Читать книгу Писательство – не простое дело - Алексей Леонтьевич Мильков - Страница 1
ОглавлениеТЫСЯЧА И ОДИН ТВОРЧЕСКИЙ ДЕНЬ ПИСАТЕЛЯ РАЗГУСЛЯЕВА
В который раз писатель Разгусляев стоял у подъезда с вывеской “Издательство”. В его подмечающих всё глазах фиксировалось, как из издательства периодически выходили с сигнальными экземплярами своих книг удачливые авторы. На их лицах крупными планами играла радость, сквозило счастье, эмоции переполняли сущность, а книги были с не дававшими повода сомневаться в гениальности авторов бросающимися в глаза названиями: “Иисус Христос – спаситель человечества”, “Пушкин – солнце всемирной поэзии и невольник чести”, “Лев Толстой – матерый человечище”, “Наполеон – жаждущий злодей”, “Казанова против формулы любви”, “Дон Жуан – рефлексирующий любовник”, “Игорь Северянин – парфюмерный поэт”, Хлебников – Рэмбо российского футуризма, “Александра Колонтай – Валькирия революции”, “Чапаев – храбрый красный командир”, “Любовь Орлова – хорошая артистка” и т.д.
Разгусляев, писатель от Бога, но по существу пробавляющийся постмодерном, сюром и всякими другими новомодными эпатажными вещичками, переборов свою зависть к коллегам, решил, наконец-то, взяться за серьезный труд. Дома Разгусляев уселся за стол написать что-то эпохальное. Только о чем или о ком? Рука потянулась написать роман с беспроигрышной темой о богине: о Диане, Афродите, Гее. Не важно, о какой богине, главное, чтобы героиня была само небесное создание с ангельской внешностью, обязательно голубые глаза, букли в белокурых волосах, подчеркнутая тонкая талия, перед сном распахнутая ночная вуаль под французским названием пеньюар. Еще чтобы богиня была выше характера простой смертной и на уровне полета души. Перед мысленным взором Разгусляева проплывали многочисленные имена богинь из разных мифологий: Геката, Артемида, Венера, Немезида, Ника, Аврора, Терпсихора, Астарта, Исида, Дзигокудаю, Гуаньинь, Деви, Берегиня, Коатликуэ…
В этот момент вдохновение кружило где-то совсем рядом, только надо было поймать его за хвост и заставить работать на себя.
(День 1)
Итак, Разгусляев не стал откладывать роман в долгий ящик. Он с воодушевлением выстукивал карандашом по столу, но вдохновение на морзянку не откликалось. Он схватился за голову.
– Катя! Ау! Где ты пропала? – позвал он жену, – Нужна твоя неоценимая помощь. Тут у меня не клеится, нелады с первой главой, происходит что-то непонятное, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, во что одеты богини, в частности, Афродита или Венера?
Катя вышла из кухни в передничке в разноцветный горошек.
В воспаленном мозгу Разгусляева включилось воображение. Жена предстала как есть богиней, то есть в чем мать родила. Разве что воображение позволило быть ей в легкой воздушной тунике.
Он стал целовать ручку новоявленной богине, обнюхивать и обхаживать ее.
– Б-б-б-б… Б-б-богиня!! – замямлил он, но тут же, пораженный, вскричал, хватаясь за авторучку. – Катя, не надо слов, стой, замри, не дыши, это то, что надо!
Катя замерла в недоумении.
Роман со скрипом, но продолжался. Последние главы были проходные и касались физического превосходства богинь над простыми смертными. С этими описаниями Разгусляев справлялся. Да и как иначе, богини были верх совершенства, а земные женщины – одно слово – приземленными. Много о них не напишешь.
Разгусляев уже бредил 53 главой. Пора было заглянуть в душу богинь, а это требовало знаний и доказательств, и, прежде всего, возвышенных чувств. На полях рукописи, чтобы от чего-то конкретного оттолкнуться, он оставил изречение “Богини – или они есть, или их нет”. Изучая жизнь женщин, он бродил по городу в поисках интересных материалов, и мимо фактов не проходил. Бывал в стриптиз-клубах, на конкурсах красоты. Где только его не носило, и в злачных, и в питейных, и в общественных местах, чего греха таить, даже в публичных домах. Что-то заносил в записную книжку, но сокрушался, не находя заслуживающих внимания эпизодов.
(День 53)
Дома Разгусляев от недостатка мыслей почесал голову и решил подключить к своей проблеме жену.
– Катя! Ау! Где ты? – позвал он ее. – Я в творческом кризисе. Наверное, кишка тонка? Нужна практическая помощь. У меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, что едят богини?
Катя вышла из кухни с пустым пластиковым подносом в руках.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней… Полный яств поднос в ее руках отливал золотом. Писатель с урчанием накинулся на блюда.
– О, шведский стол! Полный амброзии! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 128)
Разгусляев в глубоких размышлениях ходил из угла в угол. Он думал, как начать 128 главу о богине.
– Катя, я в ступоре, нужна твоя шефская помощь, – позвал он жену. – Прояви терпение. Тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, что пьют богини?
Катя вышла со шваброй и половым ведром, в котором плескалась вода.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней… Швабра превратилась в лавровую ветвь, а ведро – в амфору на голове Кати. Он припал к горлышку губами и стал жадно пить.
– Нектар в золотом кубке! Прекрасный душистый сладкий цветочный нектар! Божественный напиток! “Нектар” – моя любимая марка пива! Катя, стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 256)
Разгусляев начал 256 главу о богине. После первой строчки вторая не шла. Включил телевизор. Сплошное мыло: дон Педро и донимающие его донны Луиза и Кончита. В сердцах выключил.
– Катя! Ау! Где ты опять пропала? Накрываюсь медным тазом! Нужна твоя экстренная помощь, – позвал он жену. – Дай наводку. Тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, богини падки на деньги и украшения?
Катя вышла с купюрами и со злостью стала разбрасывать их из окна. Вслед полетели жемчужные бусы.
Он с завистью смотрел, как они выброшенные медленно кружили в воздухе, и внизу их подбирали прохожие, затевая потасовки между собой.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, помощь бедным и немощным, занимаются благотворительностью! А сколько на земле сирых и алчущих?! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 444)
Разгусляев начал 444 главу о богине. Для этого сегодня он осадил свою библиотеку. Поднимался по стремянке, тянулся к верхним полкам, книги падали на него, и он падал вместе с ними. Но голос его из-под завала оставался крепким. И выбирался из кучи он по-молодецки.
