Читать книгу Бабий грех - Алексей Филиппов - Страница 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОЛОГ

На улице сыро и ветрено, а в жилой комнате на верхнем этаже таверны тепло, правда, немного дымно, но терпимо вполне. Женщина стояла у окна и смотрела на голые ветки, дрожащие под ветром, словно в припадке падучей болезни.

Сегодня праздник Крещения Господня, но женщина ушла прочь от надоевшего хлебосольного стола. Убежала от душного веселья в холод ненастья. На душе у неё муторно и гадко: хотелось оказаться подальше от пьяных криков и от глупых ржущих придурков. Как они все надоели!

Хозяин таверны запросил с неё сегодня целых два злотых. Дорого, но она заплатила без разговоров. Главное – спрятаться. От всех спрятаться! От всех…, кроме него. Только он ей сейчас желанен… Только он…

– Это не Крещение, – думала женщина, глядя в серую муть за окном. – Не может быть Крещения без стужи, без разудалой тройки и без пунцового румянца на весёлых лицах. Именно так, катаясь на праздничной тройке в морозный полдень, они и сошлись в прошлом году. Как в тот день было хорошо, а сегодня… Сегодня он не обращал на неё никакого внимания. Она ловила каждый его взгляд, каждое словечко, каждое движение. Всматривалась в его лицо – в самое милое лицо на свете. И ей не хотелось жить без него. Она до крови закусила губу, когда он любезничал с этой сволочью… Какая же она графиня? Это – тварь! Самозванка! А он крутится возле неё, как кот возле горшка со сметаной. Почему? Почему совсем недавно в его глазах она видела только любовь и радость, а сейчас – лишь насмешливый холод?

Расскажи ей кто-нибудь года полтора назад о подобных мучениях, на смех бы рассказчика подняла. Игралась она тогда весело с мужеским племенем и, казалось, что никогда не наиграется. И жизни другой она не представлял. А теперь вот стоит и ждёт: хоть бы пришёл, хоть бы, хоть бы… Она же шепнула ему, чтобы приходил. Он знает куда.

И тут за дверью заскрипели ступени: кто-то поднимался по лестнице. Язычки пламени на свечах задрожали.

– Это он! – затрепетало и сердце влюблённой женщины. – Он! Он! Он!

Только это был не он, а совсем другой. Страшный и ненавистный! Злодей выследил её! Когда-то она была с ним, но это было когда-то, а теперь ей нужен другой! Она ждёт любимого, а не это чудовище!

– Ждёшь меня? – криво усмехнулся вошедший. – Я давно заметил, как ты там на ассамблее егозила. Ха-ха-ха! Стосковалась?

– Нет!

И откуда у нее смелости набралось: ответить дерзким «нет» незваному гостю? Видно, нечистый за язык несчастную дёрнул.

– Нет?! – взревел проклятый гость, хватая женщину за волосы. – Я тебе сейчас покажу: «нет»!

От чудовища пахло вином, табаком и ещё чем-то до тошноты противным.

– Отпусти! – заголосила несчастная. – Спасите! Люди добрые! Спасите!

Приоткрылась дверь и в комнату заглянул хозяин таверны. Он хотел что-то сказать, но изверг швырнул в него тяжёлым подсвечником и дверь быстро захлопнулась.

– Спасите! – еще громче завопила женщина, но сразу же поперхнулась от крепкого удара по лицу и смолкла.

А злодей ударил еще раз и стал срывать праздничное платье. Затрещала, разрываясь, атласная ткань, женщина истошно закричала от боли.

– Дура! – рычал взбесившийся изверг. – Сына мне родишь! Я так хочу!

– Нет! – завопила несчастная, но ещё один удар по лицу заставил её замолчать.

– Родишь!   Я сказал!!!

МЁРТВЫЙ МЛАДЕНЕЦ  

   1

– Да кого же я пошлю на розыск этот? – нервно чесал вспотевший затылок дьяк Тайной канцелярии Сидор Акимыч Писарев.

– Кого? Все кто посмышленей в Москве остались. Разбираются там по делам изменным сына государева – Алексея Петровича. Прости его, Господи… Вот ведь чего наворотил непослушанием своим… Ой, ой, ой… Теперь дел там невпроворот. Измена – дело серьёзное! Лучшие из лучших стараются. Со мною же сюда приехали, чтоб на новом месте обжиться: дурак да убогий; убогий да дурак и никого более. Прости, Господи, за мысли такие, только другого про них ничего и не скажешь. Дрянь – людишки… Петру-то Андреевичу чего? Распорядился и всё тут, а я вот в раздумьях теперь, как муха в паутине.

Сидор Акимыч остановился возле крепостных ворот, хотел караульного солдата за что-нибудь отругать, но тот так уважительно да ловко вскинул фузею на плечо, что расхотелось дьяку ругаться и думы противные опять одолели его убелённую сединами голову.

– Действительно, – думал Писарев, медленно шагая по крепостному двору, – послать некого. Да и дело-то, яйца выеденного не стоит, по чести сказать. Подумаешь, ребятёнка мертвого в уборной царского сада нашли. Чего тут особенного? Эка невидаль? Не мужика, не бабу, а младенца, едва рожденного. Он и не крещеный, поди. И уборная даже не во дворце, а в саду только. В нынешние времена разве этим кого удивишь? Сейчас народец уж больно бойкий пошёл. Особенно здесь – в столице новой. Ох, бойкий… За всеми только ухо востро и держи… И никто бы внимания на этого ребятёнка и не обратил, да только бес какой-то самого графа Петра Андреевича Толстого к той уборной подогнал. Того самого Толстого – какого Государь недавно ведать над всеми розыскными делами государства поставил. Граф, как раз приехал по делам переезда Тайной канцелярии в новую столицу похлопотать, и вот на тебе – катавасия какая. Точно, без нечистого не обошлось. Ой, Господи, прощения у тебя прошу вновь за мысли подлые.

Писарев остановился, перекрестился, посмотрел в ясное небо, почесал спину, хотел еще немного посетовать в мыслях своих, но, вспомнив строгий лик начальника, одумался.

“Однако, с другой стороны Петр Андреевич тоже прав, – уже спокойнее мысленно рассуждал седовласый дьяк, – безобразий с непристойностями непомерно твориться стало. Младенец – он тоже человек. По образу и подобию, так сказать… И никому не позволено жизни его лишать. Грех это! В былые-то времена поскромнее народ был, а сейчас распустились окаянные, ничего не боятся. Из-за немцев всё это. Из-за них поганых. Они только с виду чистенькие да пригоженькие, а души-то у них, поди, почернее наших будут. Как дальше жить?”

Сидор Акимыч несколько раз радостно перекрестился, услышав в небе колокольный звон, как бы подтверждающий его подозрения о свойствах иноземных душ, и толкнул кованую дверь крыльца крепостного каземата, принадлежащего теперь строгому государственному учреждению по розыску тайных дел и всяческих недостойных помыслов.

В просторном помещении было пусто и тихо так, что дьяк не сразу и заметил троих служивых, двое из которых суетливо пихали под стол большой кувшин, а третий, подперев ладошкой румяную щеку, внимательно следил за жирной мухой на тусклом оконце. Муха натужно жужжала и рвалась из тёплой неволи на прохладную свободу, раз за разом ударяясь головой о толстое стекло. Дура, чего с неё взять…

– Ишь, засуетились бесовы дети, – ухмыльнулся Писарев, – опять без меня вином баловались. Ничего не боятся, ироды окаянные. Напрочь весь страх потеряли. Думают, что если меня за старшего здесь поставили, то теперь им и можно всё. Вот погодите, я вам ужо покажу. Погодите, погодите…

Сидор Акимыч подошел к столу, хлопнул по нему сухой ладошкой и, как ему показалось, грозно рыкнул на нерадивых починенных:

– Что же вы братцы службу-то царскую так плохо несете? Али совсем весь стыд потеряли? А?

Эти два подьячих, начавшие службу свою давным-давно в Преображенском приказе, были на все руки мастера: могли писать, могли пытать или бежать куда-нибудь да искать чего-нибудь с проворством молодой лисы. Вот только вести жизнь праведную у них никак не получалось. Это их иеромонах обители Спаса Нерукотворного Арсений, втайне от братии балующийся сочинением душещипательных виршей, как-то принародно назвал «наперсниками разврата». А ещё подьячие любили молоть языком без всякого зазрения совести и часто, невзирая на лица. Как по делу языки трепали, так и без наличия оного, как вот сейчас, например.

– Ты чего, Акимыч, опять от Толстого нагоняй получил? – громко захохотал в ответ подьячий Стеньша, подмигивая своему соседу Афоне и выставляя напоказ видавшие виды остатки желтых зубов. – Чего сердитый такой? Новая метла метёт больно! Так привыкай, раз в начальство на старости лет выбился. Ты, чем пыхтеть да сопеть, лучше бы винцом нас угостил да обмыл с нами назначение свое новое. А то скоро приедут сюда все из Москвы, тебя опять к нам за стол посадят, и кончится твое начальство не обмытым. Вот обидно-то будет. А, Акимыч… Ха-ха-ха!

