Читать книгу Грех извне 2: Счастье в запретном - Алексей Егоров - Страница 1

Пролог

Из зимней тьмы с трудом, не замечая человеческих жертвоприношений во имя свое, на небо выползает солнце. Все дольше оно задерживается на положенном месте, сливая вниз производимое тепло. Излишки, появившиеся по случайности.

Живое радуется, тянется к естественному источнику тепла. Единственному в их жизни, что не требует ничего взамен. Но живое все равно тратит силы, славя немого бога, скованного обличьем человечьим.

Сейчас они наслаждаются его вниманием. Вздыхают с облегчением, получая порцию солнечного жара. Кожу заливает яркий свет, проникая под защитный слой, чтобы в теле зародилась или жизнь, или хворь.

Вокруг под ударами небесного огня отступает зимнее оцепенение. Вспарывается ледяная броня. Втягиваются белые щупальца под упавшие стволы, скрываются в расселинах. Но даже там до них дотягиваются едкие прикосновения тепла.

Сейчас они восхваляют солнце, а затем начнут его проклинать. Перемен долго ждать не придется. Еще вчерашние почитатели с ненавистью будут утирать пот со лба. И если бы не бесконечное расстояние, солнце насадили бы на вилы. Последствия их не заботят. Лишь сиюминутное ощущение.

Всякий благодетель рано или поздно оказывается на плахе. Не начни он раньше забрасывать в топку ненависти своих последователей.

Время радости быстро подходит к концу. Наслаждаться жизнью бесконечно не выйдет. Мягкое тепло отступает, насыщая пространство тяжелыми испарениями, в которых звенящими крылышками несутся болезни.

Вокруг все еще серо. Оттенки серого и коричневого. Мир нехотя добавляет жизни красок, но раньше этого отправляет в мир эмиссаров забвения. Мелкие твари, взбирающиеся по ногам, чтобы впиться в тонкокожие места, нащупать пульсирующий сосудик. Родичи ползающих тварей, наделенные чудесами полета, приземляются на незащищенную плоть. Тонким хоботком пронзают выбеленную зимой плоть, жвалами отрывают кусочки плоти.

Пережившие бесконечную зиму, ослабленные весенним голодом, должны столкнуться с новой напастью. Столь же старой, как жара в середине лета или лютый холод на вершине зимы.

Проклятия будут сыпаться из пустых голов. Уста их разверзнуться подобно пропастям, чтобы исторгнуть ненависть, придать слабым рукам направление. Отобрать чужое, чтобы выжить самому.

Покой проходит быстро, уступая место извечному топтанию на месте. Пока грязь не поглотит ослабевшего.

Глава 1

Деревня ведьм переживала зимние дни и ночи подобно другим деревням. Под слоем снега то возрастает, то истаивает под ударами оттепелей. Белизна долго не держится, скоро сменяясь серостью отраженного свинца неба.

В такие дни, месяцы люди стараются не покидать домов. Лишь большая нужда их гонит наружу, открывая лицо жалящим ветрам. Чтобы потом костяшки пальцев покраснели от жестоких ласк.

А иначе нельзя. За скотиной нужно следить. За водой – ходить. Приглядывать за болящими родичами, ожидая, когда они освободят место для нового общинника.

Ведьмы, их прислужники освобождены от подобных ужасов. Их жизнь намного легче, что не укрывается от внимания иных последователей культа.

Назгал задавался вопросом, почему остальные добровольно отказываются от свободы. Бессмыслица какая-то. Что-то ведь ограничивает кругозор человека.

Ни Борд, замученный сложными вопросами, ни ведьмин круг не могли ответить на простой вопрос.

Точнее, ведьмы отвечали, но все это были общие фразы: люди загнали себя в рамки, люди не свободны, люди боятся. Разве это объяснение?

От Борда узнаешь и того меньше.

Первую седмицу воин еще баловался разговорами с товарищем. Потом ему надоело, он переселился в другой домик. Не осталось никого, кто готов слушать пустые слова, сложные вопросы.

Не осталось никого, готового перекапывать землю в поисках самородков. Слишком много труда это требует.

Назгал скучал всю зиму. Пытался вырваться из белого плена, распахнуть окно во внешний мир. Пройдя тысячу шагов, парень возвращался. Отлеживался потом день, два. Болели мышцы, болел шрам в промежности.

О последнем не забывал напоминать Борд, если судьба сводила парня и воина.

Словно два кусочка плоти на жгутиках делают из человека товарища! Воин искал спутника, но не хотел топать одной дорогой с кастратом. Тем более таким кастратом, что добровольно отсек "лучшую часть". Это уже какое-то язычество. Современные люди подобное не практикуют.

Тягостные месяцы. Потому, когда солнце уже уверенно держалось на небе, Назгал возликовал. Под перезвон капели он пел песни о грядущих свершениях. Истинная свобода, а не названная. Свобода от оков не имени, а обстоятельств.

Разве не об этом мечтает всякий живущий?

Борд ведь сам поминал о каких-то походах, чтоб кровь бурлила в жилах! Чего же отказывается теперь.

Солнечное тепло не требовалось культистам так, как простакам. И все же это тепло радовало даже их.

Ведьмы покинули дома, вновь начали собираться во дворе, занялись вышиванием. Подобным они будут заниматься бесконечно, пока смерть не приберет к себе очередную.

Их осталось восемь, но гибель спутницы, казалось, не отразилась на остальных.

Меся грязь на дороге, Назгал прошел мимо собрания ведьм. Он заглянул во двор и думал зайти, спросить, расспросить. Собственных чувств эти женщины не откроют.

Глядя на них, Назгал не понимал, чем они отличаются от простаков, которых презирают. Или не презирают, а считают другими.

Назгал ударил кулаком по ограде, затрещали черепа на заборе, крынки, разбитые горшочки.

Он привлек внимание.

– Я ухожу!

И повернулся, совершая собственно то, что сказал.

Обычно, слова простаков не вызывают у ведьм интереса. Пусть крестьяне, воины, священники разевают рот, выблевывая складные звуки. Эти слова ничто, наполнены пустым смыслом, не подкреплены истиной.

– Куда?! – ведьма знахарка отложила вязание и поднялась со скамьи. – Ты куда собрался?!

Назгал уже прошел десяток шагов, но даже, окажись он возле ведьмы, не стал бы отвечать. Слова пусты, необходимы для передачи знаний. Прошли тысячи лет, человек извратил дарованный инструмент.

Ведь даже простое информирование о собственном уходе, можно представить как многогранную структуру. И будет рот шлепать губами, изводя слушателя конструкциями одна другой сложнее.

Так ведь суть от этого не меняется.

Назгал уходил. Ему не требовалось объясняться. Он не ждал уговоров, подкупа. Произнесенное не являлось приглашением к перепалке, торгу для поднятия собственной важности.

Ведьмы переглянулись.

Скажи подобное Борд, они бы начали его уговаривать, подкупать. Они бы понимали, что воину требуется изменить обстоятельства, выторговать комфорта. А уходить он не хочет.

Назгал хотел. Он уходил.

Знахарка села на скамью, взяла вязание. Нити не поддавались сплетению. Женщина отбросила спицы с вязанием и вздохнула.

– Куда он пойдет? – вопрошала она. – Хотя бы оделся. Мир вокруг жесток.

Она не приглашала товарок к перебранке, не ждала от них поддержки. Ее эмоции требовали выхода и нашли их в простых словах.

Знахарка вздохнула и покинула собрание. Ведьмы сегодня разошлись раньше, чем планировали. Нити не срастались. Каждая женщина понимала, что случилось страшное, но не могла осознать этого. И не видели решения, способ исправления.

– Ушел и ушел, – скажет после Борд, пожав плечами. – Он в своем праве.

Это решение зрело давно, словно нарыв. Назгал выдавил из себя, собираясь уходить. Он ничего не взял с собой. Ни еды, ни инструментов. Даже меняющие сознания грибы остались в полуживом субстрате.

Искушение повернуть к пещере было велико. Назгал устоял. Поддавшись соблазну, он никогда не решится покинуть деревню.

Цепочка босых следов отпечаталась в рыхлом снегу. Солнце, подпаливая белую корку, не могло уничтожить следы почти седмицу. Словно искушало общинников, намекая на возможность присоединиться к беглецу.

Время уходило. Каждая седмица отмечала женщин утяжелением. Ведьмы все медленней передвигались по двору. Оковы плоти сжимали их, выдавливая силу и желания из некогда крепких тел.

Что только на пользу Борду. Освободившись от опостылевшей ночной работы, он почувствовал, кем был. Шелудивый пес, не имеющий собственного угла. Несколько месяцев в безопасном, хлебном месте не изменили его характера.

Но даже он не отправился следом за товарищем.

Назгал уходил из деревни, не опасаясь, что его вернут. У культистов подобное не принято. Даже пленников они никогда не удерживали. Те сами возвращались. Страх наказания или желание освободиться от тягостного плена жизни?

Нет ничего хуже каждодневного ужаса. Даже пещерное чудовище с подобным не сравнится.

В древнем лесу спрятался холод. Зима затаилась под сводами зелено-коричневых крыш, чьи макушки освободились от снежного покрова. Округлые натеки украшали стволы, подчеркивая нити грибницы.

Назгал осознал, что это за сопли на старых деревьях. Понимал, каким образом они укореняются в живом субстрате. Обладая этими знаниями, он никак не воспользовался ими. Волшебные грибы сейчас ему без надобности. Ведь они всего лишь открывают ворота сознания. Не создают ничего сверх того. Нет инструмента, что из пустоты творит вселенную.

Возможно, осознав это, ведьмы отказались от веры в Хранителя. Усложнение картины бытия ничуть не сказалось на их образе жизни. Они не пытались объяснить сложные явления.

А вот Назгал пытался. И знал, что среди помешанных на удовольствии ведьмах, ему ответы не откроются. Знал он и то, что даже пройдя тысячи тысяч шагов не найдет ответов.

Так не ради этого он отправился в путь.

Пусть деревья хранят под ледяной броней грибницу. Это всего лишь один из способов изменить сознание. Человек даже без особых инструментов способен на подобное. Нужно лишь настроиться.

Назгал это умел. То ли всегда умел, то ли обучился за последние месяцы.

Лес неожиданно кончился, как отрубило. Впрочем, так оно и было. Люди с топорами издавна шли войной на лесных стариков. Строили дома, корабли, телеги.

Строительный лес ценится больше камня, который добывается поблизости.

Из дерева делали уголь, но это производство уже иссякло. Углежоги ныне обитают в стороне восхода, где человеческий труд дешевле.

От старого леса не осталось ничего. Назгал понял, что вышел далеко. Где-то на в стороне захода осталась река, с которой их сняли. Там нынче гнил остов корабля, взятого на абордаж. Если местные не растащили доски.

Не осталось пней, молодой поросли. За кромкой леса желтела прошлогодняя солома. Золотилась под солнечными лучами, что подсушивали выглянувшие из-под снега колосья.

Тронутые плесенью у основания колосья пойдут на корм скоту.

Назгал улыбнулся. Ведь грибы, вызывающие изменение сознания, растут не только на деревьях. Лучше уж сжечь эту солому. Возможно это уничтожит опасные споры.

Поле утратило плодородную силу, потому деревенские переместили поля. Там из-под снега выглянули озимые колосья. Под плотным строем колосьев уцелели черные снеговые шапки. Осевшая на сугробах пыль только ускорит их таяние.

Земля топкая, холодная. Прорезывающие землю ручьи ветвями расходились от леса. Назгал шагнул во внешний мир и утоп по щиколотку. Трясина засосала его, выпустив наружу после глубокого поцелуя. Холодная земля испивала силу, грозила обморожением, гниением. Во влажной и холодной среде ноги особенно страдают.

Назгал шлепал по земле, не замечая, как оставляет после себя цепочку следов. Вода заполняла оставшиеся дыры в тяжелой глине, кромки отверстий нехотя смыкались. Будущие дожди уничтожат напоминание о том, что здесь проходил человек. Растворит словно видение.

Сопровождаемый поцелуями земли, Назгал добрался до брошенного поля. Он оглянулся, только сейчас задумавшись – а куда идти?

Не направление к цели он искал. Цель ему известна. Он искал простую дорогу.

Старая дорога, идущая вдоль кромки поля, раскисла. Само поле выглядело не лучше. И все же, земля там прочнее.

Назгал занес ногу, почувствовав, как жесткая солома срезает глинистую броню с его ног. Отрезанные колосья ранили кожу бедра, задевая остатки того, что делало его мужчиной. Назгал шагал через поля, оскальзываясь на влажной поверхности. Стебли не давали опоры, но это лучше, чем днями шлепать по грязи, обходя поле.

За брошенным полем к небу тянулись костлявые лапки деревьев. Птичьи кости, а не деревья. Высаженные человеком для защиты от ветра, их стыдно сравнивать с могучими стволами, что остались позади.

Ведьмы выбрали неплохое место, чтобы спрятаться. Но рано или поздно их дом будет срублен, выжжен. Придется им уходить дальше, ища приют в пещерах, на возвышенностях, одиноких островках посреди быстротекущей реки. А уж потом – в толпе.

Судьба оставленных беспокоила Назгала. Он думал вернуться, оглянулся, оценивая расстояние.

Долгий путь, а прошел едва ли тысячу шагов. Вернувшись, он не будет осмеян. Ведьмы выше этого. Они даже обрадуются, когда немуж вернется домой. Вот только зачем? Сидеть среди них, занимаясь вышиванием, изучая колдовство и природу чудовищ? На это можно бросить тысячи лет жизни, но так и не сдвинуться с мертвой точки.

Их не убедить, что необходимо покинуть дом. Иначе мир настигнет, сомкнет гнилые зубы на белой шее.

Не было это бегством от страшной участи. Назгал понимал, что не страх выгнал его из дома. Всамделишного дома. Где судьбы людей переплелись и сшиты черными нитями. Навсегда обреченные, зато счастливые. Всего лишь мгновения счастья, но многие лишены такого.

А Назгал хотел вечного счастья.

Этого не добиться, прячась под высокими деревьями в краю, из которого сбежали гадкие твари.

Здесь в полях, потревоженные горячим солнцем, просыпались жужжащие и ползучие. С травинок на Назгала пытались накинуться членистоногие, но броня из глины надежно защищала его от чужаков. Поднявшиеся в воздух твари оседали на белых плечах, ища куда впиться.

Всего полгода прошло, а Назгал забыл каково это – отмахиваться от голодных мух. Пришлось идти дальше, не смотреть назад. Укусы мешали задуматься об оставленных. Зато теперь Назгал понимал, что не магия изгнала насекомых из деревни.

Их привлекала простая добыча. Зачем нападать на два десятка людей, от которых почти не пахнет? Вокруг столько вкусной, горячей и слабой дичи. Тепло и влага привлекают насекомых. А так же скот, запертый в деревянных домишках с соломенной крышей.

Назгал достиг конца поля, уткнулся носом в переплетение ветвей. Заброшенная ветрозащитная полоса потемнела и зеленела мхом. Корявые сучья обросли иголками, но даже среди этих безжизненных ветвей набухали почки. Словно насмешка над жестокостью мира.