– Катя! Ау! Где ты шляешься? – позвал он жену и пожаловался: – Я тут чуть не погиб. Помоги! Мне не по зубам. Расхождения с первоисточниками. Нужна твоя беспрецедентная помощь. У меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, чем занимаются богини, пребывая в праздности и тунеядстве, так сказать, в свободное от работы время, которой, как я понимаю, они пренебрегают?
Катя вышла из ванны с охапкой нестиранного белья и бросила его к ногам Разгусляева.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– Стирка! О, как унизительно и недостойно богинь! О, всемогущие боги! Прекратите глумление над вашими женами и дочерями! Прекратите хоть вы это безобразие! Найдите богиням достойное занятие, равное их статусу! Они же богини, а не какие-то земные ветреницы-простушки. Катя, стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 680)
Разгусляев начал 680 главу о богине. Пил много кофе.
– Катя! Ау! Где ты пропащая душа? Нужна твоя научно обоснованная помощь, – позвал он жену. – Я весь на нервах. Нарисуй модель. У меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, чем таким конкретным, основательным и предметным богини обхаживают и одухотворяют богов по полной программе?
Катя вышла из кухни со скалкой, постукивая ею по ладони.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, гладят тело, ублажают и умащивают душу! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 775)
Разгусляев начал 775 главу о богине. Он мрачный ходил кругами по квартире. Рвал и бросал черновики в корзину.
– Катя, тебя не хватает, – позвал он жену. – Возникли трудности. Я в творческом поиске. Предложи вариант. Тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, ходили ли богини постоянно беременными? А дети у богинь были? Занимались ли они их воспитанием?
Катя вышла из детской с пятью малышами.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, незаконнорожденные! – вертел он детей и всматривался в их лица. – Я всегда подозревал! О, боги, как вы непостоянны! Какие прелюбодеяния вы творите, какой пример подаете простым смертным? Катя, стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 837)
Разгусляев начал 837 главу о богине. Думать его отвлекали ковры и картины на стенах. Он их сорвал и свалил в коридоре.
– Катя! Ау! Сколько можно от меня бегать? Нужна бескорыстная помощь, – позвал он жену. – Я весь в замешательстве. Тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, что зачитывают богини до дыр?
Катя вышла из домашней библиотеки, подбородком подпирая стопку книг о домашнем хозяйстве.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, Камасутра! Вот откуда ноги растут, вот откуда у богинь рефлексирующая любвеобильность, помешанная на катастрофической неверности! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 892)
Разгусляев начал 892 главу о богине. Для активизации процесса поставил ноги в тазик с холодной водой, как Шиллер.
– Катя! – позвал он жену. – Почему избегаешь меня? Пролетаю как фанера над Парижем! Нужна архиважная помощь, Сними противоречия, тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, с солнцем или луной можно сравнить богинь?
Катя вышла и встала к зеркалу в маске из огурцов.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней… еще и в сияющем нимбе.
– О, луноподобное солнце! О, солнце причудливая луна! Катя, вопрос снимаю, ты открыла мне глаза! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 921)
Разгусляев начал 921 главу о богине. Беспрестанно пил сердечные капли.
– Катя! – позвал он жену. – Дай консультацию. Тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, чем привлекают, какими такими божественными штучками заманивают богини богов в свои тенета?
Катя возлежала на постели нога на ногу.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, порочные неверные богини! Погрязшие в похоти, разврате и изменах! Совращающие богов! Я осуждаю грехопадение в любом его виде, в любом его проявлении, ипостасях и помыслах! Катя, не надо слов, лежи, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя замерла в недоумении.
(День 999)
Разгусляев начал 999 главу о богине. В рассеянности опрокинул вазу, и она разбилась.
– Катя! Почему прячешься от меня? – поникший, позвал он жену. – Проваливаюсь в тартарары! Развей сомнения, тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, какова историческая роль богов в личной жизни богинь?
Катя вышла и с ненавистью бросила в лицо Разгусляеву брачный контракт.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, любовь и идиллия! Вот чем достигается полное бессмертие! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
Катя долго крутила палец у виска.
(День 1001)
Ночью, пока Разгусляев спал, Катя осторожно открыла рукопись, озаглавленной “БОГИНЯ – ВСЯ ПРАВДА, КАК ЕСТЬ” и застыла в изумлении. Так, увлеченную за читкой, утром ее и застал голос Разгусляева:
– Катя! Ау! Я начинаю тысячу первую главу о богине, – позвал он жену. – Реши кроссворд. Нужна твоя, грубо говоря, интеллектуальная помощь. Тут у меня не клеится, не выписываются некоторые детали. Ты не знаешь, какие спортивные игры культивируют богини?
– У тебя очередная творческая агония! – Катя вышла с детским луком и прицелилась в мужа.
Воспаленное воображение Разгусляева представило Катю как есть полуобнаженной богиней…
– О, амазонки! С ампутированной правой грудью1! Стрельба по живым мишеням! Идет охота на волколаков! Смерть оборотням и хищникам в мужском обличье! Стой, замри, не дыши, это то, что надо! – вскричал пораженный Разгусляев, хватаясь за авторучку.
P.S.
Но не успел записать наблюдение…
– Хватит меня кормить сказками про белого бычка! – крикнула Катя, и ее правая грудь не помешала произвести удачный выстрел. Стрела с присоской попала прямо в лоб Разгусляеву, но отскочила, не причинив вреда.
Тем не менее, Разгусляев лежал бездыханный, и удивленная Катя застыла в недоумении. Но вызвала все экстренные службы.
В квартире появились следователи, скорая помощь, понятые. Бригада врачей диагностировала остановку сердца, делала его непрямой массаж и искусственное дыхание, затем перешла на электрошок. Убивавшаяся над телом Катя мешала следствию и медицинским манипуляциям.
Врач и следователь переговаривались между собой:
– Уникально и непредсказуемо в мировой практике! Смерть наступила в результате несчастного случая. Сердечно-легочная реанимация не помогла. Новое восприятие жизни сыграло с писателем злую шутку, и он умер, не приходя в сознание. Всего-то слабый болевой шок! Разгусляев стал жертвой собственной чувствительности и впечатлительности.
Собрав все главы романа, Катя отнесла рукопись мужа в издательство. Там с теплотой встретили, напоили чаем, а просмотрев рукопись, предложили принять псевдоним.
* * *
Счастливая Катя вышла из издательства. Её встречали завистливые взгляды несостоявшихся авторов. Она держала в руках сигнальный экземпляр книги “БОГИНЯ – ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ ВДОХНОВЕНИЯ, ВСЯ ПРАВДА, КАК ЕСТЬ”. На обложке был псевдоним Кати, а картинка музы с лирой уж очень напоминала ее. На задней обложке малозаметно скромничал портрет Разгусляева с его изречением “Богини – или они есть, или их нет”. Катя только добавила от себя за него: “Я выстрадал эту мысль полной чашей”.
