Читать книгу Выживший в племени каннибалов - Алексей Леонтьевич Мильков - Страница 1

Рассказ Антона Куделина потряс своей глубиной и неоднозначностью по причине представленных подробностей необычного характера участия героя в географическом проекте под собственным названием “Антон Куделин”. Сам он посчитал возможным предоставить мне право на живописание массовому читателю. Всё, что я услышал, привожу дословно от первого лица. Повествование о приключениях Антона Куделина на самом деле получилось, как собирательный образ того, что происходит с другими путешественниками, до сих пор рискующими своими жизнями в труднодоступных местах нашей планеты в условиях столкновений с местным населением, не всегда радушно принимающих пришлых людей. Но невзгоды перевесило то, что Антон Куделин, руководствуясь своим нелишним будущим вкладом в науку, презрел их.

Автор

Автор, позиционирующийся на обложке книги, не имеет отношения к мытарствам и лишениям главного героя этого романа, то есть, меня, всего лишь записал мои откровения, как неудавшегося путешественника, цепляющегося за жизнь до последней возможности.

Антон Куделин

Рассказ о том, что я, Антон Куделин, мечтаю оставить свой след в истории

Лавры, если не первооткрывателя, то путешественника манили меня с детства. В моём сердце всегда жила страсть к приключениям, а любопытство всегда зашкаливало и влекло в глухомани неизведанного. Я тоже мечтал побывать и в лесах Полинезии, и в дебрях Африки, и в бассейне Амазонки. Чтобы моё скромное имя Куделин Антон Николаевич застолбилось в энциклопедиях, чтобы оно прозвучало на всех перекрестках истории, да уж чего скромничать – славы.

Мои кумиры – путешественники Миклухо-Маклай и Федор Конюхов. Первый был ученый до мозга костей. Второй, не будучи расположен такими исследовательскими навыками, ставил всевозможные рекорды: то на воздушном шаре вокруг света, то на веслах через все океаны и много других. Федор Конюхов не был в чем-то узким специалистом, но прославился универсализмом. Я же считал себя больше нахватавшимся верхушек широкого профиля разных профессий и знаний, многое почерпнуто из отчетов чужих экспедиций. Не удивлюсь если Конюхов в очередную кругосветку отправится на Марс, как космический исследователь, и запишет себя в первооткрыватели. Я тоже мечтал совершить что-то необыкновенное, поставить рекорд и попасть в книгу рекордов Гиннеса, чтобы хоть каким-то боком маломальский заиметь. Я закинул небольшое шуточное обращение по крупнейшим социальным сетям о своей жажде к открытиям. И некоторые созидательные и прогрессивные силы нашлись, откликнулись, пошли мне навстречу. Есть всегда горячие и рискованные головы. Я в их числе и мои спонсоры, да и Академия географических открытий помогла. Хотя я их в глаза не видел, но это сегодня не обязательное условие, достаточно общения в соцсетях и доверие. Это я нашёл в таких же страстных сердцах понимание, как и у меня обреталось. Главное, отыскались средства на экспедицию. Условие простое: с их стороны обеспечение задуманного предприятия, с моей стороны его полное исполнение. Цели и задачи – послужить родине.

Я предвкушал рекорд и мои филантропы тоже. Далее планировались выпущенная книга, выступления на телевидении и разных творческих площадках, в том числе, на международных форумах, что всё это покроет основную часть расходов.

Книга будет про выживание человека в неблагоприятных условиях.

Несмотря на то, что всё не предусмотришь, и риск для жизни был огромен, тем не менее, я с радостью дал согласие. Путеводными звездами стали Миклухо-Маклай и, как ни странно, Джеймс Кук, которого, если верить, съели аборигены. Никто не считал, сколько путешественников и миссионеров пропало в племенах и по какой причине. Известны только несколько имен, в частности, Джеймс Кук. А я не хотел быть, как он, съеденным людьми, на что и рассчитывал.

Вряд ли Миклухо-Маклай, рискнув в одиночку прожить несколько лет среди туземцев, не участвовал в их общественной жизни, в частности, в судопроизводстве, благо конфликтов на его глазах происходило много. Не все они попали на страницы его дневников.

Вот почему я жаждал окунуться в самое нетронутое глухое место на карте, которое ещё может предоставить наша планета, и где еще может позволить она отыскать познавательное.