Листья откроются через седмицу, прорвавшись через защиту. Вылезут сморщенные, потрепанные, тонкие листочки, став украшением ветвей. Почти как люди, чей приплод некоторое время радует общину. Пока не приходит пора кормить этих зеленых, сморщенных и тонких созданий.

Мгновение красоты с надстройкой десятилетий мучений.

Назгал не помнил, как пришел в мир. Хотя мог бы расписать во всех подробностях этот значимый момент. Зато десятилетия забвения он помнил хорошо. Это запоминается лучше.

Вот и пробираясь через корявые заросли, обдирая кожу, он надолго запомнил этот проход.

Отворившаяся кровь скоро сворачивалась. Телу не хватало влаги, хотя вокруг разлито столько воды. Назгал брезговал употреблять тронутый тленом снег, а уж пить из луж – тем более. Пусть этим занимается скотина.

Жажда донимала, но эти чувства оживляли. Как в тот раз, перед долгой ночью. Назгал помнил чувство нужды и наслаждался. Лишившись чего-то, начинаешь это особенно ценить.

К тому же утолить жажду не составит труда. Нужно лишь потерпеть. Иную жажду он уже не способен удовлетворить, хотя это уже не беспокоит его.

Очередное заброшенное поле, чуть в низине. Стебли короче, зато снеговые шапки уцелели среди колючих обрубков. Подтаявший снег укрепился, ледяная корочка срезала с кожи глиняные одежки. Пыталась добраться до мяса.

Весь день занял путь. Спать все равно пришлось среди переплетения корней. Сон, окруженный ветром и холодом, мокрая подстилка под спиной, голодное небо над головой.

Зато издалека доносился запах дыма.

Ничто иное лучше не указывает на человека. Злым духам не составит труда сыскать дорогу к человеческому жилищу. Нужно лишь принюхаться.

Назгалу не требовался сон, но тело уставало. Холод вытягивал остатки сил. Каждый шаг в чавкающей глине, через хрусткие сугробы стоил крупиц силы. На съеденном мясе можно пройти тысячи шагов, но запас не бесконечен.

Тряпки на теле могли бы помочь защитить тело от холода. Увеличили бы заложенные в него ресурсы. Отказ от наружной защиты был неосмотрительным. Теперь Назгал это понял.

Возвращаться поздно. К тому же поблизости находилось место, где он сможет пополнить силы.

Пролежав среди корней полночи, Назгал отлепился от земли, пошел на запах дыма. Старые, почерневшие листочки не желали отлепляться от белой кожи. Словно пиявки облепили спину парня.

Не прилипли только к одному месту, где по мифологии должна находиться защита. Лишь дикари, в безумии отказавшиеся от света Хранителя, не прикрывают гениталий.

Последнее нисколько не беспокоило Назгала. Он уже забыл, как пугает людей сморщенный отросток. Они готовы разбегаться, завидев обнаженного, побросав все. Крики, вопли. Собраться под стенами храма, хватая любое доступное оружие. Желательно – камень. Никто не хочет прикасаться к чудовищу.

В темноте, накалываясь на жалящие камни, срезанные под основание стебли, Назгал добрался до деревни. Он не знал, что за простаки живут здесь. Знакомы они с ведьминым культом или нет.

Это нисколько не беспокоило чужака.

Забыл он и о том, что простакам потребен сон. Мгновение, позволяющие забыться. Закрыть глаза и не видеть мир, наполненный тяжелой беспросветностью.

Старые дороги, две колеи в ней. Настолько глубокие, что любая телега сядет пузом, проходя здесь. Повозки приходилось разгружать, перенося товары на себе, ломая спины и разрывая связки. Телега дороже чьей-то спины. Чтобы ее построить нужно затратить больше усилий. Человек мастерится проще.

Запах дыма смешивался с вонью человеческого жилья: навоз, моча, пот. Где-то поблизости лесопилка. Тянет свежими опилками, отбирающими влагу из воздуха.

Даже местным приходилось держать скотину. На торговле древесиной не выжить. Всегда чего-то не хватает. Родившийся за лето лишний рот, поглощает тысячу яиц, взамен не производя ничего кроме ора.

Телега хотя бы перевозит товар.

Едой не пахнет. Что нисколько не удивило Назгала. Он помнил, что в родной деревне запах еды прятался под толстым слоем. Словно жители скрывали от соседей, что у них сегодня случится ужин.

В темноте угадывались бледные стены домов. Некоторые оказались двухъярусными. Незнакомая Назгалу конструкция, но это его нисколько не интересовало. Познавать человеческую природу не требуется, ведь все очевидно.

Высокие ограды, чтобы куры не сбежали. Массивные калитки. Старые горшки, вылепленные не на гончарном круге, украшают гнилые зубы ограды. Нет тех украшений, что развешаны в деревне ведьм. Нет черепов, чьи белые лики указывают путь в безопасное место.

Неровные кувшины, пустые внутри, рассеченные трещинами, словно говорили прохожим: здесь нечем поживиться.

Зеленая трава у основания забора пыталась взобраться по жердинам. Слишком близко расположена к ограде, чтобы мелкий скот мог ее выесть. Опоры калитки подпирал колотый песчаник. Его же использовали для строительства фундамента всякого дома. Дерево старались беречь даже в этом краю.

Назгал перебрался через ограду, не желая тратить сил на ее открывание. Он не боялся шуметь, привлекать к себе внимание. Обнаружат его простаки или нет – об этом чужак не заботился.

Тропинка к дому выложена песчаником, на котором подмерзали комки глины. Напоминающие след от крупного рогатого скота. Комки пахли землей, влажной травой. В них отпечатались следы деревянных башмаков. Слишком непохожие на человеческие следы, незнакомые Назгалу.

В родной деревне обували мокроступы из тростника. След они оставляли своеобразный. Быстро разваливались. Зато нога защищена от влаги и грязи. Защищена обувь, которую не так просто купить или изготовить.

След чужеродный, не людской. Словно в дом шли на деревянных культях.

Назгал посмеялся, но все же понимал, что это обычные люди. Вряд ли ему посчастливиться встретить нечто чудное.

Дверь подпиралась изнутри. Сдвигалась не больше чем на палец. Можно пошуметь, расшатать, и она отворится.

Это займет слишком много времени. А жрать хотелось сейчас.

Над дверцей пробито небольшое оконце, через которое валил пар. Ночи все еще холодные, так что влага из отверстия конденсировалась на краях. Острые зубы торчали вокруг отверстия, напоминая пасть зимнего чудовища.

Назгал подтянулся, уцепился за край отверстия. Формой оно не круглое, всего лишь выпиленный кусок бруса. Размеры небольшие, но сверху его прикрывает часть соломенной крыши. Ее не составило труда приподнять, когда Назгал пролазил внутрь.

Он упал в сени, рухнул во влажное, но теплое. Вокруг заволновалась живность, нечто постаралось убежать из-под руки. Назгал схватил тварь и тут же свернул ей шею. Существо еще не затихло, а острые зубы уже разорвали плоть.

Горячая кровь быстро насыщает. Может быть, поэтому она запрещена последователям Хранителя. Нельзя так быстро удовлетворять организм. Каждый кусок должен стоить усилий.

Несколько глотков крови не могли насытить чужака. Мяса в существе оказалось слишком мало. Больше шерсти, с которой соскальзывали зубы. Когтям едва удавалось удержать размякшую, влажную тушку.

Инструменты не подходящие, но других у Назгала нет. Тушка выскользнула из рук. Упала вниз и потерялась. Темнота не мешала разглядеть окружающее пространство. Голод закрывал глаза, лишал зрения.

В сенях устроены клети, деревянные перегородки закрыты. За решетками мокрыми носами шевелили кролики. Один из них нашел выход, прогрыз себе путь на свободу. Назгал вновь засмеялся. Иронично, что только смерть освободила эту тварь.

Под ногами чужака теперь лежала остывающая тушка кролика. На лице подсыхала кровь. Можно разорить еще десяток клетей. Так не насытится Назгал. Это мясо не сравнить с тем, к которому он пристрастился.

Опять эта мысль, что он совершил ошибку. Хотел свободы и получил ее. Как это бестолковое животное у ног.

Смерть сородича, казалось, ничуть не отразилась на других животных. Пустым взглядом они смотрели на чужака и не пытались шуметь, будить хозяев. Судьба их предрешена. Либо умереть сейчас от лап чужака, либо чуть позже, по воле хозяев. Смиренный фатализм.

Зная эту порицаемую черту неблагодарных тварей, простаки спали вполглаза. Потому даже незначительный шум заставил их очнуться.

Наверное хозяева ожидали увидеть лису, забравшуюся в сени. Или одичавшую собаку. Отворилась дверь. Тяжело упала в сторону, ударом встретив массив стены. С потолка посыпалась солома, кусочки обмазки.

В залитом чернотой проеме на чужака уставились рогатые вилы. Словно оружие древнего воина. Трезубец для охоты на морских чудовищ. Не хватает волшебной сети.

Вокруг робкого источника света сгрудилась вся семья. От мужа, до младшенького. Сынишки. Богатое семейство, болезни и невзгоды обошли их стороной. Голод не часто заходил в гости, а если посещал крестьян, то недолго сидел на лавке, взгромоздив на стол грязные ноги.

Вместо лисы крестьяне увидели нечто.

Ноги этого черны от грязи. Округлившийся живот с натянутой кожей выпирал вперед, подобно глазу слепца. Плотные руки, широкие ладони. На короткой шее торчала неправильной формы голова, заросшая спутанными волосами.

Назгал давно не стригся. А мылся и того реже. Собственные запахи его мало беспокоили. Ведь окуриваемый ароматным дымом, он очищался. Тело приходило в порядок, кожа приобретала блеск и свежесть.

Все это растерялось по дороге.

Страшнее было лицо. Под алой маской на широком поле спрятались холодные глазки. Белые зубы торчали в разрыве нижней части лица.

Назгал не забыл человеческую речь. Ведьминой пользовался редко. Он уже открыл рот, чтобы потребовать пищи. Слова начали слетать с губ.

Хозяину дома пришлось сделать шаг вперед, чтобы схватиться за дверную ручку. Он никогда не рассчитывал, что подобный чужак заберется в его дом. Зверь ведь не додумается тянуть дверь. Он попытается выбить ее. Чем только надежней посадит в проем.

Дверь захлопнулась. Кривая от перенапряженных мышц рука скользнула мимо. Мелькнула, но не белым пятном. Летний загар не сошел за зимние месяцы.

Упал засов. Дверь надежно зафиксирована. Люди отступили в глубину дома. Зажигали лучины, все припасенные щепочки. Назгал сквозь бревна ощущал льющийся свет. Мыши утащили кусочки мха, уплотнявшего пространство между бревнами. Многочисленные щели не задерживали запахи и свет.

Ломать дверь бесполезно. Окованный металлом засов лежал на массивных петлях. Местные могли позволить себе железо.

Назгал мог выломать дверь, приподнять с помощью рычага. Это не заняло бы много времени. Ведь сил в его руках достаточно. Ведьмы наполнили его тело, подготовили к жизни во внешнем мире.

Пусть он на голову ниже хозяина дома, но сильнее его. Здоровее. И прочнее, чем эти доски, сплетенные человеческими знаниями в массивную дверь.

– Здесь хранятся ваши кролики, – заговорил Назгал.

Негромко. Но он знал, что его слышат. И каждое его слово находит путь через щели в бревнах, проходит в уши сжавшихся по ту сторону крестьян.

– Больше десятка. Два десятка. Больше. Много. Вся ваша жизнь в этих животных. Вы готовы пожертвовать десятком. Двумя? Готовы вы пожертвовать всеми? Сотня мертвых тушек. Растерзанных кроликов. Никто не купит это мясо. Никто не наденет их шерсть.

Назгал подошел к пустой клети, стукнул деревянным засовом. Он открыл клетку и поворошил солому. Сбежавший из клетки зверек давно остыл, вдохнув дыхание смерти на полу.

Окованный металлом засов скользнул в сторону. Дверца приоткрылась. На этот раз хозяин дома держал дверь за канат, который намотал на руку. Можно дернуть дверь, и руку этого человека выбьет из сустава. Назгал улыбнулся. Но он не хотел калечить простака. В пустой жестокости он не видел пользы.

И тогда был против жестокости. Даже по отношению к мертвым. Борд научил его хитростям, что страх управляет людьми надежнее. Ни золото, ни благословения не обладают такой силой.

Сквозь щель в проеме подслеповато щурился хозяин дома. Его лицо на расстоянии руки от проема. Он не видит ничего перед собой. Можно ткнуть ему в глаз. Ощутить, как под пальцем растекается нечто мягкое и теплое. А затем последует крик. Дверь уже не удастся закрыть.

Назгал так не поступил. Не хотел он калечить простака без нужды.

– Кто здесь? – спросил крестьянин.

Слова затерялись по пути в его густой бороде, всклокоченной из-за раннего пробуждения.

– Странник, идущий путем служения, – припомнил Назгал строчку из Книги.

В темноте его не разглядеть. Но голос такой отчетливый, такой плотный. Слова придавали форму говорящему. И почему-то успокаивали обезумевшее сердце хозяина дома. Сгрудившиеся за его спиной семейные только мешали. Вооруженные лучинами они ослепляли.

– Видок у тебя, – сглотнув, сказал хозяин, – недобрый какой-то.

– Как бы ты выглядел, пройдя тысячу жизней?

– И то верно. Не убивай зверушек моих.

Назгал захлопнул дверцу клети. Этот звук заставил крестьян вздрогнуть и отпрянуть. Дверь прикрылась. Засов они не трогали. Назгал держал их за горло и не отпускал.

Голод обходил эти земли. Задерживался ненадолго. Сезон или два. Двухлетние неурожаи остались на памяти дедов. Возвращения голода крестьяне опасались как лесного пожара. Страшились больше тех чудовищ, что могла выплюнуть ночь. С чудовищами можно договориться.

– Чего тебе, странник? – спросил хозяин. – Мы ж бедные люди. Ничего нет.

– Ошибаешься. Ты можешь накормить голодного. Соверши благое дело.

Дверь открылась. Чужака внутрь не пригласили. Кто же по доброй воле пустит домой чудовище.

– Так чего тебе надо?

– Мяса, – честно ответил Назгал. – Ваши твари мелкие. Не насытят меня.

– Откуда ж у нас мясо. Большой скотины не держим. За каждую голову потом полновесную монету сдавай. С козы двух козлят тащи. От овцы только копытца нам останутся. Чего ж нам держать тут? Сам видишь, хлев мал совсем.

Назгал пожал плечами. Объяснил, что даже самый нищий человек всегда что-то имеет. Пусть это будет тряпица, прикрывающая его чресла. Но скорее он владеет большим. Просто не признается.

Крича о собственной нищете, долгах, голоде, он всегда сыщет монетку для кабака. И дети его поведут домой, чтобы бросить на лавку возле печи. Пусть печь холодная, так и рядом жена с детишками. Не замерзнут.

Честнее надо быть.

– Я слышу дыхание шестерых. И ты говоришь, что не богат?