УЖАСНАЯ ПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ
Это было их не первое путешествие с далекой системы Большие Сугузняки. Как и следовало ожидать, вероятность встречи с Землей была нулевая, но она произошла.
Библиотека захватила их.
– Ищи-те и обря-ще-те, – медленно, по складам, ломая речевой аппарат, сказал Пергарт первые слова на новом, как они узнали, великом и могучем языке под названием русский, который мгновенно освоили.
– Сезам, открой дверь! – в охотку ответил Макморд, соблюдая рудиментарную грамматику.
– Жребий брошен, – уже совсем уверенно произнес Пергарт.
– Рубикон перейден, – Макморд закивал в знак согласия.
– А зело на Земле жить хорошо!!! – Пергарт удовлетворенно потер щупальцами.
– Ну что ж, русским и всеми земными языками мы вполне сносно овладели! – возвестил Макморд.
Перед ними возникли неясности.
– Я не нашел доказательства прежних посещений Земли инопланетянами, – сделал открытие Пергарт. – Интересно, следы былых пришельцев наблюдаются?
– Следов постоянного пребывания нет, но об одномоментных визитах говорят многочисленные упоминания об НЛО. – У Макморда сконы расширились от удивления.
– Следовательно, были…
– Но визитёры долго не задерживались и не устанавливали контакты, а по какой причине – неизвестно.
– Мы первые их наладим, вот моё твердое слово! – Пергарт положил щупалец на “Библию”.
– Не будем отвлекаться! – Макморд сделал знак. – Приступаем от изучения языков ко второй стадии – к систематизации знаний; здесь в библиотеке вся информация, собранная землянами за их многотысячную историю.
Молодые, но уже опытные космические экспериментаторы сверхорганизованные супергероики вида Z, Пергарт, сугузняк пси-величины знаний, и Макморд – эпсилон-величины знаний, чуть положе и поплоше, словно портовые краны, кружащие вокруг своей оси, рылись в развале книг, поднимая шумным листанием несусветную тучу застарелой пыли. Почкообразные, они довольно пронырливо двигались в громадном книгохранилище, протянувшемся на два продолжительных квартала. Тоннели, проходы, коридоры – всё было забито книгами до потолка – хаос и обилие имен авторов и названий. Выпрыгивающие из тел щупальца с бесчисленными присосками так и мельтешили в беспокойном движении с мягкими и шуршащими прилипанием и отцепом по обложкам, пытаясь извлечь все книжные сведения до последнего. Пергарт и Макморд жадно таранили древние тома своими белоснежными телами, на которых почти не росли волосы, а вместо сконов выделялись по две пары дырок над хорошо разветвленными в стороны звездообразными клумами. Плоские стубы придавали решительность и настойчивый полет мысли, отчего сквозь телесную восковую оболочку в такт напряженной умственной работе, как цветомузыка, вспыхивали лучами гравсконы.
Сугузняки шли по многократно проторенному пути познания – беглого просмотра отобранных биологических образцов с последующим экспромт-выводом. И первая заповедь их путевой инструкции гласила: в целях быстрейшего освоения космического пространства не утруждать себя лабораторными и всякого рода долгосрочными исследовательскими работами. Заповедь вторая наставляла: не отвлекаться от графика посещения планет. Третья говорила: не принимай на веру то, что лежит на поверхности. А четвертая заповедь вообще запрещала проявлять какие-либо эмоции от легкого и быстрого успеха.
Земные языки они одолели легко и непринужденно, о чем свидетельствовали всполошенные лучи в гравсконах от напряжения. Встроенные в кламах лингвистические капсулы собрали и свели все слова из книг в словари, а словари – по склакорам в гумарии сугузняков, и теперь они тратили время на самое необходимое – аналитическое определение форм и видов.
– Итак, напоминаю, главное для нас – правильная расстановка акцентов! – сказал Пергарт и включил телевизионную связь с родиной под названием Большие Сугузняки.
Сегодня по насыщенной программе в прямом эфире предстояло провести экспертизу миллиона разновидностей живой жизни, от низших до высших экземпляров.
Как комментатор, он начал с обычных слов:
– Эта планета местными аборигенами зовется Земля, а в наших анналах она числится, как третья планета Солнца, желтого карлика, звезды 5 величины в созвездии Гальпы сектора КАМ 882. Глухая провинция космоса, 6 континентов, 4 океана, сутки – 24 часа, климат приемлемый, условия жизни благоприятные.
Сугузняки всегда спешили, им было некогда в насыщенной круговерти посещаемых планет и астероидов. Работа по первоисточникам – обязательный метод. Подробность – малопривлекательный несущественный критерий. Время – главный основополагающий фактор, а пространство – приложение к нему. Они доверяли местным ученым светилам. Если те писали в своих трактатах, что баобаб живет тысячу лет, – значит, так оно и есть. Подвергать даже малейшему сомнению, ждать тысячу лет, наблюдать баобаб в росте и перепроверять факты, отработанной практики не было (см. заповеди).
– Образец номер семь! – объявил Макморд.
В мерцающем ореоле магнитного поля, служащего непроницаемой охранительной клеткой, возникло яркое свечение, сгустившееся в высокое, стройное, тонкое, непонятно какое существо, славно притороченное крепко-накрепко невидимыми нитями к подставке из двух крест-накрест шестов. Оно как растение ветвисто тянулось кверху и книзу очень подвижными и гибкими, длинными парными сочленениями.
Макморда заколотила дрожь от отвращения, и он прижался к стенке еще сильнее, колени предательски подогнулись, лапки не держали его. Он в изумлении смотрел на это убожество, на это омерзение, на это уродство, на этого фантастического ублюдка. Макморд был в ужасе, мышцы его свело. Его состояние ужаса передалось Пергарту, но он нашел в себе силы спокойно заметить:
– Вообразим себе, что этот образец приятнее жуткого сокера с планеты Пжэар. И запомни, наука не терпит брезгливого к себе отношения.
– Может пропустим образец, по-моему, овчинка выделки не стоит! – завелся Макморд.
Пергарт не преминул случаем поразить товарища словесными оборотами:
– Что, не в коня корм? Не валяй дурака! Что с дурака возьмешь?
– Как что?
Макморд заглянул в толстую книгу.
– Ой, дурак! Энциклопедия говорит: на дураках воду возят.
– Дуракам закон не писан. Иногда самое мудрое решение – это прикинуться дураком! – заключил Пергарт. – Садись, пять тебе за знание русского языка! – А дальше он начал сыпать только что усвоенными новыми словосочетаниями: – В любом случае игра стоит свеч, с нас спрос особый, а тебе и карты в руки, здесь большого ума не требуется.
