постарше, поскольку отец был не очень разговорчивым. А может, просто считал меня еще малым, не готовым общаться с ним на серьёзные темы.
На лобной части головы отца обращал на себя внимание глубокий синий шрам. И как только я решился спросить об этом, отец сказал просто, как о чём-то будничном, что это «память от бати, оставленная молотком…»
Было это в девятнадцатом веке, поскольку отец (со слов брата Виктора) с 1896 года рождения.
Дед Николай (отчества не знаю), отцу моего отца нужно было отремонтировать входную дверь с улицы в сенцы. Он приказал Власу придерживать, встав на стул, чтобы закрепить её к косяку. Будущему моему отцу, было лет семь. Так он, стоя на шатком стуле, с трудом придерживал тяжёлую дверь, снизу поставленную на кирпич.
Внезапно налетел ветер, Влас не ожидал, потому не удержал дверь. Она упала, ушибив моего деда. В сердцах старый казачура, не раздумывая, запустил молоток в «непутёвого» сына.
Молоток, как томагавк индейца, описав дугу, раскроил Власу переднюю часть черепа чуть выше лба…
Что тут сказать? Теперь это кажется дичью. Нормальный человек скажет: «жестоко!» − Да…
Можно негодовать, ужаснувшись подобным приступом бешенства и диким нравом моего предка.
Я был еще глуп. Отец так спокойно говорил о той давней истории, видимо, тоже в детстве не осознав серьезности происшедшего. Потом принял этот «дар» судьбы как должное.
То было другое время. И хотя подобный метод «воспитания» осуждался и в те времена, однако вспомним хотя бы дуэли. Запрещенные официально, но высший свет пренебрегал этот запрет и фактическое убийство вызывало в этих кругах негласное одобрение, если оно совершено по законам чести того времени.
Человеческая природа почти не меняется. И в наше время есть примеры жестокого обращения с детьми. Мы знаем случаи, что современные родители калечат своих чад, выбрасывают их на помойку, убивают, насилуют… Все это знают, не стану морализировать на эту тему, но нравы с тех времён улучшились не намного…
Как выжил мой отец? Бог и, видимо, заботливый уход его матери, моей бабушки (о которой я не знаю ровным счётом ничего, даже имени) всё-таки уберегли моего будущего отца. Не судьба была ему погибнуть от молотка, мало того, он прожил долгую, хотя и трудную жизнь, скончавшись на восемьдесят первом году жизни.
Тут и подумаешь: насколько всё относительно в этом мире.
Или всё предопределено?
Это один из немногих случаев из жизни отца. По малолетству я не расспрашивал его, может, просто забыл…
Гораздо позже мне захотелось узнать, как с Кубани занесла его судьба на Дальний восток?
Под Благовещенском в селе с простым русским названием Михайловка жил Влас Николаевич со своей первой женой и детьми. В эти края вроде бы репрессированный с Кубани, потом был сосланный в Оренбургскую область.
Или я перепутал. Старший брат так говорил, он мог напутать.
Этот факт вызывает недоумение: как такое возможно – с окраин России сослали почти в центр! Если это так, то главной задачей власти, видимо, было – сослать, оторвать от семьи, дать почувствовать человеку всю его беспомощность и, с другой стороны, мощь большой карательной системы…
Все-таки это маловероятно. Скорее, он ушел из первой семьи, поскольку с женой у него были очень сложные отношения.
Уехал подальше, занесло каким-то образом в нашу область. Встретил вдову – мою будущую мать. Сошлись, между делом появились мы – два пацана.
Видимо, остались долги перед старшими детьми. Захотел увидеть, может питал надежды…
А мы? Он не бросил нас, пообещав вызвать на Дальний восток, как только обустроится. И не обманул…
В нашей стране многое было и есть такого, что покруче Шекспировских трагедий. Можно взять любой кусок истории России – сплошные метаморфозы, в которых блуждали, пропадали или наоборот − выживали чудным образом миллионы соотечественников.
Думаю, нет нужды напоминать о революциях, войнах, репрессиях и бесконечной чехарде событий даже за последние десятки лет истории нашей многострадальной Отчизны…
Благодаря такому зигзагу судьбы, отец встретил мою мать, появились мы с младшим братом. Отец, живя с нами, вынужден был разрываться на два фронта, так я думаю…
В итоге, он всё же оставил нас и опять уехал на Дальний Восток.