– Так то ж детишки мои. Жена моя!

– И на что тебе столько детей? Сколь многих ты похоронил, а сколько еще похоронишь? Так отдай одного. Чего жалеть.

– Не могу! Это грех!

– Грех не накормить голодного. Закрыть дверь перед страдающим.

Просто очередная смерть. Чуть раньше. Не станешь переводить продукты на того, кто уже обречен. Неужели это так сложно?

Уговорить крестьянина не составило труда.

По дыханию, по запаху их Назгал уже знал, кто скрывается по ту сторону двери.

– Дай подумать, – попросил хозяин.

– У тебя вся ночь впереди. Думай, сколько пожелаешь. Ночь даст тебе бесконечно времени.

Такие слова окутают мысли крестьян саваном ужаса. Хотя не во власти Назгала задержать рассвет. В темном, без окон доме углядеть проблески рассвета не удастся. Обсуждения займут тысячу лет. Страдания и споры.

За закрытой дверью слышны голоса. Слезы. Лишь дети не плакали. Как и Назгал в прошлом своем, они не обладают властью над собственной душой и телом. По сути, они вовсе не люди.

Это определило судьбу обреченного.

Дыхания и запахи подсказали, что в крестьянской семье много дочерей. И только один сын.

Чудовище могло потребовать именно его. Ценность большую, чем эти вонючие кролики.

А вот с дочерьми проще. Все равно они покинут семью. Все равно, что погибнут для любящих родителей. Отобрать сорняк не составило труда. Прополоть собственную семью.

Дверь приоткрылась, и в сени вытолкнули хныкающее создание.

– Забирай и уходи! – набрался смелости хозяин.

Назгал покачал головой. Разве можно подкупить чужака подобной подачкой. Он волен забрать всех. Назгал так не поступил лишь потому, что не хотел.

Создание, попавшее в его руки, оказалось совсем юным. Одни кости, укутанные старой рубахой, утратившей ценность. С несчастной сорвали все тряпки, амулеты. Оставили в одной рубахе. Босой и растрепанной. Из волос выдрали ленты.

Мертвецам оно ни к чему. А вот живым пригодится.

Назгал знал, что ласками не поднять существо на ноги. Зато оно подчиняется. Сколь громко бы оно не плакало, но подчинится.

Повинуясь приказу, девица встала и последовала за чудовищем. Рассеивающиеся сумерки встретили двух беглецов из мира живых. Оставаться в деревне Назгал не мог, но не успеет сбежать, укрыться в лесах.

Он знал, что с восходом солнца крестьянин обретет уверенность. Выпятит подбородок. Он отправится на поиски чудовища. Возглавит отряд охотников.

Глава 2

Хлюпающая земля не желала отпускать беглецов. Следы босых ног глубоко пронзили размокшую землю. По ним-то крестьяне проследят за чужаком и его добычей.

– Тебе не спастись, понимаешь? – объяснял Назгал. – Они нагонят нас. Убьют тебя, как отмеченную злом. Хотя. Какое у тебя зло, дитя?

Он пожал плечами, покачал головой, вздохнул.

Седой дом, в котором тряслось семейство, растворился в предрассветных судорогах. Но крыша еще видна. Не успеть скрыться в лесу. Ведь до него топать полдня. С полей две фигуры видны прекрасно.

Сумрачные одежды сползали с мира, заставляя петухов волноваться. Словно вся их жизнь зависит от того, взойдет солнце или нет. Смогут они изгнать чужака, окричав его?

Назгал спешил, ведь холодные одежды мрака освобождали его круглые плечи. Девица шлепала следом и не пыталась убежать. Даже плакала уже вяло. Быстро смирилась со смертью. Ведь каждое утро она слышала о том, что обречена. Каждое утро ей втолковывали, что смерть приберет ее.

К тому же чудовище оказалось не таким страшным. Странным – да, но уж никак не страшным.

Черные его ноги оказались просто грязными. И немудрено, учитывая, какая слякоть вокруг. Белые ягодицы, словно рождены в болоте Первого врага. Словно вылеплены из костной муки всех грешников. И сам Первый враг приложил свой грешный гений к этому творению.

Широкая спина, неправильной формы. Мышцы покрывает крепкий слой жира, придавая этой спине несколько непривычные очертания. Раздавшиеся руки могли принадлежать мельнику, с которым семейство имело дела раз в месяц. Крепкие и белые руки человека, не знающего голода.

Приплюснутая голова, вбитая в шею, вырастала из круглых плеч. Жгуты волос облепили череп. Они грязны, требуют ухода.

– Нам не спастись от жестокости твоих родичей, но есть вариант! – закончил Назгал, поднимая палец с перламутровым ногтем.

Грязи под ногтем нет, кровь только сверху. Ноготь идеальной формы, чуть удлинился, грозя сломаться. Толстая пластинка не имела трещин, сколов. Нет черных отметин. Ноготь блестел подобно когтю, словно принадлежал не чудовищу, а знатной даме.

Девица уставилась на короткий палец, увенчанный чудным когтем. Следила за ним, пока Назгал не опустил руку. Ей не с чем сравнить увиденное. Девица забыла о холоде, сковывающем ее, забравшимся как нежеланный любовник под рубаху. Прижатые к раздутому животу холодные ладошки не согревали.

О чем говорил чужак, она не слушала. И не видела, куда ведет ее чудовище.

Тем удивительней оказаться под тенью часовни. Чудовище нисколько не испугалось священного здания. Служитель культа не раз утверждал, что камни не защитят от монстров. Только связывание душ, внутренняя чистота.

Уже поздно. Если только не вырваться из плена и броситься к чаше.

– Идем, там неплохое местечко. Прохладно. Зато спокойно.

Назгал взял девушку за локоть и повел к строению. Она не вздрогнула. Ощутила тепло, передающееся ей через прикосновение. Захотелось прижаться к этой массивной туше, утонуть в его тепле.

Зашли через боковую дверцу. Найти проем не составило труда, словно все культовые строения возводились по одному проекту.

Часовня не запиралась. Брать нечего. А если появится тот, кто посмеет покуситься на священные предметы, то его не остановит засов.

Внутреннее убранство отличалось от знакомого Назгалу. Но он уже видел городской храм, потому небольшой деревенский не поражал его. Чистое здание, деревянные полы, разделенные на участки помещение. Спрятаться на первый взгляд негде.

Назгал знал одно место, куда редко заглядывают.

Отыскав приставную лестницу, Назгал забрался на второй ярус. Оглянулся, поманив девицу за собой. Та не захотела подниматься. Ее решение не удивило Назгала. Серая девица, ниже его, но тело ее несло те же следы болезней, пережитых Назгалом. Разве что живот выпирал не так сильно. Кожа ее бледна, шелушится. Этот покров едва прикрывал выпирающие кости, поддерживаемые жидкими мышцами. Куцые волосы разбросаны по голове, прилипли к коже. Девица теребила волосы, пытаясь собрать в косу. Из-под ее пальцев летела белая перхоть.

– Хочешь остаться – оставайся. Только не удивляйся, что тебе вырежут сердце, отрежут голову и захоронят на перекрестке.

– Почему? – слабым голосом спросила пленница.

Ее напугали не страшные слова, а как легко их произносил чужак. Она подняла взгляд на чужака. Поймала взглядом его глаза. Они не пусты, не наполнены жестокостью и голодом. Скорее спокойные, даже сочувствующие.

– Для родичей ты уже погибла.

– Но это ты похитил меня.

А вот в ее серых глазах плескался страх, под которым тлела обида.

Назгал пожал плечами. Пусть девица решает сама. Лестницу он не стал убирать. Если уж его решат выкурить, а затем растерзать, так тому и быть. Вряд ли это спасет девицу, но она должна сама принять решение.

Верхний ярус образовывали старые перекрытия. Дерево рассохлось, балки потрескались, из отверстий в них торчали коричневые головки насекомых. Балки все еще держали стены, не давая им обвалиться внутрь. Внизу поддерживается чистота, а вот сверху… Назгал ничуть не удивился, обнаружив, в каком состоянии священный дом.

По крутой, скрипучей лестнице можно подняться выше. До самого шпиля. Назгал ограничился тем, что забрался на третий ярус. Из открытых окон его со всех сторон трепал ветер. Придется терпеть неудобства, пока деревенские разойдутся.

Назгал не удивился – его вообще мало что могло теперь удивить, – услышав скрип. Девушка поднималась следом, с излишней предосторожностью цепляясь за хлипкие поручни.

Разве ей непонятно, что осторожность излишня. В любой момент старое дерево может треснуть и полетит несчастная вниз. Не судьба повинна в этом, а слепой случай.

Девушке посчастливилось забраться наверх. По старой, занозистой балке она подползла к чужаку. На дереве отпечатался след от ее продвижения, а в зад и бедра вонзились десятки щепок.

– Смотри, – Назгал указал вниз.

Девушка уставилась на его палец, моргнула и перевела взгляд вниз. Мгновением позже отворилась дверь со стороны алтаря. Священник начал готовиться к утренней. Он еще не знал, что приключилось в деревне. Для него это простой, обыденный день.

На нем серая хламида, едва скрывающая опухшие икры. Суставы на его ногах воспалены, локти выпирали под острыми углами. Раскладывая вещи на алтаре, священник беспрестанно кашлял. Изредка утирал кровь, скапливающуюся на губах. Вытирал о рясу, о священную чашу, книгу.

При этом лицо его выглядело румяным. Раздавленный нос разбух еще сильнее, не пропуская воздух.

Уже не первый год болезнь донимает священника. Он привык к ней и не обращал внимания на изменения. Неудобство он уже не замечал.

Шум снаружи отвлек его от рутины. Священник припрятал флягу со священным напитком. Подумал, убрал чашу за алтарь. Чтобы не сразу бросалась в глаза. Металлический предмет, украшенный синими камнями.

В храм ввалились деревенские. Всей гурьбой, мешая друг другу на входе. Поток людей выплеснулся в центральный зал. Частицы этой массы перемешались, сплелись в единый организм. Священник, увидев разноликую толпу, отступил, прикрывая живот руками. Ведь он не мог знать, что вызвало гнев прихожан.

Бледные лица, всклокоченные волосы и сальные бороды. Женщины стояли рядом с мужьями, не думали уходить под тень нефа. Многие из них не сменили ночные чепцы. В храм их согнало нечто общее, способное объединить разных людей.

Таким мог быть только гнев или страх.

Священник успокоился. Уж настроение толпы он умел читать. Гневные выкрики, странные высказывания, переплетенные речи произрастали из единого корня. На вершине ростка расцветал гнев, но сердцем этого растения был страх.

Напугало общинников нечто чуждое. Священник вздохнул с облегчением, но затем подумал, что опасность может угрожать ему.

Он поднял руки, тяжелым, хриплым голосом остужая гнев общинников. Призывы к спокойствию бесполезны, а вот напоминание о необходимости держать себя в руках – помогали. Священник загонял страх людей назад в их глотки. Тем самым он спасал себя от общей паники.

Крики утихли, толпа гудела, все еще скованная общими цепями.

– Что произошло? – священник заговорил спокойно. Обыденно.

Его вопрос был обращен к мужчине, стоящему во главе толпы. Назгал узнал этого бородатого человека. Хотя и видел его мельком, облаченным тенями и робким светом лучины.

Мужчина воздел руки к потолку. За сплетением балок не увидел чудовище, обескровившее его семью.

– О, горе мне! Эта ночь забрала стольких у нас!

Священник закатил глаза.

– Говори яснее! – потребовал он.

И поднял руку, чтобы широкой своей ладонью направить мысль общинника по правильному руслу. Еще не хватало слушать какие-то мудрености от обычного крестьянина.

– Всю ночь нас истязал демон, – начал рассказывать мужчина, – с заходом он пробрался в мой дом, разорил клети с кроликами… вы же все видели?! – он повернулся к соседям.

Те закивали, принялись расписывать ужасы. Десятки побитых клетей, замученных, истерзанных кроликов. Назгал повернулся к пленнице и кивнул на лжеца.

– И ни один кролик даже не пискнул? – священник не пытался скрыть сомнений.

Он скрестил руки на груди. Тяжелое его дыхание взрезало бурлящую толпу.

– Так говорю! Чудовище! Оно пробралось в мой дом, но дальше порога не смогло проникнуть. Я услышал шум, думал, лис забрался. Дверь отворил, а там бледное нечто! Как утопленник. Глаза белесые, рожа вся в крови, на когтях кровь. Он жрал, но больше пил кровь…

Рассказывал он долго, словно полночи разглядывал чудовище.

Священник позволил крестьянину выговориться. К концу рассказа тот успокоился, взял себя в руки. Может, не врал, что случилось нечто необычное. Но чудовище? Утопленник?

Сложно поверить.

– Мясо кроликов его не насытило. Оно скреблось в дверь, требуя мяса. Оно забрало мое любимое дитя! Оно забрало малышку Дшину! Любимое дитя мое!

Вперед выступила женщина. Мать этой несчастной.

– Забрало мою кровиночку! Мою девочку! Вырвало из материнских рук!

Вой и слезы. Эти двое упали на колени и принялись рвать на себе одежду. Священник вытаращив глаза смотрел на крестьян, перевел взгляд на старосту. Тот кивнул. Действительно: на двери следы когтей и одного ребенка нет. Кто-то разорил клети.

– Нужно, – священник кашлянул, растрепал волосы. – Вооружитесь, проследите, куда ушла тварь.

– Мы пойдем его искать? – на лице старосты отразился ужас.

– Конечно, пойдем! – завизжала мать. – Оно украло мою девочку, мою любимицу! Вырвало прямо из моих рук!

Староста кивал, словно соглашаясь, но взглядом спрашивая у священника: «Может, ну его?»

– Уйми скорбь, Госень. Послушай меня, – священник подошел к стенающей матери. – Послушай, что я скажу. Смирись, но дочь твоя погибла.

Назгал взглянул на пленницу, вновь кивнул. Взгляд девушки был прикован ко всей этой сцене. Она окаменела, горгульей сгорбившись на деревянной балке. Ни живая, ни мертвая, обреченная тем выбором, что не делала.

– Тело ее похищено, но дух еще можно спасти, – продолжал священник. – Мы обязаны отыскать чудовище и уничтожить.

– А моя дочь?!

– Лучшее, что мы можем для нее сделать, это освободить от страшного плена.

Собравшиеся в храме мужи закивали. Каждый из них понимал, что нужно делать. Практика борьбы с немертвыми отработана. Под каждым перекрестком похоронен с десяток нетленных чудовищ. Лишь умелые действия крестьян не позволяли чудовищам выбраться из-под земли.

Отыскать, отрезать голову и вырвать сердце, закопать, забросав священными травами. И навсегда забыть об этом происшествии. Не вспоминать, чтобы не призывать чудовище.

Назгал нагнулся и плюнул. Капля слюны упала вниз, отметив в толпе человека. Никто не заметил, не поднял оплеванного на смех. Не до того.

– Стоило бы помочиться, – признался Назгал, – да не хочется.

– Она меня сама отдала, – прошептала девушка.

– Кто?