– И тебе пятерка за правильное построение фраз! – Успокоившись, Макморд тут же произвел нужные визуальные антропометрические измерения.
– Рост 183, вес 62, охват выше и ниже в широкой части 90, в узкой части по середине 60.
– 90-60-90! Забавная закономерность, безупречно выстроганная мастером модель! Как некое золотое сечение! – восхитился Пергарт.
– С чего ты взял? Это безобразие ты считаешь за идеал? – возмутился Макморд.
Энергично заглядывая то в одну книгу, то в другую, сугузняки стали кидать исполненные любопытства продолжительные взгляды на стоявшего перед ними вполоборота представителя земной флоры, а возможно, они пока еще не знали, фауны, или сочетания в одном организме того и другого в какой-нибудь пропорции. Больше всего они боялись встречи с имитацией, как механизма приспособления и обмана исследователей. Сколько уже было случаев по пути следования сюда, когда на поверку растения оказывались животными, а животные – растениями, что приходилось еле сочленения уносить отовсюду.
Образец номер семь был точеный, словно отшлифованный из белого мрамора неизвестным природным мастером экземпляр, который в этот момент свободным от пут ответвлением отвлекся на соблазнительную жвачку, предложенную пришельцами в красивой упаковке, как тест на красный цвет и рефлекс на полезные и вредные привычки.
– А, в общем, прекрасный образец! – прибирая зумпами от удовольствия, забавлялся его экзотическим видом Пергарт.
– А как отчаянно сопротивлялся нашим биороботам, что струпьями сошла верхняя оболочка, называемая одеждой! Только так можно было погасить дикую вспышку этого свирепого трампа, похожего выходками на бешеного необъезженного муранга с одноименной планеты.
– Огромная жизнеспособность! – согласился Пергарт. – Биороботам пришлось несладко, я сам лично, брр, не хотел бы оказаться в мокрых и вонючих трокулах этих исполнительных тупиц. А у образца на это, обрати внимание, уникальная мимикрия – отключил всё чувственное восприятие с внешним миром на типичный болевой или неприятный раздражитель, принял бледную защитную окраску и притворился безжизненным. Но зато сейчас, полюбуйся, пришел в себя, включился в движение и принялся фрумами за жвачку, выказывая свою всё пожирающую всеядность и неразборчивость в питании.
– Послушай! – Макморда вдруг осветила внезапная догадка. – А эти существа, бесчисленно населяющие планету, органически близки нам! Как понимать, что на их широкой поверхности тела, как и у нас, почти нет волос, за редким исключением той верхней шаровой части, которую бы я назвал кламой.
– Тоже скажешь чушь! – Неудачное сравнение какой-то твари с себе подобными оскверняло и оскорбляло патриотические чувства Пергарта, историческими генами влекомого зову далеких предков высокоорганизованных супергероиков вида Z.
– Похоже, нам предстоит сегодня трудный день, чтобы можно было быстро и легко найти все недостающие звенья в развитии планеты и с чувством исполненного долга отправиться дальше на край звездного скопления? – стал пугающе допытываться Макморд.
– Поменьше сентенций, Большие Сугузняки ждут телеинформацию, продолжим систематизацию. Вполне возможно, мы стоим на пороге раскрытия очередной из тайн природы Земли, ее эволюционного и волнового пути развития! – возвышенно сказал Пергарт. Он тремя присосками держал книгу, а одной успевал мгновенно перелистывать страницы, так что от книги веяло легким дуновением холодного ветерка. – Внимание! Книга называется “Евгений Онегин”. Судя по описанию крупным ученым первой половины девятнадцатого века Александром Пушкиным, перед нами во всем своем обличии так называемый вид, по его личному определению получивший научный термин – Ольга, – и Пергарт стал водить присосками по строчкам, звучно жуя шурбом и скрипуче присвистывая:
– “Глаза, как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Все в Ольге…”
– Стоп, стоп, будь внимательней! Новое слово “волосы”! Что касается нашего образца, волосы есть, но только не льняные, волосы не бывают льняные, если они не растения, – усомнился Макморд, обратив внимание на весьма принципиальное отличие и попутно пожурив товарища за ошибку и потерю научной бдительности. – Прав, по-видимому, другой древний корифей науки, тоже Александр, но Дюма. Это по его терминологии – миледи из “Трех мушкетеров”! – И Макморд привел в доказательство строки:
– “Д‘Артаньян увидел, что дама была молода и красива. Это была бледная белокурая женщина с длинными локонами, спускавшимися до самых плеч, с голубыми томными глазами, с розовыми губками и белыми, словно алебастр, руками”.
– Не кажется тебе, что у нашего экземпляра волосы темнее? Поэтому я строго придерживаюсь версии, что это по-научному – Тамара! – Пергарт уже почтительно перелистывал следующий академический труд по рытью, как он предполагал, котлованов под лаконичным названием “Яма” какого-то инженера-фортификатора Куприна:
– “Тамара, тихая, уютная, хорошенькая девушка, слегка рыжеватая, с тем темным и блестящим оттенком волос, который бывает у лисы зимою на хребте”.
– Не-е! По-моему, волосы требуют более тщательной корректировки – они еще темнее – цвета, как бы сказать, ночного неба, – точно вынес собственный нюанс по цветоощущению Макморд и смачно выругался. – Чтоб нашим прасоздателям было неудобно почковаться, но я заявляю со всей ответственностью и определенностью перед близкими и дальними, настоящими и будущими родственниками, что перед нами госпожа Бонасье собственной персоной, или, как еще ее дополнительно называл уважаемый Дюма, – Констанция.
И Макморд процитировал:
– “Д‘Артаньян, оставшись наедине с госпожой Бонасье, повернулся к ней. То была очаровательная женщина лет двадцати пяти, темноволосая, с голубыми глазами, чуть-чуть вздернутым носиком, чудесными зубками. Мраморно-белая кожа ее отливала розовым, подобно опалу”.
– Причем здесь Констанция? Даю свой щупалец на отсечение, что волосы действительно как космическая мгла в созвездии Зульпа у Алькабасана, но глаза, глаза не подходят – далеко не голубые! – Пергарт пристально ощупывал пучком лучей образец, удивлялся в больших глазищах на игру света при неоновом освещении, и долго не мог привести в систему свои многочисленные роившиеся в гравсконах догадки.
Зато Макморд уже оперативно вычитывал новую цитату из толстенного фолианта в золотом тиснении автора Льва Толстого “Воскресение”:
– “Катюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами…”
– Опять все не то, не то, Макморд, – усомнился Пергардт.
– Очередная техническая неувязка? Не на тех деталях акцентируемся?