Дьяком Писарев стал недавно, а до того сидел с этими обалдуями плечом к плечу за одним столом, потому Сеньша с Афоней и то и дело поднимали хвост, от зависти, поди. Дескать, сидел с нами десять лет на одной лавке, а теперь: фу-ты, ну-ты ноги гнуты – начальник. Знамо дело, обидно подьячим, вот они обиду свою через разные шутки да прибаутки выказывают.

“Сунуть бы им сейчас кулаком в рыло, – мечтательно подумал дьяк, примеряясь: кого бы первым «угостить», но быстро передумал. Не до ссор сейчас…”

Писарев посмотрел исподлобья на развеселившихся подчинённых, степенно развернулся к дверям и хотел уж прочь выйти, но тут заметил широко улыбающуюся юную физиономию третьего присутствующего в избе. Сидор Акимыч прихватил смешливого курносого парня за ухо и выволок на крыльцо.

– Ты-то чего зубы скалишь? – визгливо заорал Писарев на испуганного юнца, – А? Кто тебе позволил смеяться над начальством, бесово отродье? А? Да знаешь ли ты, сколько я лет по розыскному делу? Тебя ещё на свете не было, а я уже в разбойном приказе душегубов ловил, а ты только и умеешь, что мух на окне давить! Смотри у меня, мне тебя на дыбу подвесить, как на забор плюнуть. Ты щенок ещё! На этих-то кобелей не очень-то смотри. Понял?! На них клейма уж негде ставить, а ты на поводу у прохвостов, как дитё неразумное себя ведёшь. Смеётся он! Кто тебя надоумил над начальником насмехаться? Ух, смотри у меня!

Сидор Акимыч выпустил красное ухо провинившегося подчиненного и хотел в довесок к своим словам одарить нерадивого юнца еще и оплеухой, но вдруг ни с того ни с сего передумал. Он остановился на полузамахе, чего-то хмыкнул, важно одернул кафтан и уже спокойно, но чрезвычайно строго приказал юноше:

– Ты, это, вот чего, бездельничать прекращай и давай-ка к делам присматривайся. Пора уже. Хватит подьячим за вином бегать да болтовню их непристойную слушать. Хорошему они тебя не научат, лучше розыском займись. С этого дня сыщиком будешь вот по такому делу: сегодня утром золотарь Никита Ковшов соизволил чистить отхожее место в царской половине сада, то, что у фонтана поставлено. И вычистил золотарь оттуда, на нашу с тобой беду, младенца мертвого. Вот я и велю тебе убийцу младенца найти, допрос с него взять, да на бумаге всё чин по чину написать. Потом бумагу ту мне принесёшь, чтоб всё честь по чести было. Понял? Срок тебе на это… Ну, скажем…, десять дён. Не исполнишь в срок дела, так я тебя самого на годик в подвальный каземат посажу. На сухари гнилые да воду вонючую. Уразумел? Для науки…

Парень закачал головой во все стороны, покраснел как свекла, несколько раз приоткрыл рот, что-то попытался сказать, но ничего внятного вымолвить так у него и не получилось.

– Как звать-то тебя? – уже добрее поинтересовался Писарев, помогая парню немного прийти в себя после серьёзного потрясения. – А то сидишь в избе третью неделю безмолвно, аки рыба налим под корягой.

– Тимоха я, Скорняков – на одном выдохе крикнул юнец и опять стушевался. – Скорнякова Трифона сын…

– Знаю, что Скорняков, – вздохнул дьяк. – Ты давай, Тимоха, не стой здесь на крыльце столбом, а к золотарю двигай – розыск чинить. Всем кто мешать надумает, суй кулак в рыло и говори, что тебя из Тайной канцелярии послали. А если кто совсем обнаглеет, так ты «слово и дело» крикни, тогда у любого буяна разума прибавится. Не рассусоливай ни с кем. Самых наглых сюда тащи. Сеньша с Афоней жизни их быстро научат. А душегубца сыщи мне, как можно скорее. Уразумел? Дело-то государственное. Ух, смотри у меня, сыщик…

Писарев шагнул к двери, но тут же обернулся.

– И еще вот что, – сказал он, вынимая из кармана бумагу, – если кто-то уж очень особо артачиться начнёт, бумагу покажешь. Это записка Петра Андреевича Толстого с печатью. Особо ею не размахивай, но в случае чего не стесняйся и показать. От этакой бумаженции с печатью Петра Андреевича у самого черта душа в пятки спрячется. Уразумел?

Тимоха спрятал бумагу за обшлаг рукава, еще немного потоптался на крыльце, почесал свои непокорные вихры и ринулся по тропинке в сторону царских палат.

А когда он выходил из крепостных ворот, то лоб в лоб столкнулся со своим дружком – Никишкой Сорокиным. Вернее, с бывшим дружком. Никишка, где-то с год назад, пристроился прислуживать в царском дворце. Как уж у него получилось такое счастье за хвост ухватить, никто не ведает. Но гордый теперь стал Никишка – непомерно. Ни с кем из бывших друзей даже не здоровается, дескать, не ровня вы мне. Вот и сейчас, вознамерился Тимоха приятелю доброе слово сказать, но тот бочком- бочком, морду в сторону и припустил мимо друга, прямо к крыльцу канцелярскому. Тимоха только плюнул на след Никишкин и прошептал чуть слышно.

– Футы-нуты, ножки гнуты прибежали из дворца…

Про «футы-нуты» он часто слышал от Сеньши с Афоней, а потому и не преминул к случаю этой забавной присказкой воспользоваться. В другой раз Тимоха ещё и палкой бы в спину Никишки швырнул, но сейчас не до этого. Важные дела ждали впереди парня, и потому он быстро почесал спину об угол каменного столба и помчал к царскому золотарю, что есть духа. А начальник Тимохи смотрел ему вслед из окна и улыбался.

– А здорово я придумал, что этого дурня послал, – мысленно хвалился сам перед собой смекалкой Сидор Акимович. – Придет завтра Петр Андреевич с вопросом: как дело им порученное продвигается, а я ему этого Тимоху неразумного подставлю. Пусть беседуют. Вот смеху-то будет. Пусть, пусть, а то смеяться надо мной надумал. Стервец! Да и Петр Андреевич, может, поймет тогда, что, действительно, мне на розыск поставить некого, а не поймет, то с меня тоже взятки гладки. Мне сказано, на розыск человека поставить, я поставил. Кто же виноват, что тот ума недалекого? Других-то нет. Пожалуйте довольствоваться тем, что в наличии имеется. Эх, прости меня, Господи. Авось, пронесет…

Писарев почесал бок, снова приоткрыл дверь на половину подьячих и крикнул туда самым что ни на есть начальственным тоном:

– Сеньша! Выдь-ка на крыльцо! Сказать чего хочу!

Сеньша объявился мгновенно, будто у порога уже сидел. Вышел подьячий на скрипучие ступеньки крылечка, заметно подволакивая правую ногу, и голову сивую перед Сидором Акимычем склонил, вроде как, с уважением, но глазом своим наглым так и зыркает исподлобья, совершенно неподобающим образом. Отчаянной хитростью сверкает подьячего взгляд. Понял пройдоха, зачем его позвали и руку бесстыдную свою, ладошкой вверх уже протягивает. Писарев бросил в ладонь дьяка пару монет, махнул рукой и выдал очередное начальственное напутствие:

– Сбегай давай к немцам, принеси чего надо. Только быстро. Уразумел? Одна нога здесь, а другая, чтоб там. И смотри у меня, Сеньша…

– Не изволь беспокоиться, батюшка, благодетель ты наш, – заржал Сеньша и бойко захромал по грязной тропинке, браво отмахивая в такт своим неровным шагам обрубком левой руки.

Подьячий вышел за ворота, а взор Сидора Акимыча упал на Ерёму Паука. Ерёма доглядывал за крепостным двором. Он постоянно ходил возле крепостных ворот с метлой или с мешком для сбора мусора. Одна нога у Ерёмы плохо гнулась, была короче другой, а потому передвигался он всегда как-то боком, но очень быстро и почти бесшумно, ну, чистый паук. Ещё Паук резал скотину для крепостной поварни. Вот и сейчас готовился обратить в мясо молоденького телёнка, какого привели ему на заклание из городского стада. Телёнок не понимал, для чего его привели к каменной стене, а потому пробовал играться с человеком в выгоревшей черной рясе. Он легонько бодал еще безрогой головой Паука в бок, а тот не сердился совсем на это бодание, даже наоборот, ласково чесал телёнка за ухом.

“Какой славный человек, – поди, думал глупый телец до тех пор, пока славный человек молниеносным движением не вонзал ему под грудину острый длинный нож”.

Бил Паук ловко: одним ударом и точно в сердце.

– Удалец, – вздохнул Сидор Акиммыч, когда телёнок упал к кривой ноге Паука. – умеет же, стервец. Приласкал чуточку, погладил и … Вот, хитрец!

Вздохнул дьяк, перекрестился и побрёл к своему широкому столу, ждать Сеньшу да слушать подлые разговоры Афони. Пока больше делать было нечего. Все тяжкие думы на сегодня он передумал.  Пора и честь знать.