Рассказ о том, как я легко попал на необитаемый остров

Итак, я на острове в южных широтах. По имеющейся у меня ознакомительной информации – это райский уголок, одно из самых заколдованных и загадочных мест, куда практически не может попасть человек “из вне”, здесь живет племя. Какое? Туманно намекнули, что коренные жители – антропофаги. Умеют ученые бросаться научными терминами, нет бы сказать сразу по-простому, чтобы было понятнее, что это каннибалы. Мне только огласили: “В случае непредвиденных обстоятельств, связанных с риском для жизни, дай нам знать, и сразу будет послан корабль”. Но в суматохе (как обычно бывает в действительности на сборах) забыли дать ценные указания по этому поводу.

По сравнению с проживанием Миклухо-Маклая на северо-восточном берегу Новой Гвинеи, названного Берегом Маклая, мне невольно (осознанно или не осознанно) ужесточили нахождение среди диких людей, как оказалось, из-за нашей российской расхлябанности, разгильдяйства и ротозейства, которые преследовали меня на всём протяжении пребывания на острове.

Меня высадили на берег. Я находился в таком радостном восторге и азарте послужить родине, что готов был принять на себя все невзгоды. По Ярославу Гашеку я “патриотик эпидемики первой степени”, намекая на мою легкую сговорчивость. Писатель иронизировал над такими персонажами, выпячивая их доведенную до абсурда и слепого послушания исполнительность. Признаюсь, я тот покорный дурак, которого заставь молиться, так он и лоб расшибет. Но всё же! Какой есть – такой я есть! На дураках мир держится и на них воду возят! А как иначе? Что можно сказать о человеке, бросающего налаженный быт, любимую и любящую жену, пусть он хоть трижды с глубокой верой в свои силы и без суеверий? Он кто? Предатель семьи? Рыцарь без страха и упрека? Всё тут сложнее.

Началось с того, что остров безмолвствовал, и не было широких рукоплесканий со стороны встречающих меня жителей. Груз выгрузили в виде многочисленных коробок прямо на берег. Объяснили, что всё самое необходимое есть в наличии и найдешь в этих коробках. И поспешно удалились.

До еды в коробках я не добрался, вследствие того, что ее просто не выгрузили, и попенять интендантскую службу за раздолбайство в горячих выражениях не пришлось, потому что было некому.

Я кинулся искать ящик с оборудованием – и его не нашел! Вот те раз! Как это назвать, каким крепким словом? У Даниеля Дефо в его книге с длинным названием “Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим”, океан снабжает Робинзона почти всей необходимой бытовой утварью для дальнейшей островной жизни, включая сюда огнестрельное оружие и боеприпасы к нему. У меня же не было под рукой ничего! Даже ножа и топора! Обещали микроскопы и научного оборудования двести килограмм. Где они? Но больше всего меня возмутило отсутствие средств связи!

В дальнейшем моем пребывании на острове я не раз чертыхался и в других неразберихах, убеждался в “рассеянностях” моей родины, что не только нервировало меня, а не раз ставило меня на грань жизни и смерти. Оправдывал тем, с кем такое не бывает, успокаивал себя, что на это надо смотреть беспристрастно. Каждый может дать маху. Есть форс-мажоры, близорукость, существуют растяпы, людям свойственно ошибаться – и ученым, и министрам. И всё же должны быть ответственные люди.

Не выходил из головы счастливый Робинзон. Надо сказать, этот парень на острове был не таким уж бедолагой. То есть он, конечно, был одинок. Сделав не меньше двенадцати ходок на разбитый корабль, он основательно обшарил его и с него взял огнестрельное оружие и порох, ножи и топоры, ножницы, бритвы, вилки и ложки, кучу плотницких инструментов, серьезное количество еды, немалое количество спиртного. Даже на всякий случай прихватил деньги серебряной и золотой монетой.

В этот момент солнце и луна друг за другом встали в клинч и потянули за собой массу воды. Морские или океанические воды набирают иногда по инерции достаточно большую высоту, тогда мы видим выкатывающиеся на берег волны – это, так называемый, прилив. Когда солнце или луна уходят, волны откатываются обратно – это, понятное дело, отлив.

Вот с таким природным явлением встретились мои коробки. Подступила вода и они оказались на плаву, хорошо, что не утонули. Я бегал по берегу и взывал о помощи. Хуже того, отливом их стало уносить в открытое море. Поверженный горем, я сам попал в отхлынывающую волну, нахватался воды и потерял сознание.