– Ты уверен, что мы не ввергаем себя в уже запрограммированную ошибку? Рази меня звезда Бента Церкава, но у нашего экземпляра глаза совсем не черные – светлее на два порядка и один колер! – на уже освоенном земном наречии запротестовал Пергарт.
– Правильно. А поскольку и не голубые, следовательно, приходим к общему знаменателю и частному определению, серые и только серые, как у Зои! – Язык землян Макморд освоил тоже не хуже товарища, что дало ему право привести в доказательство другую цитату из Куприна:
– “Зоя, высокая, красивая девушка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым лицом русской развратной, беспутной женщины”.
– Как ты сказал, эта с серыми глазами с лицом кого?.. – не понял Пергарт, стараясь соотнести приведенное выражение с чем-нибудь знакомым. Его осклизлое мерло от напряженного поиска ассоциаций приняло фиолетовую окраску.
Макморд с готовностью привел в своем пересказе длинную выдержку из толкового словаря.
– Ну, это у них… гм… светская львица, а по-другому особа легкого поведения, осуществляющая… хм… самую гнусную, разнузданную, широкомасштабную продажу своего тела с целью наживы, коим противоправным действием входит в криминальное противоречие с Конституцией и Уголовным кодексом.
– Надо же, мелкая субстанция, примитивная форма жизни, низкая ступень развития, а какие проявляет страсти-мордасти. У нас, цивилизованных сугузняков, дарить себя или отдавать собственное тело в аренду – пожалуйста, но чтобы продавать тело… зачем и кому ее тело может понадобиться, для какой цели, какой покупатель может воспользоваться этими ее исключительными свойствами? – Изумлению Пергарта не было границ.
Он часто и нервно сучил задними щупальцами, теребил их друг о дружку, словно у него обнаружился тупой приступ ревматизма и трением он снимал боль. Сказывалась сырая земная атмосфера и его наружная слизистая оболочка нуждалась в большей дозе спасительной радиации.
– Теперь все ясно! – догадался Макморд. – Это Пышка. Известный французский естествоиспытатель, как писали о нем современники в предисловиях, знаток, певец и выразитель женской натуры, основоположник раскрепощенного подхода к интимной жизни Ги де Мопассан, вписавший не одну яркую и колоритную страницу в области амурных отношений в той части науки, которая называется у землян любовью, так классифицирует это довольно странное существо:
“Женщина – из числа так называемых особ легкого поведения – славилась своею необыкновенной полнотой, которая стяжала ей прозвище “Пышка”. Маленькая, кругленькая, заплывшая жирком, с пухлыми пальцами, перетянутыми в суставах наподобие сосисок, с лоснящейся гладкой кожей, с необъятной грудью, распиравшей платье, она все же была привлекательна и пользовалась успехом – до такой степени радовала взор ее свежесть. Лицо ее походило на румяное яблоко, на готовый распуститься бутон пиона…”
Пергарт пространно слушал и сомневался. Он в уме расставлял все акценты по полочкам, но детали в чем-то не сходились, а какие-то не хотели вставать на место. Стоявший перед ними, жующий научный экземпляр вовсе не вписывался в некое строгое математическое или физическое определение по формам и видам – не заплыл жирком, если не считать нормальную защитную корочку, волнующуюся спелыми кожными буграми от земной температуры и давления. Да и эти наплывы… Как понять функциональное назначение двух передних шаровых выпуклостей на груди, заканчивающихся на оконечностях крупными розовыми шариками, покоящихся на светло-коричневых розеточках, как зрелые ягоды на блюдечках?
Пергарт неуютно заерзал на книгах.
– Слушай, братец-сугузняк, надо спешить, мы увлеклись натурными описаниями. Пора делать первые выводы, а у нас еще множество нерешенных вопросов: естественная среда обитания, время линьки, размножение, когда и у кого окот, вязка, пища и регулярность кормления, практическое применение: можно ли на них охотиться или их надо охранять, можно ли на них ездить и возить поклажу? – сказал он и задумался. – Так всё же, кто это: Ольга, Констанция, Тамара, Катюша, Зоя, Пышка? Пора ставить точку и вынести решение. Твое мнение?
– Не могу так с ходу сориентироваться, не хватает еще каких-то существенных данных. Может это – ключ к решению? – вдруг загорелся очередной идеей Макморд. – Тебе что-нибудь говорят слова “девушка” и “женщина”, во множестве разбросанных по книгам? Какая связь: по внутренним или внешним признакам, в физиологии или, скажем, в физиогномике?
– Не вижу никакой! – признался Пергарт. – Но может вот эта фраза прояснит картину окончательно. – Извлеченная из слоя вездесущей пыли черная книга была краями изрядно потрепана, и заглавие на обложке потускнело.
– Любопытно, любопытно! – Макморд засмотрелся на книгу, которую зачитывал товарищ.
– “Когда в девушке просыпается женщина, она готова превратиться в самку, при этом перманентно развивающийся инстинкт продолжения рода толкает ее на множественные или дискретные отношения с мужчиной, несущие в большей части латентный характер”.
– Самка… самка… – напряг буркли Макморд, потом приободрился. – Кстати, вот что сказал по этому поводу уже упомянутый Лев Толстой о так называемой Наташе из романа “Война и мир”:
“Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка”.
– Что такое самка? – тут же сам собою из Пергарта изрекся вопрос.
Сугузняки совсем запутались в неразрешимой загадке. Слово “самка” им тоже ничего не говорило и не добавляло к сказанному о девушках и женщинах, только усложняло и затягивало экспертизу. Несомненно, одно было ясно, что это была не Тамара, не Пышка. Тогда – кто?
– Требуется эксперимент! – смело высказался Макморд.
– Ты прав, когда ничего другого не остается. Закон любого серьезного исследователя – пока не потрогаешь, пока не пощупаешь – никаких выводов. Плодотворный эксперимент принуждает раскрыться природу во всей своей натуре! – напомнил основной принцип познания Пергарт.
– Точнее, во всей своей ипостаси, – довел до совершенства окончательную мысль Макморд.
– Да, но… – замялся Пергарт.
Но Макморд уже тянулся к образцу присосками. Они наполнились слизью и отблескивали световыми зайчиками.
– Осторожнее! – испуганным голосом вскрикнул Пергарт. – Осади назад. Азарт помутил твой рассудок, и ты забыл о данных нам заповедях, регламентирующих наше космическое задание.
Выдвинутым крючковатым жгутиком он нервно указывал на строчку в новой книге.
Макморд резко отпрянул и прочитал:
– “Неосторожно притронувшись к девушке, не важно при свидетелях или без оных, по закону чести должно немедленно жениться на ней, даже если решительно не настроен взаимно и не питаешь нежнейших чувств”.