   2

Тимоха же, тем временем уже переправился с крепостного острова на городскую пристань и, что есть духу, припустил в сторону царского дворца. Погода на улице в этот год случилась странная. День Собора Архистратига Михаила и прочих небесных сил бесплотных на дворе, а теплынь, словно на Петров день. Сколько себя помнит Тимоха, никогда такой погоды не бывало.Небо ясное, солнце яркое ь теплынь несусветная! Шагал парень ходко, распахнув на груди кафтан и часто утирая рукавом взмокший лоб.

Хоромы царского золотаря Ковшова располагались недалеко от главных ворот дворцового сада, но не на главной прошпекте, а чуть в стороне. Как и полагается по званию золотаря и его почёту. Важная он шишка, но до главной прошпекты пока ещё не дорос.

 С наскока проскочить под очи повелителя всех царских выгребных ям у Тимохи не получилось. Встал грудью на нужном крыльце чернявый мужик с кривым носом. Мужику, видимо, скучно было стоять на крыльце без дела, потому он сразу же запетушился и дерзко столкнул Скорнякова с тесаных ступенек на жухлую сырую траву.

– Не велено никого принимать, куда прёшь! – заорал благим матом холоп, – Никита Савич из бани только что пришли и чаю заморского откушать пожелали. Всех велел от крыльца прочь гнать. Много вас тут шатается. На работу сейчас никого не берём. А ежели по другому делу, то завтра! После полудни, когда Никита Савич работу свою справит да в баню сходит.

Только Тимоха и не подумал отложить назавтра то, что ему велено сделать как можно скорее Он набычился и опять на крыльцо полез. Холоп такому обороту не особо удивился, он привык, что каждый второй с первого раза ничего не понимает, а потому дерзко схватил штурмующего наглеца за грудки. И сошлись они в схватке рукопашной! Сопят, жилятся, гнут друг друга, но одолеть не могут. Тимоха-то крепким парнем был, но и мужик оказался – не промах. Вёрткий. Мялись они, мялись, доски крылечка гнули да ломили, но ничего не добились, а только с крыльца в грязные заросли лопуха шлепнулись! А как оказались в мокрой траве, так вроде и остепенились слегка: вместо драки поговорить решили.

– Ты кто? – полюбопытствовал Скорняков.

– А ты? – не остался в долгу местный страж хозяйских ворот.

– По поручению я.

– Так я тоже по поручению. На воротах мне велено стоять и не пускать никого. Вот я и стою на страже, а ты чего прёшь?

– А мне надо…

 Драчуны встали, отряхнулись, расступились и стали решать, что делать: дальше драться за свою правду или пойти на мировую, а потом хитрость какую-нибудь придумать. С хитростью намного проще сильного противника одолеть. Только не успели забияки ничего путного для себя решить. Богатая, обитая еловыми досками дверь широко распахнулась и на крыльцо степенно вышел сам хозяин – Ковшов Никита Савич.

– Что за шум?! – рявкнул он хриплым баском. – Ты чего ж Митроха так за крыльцом плохо следишь? Почему на ступенях грязь? Почему мне покоя нет?

– Да вот, Никита Савич, – испуганно запричитал Митроха, – прет этот дурень, как бык после зимы. Спасу от него никакого нет. Я ему и так и эдак, не велено, мол, не пускаю на крыльцо, а он дерется. Может, солдат из караула крикнуть?

– Погоди солдат звать, погоди, – махнул рукой Ковшов. – С этим ухарем нам самим по силам разобраться. Не велика шишка. Неужто не сдюжим? А, Митроха?

– Да, конечно же, сдюжим, Никита Савич, – заулыбался кривоносый молодец и опять изготовился к ристалищу. – Мы с вами вместе, Никита Савич, любого…

– Ну, сказывай, собачий сын, – отмахнулся от подобострастного лепета слуги царский золотарь, – для чего по чужим дворам шляешься? Ты ведаешь на кого хвост поднял?

– И не шляюсь я ничего, – ловко обогнув холопа, Тимоха рванулся и выскочил к самому носу важного золотаря. – Я из Тайной канцелярии послан по важному делу. К тебе, стало быть, Никита Савич! Вот у меня и бумага есть!

– Из тайной! – удивлённо переспросил Никита Савич, внимательно осмотрев бумагу, а про себя подумал. – Интересно. Сегодня с утра Толстой Петр Андреевич обещал самых лучших людей на розыск по моей находке поставить, так, значит, это и есть самый лучший. Вот так да. Неужто так оскудела канцелярия тайная, что конопатых мальцов по важным делам гонять стали. Чудеса. Чего творится на белом свете?! К царскому дворцу стали таких молокососов без всякого зазрения подсылать. Да, ладно бы просто к царскому дворцу, а то ведь прямо в моё хозяйство. В самое скрытное – из всех мест дворцовых. Неужто докатились мы до такого безобразия? Для другого места ты, может быть, милок, в самый раз бы подошел, но сюда тебя зря послали. Зря, ой зря.

Никита Савич уважал себя непомерно, хотя вслух об этом говорил редко. А как не уважать, если он с самой тайной сущностью высших лиц государства ежедневно соприкасался. То, что он каждый день видел, простому смертному видеть никогда не суждено. Тут любой возгордится. Вот потому и не особо приятным показался золотарю тот факт, что прислали к нему по важному делу не серьёзного человека, а какого-то замухрышку-несмышлёныша.

“Надо при случае намекнуть кому следует на такую несправедливость, – думал Никита Савич, разглядывая юнца. – Это потом, а пока…”

Царский золотарь вздохнул тяжело, поморщился, и еще раз окинув Скорнякова с ног до головы недовольным взором, молвил, стараясь придать лицу непроницаемо важную мину:

– Из Тайной канцелярии, говоришь. Ну, пойдем раз из тайной. Что же творится-то такое на белом свете, Господи? Что ж там никого другого не нашлось?

– Не нашлось, – буркнул Тимоха, покраснев как маков цвет.

– Не к добру всё это, – буркнул себе под нос золотарь. – Чудеса… Ну, пойдём…

Ковшов неуклюже спрыгнул со ступенек к зарослям крапивы, поморщился, поглаживая коленку, и призывным жестом поманил за собой Тимоху.

– Пошли, соколик, клад тебе отдам, – беспрестанно бубнил золотарь. – Он мне ведь теперь вроде без надобности. Я своё дело сделал – нашёл. Теперь, это счастье твое, по праву, так сказать, службы казенной. Пойдем. Из тайной канцелярии он…

Тимоха презрительно зыркнул на опешившего холопа и со всех ног бросился в зелено-желтую чащу, намереваясь грудью, презрев жгучие укусы коварного сорняка, проложить путь к выполнению государственного дела. Да только недолго этот подвиг длился. Цель похода оказалась рядом. Это небольшой замшелый погребок с крепкой дверью. Ковшов по-хозяйски быстро рванул украшенную бледной плесенью дверь и ступил на скользкие ступени, круто уходящие вниз. Тимоха тоже решил не отставать от хозяина, но на второй ступеньке поперхнулся. Злой дух, так крепко шибанул парня в нос, что не удержался герой, закашлял и пустил легкую слезу. Хотя и вырос Тимоха в простой семье, хотя и к разным нехорошим запахам сызмальства привычен, однако такого духа, как в погребке, нюхать ему ещё не приходилось. Удивительно противный дух. Пришлось выпрыгнуть на улицу.

– Инструмент я здесь свой храню, – неторопливо принялся рассказывать Никита Савич, спускаясь по скрипучим ступенькам в подвал. – И находку сюда положил. Видишь, какое дело-то… Я сегодня утром пошёл уборную в саду чистить, воды туда с бочку налил и стал ковшом черпать. А как по-другому, по-другому никак… Сначала всё чин по чину пошло, а потом вижу на дне свёрток какой-то. Сбегал я за багром и вытащил свёрток тот наверх. Гляжу: сверху одеяло стёганное. Я его развернул, в сторону отбросил и обомлел. Гляжу – ребятенок мёртвый лежит. Прости меня, Господи. Вот этот самый. На, забирай.

Ковшов на редкость резво вынырнул из подвала и сунул в руки Тимохи сырой желто-коричневый сверток.

– Ты чего? – опешил парень, пытаясь увернуться от дара, весьма неприглядного: как по внешнему виду так и по запаху. – Зачем мне это? Не надо!

– Как так «не надо»? – удивленно запустил в правую ноздрю указательный палец Никита Савич, удерживая в одной руке мокрый сверток. – Ты для розыска пришел али как?

– Для розыска.

– Тогда бери и разыскивай, а мне с тобой лясы некогда точить. У меня чай на столе стынет. Иди, голубь, нечего тут без дела тереться. Некогда мне. Из Тайной канцелярии он… Ишь ты, подишь ты, не надо ему… Бери, давай! А то сейчас огрею ковшом, чтоб особо не кочевряжился.

Никита Савич насильно сунул свою ношу в руки смущенного парня, развернул его да крепко подтолкнул под спину, потом по тому же месту добавил холоп Митрошка. Осмелел при хозяине, скотина. Стукнул подлец исподтиха и сразу же убежал за крыльцо, а Тимоха остался один при своем интересе да еще с вонючим свертком на руках. Вонял сверток так, что сыщику еле-еле удавалось совладать с тошнотой. Всё, что съел Тимоха сегодня утром, так и просилось наружу. Очень хотелось забросить этот поганый свёрток куда-нибудь подальше и отмыть руки в отваре полыни, но служба есть служба. Пришлось терпеть.