Я тешу себя мыслью, что отправился он в те места, потому что прикипел к ним, все-таки природу тех мест не сравнить с оренбургской. Хотел обустроиться и вызвать нас к себе нас с матерью, − теперь уже не стоит гадать.
Я был маленьким, не помню переживаний мамы, но представляю теперь, каково ей было уже не молодой, остаться одной с четырьмя детьми.
К счастью, отец оказался человеком слова. А, может, прежняя семья его не приняла…
И вот настал тот день, мы отправились почти через всю страну в невиданные места.
Мама наверняка боялась ехать в неизвестность, доверившись лишь отцовскому письму. Пришлось бросать худой, но свой домишко, и тащиться к чёрту на кулички…
Старший сын Николай от первого мужа Прокофия За…на в то время отслужил в армии, в Белоруссии. Привёз с тех краёв жену Валентину. Они остались в Переволоцке.
Немного о нем и его семье. Николай Прокофьевич всю жизнь проработал в районной больнице на «скорой помощи» водителем.
У молодых родились дочка Надя и сын Коля. Жизнь не очень благоволила старшему брату. Она была отравлена чрезмерной ревнивостью супруги.
Зная Николая, уверен, что если что-то и было, то больше в воображении его жены. Он был трудяга до мозга костей, был прекрасным семьянином. Построил собственный дом (я одно время жил у них после детдома, но не долго). Из-за скандального характера невестки пришлось уйти на квартиру.
Брат крутил баранку служебной машины и дома всё успевал. Валентина умерла рано, не знаю отчего, я жил уже в то время в Сибири. О её смерти мне сообщили гораздо позже похорон.
Недолго прожил и их младший Ник-Никыч. Умер от диабета.
Связи, переписки с Николаем и Надеждой я никогда не имел, как-то не случилось. Он всегда был погружен в свои проблемы. Я тоже не навязывался на более тесное общение…
Николай Прокофьевич погиб внезапно, странной нелепой смертью, будучи уже на пенсии. Ехал на своём «запорожце» после встречи Нового года от Виктора из Сырта (посёлок под Оренбургом), в котором Виктор жил уже со второй женой.
На высоком железнодорожном переезде, спускаясь с другой стороны насыпи, его «зюзик» вдруг заскользил по гололёду и свалился в кювет.
Из переднего багажника выпал незакреплённый аккумулятор, а водительская дверца при падении неожиданно распахнулась. Аккумулятор ударил углом корпуса в висок пассажиру…
Виктор даже не сообщил мне о трагической гибели Николая. Об этом я узнал спустя год, когда приехал в отпуск к родственникам жены из Сибири в Новосергиевку, что расположена в пятидесяти километрах от Переволоцка.
* * *
Виктор, ещё когда мы уезжали на Дальний Восток, задержался в Переволоцке. Вскоре он приехал к нам, работал года полтора пастухом, дожидаясь обещанной колхозном машины, но не дождался, машин в тех краях катастрофически не хватало. Его призвали в армию.
Через год на службе у него нашли какую-то опухоль в голове. Говорили, что не жилец на этом свете. Но нашелся какой-то известный профессор, в порядке эксперимента взялся за операцию. Оперировал удачно, но брат в итоге был комиссован вчистую.
Заезжал он к нам в Благовещенский район, где перед этим появилась неожиданно его невеста Галя. Вела она себя странно, с претензиями, что устала ждать… Уехала.
Вскоре появился демобилизованный Виктор. Он так любил Галину, что тут же умчался за ней в Переволоцк.
Поженились и всё у них поначалу складывалось хорошо.
Мы прожили на Дальнем востоке четыре года и после того, как не стало мамы, с отцом и братом вернулись на родину.
Оказались с младшим братом в детском доме.
Выйдя из него, я стал работать на Переволоцком механическом заводе токарем.
У Виктора вдруг не заладилось в семье.
Он к тому времени стал классным шофёром-профессионалом. Возил на «волге» первого секретаря райкома, имел авторитет у начальства. Получил хорошую квартиру.
Живи, казалось бы, и радуйся!
То ли с жиру, то ли от глупости Галине наскучила спокойная жизнь уборщицы в райкоме и она пошла на супружескую измену, связавшись с каким-то райкомовским хлюстом.
Брат пытался образумить супругу, но бесполезно. Бросил семью и уехал в Казахстан крутить баранку огромного «Белаза» на урановом руднике.
Галина вроде опомнилась и поехала к нему с детьми.
Вновь обретенное семейное счастье длилось недолго, хотя и здесь Виктор устроил ее работать в теплицы по выращиванию, кажется, цветов… Хорошая зарплата, дети устроены.