Он не думал и минуты.
– Готов поставить эксперимент на себе, экспериментировать – так экспериментировать до конца во имя науки, я женюсь на ней! – Макморду не терпелось приступить к самому ответственному опыту в своей жизни и стать в этой области первопроходцем. Его длинный мерль неуловимо извергся из верхнего отверстия и облизал мерло и он продолжил паниковать. – Но как это сделать? Что значит – жениться? Это связано с большим риском? Вот, например, эта книга доказывает, правда не совсем понятно как, что женитьба устраняет перекосы какой-то практикующейся на Земле половой жизни между особями.
– Чш, чш, это чревато последствиями, а вдруг смертельными, и где гарантия того, что ты не переоценил свои силы? – зашипел Пергарт, которому огромный жизненный опыт подсказывал не торопиться и не делать ничего лишнего. – Подумай прежде, женитьба – это, значит, произвести какое-то физическое, химическое, биологическое, механическое, или иное другое действие по отношению к субъекту. Но насколько оно безопасное и полезное, мы не знаем, а возможно, наоборот, это западня.
Макморд умоляюще сложил вместе щупальца.
– Вовсе нет! Это прекрасный организм, пусть примитивный, но он идеально приспособлен к окружающей среде, и разве цель не оправдывает риск? – Он все еще симпатизировал образцу, упрямо отгоняя непрошеные мысли о возможном неудачном научном результате, интуитивно чувствуя, что от образца вреда никакого и общение с ним не смертельно, а приятно, как бывает приятным взаимное общение даже с самым диким зверем, если его приручить зиглучами.
– О Всевышний Вседоподлиннейший Разум Метагалактики! – завопил Пергарт, его щупалец остановился на нужной странице. – Макморд, ты отдаешь себе отчет? Перед нами чудовище, монстр, вампир! Оно только с виду миролюбивое существо, прелестное создание, пока насыщает свой голодный инстинкт дармовой жвачкой. Без нее неизвестно, какую еще дикость оно выкинет в своей агрессивной необузданности и ярости. Оно опаснее крокта и коварнее мелькеи с планеты Шершея. Известный в ученом мире Некрасов предупреждает всех, дабы остерегались их. Каждое слово его описания вопиет о страшных чудищах:
“Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!”
Пергарт совсем распалился от негодования. Его слюна так и брызгала во все стороны.
– Ты сможешь подобное продемонстрировать?
– Хотел бы на тебя посмотреть! – возражение было неподдельное.
– Признаюсь, я тоже… не смогу. Если только в защитном костюме…
Макморд был на перепутье, колебался и медлил. Но вот на его широком мерле появилась решимость.
– Желаю провести опыт в полном объеме по расширенной программе.
Его перебил друг.
– Сугузняк ты неверующий, говорю тебе, это веселенькая планетка. Вот еще одно документированное доказательство их смертоубийственности, почему нельзя жениться:
“Женившись на Марье, Иван не успел насладиться сколько-нибудь счастьем в полной мере от молодухи. Стал на глазах хиреть, чахнуть, медленно угасать и в один из ненастных дней отбросил коньки. Злые языки утверждали, что это дело нечистых рук Марьи, погубившей уже четвертого мужа”.
– Вот почему планету обходят стороной пришельцы! – дикий страх парализовал Макморда.
Этот довод был последней стадией отчаяния. Макморд и Пергарт пришли в крайнее возбужденное состояние, они ощетинились, мерла их были суровы и угрюмы, как последний день доэквивембера Сумерты на диске Пикасты.
– О Господи, боже мой! Земляне с катушек съехали! Они что, без царя в голове? Полный каюк! – взбудораженный Пергарт от отчаяния обхватил щупальцами кламу.
– Ёшки-матрешки! Ёлы-палы! Полундра! Рвем когти! Смазываем лыжи, пока не сели в калошу, пока не отбросили коньки! – Оба сугузняка, забыв свой язык, машинально перешли на земную удобную ненормативную лексику. Это, приличествующее моменту, сказывалось их новое приобретение великого и могучего языка под названием русский. Приобщение к нему было, как к родному. Уже не по складам, уже не ломая речевой аппарат.
– Ёкарный Бабай! – выругался Макморд и скомандовал: – Быстрее в корабль, двигатели к пуску, возвращаемся домой! Никто и никогда из сугузняков в путешествиях не подвергались таким смертельным опасностям.
– Эта ужасная, неприветливая, кошмарная, кровожадная, гнусная планета, еще не созрела для контакта! – судорожно изрыгал проклятья Пергарт.
* * *
Не закончив экспертизу остальных земных образцов, космические экспериментаторы Макморд и Пергарт в страхе взмыли в небо, чтобы живыми и невредимыми вернуться через три тысячи шестнадцать галактик в свои родные Большие Сугузняки.
УБЕРИ ТРЕТЬЕГО ЛИШНЕГО
“Вот она, Богом данная Россия!” – Шерлок Холмс стоял у окна, любовался на золоченые купола церквей, вспоминал лондонские туманы и размышлял о российских туманах в юриспруденции и следственных органах.
– Слышал, майор Пронин, вас считают гением столичного сыска, да и всего российского. Когда вы отчаливаете на туманный Альбион в порядке сыскного обмена? – не оглядываясь, спросил он.
– При условии, что только с вами, – расставил акценты Пронин. – Я успею набраться опыта там. Подожду, пока вы поделитесь опытом здесь.
– Хорошо, согласен. Еще одно с вами совместное дело.
– А билет у меня уже в кармане. – Пронин не скрывал удовлетворения. – Думаю, долго не придется ждать.
Холмс побаивался этого русского парня, а точнее, преклонялся перед его уникальной сногсшибательной индукцией, и что дедуктивный метод с его легкой руки может попросту кануть в небытие. Поэтому предупредил:
– Вы уж там, любезный, особенно не усердствуйте, не утруждайтесь, а то выведите всю английскую преступность на чистую воду, меня без работы оставите.
– Ничего, отведу душу, и вам кое-что из громких дел достанется.
– Вы, русские, долго запрягаете.
– Но уж мчимся во весь опор.
“Странный разговор”, – подумал Пронин, но Холмс неожиданно спросил:
– Интересно, майор, не в службу, а в дружбу, признайтесь, когда вы в последний раз задумывались о бренности человеческого существования? Таков неумолимый рок судьбы, предначертание природы. Попользовался льготами, предоставленными тебе жизнью, и освобождай место под солнцем следующему поколению. А я всегда об этом думаю, даже когда ложусь спать.
– Гм… – Пронин не уловил глубокого смысла.