Но видимо вода сжалилась и оставила меня на берегу.

Окончательно очнувшись, я обнаружил успокоившееся море и себя среди многочисленных картонных коробок, и дальше от берега подпрыгивающее на волнах несметное их количество. Словно в бреду, я пробирался сквозь завалы коробок и натыкался на них как слепой котенок. Ещё я увидел себя почти голым. На этот момент на мне, кроме – одно название – порток, была ещё рубашка. Всё в лохмотьях, раздербаненное волнами из отливного течения. Хотел позвонить, но телефон был смыт. Туда ему и дорога, когда нет связи!

Коробки не пропали, потому что это был берег бухты, и был узкий проход из нее, не давший коробкам свободно уплыть в открытое море.

Море словно не на шутку взбеленилось, коробки на берег наползают как льдины, громоздятся. Они всё прибывают, заполняя собой близлежащую акваторию. Перетаскиваю их подальше от берега, чтобы бурей или новым отливом не унесло обратно в море. Чем черт не шутит в этом незастрахованном от неожиданностей чужом мире – вдруг всё это понадобится в хозяйстве.

Я открыл первую попавшуюся коробку, долго и безучастно смотрел на её содержимое, а затем и на остальные такие же однотипные коробки непонимающим взором ещё не совсем пришедшего в себя человека.

Пока не дошло до сознания!

Гуманитарка! Не к слову сказано. Для поддержки духа! Анекдотичность комедии положений была следующая: к сожалению, всё, что вынесло морем на берег, не может пригодиться по причине их прикладной специфической направленности для сугубо гармоничных, увеселительных, праздничных отношений людей, то есть, между мужчинами, женщинами и детьми, которых надо ещё поискать здесь. Одним словом, не к смеху сказано, это механические средства удовольствия и настроения, а точнее, обычные резинотехнические изделия из латекса разных форм и размеров, и в виде сердечков, на все случаи торжественных мероприятий, известные как воздушные шарики. Несколько штук я надул и развесил для демонстрации. Смотрел и дивился, что кому-то они добавят восторга, только, понятно, не мне в отчаянной ситуации.

В других коробках были наборы, состоящие из трех иголок, шпульки ниток и нескольких пуговиц, всё на одной картонке. Но упаковки тоже не вызывали во мне стремление к одобрению, хотя бы из-за своего бесполезного огромного количества.

Коробок собралось уже целая гора. Я по берегу ходил как тень, спотыкался о них, искал пищу, и мой могучий молодой желудок выдерживал всё, что голод заставлял тащить в рот. Кричал, звал на помощь. Никто не откликался. Я поменял репертуар и стал импровизировать.

– Остро осознаю, – надрывался мой голос, – свой гражданский и общечеловеческий долг перед соотечественниками – выполнить цели и задачи родины, предоставленная мне гуманитарка должна остаться в целости и сохранности!

Никто не отзывался. И снова я кричал:

– Как единственный из оставшихся в живых, с этой ответственной минуты официально заявляю, что я полномочный представитель России и, следовательно, сопровождающее груз физическое и юридическое лицо со всеми вытекающими на этот факт такого рода полномочиями!

Даже эхо не хотело со мной разговаривать.

Снова и снова я повторял в пространство:

– Умру, но каждая вещь пойдет по назначению!

На этот раз эхо признало меня за своего и стало уносить куда-то в сторону гор моё воззвание.

Итог моей печальной морской эпопеи совсем безрадостный и неутешительный.

Тысяча чертей и один шанс из миллиона! Но его надо искать! И он оказался мой!

Прошло три дня. Крайнее истощение, тревожные хлопоты, душевная опустошенность, и, особенно, последние бессонные ночи от не дававших покоя полчищ муравьев и москитов, а днем на зное донимавших земляных и чёрных мух, роем облеплявших моё голое тело, умножая страдания, – всё перечисленное привело меня в нервное состояние на грани срыва. К тому же постоянно допекал громкий, резкий, неприятный крик чёрного какаду.

Я почти не мог держаться прямо, делал всё машинально, как во сне: голова кружилась, ноги подкашивались, руки в суставах плохо слушались. Так что пребывание на острове показалось мне, несмотря на всё великолепие природы, очень и очень тоскливым. Но, вдыхая всеми легкими, я уже почувствовал, что здешний целебный воздух словно выдувает из меня последние страхи и тревоги, а с ними напасти и болезни, погружая в состояние спокойного равновесия.