У Галины появилось свободное время, и возникли старые проблемы…
Виктор бросает все и их, возвращается на родину.
В Сырте, что недалеко от областного города неожиданно сходится с вдовой, у которой четверо детей.
Галина же совсем пошла по наклонной.
Он забирает у нее троих дочерей.
Прекрасные девчушки, которых довелось даже мне понянчить. После смерти мамы мы вернулись с Дальнего востока и Виктор на время согласился взять меня в свою семью.
Славку отец оставил с собой, подженившись на пожилой вдове с домиком…
Вдове отца это не понравилось, и она настояла, чтобы он нас сдал в детский дом. Виктор тоже оказался не против насчет меня – ни чему лишний рот…
* * *
Прошли годы. Я пишу эти воспоминания. Много еще можно было бы вспомнить из тех лет. Кое-что я поведаю ниже. Воспоминания приходят не хронологически последовательно. Может оно и к лучшему…
Виктор умер недавно, вырастив всех детей. Вторая жена умерла, он тяжело болел последние годы.
С детьми Виктора, после долгого молчания, я теперь общаюсь. Переписываемся с Леной, средней дочкой Виктора, по Интернету в Одноклассниках, она рассказывает о сестрах Наде и Светлане.
Хочу заранее попросить у них прощения за то, что так и не стал им по-настоящему родственником, что вторгся к ним в жизнь, описав некоторые моменты из нашей общей биографии. Надеюсь, они на меня не обидятся. Это, так сказать, для истории.
Теперь уж многих нет в живых.
Мы пытались что есть сил построить добропорядочную жизнь, отношения, кто-то, может, тратил себя бездарно, словно назло близким и окружающим…
Я никому не судья, лишь вспоминаю то далекий период своей жизни и тех, кто попал в поле ее зрения…
Многие ведут себя так, словно впереди вечность.
Но вдруг все обрывается разом. И это навсегда… Эти кусочки памяти сохранят толику того времени, его специфику, влившись в общую мозаику человеческих судеб 20-го столетия.
Мир праху всем моим родственникам…
Со среднего Урала
на самый Дальний восток
Вспомнилось моё путешествие на поезде по бескрайним просторам необъятной родины.
Путь на Дальний Восток пролегал мимо лесистых Уральских гор, через многие населённые пункты, пересекал реки и речушки, дремучую тайгу. От запаха хвои и паровозного дыма у меня чуть кружилась голова.
Безмерно удивляли и восхищали неповторимые пейзажи за окном поезда, вглядываясь в их красоты, мне приходилось задирать голову, видя где-то почти в поднебесье возвышавшиеся верхушки сопок, среди которых петлял наш поезд. На сопках дыбились величественные ели и сосны, пихты и кедры.
Этой дорогой я ездил не раз, поэтому более поздние впечатления наслоились на ранние. Они вспоминаются только в превосходной степени, как что-то волшебное, необычайное.
Я помню виды из окошка мчащегося поезда ясную гладь Байкальского озера, к которому однажды выскочили из мрачного тоннеля. Этих искусственных строений много на пути. Они естественно вписались в окружающий пейзаж, так что, въезжая в каждый из них, вагон вдруг накрывала полная темнота.
Перед этим включался паровозный гудок, звук шедшего состава резко менялся. В такой момент я инстинктивно пригибал голову. Казалось, что сейчас со всего маху стукнусь об арку тоннеля, или снесёт крышу вагона и мою «крышу». Через несколько минут поезд выскакивал из гудящей темени и, весело петляя среди вековых сосен, продолжал свой фантастический путь.
Куда ни глянь – бесконечная тайга, полноводные реки, какие-то города и деревянные срубы в таёжных посёлках. Снова тайга и вдруг – озеро Байкал.
Теперь уже по самому берегу ползёт наш паровозик с вагонами, то удаляясь, то приближаясь к кромке плещущейся о камни воды.
Многие описывали эти живописные места гораздо красочней и полнее, у меня же сохранилась маленькая, но своя картинка и она мне дорога…
Пересекали мы великие сибирские реки Тобол, Иртыш, Обь, Енисей, Ангару… За Байкалом тайга сменялась равнинами и снова переходила в тайгу. И снова равнина – это ближе к Чите.
Когда умерла мама, мне было десять лет, и мы с отцом и братом возвращались в Оренбургскую область.