Тимоха шел по размытой осенним дождем тропинке, прикрывал тыльной стороной ладони нос и страшился глянуть на это невольное приобретение, но смотреть на него всё равно надо было.

Юноша сошёл с проезжей дороги в заросли кустов и двумя пальцами приоткрыл мокрую тряпку. Под тряпкой было синее личико мертвого младенца. В животе Тимохи, словно черти взбесились, его два раза вырвало. Утерев рукавом губы, Скорняков жалобно осмотрелся по сторонам и к великой радости своей увидел рядом мостик через широкий ручей. Однако, на мостик Тимоха не пошел, а, воровато оглядываясь, нырнул под него. Здесь парень положил на землю свою страшную ношу, сходил к ручью, умыл лицо студёной водой и решил немного одуматься. Куда теперь с этим младенцем? В канцелярию никак нельзя, оттуда подьячий Сеньша сразу же взашей вытолкнет. Не любит он, когда что-то неприятно пахнет. Вот на прошлой неделе позавтракал Тимоха солененькой рыбкой с душком да ещё это дело чесночком свежим закусил, Сеньша так разорался, что пришлось до вечера на огороде сидеть. Там, под кустом бузины, стол сколочен для отдыха летнего, вот здесь и пришлось Тимофею трудиться весь день. Сеньша, он только свой злой дух не замечает, пустит его исподтишка и сидит, словно филин глазищами желтыми крутит, дескать, нюхайте люди добрые, наслаждайтесь. Подлый человек, одним словом. Нет, в канцелярию нельзя. Домой тоже с такой ношей негоже идти. Матушка обещалась сегодня пирога с брусникой испечь, да и грех, наверное, покойника в дом нести. Не свой ведь. Куда же с ним деваться теперь?

Тимоха ещё раз осторожно глянул на сверток и тяжело вздохнул.

 “ Куда мне теперь с тобой?”

А под мостом становилось всё темнее и темнее. Вечер вынырнул откуда-то и стал поспешно затягивать белый свет мутной рванью. Тучи плотной стаей набежали на недавно чистое небо и стали торопливо щипать ясный свет. До кромешной тьмы оставалось совсем чуть-чуть. Скорняков, заметив быстрое наступление сумерек, всполошился не на шутку. Он даже попытался вскочить на ноги да убежать прочь от греха подальше, но ударившись лбом о бревно вновь сел. Рано ему было ещё в полный рост вставать, решение трудное висит над ним тяжким грузом. Тимоха от резкой боли правой рукой прикрыл ушиб, а левой вцепился в траву и вырвал её вместе с корнями. И вот стоило ему эти корни углядеть, так срезу же его умная мысль посетила побитое чело.

 “А чего, – подумал сыщик, разглядывая грязные корни, – закопаю-ка я младенчика мёртвого здесь, и утром разберусь на свежую голову: что да и как дальше делать. Схожу пораньше к Сидору Акимычу да совета спрошу, он-то должен знать, как мне с метвым младенцем поступить. Ну, правда, не потащу же я его домой…”

Схватив обломок доски, который нашёлся под рукой, парень стал быстро копать яму. Выкопав схорон, Тимоха осторожно взял сверток за узелок, и собрался, уж было в яму его положить, но тут узел, неведомо как и совершенно неожиданно, развязался. Трупик младенца скатился в яму, а мокрая тряпка осталась в руке Скорнякова. Он в великом испуге сразу же хотел её тоже вслед за младенцем выбросить, но тут заметил на краю оборванной тряпицы вышивку.

“ Эге, – пронеслось в голове Тимохи, – а тряпица то помеченная. По этой мете и злодея отыскать можно”.

Сыщик быстро собрал у моста хворост, прикрыл ими яму с младенцем, завалил её сверху землей и побрёл к ручью – тряпку прополоскать. Полоскал он её долго и старательно. Пополощет, понюхает и опять в воду. Еще пополощет, а толку снова мало. Смердит тряпка, чтоб черти её забрали в свою преисподнюю.

Когда Скорняков вылез из-под моста, было уже темно. И жуть была кругом неописуемая. Плотные облака полностью прикрыли луну, поднялся холодный ветер, и где-то жалобно завыли собаки. Пару раз парню показалось, что за ним из-под мостика выползает мертвый младенец со сморщенным синим лицом.

– Прости меня, Господи, – прошептал Тимоха и со всех ног помчал к дому. – Помилуй и помоги!

  3

– Что же ты Тимошенька пирожка вдоволь не откушал? – причитала, стоя над ненаглядным сыночком матушка. – Любимые ведь твои. С брусникой ягодой. Я полдня старалась, а ты откусил крошечку и всё. Откушай, откушай пирожка-то. Неужто не хорош пирог-то? Не хочешь пирожка, так яблочка моченого съешь. Поешь, я ведь только для тебя всё и берегу.

Тимоха попробовал пропихнуть в себя ещё один кусок душистого пирога, но не смог. Стояло у него перед глазами мертвое тельце и покоя не давало. А ещё дух этот противный от рук. Не лезет пирог в глотку, хоть убей, не лезет, а вот слеза тут как тут. Выкатилась она из глаза, то ли от обиду, что от вкусного пирога воротит, то ли ещё от чего-нибудь.

– Уж не заболел ли? – не унималась мать. – Ты же так пироги с брусникой обожаешь, сыночек мой драгоценный, а кусаешь лениво, будто отраву мерзкую в себя запихиваешь. Чего же болит-то у тебя? Ты уж не таись да откройся матери-то своей. Не бойся, я ведь всё пойму.

Тимоха сердито махнул рукой, не удостоил матушку ответом на её причитания, скинул кафтан, и, сердито сопя, повалился на лежанку.

– Чего пристала, – размышлял он уже в полудреме, – будто я маленький какой? Мне уж вон какие дела важные поручают, а она всё меня младенчиком считает. Младенчиком…

Тут Тимоха встрепенулся, вскочил с лежанки и стал головой по сторонам вертеть. Привиделось ему, что в оконце избушки головка мертвого младенца просунулась. Просунулась и подмигнула, а глаз у неё противный, как у мёртвой рыбы. Забегал парень по избе от окошка к окошку, ничего не замечая вокруг: стонет да ладонями по голове себя так и лупит, так и лупит. Мать, увидев, как сын мечется из угла в угол, словно в горячке, окаменела от страха, и только губы её еле слышно шептали:

– Господи спаси и помилуй, ведь точно заболел сыночек мой родименький. Вот как метается в забытьи и пахнет от него дюже болезненно. Неужто нечистый его одолел? Изыди, ирод! Изыди! А всё ведь от службы Тимошиной, от неё всё! Водится он там с поганью всякою, вот и не уберёгся. Что же делать-то теперь? Ой, Господи, помоги избавить Тимошеньку от болезни зловредной, козней силы дьявольской. Прости и помилуй его, Царица Небесная.

Тимофей побегал немного, проверил ещё раз все окна и опять плюхнулся на лежанку. Страшен был тот младенец, но не настолько, чтобы побороть усталость молодого организма. Взяла эта усталость своё и крепко скрутила парня путами беспробудного сна. Во сне ему тоже привиделось что-то страшное, он вздрагивал, кричал, но не проснулся, а потому никаких страхов и не запомнил. Мать же его, всю ночь простояла на коленях перед образом Богоматери и глаз не сомкнула. То молилась она, то вспоминала, как просила генерала Ромадоновского пристроить Тимошеньку к делу какому-нибудь. У генерала этого муж её Трифон порученцем служил и не уберег буйну головушку свою, когда ходил генерал астраханских стрельцов усмирять. Тогда порученец, спасая начальника, подставил грудь под острую пику. Ромадоновский добра не забыл, приехал к вдове порученца, в пояс поклонился и пообещал помощь в любом деле. Через десять лет мать Тимофея и решилась напомнить генералу об обещании, и он не отказал, пристроив Тимоху к канцелярии Тайной, которая как раз и переезжала из Москвы в Петербург. Только теперь мать не знала: радоваться ей за сына или печалиться, но на всякий случай решила помолиться за генерала Ромадоновского.

– Господи, дай ему здоровья поболее, – стала часто креститься перед образом усталая женщина. – Ведь всякое случиться может, и плохо нам будет, если руку помощи никто не сможет протянуть… Ой, как плохо… Ниспошли ему благости Господи Вседержитель. Ему благости, мне утешения, а Тимоше здоровья и счастья. Освободи его от напастей всяческих. Господи, Иисусе Христе помилуй и меня грешную…

Следующее утро выдалось хотя и не особо веселым, но вполне приличным для поздней осенней поры. Убрались куда-то все тучи с облаками, и солнце опять стало полновластным небесным хозяином. Правда, свет его был уже не теплым и ласковым, а только блестящим, но всё равно, напоследок, перед наступлением строгой зимой, радовал этот блеск глаз несказанно. Тимоха проснулся от яркого луча и сильно испугался. Солнце уже над соседской трубой висит, а он все бока на лежанке мнет. Юноша сорвался с места и хотел сразу же на службу рвануть, но не тут-то было. Кафтан куда-то исчез.

