Читать книгу 1941: Время кровавых псов - Александр Золотько - Страница 1

31 июля 1941 года, 00 часов 30 минут.

Западный фронт

– Товарищ военинженер первого ранга! – Лейтенант охраны тронул Егорова за плечо. – Товарищ…

– Что?! – Егоров резко обернулся к лейтенанту, и тот отшатнулся, рассмотрев выражение лица военинженера. – Ты не видишь, что я…

– Вижу. Извините, но на КПП капитан требует встречи с вами…

– Объясни капитану, что…

– Я объяснял. – Лейтенант виновато переступил с ноги на ногу. – Но он предъявил документы… Там особые полномочия… Требует, не кричит, но сказал, что…

– Да куда же ты прешься! – закричал Егоров, бросаясь к грузовику, отъезжающему от склада. – Куда смотришь?

Военинженер запрыгнул на подножку и ладонью ударил по лобовому стеклу.

– Ты что, не видишь, что там бочки? Мозги просидел? А ты куда смотришь, сержант?

Старший машины начал оправдываться, бормотать, что темно, что без освещения, да еще и с выключенными фарами… но Егоров показал ему кулак, спрыгнул с подножки и бросился к следующему грузовику, подъезжающему под погрузку.

– Что там у нас с графиком? – спросил Егоров у военинженера второго ранга, стоявшего с бумагами в стороне. – Успеваем?

Мовсесян перевел луч фонарика с бумаг на лицо Егорова.

– Я тебе сейчас этот фонарь на голове побью, – пообещал Егоров, заслоняясь рукой.

– Извините, Артем Егорыч. – Мовсесян выключил фонарик. – Еще две машины и это хранилище мы вывезем. Остается третье и шестое. До рассвета – четыре часа, думаю, успеем.

– Ты уж постарайся. – Егоров снял фуражку и вытер бритую голову платком. – Жарко.

– Товарищ военинженер первого ранга…

Егоров обернулся к лейтенанту.

– Капитан говорил – вопрос государственной важности…

– Откуда капитан?

– Артиллерист. Имеет особые полномочия, и там всем предписывается содействовать…

– Ашот Гамлетович, – Егоров вздохнул и оглянулся на Мовсесяна: – Вы тут сами справитесь? Похоже, проще потратить на гостя несколько минут…

– Все в порядке, сейчас мы закончим здесь и перейдем к шестому. – Мовсесян включил фонарик и пошарил лучом по стене склада. – Я вот только начкара найду, скажу, пусть часового там снимает.

– Где капитан? – спросил Егоров лейтенанта.

– На КПП, где ж еще, – ответил лейтенант. – Я бы ни в жизнь не стал вас отвлекать, но бумаги…

– Бумаги, бумаги… – проговорил Егоров. – Куда же мы без бумаг… Если бы все бумаги, что я написал за время службы, мы сбросили на головы германцев, война бы уже закончилась…

«Кстати, о германцах», – подумал Егоров и посмотрел на небо. Звездное, чистое июльское небо. Погода обещает завтра… уже сегодня быть ясной. И это значило, что если машины не попадут на станцию до рассвета, то они могут вообще туда не попасть. И это было не просто плохо, это могло стать катастрофой.

Если бы можно было включить на территории складов свет! А так остается работать на ощупь. Одна машина протаранила постовую будку на выезде, вторая вломилась в проволочное ограждение, и пришлось менять четыре ската…

Егоров испытал сильное желание вернуться к хранилищам, наплевав на капитана с широкими полномочиями, но решил, что хуже не будет.

– Кто? – спросил Егоров, входя на КПП.

– Капитан Сличенко! – Капитан откозырял Егорову и протянул сложенный вчетверо лист бумаги.

Егоров взял со стола лампу «летучая мышь», поднял, чтобы рассмотреть лицо капитана, потом прочитал предписание, в котором говорилось, что капитан Сличенко имеет очень большие права, потребовал удостоверение личности.

Все вроде бы было в порядке.

– Я вас слушаю, – сказал Егоров, вернув документы.

– Если можно – не здесь, – капитан обвел взглядом комнатенку КПП. – Информация секретная.

Егоров вздохнул – получалось, что быстро отделаться от визитера не получится.

– Ладно, следуйте за мной. – Егоров двинулся к выходу и тут вспомнил вчерашнюю информацию особиста о немецких диверсантах.

– Лейтенант, пошлите с нами бойца, – приказал Егоров и подождал, стоя у КПП, пока к нему подбежал караульный. – Вы уж извините, товарищ капитан.

– За что? – удивился капитан Сличенко. – Позавчера меня чуть не подстрелил комендантский патруль. Им показалось, что у меня слишком новое обмундирование.

– А у вас новое обмундирование? – спросил Егоров.

– Им так показалось, – засмеялся Сличенко. – Но после того как мне пришлось полежать на земле, пока они проверяли мои документы, обмундирование перестало казаться новым.

– Осторожно, – предупредил Егоров, – тут у нас везде нарыты щели и окопы. Держитесь ближе к стене…

Из темноты вынырнул красноармеец, чуть не налетел на Егорова.

– Товарищ военинженер первого ранга, товарищ военинженер второго ранга просили уточнить, в каком порядке грузить?

– А передай товарищу военинженеру второго ранга, что все уже расписано. И все у него есть, пусть посмотрит в бумагах. – Егоров отодвинул бойца и взбежал на крыльцо канцелярии.

Дверь была распахнута, ни часового, ни дежурного не было – все были брошены на погрузку.

Приказав караульному оставаться снаружи, военинженер вошел.

Не зажигая света, Егоров пробрался в свой кабинет, на ощупь убедился, что окно закрыто светомаскировкой, и только после этого щелкнул выключателем настольной лампы.

– Присаживайтесь, товарищ капитан. – Егоров указал рукой на стул. – И, если возможно, давайте быстрее. Совершенно нет времени. Нам нужно за восемь часов сделать то, что в обычное время требовало неделю.

Капитан сел на стул, снял фуражку и положил ее на стол.

– Обычное время… – задумчиво протянул Егоров. – В обычное время я любого, кто попытался бы отдать распоряжение вывозить вооружение таким способом и в таких условиях, обвинил во вредительстве и послал бы ко всем чертям.

Егоров открыл ящик стола, достал пачку «Казбека», закурил, поискал глазами пепельницу, спохватился и махнул рукой. Завтра все это должно сгореть. Все должно сгореть.

– Курите. – Егоров подвинул пачку капитану.

– Нет, спасибо! – Сличенко достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и положил его на стол перед Егоровым.

– Еще одно предписание? Особо важное? – осведомился Егоров и стряхнул пепел с папиросы прямо на пол.

– Это перечень того, что мне нужно, – ответил капитан. – Там всего один пункт, но…

– Один пункт… – протянул Егоров. – Вы мне еще раз свои документы покажите, товарищ капитан.

– Что-то не так? – Сличенко достал свои документы и положил рядом с бумагой.

– Даже не знаю… – Егоров усмехнулся и демонстративно почесал в затылке. – На вид – вы кадровый военный… Но вы ведь должны знать, что существует определенный порядок… особенно в нашем случае… мы ведь, простите, не тушенку здесь храним.

– Я знаю, – сказал Сличенко. – Но обстоятельства…

– Обстоятельства… Обстоятельства, товарищ капитан, придуманы для оправданий… и не более того. – Егоров вздохнул, отодвинул документы и взял листок. – Люди все это придумали, чтобы…

Егоров развернул бумагу, прочитал. Кашлянул, будто что-то застряло у него в горле.

– Вы соображаете, что просите? – через секунду спросил он у капитана и загасил окурок прямо о крышку стола.

– Более-менее, – спокойно ответил капитан. – А что я еще мог у вас просить?

– Ну… – Егоров еще раз взглянул на бумагу. – Там, бензин, патронов, ту же самую тушенку, в конце концов. У меня здесь остается куча провизии между прочим.

– Тушенка мне не нужна, – сказал Сличенко.

– Я вижу, вижу… – Егоров осторожно положил бумагу на стол. – А мы ведь с вами знакомы…

– Павлоградский полигон, первого августа тридцать восьмого. – Сличенко еле заметно улыбнулся. – Я тогда был лейтенантом, сопровождал генерала…

– Да-да, я помню. И это, вы полагаете, дает вам право требовать…

– Просить. И не это дает мне право, а обстоятельства…

– Ладно, предположим… – Егоров положил ладонь на бумажный листок. – Я сошел с ума, произошло чудо, и вы получите требуемое… В карманах, извините, понесете?

– Мне понадобится все это вместе с машинами, – спокойно сказал капитан.

– Я понял, вы – сумасшедший.

– К сожалению – нет. Я – командир батареи реактивных минометов. И уже это – секретная информация.

– Это что-то меняет?

– Это – нет. Но в этих краях только у вас есть нужное мне. И я это получу.

– И вы это получите… Возьмете штурмом? Других способов я не вижу. Можете попытаться еще мне угрожать, но это тоже бессмысленно. – Егоров закрыл глаза и потер переносицу. – Я дико устал. Я не сплю вторые сутки. Я чуть не расстрелял сегодня человека только за то, что тот попросил разрешения сбегать в соседний поселок к жене. И я совершенно не расположен…

Егоров оперся руками о стол, собираясь встать.

– Выслушайте меня, пожалуйста, – тихо сказал капитан Сличенко. – Просто выслушайте. Я понимаю, что вы не имеете права, но…

– Хорошо. – Егоров откинулся на спинку стула. – У вас есть десять минут.

Капитан говорил пять минут. Егоров слушал, не перебивая.

И молчал даже после того, как закончил говорить Сличенко. Молча достал папиросу и молча закурил. Встал, прошелся по комнате, скрипя половицами.

– И вы полагаете себя умнее командования? – спросил наконец Егоров. – Генштаба, наркома обороны? Генерального секретаря, в конце концов… Вы умнее их всех?