Другой раз я десять суток ехал этой дорогой на армейскую службу в эшелоне от Кемерово до Владивостока. Эшелон тогда шёл вне графика, и наши вагоны часто загоняли в тупик, выжидая «окно». Затем состав летел на всех парах до очередной длительной остановки.
Приезд в Благовещенск мне хорошо запомнился. Мать переживала: встретит ли нас отец?
Вижу как сейчас: большая площадь у вокзала и на ней круглое, бетонное сооружение − фонтан без воды. С баулами стоим возле него. Отца почему-то нет. Мама волнуется, не зная, что делать…
Вот появляется отец. Оказывается, задержался паром с другого берега Зеи, потому он запоздал к нашему поезду.
Мы переправились через Зею, впадающую в Амур. На их слиянии стоит город Благовещенск.
Первый раз я плыл по большой воде на пароме, всё было ново и необычно.
Далее смутно помню, что мы долго тряслись на бричке к пункту нового нашего назначения.
На современной карте я не смог отыскать этот населённый пункт, может, он слишком мелок и его не приняли в расчёт картографы, а может время стёрло его с лица земли…
В интернете нашёл лишь посёлок с похожим названием – Грибское, но не уверен, что это тот посёлок, «наш» назывался Грипск или Гриптск. Я помню, – в школе и посёлке так говорили, может, после сделали название более благозвучным…
Здесь пришлось прожить нашей семье четыре года, но эта недолгая жизнь оставила в моей душе неизгладимый след. В дальневосточной земле прошла часть моего детства, здесь осталась навсегда лежать мама, позже сюда вернулся отец и упокоился в этих местах.
Приняли ли его дети и внуки или он жил отшельником после третьей жены, которую пережил в Переволоцке. Продал её домишко и купил что-то в дальневосточных краях.
По слухам, это было районное село Михайловское. Мы не переписывались, потому что он был малограмотным.
К слову, по неграмотности родители напутали с моим днём рождения в метриках. Всю жизнь я считал, и по документам так, что родился «июньскою синью, В самый максимум летнего дня…», как написал я позже в стихах.
А когда уже было под семьдесят, сделал запрос по интернету в Благовещенский ЗАГС, надеясь узнать больше о своих родителях.
Мне прислали официальные бланки – Свидетельства о смерти матери и отца.
Ничего нового из этих документов я не почерпнул, кроме сообщения, что родители зарегистрировали моё рождение 26 июля, а не июня, записав на фамилию отца. На что и было выдано соответствующее Свидетельство о рождении.
Сбили с толку на старости лет, и теперь я вынужден отмечать своё рождение дважды, а вернее – трижды…
Третьим днём стал считать 10 февраля 2006 года, когда была сделана сложнейшая операция на сердце в Новосибирске. Серьёзный повод, как от него отмахнёшься?.. Без операции меня уже не было бы в живых.
Я живу благодаря дару Господнему: он подтолкнул меня к творчеству, указав свет в конце тоннеля, за которым я пошёл и иду уже второй десяток лет.
И хотя здоровье вновь сильно ухудшилось, этот свет даёт мне надежду, что самое лучшее, что я напишу – ещё впереди…
Сладкая жизнь
Отец, с его профессией плотника, в тех местах, где мы поселились, был в цене как специалист, потому нам дали комнату в колхозном бараке. Маму приняли в школу техничкой.
Осенью я пошёл в первый класс школы одного класса. Здесь из-за малокомплектности учились все дети нашего посёлка − с первого по четвёртый, сидя за разными партами.
Учительница одна на всех.
Мне запомнился урок, когда учительница попросила всех первоклашек взять карандаши в руку, показав на доске, как писать палочки, предложила нам делать то же самое. Я взял карандаш в левую, как мне удобно и попытался выполнять задание. Подошла учительница и спросила:
– Тебя как зовут?
Я ответил:
– Шурка, − так звал меня отец. Она поправила:
– Мы тебя будем называть Сашей. Хорошо?
Я не возражал. Она продолжила:
– Саша, с сегодняшнего дня и теперь всегда ты будешь писать только правой рукой. Хорошо?
Сама переложила карандаш. Мне было неудобно, − все смотрели на меня и, казалось, ухмылялись.
С того дня я пишу только правой, хотя по рождению левша и в работе могу чередовать руки, научившись работать обеими почти одинаково.
В детстве я был подвижным и непосредственным, поэтому во время урока мог громко засмеяться, встать и пойти по ряду зачем-то.