– Мать. Отдала. А теперь говорит другое.

– А. Бывает.

Он пожал плечами. Неужели она настолько глупа, что не понимает очевидного. Назгал вспомнил, как его забирали из родной деревни. Как цепочки событий привела его в эту часовню, где он теперь сидит и плюет на толпу внизу.

Когда в Имирт пришла армия под начальством всадника, Назгал не удивился, что его отдали по требованию воинов. Разве могло случиться иначе. Но девица сейчас глуха, не услышит слов.

Назгал ей сказал, что разве случилось что-то плохое? Неужели произошедшее так страшно.

– Ты требовал мяса, – припомнила она.

Назгал кивнул. В тот момент он действительно хотел жрать. А теперь? Он взглянул на тощую девицу. Серая рубаха в прорехах едва скрывает кости. Кожа воспалена, шелушится. Волосы засалены и легко выдергиваются. Мяса мало. Хотя, если выбирать не из чего…

Спешить не стоит. Никуда она от него не денется.

– Мяса, – согласился Назгал. – Так не жрать. Я хоть и чудище, но всего лишь человек.

– Что с того. Мы обречены.

– Оставь. Если так рассуждать, я бы давно погиб.

Она перевела взгляд на чужака. В глазах обида, немой вопрос. Скорее мольба. Назгал знал, чего она желает и подарил ей это:

– Уж поверь, не такой исход тебе предрешен. Нити судьбы протянулись в разные стороны. Выбери желанную.

– Выбери? У меня есть выбор?

– Впервые в твоей жизни. Или ты не заметила? Когда я поднимался по этой лестнице.

Девушка кивнула.

– Дшина. Меня так звали.

– Хочешь, так называйся так же. Но, – припомнил Назгал, – имена это связи. Они тянут нас не туда.

– Надо поменять имя? Как после свадьбы?

– Если хочешь. А можешь остаться без имени.

Пока они болтали, толпа внизу рассосалась. Назгал этого не заметил. Удивился, когда стало слишком тихо. Их собственный шепот отражался от стен. Эхо не рождалось. Дующий из окон ветер сносил голоса прочь.

Назгал предложил перебраться ниже. На втором ярусе теплее. Лестницу наверх они убрать не могли. Никто не заметил ее. Пока не заметил. Пусть остается – решил Назгал. Он хотел узнать, что произойдет дальше.

Рано или поздно деревенские обнаружат следы, ведущие к храму.

Не знал Назгал того, что выбежавший из дома крестьянин, забегал к каждому соседу, колотил в дверь и кричал об опасности. В мгновение на улице собралось три десятка человек.

Они просто растоптали следы, оставленные чудовищем.

Призрак появился в ночи и унес на кожистых крыльях деву. Унес далеко на восток в тот край, где живут слепые люди. Свет истины не коснулся их, ничто не защищает их от монстров.

Общинники не нагрянули в церковь. Назгал сидел в ожидании. Страха он не испытывал, только затаенный интерес. Он знал, как поступают с немертвыми, но хотел сам это увидеть.

Жизнь всего лишь существование, оборваться может в любой момент.

А вот утолить жажду – бесценно.

Никто так и не явился. Назгал заскучал, обратил внимание на пленницу. Дшина сидела, подтянув колени к груди и опустив голову. Не понять, плачет она, или спит. Пальцы сжаты, побелели. Кулаки скомкали ткань рубахи, отчего обнажились икры.

Назгал рассматривал ноги пленницы. Совсем не похожи на ухоженные икры ведьм. Хорошее питание, не перетруждаются. Холод не донимает их белую кожу. А ноги пленницы покраснели, и волоски на них приподнялись.

– Дшина? – позвал Назгал.

– Что?

– Тебе холодно, но это ощущение не будет донимать тебя вечно.

– Почему? – она оторвала лицо от острых коленей.

Глаза покрасневшие, без следов слёз.

Назгал указал на себя. Его даже рубаха не защищает от холода.

– Соверши свой выбор, освободись.

Но как это сделать, он не представлял. Пусть уж девушка сама ищет путь к просвещению. Назгал подумал, а не отвести ли Дшину к ведьмам. Пусть очистят ее разум, наполнив ее дух тайными знаниями.

Слишком просто. И не так интересно.

Он не раздумывал, стоит возвращаться или нет. Не принимал решения, поступал без какой-либо цели. Назгал прожил так много, повидал два чуждых друг другу мира не ради того, чтобы тратить время на рефлексию.

Наставлять девицу Назгал больше не пытался. Видел, что ей не до того. Девушка кусала губы, спрятала ладони между коленями. Она не пыталась согреться, а искала опору в мире, что развалился в одночасье.

Не явись Назгал в эту ночь, как знать, чем бы все закончилось.

Назгал взглянул на брусья перекрытий, задумался о том, что не назвал своего имени. Ведьмы настаивали – в имени нет нужды. Оно для простаков, чтобы взаимодействовать между собой.

Одиночкам подобное не требуется.

Назгал поднял руку, взглянул на два своих пальца. Ведь они тоже имеют некоторые обозначения. То, что используется в обиходе. Почему бы не воспользоваться старым именем. Это его немного очеловечит, низведет до уровня простака.

– Меня зовут Назгал.

Дшина наверняка его услышала. Лицо ее осталось закаменевшим, а руки крепко сжаты. Пусть так, еще придет время и она изберет собственный путь. Назгал даже особенно не беспокоился на ее счет. Пусть выберет смерть, если так ей угодно.

Дверь храма отворилась. Здание вдохнуло холодный влажный воздух. Ветер пронесся по помещению, сбивая наземь огарки свечей. Из темноты под крышей посыпалась пыль, улавливаемая резкими лучами солнца.

Следом послышались шаги. Деревянные башмаки, чьи удары о камень смягчались слоем грязи.

Назгал услышал ворчание. Вошедший негодовал, что придется теперь заниматься уборкой. Когда болеешь, тратить силы на уборку нет никакого желания. Особенно, если болеешь долго, монотонно. Смерть не спешит облегчить твои страдания.

Закрыв за собой дверь, священник сбросил ненавистные башмаки и босиком прошлепал до алтаря. Задержался возле камня, раздумывая о чем-то. Наверх он не смотрел, потому не видел чужаков.

Вздохнув, священник решил идти в каморку, где лежали метла, ведро и старые тряпки.

Камень – отменный материал. Вечный, прочный, наконец, красивый. Но требует ухода. Недостаточно просто посыпать песком поверхность, а затем сгрести ее, чтобы освободить место для свежего слоя. Приходится отскребать грязь, стоя на коленях.

Назгал спрыгнул с балки, мягко приземлился. Босые ноги ощутили холодное прикосновение камня. Поверхность к тому же была влажной, в башмаках тут действительно не пройти.

Не звук привлек внимание священника. Когда хотел, Назгал мог двигаться незаметно. Этот навык он приобрел во время ночных бдений в пещере. Хватило нескольких месяцев, чтобы изменить себя. Помогло и то, что уже ничего не отвлекало от учебы.

Священник почувствовал, что рядом кто-то находится. Слишком близко, чтобы это списать на внимание Хранителя. Священник медленно повернулся. Быстрее просто не мог, от резкого поворота закружится голова.

Увидев нечто удивительное, он ничуть не переменился в лице.

– Это ты что ли, ночной гость, утопленник? – спросил священник.

Взгляд по диагонали изучил чужака, остановился на лице. Глаза смотрели в глаза. Один человек отражался в зрачках другого.

– Ну, я, – признался Назгал, выпятив грудь.

– А похищенная где?

– Со мной. Жива.

Не солгал, священник ему поверил. Потому не стал торопить события.

– Тебе разве не интересно, зачем она мне понадобилась?

Священник покачал головой. Это уже любопытно. Разве не для того его держат в деревне, чтобы он боролся с нечистью. Назгал хотел сразу расправиться с полумертвым человеком, но передумал. Подобное развлечение не следует упускать.

– Дшина, спустись! – позвал ее Назгал.

Не удивился, когда девушка подчинилась. Спрыгивать она не стала, спустилась по лестнице. Священник взглянул на девушку, потом перевел взгляд на чужака. Похоже, он не первый раз сталкивался с подобным. Потому знал, что за этим последует.

– Не хочешь спасти ее? – задал Назгал наводящий вопрос.

Он сделал шаг вперед, опустил голову, взглянув исподлобья. Мелкий паренек по сравнению с возрастным служителем культа. Сейчас Назгал выглядел больше, массивнее. Закованный в непробиваемые доспехи из плоти.

– Вырвать несчастную девицу из лап чудовища. Вернуть ее в семью. К любящим родителям.

Священник поморщился. Эти самые родители выбросили свое дитя. Ее уже не вернуть.

– Вернуть? – спросила Дшина.

Она переводила взгляд с одного лица на другой. Но ответ она давно нашла. Потому покачала головой и отказалась. Не во власти священника спасти ее.

– Уходите, – просто сказал священник. – Пока есть время, бегите.

– Здесь безопаснее. Нас искать не будут.

– Разумно, – священник кашлянул, вытер губы грязным пальцем. – Тогда следуйте за мной.

Назгал выпрямился, его брови чуть не соприкоснулись с линией волос. Удивление длилось недолго, любопытство захватило полностью. Взглянув на спутницу, он увидел такой же интерес в ее глазах.

– Пойдем, – подбодрила она и сделала первый шаг.

Шла немного неуклюже, подгибая пальцы. Стараясь не касаться камня всей поверхностью стопы. Ей все еще холодно, но эти чувства вскоре уйдут.

Не зря в затерянной деревне верховодили именно женщины. Только они обладают острым зрением и тонким нюхом. Назгал понимал, чего лишился, когда родился с корявым отростком между ног.

Именно Дшина увидела то, что не разглядел сразу Назгал.

Нагнав девушку, он пошел рядом с ней. Чувство родства укрепилось. Их души срастались, укрепленные грубыми нитями судьбы. И пусть ведьмы утверждали, что судьбы не существует, Назгал не утратил веры в предначертанное.

Священник не скрывал в храме тайной комнаты. Если не считать запретной, где хранилась священная утварь. Чужаков он привел в свою спальню, усадил на незастеленную постель. Он взял со стола пустую плошку, к краям которой прилипла вчерашняя каша. В плошку налил из кувшина воды, облагороженную вином и передал девице.

– Выпей, согреешься.

Дшина взяла миску двумя руками, замотала головой, не понимая, что происходит.

– Травить тебя ему нет нужды, – заметил Назгал. – Так чего ты привел нас к себе, старик?

– Старик? – в голосе не удивление, а скорее грусть. Больше его тело никак не прореагировало на замечание. – Какой же я тебе старик. Тридцать зим всего пережил, столько их прошло на моей памяти.

Назгал пожал плечами. Пусть не пытается отвлечь его пустыми разговорами.

– Чего тебе, старик?

– Ты искал убежище, ты его получил. Не для того ли ты пришел в храм?

– И часто ты демонам убежище здесь устраиваешь? Знают об этом простаки?

Священник покачал головой, отодвинул табурет от стола и осторожно сел. Шерстяная ряса не могла скрыть его разбухших коленей. Ноги не сгибались полностью, ему не удалось спрятать корявые пальцы стоп под столом. Убрать это уродство с глаз долой.

Это мясо давно протухло. Назгал не стал бы его использовать даже для грибницы.

Дшина протянула пустую миску, но никто ее не забрал. Назгал и священник обменивались пустыми взглядами, словно испытывали волю противника.

– Да перестань ты! – она поставила миску на пол. – Помог и все. Что с того?

– Никто так не поступает.

– А я – поступил, – возразил священник.

И впервые улыбнулся. Улыбка омолодила его лицо, появившиеся морщины ничуть его не старили. Внутренний свет пробивался сквозь бледную кожу. Так мог бы радоваться проклятый, вырвавшийся наконец-то из болотного забвения.

– А если о том узнают общинники?

Назгал словно угрожал – вот сейчас выйду и скажу, что это ты скрываешь нас от праведного суда. Тогда три трупа достанутся деревенским, придется искать три перекрестка и тратить больше священного железа, чтобы пригвоздить проклятых к их могилам.

– Со временем узнают, как вижу, ты не собираешься покидать нас?

– Нет. Здесь уютно и достаточно пищи. Беда только одна…

– Какая?

– Много людей.

– Тогда возвращайся в то место, из которого явился. Где подобные тебе воспринимаются спокойно.

– Да кто ты такой?! – Назгал вскочил на ноги. – Уж не слуга ли Езжнана?! А сам в рясу обрядился! Каков!

Священник покачал головой и просто ответил, что не является слугой Первого врага. Услышав истинное имя Первого врага, он не поморщился, не отшатнулся, не стал читать молитву, отвращающую зло. Назгал намеренно употребил это имя, пытаясь расшевелить странного покровителя. И ничего не вышло.

– Ведьмам что ли служишь? – спросил Назгал.

– Сядь, расслабься. Отвечая на твой вопрос – нет, не служу. О каких ты ведьмах упоминаешь?

– Вот на вопросы мои ты не ответил, – ворчал Назгал.

Он вообще ничего не понимал. Поразился тому, что так близко от убежища нашелся человек, играющий в те же игры. Не похоже, что он член тайного культа. Тогда зачем все это?

– Принести тебе одежды? – спросил священник.

– Сиди уж, а то рассыплешься.

– Мне не в тягость. Общинники приносят мне много ткани, готовых рубах. Все не успеваешь сносить.

Он вздохнул, будто внимание крестьян его угнетало.

Прицепился к одежде, как клещ. Не стряхнуть. Назгал отмахивался от предложений, но священник все равно поднялся и ушел. Вернулся с кипой ткани. Обычная, грубая материя. Не похоже на то, что производят ведьмы.

– Тебя так смущает нагота? – Назгал покачал головой.

Одежду он взял, положил рядом.

– Мы рождаемся и умираем в таком виде, – ответил священник, – мне часто приходится видеть… это.

– Но? – Назгал нагнулся вперед.

– Но ты носишь кожу, как одежду. Не чувствуешь себя беззащитным.

И он хотел узнать, в чем тут секрет. Так его понял Назгал. Объяснять, что никакого секрета в этом нет, парень не хотел, а пришлось. Не для священника – тот все равно не жилец, а для девушки.

Прожив некоторое время с ведьмами, Назгал понял, что нагота важна простакам. Это для них нагота – культ. Для ведьм это просто форма существования. Так же естественно, как дышать. Одежду они делали, но не для себя или своих спутников, а для общения с внешним миром.

Как бы далеко не убрался человек в глухую чащу, все равно простаки будут его донимать.

Именно это угнетало Назгала. Он ходил в деревню с ведьмиными прислужниками, слушал лебезящие голоса крестьян, отсыпал им благодать и немного помощи. И все ради нескольких кусков мяса.

От нитей не избавиться. Слишком глубоко они вросли в плоть человека.

Забыть собственное имя, потребности вроде бы просто. А вот забыть все остальные привычки уже не удастся. Так каждому растению угодна своя почва.

Об этом Назгал не говорил с приютившим их священников. Объяснял за наготу.

– Лицо ведь ты не прикрываешь? Так мое тело – это лицо.