– Что, непонятно? Преступность как была на высоте, так на уровне и остается. Вас не удивляет, что каждое третье преступление в России, я не хочу акцентировать – в варварской стране, связано с убийством или покушением на убийство? А наша бренность говорит о том, что в любую минуту мы можем оказаться жертвой даже собственной сиюминутной беспечности. Не так ли? – Холмс продемонстрировал мальчишескую улыбку, правда, несколько сдержанную.
– Гм… – опять не нашелся сказать Пронин.
Холмс и майор Пронин одновременно услышали свист закипающего электрического чайника и вместе сделали машинальное движение, чтобы выдернуть шнур из розетки. Пронин конвульсивно дернулся и побледнел.
– Ну, что я говорил? – загремел Шерлок Холмс. – Это в подтверждение только что приведенной мысли!
– Почему вас не ударило током, а меня шандарахнуло? – почесал затылок ошеломленный Пронин.
– Да это же элементарно, Ватсон! – засветился лучезарной улыбкой Холмс.
– Не заговаривайтесь, Холмс, – охладил его пыл Пронин.
– Ох, извините за банальную тавтологию с именем Ватсон. Причина ясна. У вас, майор Пронин, сырые потники в сапогах, а я не далее, как сегодня, поменял носки.
– А вот вы и не правы! Почему вы думаете, что электричество не может ударить по другой причине?
– Виноват, майор, ошибся. Как-то мои библиографы подсчитали, что в своей жизни я обманулся всего четыре раза и один раз женщиной.
Разговор бы продолжался в том же ироническом ключе, но внизу раздался звонок.
– Что-то случилось? – спросил Пронин.
Холмс тоже насторожился.
– Кто-то настойчиво звонит в наш офис? Догадываюсь, нетерпеливый посетитель.
– Кто может прийти сегодня? – Пронин взглянул на часы. Сказывалась профессиональная привычка отмечать время.
– Кажется, этот необъявленный визит очень даже кстати, возможно по поводу недавнего убийства редактора одного уважаемого, как у вас в России называют, толстого журнала.
– Да-да, я уже тоже ознакомлен с заключением судебно-медицинской экспертизы. – Пронин раскрыл толстую папку и продолжил выяснение: – Которая гласит, что пространство между нижней частью теменной кости и верхней затылочной размозжено зубилом.
– А вы не обратили внимания на фотографии? – Холмс ткнул на них пальцем. – Характерная деталь: убитый, откинувшись, сидит в кресле на бок. И вот тут меня не покидает чувство неопределенности, что, несмотря на раздробленный череп с оставленным в нем зубилом углублением, у редактора безмятежное выражение лица, словно он до самого последнего момента перед смертью инерционно принимал правила какой-то известной, много раз повторяемой, приятной только ему игры. – Не отличаясь набожностью, Холмс прочитал губами короткую молитву о спасении души раба божьего.
В майоре заговорил аналитический ум.
– Я этого не заметил, – стал убеждать он, – но что прибавляет к следствию такой малозаметный штрих? Хуже, что фиксатор не взял отпечатки пальцев, и улик, кроме глубоко засевшего в голове зубила, никаких. И список посетителей неполный, секретарша в тот день отпросилась по личным делам.
– Есть улики, майор, или нет их, дело обещает быть интересным, и наша задача, моя, как частного детектива и ваша, как представителя российского уголовного розыска, повысить коэффициент полезного действия. Вы, бывшие контрразведчики, тоже теперь повернулись лицом к нуждам народа, а то кругом мерещились для вас шпионы да резиденты иностранных разведок и до обычной уголовщины руки не доходили.
В комнату вошел молодой человек лет тридцати с небольшим, интеллигентного, немного куртуазного вида. Крупная голова и курчавые волосы. Брюнет, красавец. Шляпу он повесил на крючок. По тому, как он вошел, как вешал шляпу, его манеры отличала изысканность, а острый взгляд его необычайно сиреневых глаз выражал полное желание найти прочную истину.
– Глаузер, писатель, – представился он.
– Мы слушаем вас, молодой человек, чем можем быть полезны? – Холмс церемонно поклонился. – В этом доме можно быть до конца откровенным.
Речь Глаузера была взволнованной, но убедительной.
– Я знаю, что вы занимаетесь расследованием убийства редактора и мой долг помочь следствию. У меня есть неопровержимые доказательства – кто убийца. Понимаете, этот случай произвел на всех жуткое впечатление, и я всё это время пытался найти разгадку случившемуся. И не могу отделаться от смутного чувства страха, неужели это сделал мой лучший друг? Это такой удар для меня! Лучший друг! Какой талантливый писатель! Возможно, эта дневниковая запись прольет свет на загадочное преступление? – Глаузер вынул из дипломата листки.
– Так, чьи эти записки? – повертев их в руках, спросил Холмс.
– Я и говорю, моего лучшего друга, тоже писателя Александра Авлентьева.
– Поподробнее можно?
– Мы с убий… – Глаузер немного отдышался. – С Сашей Авлентьевым были дружны с детства, вместе ходили в одну группу детского сада, потом в один и тот же класс, далее выпускной вечер, литературный институт – отделение прозы. И после института были неразлучны, прямо закадычные друзья. Наши пути-дороги не разошлись, пересекаясь постоянно на творческой ниве… Даже, смешно сказать, влюбились в одну и ту же смазливую девчонку.
Записки были поспешно написаны от руки, без подписи, адреса и даты, в три странички. Холмс стал читать вслух:
– “Я пришел к редактору со своей только что законченной повестью, в которой главная героиня, обласканная мною, то есть сиречь автором, и всеми возможными техническими средствами современной литературы, была славная и общительная девушка Ниночка. Повесть была с элементами автобиографии, поэтому писалась горячо, на одном дыхании, а все выстраданные чувства, которые испытывал к Ниночке, я направил, как прекрасные цветы, строго по ее адресу. Ниночка, тем не менее, металась между мной и аспирантом Глаузером (на самом деле больше всего на свете она любила мороженое). Я так натурально выписал образ, так полюбил свою героиню Ниночку, что, если бы некоторые истории имели сослагательное наклонение, а художественные произведения оживали, я бы на ней непременно женился. Даже развелся, если бы того требовал финал повести или я был бы женат на другой, слово джентльмена, тем более мне было больно смотреть, как она тяжело переносила одиночество, не справляясь с большими порциями мороженого. Но, увы! Выбран был неимоверный нестандартный вариант. Повесть кончалась тем, что каждый из нас троих дал обет безбрачия по невозможности разрубить гордиев узел…
По мере того, как редактор перелистывал рукопись, читая для быстроты по диагонали, на его лице все явственней проступала брезгливая усмешка.