К сожалению не запомнил имя первой учительницы. Она была не очень строгая. И я, осмелев, стал вести себя ещё свободнее, увлекаясь. Порой заигрывался, работая на публику, передразнивал учительницу за её спиной, строя рожицы, изображая, как мне казалось, её мимику, жестикулируя, как она.
Ребята взрывались смехом, мне это доставляло удовольствие. Она при этом резко оборачивалась, заставая меня за этим неблаговидным занятием. Вскоре ей это надоело, увещевания не помогали. Тогда в наказание ставила меня в угол. Ко мне приклеилась кличка «артист».
Не выдержав, пожаловалась матери, поскольку виделась с ней каждый день.
Не помню ни одного случая, чтобы мама за мои провинности хотя бы раз повысила на меня голос. Устало совестила, отчего мне становилось ужасно не по себе. Слёзы наворачивались на глаза, я прижимался головой к её животу, и она же успокаивала меня. Проходило какое-то время, я забывал свои слёзы, и опять выкидывал какой-нибудь номер.
В классе учились не более пятнадцати ребят, и учительнице приходилось каждого опрашивать, задавать отдельные задания.
Учился я не очень прилежно, родители были малограмотными, не могли проконтролировать домашние задания. За моё не прилежание приходилось краснеть маме.
Отцу о моём поведении она не говорила. Да ему просто было не до меня.
Также не припомню случая, чтобы она вообще жаловалась на какие-нибудь трудности и на своё здоровье. А между тем здоровье у нее было сильно подорвано. В этом мы убедились позже, но даже зная это, вряд ли что-то изменилось бы. Она тянула свою лямку, как большинство русских женщин в те нелёгкие годы.
Наверно и я быстро взрослел, потому что где-то к третьему классу стал понимать, что огорчаю маму. Я очень её любил и жалел, видя, как она буквально выбивается из сил дома и на работе.
Отец не вмешивался в процесс воспитания, но однажды не за успеваемость, а по другому поводу всё же «угостил» меня широким ремнём. Отлупил за очередную шалость, граничащую с серьезным проступком.
Было это так. В свободное время, как и все мальчишки той поры, мы бегали по поселку и окрестностям, играли, находили себе занятия.
Мне было уже лет восемь. Кому-то из сельских ребят взбрело в голову полакомиться мёдом из колхозных ульев, приготовленных на зимовку и хранящихся в специальной яме во дворе колхозного тока.
Улья с пчёлами были установлены внутрь глубокой ямы рядами и друг на друге, сверху – накрыты слоем сена.
Пчёлы зимовали так и в другие годы, руководство колхоза и не предполагало, что кто-то из сельчан решится пойти на разор, который собрались учинить мы.
Автор идеи, уже пацан постарше, привёл нас к яме и показал, где разрыть сено. Вел себя уверенно, по-хозяйски, будто так и надо. Он же принёс гвоздодёр и сам вскрыл улей. Потом другой.
Мы без боязни брали рамки, стряхивали сонных пчёл и ели душистое лакомство.
Наевшись, стали дурачиться, ломая рамки с воском и мёдом, мазать друг друга.
Мне кто-то сзади надел рамку на голову. Измазанный мёдом с ног до головы, я выглядел наверно ужасно.
Набесившись, разошлись по домам, где при свете лампочки я увидел в зеркале своё отражение и испугался: волосы слиплись, лицо и одежда перепачканы. Я был похож на страшилище из фильма ужасов и понял, что за это мне может сильно перепасть от матери и от отца.
Отмыть липкий мёд никак не удавалось, тем более на одежде.
На мою беду, послышался шум в сенях, это отец пришёл с работы.
Испугавшись, я залез под полати русской печки, где родители держали, по моим представлениям, всякий хлам. Там стояли ухваты для чугунков. Хранились веники, валенки, старые вещи. Сверху на полатях печи спали мы с братом. Долгими зимними вечерами играли в нехитрые игры, проводя время.
Отец с порога почему-то спросил: «Где Шурка?»
Славик бесхитростно указал на моё укромное местечко.
Отец, заглянув под полати, вытащил меня на свет божий. То, что он увидел, его взбесило. Таким я его никогда не видел.
Выругавшись матом, чего раньше тоже мы не слыхали, вытащил широкий ремень из брюк. Взял меня, как котёнка, за шиворот и, засунув голову между ног, стал охаживать, приговаривая: «Не шкодь, как паршивый кот, не лазь, куда ни попадя!»
Я смутно понимал свою вину, но было реально больно и я стал кричать.
