Читать книгу Я люблю тебя, Эрика - Александр Залманов - Страница 1

Отбойный молоток работал скупыми короткими очередями, выколачивая из Кузьмина жалкие остатки сна. Кузьмин осторожно сел на кровати. Пошарил ногой в поисках тапочек и, не найдя, прошлепал босиком на кухню. Линолеум на кухне был теплым и грязным. Кузьмин открыл холодильник, с тоской посмотрел на припасенную бутылку пива.

«Хорошо бы сегодня ещё добраться до работы», – и припал к банке с малосольными огурцами. Сделал несколько жадных глотков, хрустнул огурцом.

Огурчики мамины, двухдневные, как он любит: уже хрустят, но ещё хранят память о своих свежих предках. Тупо посмотрел на часы. Часы показывали десять.

«К обеду успею».

Кузьмин зафиксировал эту мысль и запустил руку в банку за вторым огурцом. В этот момент бесшумно открылась входная дверь, и в прихожей возник сосед.

Дверь в квартиру Кузьмины никогда не закрывали, если кто-то из них был дома. В первую очередь делалось это для удобства, чтобы визитёры не будили звонками маленьких детей. Отчасти это было модной позой. На дворе стоял 91-й год, ветер перемен порывами задувал весьма ощутимо. Запираться от неизбежного было бессмысленно.

– Будешь?

Кузьмин жестом предложил соседу огурец, не вынимая руки из банки. Сосед так же молча отказался, и мотнул головой в сторону комнаты.

– Машинку дашь?

Эти слова долетели до Кузьмина сквозь пелену похмелья. Он догадался, что речь идёт о пишущей машинке. О его «Эрике». Кормилице. Не за швейной же машинкой жены пришел сосед!

Ещё недавно Кузьмин был неплохим переводчиком. Пожалуй, даже хорошим. Работал быстро, качественно. Строил фразы ёмко и компактно, не забывая при этом про объем печатных знаков, от которых зависел гонорар. Переводил с английского все подряд. От обзоров подвижного состава тайваньского метро до методики искусственного оплодотворения овец. Кузьмин интуитивно понимал, что владение русским языком и уровень общих знаний важнее, чем знание предмета.

К его текстам трудно было придраться. В середине восьмидесятых он уже очень прилично зарабатывал, но сейчас его прежние гонорары выглядели смешно на фоне открывающихся возможностей, да и перспективы карьерного роста наметились. Кузьмин стал отказываться от работы и понемногу выпал из обоймы. «Эрика» томилась под письменным столом.

Давать машинку соседу не хотелось, но вразумительного повода отказать не нашлось, а вступать в неизбежные в этом случае разговоры не было ни времени, ни сил.

– Возьми там, под столом, – язык шершавой тёркой еле ворочался во рту, – а тебе надолго? – уже вдогонку спросил Кузьмин.

– На пару недель, – последовал ответ, и дверь за соседом захлопнулась.

На работе его утреннего отсутствия никто не заметил. НИИ, в котором трудился Кузьмин, к концу восьмидесятых начал разваливаться, рассыпаться на формальные и неформальные коллективы, все ещё давал кров двум тысячам человек.

На строгий пропускной режим махнули рукой. Женщины целыми днями рыскали по округе в поисках еды, мужчины с утра садились за телефон, покупая и продавая несуществующие партии компьютеров, видеокассет, вагоны с тушёнкой, армейским обмундированием, одноразовыми шприцами и прочие блага цивилизации. Были и те, кто продолжал бороться за место в профессии. Витавшие в воздухе надежды на лучшее были основаны на том, что хуже быть уже не может.

Кузьмин понемногу занимался и тем, и другим, и, разумеется, особо не преуспел ни в том, ни в другом. Хотя можно сказать, что кое-чего добился в обеих областях. Например, ему удалось обзавестись личным кабинетом. Кабинет был крошечным, метров десять, а то и меньше. Зато свой, личный. И два личных телефона – городской и местный.

Звонок по внутреннему телефону выдернул его из трясины похмельных страданий и недовольства собой по поводу вчерашнего.

– Кузьмин, ты где пропал?

Она всегда так говорила, намеренно скрещивая «куда пропал» и «где пропадаешь». Ещё недавно этот голос, внутри которого звенел колокольчик с едва заметной трещиной, действовал на него, как миска с едой на собаку Павлова – мгновенным возбуждением. Томкин голос и сейчас звучал призывно. В нем слышалась непритворная нежность, сквозь которую пробивались тревога и обида.

– Где поздравления, поцелуи, цветы? Где подарочек? Или забыл?

Томка не давала возможности ответить, и Кузьмин был благодарен ей за это.

– Если ты думаешь, что лучший подарок это ты сам, то ошибаешься. Ты уже давно не подарок!

Кузьмин оценил игру слов.

– Но если будешь хорошим мальчиком, то я, так и быть, может быть приму от тебя этот подарок.

Трещинка в колокольчике стала более заметной.

Кузьмин хотел было включиться в игру слов, которую так любил, но мысли ворочались туго. Вместо этого он произнес:

– Я бабушку вчера похоронил.

И хотя это было чистой правдой, Кузьмину было неловко. Никаких тягот или хлопот в связи с уходом бабушки у него не было, зато он, как деревенский дурачок, напился на поминках.

– Прости, я не знала… Ты приходи к нам, всё-таки у меня день рождения. Придёшь?