– Нет, не умнее, – ответил Сличенко. – Но у меня появилась возможность сделать что-то… Что-то важное и значимое. И я…

– И вы пойдете под суд, если даже останетесь в живых. И вы сейчас даже представить себе не можете, чем все это закончится. И чего будет стоить.

– Но кто-то же должен взять на себя ответственность, – возразил Сличенко. – Кто-то, кто готов…

– Ну да, Наполеон при штурме Тулона… Потом еще пушки на улицах Парижа…

– Я не хочу быть императором, если вы намекаете на это. Я хочу остановить лавину, которая катится…

– Я читаю газеты и слушаю радио, – кивнул Егоров, – не нужно патетики.

– Это не патетика! Не патетика! Неужели вы не задумывались, отчего это мы даже не пятимся от границы – катимся? Вы знаете, что творится на фронте? Вы не видели, как тысячи красноармейцев просто бросают оружие при приближении немцев и поднимают руки. Тысячи, десятки тысяч… – Сличенко встал. – А я видел! И я понял, что пока мы не станем драться изо всех сил, пока мы не докажем всем – себе в первую очередь, что мы готовы сражаться любыми средствами и до конца, ничего не получится. Ничего. Минск, Смоленск мы потеряли. Киев пока держится, но надолго ли? Немцы на подступах к Ленинграду, вся Прибалтика уже оккупирована. Чего ждать? Чего, я вас спрашиваю, ждать?

Егоров потер лоб.

– Не знаю… Я привык выполнять приказы…

– Павлов тоже привык выполнять приказы, – глухо сказал Сличенко. – Это его спасло? Это спасло Западный фронт? Вы же читали приказ о смертной казни?

– Читал…

– И что?

– Не знаю…

– А я – знаю! – выкрикнул Сличенко. – Я – знаю! И вы знаете, только не хотите себе в этом признаться. Я ведь не просто так вас нашел и обратился, я ведь помню разговор с вами тогда, в тридцать восьмом. Вы ведь все четко расставили по своим местам: допустимость, уместность, эффективность – так, кажется?

– Эффективность, уместность, допустимость… – поправил Егоров. – В таком порядке.

– Так добавьте еще необходимость! Необходимость, – по буквам произнес капитан. – На очень короткий отрезок времени вы из чиновника от армии превратились в вершителя, товарищ Егоров. Но завтра, как только вы все погрузите в эшелоны, вы снова сможете только читать и слушать сводки Совинформбюро про то, как части Красной армии нанесли очередное поражение противнику и сдали очередной десяток городов. А я предлагаю…

– Вы предлагаете, насколько я понимаю, привнести в этот ад еще…

– Ад… Вы правильно сказали – ад. Но люди этого пока не поняли, людям кажется, что это всего лишь очередная война, очередной поход супостата на Русь. И можно отступать, пятиться, страна большая, народу много… А те, что нас давят и уничтожают, уверены, что так будет продолжаться до полной победы. И так будет продолжаться, пока кровь не застынет в жилах от ужаса! Пока они не поймут, что мы готовы на все, понимаете, на все! – теперь Сличенко понизил голос.

Настольная лампа мигнула и погасла.

Последняя фраза капитана прозвучала особенно зловеще. Егоров вздрогнул и поежился.

В сущности, он был согласен с капитаном. Не в том, что тот полагал свой план единственным средством спасения, а в том, что не использовать все виды оружия в смертельной схватке было глупо. Нерационально.

Годы были потрачены на разработку, миллионы рублей и сотни жизней…

И сейчас была возможность проверить на практике то, что он, Егоров и другие, готовил и разрабатывал.

– Три машины? – тихо-тихо спросил Егоров, глядя в темноту.

– Да, нам хватит, – так же тихо ответил невидимый Сличенко, и Егорову показалось, что это не человек ему ответил, а эта самая темнота, которая уже поглотила их обоих. – Солнце встанет около четырех. Я буду ждать в трех километрах по дороге. И постарайтесь не брать много охраны.

* * *

Трава была необыкновенно колючей – это было самым первым, что ощутил Севка, открыв глаза. И солнце – необыкновенно яркое, понял Севка, торопливо глаза закрывая. Он не чувствовал правую руку, совсем не чувствовал. Не мог ею пошевелить, словно сигнал терялся где-то на маршруте «мозг – правая рука». Уходил в землю, например.

Севка лежал на правом боку. Попытался перевернуться на спину, но что-то не пустило. В правом плече возникла боль – не резкая, а какая-то далекая, до нее было никак не меньше километра. Или двух километров.

Севка осторожно приоткрыл глаза – солнце, коварно дожидавшееся этого момента, попыталось снова хлестнуть по зрачкам, но запуталось в ресницах. «Вот так ему и надо», – подумал Севка. И повторил это вслух.

– Так ему и надо, светилу долбаному! – сказал Севка.

Голос получился странный, шершавый какой-то. Будто не пил Севка бог знает сколько дней.

Перевернуться на спину мешала собственная правая рука. Приподняв голову и исследовав свою конечность, Севка обнаружил, что лежит на правом боку, а правая рука завернута назад, за спину. Вот будто Севка был куклой, его выбросила капризная хозяйка, и он валялся никому не нужный никак не меньше недели. Горло пересохло, а рука онемела.

«А еще болела голова», – сообразил Севка, попытавшись встать.

Боль взорвалась в районе затылка и, весело взбаламутив мозги, ударила изнутри в виски. Севка застонал.

К горлу с готовностью подкатилась тошнота, вязкая слюна заполнила рот.

– Ничего себе за хлебушком сходил, – пробормотал свою дежурную фразу Севка и замер, сообразив, что действительно ходил за хлебушком.

…То, что в доме закончился хлеб, Севка выяснил только к девяти часам вечера. Можно было, конечно, махнуть на все рукой и жевать сосиски без хлеба, но сосисок было всего три штуки, на полноценный ужин они не тянули. С хлебом и чаем без сахара тоже получалось не так чтобы мощно, но без хлеба ужин – он же обед – получался совсем диетическим. Поэтому пришлось одеваться и двигаться в сторону ближайшего магазина.

Севка, надев куртку, на всякий случай позвонил своему работодателю. Надеялся, что тот вот прямо сейчас сойдет с ума и скажет, что Севка может подъехать и забрать свое жалованье. Надежды не оправдались – работодатель сохранил ясную голову, на жалобный тон Севки не отреагировал, а твердо пообещал, что отдаст деньги через неделю. Не раньше.

«У всех проблемы, – сказал проклятый рабовладелец. – Всем тяжело». И отключил телефон.

«Ясное дело», – пробормотал Севка, выходя из квартиры. Сволочь с семьей только что прилетел из Таиланда, ему трудно возвращаться к работе и мириться с мыслью, что обнаглевший студент будет требовать зарплату за сентябрь. А это наглость, Севочка, требовать зарплату за сентябрь в январе. В конце концов, терпел три месяца, потерпишь и еще.

…– Сволочь… – сказал Севка и попытался вытащить из-под себя правую руку.

Для этого пришлось опереться левой рукой о землю, приподнять туловище – и снова застонать от очередного приступа головной боли.

Нет, так ничего не получится. Нужно просто лечь на живот, потом перевернуться на левый бок.

Колючая трава впилась в живот. И ниже. «Твою мать», – сказал Севка. То, что под ним была трава, смущало, но не слишком. Нет, вопрос, откуда в январе взялась сухая горячая трава, пришел в голову, остановился, расправил плечи, даже почти совсем захватил Севкино внимание, но стушевался и отступил на задний план, пропуская вперед вопрос куда более забавный.

Севка даже не удержался и задал этот вопрос вслух, словно это могло помочь решить загадку.

– Отчего это ты, Сева, лежишь голый? – спросил у себя Севка и даже честно попытался ответить на собственный вопрос.

Даже набрал воздуха в легкие.

В правой руке началось шевеление и легкое покалывание. Которое неизбежно перерастет в боль. Нужно было встать или хотя бы сесть и немного помассировать руку.

И лежать голыми чреслами на грязной земле тоже было не слишком правильно. «Голыми чреслами по грешной земле», – мысленно продекламировал Севка. Его за склонность к заковыристым и цветистым выражениям не любили одноклассники, девушки считали забавным, а старшина роты – слишком умным. Со всеми вытекающими последствиями. А преподаватели на филфаке полагали подающим надежды.

Какие именно надежды подавал студент третьего курса филологического факультета Всеволод Залесский, никто так конкретно и не сказал. Впереди была магистратура, туда еще нужно было поступить, контракт Севке не светил по причине полного безденежья, а на бюджет… На бюджет еще нужно было попасть.

Еще у Севки была дурацкая привычка растекаться мыслию по древу. Начав думать простую, в общем-то, мысль, Севка обязательно цеплялся за другую, плавно перескакивал на третью и через минуту пустых размышлений спохватывался, что забыл, с чего начал.

«Чреслами по земле», – вспомнил Севка и попытался встать.

Земля качнулась. Весь мир сжался, Севка почувствовал себя деревянной бочкой, туго стянутой обручами: один сжимал голову, второй – горло. Третий давил где-то под диафрагмой.

Севка сплюнул, подтянул ноги и встал, держа левую руку на отлете, как канатоходец на проволоке.

– Стоять! – приказал себе Севка. – Стоять!

И приказ выполнил.

Земля еще раз качнулась и успокоилась. И головная боль стала почти терпимой.

Севка осмотрел себя.

Он действительно был голый. Вопиюще голый, если вдуматься. Правый бок имел на себе следы от жесткой травы – такие забавные частые углубления на коже. Несколько рыже-зеленых травинок прилипли к бедру, а в волосах лобка ползало какое-то мелкое насекомое, которое Севка торопливо стряхнул.

Осознание того, что он стоит совершенно голый, настолько поразило Севку, что он даже не сразу осознал, что стоит посреди поля. Или луга. У Севки всегда были проблемы с сельскохозяйственной терминологией.

Справа от Севки, метрах в двухстах, виднелось нечто вроде рощи. И кажется, березовой. Роща была небольшая, деревьев на двадцать. Дальше, возле горизонта, виднелась темная полоска леса, но до нее было никак не меньше пяти километров. Или даже больше.