Хотя, как я сказал, от усталости, волнения и бессонных ночей я все ещё продолжал находиться в весьма плачевном состоянии, но это уже не шло ни в какое сравнение с нервотрепкой первых дней на новом месте. И я решил проверить другие районы.

Уделил время на знакомство с природой. Очень много птиц. Растительность всевозможная – от широколистных деревьев до кустарников. И лианы, лианы, закрывающие свет и уплотняющие пространство. Ботаник мог бы сказать гораздо больше меня. Экспресс-осмотр показал, что этот Богом забытый клочок земли необитаемый остров без следов человеческой деятельности. Никакой разумной жизни, ни единого признака того, что почва где-то возделывалась. Такое впечатление, будто этого острова не касалась рука человека. Впервые близко ощутил на себе полное одиночество и мелкое свое ничтожество перед грубыми силами природы. Придется бросить ей гордый вызов и начать нелегкую борьбу за выживание.

Назвал для себя остров – островом Надежда, хотя с таким же успехом можно назвать, не знаю, не уверен, как лучше, – Безнадежности, а может, напротив, Спасения, или Забвения, в зависимости от того, как сложится моя дальнейшая судьба и сколько времени мне предстоит здесь находиться.

Чрезвычайность ситуации продолжать спасение коробок, ещё прибывающих с моря и ленивыми волнами разбрасываемых в беспорядке по всему берегу, воодушевляла меня и поднимала на работу через крайнюю усталость.

Только море, ласковый ветерок и порой какая-нибудь непонятная птица нарушали общее спокойствие. И все же эта перемена обстановки, видимо, целенаправленный мой труд, очень благотворно на меня подействовали, и я почувствовал себя почти превосходно. К тому же, разнообразие буйной растительности, красота ландшафта заставили совершенно забыть предшествующие драматические обстоятельства.

Бухта, которой не иначе как промыслом Божьим я обязан спасением коробок, попавших во время прилива по счастливой случайности в её спокойные воды, блестела и плескалась меж золотисто-зеленых холмов. За бухтой в отдалении открывался океан. Ветер нес отличительные запахи соли и йода.

Такое созерцательное, безмятежное восприятие и понимание красот скоро наскучило, ибо я вовремя заметил, что чуть не пропустил немаловажный фактор. Впору объявлять ЧП¹. Коробки были намокшие, я начал их содержимое раскладывать на просушку и уже все окончательно высохшее сносить в пещеру для последующего сохранения от осадков, жгучего солнца и, кто его знает – кто судьбу ещё может предопределить – от возможных расхитителей. Лучше подстраховаться. Если существует гуманитарка – значит она кому-то нужна!

Большую часть времени каждого из дней – а они к счастью выдавались солнечными и безветренными – я тратил на эту работу. Труд адовый, но не аховый, считаю, почетный, больше обращая внимания не на нитки с иголками и не на воздушные шарики, а на мысли о будущем, остро сознавая, что меня ждет нелегкая жизнь.

Еще до многих коробок с пуговицами, нитками и иголками, также с воздушными шариками руки не доходили, из-за очередности эту гору не трогал, и она лежала в стороне и ждала своей участи.

Работы по спасению продолжались много дней несмотря ни на что, хотя постоянно преследовала мысль: “а что, если этот труд впустую”. Ведь если не пустить гуманитарку по назначению сразу, сегодня, немедленно, гарантийный срок годности ее будет просрочен и на мне отзовется, как следствие, стихийным бедствием, которое мною посчастливится впоследствии коротко назвать дорогой в никуда или дорогой с односторонним движением опять же в никуда.

Рассказ о том, как я приобрел первых трёх спутников жизни

Двадцатый день ознаменовался тем, что меня неожиданно свалил сильнейший пароксизм лихорадки. Быстрый подъем температуры, беспамятство, обезвоживание организма и прочие болезненные прелести. Обманчиво безоблачное небо и сказочное побережье живописного острова. Под ясной лазурью небес таится страшное явление – коварная тропическая лихорадка, не щадящая даже самых сильных и здоровых людей. С этим демоном, погубившим не одну тысячу путешественников, исполненных надежд на будущее, в полном расцвете сил и молодости, бороться пришлось и мне. Я оказался бессилен против невидимого, но сильного врага, как слабое и беззащитное звено природы. Счастье, что пик акклиматизации пришелся чуть раньше и мой организм встретил болезнь во всеоружии, поэтому смог активно бороться с ней и мне не пришлось отдать Богу душу. По электронным часам я прикинул, что болезнь протекала пять дней, после которых я уже умудрялся как лунатик тыкаться в лес, чтобы добыть себе пищу или пойти к ручью утолить мучительную жажду. Хворь ещё несколько дней давала о себе знать своими мучительными возвратами.