– Матушка! – заорал Тимоха так громко, что со стен паутина посыпалась. – Матушка! Кафтан где?!

Матушка, семеня непослушными ногами, путаясь в юбке, выскочили из-за печи, и предстала перед сыном в великом страхе, но с плохо скрываемой радостью в подслеповатых глазах. Давненько эта изба строгого мужского гласа не слышала. Уж, поди, десять лет, как ушел в последний раз хозяин Трифон Иванович с Ромадоновским на астраханский бунт, а кроме него кто еще так строго прикрикнуть сможет. Некому.

“И вот, наконец, Тимошенька вырос, – подумала испуганная мать, склоняясь перед сыном в глубоком уважительном поклоне. – Ругаться по-мужески стал. Дожила, я всё-таки. Спасибо тебе, Господи”.

– Матушка, где кафтан?! – продолжал орать Тимофей в надежде, что мать, как всегда сможет ему помочь. – Некогда мне! Кафтан давай!

И она, конечно же, выручила: опять сбегала за печку и принесла оттуда кафтан.

– Вот он Тимошенька. Почистила я его и тряпицу вонючую, ту, что в кармане была с полынью прокипятила. Она сухая уже, я на печке её подсушила. Одевайся радость моя, одевайся да к столу присаживайся. Поешь, а то ведь опять целый день голодным бегать будешь.

Скорняков махнул рукой на слова матери, на ходу накинул кафтан и пулей вылетел за порог. Поскорее на пристань, а оттуда в крепость.

 В канцелярии Сеньша с Афоней допрашивали какую-то испуганную торговку, пили без удовольствия квас да закусывали это дело пареной репой.

– Здравствуйте, Тимофей Трифонович, – прогнав торговку за порог, поднялся навстречу молодому сослуживцу Сеньша, откуда он только отчество Тимохино узнал? Глаза подьячего задорно блестели. – Ну, как, соизволили всех душегубцев из царской выгребной ямы споймать? А? Люди сказывают, что их там тьма тьмущая? Так и лезут на белый свет из дерьма, так и лезут. Может быть, поведаете нам сейчас о подвигах своих? А чего это от тебя так попахивает? Неужто в штаны от усердия наложил? Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! – эхом отозвался Афоня. – Точно! Наложил от усердия! В штаны!

Тимоха сердито потоптался у порога и в глупые разговоры решил не вступать, но и покинуть избу тоже не решился. Он сел на свое место, дождался, когда его товарищи прекратят глупый хохот, и поинтересовался о местонахождении Сидора Акимыча. Оказалось, что Акимыч ещё поутру куда-то ушел и вернется не скоро. Посоветоваться Тимофею было не с кем, а раз так, то стал он сам усиленно о своих дальнейших планах думать. Думать долго не получилось, потому как послан был юноша по старинному обычаю за хмельной забавой для старших товарищей своих. Никуда не денешься – обычай.

Получив желанную бутыль, Сеньша с Афоней до того раздобрели, что даже пригласили Тимошу к скромно накрытому столу. Такого раньше никогда не было, парню стало лестно и он с огромным внутренним удовольствием, которое всячески старался скрыть, приглашение принял. Отхлебнул отрок из хмельного ковша раз, другой, третий, а потом… Всем известно, что все тайные мысли трезвого человека вино выбрасывает наружу, словно крот черную землю на зеленом лугу. Вот и все свои секреты розыска Тимоха чуть было не выложил рядом с остатками пареной репы. Но уберёг его Господь. Только он рот раскрыл, чтобы своим товарищам по службе розыскной о помеченной тряпице рассказать, как заскрипела дверь и проёме показалась голова какого-то лохматого мужика. По одежде и ухваткам посетитель очень походил на ямщика.

– Чего надо? – прикрикнул на незваного посетителя Сеньша.

– Это, – мужик немного замялся, – вёз я тут одного сегодня, а он стал рассказывать, что у царицы днями по всему телу чирья пошли…

– Чего? – Афоня быстро убрал всё со стола и призывно махнул мужику рукой. – Заходи и рассказывай всё до последней тонкости. Чирьи, говоришь?

И начался розыск. Пока подьячие, перебивая друг друга, задавали ямщику разные каверзные вопросы, Тимоха потихоньку вышел на улицу. Около стены, что была напротив крыльца, росли кусты, а этих кустах – лавочка. Вот на эту лавочку хмельной сыщик и уселся, чтоб поразмышлять в тишине, пока Писарев не придёт. На свежем воздухе всегда лучше думается. Хотелось Тимохе пораскинуть мозгами о том, как он убийцу младенца на чистую воду выведет, но ничего путного из этих умственных потуг не вышло, только шумело что-то в голове, словно заунывный ветер в трубе печной. Чтобы дальше продвинуться в деле поиска злодея, нужен чей-то дельный совет.

– Скорее бы Сидор Акимыч пришёл, – думал сыщик, разглядывая через пожухлую ольховую листву крохотные кусочки синего неба. – Он-то подскажет мне, как дальше с этой тряпицей поступить. Не может быть, чтобы Сидор Акимыч не подсказал. Он всё знает.

И не успел так подумать сыщик, как из-за угла Сидор Акимыч и выходит. Правда, не один, с самим Петром Андреевичем Толстым. Вот такого оборота Тимоха никак не предвидел: он ждёт здесь Сидора Акимыча как слепень крови, чтоб совета мудрого испросить, а тот является вместе с важной персоной. Попадаться на глаза Толстому юному сыщику никак не хотелось, вот он и отступил подальше в кусты. И уже из кустов, стал прислушиваться к беседе начальственных особ. Толстой ругался, правда, не во всю силу, а так – для порядка.

– И кто же тебя надоумил, Сидор Акимович, – с нотками легкой строгости высказывал претензии Петр Андреевич Писареву, – мальчишку на такое важное дело послать. Неужто ты не понимаешь, что в таком деле нить от выгребной ямы до самых лиц может довести. Других-то в царсмком саду не бывает. Тут человечек изворотливый нужен.

– А кого я еще пошлю, Петр Андреевич, – вовсю пытался оправдаться начальник Тимохи. – Нас же из Москвы сюда троих прислали, чтоб оглядеться, место обжить, с людьми познакомиться, перед тем, как Государь объявит свой указ о переводе Тайной канцелярии розыскных дел из Москвы в Петербург город. Сам понимаешь, Петр Андреевич, что народец поехал со мной самый завалящий. Все, кто поумней, в Москве остались. Куда я Сеньшу с Афоней пошлю? Только курам на смех да на какую-нибудь беду, уж тебе ли не знать этих «молодцов». А юнец этот – парнишка вёрткий да старательный, может, чего и накопает.

– Да, знаю я этих юнцов, – махнул рукой Толстой. – Они нам не чета. Избаловался нынче народ, особенно молодые. Ничего не умеют, не знают и знать не хотят. Вот, помяни моё слово, прибежит он сегодня к тебе: глаза оловянные вытаращит да начнёт советов спрашивать. Как поступить, Сидор Акимыч? Куда пойти, Сидор Акимыч? С кем поговорить, Сидор Акимыч? Ничего они теперь не могут…

– Это, может, и не прибежит, – мотнул головой Сидор Акимович. – Этот настырный…

– Прибежит!

– Вряд ли…

– Давай о заклад биться, что прибежит, – протянул Толстой руку Писареву. – Если не прибежит и до правды доищется, я тебе десять червонцев дам, а ежели он будет только и делать, что помощь у тебя вымаливать да и не найдёт ничего, то ты мне пять отдашь. Согласен, Сидор?

– Дык, – почесал затылок начальник Тимохи.

– Испугался?

– Согласен, – махнул рукой Сидор Акимыч. – Будь что будет… Где наша не пропадала!

– Только не вздумай хитрить да помогать этому мальчишке исподтишка, – погрозил пальцем Петр Андреевич, – у меня везде есть глаза да уши. Я всё до крайности последней узнаю.

– Да, что вы, Петр Андреевич, – захлопал глазами Писарев. – Ты ж меня не один десяток лет знаешь. Как можно, чтоб такого человека обмануть? А если этот стервец и прибежит ко мне за помощью, так я его поганой метлой прогоню. Не изволь сомневаться, Петр Андреевич.

– Кончай, Сидор, – Толстой опять махнул рукой, – мы же с тобой росли вместе и я уж все твои манеры с малолетства за версту вижу. Так что, смотри у меня, следить буду как щука за карасём. А ежели поймаю на хитрости какой, то сам знаешь: спуску не дам и три шкуры сдеру… По старой дружбе…

Начальники посмеялись немного, поднялись на крыльцо, тяжелая дверь за ними захлопнулась, а Тимоху мгновенно прошибло холодным потом. Уповать ему теперь можно только на себя. Тимофей на всякий случай отошёл подальше от канцелярского крыльца, сел на лавочку, вынул из-за пазухи ту самую тряпицу, в которую мертвый младенец был завёрнут, и стал её опять внимательно осматривать. Ткань была лёгкой, приятной на ощупь, а, значит, по всем приметам – дорогая ткань. Оторван этот кусок от какого-то большого полотнища и не очень аккуратно. На месте разрыва просматривались остатки какой-то вышивки. Вышивка странная: то ли буква какая, толи знак особенный? Сразу не разберёшь.