Прятаться, выходило, в этой рощице. Не стоять же, в конце концов, распугивая пейзан… или, что еще хуже, привлекая их внимание. Добраться до деревьев, спрятаться, дождаться темноты, а потом уж…

Или дождаться проезжающих ментов. Это было, наверное, правильнее всего – дождаться проезжающих ментов. Какую-нибудь патрульную машину. Менты обязаны помогать. Если им сказать, что студент Залесский подвергся хулиганскому нападению…

А студент Залесский действительно подвергся хулиганскому нападению.

…– Закурить не найдется? – прозвучало из темноты подворотни, когда Севка поравнялся с ней.

Три темные фигуры материализовались возле Севки, двое мужиков остановились справа и слева, отрезая пути к бегству, а третий продолжил классический разговор.

– Я говорю, закурить не найдется?

– Не курю, – обреченно ответил Севка.

Сердце заколотилось как бешеное, мысли понеслись вскачь – бежать, драться, ударить-убежать, сразу просить пощады…

– И даже для меня не найдешь?

Классика! Вот всю жизнь мечтал именно для этого урода носить в кармане сигареты с зажигалкой.

– Извини… те, – сказал Севка, – но я действительно не курю…

А было бы курево – попросили бы прикурить, а нашлась бы зажигалка – спросили бы, отчего не спичка, а таскал бы весь ассортимент зажигательных средств, в конце концов парням не понравился бы Севкин головной убор.

– А телефончика не найдется? – спросил мужик. – Домой позвонить нужно, маме…

Это был вариант, на мгновение оживился Севка, отдать им телефон, сказать, что в подарок, попросить только симку назад. Но телефон он оставил дома. Положил раздраженно на полку под зеркалом после разговора с работодателем.

– Не… нету у меня телефона. Дома забыл… – И хоть Севка говорил чистую правду, все равно получался текст пьесы, игранный разными актерскими составами в подворотнях и проходных дворах уже не одно поколение. Менялись времена, а нравы оставались прежними…

И Севка ударил.

Вот сам не ожидал от себя такого, никогда не ввязывался в драки даже при более благоприятном соотношении сил, терпеливо сносил шутки одноклассников и наезды старших в армии и никогда не думал, что бросится в драку без всякой надежды на победу. А тут рука сама сжалась в кулак и въехала куда-то под капюшон говорившему. Что-то хрустнуло, боль отдалась в правой руке, но противник вскрикнул, вскидывая руки к своему лицу.

А потом перед глазами Севки полыхнуло и погасло…

Севка упал лицом в снег – это было последнее, что он помнил. В снег.

…Севка окинул окрестности взглядом, словно пытаясь рассмотреть снег на поле. Не было снега. Можно было с уверенностью утверждать, что сейчас как минимум конец июля. Или даже начало августа.

Если бы те сволочи возле подъезда его вырубили, ограбили и вывезли за город, чтобы скрыть свое преступление – ерунда, конечно, с каких это хренов обычной сявоте возиться с клиентами? – если бы даже этот бред был правдой, то выходило, что Севка пролежал посреди поля не меньше пяти месяцев.

Его бросили в сугроб и уехали. Потом снег сошел, выросла трава, набежали всякие кузнечики с муравьями – Севка снова отряхнулся, – налетели мухи, и Всеволод Залесский проснулся наконец… какая восхитительная чушь!

Просто потрясающая!

Севка ощупал левой рукой свой затылок и чуть не заорал от боли, наткнувшись на здоровенную шишку. Его таки вырубили. В январе вырубили. Посреди полуторамиллионного города вырубили. А он стоит посреди поля и посреди лета голый и держится за шишку, полученную полгода назад.

Нет, возможны варианты. Точно, возможны.

Вот сейчас Севка напряжется и придумает. Выдаст изумленному себе гипотезу. Внутренне непротиворечивую, красивую и правильную.

Значит, так… Севка переступил с ноги на ногу и зашипел, уколов подошвы о траву, тебя, Всеволод Александрович, таки да, таки вырубили двадцатого января две тысячи одиннадцатого года на улице Продольной города Харькова. Самым бессовестным и жестоким образом. Ты потерял сознание, и тебя отвезли в больницу. Вот. Там ты полежал, полежал, потом вылечился и поехал, скажем, в деревню на заработки. Именно – на заработки, ты в прошлом году собирался, но так и не поехал. Не решился.

Ты приехал в деревню, нанялся на работу к частнику или в какое-нибудь хозяйство, вечером отправился в местный клуб на дискотеку, пригласил местную красавицу, а местные красавцы это расценили как покушение на свои генетические угодья, вывели тебя на улицу… или подстерегли, когда ты возвращался с танцев… классический прием – «штакетиной из-за угла», городской козел вырублен, а в назидание его… то есть тебя ободрали до голого состояния и вывезли на мотоцикле «Урал» с коляской в чисто поле, а сами сейчас с удовольствием наблюдают за твоим пробуждением из той же рощицы.

Они вообще могут сейчас все снимать на телефон, чтобы выложить смешную картинку на какой-нибудь Ютуб.

Севка внимательно присмотрелся – рощица светилась насквозь, но черт их разберет, есть там кто-то или нет.

Версия, конечно, получилась красивая, но с тем же успехом это могли оказаться инопланетяне: похитили его, вдоволь наэкспериментировались и выбросили за ненадобностью. А затылок болит оттого, что в него вживлен инопланетный датчик. Севка снова потрогал затылок.

Нет, для инопланетной техники слишком заметно. И они, кажется, вставляют чипы через нос. Нет, вроде и в затылок, если верить «Икс-файлам». А верить им нет никаких оснований.

И при любом раскладе нужно идти к рощице, прячется там пейзанская молодежь или нет. Кстати, если бы версия с нападением деревенских парней была правильной, то одной шишкой на затылке Севка не отделался бы. Когда заезжий наглец падает на землю под молодецким ударом родной штакетины, как тут удержаться и не попинать беднягу ногами? Никак не удержаться.

И обнаженное тело Севки обязательно носило бы следы побоев. Или хотя бы болело, если парни чтут традиции. Старшина роты почти без намека рассказывал как-то, что была в деревнях раньше традиция – накрывать воспитуемого мокрой дерюгой и обрабатывать оглоблей. «Эффект, – сказал старшина, – был, а синяков – нет».

Но Севкино тело не болело. То есть – абсолютно.

Ныл затылок, зудели костяшки указательного и среднего пальца на правой руке. Севка посмотрел на них – кожа на костяшке указательного была счесана, а костяшка среднего пальца явственно припухла и болела.

И версия со штакетиной рушилась в тартарары. Севка ударил. Успел ударить. Что возвращало его, так или иначе, в морозный январь.

Солнце, еще даже не поднявшись особенно высоко, припекало тем не менее вполне категорично. И это значило, что спрятаться нужно не только от любопытных глаз, но и от солнечных лучей. Куда смешнее просто голого студента выглядит голый и обгоревший на солнце студент.

Севка пошел к березкам, глядя под ноги и пытаясь выбрать наименее болезненный маршрут. Он так сосредоточился на этом, что не сразу сообразил, что слышит звук мотора.

Оглянувшись, Севка обнаружил, что от горизонта к нему приближается серое облако. А перед ним, словно убегая от пыли, подпрыгивает на ухабах грузовик.

Нет, Севка помнил, что собирался сидеть под деревьями и ждать милицейскую патрульную машину, помнил, что очень не хотел выглядеть идиотом или извращенцем в глазах водителей и пассажиров, но тут, увидев машину, бросился наперерез, не обращая внимания на траву и комья земли, размахивая руками и выкрикивая срывающимся голосом что-то нечленораздельное.

Голый парень должен успеть подбежать к дороге до того, как машина проедет мимо. Голый парень должен выскочить на дорогу, встать на пути и просить-просить-просить, униженно прикрывая свое достоинство.

До дороги оставалось метров сто, когда Севка понял, что не успевает, что машина проскочит мимо, если водитель не заметит его и не остановится, из любопытства или жалости.

А потом… Потом Севка услышал, как к звуку мотора грузовика прибавился звук еще одного двигателя, вначале тихий, а потом все громче и громче. Промелькнуло что-то громадное, тень на мгновение закрыла солнце, было похоже, будто самолет проскочил над самой головой у Севки. Тот бросился в сторону, зачем-то прикрывая голову руками.

Это действительно был самолет. Севка замер и, отгородившись ладонью от солнца, попытался рассмотреть аппарат. На легкомоторного уродца летательный аппарат был не похож. И двигатель у него не жужжал, а ревел, и крылья с хвостом были вполне себе хвостом и крыльями, а не ажурной ерундой моторных дельтапланов и прочих мелкотравчатых стрекоз.

Самолет, проскочив сквозь облако пыли в трех-четырех метрах над дорогой, резко пошел вверх, потом перевалился через крыло и как-то боком скользнул обратно к дороге.

Грузовик несся дальше, только теперь выходило, что убегает он не от облака пыли, а от самолета.

– Черт… – выдохнул Севка.

До него вдруг дошло, почему грузовик на дороге сразу произвел такое странное впечатление. Теперь, в комплекте с самолетом, все происходящее на дороге полностью соответствовало кадру из старого фильма о войне. Множеству кадров из множества фильмов – советский грузовичок удирает по дороге, а немецкий истребитель настигает его, настигает… а дальше, по сценарию, либо промахивается, либо попадает.

По сегодняшнему сценарию самолет промазал.

Вернее, не так. Самолет выстрелил, дымные струи потянулись от него к машине, ударили по кузову – Севка даже рассмотрел, как полетели вверх какие-то ошметки и щепа с бортов, – но грузовик вильнул, и пулеметная очередь побежала дальше по дороге двумя рядами пылевых гейзеров.

Это было неправильно. Этого не могло быть, кричало что-то внутри Севки, но он продолжал стоять неподвижно, приставив обе руки козырьком к лицу, и смотрел, прикусив губу, как самолет с крестами на крыльях делает крутой разворот и выходит на грузовик спереди.