От Томкиного «прости» Кузьмину сделалось горько. Он представил себе нежный овал её лица с едва различимой ложбинкой на кончике носа, серые глаза с чуть расширенными зрачками, тонкую верхнюю губу, опиравшуюся на свою более полную сестрицу. Острая жалость накрыла его.

Кузьмин вдруг осознал, что бабушки больше нет, что с Томкой, наверное, больше уже ничего не будет. Ему стало жаль себя и Томку, и всех вокруг.

– Приду, – ответил он.

Преодолев тридцатилетнюю отметку, Кузьмин вступил в пору мужского расцвета. Это было удивительным для него самого. Страдающий с юности от неуверенности в себе и от постоянных отказов, вечно робеющий перед женщинами, Кузьмин неожиданно обнаружил, что может быть интересен. Оказалось, что его эрудиция и остроумие принимаются благосклонно. Выяснилось, что ему не противопоказано носить свитера и даже не стыдно раздеться. Наличие собственного кабинета тоже прибавляло уверенности. Он перестал бояться отказов и огорчаться ими, а женщины перестали отказывать ему.

Для Кузьмина это было намного важнее, чем само обладание. Его романы были легки, скоротечны, а расставания безболезненны. Он даже не считал это супружеской изменой. Так, для поддержания тонуса и укрепления семьи. Только вот с Томкой все пошло не так.

«Где Томка, там и рвется», – часто говорил Кузьмин сам себе.

Когда бурные воды праздника любви улеглись, Кузьмин сделал неприятное для себя открытие. Томка собиралась выйти за него замуж. Кузьмин оказался к этому не готов. Хотя бы потому, что любил жену, детей и вообще не хотел ничего менять в своей жизни. Отказываться от Томки он поначалу не хотел, а когда решил подвести черту, то обнаружилось, что не может этого сделать.

Чтобы немного отвлечься, Кузьмин прочитал, не вникая в смысл, несколько писем, переложил бумаги на столе и посмотрел на часы. Можно было идти на день рождения. Идти было совсем недалеко – спуститься на этаж ниже и пройти до конца коридора. Без цветов, без подарка – придется дарить себя.

По дороге сочинил стишок. Четыре строчки всего, не шедевр, но всё-таки и не желаю-поздравляю. После третьей рюмки пойдет на ура. Рюмка это всего лишь фигура речи – пили из стаканов и чашек.

Кузьмина встретили радостно. Все уже немножко выпили и любили друг друга. Кузьмин был здесь почти своим, точнее сказать он не был чужим для этих людей. Он начинал здесь работать молодым специалистом, вот и его рабочий стол на своем месте. Кузьмин занимал не очень высокую должность в номенклатурной табели, и его появление не создавало никакого напряжения, но многим все же было даже приятным. Сразу нашлось свободное место за столом рядом с Томкой.

– Штрафную, штрафную! Тебе вина или спиртянского? Водки все равно нет. На лимонных корочках! Или спирту тебе теперь по должности нельзя?

– Давайте на корочках.

По нестройности голосов, взрывам смеха Кузьмин определил, что момент подходящий. Общее застолье начинало рассыпаться.

Кузьмин встал, сам плеснул себе в стакан, сказал, что тоста у него нет. Подарка тоже нет, поэтому он прочтет короткие стихи.

Как я люблю твой гордый профиль

Он мне сопутствует незримо

В моей душе он, словно кофе,

Сладчайший, но нерастворимый.

Кузьмин без малейшей паузы опрокинул стакан. Горло обожгло.

– Закусывай, закусывай!

В его тарелку уже заботливо положили какую-то еду, кто-то протягивал на вилке маринованный грибочек. Кузьмина отпустило. Он почувствовал ту блаженную лёгкость, когда ты ещё совершенно трезв, но уже расслаблен. Теперь он мог позволить себе встретиться с ней глазами.

Томкин профиль напоминал Цветаевский, но был тоньше, воздушнее. Как у многих людей с рельефным фактурным носом, верхняя губа у нее была тонковата, как будто на нее самую малость не хватило материала. Нижняя губа, напротив, была полной, сочной и чуть выступающей вперёд.

Они встретились глазами. Томка сидела за столом, поэтому смотрела на Кузьмина немного снизу вверх. Глаза ее влажно блестели. Кузьмин вдруг ощутил облегчение. Он больше не нуждался в очередной дозе контакта, как раньше. Он освободился от необходимости постоянно видеть, слышать, прикасаться. Кузьмин осознал, что они расстаются. Прощание вышло долгим и мучительным.

Кто-то хлопнул его по плечу. Кузьмин повернулся. Перед ним стоял Михалыч, старый крепкий конструктор, первый наставник.

– Вот ты скажи, ты вот в начальники выбился, – Михалыч был уже «теплый», – что ты про Ельцина думаешь? Можно на него рассчитывать?

– В каком смысле?

– В смысле дать по жопе этим пидарасам!

Вступать в дискуссию Кузьмин не хотел, но Михалыч избавил его от выяснения отношений с Галкой, и он испытывал некоторую благодарность.

– ЦеКашам, – пояснил Михалыч, – все равно они уже недееспособны. Но я что-то этому гундосу не доверяю.

– Если пидарасам дать по жопе, они и гееспособность утратят.

– Все шутишь, а страна в пропасть катится.

– Знаешь, Михалыч, я думаю, что хуже уже быть не должно.

– Михалыч! Отдай мне Кузьмина. Сегодня он мой подарок. Сегодня ты мой подарок, помнишь?

– Помню…