Всыпав, сколько посчитал нужным, отец заправил ремень, посчитав, видимо, процесс воспитания законченным.
С нами тогда никто не разговаривал на житейские темы. Не втолковывал – что хорошо, что плохо. Но этот первый серьёзный отцовский урок я просто запомнил навсегда, сделав какие-то выводы…
Говорят, что бить детей не педагогично. Наверно.
Я не собираюсь морализировать на этот счет, и тем более не призываю других «воспитывать» детей таким образом, но порой один вид ремня отрезвляет лучше многих слов родителей.
Песни, игрушки и камень
В редкие свободные часы вечерком после ужина отец преображался, делая что-то по дому. Мастерил для нас с братом игрушки, мурлыкая под нос душевные украинские песни.
Я уже тогда с удовольствием пытался подпевать отцу, не зная слов, что-то схватывая на лету или запомнив отдельные фразы из предыдущих его «выступлений». Ему это нравилось, он поощрял мой творческий порыв. А если был в хорошем расположении духа, то сажал на колени, и мы пели с ним в полный голос. Я старался от всей души, он гладил меня по голове и говорил: «Молодец, голос у тебя, сынок, чистый и правильный. Наша порода, звонко поёшь!»
Однажды после ужина, когда на двор лег поздний осенний вечер, отец, устроившись поудобнее на лавке у стола, ожидая ужин, затянул свою любимую: «Ой, ты Галю, Галю молодая…».
Пел батя приятным глуховатым тенором.
Я моментально взгромоздился к нему на колени, и стал подпевать высоким дискантом.
Плавно лилась мелодия, иногда он произносил слова, которые я никак не мог понять, но старательно повторял (позже я узнал, что это украинские слова). Нам было так здорово, я в этот момент с особым трепетом поглядывал на отца снизу вверх.
В русской печи потрескивали поленья. Мама, слушая нас, возилась у печи. В другие дни она вязала из шерсти носки или свитер, но сама никогда не пела.
Братишка сидел на полатях. Он иногда пытался пристроиться к пению, но у него это плохо получалось. Был ещё маленьким. Когда подрос, то смешно подпевал уже мне.
Помню, мне нравилась песня о комсомольцах-добровольцах, и я частенько распевал её особенно играя во дворе:
И снег, и ветер, и-и звёзд ночной полёт,
Меня моё сердце в тревожную даль зовёт…
Брательник, не понимая большинство слов, но старался, выкрикивал слегка картавя: «Тли-тли-три, тли-тли-тли…»
Мелодию он выводил правильно. Я пытался подсказать слова, чтобы запомнил, но он мотал головой и упрямо продолжал своё: «Тли-тли-тли…»
В тот вечер, в самый пик нашего пения, неожиданно раздался звон разбитого стекла. Через окно на стол, за которым мы сидели, бухнулся булыжник примерно с отцовский кулак.
Песня оборвалась, отец чертыхнулся и выскочил на улицу.
Послышались крики и шум от затихающего топота.
Вернулся он мрачный, о чём-то долго говорил с матерью, я это не помню.
Будучи взрослым, мысленно возвращался к этому происшествию, предполагал, что же произошло тогда? – Наверно, у отца были враги, а может, это было просто хулиганство? Случай запомнился ещё и потому, что всё прошло для меня на контрастах: сначала радостная сопричастность с песней, затем − каменный «гость» в окно − булыжник, который лёг как раз рядом с отцовским кулаком.
Мой внутренний страх и детская гордость за отца, что он, такой большой и сильный, защитил нас от какой-то опасности…
Так получилось, что наши песнопения не возобновились больше. Вскоре мы построили свой домик на заброшенном пустыре на краю посёлка, родители завели большое хозяйство – не до песен.
У меня же на всю жизнь осталось ощущение чего-то светлого в душе, а также сохранился интерес к песне. Сколько себя помню – всегда пел. Для себя где-нибудь наедине, в детдоме – в хоре.
Об одной песне, не связанной с отцом, но с тем временем, хочется рассказать отдельно. Услышав её однажды по радио, я всю жизнь вспоминал слова, помнились лишь некоторые. Казалось, что песня навсегда утрачена, нигде не звучала. По крайней мере, мне не удавалось услышать ее.
Однажды, тяжело заболев воспалением лёгких, оказался в соседнем селе Волково. В небольшой больничке (у нас в посёлке не было стационара), лежал с высокой температурой, долго маялся, бредил. Всё это время меня, видимо, лечили, но я ничего не помню. Когда вышел из беспамятства, осознал, что лежу в незнакомой палате. Белые простыни и подушки на железной панцирной кровати. Белые стены, а на противоположной стороне у дверной коробки – чернеет тарелка репродуктора, из которого доносился голос диктора, читающего новости.