Севке показалось, что летит самолет низко, над самой землей, что прозрачный круг вращающегося винта в любой момент может зацепиться за землю, но истребитель – а это был истребитель, сообразил Севка – ударил коротко и ушел вверх, проскочив над грузовиком.

Пыль за самолетом завилась в спираль.

Пули попали в двигатель грузовика. Вдребезги разлетелось лобовое стекло, грузовик занесло в сторону, передние колеса влетели в кювет, задняя часть грузовика подпрыгнула, вперед полетел какой-то ящик, ворох белых листов взлетел и, подхваченный ветром, облаком завис над дорогой.

Истребитель сделал еще заход, но стрелять не стал – от грузовика поднимался пар, на капоте лежало тело, выброшенное ударом из кабины, ноги оставались внутри, а голова свешивалась вперед.

Севка закричал, по-детски прижимая кулаки к щекам, согнувшись, но не сводя взгляда с машины и человеческого тела на капоте. До грузовика было метров тридцать, на почти белой одежде убитого ясно были видны ярко-красные пятна.

Истребитель сделал еще один вираж, и Севка, краем глаза заметив это, понял, что на этот раз самолет заходит на него, что пилот заметил странную фигуру в поле и решил заодно перечеркнуть жизнь и этого голого человечка. Его, Севкину, жизнь.

Наверное, нужно было бежать. Или хотя бы упасть на землю, вжаться в нее, чтобы пилот промазал, но тело было парализовано, превратилось в соляной столб, и только одна мысль лихорадочно пульсировала в мозгу, одно слово: «Все-все-все-все-все-все-все-все…»

Самолет прошел почти над самой головой Севки, оглушил ревом, хлестнул по лицу ветром, но выстрелы не прозвучали.

Севкины руки бессильно упали вдоль туловища, он с какой-то неестественной отстраненностью смотрел на то, как истребитель по широкой дуге облетает его, как пилот смотрит, потом показывает большой палец руки, смеется, и…

Самолет улетел, исчез в солнечном свете. Затих звук его двигателя. Снова стал слышен стрекот кузнечиков и пение какой-то птицы.

– Ничего… себе… за хлебушком… – прошептал одеревеневшими губами Севка. – Ничего себе…

Спазмы желудка судорогой согнули Севку. Желудок был пустым, рвало желчью, и не было никаких сил, чтобы остановиться, взять себя в руки. Стоя на коленях и опершись руками о землю, Севка хрипел, пытаясь отогнать темноту, медленно заливавшую все вокруг.

«Это все неправда, – попытался успокоить себя Севка. – Это снимают кино. Кино снимают… Сейчас появится кто-то… У них камера здесь неподалеку… Сейчас…»

– Сейчас… – прошептал Севка и вытер подбородок грязной рукой. – Сейчас…

Он поднялся на ноги, колени дрожали, он все еще продолжал бормотать, что сейчас, через секунду, появятся эти уроды, будут кричать на него, что он испортил кадр… Севка продолжал бормотать эту чушь, хотя уже прекрасно понимал, что это не так, что все происходящее, все: и самолет с крестами, и расстрелянный грузовик, и тело, лежащее на капоте машины, – все это произошло на самом деле. На самом деле только что погиб человек, на самом деле чуть не погиб и сам Всеволод Залесский. Только жалкий нелепый вид спас ему жизнь.

Севка медленно, будто на деревянных ногах, подошел к машине.

Деревянные борта кузова были пробиты в нескольких местах. Шипел пар, вырываясь из дыр в капоте. Севка замер, глядя на руку убитого. Пальцы касались переднего колеса, из рукава по пальцам текла кровь. Часто-часто капала на землю, в лужицу, скопившуюся у колеса.

Листок бумаги опустился сверху и лег в кровь.

«Смерть немецким оккупантам!» – было крупно напечатано на нем, дальше шел густой текст из мелких букв, которые Севка даже не попытался прочитать.

«Смерть немецким оккупантам!»

Севка засмеялся.

Захохотал, согнулся, держась за живот, по лицу текли слезы, но он не плакал – смеялся.

Это же так смешно! Невероятно смешно! Он – в прошлом! Как в кино. Или в одной из тех книг, о которых любил позлословить Богдан – большой знаток военной истории.

– У меня началась истерика, – говорил Богдан в самом начале рассказа, прежде чем переходил к перечислению ошибок и несуразностей, описанных в книгах. – Просто истерика.

– Просто истерика, – со всхлипом выдохнул Севка. – Истерика. Нужно успокоиться. Успокоиться.

Но не получалось. Хохот не отпускал Севку, и тому пришлось крикнуть на себя, заорать, назвать себя уродом, придурком, козлом… Севка вспоминал все самые обидные слова, слышанные им в жизни, ударил себя по лицу, потом размахнулся и ударил рукой по дверце машины. От удара дверца распахнулась, и Севка увидел еще одного убитого.

Хохот замер.

Ударом из кабины был выброшен шофер. Человек, сидевший на месте пассажира, остался внутри. Наверное, телом ударился плечом о стойку кабины. Мертвец сидел, наклонившись к пустому водительскому месту.

Пули пришлись ему в грудь, две дырки сочились красно-черным между нагрудными карманами гимнастерки справа и слева от портупеи. И был он на вид никак не старше Севки. Из уголка рта текла струйка крови, а выражение лица было спокойным, открытые глаза смотрели в потолок немного удивленно, а в изгибе губ Севке померещилась какая-то обида.

«Наверное, это обидно – умирать таким молодым. Вообще – умирать», – поправил себя Севка.

На рукаве застиранной гимнастерки была матерчатая звезда с вышитыми серпом и молотом, в петлицах – по два красных квадратика. Севка знал, что называются они «кубари», что носили их офицеры, но, хоть убей, не мог вспомнить, что эти кубари означают. Не очень большой начальник. Не сержант, но… По возрасту – летеха. Лейтенант. Может, кубик равен звездочке? Тогда – точно лейтенант. Значит, три кубика – старший лейтенант, а четыре – капитан… А потом… Потом, кажется, «шпалы». Богдан что-то говорил о «шпалах», и в книгах о войне Севка читал о них… Только ничего не помнил. И его опыт службы в армии ничем ему не поможет, если придется разговаривать с кем-то из военных. Лучше прикинуться гражданским… Бывают же на свете гражданские, которые ни хрена не понимают в знаках различия и всем таком.

«Я – студент. Филолог. К парням-филологам всегда относились как к немножко идиотам, которые зачем-то читают книги в компании с барышнями, вместо того чтобы заняться чем-то серьезным и денежным. Тот же Богдан всегда говорил, что…

Но одежда все равно нужна, – оборвал свои размышления Севка. – Все это правильно, но одежда все равно нужна. И если нет гражданской, придется надеть форму».

Севка посмотрел на убитого лейтенанта и содрогнулся. Эту форму надеть нельзя. Дыры на груди, кровь – он не сможет заставить себя это надеть. И не сможет заставить себя стащить одежду с мертвеца. Даже обувь.

Сапоги, наверное, можно снять, мышцы покойника еще не застыли. Схватиться за носок и каблук, упереться ногой… Севка сплюнул, понимая, что ничего такого сделать не сможет. Вот хоть убей – не сможет. Лучше уж голым.

«Думай, быстрее думай», – сказал себе Севка, оглядываясь по сторонам. Дорога была пустая. Небо было пустым. Пела птица, трещали сверчки… Или кузнечики, сверчки в избах сидят, за печкой. Послышалось негромкое рокотание, как далекий гром.

«Банальное сравнение», – подумал Севка, но действительно – больше всего похоже на раскаты далекого грома. Гремело на западе. Значит, нужно идти на восток. К своим. А там его примет заградотряд, какой-нибудь гэбист допросит, усечет, что паренек несет всякую ерунду… Паренек, кстати, не сможет даже сказать, где находится.

Черт. Черт. Триста тысяч раз черт-черт-черт…

Сдаться немцам?

Отойти в сторонку и подождать, пока не появятся танковые колонны немцев. В кино они всегда едут на танках, с закатанными рукавами, гогочущие и играющие на губных гармошках «Ах мой милый Августин»…

Летчик же не тронул голого парня. Побрезговал, посмеялся, решил не тратить зря патроны… Но ведь не тронул. Может, и пехотинцы, увидев голого русского, не станут стрелять, а заберут… Сдадут в лагерь, там на допросе какой-нибудь немецкий офицер с моноклем в глазу – обязательно с моноклем – станет задавать вопросы, выяснит, что этот советский несет полную ерунду, явно врет… «Ахтунг, фойер!» – так, кажется, подавали команду на расстрел в кино.

– Ми пудьем тебя ньемножко убивайт и немножко вешайт…

Севка зажмурился и помотал головой. Он может им сказать, что из будущего. И тогда… тогда его не убьют сразу, тогда его отправят в Берлин, и он будет говорить… Он будет говорить, потому что даже представить себе не может, как нормальный человек способен выдержать пытки, от одной мысли о которых у Севки к горлу подкатывается тошнота.

Он расскажет… А что он может, собственно, рассказать? Такое, что повлияет на ход истории. Высадка в Нормандии по фильму «Спасти рядового Райана»? Он даже запомнил дату… Помнил дату… ведь помнил же… В сорок четвертом. В Нормандии. Летом. А Сталинград… Сталинград зимой сорок третьего… или сорок второго? Какая разница, он скажет, что там немцам врезали по флангам, окружили и целую армию во главе с Паулюсом… с Паулюсом, точно… Севка не так много помнил немецких фамилий из Великой Отечественной, но эта крепко засела в мозгах.

Ему поверят? Если не поверят – убьют. Ахтунг, фойер! Если поверят, то история изменится, Гитлер победит, Севка не родится, его бабушка не вернется из лагеря, а дед – с фронта. И Севка не сможет попасть в прошлое и все изменить, и это значит, что его бабушка сможет бежать из рабочего лагеря в Любеке и после войны встретиться с его дедом, уже отвоевавшим и успевшим отсидеть в сталинском лагере… И Севка родится в результате, и попадет в прошлое, и все расскажет…

– Придурок! – громко сказал Севка себе.