– Холод, дождь, снег, – возразил священник.

Правильное замечание, очевидное. И крыть Назгалу нечем, кроме:

– Холод мне не вредит.

– С чего бы так? – казалось, священник ничуть не удивился.

Крестьяне назвали чужака демоном, утопленником. Разве это не ответ. Но священник видел перед собой мальчишку. Странного, не без этого. И все же – человек. Под кожей и хорошей прослойкой жира мышцы, кости, по сосудам бежит кровь. Холод должен его выжать, удавить в объятиях.

– Не верится мне, что не ощущаешь ты холода, – сказал священник.

– Тебя только это удивляет?

– Он говорил, – вставила Дшина, следящая за разговором, – нужно отказаться от потребностей. Тогда освободишься.

– Это невозможно.

Назгал пожал плечами. В этом они сходятся. Хватило несколько месяцев, прошедших после долгой ночи, чтобы понять эту простую истину.

– Невозможно, – продолжал священник, – к тому же, мудрецы пытались воплотить идею, высказанную тобой, в жизнь.

– Чего?

О таком Назгал не слыхивал. Да и откуда ему. Но не это поразило парня больше. Откуда простому деревенскому священнику знать подобное. Ладно, Борд рассказывал про всяких умников, сидящих в столице. Борд – воин. Ходил везде, много видал, слухом не обделен. Все видит, слышит, а опыт помогает соединять разрозненное в единое.

Деревенский служитель культа не может рассуждать подобным образом.

– И нагота твоя не является чем-то уникальным, – священник улыбнулся. – Я не говорю про дальние земли, что за границей ветров. Достаточно пройти шесть тысяч шагов, держа восходящее солнце по левую руку. Ты окажешься там, где люди облачаются в грубое тряпье лишь бы защитить бронзовую кожу от солнца.

– Да кто ты такой? – прошептал Назгал.

– Разве важно, как зовут меня местные? За именем ты не заметишь меня настоящего.

– Он говорил о таком же! – воскликнула Дшина. – Отец… такое вы нам не говорили.

– Дшина, разве услышат меня? А услышав, поймут?

Девушка покачала головой.

– Принести вам поесть?

Гости кивнули. Услышав столько необычного, они поняли, что уже не чужаки здесь. Назгал взглянул на Дшину, заметил странный огонек в ее глазах. Вроде бы чужак говорил тоже самое. Эти слова, произнесенные знакомым ей с детства человеком, обрели вес и форму. Закрепились надежней тысяч проповедей, что слышала девушка за все это время.

Только девушка не могла ответить, что за странный человек их приютил. Имя Назгала не интересовало. Хотя Дшина назвала его – Эстиний.

Оставив старого воина, что взращивал рекрута, в деревне, Назгал обрел нового наставника. Если в его действиях не прослеживается нечто хитроумное. Несколько притч Назгал знал, хотя не мог бы пересказать их подробно. В одной из таких описывалось, как отмеченный Хранителем человек путешествовал, находя разных учителей, мудрецов. Сначала его вел воин, потом мудрец.

Воин меча и воин слова.

Обычно притчи заканчивались смертью героя. Неизменно описывалось это как благо. Освобождение от земных оков.

Помереть – простой выход, чтобы освободиться. Назгал это понял еще в тот момент, как его увели из родной деревни. И все же он избегал простого решения. Ведь это означало конец. В любом случае. Независимо от того, во что верил человек.

Ведьмы тоже оставляли это право за пленниками. Большинство предпочитали смерть. Трусили и отступали в забвение. Лишь редкие готовы бороться за существование. Именно бороться, а не пережидать угрозу.

Священник принес простую еду: холодная каша с ложкой меда, приготовленные на пару овощи. Хлеб и сыр. Никаких излишеств, никакого мяса. Отведав сыра, Назгал вспомнил его особенный вкус. Соленый до горечи сыр скрывал в себе забытые ощущения.

Его вкус сложный, как и сам процесс изготовления.

Намного сложнее, чем освежевать тушу и бросить куски мяса в суп. О том еще упоминал Борд, когда ругался на ведьминского повара. Вечно только похлебки делал.

Чтобы изготовить сыр требуется много времени. Зато на выходе и ощущения сильнее.

Назгал понял, что ему не хватало этой сложности. Она наполняла его ощущениями, освежала восприятие. Потому два чужака в деревне ведьм принесли столько изменений.

Назгал лишь поверхностно знал, как готовится сыр. Знал, что процесс сложный.

– Этот кусок достался тебе без всяких усилий, – сказал Назгал, подхватывая остатки.

– Ты говоришь о себе? Или намекаешь на меня? – спросил Эстиний.

Пока его гости кушали, он не притронулся к еде. Назгал не сомневался: пища тут же покинет рот священника, заставив его корчиться от спазма. Похожий недуг отвел многих во тьму, держа их под локоток.

– О тебе, о тебе. Ты только пудришь мозги этим вот, – Назгал указал на Дшину.

– Разве? А ты не думал, что я даю им то, что они хотят?

– Эту чушь?! Если верить в это, я уже давно должен сдохнуть. А я все еще здесь! Демона твой Хранитель не может выгнать.

Эстиний отмахнулся. Слова паренька его не задели. Вступать в спор с гостем он не собирался. Его больше интересовало другое, что же эти двое собираются делать. Куда пойдут, где будут искать укрытие.

Если уж «демону» непогода не помеха, то его спутница явно не готова бороться с трудностями. Дшина надела принесенную одежду. Завернулась во множество тряпок, под слоем которых кое-как согрелась.

Сложные разговоры, что вели эти двое, она не слушала. Наевшись, задремала, откинувшись на подушку. Запах соломы напомнил ей о доме. Помог забыть о том, что недавно произошло. Пусть остается только этот запах, подумала она, и больше ничего.

Чужие разговоры помогали уснуть. Так сладко спится под нудное бормотание.

– Отсидимся до темноты, если получится, – ответил Назгал.

– Крестьяне затоптали все следы. Вас не найдут.

– Правда? Зачем же ты это говоришь мне?

Эстиний улыбнулся. Ему не надо угрожать. Смерти он не боится. Пусть гость моложе, но сильнее. Этот пришелец может голыми руками убить гостеприимного хозяина. И даже не поморщится. Сделает это ради развлечения.

– А гнева Хранителя не боишься? – прошептал Назгал.

– Не боюсь, – Эстиний пожал плечами.

Словно так и должно быть.

Назгал откинулся назад, не поверил тому, что услышал.

– Ты ведь тоже не боишься.

– По словам таких как ты, я уже проклят.

Эстиний покачал головой, не соглашаясь. Не он придумал правила, что все соблюдают. Не его это выдумка. Он всего лишь объясняет правила, порой интерпретирует в удобном ему направлении – стоит это признать.

Тема слишком сложная, чтобы зацикливаться на ней.

– Не хочешь последовать примеру Дшины? – спросил Эстиний, кивнул на спящую.

– А в это время ты за помощью побежишь, ха.

Назгал понимал, какую глупость сказал. Священник, если бы хотел, давно мог избавиться от непрошеных гостей. Этого он не сделал. Платой за молчание стала возможность поговорить.

Старик и юнец, словно два мира встретились.

Ни тот, ни другой не чувствовали неловкости. Хотя Назгал понимал, что под маской Эстиния скрывается нечто иное. Оно не утратило своей сущности, хотя провело среди крестьян семь лет, если верить Дшине. Девушка могла ошибаться, ведь течение времени для нее загадка.

– Ладно, – Назгал облизнул губы. – Глупость сказал. Мне сон не нужен, потому не сплю.

– Не нужен? Как так.

– Я могу спать. Захочу и сплю. Не тело требует. Так же с холодом. С едой вот проблема. Все хочется, да много.

– Первая потребность, – кивнул Эстиний.

– А сон уже не нужен.

– Сон не нужен, – повторил священник, задумчиво глядя на девушку. – А она? Взял ты ее с особыми целями.

Назгал усмехнулся. Мог просто сказать, что захотел мяса. Пусть этот болтун ужаснется. Рядом с ним сидит настоящее чудовище. Людоед! Существо не брезгующее мясом себе подобных.

Для таких проклятых особое место в болоте Первого врага.

Вместо этого Назгал мягко спрыгнул с кровати, выпрямился и расставил ноги на ширину плеч. Он указал рукой на свой низ, словно заманивая собеседника в ловушку. Жуткая ухмылка рассекла лицо парня. Он знал, что последует потом.

Узнав, что гость – людоед, Эстиний ужаснется не так, как увидев пустоту в его кошельке.

Назгал уже понял, что священник неплохо понимает в человеческом теле. Ему не составило труда понять, что в теле гостя образовалась незаполняемая пустота.

– Кто это сделал с тобой?! – вырвался дрожащий шепот Эстиния.

– Сам, – с гордостью ответил Назгал, упирая руки в бока. – Тебе не советую. Тебе уже это без надобности, само отвалилось. Или я не прав?

В этом Назгал не ошибался.

Лишь неизлечимая болезнь может приделать человеку крылья, вознести до эфирной бесконечности. Последний такой случай произошел буквально на глазах Назгала. Процессия с телом всадника прошла мимо. Судьба Эстиния предрешена. Он обязан занять положенное ему место среди возвышенных.

Даже в Имирте, родной назгаловой деревне, существовал собственный святой. Нетленный дед, выбравшийся из болота, чтобы спасти общинников от чудовищной болезни. Прикосновение к нетленной плоти обратило болезнь, заставило ее убраться из Имирта. А после этого святой чудесным образом превратился в гниющую массу. Кости лежат под алтарем.

Эта история произошла задолго до рождения Назгала, но он знал ее хорошо. И верил в правдивость.

Раньше.

Тот нетленный дед не просто история, он словно до сих пор жил среди общинников. Проник червяком в их умы, где окуклился, ожидая благоприятной обстановки.

Зародыш идеи, разъедающий остатки свободного разума.

Своим последним актом всадник Лагор уничтожил этого червяка в разуме Назгала.

В жизни все оказалось не настолько весело.

Теперь деревенский священник собирался занять место среди просветленных. Назгал подумал, что это хорошая идея. Эстиний выбрал иной путь для освобождения.

Глава 3

К вечеру Назгал убедился, что священник не врал.

Собравшиеся на вечернюю молитву общинники обсуждали, как они гоняли демонов по округе. Поймали несколько птиц, в которых по их мнению вселились потусторонние сущности.

Словно некий Езжнан настолько заскучал, что обратил внимание на деревню с двумя десятками дворов. Мог бы наслать чудищ на город, где поживы больше. Но то – город, он далеко, а своя деревня значительней.

Слаб не только человек, но и Первый враг.

Эстиний не спешил начинать проповедь. Сидел в каморке с гостями. Оказалось, что из комнаты прекрасно слышно, о чем говорят собравшиеся. Назгал оценил хитроумие священника. Подобный поступок достоин поощрения от Первого врага. Жаль, что он настолько немощен. Где его дары, где все те ужасы, о которых рассказывают старики?

Назгал видел только то, что деревенские сами их создают.

Пойманных птиц, зайцев растерзали, выпотрошили. Но есть не стали. Над ними провели глумливые ритуалы. Еще живыми, измученными закопали на перекрестке. Обязательно помочились на эти холмики, чтобы оскорбить, а значит – лишить силы злобных духов.

Демоны наверняка наблюдали за происходящим и хихикали. Или как они выражают веселье. А может, сочувствовали бедным, ни в чем не повинным тварям. Неудивительно, что после такого демоны спешат надругаться над человеком, начнут изводить его зловредными шутками. Банально – испортят урожай.

– Так ему и надо, – прошептала Дшина.

– Ты о чем? – удивился Назгал, уставившись на девицу.

Все это время она сидела не шевелясь, но уже не поджимала колени к груди. Поза стала свободнее. Открытой. Совсем не похоже на крестьянскую девушку. Так становятся ведьмами, понял Назгал.

Он подумал, что девушку надо предупредить – с чужими веди себя как раньше.

Теперь они – чужие для нее.

– Родитель, – выплюнула Дшина.

Рассказала, к чему прислушивалась. За ворохом осыпающихся слов Назгал пропустил стенания крестьянина, что отдал собственную дочурку, кровинушку злобному демону и утопленнику. А стенал крестьянин не о том, что дочку не нашли, не отбили и не закопали. Не ее слабая душа, доставшаяся Первому врагу, беспокоила отца.

Забравшийся в сени чужак наверняка осквернил бедных кроликов.

Общинники решили, что всех животных нужно сжечь. Не убивая, чтобы семена зла не выбрались из темницы плоти. Пусть огонь выжимает крики зла из мохнатых тушек.

Ни тебе мяса продать, ни шкуру.

Назгал улыбнулся. Хотя душу кольнуло. Ведь это он погубил десятки чистых созданий. Собственным появлением, а не магическими практиками.

– Молю Хранителя, – бормотал священник, – чтоб в этот мрачный день ни один путник не ступал нашими дорогами.

– Что?

Эстиний покачал головой. Зачем гостям знать о том, что он думает, о чем беспокоится. Ведь помочь они не могут. Как не может помочь тот, кому предназначены эти слова.

Чтобы не продолжать, Эстиний поднялся и вышел раньше, чем собирался. Он предпочитал посидеть в каморке, дать людям выговориться, а заодно изучал их настроения. Затем в проповеди обрушивал на собравшихся такие сентенции, что били в слабое место.

Непривычные к подобным хитростям крестьяне воспринимали священника как избранного пророка.

Возможно, Эстиний не случайно добивался подобного. Ведь путь пророка всегда заканчивается. Всегда льется кровь.

– Какие-то у него странные, – Назгал покрутил рукой возле головы.

Дшине не до того. Ее лицо заострилось, лицо окаменело, губы растянуты в напряженной улыбке.

Все еще переживает предательство, понял Назгал. Пожал плечами. А чего она, собственно, ожидала? Ее судьба предрешена еще в момент рождения. То, что девочку не унесли в лес – чудо. Смерть изначально обратила на нее внимание.

Оставив гостей в каморке, Эстиний вышел к общинникам. Обычно он не применяет в проповедях ораторские методы – жестикуляция, мимика. Считал это низким. Не пристало священнику использовать такие трюки.

А вот работа голосом, умелый подбор слов – вполне можно. Хотя это такие же ораторские штучки.

К чести Эстиния, он никогда не работал, предварительно сготовив речь.

Подобным блюдом не накормить искушенную публику. А на простых крестьян это действовало подобно молоту.

После положенных приветствий Эстиний, воздев руки, начал сокрушаться о слабости человека. Он не пытался застыдить крестьян, что боролись с демонами, используя черные ритуалы. Те самые, что достались им в наследство от темных предков.

Как жили в темноте, так в ней помрут. Такова судьба.

Но все можно изменить. Нити предопределенности не обрезать, но можно вплести в узор нечто новое.

Глядя на серые лица, Эстиний счёл их всех обреченными. Так чего беречь этот материал. Появление странного гостя лишь подтолкнуло его к решительным действиям.