Мне все еще было плохо, жар не совсем спал.
В палате никого не было. Я лежал и думал о маме, хотелось, чтобы она вошла и присела рядышком, но в тот день она не пришла, видимо, была занята. Да и село наше далеко, только отец мог привезти ее на телеге.
Вдруг из репродуктора полилась песня:
С добрым утром, дорогая,
Расстаемся мы с тобой.
И любовь моя большая
Остается за кормой.
Теноровый голос словно бился о противоположную стену над моей головой, пульсировал красивым голосом, волновал. Мелодия проникала в сердце. В ней были слова о море, о чайках, о загадочной любви…
Только чайка над водою
Сиротливо закричит,
Только сердце молодое
Одиноко застучит…
Эта песня долгие годы потом и вспоминалась мне периодически, и волновала, и не отпускала.
Хотелось услышать её ещё хоть раз, но как-то не случалось… Иногда, в полудрёме, ранним утром, в подсознании вдруг сами всплывали строчки:
До свиданья, дорогая,
Расстаемся мы с тобой…
Ты налево, я направо,
Так назначено судьбой.
В голове крутились лишь отрывки песни. Я силился припомнить остальные слова, но не мог.
В детдоме такое не повторялось, было будто не до неё. И после долго так и не удавалось её услышать.
Став взрослым, я намеревался написать письмо на радио Виктору Татарскому, ведущему передачу «Встреча с песней». Слушал часто на этой волне исповеди слушателей, звучали песни в исполнении забытых кумиров.
Я надеялся, что кто-то вспомнит и мою любимую.
Все это время порой перебирал в памяти теноровых певцов того времени – кто бы ее мог исполнять: Виноградов, Козловский, Лемешев? − нет, всё вроде не то…
Много лет спустя, лежа вот так же, проснулся ранним утром, вдруг в голове зазвучала забытая мелодия…
Долго ворочался, вспоминая опять слова. Подумал, что я олух царя небесного: имея теперь почти всесильное средство – компьютер, что стоит набрать в поисковике фамилию предполагаемого певца?
Я искал исполнителя, но у тех, о ком я думал, в репертуаре такой песни не было.
Отложил эту затею, но потом догадался набрать строчки из песни: «С добрым утром, дорогая…» Надо же, оказалось так просто, и песня так и называется.
И вот она звучит в моих наушниках. Старая запись − шум крутящейся пластинки, льётся, клокочет в висках песня в исполнении Владимира Нечаева. Композитор − Василий Соловьёв-Седой, стихи Алексея Фатьянова. А вот и знакомая концовка:
Даже солнце каждым утром
Ждет свидания с землей…
Так неужто, дорогая,
Мы не встретимся с тобой?
Сильное волнение овладело мной, словно я встретил друга детства. Но друзья стареют, их трудно бывает узнать, а песню из детства, которую слышал однажды, и которая все эти годы жила где-то в подсознания, вновь зазвучала в наушниках… это непередаваемо!
Она была перепета Геннадим Беловым. В его исполнении, как ни странно, песня понравилась ещё больше…
* * *
Когда отец получил участок под строительства дома, мы все очень радовались. Он у нас мастер на все руки: плотник, столяр, мог управляться с лошадьми.
Наверно это не все его достоинства, но я говорю лишь о том, что знаю и видел своими глазами.
Помню, как мы строили дом всей семьёй. Как месили саман и делали кирпичи.
Как, играя с братом в салки, я наступил на скошенную будылину прошлогоднего бурьяна, торчащую из земли, словно острое копьё. Будылина проткнула мне мякоть внутренней стороны ступни до кости. Кровь полилась ручьём.
Обхватив ладонью рану, присел на деревянного игрушечного коня (сделанного руками отца), с удивлением видя, как красная жидкость сочится между пальцами.
Славик, увидев кровь, побежал в дом и позвал маму.
Приказав мне опереться на её плечо, повела, точнее, я запрыгал на одной ноге к дому. В сенцах, подставив самодельное ведро с керосином, велела, чтобы я опустил в него ногу.
В сельской местности это было испытанным средством, служащим своего рода антисептиком и кровоостанавливающим.
Действительно, кровь вскоре остановилась. Мама туго перебинтовала ногу чистой тряпочкой.