Он запутался и попал в петлю покрепче временной, описанной в фантастике. А так можно сойти с ума.

Одно понятно – нужно что-то делать, чтобы не засветиться. Чтобы не пришлось… Можно прикинуться сумасшедшим. Это будет правильно – прикинуться сумасшедшим. Голый на дороге – псих. Наши особо вникать не будут, нужно просто говорить правду, рассказать, что попал в прошлое, и стоять на своем. Его отправят в дурдом. Там он отсидится, вникнет в обстановку, что-то выучит, получит справку годика через три-четыре. Придется потерпеть, но ничего не поделаешь.

Значит…

Севка еще раз огляделся, надеясь, что вот сейчас появится машина… Или колонна машин, или красноармейцы, идущие на фронт. Или отступающие. И все, можно будет не ломать голову…

Но дорога оставалась пустой.

А ведь и наши ему не поверят. Не поверят. Куча народу наверняка пыталась прикинуться безумцами, чтобы не воевать. И его быстро расколют. А если у него еще вдруг проскочит «господин» какой-нибудь… Или, там, гривна вместо рублей. Или…

А немцы убивали сумасшедших, между прочим. В старом фильме был эпизод – пациентов сумасшедшего дома вывозят за город, вежливо предлагают даме-врачу остаться в городе, но та едет… И всех убивают. Ахтунг, фойер!

Дался ему этот ахтунг!

Нужно прятаться в лесу. Партизанить, если придется. Там люди особо не расспрашивали, наверное, сослаться на контузию, а потом, к возвращению Красной армии уже все выучить и стать ветераном.

Вопрос, есть ли тут лес и появились ли партизаны. Лес возле горизонта маячит. Непонятно – большой или нет. И где именно сейчас находится Севка – на Украине или в России? Или в Белоруссии? Пойдет партизанить где-нибудь под Ровно и наскочит как раз на украинских националистов… И придется вешать комсомольцев, убивать сельсоветчиков, а после войны стать не партизаном-героем, а буржуазным националистом. И либо подохнуть где-то в схроне, либо загнуться на Колыме, либо прятаться и прикидываться до самого девяносто первого года…

– Так, – громко сказал Севка. – Ищем одежду. Ищем какую-нибудь одежду.

В кабине ничего такого не было. Под сиденьем был ворох тряпья, обрывки полотенец, подштанники, разодранные до полного неприличия и невозможности к использованию по прямому назначению.

Севка запрыгнул в кузов.

Деревянные ящики громоздились кучей у кабины. Один разбился, и из него на доски кузова высыпались мелкие свинцовые буквы. Шрифты, понял Севка. Такими раньше набирали газеты и книги. Несколько крепко стянутых шпагатом пачек бумаг лежали в углу. Пачка газет с заголовком «За Родину» и призывом «Смерть немецким оккупантам» внизу.

Какая-то редакция. Или типография. В кино…

Севка сплюнул за борт – выходило, что вся его информация о войне почерпнута из фильмов. И если вспомнить, как Богдан помимо книг о войне материл фильмы, что современные, что советские, то получалось, что особо надеяться на свои знания не стоит.

Быстрее, быстрее…

Севка отодвинул в сторону пачки бумаг. На полу валялась замызганная шинель. Ее водитель тоже явно собирался употребить как ветошь, одна пола была отрезана почти по пояс. С одной стороны – лучше, чем ничего, с другой – если представить, как именно будет выглядеть Севка в таком суконном фраке…

А под шинелью оказался чемодан. Фанерный, покрашенный в коричневый цвет, с петлями под навесной замок, но, на счастье Севки, закрытый только на нечто вроде щеколды.

Севка вытащил чемодан, открыл и застыл, испытав одновременно и радость, и разочарование. Имущество принадлежало офицеру. Темно-зеленая гимнастерка лежала поверх синих галифе. «Какого беса этот лейтенант не мог везти полный комплект, – подумал раздраженно Севка. – Зеленая шерстяная гимнастерка от одного, синие галифе от другого… Авиационные штаны, что ли?»

Еще в чемодане были начищенные хромовые сапоги, завернутые в парусину, грязное белье в старой газете и две пары чистых сатиновых трусов плюс чистая майка. И носки.

Думать было некогда да и незачем.

Севка быстро надел трусы, майку и носки. Надел галифе, посмотрел на куцые штанины и с ужасом подумал, что лейтенант покойный мог носить другой размер. И тогда форма мало того что сборная из двух разных комплектов и даже двух разных родов войск, но еще и явно с чужого плеча…

Но гимнастерка подошла, села на плечи как влитая. И сапоги были почти точно по ноге, разве что на полразмера больше. Севка оделся и почувствовал, как что-то меняется в нем, как уходит неуверенность, сидевшая в мозгу с самого пробуждения, как осознание того, что он больше не голый, что он теперь отгорожен от окружающего мира одеждой, как броней, и не просто одеждой, а формой, пусть не его, пусть даже неправильной, делает его взрослее, что ли…

Он никогда не понимал любителей стиля «милитари», не мог понять мальчишек и девчонок, которые называли всех военных идиотами, но упорно носили хаки и камуфляж, «берцы» и кепи с краповыми беретами. А вот теперь…

Теперь бы ремень. Гимнастерка, длинная, почти до колен, болталась, как платье, и с этим нужно было что-то делать.

Севка снова заглянул в чемодан, взял фуражку с малиновым околышем и под ней обнаружил пачку патронов. К «нагану», понял Севка, разобравшись в надписи на плотной бумаге. И еще он нашел полевую сумку. Не заглядывая вовнутрь, сунул туда патроны, повесил сумку на шею и спрыгнул с кузова.

Хочет он или нет, но придется прикасаться к трупу.

Севку снова передернуло. Холодок пробежал по спине. Но ему нужен ремень. И револьвер, который висит в кобуре на нем. Без оружия он вызовет подозрение, это точно. И без ремня.

Севка протянул руку – пальцы дрожали, сердце колотилось, – дотронулся до пряжки портупеи на груди убитого. Осторожно, чтобы не запачкаться, расстегнул. Замер, ему показалось, что лейтенант подмигнул, Севка вздрогнул и отшатнулся, но это была всего лишь муха, севшая на глаз убитому.

Севка торопливо взмахнул рукой. Муха взлетела, но через секунду села обратно. Потом вторая села на лоб мертвецу.

Пряжка на ремне сразу не поддалась… Или это Севкины пальцы отказывались слушаться. Ремень был почти такой же, как те, что Севка видел у офицеров в армии, когда служил срочную, – широкий, с простой пряжкой на два зубца.

Севка повесил ремень с кобурой на шею, замешкался на пару секунд, глубоко вздохнул, чтобы перебороть тошноту, и расстегнул пуговицу на кармане гимнастерки. В левом кармане обнаружил документы, командирскую книжку и партбилет.

Фотографии были так себе, и если не присматриваться, то Севка вполне мог сойти за Тимофея Артемьевича Зеленых тысяча девятьсот семнадцатого года рождения, младшего политрука.

Младшего политрука, а не лейтенанта, между прочим.

Здорово бы выглядел Севка, сгоряча представившись лейтенантом! Расстреляли бы с ходу, даже чокнутым прикинуться бы не успел.

В правом кармане гимнастерки младшего политрука было несколько купюр – пять по три рубля и две – три червонца. Севка слегка ошарашенно покрутил в руках громадные купюры, прикидывая, а настоящие ли это деньги. Нет, выглядели они вполне серьезно, но номинал в три червонца… Севка о таком никогда не слышал. Но деньги не помешают.

Возникла мысль обыскать еще и водителя, но, взглянув на залитое кровью тело, Севка эту мысль решительно отогнал. Подпоясался ремнем, перекинул через плечо портупею, застегнул. Передвинул кобуру назад. Повесил полевую сумку через правое плечо. Гимнастерка сбилась, Севка, сунув большие пальцы рук под ремень, сдвинул складки за спину. Комок ткани был похож на кринолин в дамском платье, но разбираться в таких мелочах Севка не собирался.

Так, одежда и обувь плюс оружие – все это хорошо. Даже немного денег… знать бы еще цены, но ладно, с этим можно и потерпеть. Как-то выяснится. Узнать бы дату… А вдруг сейчас не сорок первый, а сорок второй? И там, на востоке, не Москва, а какой-нибудь Кавказ? Или здесь Крым, в Крыму ведь тоже воевали, оборона Севастополя и все такое… Севка бывал в Севастополе, посещал диораму и даже запомнил дату освобождения города – девятое мая тысяча девятьсот сорок четвертого.

Но сейчас вроде не сорок четвертый. Он точно помнил, что в сорок четвертом уже были погоны. И в кино…

Севка выругался.

К чертовой матери все кино на свете. Молчать и молчать. Прав был учитель математики, который говорил балбесам-старшеклассникам, что молчание делает человека умнее в глазах окружающих.

А кино…

И, как нарочно, перед глазами всплыло – немецкий офицер идет вдоль строя советских военнопленных, похлопывая стеком по голенищу. И на одной ноте, речитативом тянет: «Командир, комиссар, еврей… Командир, комиссар, еврей…» Тех, кто признавался, отводили в сторону и расстреливали. Офицеров, кажется, все-таки в плен брали, а вот комиссаров и евреев…

Нет, Севка не еврей и на еврея, слава богу, не похож. Светло-русые волосы и голубые глаза делают его скорее похожим на арийца. А вот звание… Политрук – это ведь комиссар? В смысле – звание комиссарское, подрасстрельное?

И что в этих знаках различия указывает на то, что Севка не младший лейтенант, а младший политрук? Кубики в петлицах? Нет, вряд ли. Звезды на рукавах? Может быть… содрать?

Севка даже успел нащупать ногтем край звезды на левом рукаве, когда услышал звук мотора. Далекий, высокий, какой-то тарахтящий.