В один из таких очередных приступов, когда дикий бред еще терзал мой истомленный болезнью мозг, судьба подарила мне спутников жизни.

Очнулся я на этот раз от поглаживания иссиня-чёрных рук по телу и почувствовал, как жидкость вливается в меня. Она была густая, приторно-сладкая и пахла цветами. Это был холодный млечный сок кокосового ореха. Открыв глаза, я увидел над собой лица склонившихся папуасов. Они визгливо переговаривались и с огромным интересом ощупывали мое лицо, плечи, руки, а когда я попробовал пошевелиться, заулыбались. Выражение лица первого близстоящего незнакомца после улыбки показалось мне довольно симпатичным, а два других лица рядом с ним, оказавшиеся на удивление миловидными, женскими, тем более. Одно взрослое, другое девочки. На шее у каждой висело по ожерелью, состоящих из продолговатых ракушек, спускавшихся на голые груди. Из других украшений на всех троих были кольца, браслеты и мохнатые с бахромой жгуты на руках и ногах. Тела негритянской крупной формы и индейские длинные волосы – вот что было броское и нелогичное в них. Но ещё примечательнее – тонкие, можно сказать, европейские лица, и губы не очень пухлые – не совсем негроидные. Самый большой дикарь был высокого роста, темно-шоколадного цвета, с матово-чёрными, долгими до плеч волосами, широким, но не сплюснутым носом, глазами, выглядывающими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом. Туземец явно был хорошо сложен и отличался достаточно развитой мускулатурой.

Яркая мысль пронзила меня – кого-то туземец напоминает. Не могу вспомнить, но хоть убей – знакомая личность! И туземка – тоже!

Вспомнил своих соседей!

– Ты похож на Семена Михайлича! – были мои первые слова.

Туземец широко улыбался и в подтверждение с удовольствием кивал головой.

– А ты на Анастасию Вотоцкую, – обратил глаза я на женщину.

Она не менее отчаянно кивала головой.

“Им что ни скажи, – подумал я, – всё будет правильно. – И отметил: – Главное, что они доброжелательны и участливы по отношению ко мне”.

Они отпаивали меня соком кокосовых орехов, пока я окончательно не встал на ноги. Этих чёрных миловидных человечков я назвал Хуан, Хуана и Хуанита. Имена им понравились и прилипли гармонично, так что они забыли свои прежние.

Первое, что я сделал после болезни, это в знак признательности надул воздушный шарик, перетянул ниткой и протянул Хуану.

– На. Нравится? Я тебе дарю.

Он, словно обжегшись, выронил его на землю. Не сводя глаз, он глядел на него, на его глянец, и всё не мог наглядеться досыта, и притронуться к нему хотя бы пальцем тоже боялся, словно это был предмет настолько священный, что простому смертному не подобало бы брать в руки, не осквернив его или себя. Ну, в точности, реакция как у большинства моих не приобщившихся к культуре развлечения соотечественников (в частности, с тёщей моего друга на его глазах приключилась точно такая же анекдотичная история, когда он разыграл ее в День смеха Первого апреля. Она, к несчастью, от подарка в виде летающего поросенка упала тогда в обморок.). И только Хуанита, со свойственной ей детской непосредственностью, схватила его и убежала в лес.

С пуговицами и иголками всё было понятнее. Мои спутники, попробовав иголки на язык, наколовшись до боли, проигнорировали их. Пуговицы тоже не вызвали ажиотажа, поскольку ракушки были предпочтительнее.