Тимошка смотрел на эту вышивку (вернее, на остатки вышивки) и молил Бога о помощи.

– Надоумь меня, Господи, – шептал он под нос, не сводя глаз с тряпицы и силясь уловить, хотя бы какую-нибудь спасительную мыслишку. – Надоумь, чего мне дальше-то делать…

Ничего спасительного в голову не лезло, кроме разной ерунды: стать лесным разбойником, пробраться на корабль и уплыть к дальним странам или в речке утопиться. Тимоха начинал сердиться на эти глупые мысли и уж вознамерился ударить кулаком по гнилой лавочке, как, вдруг, чья-то ловкая и быстрая рука выхватили у него материю. И так всё это быстро случилось, что Тимоха только икнуть и поспел. Надумай похититель важной улики убежать, так за милую душу бы убежал, пока сыщик глазами хлопал, но дерзкий вор бежать никуда не собирался. Он стоял в сажени от Тимохи радостно улыбался. Перед изумлённым сыщиком стоял Никишка Сорокин. Тот самый Никишка, который вчера сделал вид, будто и вовсе Тимошку не знает, сегодня же глядит приветливо и лыбится, как кот на сметану. Не к добру всё это…

– Это чего у тебя? – Никишка поднёс тряпицу к носу и засмеялся с изрядной долей ехидства. – И пахнет, будто кто-то большую нужду в зарослях полыни справил. Фу!

– А ну отдай! – Тимошка резко вырвал тряпку из рук Никишки. – А то смотри у меня, не посмотрю, что во дворце служишь, мигом по шеям надаю.

– Ладно, ладно, – Никишка примирительно поднял руки, – чего нам с тобой ругаться? Мы дружиться должны, потому как мы не абы кто, а в важных местах служим: я во дворце, а ты в канцелярии по розыскному делу. Ты, молодец, Тимоха, о тебе теперь даже во дворце говорят.

– Чего говорят?

– Говорят, что ты какой-то важный розыск ведёшь. И во дворец тебя сам Петр Андреевич Толстой направил. Слушай, Тимоха, а объясни мне, что это за дело такое?

– А зачем тебе это знать? – Тимофей строго посмотрел на Никишку, чуя как заегозила в душе гордость непомерная. – Не положено. Дело тайное.

– Дык, как зачем знать? – захлопал ресницами бывший приятель. – Все там сейчас в недоумении ходят, спрашивают друг друга, а я всё в точности знать буду и нужное словечко при случае вверну… Во дворце знающих людей, ой как уважают. Расскажи по дружбе… Я тоже, может быть, в долгу не останусь. Всякое ведь в жизни бывает. Может, тебе что-нибудь во дворце понадобится, а я тут как тут.

– По дружбе, говоришь, – насупился Тимоха и хотел этому «другу» по уху съездить за излишнее любопытство, но, вдруг, его осенило. – По дружбе… А вот ты мне сначала по дружбе помоги.

– Чем?

– А вот посмотри, не из дворца ли тряпица эта? – и Тимофей протянул Никишке лоскут с вышивкой.

Никишка взял лоскут в руки и стал его внимательно осматривать.

– Не повезло тебе Тимоха, – рассмотрев тряпку, потеребил подбородок Никишка. – Эта тряпица наверняка фрейлины какой-нибудь. Материал добротный. Дорогой материал. Такой мало кому по карману…

– Посмотри, Никишка, – Тимоха ткнул пальцем в обрывок вышивки, – а вот по этой примете, ты не мог разузнать во дворце, откуда этот лоскут оторвали? Узнаешь, я тоже тогда в долгу не останусь, и расскажу тебе о своём деле до самой последней крайности.

– Да как же я узнаю? – засмеялся Сорокин. – Это же надо к фрейлинам подбираться, а там у них такой гадюшник, что не приведи господи. Девки во дворце, доложу я тебе, самому сатане под стать. Змеиное племя. Уж я-то знаю. Можешь мне на слово поверить. Почти год во дворце служу. Точно – эта тряпица знатной особе принадлежала. Простые бабы такими не пользуются. Простые бабы всё больше с льняными материями дело имеют, а эта из шелка заморского. Да еще и с узор золотой ниткой вышит.

– Я полагаю, что не узор это, – вздохнул Тимоха и опять забрал лоскут себе. – А буква.

– Точно, буква, – радостно топнул Никишка. – Все фрейлины так своё бельё метят. Только что за буква?

– Может, «аз»? – задумчиво предположил Тимофей.

– Не, – мотнул головой Сорокин, – по-моему, больше на «наш» похоже. И вышито аккуратно, а не кривенько. Не кое-как… Знаешь что, Тимоха, дай мне эту тряпку, а я покажу её человеку знающему, разузнаю и тебе завтра всё расскажу. Не сомневайся.

– Ага, держи карман шире, – усмехнулся Тимоха и убрал лоскут себе за обшлаг рукава. – Мне начальство голову оторвёт, если кому эту тряпицу важную отдам. Пойдём вместе к твоему знающему человеку. И не завтра, а сейчас. Время мне дорого…

– Ты думаешь, что всё так просто у нас во дворце? – захлопал белёсыми ресницами Никишка. – Это тебе не на курятнике, там ко всему особый подход нужен… С тобой, может быть, тот человек и говорить не станет. У нас там народ разборчивый. Давай лучше тряпку мне, я всё узнаю и тряпку принесу завтра тебе в целости и сохранности. Дружбой нашей клянусь.

– Нет, – Тимофей крепко схватил за рукав Сорокина, – только вместе пойдём и никак иначе.

– Подожди, – высвободил рукав Никишка. – Давай сделаем так: я сейчас сбегаю во дворец, осмотрюсь там, поспрашиваю к кому лучше по этому делу обратиться, а потом за тобой прибегу, и мы сразу пойдём только к нужному нам человеку. Давай так?

– Ладно, – кивнул Тимоха. – Давай. Только к дворцу вместе пойдём, а я тебя там на улице у ворот сада подожду. Пошли.

Они нашли лодку. Лодочник запросил за переправу копейку. Пока парни думали, отдать деньгу или поискать кого подешевле, их окликнул Ерёма Паук.

– На ту сторону, что ли? – прохрипел он, забираясь в крепкую лодку.

– На ту, – робко ответили юнцы, боязливо глядя на Паука. Страшно с ним связываться, но и коппейку жалко.

– Садитесь, я как раз туда собрался.

Они сели. До середины реки Паук грёб молча, а потом спросил, глядя на Тимоху своими выпуклыми желтыми глазами.

– Ты, что ли Тимоха Скорняков?

– Я

– Ага, – поморщился Паук и не сказал больше ни слова до другого берега.

И даже кивком головы на благодарственные слова не ответил, зыркнул только из-под насупленных бровей, словно огнём ожёг. Одно слово – страшный человек.

4

Подбежали к дворцовому саду.

– Жди здесь, – Никишка показал кучу сваленных брёвен возле загородки сада. – К главным воротам не суйся, там чужих не любят. Мне-то можно, а тебе ни в коем случае. Там солдаты в кустах сидят. Хорошо, если они тебя только прикладам по спине угостят, а то могут и из мушкета пульнуть. Бывали такие случаи…

– Хватит меня на ум наставлять, – огрызнулся Тимоха, желая прервать пустую трату времени. – Без тебя знаю: чего и как, у нас в крепости тоже солдат в достатке. И характер их я хорошо знаю… Не дурак…

– Ну, тогда я побегу, раз ты такой умный, – шмыгнул носом Никишка.

– Беги.

Ждать Тимофею пришлось долго. Сперва он стоял прислонившись спиной к забору и важно крестив на груди руки. Потом стал понемногу злиться на Никишку и прохаживаться: то туда, то сюда. Вот так, прохаживаясь, Тимоха, вдруг, заметил своего знакомца – того самого Паука, который перевёз Тимоху с Никишкой на этот берег.

“Так вот он зачем из крепости сюда приплыл, – подумал Скорняков, разглядывая из-за угла, как Паук подошел к забору, а потом неожиданно исчез”.

Тимоха сразу же поспешил к тому месту, и ничего примечательного там не нашёл: забор как забор. Почесав чуть-чуть затылок, сыщик стал тын загородки и скоро нашёл дыру. И сразу стало ясно, для чего уборщик из крепости приплыл на этот берег.

“У него товарищ в дворцовом саду, поди, работает, – решил Скорняков, немного радуясь тому, как он ловко угадал причины чужого поведения”.

Порадовался чуток сыщик и опять пошёл к тому месту, где ему ждать велено. И опять стал Тимоха маяться: то у забора стоял, то ходил взад-вперёд возле брёвен, то залез на них, то спрыгнул, потом опять стоял и опять ходил. Ходил и проклинал своего друга детства самыми последними словами, подозревая, что посмеялся над ним Никишка.