Он говорил и говорил, что человек слаб. Всякий знает о таком. Человек слаб и беззащитен. Смерти они все посвящены. И она не спросит у человека, когда явиться. С этим необходимо смириться, принять правду.

Не стоит печалиться, ведь не боль и унижения приносит смерть, а освобождение.

– Но! – Эстиний отбросил длинные широкие рукава, обнажая тощий палец, воздетый к потолку. – Стремиться к забвению нельзя! А почему нельзя, можете вы спросить меня? Но вы не спросите! – обличал он. – Вы не в состоянии спросить! Катаракта тьмы на ваших глазах. Не готовы вы очистить грязь с лица и взглянуть на правду.

– Так что нам делать, отче? – пискнул некто в толпе.

– Для начала, не говорить из пустоты, словно одинокий глас. Выйди! Выйди на свет. Правда не потерпит блужданий во тьме!

Из толпы пробилась женщина, что удивило всех. Робко она прокралась между рядами собравшихся, но взойти на возвышение не осмелилась.

– Сюда! – палец священника пронзил воздух.

Женщина встала подле Эстиния.

– Ты, дочь Ташинки, старого бойца, нашедшего покой в чужих землях. Все тебя знают, я тебя знаю. То лишь поверхностное, как пыль принесенная ветром. Что в душе у тебя, о чем думаешь?

– Я боюсь! – вырвалось у женщины, она прижала руку к губам.

Эстинию не составило труда выудить правду. Чего же на самом деле боится женщина, а значит и ее соседи. Боялась она не вечных мук в болотном царстве Вечного врага. Боялась не вырвавшихся на волю демонов, пожирающих сынов и дочерей человека.

Ее страх обыденный: голод, холод, болезнь.

Народ вокруг зашептался. Ужасы демона-утопленника отступили. Он пришел, нагадил, ушел. Словно снег, который теперь нужно отгребать от калитки.

У каждого общинника вшит страх. В погребах уже не так много тяжелых кувшинов, горшков. Зерно начало преть. На излете зима плюнула в лицо человеку, принеся влажную и теплую погоду.

Холод мог сберечь припасы, семя нового урожая.

– Вот что вас страшит, – Эстиний посмотрел каждому, буквально каждому в глаза. – Не чужак и его козни. Вот правда, от которой вы скрываетесь.

– Так что нам делать? – повторила вопрос женщина.

Робость осталась там, в толпе. Здесь на возвышении она обрела смелость. Выпрямила спину, убрала руки с живота и в открытую смотрела на сухого священника, не отводила взгляд.

И пусть эта смелость заемная, Эстиний оценил метаморфозу.

– Ваш долг – отказаться от навязанной лжи. Что это за ложь, что за темное искусство оплело ваши души. Вы отдали урожай, лучшую его часть, сами же поставили себя на грань голода.

Народ зароптал. Они не гневались на говорящего такое. Сами не стеснялись плеваться, когда сдавали трудом добытое.

– Вы кормите меня, осыпаете излишествами, – продолжал Эстиний. – В отличие от иных людей, происходящих из моего круга, моему телу без надобности подобное. Съеденное не останется на моих костях. И я говорю не о смерти, что сорвет жалкие обноски с костей моих. Я не обрасту жиром, пиво не затмит мой разум, и тысячи рубах не согреют меня!

Я могу говорить откровенно, ведь смертен, как вы все. Страха я лишился давно, еще до того, как приблудился у вашего порога. Еще до того, как с моих перстов сорвали злато и серебро, как лишил смарагдов и рубинов. Мой страх не мушка в янтаре, что я носил на шейном подвесе. Этот страх не скован моей плотью. Я вас призываю избавиться от страха. Отворить душу правде, ступить на путь просвещения.

Буду ли я вашим проводником или иной, покажет время. Все зависит от вас, – он вскинул руку, указывая на дверь. – Теперь идите. Обдумайте ответ. Сейчас вы не готовы его дать. Все – прочь!

Эстиний закончил речь, подтолкнул женщину к выходу с возвышения. Оставил ей в дар клочок смелости, доставшийся в награду за откровенность.

Хлесткий приказ священника заставил всех покинуть храм. Оказавшись в лапах замерзающего вечера, люди начали остужаться. Возбуждение спадало, сменяясь странным чувством. Они не находили ему названия, не могли сковать рамками понимания. Люди не расходились, перемешивались, обсуждая услышанное и зароненное в их души.

Эстиний закрыл дверь. Демонстративно ударил железным засовом. Пусть знают – сейчас не время.

– О чем таком ты говорил? – спросил Назгал.

Одинокий голос среди пустого храма. Назгала не беспокоило, что его услышат.

Эстиний повернулся, увидел сидящего голым задом на алтаре гостя. В иное время он бы отхлестал по щекам наглеца, а сейчас? Эстиний задумал о том, что видит и чего не видит. Ведь невозможно обратить взгляд в себя.

– Я подготавливал их, – вместо этого ответил он на вопрос.

– К чему?

– Не знаю, – пожал плечами священник. – А ты как думаешь?

– Ты их принес в жертву. Не сегодня, так завтра. Не знаю. Когда их начнут резать.

Для юноши он очень сообразительный, удивился Эстиний. Лицо старика на теле парня. То не мудрость отпечаталась на обветренной коже, а голод, холод, безволие. Полгода хорошего питания не избавили тело от жутких отметин.

– Возможно, – согласился Эстиний. – Зато я принес им подарок. Спасение.

– Уж скажи – проклятие.

– Так ты же проклят. При этом свободен. Разве нет?

Назгал свел руки на груди, почесывал подбородок. Речь священника его удивила, поразила. А тут еще такие слова. В них что-то есть. Ничего подобного Назгал не слыхал. Даже ведьмы подобным не кормили его.

– Где то место, где подобное варево готовят? – спросил он.

Не сложный ребус. Эстиний легко расшифровал вопрос. Подивился лишь тому, что паренек без всякого опыта владеет ораторским мастерством. Во истину единицы из них наделены дарами.

Эстиний только не мог разгадать, кто Тот, что посылает эти дары. Во благо или во вред, не важно.

Не отвечая на вопрос гостя, Эстиний ходил по залу и гасил жаровни. Храм погружался во мрак, что не мешало Назгалу видеть. И видел он задумчивость на лице священника, движение его губ, с которых не срываются ответы. Без света Эстиний ориентировался легко, чувствуя и видя камни, в которых прожил десяток лет.

– А готов ли ты отведать моего варева? – спросил он.

Назгал закатил глаза. Губы его превратились в тонкую линию, скрыв кровавые трещины. Почему умники так любят задавать вопросы, но не давать ответы. Слишком много они нажрались этого варева мудрости, что уже не могут найти себе покоя.

– Готов, но не буду! – Назгал спрыгнул с алтаря.

Дурацкая ткань прилипла к ягодицам, потянулась следом. Назгал отмахнулся от нее и зашлепал к священнику. Тряпка безвольно опустилась на пол. Эстиний уцепился за нее взглядом, грудь его поднялась и опустилась.

– Чего мне делать с твоей мудростью? Только согнуться и ползти вперед. Нет! Лучше уж ты отведай моего варева. Если готов.

Эстиний крутанул ладонью. Мол: давай, удиви меня, парнишка.

Просвещать его, читать лекцию о свободе – не только внутренней, Назгал даже не думал. Он взял священника за широкий рукав, потянул за собой. Босые ноги двоих шлепали по ледяным плитам пола. Только один из них ощущал уколы боли, ударяющие выше. От этой боли страдали почки, но Эстиний забыл о том, что на вопли тела нужно реагировать.

Отчасти он уже свободен.

Только свобода эта весьма печальная. Люди страшатся ее, убегают прочь. Порой с криками. Смириться с неизбежным способен не всякий.

У выхода из храма Эстиний остановился. Назгал не сразу это заметил, только когда шерстяная ткань обожгла его, выскользнув из пальцев.

– Чего такое? – повернулся парень.

– Обуться. Холодно. Грязь по колено.

– Боишься замазаться, сбрось тряпку. Ноги отмыть проще.

Совет очевидный, даже логичный. Только логикой оперировать способен редкий человек. Этим даром наделены единицы. Обычно светоч его затухает во всеобщей тьме невежества. Слепцы спешат выколоть единственный глаз у того, кто еще может едва-едва взирать на мир.

Эстиний так поступить не мог. Назгал закатил глаза, махнул рукой, отбрасывая возражения священника.

– Подтяни тряпки, да выше колен! А босиком пойдем, чтоб за тобой не пришли.

– Так следы останутся.

– Сам же говоришь, – возразил Назгал, – твое стадо затопчет следы.

Эстиний кивнул. Так и произойдет. Что бы ни задумал его просвещенный гость, никто не подумает на священника.

Уже стемнело. Влажный холод сковал мир, загнав крестьян в теплые дома. Отовсюду доносился запах дыма. С собой он уносил частички пищи, что достанутся не людям, но древним богам.

Назгал вдохнул морозный воздух. Ощутил, как легкие наполняются водянистой субстанцией, разлитой вокруг. Холод обжег ноздри, глотку, уколол в ребра. Тысячи иголок пронзили его изнутри.

Все же он человек, а не чудовище.

Вкусив пищи богов, поднятой ритуалами настолько древними, что люди о них забыли, Назгал ощутил родство с окружающим миром. Чистое и незамутненное восприятием. Тысячами покровов, что отделяют людской мир от истины.

В наготе был смысл, понял Назгал. Не только противоборство с традициями. Нечто глубинное, древнее в этом скрывается.

– На тебя даже холодно смотреть, – сказал Эстиний.

Назгал повернулся. Видел, как его спутник весь сжался, сунул ладони в рукава. Его цыплячьи ноги напоминали шкуру опаленной курицы. Поднятые волоски цепляли грязь.

– Пойдем, – Назгал покачал головой, – на ходу согреешься. А то шкура твоя померзнет, придется срезать ножом.

– Куда идти? Темень такая. Дай, хоть лампадку захвачу.

– Я все вижу.

Взяв священника под локоть, Назгал повел слепца вперед. На вопросы – куда, зачем, не отвечал. Все сам увидит, поймет. Назгал говорил куда наступать, предупреждал о препятствиях.

– Ты действительно видишь! – выдохнул Эстиний.

С благоговением, как показалось Назгалу. Этот старик, почти мертвец чего доброго начнет относиться к гостю, как к посланцу Хранителя. Или его врага. Не суть.

– Вижу. И что?

– Как что? Ночь – время не людское.

– Ой, да глупости все это. Духам плевать на нас. Как и твоему хозяину.

– Это точно, – донесся вздох Эстиния.

Сколько ему потребовалось времени, чтобы понять это. Назгал не сомневался, что многим нужно прожить целую жизнь. И не все достигнут понимания. Даже умирая, будут видеть свет, как их на крыльях песни возносят в эфирную бесконечность. Хотя на самом деле разум этих глупцов будет погружаться в еще большую тьму.

– Ты хотя бы видишь, – ответил Назгал.

И Эстиний его понял. Он давно видел то, чего не желали видеть иные. Ни начальники в столице, ни коллеги по цеху. Они просто не способны. Положив жизнь на служение одной идеи, они уже не могли отказаться от нее. Приросли, словно веточка, привитая к иному растению. Не оторвать без вреда.

– Они не такие, – заговорил Эстиний.

– Громче. Никто кроме совы нас не услышит, – Назгал указал на одинокое дерево.

Хотя это бесполезно. Эстиний возможно никогда не обретет ясности зрения. Возможно, ему это не потребуется.

– Они не такие.

– Кто?

– Не похоже, что ты заинтересован. Все же, я выскажусь.

– Уж порадуй меня, – посмеялся Назгал.

Под четверное хлюпанье босых ног Эстиний пытался объяснить гостю, что из себя представляют крестьяне. Они не поклоняются Хранителю, хотя именно о нем говорят в молитвах, в просьбах и – что поначалу поражало священника, в требованиях своих. Обычные, ничтожные крестьяне смели требовать у Хранителя.

Это просто не укладывалось в голове.

– И чего такого? – перебил Назгал. – Мы ему молимся, за такими как ты ухаживаем.

– Не ради этого все… ладно. Все они поклоняются не живущему над эмпиреями. А древним богам. Всем тем, что достались им в наследство. Ты представь, стоишь на рынке, даешь купцу монету, а взамен что? А ничего кроме слов! Вот так же несчастные эти люди. На их мольбы, слезы и требования – лишь пустые слова. Я проводник этих слов, мой рот отворяет путь им в пустоту.

– Ерунда какая, – Назгал нахмурился.

– Сам посуди.

Сложно общаться, когда не видишь лица собеседника. Когда приходится концентрировать внимание на шагах.

Эстиний пытался объяснить, что подобное отношение к Хранителю, ошибочно. Как и отношение к его слугам, к его земной собственности. Этим храмам, алтарям, книгам и чашам.

Обычный люд почитал сами эти предметы, объекты. Столичные мудрецы старались перевернуть ложь эту, выдав за истину. Мол, через объекты они почитают Его.

Жалкая попытка, как считал Эстиний. Мысль, он признался, принадлежала не ему, а предшествующим мыслителям.

– За правду они боролись. Добились лишь забвения. Труды их порой поднимаются над потрескавшейся почве. Пробиваются.

– Ой, да прекрати! – не выдержал Назгал.

От этих рассуждений голова болит.

Что ему с того, как воспринимают Хранителя. Как воспринимал он – Назгал. Собственно благодаря этому случилась великая метаморфоза. Мысль, что всякий в этой деревне способен понять истину, не дошла до Назгала. Он просто не думал о таком.

Выходит так, что Эстиний сам закрыл ворота перед своим носом. Опустил руки, смирился и просто наблюдал.

Все это уже не имеет значения, потому что Назгал достиг своих целей.

Он привел священника к дому, из которого похитил Дшину. Назгал подумал, что возможно стоило взять девицу с собой. Но она и так настрадалась. За день, пронзенный ночью, на девушку свалилось слишком много перемен. Пусть отдыхает, на израненной душе крепнет свежая корочка.

Проживи Дшина обычную жизнь, обычной крестьянки, подобных мозолей на ее душе образовались бы тысячи тысяч. Она лишится способности воспринимать истину, разум ее закроет тщета и унылость.

Вовремя удалось спасти девицу. А теперь пришел черед других.

– Где мы? – спросил Эстиний.

Тьма не выколола ему глаза окончательно. Он увидел темную полосу, рожденную плотью ограды. Увидел за ней черный бугор, подчеркнутый оранжево-красными полосами. Сквозь щели пробивался свет затухающего в печи огня. Настолько нежные лепестки света, что ужаленный тьмой глаз улавливал их.

– Это дом, – сам ответил Эстиний. – Но чей дом? Что ты задумал?

– Идем, – Назгал толкнул калитку.

На этот раз хозяин закрывал калитку, замотал веревку между зубцами, вбил засов чуть ниже груди. С засовом пришлось повозиться. Росточка не хватало, чтобы дотянуться до щеколды. В темноте лишь его глаза могли решить эту задачу.