Наше дальнейшее общение было весьма интересным, живым и плодотворным. Несколько месяцев я спокойно наслаждался обществом этих туземцев. Приютивший меня остров они называли Кали-Кали. Хуан, Хуана и Хуанита устраивали тематические сценки, где разыгрывали передо мной уроки папуасского языка, чему я им был бесконечно благодарен. Узнавал всё больше о их жизни, что они принадлежат племени масоку. А я им всё пытался втолковать, каким образом попал на остров, про жестокий прилив с отливом, о том, какой разгильдяй оказался капитан корабля, оставивший меня одного без нужных вещей, при этом неистово бил себя в грудь. Видимо оттого, что я часто и эмоционально повторял слово “капитан”, они назвали меня Капитана. Что мне не совсем нравилось, и я хотел искоренить это слово и заменить на “Путешественник”, но вытравить “Капитана” так и не сумел, видимо “Путешественник” было длинное слово и сложным по произношению. Так и пошло имя гулять по острову. Но когда требовалось особое уважение ко мне, мои туземцы в редких случаях сами переходили на ломаный “Путешественник”.

Иногда они проявляли излишнее любопытство и спрашивали, поднимая вверх воздушный шарик:

– Что это такое?

Первое время я умудрялся обходить острые углы, применял нейтральные жесты и при этом просто натягивал его на палец. Ничего подобного у них в жизни не было, и демонстрация производила впечатление.

Но вопрос повторялся, и я в который раз отвечал бодро:

– Это клево! Это супер-пупер! Это круто! – при этом горделиво поджимал губы и резко вздымал голову.

До их ума что-то доходило, но тяжело и долго, а возможная полезность, неясная направленность, непонятная премудрость и предметность изделия их увлекала.

– Что это такое? – снова и снова возобновляли они вопрос. Когда уходить от него стало невозможно, я перестраивался и уже говорил, будь что будет, следующее:

– Это незаменимая в жизни вещь.

– Почему?

– Эта вещь ещё больше сближает мужчин, женщин и детей между собой.

– Зачем?

– Они боятся друг друга, бывают перекосы в семейной жизни, и теперь в их отношениях наступает счастливый радостный момент, когда не надо ничего бояться.

– А чего не надо бояться?

Оба-на! Один вопрос хлеще другого!

– Бояться потерять друг друга, – отвечал я и добавил: – Воздушные шары – это прекрасный подарок и украшение к любому празднику, они вызывают улыбку у всех детей и взрослых. С помощью воздушных шаров можно не только создать праздничную атмосферу, а ещё и здорово повеселиться.

Кто не хочет ничего не бояться в жизни, полной опасностей? И повеселиться! Все! Хуана и Хуану вполне устраивала фраза с этими ключевыми словами, прибавлявшим им уверенности и отсутствие страха.

Изнывая от безделья, я хватался за любую работу, и нам удалось оттеснить буйные заросли вглубь острова, и теперь бананам и манговым деревьям стало свободнее. Вместе с деревьями росло наше жизненное пространство и повышалось благосостояние. Заодно мы отсекли набеги диких животных.

Тем временем я каждый день усердно овладевал языком масоку. Он оказался типично дикарским изобретением и содержал около трехсот слов без всякой глубокой семантики и морфологии. Если к словам присовокупить их произношение через выражение гнева, радости и других проявлений чувств и эмоций, то количество слов возрастает к двум тысячам. А это уже достаточный словарный запас для общения.

Итак, набор языковых средств, мной приобретенный, превратился в доступный и удобный инструмент. Как говорится, кто владеет языком, тот владеет миром.

Однажды, мои спутники затронули интересную тему, о подоплеке которой я не сразу догадался. Начал Хуан:

– Масоку – это хорошо!

На что Хуана не в притязательность ответила:

– Манирока – лучше!

– А Капитана? – шутливо спросил я.

– А Капитана тоже хорошо! – Хуан смешно, как вампир, оскалил зубы. – Даже лучше масоку и манирока.

Я засмеялся и одобрительно похлопал Хуана по плечу.

– Капитана – хорошо! – Хуана тоже оскалила зубы.

Что за казуистика? Она дошла до моего понимания по линии реального восприятия и по прошествии времени, когда мне воочию пришлось увидеть и осознать эти слова на практике. Оказывается, речь шла о людоедстве, о человеческой плоти. А что касается моей, то это был высший мне комплимент с точки зрения пищеварения туземцев.

Диспут с шутками “чья плоть лучше” еще не раз возникал в минуты нашего общения. Этим мои спутники меня окончательно уморили и покорили. Шутки шутками, а по образу их питания, по разговорам, относящимся к еде, к их гастрономическим слабостям и пристрастиям, я понял, что им ничего не стоит съесть человека, только проверить эту версию было нельзя за отсутствием кандидата на эту почетную роль, если себя не брать во внимание. Пока я не проникся боязнью, не было причины, и мои позиции были прочны, поскольку знал, что дикарям присущ термин “критическая масса”, и один, два, три дикаря не создают эффекта кровожадной толпы.