– Свежо, но не реально! – сразу же осадил он меня. – Что за странная сепаратная сделка – ни вашим, ни нашим, каждый остался при своих интересах. А где традиционное разрастание конфликта, где столкновение сильных, на грани фола, характеров. Где, я спрашиваю, кровопускание, наконец. Решительный Отелло тебе бы не простил мягкотелости и малодушия! Ишь вы, воинствующие миротворцы и миролюбцы, этакие сюсюкающиеся гусары из любовного треугольника, галантно презентующие друг другу любимых женщин.
Во мне проступал протест, но я не мог выбрать момент, чтобы возразить в таком стремительном потоке его красноречия. И все же я сумел вознести свой глас вопиющего в пустыне.
– Пожалуйста, пример! – перебил я его. – Какая реальность заставляет льва уживаться в клетке в обществе с лисицей, а кошку с мышкой?
– Чепуха, вздор, неудачный пример! – заносчиво возвысил голос редактор. – Введи еще одного льва или еще одну кошку, не корми, и от такой равновесной идиллии останется кровавое место.
– Но я не считаю себя “кровожадным” писателем, – заметил я. – Это против моих литературных принципов. Также не применяю ненормативную лексику.
– Смотря как ты с ней поведешься и как отреагирует общественность. Будешь молодец, если тебе удастся не получить по шапке, – На этот раз редактор был весь боевая готовность доказать моё литературное отступничество своим вибрирующим дискантом, а я не мог вставить ни слова. Слова его врывались в уши барабанным грохотом. – Ты обязан держать читателя в напряжении, заставлять его думать, сопереживать, ставить себя на место того или иного героя, из которых один отпетый, беспринципный двурушник, негодяй, скрывший свое неблаговидное прошлое, что уже два раза женат и не платит алименты. Другой, в противовес, честный и благородный холостяк, немного странноприимчивый псевдоискатель. Почему бездействует чаша весов? Почему у тебя герои в поступках на одно лицо? Почему они расшаркиваются ножками друг перед другом? Почему? Почему? Почему?
– Это легко объяснимо! – пытаюсь вклиниться в его эмоциональный поток. Но разве остановишь цунами.
Рушился необыкновенно сильный образ с таким трудом воспетой мной нестереотипной Ниночки (на самом деле она преспокойно вышла замуж за другого и уехала в чужой город, чего я ей, не ответившей взаимностью, естественно, не мог простить, так как выходящий замуж литературный прототип терял для меня ореол привлекательности и интерес, как слишком простецкий образ для читателей. Хотя я знаю, на такое мнение Ниночка совсем начихала).
– Не оправдывайся! Отнюдь! – устало сказал редактор, чтобы с новой силой обрушиться на меня. – Убери в финале третьего лишнего, убери, убери! Вложи в руки стилет так, чтобы мороз по коже. Этого требуют законы жанра.
Выбора не было, я уже знал, на что иду. Пусть будет так, как редактор хочет. А хочет он немного нимало: между мной и Ниночкой, между читателем и книгой не должно быть третьего, которого надо убрать, как только можно, и лучше зверским способом.
– Хорошо. Пусть прольется кровь! – сказал я и подумал: “Да простит мне читатель минутную слабость!”
– Чудесно, чудесно! – сквозь бессознательные хрипы воскликнул редактор, когда большое четырехгранное рубило опустилось на его голову.
“Он так хотел”. Каюсь, я убрал этого третьего лишнего, выполнив предсмертную просьбу покойного”.
Холмс закончил читать и помахал листками перед глазами на просвет.
– Не редактор должен был умереть, а я, – заявил писатель Глаузер.
– Но вы же живой! – Возгласы Холмса и Пронина были одновременно направлены к посетителю.
Писатель Глаузер сохранял невозмутимость.
– Есть статья Уголовного кодекса, – сказал он. – “Покушение на преступление и приготовление к преступлению”. Всё так и случилось. Смерть редактора произошла не по ошибке. Авлентьев не контролировал себя. Редактор попал под горячую руку.
– Понятно! – произнес великий сыщик. – В основе конфликта вражда двух ухажеров. Началась она, как водится, из-за женщины. Разрулить противоречия здравого смысла не хватило. В девятнадцатом веке эти интеллектуалы пошли бы на дуэль.
– А возможно такое, что один из ухажеров хотел другому утереть нос? – ухватился за мысль майор Пронин. – Такое в конкурентной борьбе случается.
– Вполне, если эта Ниночка, как и ее достоинства, Авлентьева интересуют постольку-поскольку через призму его эгоистичной целенаправленности. В этой истории всё произошло естественным образом и последовательно, как в рассказе.
– Рукопись на экспертизу? – спросил Пронин, когда Шерлок Холмс отложил листки.
– Нет, не надо, я не сомневаюсь в подлинном авторстве.
– Тогда ничего не понимаю! Что всё это значит? Вы хотите сказать, что… – Пронин не скрывал крайнего удивления.
– Да-да, не думаю, что это ловкая подделка.
– Но эти писатели – мастера мистификаций, Бог знает, что позволяют себе: постоянные экстравагантности, сумасшедшие изыски, соревнуются друг с другом в изящной словесности! Какая-то чушь, просто мистика!
– Никакой мистики! Не исключаю, что Авлентьев и есть преступник.
Неожиданно прозвучала уверенность до этого молчавшего Глаузера:
– А я даже не сомневаюсь. Поэтому и пришел сюда, чтобы следствие не пошло по ложному пути.
– Нет ничего обманчивого, чем слишком очевидные факты, – засомневался Пронин.
– С Авлентьевым всё понятно, – произнес Холмс. – И есть один штрих не в его пользу.
– Слушаю, – навострился Пронин.
Тонкости дедуктивного метода так и выпячивались из знаменитого сыщика.
– Утверждаю, убийца зашел сзади, и редактор позволил ему это сделать. В одном случае.
– В каком?
– Если редактор пальцем показывал на многочисленные несуразности в тексте.
Холмс обратился к посетителю:
– Вопросы к вам, господин Глаузер, как часто вы печатаетесь?
– Можно бы чаще, да у нас в России не отработана практика частных издателей, – угрюмо буркнул он.
– Вам нравится ваше занятие?
– По крайней мере, оно не позволяет мне расслабляться на всякие там глупости, связанные с бездельем.
– А вы не пробовали собирать марки?
– Мелко! Это претит моему вкусу.
– Редкая преданность. Спасибо, что пришли, – Холмс на прощание пожал писателю руку и вдруг, не отжимая еще пожатие, левой рукой резко поднес к глазам Глаузера разложенные веером фотографии. – А почему зубило, а не, предположим, молоток?