Рана заживала долго. Рубец и теперь можно разглядеть, как напоминание о том времени.
Кстати, о деревянном коне, который я залил своей кровью. Это была одна из забав, сделанных отцом для нас с братом.
Потом был деревянный человечек из липы, ростом почти со Славика. У человечка двигались руки и ноги. Помню, как я с увлечением переставлял деревянные ноги, словно учил человечка ходить.
К деревянному коню на колёсах отец сделал тележку. Её можно было впрягать в коня с помощью маленьких оглоблей. Коня он установил на деревянной платформе. Всё это легко каталось на подшипниках.
Я с усердием любил толкать повозку по двору. Пыхтя, возил брата.
Помню ещё, как отец выстругал другого человечка, приделав ему жестяной пропеллер на спине, установив на коньке крыши. Человечек смешно и резко поворачивался на ветру, вскидывал руку по его направлению. Казалось, что вот-вот и он сам побежав, взлетит, потому что шум пропеллера то нарастал, то затихал.
Антинаучный опыт
Когда мы построились, к нашему дому подвели электропроводку. Это почти не изменило нашу жизнь, образно говоря, её освещала лишь одна лампочка под потолком.
Всё также мама гремела ухватами и чугунками в недрах русской печки, извлекая вкусные борщи, каши, пекла хлеб и разные пироги. В печи томилось молоко и сливки, потому как родители завели всякую живность: появилась корова, позже − телёнок, родившийся зимой. Родители устроили ему загородку прямо в хате, рядом с полатями русской печи. Телок смешно мычал и некстати прудонил прямо на пол, застеленный соломой. В доме стоял устойчивый телячий запах и «аромат» мочи.
Ко всему привыкаешь, мы сроднились с телком, играя, как с членом семьи, но вскоре он подрос, окреп и его перевели в сарай, как говорится, на общие хлеба.
Отдельно у нас был пристроен свинарник с навесом у забора, где хрюкали и визжали свиньи, поросята. Овцы, утки, куры, гуси находились под одной крышей с коровой, постоянно жевавшей то жвачку, то душистое сено, к ней жался телок, уткнувший голову в охапку вяленого разнотравья. Куры днём ходили в загородке, ночью сидели на насесте, овцы стояли за своей перегородкой.
Родители трудились, как пчёли, мы с братом помогали, как могли. Уходя на работу или по делам, мама наказывала мне давать проса курам, корм уткам и гусям, следить за тем, чтобы была вода для питья в корытах, чтобы присматривал за братишкой. Выполнял и другие поручения.
Порой я находил себе довольно сомнительные игры. Почему-то не давало покоя одно обстоятельство: под потолком непонятным образом в лампочке светился огонёк. Я знал, что это электричество, мне говорили, что оно бежит по проводам. Но какое оно, это электричество? Вода в трубе – это ясно. Может, в тонком алюминиевом проводе внутри есть трубчатая полость, по которой течёт это самое электричество?
Как-то, оставшись дома один, я решил проверить своё предположение. Два провода подходили к фронтону чердачной крыши, цепляясь за молочного цвета изоляторы. Можно было попробовать дотянуться до них и поковырять провод, оттуда, может, потечёт это самое электричество. Под руку попался нож с металлической ручкой (были тогда такие штампованные ножи с выпуклым узором на рукоятке). Залез на завалинку, попытался дотянуться до провода, но достать никак не удавалось. Принёс сделанный отцом небольшой стульчик для дойки коровы, установил его на завалинку и повторил попытку. Сооружение, на котором я стоял, было довольно шатким, так как завалинка была узкой. Придерживаясь рукой за стену, осторожно потянулся к проводу. Только дотронулся, как меня шандарахнуло так, что кубарем отлетел метра на два от завалинки и шлёпнулся на траву. Лежал какое-то время, не в силах понять, что же произошло. Полное потрясение…
Будучи уже взрослым и более искушённым в вопросах электричества, вспомнил этот случай. Мне стало понятно, почему получил удар током. Скорее всего, дотронувшись до фазового провода, а стена была сыроватая, я оказался проводником между фазой и «землёй»?
Желания повторить свой эксперимент больше у меня не возникало. Зато опыт – «сын ошибок трудных» я получил на долгое время…
Рогатка
Мне было лет девять, когда, следуя примеру сверстников, сделал первую рогатку. Смастерив её из оструганной рогатины, прикрепил резиновую ленту с кусочком кирзы от старых сапог – место для закладки камешка.