Не самолет, уже хорошо.

Севка оглянулся через плечо и увидел, что к нему несется мотоцикл с коляской.

Внутри у Севки все оборвалось, по спине потек пот, ноги ослабли.

Немцы. Это они носились по дорогам и расстреливали из пулеметов отступающих. Они даже в плен не брали, просто расстреливали с гоготом из пулеметов.

Кобура не расстегивалась. Пальцы царапали гладкую кожу кобуры и все никак не могли нащупать застежку. Севка с ужасом смотрел на приближающийся мотоцикл, понимал, что нужно хотя бы бежать, надеясь, что немцу не до того, чтобы стрелять в отдельного бегущего офицера Красной армии… Или он просто не попадет. Все это Севка понимал, но ничего не мог с собой поделать – ноги отказались служить.

Мотоцикл резко затормозил возле Севки.

– Товарищ младший политрук! – Мотоциклист в коляске, одетый в запыленный комбинезон, стащил с головы танковый шлем. – Немцы прорвались!

Севка кашлянул, переступил с ноги на ногу.

Что-то нужно было делать, но что? Попроситься на мотоцикл третьим? Но на заднем сиденье лежали два мешка, Севка рассмотрел сургучные печати на них и смог понять, что в мешках этих что-то важное.

– Вы поторопитесь, товарищ младший политрук! – сказал мотоциклист.

– Да, – кивнул Севка. – Я… да… Тут мой батальон.

Мотоциклист глянул в ту сторону, куда ткнул пальцем через плечо Севка, и надел шлем.

– Тогда готовьтесь, они скоро будут здесь. – Мотоциклист толкнул водителя в плечо, и мотоцикл умчался вперед.

Нужно уходить с дороги. Если с минуты на минуту немцы будут здесь, если мотоциклист не соврал или не напутал с перепугу, то нужно уйти с дороги. И где-нибудь спрятаться. Все в той же рощице.

Севка посмотрел на разбитый грузовик, мелькнула слабая мысль о том, что тела нужно бы похоронить, но мысль эта была слабой, да и руки все еще дрожали так, что вряд ли были способны удержать хоть что-то.

Нужно уходить.

«Бежать», – пронеслось в голове, когда сзади послышался приближающийся звук мотоциклетного мотора. С минуты на минуту, говоришь? Севка побежал. И прежде чем сообразил, что бежит по дороге, вдоль кювета, успел отмахать метров пятьдесят.

Идиот! Севка прыгнул через канаву и побежал по полю. Под ногами хрустело, раз или два нога попадала в яму, и Севка еле сохранил равновесие.

Звук мотора приближался, но оглядываться Севка не мог – смотрел под ноги. Только бы не упасть! Только бы не упасть!

Сзади что-то крикнули. Не по-русски. Значит, немцы.

Быстро они… Ну куда они торопятся, все равно ведь не успеют до зимы взять Москву. И вообще не успеют…

Сзади ударил пулемет. Пули просвистели над самой головой Севки, заставили пригнуться и шарахнуться в сторону. Нога запуталась в траве, Севка полетел вперед, выставив руки, упал, ободрал ладони, но тут же вскочил и снова побежал.

Следующая очередь прошла справа. Пули секли траву, выбивали фонтанчики земли чуть впереди Севки, двигались справа налево, недвусмысленно намекая, что очень хотели бы поближе пообщаться с бегущим младшим политруком.

Очереди короткие, по три-четыре патрона. Из пулемета так не бьют. Если бы из пулемета, его бы срубили одной очередью. Севка на стрельбище видел, как комбат развлекался из «ПК» по мишеням. Три ростовые мишени одной очередью, да от пояса, почти не целясь. И было метров сто до мишеней, а тут, от дороги, Севка успел пробежать куда меньше.

Севка снова споткнулся, перевернулся на спину и посмотрел на немцев. Мотоцикл уже перебрался через канаву и, не торопясь, ехал по полю. Тот немец, что сидел за рулем, что-то выкрикивал и свистел, а второй, в коляске, целился в сторону Севки из автомата «шмайссер», который, как почему-то вспомнил Севка, не был ни автоматом, ни «шмайссером».

«Это они меня ловят, – подумал Севка. – Увидели офицера и решили взять в плен. Для допроса».

Севка попытался ползти на спине, не сводя взгляда с медленно приближающегося мотоцикла, но получалось плохо, руки подламывались, а ноги срывались, поднимая каблуками облачка пыли.

А если встать и повернуться спиной к мотоциклистам, то они непременно в эту спину всадят с десяток пуль. Точно, в этом Севка не сомневался ни минуты. Значит, плен?

Какой, на хрен, плен, если он не солдат этой войны, не комиссар и даже не… Севка попытался вспомнить, как зовут того младшего политрука, форму которого он надел, но в голову лез какой-то Христофор.

Севка видел лица немцев – запыленные рожи светились азартом и предвкушением победы. Такое бывает у болельщиков, когда до финального свистка в футбольном матче осталось еще три минуты, но счет 10:0 и ничего противник уже сделать не сможет, даже если тренер соперника выпустит на поле всю мировую сборную, всех звезд всех времен и народов.

Не было ничего и никого на свете, кроме Севки и двух немцев на мотоцикле. Даже звуки исчезли. Бесшумно трясется мотоцикл на комьях земли и ямах, немец с трудом удерживает руль, он не снял свои очки-консервы, но что-то азартно орет, разевает пасть, и даже ремешок под нижней челюстью ему не мешает.

Второй, в коляске, поднял очки наверх каски, он держит автомат двумя руками, поэтому мотоциклиста сильно подбрасывает, но он все равно стреляет, из ствола вырывается пламя, гильзы летят вверх, крутятся в полете, одна из них задела щеку стрелка, тот поморщился, снова вскинул автомат, но не выстрелил. И даже недовольную гримасу с лица убрать не успел – у него на груди появилась черная точка.

Севка ясно увидел, как между пуговиц на серо-зеленом мундире немца вдруг появилось отверстие. Немец взмахнул руками, выронил оружие, оно повисло на шее на ремне, откинулся назад и запрокинул голову.

Водитель рванул руль в сторону, мотоцикл забуксовал, выбрасывая хвост разрытой земли, развернулся и понесся к дороге, все набирая скорость. Немец в коляске при каждом скачке мотоцикла вскидывал руки, словно удивляясь: ну как это получилось? Как могло выйти, что охота закончилась так нелепо? Меня ведь убили, возмущался мертвый немец, а ведь не должны были, не имели права…

Мотоцикл перебрался через канаву, выехал на дорогу и умчался прочь, поднимая облако пыли.

– Ты там долго лежать собрался?

Севка оглянулся на голос.

До рощицы оставалось всего метров пятьдесят. Возле дерева стоял высокий худощавый военный с винтовкой в руках. Севка встал и медленно побрел к своему спасителю, лихорадочно соображая, что и как сейчас будет говорить, понимая, что вот сейчас впервые придется разговаривать и отвечать на вопросы и сейчас может все закончиться.

Севка поправил фуражку, которую чудом не потерял на бегу и во время своих падений.

– А я смотрю – ты спортом занимаешься, нормативы сдаешь, – сказал военный. – Лихо так изматываешь противника, заставляя его вырабатывать моторесурс боевой техники.

– А… Да. – Севка вытер руки о гимнастерку, спохватился и стряхнул с нее землю. – Да ну их… Двое, с пистолетами-пулеметами…

Военный оказался офицером. В петлицах у него было по три кубика, но что больше всего порадовало Севку, галифе на нем тоже были синие. Из этого следовало, что либо все офицеры носили здесь что попало, либо верх и низ у офицеров был разного цвета вполне законно.

– Старший лейтенант Орлов, Данила, – офицер перехватил винтовку левой рукой, а правую поднес к пилотке.

– Младший политрук… – Севка дернул руку к фуражке, с ужасом понимая, что не помнит ни фамилии, ни имени. – Залесский Всеволод Александрович.

– Будем знакомы, – сказал старший лейтенант, протягивая руку. – Можно просто Данила.

– Сева. – Севка пожал руку своему спасителю. – Очень приятно.

– Это твоя машина возле дороги? – спросил старлей.

Севка оглянулся на дорогу, пожал плечами.

– Что с ней? – Старший лейтенант закинул винтовку на плечо.

– Самолет. Водитель убит, я чудом… Мотор разбит. А я – чудом… – До Севки вдруг дошло, что он сейчас живой только чудом, что действительно произошло чудо, сохранившее ему жизнь.

Хотя, конечно, немцы могли взять его в плен. И сейчас обыскивали бы. Или, рассмотрев его звание, пристрелили бы комиссара, даже не подав той самой киношной команды: «Ахтунг! Фойер!» Просто влепили бы пулю в лоб. Или затылок. Или даже просто в живот, так, наверное, смешнее – комиссар, кричащий от боли и умирающий, долго умирающий в луже собственной крови.

– С тебя бутылка, если что, – сказал старший лейтенант. – Лучше – коньяку. Договорились?

Севка кивнул.

– О, брат, да тебе совсем плохо. – Старший лейтенант подхватил Севку под руку и потащил в глубь рощи. – Присядь. Ты впервые в бою, что ли?

Севка сел в траву, прислонился спиной к березе. Закрыл глаза.

– Ну, брат. – Старший лейтенант сел рядом. – Я когда первый раз пулю над ухом услышал, чуть не обделался. Фьють. А потом, через секунду – бац. И мой приятель Гришка Шаблин падает с дыркой во лбу. И ведь стрелял в нас проклятый диверсант метров с пяти, а я не выстрел запомнил, а свист пули и звук удара. И капитана того я даже не от злости убил или от классовой ненависти, а от страха. Первую пулю я ему в плечо всадил, в правое, а потом, когда он уже на земле лежал, я ему в голову все из пистолета выстрелял. И на спуск дальше жал, пока не сообразил, что патроны закончились. Потом, чуть успокоившись, испугался даже, что капитан нас с кем-то перепутал и выстрелил по недоразумению, а я его так изрешетил…

– Какой капитан? – слабым голосом спросил Севка.