И ещё, это Хуан помог мне полностью справиться с закладкой на длительную консервацию корабельного груза. Чтобы не плодить будущий травматизм, коробки с иголками отселили в самый дальний угол тайника.

Мы поставили частокол на вход в пещеру и завалили его ветками. Я сказал Хуану:

– Запомни, это Ворота Жизни.

– Почему? – спросил он.

– Эту пещеру надо беречь как зеницу ока, и чтобы ни один человек не узнал про неё.

– Отныне мы будем больше, чем друзьями! – сказал Хуан. – Вот тебе моя рука в том, что мой рот для неприятеля всегда будет закрыт на палку.

Не было ничего искреннее этого крепкого рукопожатия и сокровеннее устрашающего для будущих врагов жеста.

Тогда же я подумал: “А почему Ворота Жизни?” За ними находятся иголки, которые есть убийцы жизни! Душегубы жизни!! Разрушители, а не созидатели! Правильней бы назвать Воротами Смерти. Я совсем запутался – второй вариант мне не нравился, да и кому понравится? Как можно превозносить жизнь, приоткрыв и миновав Ворота Смерти? Как можно противопоставлять жизни смерть, если мы уж точно не убийцы и не самоубийцы? Логики не было. Поэтому первое название осталось в ходу.

Однажды я возлежал на толстом стволе поваленного дерева и любовался морем. Одновременно я следил взглядом, как малышка Хуанита, бравшая у меня уроки вежливости и этикета, делала книксены. Забавно было смотреть на её поклоны с подворачиванием ножек.

Я расслабился, отдавшись омовению ласкового ветерка. Красота неописуемая. Море с коралловыми рифами с одной стороны и лес с тропической растительностью с другой. В глубине острова горы с причудливыми очертаниями, над горами клубятся облака фантастических форм и проявлений.

Иногда я бросал взгляды на веселое семейство Хуана. Этот черныш лет двадцати, ширококостный крепыш большого роста, что удивительно, с ясными глубокими синими глазами, освободил от завала тропической растительности площадку в один гектар. Его жена Хуана старательностью и работоспособностью не отставала от него. Цвет кожи у неё был светлее, чем у Хуана, а правильный нос с чуть горбинкой, что встречается редко среди туземок, придавал её миловидному личику совсем не папуасское, а своеобразное выражение. Я про себя называл её чёрной грацией за то мягкое и непринужденное, словно отрепетированное, прямохождение, которым отличалось каждое движение юной туземки, что бы она ни делала, выполняя и легкую и тяжелую работу.

Я не сказал главное. Как естественна сама природа в совокупности с моими попутчиками по случайной дороге жизни! Это я к тому, что неоднократно был свидетелем их половых взаимоотношений в редкие часы отдыха.

И на этот раз они растянулись в моих ногах. Хуана билась в чувствах, как горный поток. Сделав премилое дело, они присели и принялись за песню. Хуан тихо запел “Желанная, любимая…”, Хуана подголосовывала ему, но очень удачно, я бы даже сказал, согласованно. Этой песне научил их я. Интересно, не пора ли им доверить другие хиты, например, “Зайка моя, я твой кролик”.

Смотрю на них и вынашиваю впечатление: вполне приличная музыкальная подготовка, и какие нормальные европейские лица, если б только не представленные в чёрном цвете…

Долгое вглядывание в лица дало мне повод сделать кое-какие выводы в типизации туземцев. Хуана без сомнений была продуктом любви: с мужской стороны индийца, а с женской – африканки. Не совсем африканские губы подчинены божественной индийской форме лица, но глаза не смуглянки – голубые. Я был в тупике, потому что очень чувствовалось привнесение вмешательства третьей силы – европейца. Азия, Африка, Европа! Всё сразу! Намешанность кровей уникальная, как в кипящем и бурлящем бульоне! Хотя такое в принципе по причине изолированности острова невозможно, как не предполагаются варианты и не берутся в расчет исключения. И вся из себя Хуана, как гудронный шоколад. Но сбивает с толку тонкая талия, высокая грудь, правильные черты лица.

Ещё раз убедился (бывает же такое!): в профиль Хуан похож на Семена Михайлича, а Хуана – вылитая Анастасия Вотоцкая.