– Сидит, поди, он сейчас с дружками своими с той стороны забора и смеётся надо мной, – решил сыщик, и уж было собрался уходить, но тут из ворот выбежал запыхавшийся Никишка.

– Не простое дело-то, – утирая рукавом нос, выпалил Сорокин. – Это же дворец, там о помощи просить, что с двухгодовалым быком бодаться. А фрейлин там не меньше, чем комаров на гнилом болоте и каждая укусить норовит. Вместо полезного, от спроса только убыток себе получишь. Я вон у Сигра-Сисели, той самой, что при царице Наталье состоит, решил спросить, не знаешь, мол от какой простыни могли лоскут с вышивкой оторвать, так она такой хай подняла, что я еле-еле смотался. Канделябром в меня швырнула. Как увернулся, до сих пор не пойму. Потом, гляжу – Софья Степановна идёт. Она царевны у Анны Петровны служит…

– Хватит язык трепать, – сердито топнул ногой Тимоха. – Говори толком, кто у них там сможет лоскут опознать.

– Есть один человечек, – шумно вздохнул Никишка. – Сможет она помочь, но только за рубль.

– Чего?

– Есть у тебя рубль?

– Откуда у меня такие деньжищи? – уставился на Никишку Тимоха, как пастух на бодливую корову. – Нет у меня рубля.

– Займи у кого-нибудь, – хлопал белёсыми ресницами Никишка.

– А у кого я займу?

– У кого, у кого, – замотал головой и хитро ухныльнулся Никишка. – У друга своего лучшего…

– У какого еще друга? – Тимохе стал здорово надоедать этот пустой разговор, и немного зачесались кулаки. – Уж не у тебя ли?

– А хоть бы и у меня, – на всякий случай сделал шаг назад Никишка. – Я за друга в огонь и в воду пойду, и деньги я свои кровные за тебя нужному человеку отдал, но ты мне их обязательно верни. Тяжело мне деньги достаются. Сам понимаешь, дружба дружбой, но я не такой богатый, чтоб направо да налево рублями разбрасываться. Ты мне отдай сейчас, сколько можешь, а остальное денька через два-три вернёшь. Ладно?

У Тимохи был гривенник. В потайном кармане он еще с весны хранил, и отдавать эти деньги никак не хотелось. В другой раз Скорняков ни в жизнь бы с деньгами не расстался и в долги бы не полез, а пошёл вместо того к Сидору Акимычу и сказал бы: так мол и так, есть во дворце человечек, какой может, а не хочет, помочь нам в деле розыскном. А уж Сидор Акимыч это дело быстренько бы уладил. Перед ним Никашка не стал бы особо хвост распускать. Не получилось бы уговором у Сидора Акимыча, так Сеньша уже и дыбу в подвальчике наладил. А на дыбе да при спросе Сеньши и мертвый разговорится. Но сейчас идти к Сидору Акимычу за помощью никак не хотелось, поэтому гривенник перекочевал из потайного кармана в загребущую Никишкину руку. Вслед за гривенником дал Скорняков еще и честное слово о возврате долга. На кресте пришлось клятву дать. Где взять такие большие деньги, он плохо представлял, но сейчас было не до этого. Сейчас главное след нужный не упустить.

– Ну, пошли, – Тимофей строго глянул на Сорокина и пошагал к главным воротам дворца, но Никишка поймал его за полу кафтана, и жестом пригласил следовать за собой. Повел дворцовый служитель сыщика тоже к воротам дворца, но только не с парадной, а с черной стороны, где прислуге положено проходить, чтоб ненароком не обидеть своим видом знатнейших особ государства. Сразу за черными воротами ютились различные хозяйственные пристройки. Чего им в этих пристройках надо было, Тимоха не знал, потому как Никишка за всю дорогу и словечка не вымолвил. Молчит, а сам, поди, кукиш в кармане держит. Видно, чего-то нехорошее задумал, стервец. С него станется.

  На хозяйственном дворе было шумно и суетно. Все бегали сломя голову, как муравьи в разворошенном муравейнике. Мычали коровы, ссорились между собой петухи, жалобно блеяли козы, не в силах достать верхушки обглоданных снизу кустов.

Никишка уверенно подошел к крайней избе-поварне и громко крикнул чего-то в окно. Тотчас же на крик выскочила тощенькая смешливая девчушка.

– Вот, что Лушка, – сразу же обратился к ней Никишка, – сведи вот его к Домне Федоровне. Передай ей от меня доброго здоровьица и пусть поможет парню, как мы с ней договаривались намедни. Она знает…

– Конечно, сведу! – Лушка пристально посмотрела смеющимися глазами на Тимоху. – Как не свести такого молодца. Как звать-то тебя?

– Тимофей, – постарался напустить на себя побольше важности юный сыщик.

– Ну, побежали тогда, Тимошка! – девчонка схватила засмущавшегося юношу за рукав и потащила в поварскую избу.  – Скорее, а то мне некогда очень.

  Поплутав между огромными котлами и распаренными стряпухами, выскочили Тимоха с Лушкой на другое крыльцо, а оттуда пробежали вдоль свежего частокола на берег речки к другой избе. В той избе было ещё жарче, чем на кухне и шла там стирка великая. Бабы в длинных белых сарафанах с голыми руками в клубах пара носили ведра с кипятком, полоскали белье, и все как одна сдували с носа капли пота. Всё здесь гремело, шипело, стучали деревянные вальки по мокрому белью, словно барабанная дробь. Скорняков сперва крепко оробел от нескромного вида местных тружениц. Сконфузился сыщик и уж за порог было попятиться собрался, но Лушка быстро разбила все его намерения к малодушному отступлению. Боевая девка! Она ухватила парня за рукав и потащила между пенных ушатов, между прачек с распаренными красными лицами, между грудами мокрого белья в дальний угол избы. А в том углу стояла толстая-претолстая старуха.

– А вон и Домна Фёдоровна, – прокричала Лушка, указывая пальцем на толстуху. – К ней тебя Никишка направил…

Заметив гостей, старуха что-то ловко спрятала под лавку и нахмурила свои сивые брови, показывая явное недовольство незваными гостями, которые, как известно: похуже самого лютого ворога.

– Чего надо? – визгливо крикнула Домна Фёдоровна, вперившись взглядом в алое от смущения лицо Тимохи. – Ходют тут всякие…

– А мы не всякие, Домна Федоровна, – застрекотала в ответ Лушка. – Никишка Сорокин кланяться тебе велел, – и вот парню этому просил помочь. Дело у него важное к тебе.

– Какое дело, красавчик? – вмиг подобрела старуха и дохнула в сторону сыщика свежим винным духом. – Хорошенький какой. Ох, будь я помоложе, потискала б тебя за милую душу. Ой, потискала бы…

Лушка тихонько прыснула в кулак.

– Мне вот узнать надобно, чья это тряпица? – попытался солидно пробасить Тимоха, вынимая из-за пазухи свой трофей. – Мне Никишка Сорокин сказал, что ты должна знать, ты тут всё знаешь. В очень важном деле она замешана.

– Кто замешан? – громко икнула толстуха и глянула искоса на Тимошку. И что-то в глазах прачки блеснуло бесовское. От этого блеска покраснел Тимоха пуще прежнего, и лоб его в мгновение ока покрылся липкой испариной. И сердце застучало как неумелый, но очень старательный кузнец.

  Домна Федоровна взяла тряпицу, повертела её в руках, помяла, понюхала, и, строго покачав головой, стала говорить. Язык её при этом чуть-чуть заплетался.

– Нашенская, стало быть, тряпица, из дворца, только вот отстирана плохо. Э-хе-хе…. Да разве так стирают? Я за такую стирку в миг бы все руки поотрывала. У меня не забалуешь! Я считаю так, раз взялась стирать, то стирай, как следует, а не можешь, как следует, то лучше и не берись. Вон на прошлой неделе Агафья стала стирать исподнее царицы и …

– Домна Федоровна, – Тимоха забрал из рук словоохотливой старухи лоскут, – мне сегодня про исподнее не надо рассказывать, ты мне скажи тряпица чья? Если знаешь, конечно.

– А ты не торопись, красавчик, – как-то нехорошо улыбнулась старуха и ущипнула Тимоху пониже спины. Да так больно у неё это получилось, что сыщик подпрыгнул от неожиданности, и грязные мыльные брызги из-под его ног пали на только что отстиранное белоснежное покрывало. Прачка увидела серые пятна на белом, замерла на мгновение, задрожала и бросилась на сыщика, аки львица на глупого ягненка. Атака случилась такой неожиданной и быстрой, что Тимофей выронил ту самую тряпицу, и поднять её уже не успел.

– Ах ты, негодник, – ярилась Домна Федоровна, схватила еще сырое покрывало и давай охаживать спину Тимохи. – Ишь, вымазал как! Да ты знаешь, чьё это покрывало? Знаешь?

Старуха наступала на сыщика, словно гвардейский солдат на иноземного ворога. Уже и кафтан на спине у него промок до нитки, а разъярённая прачка никак остановиться не хочет.

– Да я тебя за это покрывало со свету сживу! – орала Домна Фёдоровна, нанося удар за ударом по многострадальной спине незадачливого сыщика. – Я самой Государыне на тебя нажалуюсь! Ходят тут…

Много Тимоха перетерпел, и, неведомо, сколько еще бы перетерпеть пришлось, кабы не Лушка.