Отворив калитку, которая не посмела скрипнуть в присутствии голого человека, Назгал втолкнул Эстиния во двор. Земля под ногами стала прочнее, босые стопы ощутили уколы каменной посыпки. Но это лучше, чем топать в грязи, вырывая проглоченные ноги из холодной жирной глины.

Совсем не похоже на мать, как называют эту поверхность крестьяне. Тот же отголосок древних верований.

– Не спи! – толкнул его в спину Назгал.

Удивительно, но ночь прекратила свое угнетающее действие на глаза священника. Он не обрел чудесную способность видеть в темноте, но уже мог ориентироваться. Не понимал, как это происходит. А ведь все просто, истина никогда не прячется под слоем ложных утверждений. Ей это без надобности, человек сам справится.

Дверь видно – деревянная основа, немного отличается от внешних стен. Чуть темнее, ведь стены из мазанки. Трещины поглощают тьму, подчеркивая структуру, изнутри выливается робкий свет, создавая форму.

Седая шапка крыши, впитывается рассеянный свет звезд. Его недостаточно, чтобы слабый человек ориентировался в закатном мире. Сквозь облака и расстилающийся туман этот свет рассеивался по всей познаваемой вселенной.

Запахи, шорохи, прикосновение руки к шершавой древесине. Все это служило восприятию, ослепленному ночной тьмой.

– Вход здесь, – удивился Эстиний, поглаживая дверь.

– Ну, да.

Назгал отпер дверь точно таким же образом, как в прошлый раз. Хозяин установил больше засовов, подпер дверь бревном. Он не понял, как чужак проник внутрь.

Убрав бревно, Назгал сообразил, что это часть скамьи, спертая из храма. Ни ее естественная природа, ни ее магическое нутро не остановили чужака от проникновения.

– Заходи, – Назгал отошел в сторону, рукой сделал приглашающий жест.

Эстиний не увидел этого движения, но ощутил, что оно произошло. Услышал звук, ощутил движение воздуха – он не копался в себе, не пытался выискать ответ. Перешагнув порог, священник струхнул. Его провожатый в мир запретного, в царство ночи и проклятий, не боялся говорить в полный голос.

А если хозяин их услышит?

Назгал только пожал плечами, разгадав в шепоте спутника этот вопрос. И опять Эстиний ощутил жест. От этих перемен становилось не по себе. Такие изменения больше подходят юным, чей разум открыт к новшествам. Для окрепшего, закостеневшего и вросшего в землю ума – тяжко.

Кролики все так же спокойно встретили чужака. Смерть товарища, случившаяся прошлой ночью, не удивила их. Всякую седмицу кроличье семейство теряет братца или сестрицу. Они привыкли, смирились, вросли в замкнутый круг существования.

И пусть со двора доносился запах свежей крови, мокрой шерсти. Пусть хозяин проходил в дом, из которого доносился запах жаренного мяса, топленого жира, что соскребли со шкуры. Зато в клетке всегда трава и вода, а рядом еще десяток родичей.

Завтра их расслабленному существованию должен прийти конец. Совет деревни приговорил их к смерти.

– Открывай клети.

Эстиний не видел тюрьмы, где содержались приговоренные. Зато услышал, как Назгал распутывает узлы на дверцах. Едва уловимый скрип, дверца откидывается в сторону. Обретенная свобода не прельщает кролика, его приходилось подталкивать к выходу, направлять и указывать.

На ощупь Эстиний нашел запертую клетку, чудом справился с завязками. Веревка из конопляного волокна обхватывала два деревянных штырька – один на дверце, а другой на стене клети. Простой и дешевый способ закрыть клетку. Дневной свет облегчал работу пальцев.

Эстиний спас одного узника, затем другого. На его счету было трое обреченных, когда Назгал освободил десяток. Глупые твари скопились на полу, как меховые шарики. Приходилось ногой их подталкивать к выходу. А затем уже природное любопытство, еще не изжитое в мясных их тушках, заставляло животных бежать вперед.

На запах свежей зелени, под навес, под поленницу дров. А затем в леса, в поля, на встречу голодным лисам, цепким ястребиным когтям. Холоду ветров и всепроникающим лезвиям дождя.

Теплая шкура будет недолго их греть.

Эстиний и Назгал вышли из сеней, стояли на пороге. Куда делись животные, священник не видел. Знал, что все дороги мира открыты для них. Путь чуть длиннее того, что предсказали крестьяне на совете.

Но путь тот же.

Эстиний вздохнул.

– Вот.

– Чего? – Назгал скосил глаза на него.

Не сказать, что он хотел слышать то, что услышит. Болтовня священника раздражала. Слишком заумная, тяжелая. Нельзя ли говорить просто. По существу.

– Они свободны. Вольны бежать в поля. Они обречены. Ужасная смерть, – вздохнул Эстиний. – И так же они, – он кивнул головой в сторону дома, – Я обрек их на смерть. Не в тебе дело. Не ты, так другое. Я проклял их, когда пришел к ним. И знаешь что? Я не раскаиваюсь.

Назгал ничего не отвечал, закусил губу, чтобы не застонать. Как хорошо было с Бордом. Вот тот не жевал сопли, не копался в себе, как старуха в ветхой мошне. Вояка умен, хитер, понабрался всякого в этом глупом мире. Но Борд не жрал плода мудрости, которым потчуют священников в столице. Или где там учился этот головастый. Борд – мудрец, каких поискать.

Потому что он соблюдает меру.

– Идем, – Назгал взял священника под локоть. – Тебе пятки пора бы погреть. Есть в храме топливо, вода? Погреть в кадке, чтобы ты ожил.

Скорее уж это заставит беднягу дрожать от холода. Сейчас-то он не чувствует как замерз. Сон утягивает его сознание в пропасть, за которой бесконечное ничто. Отогревшись, священник будет страдать.

Сейчас это лучше, чем смерть.

Отпускать его в небытие Назгал не спешил. Пусть исполнит предназначение и идет куда пожелает. Оборвать нить жизни никогда не поздно.

Собственный быт Эстиний наладить не мог. Назгал в этом убедился, пока искал все необходимое. Дрова хранились рядом с боковой дверцей, но навес прогнил, топливо было мокрым. Назгал выбрал из поленицы чурбаки посуше, наколол на мелкие щепки и отнес в каморку.

Дшина все еще спала. Шум ее не беспокоил. Но вскоре она проснется, почувствовав обжигающие объятия тепла.

Еще сложнее найти подходящий сосуд. Назгал обошел весь храм, взгляд его то и дело падал на священную чашу. Не брал он ее только по причине малого объема. Все это время в каморке раздавались удары камня о камень. Эстиний пытался разжечь огонь. Все-таки он не собирается просто сидеть и ждать, пока о нем позаботятся.

Вместе им удалось разжечь огонь, вскипятить в худом чугунке воду. Назгал перелил кипяток в кадку, разбавил на треть и подтолкнул Эстинию. Тот сразу сунул ноги в воду и задрожал. Тепло обожгло грязные ноги, начало растворять коричневую броню, прилипшую к коже.

– Обретение воли, – заговорил Эстиний, – процесс сложный. Мы наделены свободой воли, что является первейшим нашим даром…

Назгал не слушал его, воспользовался щеткой, чтобы отмыть пятки священника. Делал он это не из почтения, а только для пользы дела. Оставив все, как есть, Назгал рисковал потерять полезного помощника.

От тепла проснулась Дшина, села на кровати и некоторое время смотрела на мужчин. Помочь она не предлагала, только смотрела и гоняла мысли в голове. В каморке наконец-то стало уютно. Девушка жалела только о том, что этот уют временный.

Она может перечислить десяток дней, когда подобное чувство обволакивало ее. Эти воспоминания ценны, всегда придавали ей сил. Помогали выстоять. Ведь у нее больше ничего не было. А за этими мгновениями тепла и комфорта обязательно следовала великая троица – голод, холод, унижение.

Так что и это мгновение пролетит, оставив после себя кислый привкус во рту.

Дшина поднялась и вышла. Эстиний проводил ее вопросом, но не получил ответа.

Все это время священник болтал, развивая мысль о свободе воли. Как человек, идущий по брошенным на землю нитям, волен выбирать из данных вариантов. Выбор, впрочем, ограничен болью и еще большей болью. Человек выбирает между плохим и худшим. Потому судьба его предрешена, а свобода воли – вещь умозрительная.

Назгал бы понял о чем говорит Эстиний, мог бы прислушаться к его словам. Вкусить меда мудрости. Меньшую его частицу – большего Эстиний не сумел вывезти из столицы.

Речь умника сбивалась дрожащим дыханием, подрублена выстуженным телом. Назгал слышал только несвязное бормотание, не понимал ничего. Да не хотел понимать. Разобрав, о чем говорит священник, Назгал только закатил бы глаза.

Сейчас он больше вспоминал о Борде. Старому воину не приходилось отмывать пятки. Не потому что он предпочитал ходить с грязными ногами. Просто воин мог о себе позаботиться.

Такие мысли слишком сложные для Назгала, потому он не стал на них концентрироваться. Из-за общения с Эстинием он начал слишком много думать, а это никогда не приносит пользы.

Если бы здесь оказался Борд, заместо этого болтуна, все станет проще. Старый товарищ принесет больше пользы.

А сейчас приходится слушать болтовню, наполненную странными призывами, обращениями, воззваниями. Словно Эстиний репетирует речь, готовится выступить перед такими же как он.

Назгал не понимал ничего из сказанного. Да стоит ли понимать.

– Все, – Назгал бросил тряпку на колени священника. – Теперь мне пора отмыться.

Он вытащил кадку из-под Эстиния, вышел, чтобы вылить воды. Хотел сделать это в самом храме и передумал. Не из-за богобоязни. Просто не в его привычках гадить возле укрытия. Назгал не видел ничего символичного в том, чтобы насрать посреди храма.

Где-то поблизости возилась Дшина. Видно только тень, слоняющуюся поблизости. До слуха Назгала доносилось ворчание.

– Поищи возле запретной части, – крикнул ей Назгал.

– Думаешь? – услышал он в ответ. – Здесь ничего нет! Вообще!

– Да наверняка там найдешь. Еду ведь?

Вернувшаяся Дшина увидела Назгала, блаженствующего в кадке с теплой водой. Эстиний все еще бормотал о чудесных творениях, оскорбленных чувствах и обязательной борьбы за существование. Слушать его девушка не стала.

Она раздобыла черствого хлеба, кувшин с забродившим соком. Не спрашивая дозволения девушка сбросил рубаху и сунула ноги в кадку с теплой водой.

– Ого! – восхитился Назгал. – Сильно.

– Есть будешь?

Она протянула коврижку хлеба, а затем заткнула священника вопросом о припасах. Кажется, только сейчас он заметил, что разговаривает сам с собой. Обещался с утра раздобыть чего-нибудь существеннее. Ему ведь не требовалось так много еды. Сначала довольствовался малым, приняв обет смирения. А с недавних пор тело отказывалось от излишеств.

– Все, хватит! – Назгал поднял руку. – Ты сейчас надумаешь много. Завтра я ухожу.

– Что? – Эстиний вылупил глаза. – Но ты не можешь!

– Чего это вдруг?

– Ты появился здесь не случайно. Куда ты пойдешь. Зачем?

– В себе сначала разберись, вместо того, чтобы поучать других, – перебил его Назгал. – Сидит тут, бухтит, цели всякие, миссии. А сам чего? Зачем сидишь тут, болтаешь? Ради чего?

Эстиний прикусил язык, уселся на койку и подтянул ноги. Пусть подумает, решил Назгал, уж это он умеет хорошо. От такого спутника надо избавляться, он дурно влияет на других.

Чтобы не разбудить задумавшегося, ни Дшина, ни Назгал больше не проронили ни слова.

Хлеб осел на дне живота, выдоив последние силы. Дшина опять улеглась, ничуть не смущаясь сидевшего рядом священника.

Одна из ночей, время которой длится и длится бесконечно. Назгал хотел действовать, но вместо этого оказался прикован к двум людям. Что только порождало разлад в голове. Все эти мысли отравляли, приводили к странным выводам.

Слова Эстиния – что яд.

Он знал такую свою особенность. Мечтал, чтобы кто-нибудь его использовал. Сочинил для себя судьбу полезного инструмента. Одноразового. Вот его мечта и желания.

Только Назгал не хотел ему помогать.

Ночь забрала разум двоих, на время погрузив их в состояние безмолвия. Дождавшись этого, Назгал прибрался в каморке и всю ночь поддерживал огонь. От стен поднимался пар. Давно здесь не топили, камень впитал окружающий холод и неспешно его отдавал.

Глядя на костлявого с нездоровым румянцем священника, Назгал удивлялся, что он пережил эту зиму.

Ведь работает – желания осуществляются. Эстиний мечтает умереть в служении, потому не в состоянии освободить землю от собственного присутствия.

– Как же ты поведешь себя, исполнив желаемое, – пробормотал Назгал и до крови прикусил язык.

Не хотел разбудить священника, который тут же начнет разглагольствовать о предназначении.

За Назгала справились другие.

Крик разнесся по деревне, подхваченный собачьим лаем и визгливым петушиным кличем. Вечность тишины, растянутая от скуки ночь в мгновение разорвана этим криком. Мир должен развалиться, стены храма обрушиться, обнажая спрятавшихся в каморке людей.

Этого не произошло, потому что крик родился в человеческом теле.

– Что такое?! – вскочил священник.

Лицо красное, помятое, глаза на выкате. Явно не выспался. Хотя спал достаточно, чтобы отдохнуть.

– Да наши дела увидели, – ответил Назгал.

– А куда вы ходили? – спросила Дшина, потирая глаза и зевая.

Назгал ей в двух словах объяснил. Удивился, что девушка не потребовала объяснений. Ведь освобождение кроликов – нелепая акция. Не похоже на устрашение, что так уважает Борд. Не похоже на акт милосердия. Назгал благодарен был, что девушка не потребовала объяснений. Он бы не смог ничего сказать.

– Чего так развылись, – она сморщила лицо.

Припомнила, что по ней так не стенали.

Эстиний уже одевался, бросил на ходу, чтобы гости оставались в укрытии. Он выбежал из боковой дверцы, спеша проверить

– Пойдешь за ним? – спросила Дшина.

– Зачем. Скоро вернется.

Так и произошло.

Эстиний убежал, чтобы проверить – не приведут ли следы к храму. Он все еще подвержен страхам. Все еще ограничен. И это при том, что неизлечимо болен, только силой воли заставляет себя жить.

Как иронично, что он боялся умереть именно сейчас. Но Назгал ошибался. Эстиний боялся не за себя. Даже не за жизнь гостей. Он боялся, что предназначение не будет исполнено. Жизнь окончится не так, как он запланировал.

Пусть гости не понимают этого. Не хотят слушать и закатывают глаза. Только Эстиний может направить их.

Глава 4

Он вернулся. Лицо бледное, губы сжаты. А в глазах сверкают искорки. Он веселился.

Как давно Эстиний не ощущал этого. Веселье стало запретным плодом для него. Его лишили радости бытия, неспешного созерцания происходящего – сопутствующих этому удовольствий.

Простая радость от осознания своей проделки. Такого Эстиний не ощущал давно. Наверное с самого детства. Он хотел поблагодарить великого гостя за подаренное ему чувство.

