Михеич… и ещё раз Михеич. Рассказ

Отрывок из книги

С тяжёлым чувством я пошёл вниз, вниз… и вдруг очутился в деревенском подворье с театральным, как будто карандашом нарисованным, забором и такой же мультяшной, слишком яркой для того, чтобы это было правдой, избой. Над коричневым штакетником, каждый сучок на котором бросался в глаза своей ненатуральностью, взгромоздился фанерный плакат с фотографией плотного хитроватого и совершенно седого старика в бежевой рубахе навыпуск. Старик показался мне знакомым и я вошёл сначала на подворье, затем в дом. Я очутился в музее. Городская с хорошим ремонтом и ровными стенами комната была уставлена якобы деревенской утварью, такой же ненастоящей, как и бутафорский штакетник. Между раскрашенными новоделами встречались магазинные столы-витрины, под стеклянными столешницами которых прятались фотографии из серии «деревенский быт». Мне стало неинтересно и я проснулся.

Первое и самое главное, что пришло в голову, едва я открыл глаза: «Кто же этот лукавый старик на фанерном основании?» «Астафьев», – решил я для себя в первый момент. И действительно, ощущение театральности, искусственности происходящего, которое не покидало меня всю вторую половину сна, было точно такое же, как и при посещении дома-музея Виктора Петровича в Овсянке. Однако, подумал я об этом как-то неуверенно, хотя бы потому, что у Астафьева не было такой озорной хитринки в глазах, да и на лицо дед с плаката был более округл и неискусен, чем знаменитый писатель. Кроме того, в Овсянке всё ж таки настоящего было больше, а тут… Вдруг вспомнился (а может, придумался) ещё один этаж бутафорского деревянного дома – опять вниз. Это когда я попытался зайти в туалет – открыл дверь всем до боли знакомого надворного скворечника и оказался этажом ниже ещё в одной музейной комнате. «Всё правильно, – подумал я, – не может такое заведение в таком месте быть настоящим». И только тогда меня осенило – Михеич!

.....

Решив, что утро таки наступило, я выбрался из палатки в промозглый светлый туман. Костёр погас, и от его углей низко стелился и тут же растворялся в окружающем киселе сизый дым. Палатки стояли по периметру, как постовые, и безмолвствовали, при этом над лагерем играла какая-то птичья симфония, прерывистая, непрекращающаяся и от того кажущаяся монотонной. Рядом с кострищем за ночь образовалась бесформенная куча, лежащая так, чтобы дым шёл от неё. Куча зашевелилась, и из её недр, то есть из складок какого-то серо-жёлтого тряпья, показалось лицо Арсена. Он оглядел меня с ног до головы мутными невидящими глазами и снова пропал. Я присел на корточки и протянул к ещё горячим углям ладони. Лагерь спал, туман был недвижим, вчерашних мотоциклистов не было слышно, деревья по краям казались волшебным и древним капищем.

Постепенно, но точно момента невозможно было поймать, лагерь проснулся, из палаток потянулись по своим утренним естественным делам люди – мальчики налево, девочки направо. Выбравшийся из под плащ-палатки Арсен вновь растопил костёр и девушки принялись колдовать по своему списку что-то романтически-походное на завтрак. Чуть не последним, когда еда была готова, появился Гера. Все позавтракали гречневой кашей с тушёной говядиной и пошли на работы.

.....