– Не бей его, тётушка Домна, – плаксиво запричитала девчонка, хватая старуху за руку. – Он хороший! Он только спросить пришёл! Не бей! Только спросить! Его же Никишка Сорокин прислал! Никишка!

Услышав Никишкино имя, Домна Фёдоровка как-то резко встрепенулась, бросила покрывало в ушат с грязным бельём, вытерла руки об юбку и посмотрела на Тимофея почти ласково.

– Ну и чего ты хотел спросить, красавчик?

– Чей это лоскут? – запыхавшийся Тимоха поднял с поля свою тряпицу. – Скажи, коли знаешь.

– Да как же мне не знать-то? – всплеснула руками прачка. – Если уж я не знаю, то, вряд ли и вообще узнает кто. Конечно, знаю. Вот тут как раз по буковке полотнище разорвано. А буковка эта «аз», коли буковка "аз" да еще ниткой зелёной вышита, то сразу смекнешь, что тряпица эта Автотьи Чернышовой. От её простыни лоскут оторвали. Вон, видишь, еще и пятно чуть в желтизну. Она вообще-то всегда аккуратная была, а тут вывозила простынку, но у нас и не такое встречалось. Я тебе сейчас расскажу, как карла царицы себе платье вареньем черничным изгваздал. Вот там пришлось потрудиться…

– А где мне эту Авдотью найти? – опять прервал приятные воспоминания старухи Тимоха.

– А зачем тебе её искать? Ни к чему. Тебе ещё рано. Не по возрасту да не по чину. Ты поучись сперва уму-разуму у знающих людей, а потом к фрейлинам замужним подкатывай. Зачем тебе фрейлины, вон прачек молодых сколько. Пойдем, лучше, я тебе покажу, как Мокей Ведищев рубаху ночную запачкал. Вон там у нас закуточек есть, там я тебе всё и покажу. Пойдем, а потом я тебе ещё чего-нибудь расскажу. Я много чего знаю: и про Авдотью, и про других. Вон туда, пойдём…

–Некогда мне, – попробовал отмахнуться от толстухи Скорняков, но не тут-то было.

– Девки! – завопила старуха. – Тут вьноша сладкий к нам забрёл! Налетай, милые, пока он живой ещё!

  Домна Фёдоровна лукаво подмигнула парню, и толкнула в огромное плотное облако пара. А из того облака потянулись голые распаренные руки какого-то многорукого чудовища и раздался весёлый хохот.

Скорняков попятился, наткнулся на большой ушат, опрокинул его, и забился в угол, намереваясь именно здесь, в сыром углу распрощаться, со своей никудышной жизнью, но тут почуял, что его кто-то за рукав дергает. Это была Лушка. Она старательно подмигивала Тимохе левым глазом и тащила его прочь от страшных уродливых силуэтов в парном мареве.

– Лушка, – вот мой единственный путь к спасению, – мелькнула дрожащая мысль в голове парня и побежал за девчонкой.

  На улице Лушка торопливо зашептала Скорнякову на ухо.

– Шутят они так. Не сердись на них. Они все хорошие, только работа у них очень тяжелая, вот потому и шутки такие. Пойдем, я тебе покажу, где Чернышовых дом. Авдотья вчера туда съехала. Муж её вернулся, вот она и поспешила его обрадовать. Пока он в отлучке был, Авдотья во дворце безвылазно жила, а вчера вот и съехала. Покажу я тебе их дом и совет еще дам.

– Какой еще совет?

– А чтоб ухо востро всегда держал, Домна Фёдоровна она знаешь какая?

– Какая?

– Так-то она хорошая, но как винца выпьет чуть-чуть лишнего, так сразу начинает себе кавалера искать. Забывает она во хмелю, что её на том свете черти со сковородкой заждались. Вишь, и на тебя глаз положила. Не зря ж в народе говорят, что над пьяной бабой дьявол всегда потешается. Прости меня, Господи. Побежали скорей. И они припустились вдоль разных построек да заборов, то и дело, перепрыгивая через канавы, брёвна и прочие препятствия на узенькой тропинке. Новая столица еще только строилась, и порядка в стороне от парадных подъездов было еще маловато.

Лушка на ходу всё чего-то болтала, но Тимоха слушал её плохо, он всё о своём думал. Вот, правильно он сейчас вёл себя или нет. Надо было старухе отпор дать, когда она его мокрой тряпкой лупила? Или же всё-таки верно он сделал, что отступил. С одной стороны, ежели кто узнает, как ему в этой стиральне досталось, так засмеют. Стеньша начнёт при каждом удобном случае подкалывать исподтиха: ну, чего, Тимошка, не сильно у тебя спина от мокрого царского покрывала побаливает. Проходу, ведь, не даст… А с другой стороны: ввязался бы со старухой в драку, так не узнал бы откуда этот лоскут оторвали.

– Тут палка о двух концах, – пробурчал себе под нос Тимоха и прислушался к трескотне Лушки.

– Была бы я красивая, – ведала о своих мечтах девчонка, – то уж сумела бы Государю нашему показаться.

– Зачем это? – Тимошка пнул ногой выскочившую из-под забора собачонку. Собачонка хотела по-хозяйски облаять торопящихся мимо её плетня прохожих, но, получив под зад, жалобно заскулила и убралась восвояси.

– Ты чего, совсем дурачок? – чуть сбилась с шага Лушка и уставилась своими большими карими глазами на своего спутника. – Не понимаешь, что ли? Если б меня Пётр Алексеевич приблизил к себе до самой крайности, то я бы не на скотном дворе прислуживала, а фрейлиной при матушке Государыне состояла. Всегда б тепле и сытости жила. У фрейлин-то жизнь хорошая, только попасть туда – ой, как сложно. Самое простое – так это Государю приглянуться. Только куда мне с моим носом?

Скорняков мельком посмотрел на лицо девчонки и подумал, что её маленький, но здорово курносый нос, вряд ли понравится Государю. Вслух Тимошка ничего не сказал, а только вздохнул шумно: он сам-то не Государь и ему такой нос очень даже и по нраву бы пришёлся, только сейчас об этом думать некогда. Не до девок сейчас… Лушка же продолжала рассказывать о своём.

– А если какая фрейлина очень Государю по душе придётся, ну, прямо, очень-очень, так он для неё ничего не пожалеет. Вот, хотя бы, Авдотью Чернышову взять. Ей Государь и мужа хорошего подыскал . Лучшего денщика своего сосватал – Григория Петровича и генералом его сделал… А на свадьбу он ей четыре тысячи душ крестьян подарил. И теперь не забывает: родила она на Троицу сына, так Государь ей сто золотых в атласном кошельке прислал. Вот так вот.

– За что же ей такая честь? – удивился Тимофей, ранее никогда не слышавший о таких щедрых дарах.

– Неужто не понимаешь? – подмигнула Тимошке Лушка. – За это самое…

– За чего это?

– А, глупый ты ещё, – Лушка махнула рукой. – Вот он – дом генерала. Дальше ты уж сам как хочешь, а мне некогда. Меня и так, поди, обыскались во дворце. Скотину кормить надо, а я тут без дела прохлаждаюсь. Побежала я…

5

Дом генерал только недавно отстроили, а потому кругом в изобилии валялся разный строительный мусор, хотя перед самым крыльцом всё было ровно и посыпано мелким гравием. Скорняков уж пошёл было к парадному крыльцу, но остановился. Боязно ему стало: вот так напрямую в генеральские двери стучаться, тут и до беды ой как недалеко. А ведь недаром говорится: берегись бед, пока их рядом нет.

– А чего я сейчас скажу? – подумал сыщик, отступая в куче сваленных в беспорядке толстых брёвен. – Генеральшу мне подайте, хочу спросить её: не она ли ребятёнка в выгребной яме утопила. Это же не простая баба. Как-никак генеральская жена. Погонят меня в три шеи с моим спросом. Хорошо, если просто погонят, а то ведь и руки с ногами запросто обломают. К Сидору Акимычу за помощью бы сходить, но нельзя. Подведу я его своим спросом. Самому как-то надо разбираться.

Тимофей немного посидел на толстом бревне, потом обошел вокруг дома, высматривая какое-нибудь черное крыльцо. В парадное он решил пока не соваться.

– Надо сначала всё разузнать, а потом …, – опять задумался Тимоша, вернувшись к насиженному месту.

Что «разузнать» и что «потом» сыщик представлял пока слабо. Единственное, что он понимал чётко и ясно: генеральша Авдотья Чернышова с этим делом несомненно как-то повязана. Не порвёт же служанка простыню своей госпожи и не побежит отсюда, чтоб своего ребёнка в дворцовую выгребную яму бросить. Тут кругом других мест для такого подлого дела предостаточно. А генеральша во дворце жила, вот она и могла…

– А, хотя, нет! – стукнул себя Тимоха кулаком по ноге. – Служанки-то тоже с ней там были! Не все, конечно же, но некоторые от госпожи ни на шаг не отходили. Со служанок мне надо начинать. Со служанок. Этих проще будет разговорить.