– Чего там? – сходу спросил Назгал.

Словно угадал мысли священника и не дал ему совершить ошибку. Назгал знал, что происходит в деревне. Захоти он, смог бы описать всю цепь событий, толчком к которым стал.

– Нашли пустые клети. Обсуждают. Боятся подойти ближе, – рассказывал Эстиний.

Отец Дшины бегает по двору, жена и дети стенают. Простоволосая жена корчится на земле и ногтями ранит лицо. Но их не пускают со двора. Деревенские стоят, вооружившись кто чем. Вилы, цепы, топоры, даже лопаты. Все это подойдет, чтобы расправиться с врагами.

Не для иных врагов предназначено оружие.

Муж уже понял, от ограды его отгоняют. Жена слишком убита горем. Хотя на что она рассчитывала, если кролов уже приговорили. Дети просто рыдают, скорее от холода и непонимания.

– Это хорошо, – вздохнула Дшина.

Священник замолчал, перевел на нее взгляд.

– Они забыли о прошлом горе. Разве это не благо?

По ее улыбке становилось понятно, что эти слова порождены страшной злобой, жабой проникшей ей в грудь.

Взяв пример с наставника, Дшина не собиралась уродовать себя жестоким тряпьем. К холоду она еще не приобрела толерантности: поджимала пальцы, стоя на ледяном полу. Волоски стояли дыбом, пытаясь защитить бледную кожу от неласковых касаний ветра.

– Вернись в помещение, – посоветовал Эстиний.

– Пшел сам туда!

Не собиралась она позволять кому-то приказывать. Прошли те времена. Умерли вместе с ней.

Эстиний только пытался проявить заботу. Разве возможно выразить то, что крутится в голове. Слова обречены остаться непонятыми, заключенными в костяную оболочку одиночества.

– Отстань от нее, – встрял Назгал.

Ему достался дар понимания. Невыразимое чувство, сродни сопереживанию. Назгал сел на холодный пол, на что его тело никак не прореагировало. Некоторые его части вообще показывали удивительную бесчувственность к происходящему вокруг. Раньше Эстиний не понимал почему, а теперь разглядел причину.

К счастью для себя, он не стал задавать вопросов. У него уже имелся ответ. Не такой, какой дал бы Назгал, но Эстиний повидал всякое. Порой его глазам представлялись свидетельства в виде букв, перенесенных чернилами на кожаную страницу.

В житиях описывалось всякое. Из религиозных чувств люди творят невозможное. Самоистязание – не самое худшее.

Закрыв уши, Дшина выбежала из храма. Боялась, что ее остановят силой. Не физической, но словесной. Эти двое обладали могуществом, оружием тонким и бьющим в самое сердце. Порой оружие слова бесполезно, слишком медлительно. И таких ситуаций достаточно.

Физическая сила эффективнее и действует сразу.

– Она хочет вернуться к отцу? – спросил Эстиний. – Это убьет ее.

– С чего ты такое решил?

– Горе от потери дочери, горе от потери средств к существованию. Она устранит одну из бед, вернувшись.

– Да, конечно. А что последует дальше? Дшина не такая глупая, как тебе кажется.

Назгал не договорил, что жизнь заставила ее быстро учиться. Всего три дня, зато какой прогресс. Она могла бы десять лет идти к пониманию истины, но обрела бы ее только в бане, когда ее будет добивать родильная горячка. Слишком поздно.

Сам Назгал прошел через эту метаморфозу. Не зло, не демоны его погубили. Это истина.

– Что ты имеешь в виду? – прищурился Эстиний.

– Разве не понял? Твое доброе стадо сейчас сожжет дом ее отца. Вместе с ними. Дшина не собирается всходить на костер. Нить ее судьбы уже другая, из пучка вытянули.

– Сожгут?

Вопрос или утверждение. Назгал понимал, что его собеседник просто не желает отворять взгляд истины. Сейчас он прикрывается непониманием. Хотя увидев собравшихся вокруг проклятого двора, все знал.

Не сложно просчитать эмоции, от которых возгорится безумная идея.

На память крестьянам придут все претензии, что они высказывали раньше. Что хозяйство это процветало, когда другие голодают. Что кролики жирные, шкурки хорошие, мясо почти без червей. Тушки и шкурки всегда покупают. Не бывало случаев, когда от них отказывались.

Зажиточный крестьянин всегда приковывает завистливые взгляды. Почему-то эти взгляды не ухудшают жизни крестьянина. Словно порча стекает с него, подобно дождевым каплям.

А это говорит о том, что человек заключил союз с силами намного более могущественными.

Почему-то в сознании крестьян не возникает мысль, что это может быть благословением Хранителя. Не всегда ж он испытывает смертных, может побаловать. Или нет?

Назгал видел, как стрелы мыслей пронзают сознание Эстиния. По его лицу легко читать. Не удивительно, что его задвинули в такой глухой угол. Могли бы сослать далеко на север, в болота, в деревушку наподобие Имирта.

Мысль породила заключение, Эстиний бросился к выходу.

Назгал вздохнул, поднялся. В каморке священника нашел хламиду, накинул ее на плечи. Не для защиты от холода. Человек придумал тряпки, чтобы защищаться от взглядов.

Человек боялся взгляда не чужаков, а своих соседей, родичей – существ худших, чем все выдуманные твари извне.

Уйти далеко Эстиний не смог. Бессонная ночь, тягостные размышления. К тому же – он болеет. Назгал догнал священника через полсотни шагов от храма. Схватив его за рясу, заставил остановиться.

Эстиний даже не узнал гостя. Не привык видеть его в одежде.

– Стой! – приказал Назгал.

Телом мальчишка, но сосуд наполнен странным веществом.

Эстиний остановился. Принялся объяснять, возражать. Слова так и сыпались из него, как с неба тающие снежинки. Достигая ушей Назгала, они теряли форму, прочность и колкость.

– Твои действия вредны, – отмел Назгал все возражения.

Он отпустил рясу священника, но тот больше не пытался бежать.

– Мы должны им…

– Ничего мы им не должны. А знаешь, почему?

– Потому что кровные узы, – ответил священник сквозь зубы.

Назгал кивнул. Сам бы он так мудрено не сказал бы. Хотя смысл уловил.

– Что от нас требуется?

Священник не ответил, но повернулся к сборищу и спокойно пошел. Назгал последовал за ним, улыбаясь. Парень отметил, что священник не спросил: «кто требует?». Пришлось бы врать, а этого Назгал не хотел.

Пусть Эстиний не человек действия, зато он соображает быстрее. Попробуй Борду объяснить происходящее, убьешь весь день. Как бы так совместить эти две крайности, взять лучшее из одного и другого, сплести их в одном теле. Назгал не находил ответа, а на себя не хотел брать подобное. Слишком высокопарно.

Эстиний знал, что должен делать. И зачем. Возможно, он вообразил, что гость служит великим силам. Пусть темным, злым в понимании смертных. Зато это настоящие силы.

Те самые «боги», которым поклоняются все люди.

Даже эти, собравшиеся возле домика. До хозяина разоренного хозяйства дошел смысл происходящего. Он не стенал о кроликах, потерянном доходе. У него оставалась надежда, что убитых кроликов удастся вытащить из огня.

Теперь этой надежды нет. Зато остался огонь.

Назгал улыбнулся.

Огонь греет, но приносит боль. Единственная честная сила в мире. Союз человека и огня отражает весь характер жизни. Та самая истина, которую искал Назгал. Отказываться от огня – глупо. Потому он не смог остаться в темноте, среди холодных ведьм.

Эстиний вклинился в спор, заставив сборище расступиться, пропустить его к окруженному дому. В глазах хозяина, прильнувшей к нему жены и детей читалась мольба, надежда. Даже уверенность! Теперь-то они готовы прислушаться к призывам священника не творить зло, не марать руки черными ритуалами.

– Они не совершали зла, – заговорил Эстиний.

Слова будто подтвердили надежду обреченных. Их лица просветлели. Красные от слез глаза загорелись радостью.

– Ибо они есть зло! – закончил Эстиний, схватил у ближайшего крестьянина хворостину.

Этой веткой он огрел по лицу мужчину. Свистящая тонкая ветвь обломилась, потому что была суха. Прежде чем ее скормить огню, пусть напьется людской крови. Раненный закричал, закрыл лицо и отступил. Жена бросилась ему на помощь, в порыве глупой надежды.

Женщина не думала о том, чтобы помочь мужу, ослабить его боль. О вытекшем глазе она не думала. В голове ее пульсировала только одна мысль – если умрет он, кто же защитит ее. И ее детей, но это уже не так важно. Их вон сколько много, нить каждого может оборваться мгновенно.

Вместо благодарности за сочувствие жена получила удар кулаком по лицу.

– Уйди, дура! – выл раненный.

Он раскачивался из стороны в сторону, из-под прижатой к лицу ладони текла кровь с чем-то еще белым, жидким.

Эстиний никогда не видел, как вытекают глаза. Округлил глаза и на мгновение потерял дар речи. Руки его затряслись, а сердце оступилось, вдохнуло кровь и не спешило выдыхать.

– Эти люди плоть от плоти вашей, взрастили злобу, воплотили смерть! – раздался крик.

Эстиний повернулся, увидел Назгала, указующего на обреченных.

– Лишь пожертвованные огню они уберегут вас от собственного проклятия. Так чего вы ждете?!

Назгал кивнул Эстинию, чтобы он подтвердил слова странного чужака, незнакомца, явившегося из ниоткуда.

Это не потребовалось. Слова бледного, круглолицего парня, облаченного в длинную хламиду вцепились в глотки крестьян, сдавили им шею. От страха они потеряли голову и уже ничего не соображали.

Во двор полетели ветви. Самые смелые перепрыгивали через ограду, чтобы лично поднести обреченным свой подарок – тяжелые поленья обрушивались на головы. Сухие дрова окрашивались кровью. Медный запах растекался вокруг, заливая округу.

Шум и крики сливались в нестройное пение. Совсем не похоже на ритуал в пещере ведьм, подумал Назгал. Лишь бы работало. Форма не имеет значения.

Поленья, принесенные для ритуального костра, служили оружием. Детские черепа разбивались легче, кость там не настолько прочная. Мужчине и женщине только содрали скальп, выбили зубы, сломали челюсть.

В злобе своей крестьяне били по черепам, стремясь нанести максимальный урон. Скорее убить, лишить их жизни. Не ради причинения боли, не во имя наслаждения, принеся муки слабым.

Крестьяне забивали не проклятую семью, а собственный страх.

Эстиний глядел на это, забыв, что в руках держит хворостину. Он нанес первый удар. Показал пример.

– Брось ее, – сказал подошедший Назгал.

Его гостеприимный хозяин понял все правильно. Он бросил хворост. Бросил точно к дому. Удивительно, но крестьяне увидели это.

Оглушенных или мертвых соседей они схватили, потащили к дому. Внутрь заходить боялись, хотя пришлось. Оставив тела в сенях, крестьяне рисковали, что они не прогорят качественно.

Пришлось заносить внутрь. Как нарочно умирающие стонали в этот момент, заставляя борцов с нечистью обливаться потом. Их оглушал страх. Ужас от понимания, что они могут последовать за этими проклятыми.

Кровь проклятых на их руках. Она могла запятнать их души. А ведь никто не хочет попасть в царство первого врага, где, в отличие от утверждений из Книги, тебя будут пытать, топить в нечистотах, всячески издеваться.

О забвении, скуке посмертного существования они не воображали.

Как знать, услышь и приняв подобное, не станут ли они стремиться на тот свет. Там наконец-то удастся отдохнуть. И плевать, что вокруг темные воды. Зато тихо. Ни болей мировых, ни злобы людской. Нет болезней и голода, нет мытаря и владетеля.

Дверь в дом забаррикадировали. Дверь в сени завалили дровами, взятой из ближайшей поленницы. Удачно. Не пришлось уходить со двора. Высекли искру, бросили на соломенную крышу. Занялось не сразу, вяло. Огненный цветок не спешил прорастать в мокрой соломе.

В самом доме все заволокло дымом. Что только благо. Быстрая, относительно легкая смерть. Кашель обреченных прекратился.

Пришлось разводить костер поблизости, а затем от него подпаливать поленницу. Из огня люди разносили красные цветы, укладывая их вокруг дома, забрасывая наверх. Кидая в дымовое отверстие.

Пламя поглотило дом, а люди еще несли и несли дрова. Вытаскивали ценный хворост и чурбаки из поленниц. Все это скармливали ненасытному.

Уже не дымило. Чистое пламя грозило свинцовому небу, сжигая редкие дождевые слезы. Огонь не позволял каплям коснуться земли. Тепло разливалось по окрестностям, от пропекшейся земли поднимался пар.

– Мясом не пахнет, – хмыкнул Назгал.

– А должно? – Эстиний не отрывал взгляда от огня.

Пусть пламя обжигало глаза, слепило яркостью. На него так приятно смотреть.

– Хорошо бы, если пахло. Нам бы в пользу.

– Так. Что ты намерен делать?

– Ты хотел спасти этот сброд? – Назгал оскалился. – Вот ты обрел возможность. Веди их.

– Но куда?

Он знал, что на смерть. Так разве это плохо? Эстиний смирился с неизбежным, опустил руки. Так чего теперь отказываться от выбранного пути. Веди их на смерть! Зато они обретут то, о чем не смели мечтать.

Пусть будут счастливы, пусть ощутят вкус свободы.

Мгновение пронесется, утонет в земле, пропитанной кровью. Зато это мгновение наполнено счастьем. Человеческая жизнь – такое мгновение. Она проносится стремительно, полная мучений. Пусть уж она блеснет яркой вспышкой радости. Глядишь, вечность взглянет на эту песчинку, прочтет только радость.

– И накопится этих песчинок множество. Так во всем мире станет лучше, – закончил Назгал.

Эстиний впервые услышал то, что он так хотел услышать. Эти слова казались Назгалу глупостью, но его товарищ хотел их услышать. Пусть его желание исполнится.

Слова могут быть глупостью, но в них что-то есть.

– Представь, тысячи тысяч таких мертвецов. Зато прожили счастливо!

– Но смерть, боль? – вздохнул Эстиний, покачал головой.

– В конце тебя ждет и то, и другое. Многим так везет, что умирают они в тепле и без боли?

Эстиний согласился с гостем. Принял его версию. А раз так, почему бы не сделать людей счастливыми.

Дом прогорал, люди пели. Противные Хранителю гимны, запрещенные и порицаемые. Эстиний не пытался их остановить, не запрещал им. Взгляд не отрывался от оседающего пламени, из которого взметнулись стрелы дыма. Кто-то воображал, что в них танцуют души проклятых. Они стремятся к небесам, но их затягивает под землю.

Самообман и только.

Среди дымных столбов, обретших плоть благодаря воображению людей, танцевал только один истинный образ.

Не все его заметили сразу. А заметив, узнали Дшину.

Крестьяне решили, что украденная девица вернулась к семье, указует им путь. Пусть воссоединятся, пусть семья обретет единство. Муки в жизни, муки после смерти.