– Обычный, со шпалой в петлицах. В каждой петлице по во-от такенной шпале, а на груди – орден Красного Знамени. Танкист. Значит, впереди капитан лежит, мною убиенный, сзади – старший лейтенант Гриша Шаблин, мой закадычный друг, капитаном этим застреленный, а посредине я с пустым пистолетом в руке и с мыслью – все, приехали. Тут тебе, Данила, и конечная остановка. – Старший лейтенант снял пилотку и расправил ее на колене, расстегнул гимнастерку. – За такое и расстрелять могут. Я бы, например, расстрелял. Ситуация, сам понимаешь, не очень хорошая. Двое убитых, один живой, и рассказывает этот живой, что убил старшего по званию да еще и орденоносца, защищаясь. Я бы не поверил.

– И что? – спросил Севка, почувствовав, что старший лейтенант неспроста сделал паузу, что ждет от собеседника интереса и сопереживания.

– И не поверили. Вывели за околицу да расстреляли… – грустно протянул старший лейтенант.

– Кого?

– Да меня и расстреляли, кого ж еще? Не капитана же застреленного?

Старший лейтенант посмотрел на растерянное лицо Севки и засмеялся довольно:

– Шутка, политрук! Шутка! Прибежали патрульные, осмотрели тело павшего орденоносца, расстегнули гимнастерку… – Старлей снова сделал паузу, но тянуть не стал. – А там – немецкая форма. Понял? Немецкая.

– Зачем? – удивился Севка. – Он что – идиот? И жарко в двух гимнастерках…

– Ну ты даешь! – восхищенно вскричал старший лейтенант. – Ты прямо как только сегодня родился. Или, в крайнем случае, вчера. Ты ведь разницу между шпионом и разведчиком знаешь? Или спал на занятиях?

– Ну… Наши – разведчики. А… – Севка замолчал, увидев, каким неподдельным, искренним удовольствием начинает светиться лицо собеседника. – Да какая разница?

– Нет, ты подожди. Ты книги читал? Фенимора Купера?

У Севки в доме стоял толстый зеленый шеститомник Купера, оставшийся от бабушки, он даже прочитал несколько романов про индейцев и про красного корсара. И там, кажется, был еще роман «Шпион», благополучно не прочитанный.

– Ладно, Сева… Ты не напрягайся. Я понимаю, что день у тебя выдался насыщенный… – Орлов хмыкнул. – Понимаешь, тот, кто ведет разведку в своей форме, – тот разведчик. Кто в форме противника или в гражданском – шпион. Разведчика можно брать в плен по всем международным правилам, а шпиона можно расстреливать или даже вешать прямо на месте. Уловил?

Севка подумал, а потом кивнул.

В общем, логика немецкого шпиона была ему понятна, поймали в его родной форме – должны отправить в лагерь. Только эта правильная логика как-то не ложилась на все то, что Севка знал о той войне… «Об этой войне, – поправил себя Севка. – Об этой».

– А потом приказ до всех довели – расстреливать без суда и следствия шпионов и диверсантов. Вот такие дела… А ты, Сева, откуда ехал?

Севка напрягся.

Хотя тон у Орлова был нормальным, даже доброжелательным, и в самом вопросе не было никакого подвоха – ничего, кроме честного любопытства, – только ответа на этот пустяковый вопрос у Севки не было. Ну не знал он, откуда ехал этот грузовик и покойный младший политрук.

– Оттуда! – Севка указал пальцем на дорогу. – Шрифты вез… Типография, там, бумаги…

– Ты газетчик! – даже как-то обрадовался Орлов. – А я из штаба фронта. Погнали вчера выяснить обстановку, я до полудня добирался туда, а там как раз влетел под бомбардировщиков, машину – в клочья, водителя – в клочья, оглушило чуток, а пришел в себя – гутен таг, дорогие красноармейцы. Я прикинул, что тут дорога еще не перекрыта, закатил ночью потрясающий марш-бросок через лес, вышел сюда и только собрался выбираться на дорогу, как увидел тебя и мотоцикл. Если бы решил ночью в лесу вздремнуть, ты бы сейчас, товарищ младший политрук… Ты, кстати, почему не стрелял? В кобуре семечки?

– Почему семечки? – Севка вздрогнул. – «Наган»…

– А ну дай гляну. – Орлов протянул руку. – Дай, не боись, милай!

– А чего бояться? – Севка нащупал кобуру, передвинул ее на живот, очень удивился, обнаружив, насколько простая застежка на ней, и выругал себя мысленно идиотом за то, что не смог у дороги ее расстегнуть. – Держи.

И чуть не выронил оружие, которое зацепилось шнуром, тянущимся от рукояти к кобуре, за какой-то сучок. И еще раз выругался.

Старший лейтенант покрутил барабан, прислушиваясь к щелчкам, посмотрел на патроны и вернул револьвер Севке.

– Нормально, – сказал Орлов. – Нажимай да стреляй, и всех делов! Ты бы если бы не растерялся, сам бы всех супостатов положил, не дожидаясь моего участия.

Севка спрятал «наган» в кобуру. Откашлялся и спросил очень деловым тоном:

– А нам не пора идти?

– Идти? – переспросил Орлов. – Сева, куда идти, ты что – слепой и глухой?

Старший лейтенант указал рукой на дорогу. Севка оглянулся, попытался вскочить, но Орлов рванул его за портупею и повалил на землю.

– Одурел? Кто ж суетится в такой обстановке? Это ты пока лежишь или сидишь, или стоишь неподвижно, тебя не видно. А как двинулся – все, срисовали. Сюда они, положим, не полезут, но из пушки пальнут от всей души. Фуражку не надевай, лежи, смотри, отдыхай.

Отдыхать тут было, пожалуй, трудно, а понаблюдать…

Немцы шли по дороге сплошным потоком. Танков было немного, все больше грузовики, набитые солдатами, грузовики, тянущие за собой пушки, грузовики, забитые ящиками.

Несколько раз низко над колонной прошли немецкие самолеты, им махали, что-то кричали, но Севка не слышал выкриков, только низкий гул. Зато лица немцев рассмотрел в бинокль Орлова.

Обычные лица. Усталые, серьезные и улыбающиеся. Он даже рассмотрел немца, игравшего на губной гармошке.

До полудня старший лейтенант еще проявлял интерес ко всему, происходящему на дороге, даже, кажется, пытался подсчитывать что-то, время от времени делая пометки в записной книжке, но потом книжку спрятал в свою полевую сумку, приказал разбудить, если что, и мгновенно уснул, обняв винтовку.

Подождав немного и убедившись, что Орлов спит, Севка достал из кармана документы и прочитал имя и фамилию младшего политрука. Тимофей Артемьевич Зеленых, и никакой ни разу не Христофор. Тимофей Артемьевич. Зеленых. Зеленых. Судя по фамилии – сибирских кровей. Это у них там фамилии на – ых. Распутина на самом деле фамилия была Новых. Вот.

«А зовут меня Тимофей Артемьевич. Тимоша. А папа – Артемий. Артем».

Севка закрыл глаза, несколько раз повторил имя и фамилию. Спрятал документы в карман.

Было жарко, а в его шерстяной гимнастерке – очень жарко. Севка расстегнул ее, обмахивался осторожно веточкой, но это помогало не очень. «Кстати, – подумал он, – а нам повезло». Орлову и Севке очень повезло, что рощица в двухстах метрах от дороги. Иначе немцы точно поперлись бы сюда по нужде.

Несколько раз, когда поток вдруг замирал, немцы выскакивали из кузовов и выстраивались длинными шеренгами вдоль кювета, устраивая соревнование – кто дальше дотянется струей.

Некоторые отходили чуть дальше и, не обращая внимания ни на что вокруг, оправлялись на корточках, повернувшись спиной к дороге.

Если бы рощица была чуть ближе, пришлось бы худо. Севка даже не пытался себе представить, что стал бы делать в такой ситуации старший лейтенант Орлов. Наверное, до последнего патрона.

Может, именно так защищается время от вторжения из будущего? Эти, попаданцы, просто гибнут эпизодически, не оказывая никакого воздействия на прошлое и будущее. Какая разница для времени, сколько трупов будут удобрять землю в этих местах? Никакой.

Совершенно никакой разницы…

– Значит, вот так мы несем караульную службу? И так выполняем приказы старшего по званию? – прогремело над самым ухом у Севки.

Проспал. Стоял на посту и проспал, в отчаянье подумал Севка. Взводный его отдаст старшине роты, и тот не слезет с рядового Залесского, пока у того не сотрутся руки по самые локти.

Севка дернулся, попытался вскочить, не открывая глаз, но кто-то его удержал на земле.

– Да ты у нас бешеный, – засмеялся Орлов. – С тобой нужно аккуратнее в следующий раз.

– Я только что задремал, секунду. – Севка открыл глаза и понял, что соврал – солнце было уже почти возле горизонта. – Ничего себе…

– Вот, наука на будущее, товарищ младший политрук. – Орлов поднял палец. – Вначале нужно проснуться, а потом только начинать врать. Предварительно все взвесив и приняв к сведению изменение обстановки. Историю про колхозного сторожа и хомут знаешь? Нет? Значит, решил председатель колхоза сторожа поймать спящего, увидел, что тот сидит и спит. Но ведь если окликнуть, подумал председатель, скажет, что не спал. Не армия, садиться можно. Тогда председатель берет хомут, висевший на стене, осторожно надевает хомут на шею сторожу, а потом как заорет – спишь, сукин сын! А тот ему – нет, хомут вот починяю… Смешно?

– Нет, – честно ответил Севка.

– Мне тоже, – вздохнул Орлов. – Сторожа посадили за халатное отношение и вредительство. А потом – и председателя тоже.

– А его за что?

– За скрытый троцкизм. Виду не подавал, а был троцкистом. – Старший лейтенант внимательно смотрел в лицо Севке, словно чего-то ожидая.

Севка так и не понял, чего именно.

– Извини, я уснул…

– Да ничего, я уже часа три как бодрствую. – Орлов сорвал травинку и сунул в рот. – Противник, похоже, вышел на основное шоссе, и теперь этот проселок ему не очень нужен. Что нам кстати.

Дорога была пустынна. Пыль все еще висела в воздухе, но уже низко, почти над самой поверхностью.

– У тебя поесть ничего нет? – спросил Орлов.

– Нет. И пить тоже, – ответил Севка.

– И это прискорбно… Лежат два молодых крепких парня, можно сказать – красавцы, а ни пить, ни есть у них нет. И дотемна не будет. И даже когда стемнеет, все равно не будет у них ни еды, ни воды. Деревня Красная в семи километрах отсюда, но стоит она как раз на этом проселке и сейчас наверняка забита немцами. Нам с тобой в любом случае придется обходить деревню. Может, в лесу найдем ручей. – Орлов насторожился, перевернулся со спины на живот и посмотрел на дорогу.

С востока двигалась небольшая колонна, человек сто.

– Немцы? – спросил Севка, ожидая в ответ что-нибудь типа «нет, французы!».

«Понятное дело, что некому тут быть, кроме немецкой пехоты», – подумал Севка. И ошибся. Орлов молча сунул ему бинокль и сплюнул.

Это были пленные.

Понуро повесив головы, по дороге брели люди, одетые в шинели и гимнастерки. Это был не строй – толпа, вытянувшаяся вдоль дороги. Спереди и сзади шли немецкие солдаты. Два немецких солдата. С винтовками, заброшенными за спину.

Всего два.

Севка оглянулся растерянно на Орлова. Тот заметил взгляд и отвернулся.

– Как же так? – спросил Севка.

Сотня солдат, сотня наших, которые героически защищали свою страну от немецко-фашистских захватчиков, бились до последнего патрона в Брестской крепости, там, еще где-то, которые остановят немцев под Москвой, Сталинградом… Идут, как стадо, даже не под конвоем, под командой всего двух затрапезных немцев с пятизарядными винтовками в руках.

Это десять выстрелов. Пусть каждый будет наверняка, пусть десять человек конвоиры убьют… Да и десяти они не убьют, ничего у них не получится, не успеют они даже затворы передернуть. И все… И свобода. Можно идти не на смерть в лагеря, а к своим… или в партизанские отряды…

– Может, нужно что-то сделать? – прошептал Севка.

Он вдруг испытал жгучий стыд за то, как бежал сегодня от мотоцикла, как в панике даже не подумал выхватить оружие, и теперь это воспоминание требовало от него какого-то действия. Решительного и героического.

– Их же всего двое, – прошептал Севка. – Подберемся поближе, ты возьмешь переднего, я – заднего. Я у него просто ружье отберу. Помочь нашим нужно…

– Если бы они хотели, то уже сами бы освободились, – процедил сквозь зубы Орлов. – Сами бы. Ровно за десять секунд. Нет?

– Не знаю… Может, среди них нет офицеров, некому приказать? И если мы сейчас нападем, то…

– Нападем? – со странной интонацией в голосе спросил Орлов. – И бойцы РККА радостно встретят свое освобождение?

– А почему нет? Ведь пара пустяков. И ты выведешь всех к своим. К нашим. – Севка на секунду запнулся, испугавшись, что это он не искренне советует броситься в бой, а только хочет спрятаться в толпе, решил, что если они придут к нашим такой большой группой, то, может быть, никто не станет особенно тщательно проверять младшего политрука Зеленого? «Зеленых», – со злостью поправил себя Севка. И пообещал мысленно, что если они отобьют пленных и дойдут до русских, то он отстанет и будет пробираться дальше один. И будь что будет. – Мы все выйдем!

Орлов взял винтовку.

– Пошли? – Севка подобрался, готовясь к броску вперед.

Солнце уже до половины ушло под землю, тени стали длинными, и если не смотреть внимательно, то вполне можно прозевать приближающихся людей.

Конвойные точно прозевают.

Орлов, не отвечая, передернул затвор винтовки. Гильза вылетела, ударилась о ствол дерева и упала перед Севкой.

– Двое, – прошептал старший лейтенант, целясь из винтовки. – Двое…

Винтовка грохнула необыкновенно громко. Севка, хоть и ожидал выстрела, от неожиданности вздрогнул. Он в армии стрелял только из «АК» – семьдесят четыре, а тот был значительно тише, чем винтовка в руках Орлова.

– Один, – прошептал Орлов, щелкая затвором.

Гильза, отскочив от дерева, упала перед Севкой. Только эта гильза еще дымилась.

Выстрел – силуэт в хвосте колонны пленных дернулся и упал.

Наступила тишина.

Пленные стояли на дороге.

Севка схватил бинокль, торопливо провел им вдоль строя – люди стояли, переглядываясь, но с места не двигались.

Первый конвоир лежал неподвижно, а второй еще дергал ногой, в бинокль было ясно видно, как его сапог чертит полосы в дорожной пыли. Наконец, замер.

А пленные стояли неподвижно.

– Может, им крикнуть? – предложил Севка. – Они не поняли?

– Чего не поняли? – хрипло прорычал Орлов. – Не поняли, что свободны? Что можно идти и выполнять требования присяги? Что нужно бежать в лес и начинать борьбу с фашистскими полчищами? Их нужно брать за ручки и выводить из колонны? Ты на переднюю шеренгу посмотри.

Севка глянул.

Офицеры. Во главе колонны стояли офицеры. Трое или четверо. Один из них, тот, что помоложе, подошел к лежащему конвоиру, присел и пощупал пульс. Оглянулся на второго и что-то сказал. Тот, тучный, высокий, снял фуражку и вытер блеснувшую на заходящем солнце лысину белым платком. Оглянулся на строй и отдал команду.

Люди стали садиться на землю, прямо в пыль.

Севка потрясенно опустил бинокль.

– Все еще хочешь выйти? – Орлов перезарядил винтовку. – Или хочешь, я первую шеренгу перестреляю, тех, что стоят.

Офицеры стояли кучкой, совещались. Было их четверо, и, судя по тому, как трое обращались к лысому, старшим был именно он.

– Они решили посидеть и подождать колонну немецкую. Или велосипедиста какого-нибудь завалящего, чтобы объяснить ему ситуацию и сдаться в плен еще раз. Непонятно?

– Но там же смерть! Их же отправят в лагеря, и оттуда почти никто не вернется. Их же убьют. В газовых камерах или еще как… Из их кожи будут делать перчатки и абажуры. Сжигать, а пеплом удобрять землю… Они что, не понимают?

– Что они должны понимать? Это ты о каких абажурах толкуешь, товарищ младший политрук? Это тебе довели из Центрального Комитета? И ты думаешь, тебе кто-то поверит? Они же немцам сдались, культурным людям. Для этих – все уже позади, нет войны, нет смерти. Немцы же в листовках пишут, что пришли воевать не с народом, а с жидами и коммунистами. «Бей жида-большевика, морда просит кирпича!» – продекламировал Орлов. – А ты хочешь их снова втянуть в бойню? Да они тебя порвут, если увидят. Вот тебя они сомнут и затопчут, даже если ты попытаешься стрелять из своего «нагана»!

– Зачем ты тогда стрелял?

– Ты попросил. А я уже таких видел. И знаю, как они подняли на штыки комбата, который пытался остановить роту. И как порвали в клочья политрука Бориса Самойловича, который их уговаривал не сдавать позиции.

Послышался звук двигателя.

Показался бронетранспортер, забитый солдатами.

Лысый начальник надел фуражку, одернул френч и пошел навстречу бронетранспортеру, размахивая над головой белым носовым платком.

– Трогательное единение. – Орлов сплюнул. – Ты, кстати, имей в виду, сейчас отец-командир обрисует немцам ситуацию и заодно сообщит, что стреляли отсюда, из рощицы. И нам с тобой придется немного побегать. Или умереть на месте. Ты как предпочитаешь, товарищ младший политрук? В плен, как мне понятно из твоего пламенного выступления, ты сдаваться не собираешься.

Лысый остановился, бронетранспортер затормозил, словно немцы в нем присматривались к происходящему. Пленные встали и после команды одного из своих офицеров отошли на край дороги, чтобы не мешать движению техники.

С бронетранспортера что-то крикнули, лысый указал рукой на убитого конвоира и что-то крикнул в ответ. Что-то такое, что, наверное, должно было успокоить немцев.

С бортов бронетранспортера стали спрыгивать солдаты. Их было десятка два, и вооружены они были автоматами, и на касках у них Севка разглядел в бинокль белые молнии.

– Это эсэсовцы, – выдохнул Севка. – Сейчас…

Эсэсовцы развернулись в цепь поперек дороги, офицер на бронетранспортере отдал приказ, и бронированная машина двинулась вперед.

Длинная очередь из пулемета прошла по колонне пленных неторопливо, трассирующие пули, хорошо заметные в наступающих сумерках, вязли в человеческой массе. Колонна дрогнула, пленные все еще не верили в происходящее и продолжали стоять, словно не видя, как падают люди рядом с ними.

Открыли огонь автоматчики, и пленные, наконец, побежали. Попытались бежать. Два десятка автоматов и пулемет с дистанции в два десятка метров шансов на спасение почти не оставляли.

Люди падали-падали-падали…

Севка выронил бинокль и зажал уши. Он не видел, как несколько пленных перемахнули через кювет и бежали по полю, даже не пытаясь рассыпаться. Бежали, пока пулеметная очередь одним движением не вычеркнула половину из них из списка живущих.

Севка не видел, как лысый корчился в пыли, получив пулю в живот, как немцы убрали труп конвоира с дороги и бронетранспортер медленно двинулся по телам раненых и убитых, наматывая на гусеницы кровавые лохмотья.

Когда колонна закончилась, бронетранспортер остановился, солдаты в него залезли, загрузив предварительно тела погибших конвоиров.

Бронетранспортер уехал.

– Все, – сказал Орлов и тронул Севку за плечо. – Все закончилось.

Но закончилось далеко не все.