Чего только не взбредёт в голову! Да, вот еще и наваждение, сопровождавшее меня. Я ощущал от Хуаны аромат моего любимого дорогого мыла “Люкс”.

Хуанита забавлялась рядом. Я схватил её и начал подбрасывать в воздух, пока она не завизжала.

– О-о! – фиолетовые глаза девчушки вдруг округлились, и она стала показывать на море.

Я опустил малышку на землю. Подбежали родители, на них страшно было смотреть, дрожь совершенно перекосила их лицевые мышцы. Хуан и Хуана тоже испуганно показывали в сторону моря. Наконец и я увидел, что на остров на пирогах высаживались дюжины три-четыре вооруженных разным дрекольем воины, и с ними женщины и дети.

Новый, опасный, непредвиденный поворот событий, не суливший мне ничего хорошего, судя по невесёлому поведению моих спутников.

Речь шла не просто о чрезвычайной ситуации, а о вопросе жизни и смерти, о моей выживаемости в экстремальных условиях.

Хуан с жадностью ловил каждый звук. Все силы его растревоженной души сосредоточены были в этот момент в глазах, предупреждающих об опасности. У Хуаны сердце тоже билось настолько часто и сильно, что вырывалось наружу. Она приложила руку к груди, желая хоть как-то его утихомирить.

Я понял, что незваные гости рано или поздно обнаружат наше присутствие. Почему-то сразу проникся чудовищной мыслью, что это каннибалы. Отныне, чтобы жить бок о бок долго и счастливо с чужаками, мне предстояло строить особые отношения. Разумная осторожность и терпение – вот что теперь реально должно было лечь во главу угла, а сдержанность и постоянные знаки доброжелательности должны были произвести желаемое воздействие на дикое племя и придать импульс к дружелюбию. В общем, много чего необходимо проявлять, чтобы, хотя бы, для начала не стать фигурантом жертвенного обряда каннибалов. Далее, в перспективе, найти общие точки соприкосновения, общие интересы, наладить народную дипломатию. Да многое чего еще. Теперь я точно знаю, какие мысли переживал Миклухо-Маклай при первой встрече с папуасами Новой Гвинеи.

Рассказ о том, как и чем можно подкупить каннибалов

Между тем туземцы численностью в сорок человек выволокли из пирог пятерых бедолаг и привязали их к деревьям. Музыкальное сопровождение колотушками о пустотелое дерево преобладало над количеством криков и стонов несчастных. Запаленные костры быстро приобрели высокое пламя. Предстояла оргия, расцвеченная последующим каннибальским чревоугодием. Все были поглощены кулинарными приготовлениями, кроме нескольких сторожевиков, рыскающих недалеко.

Хуана показывала рукой на пленников и повторяла:

– Манирока!

Я уже понял, что племя, к которому мои спутники были неравнодушны, называется манирока. Хуан трагически бил себя в грудь:

– Масоку кушает манирока!

Спрятав Хуану и Хуаниту в надежном месте, мы с Хуаном подобрались почти вплотную к тому месту, взобравшись на скалу, нависающую козырьком. Расстояние было где-то 15-20 метров.

Пока мы пробирались на самый верх, участь одного пленника была решена. Он уже дымился на огне. Нам было прекрасно всё видно и слышно.

Вождь масоку, самый представительный по окраске среди дикарей, стоял чуть в стороне. Шаман, весь в серой экзотической атрибутике, в честь праздника затянул песнь, которую остальные дикари подхватили хриплыми нестройными голосами.

– О, отец, о, бог Дуссонго! – причитали оставшиеся жертвы, к которым ещё не приступил повар со своим кулинарным искусством.

Сидевшие вокруг ждали сигнала о готовности блюда. Повар отхватил ножом кусочек, попробовал на вкус и кивнул головой вождю масоку. Туземцы, ещё не выждав приглашения, накинулись на поджаренного человека, резали и рвали его мясо. Повар наносил направо и налево удары своей палкой по головам, но это мало помогало, и давка прекратилась лишь тогда, когда от тела остался один скелетный остов. Счастливчики в стороне лакомились теперь кусками мяса, воздавая похвалы всевышнему богу Дуссонго.

Приказа относительно следующего приготовления жертвы в пищу не поступало, да и торопиться было ни к чему – видимо, растягивать удовольствие всегда было в правилах туземцев.

– О, разбойники, что вы наделали! Вы проглотили нашего вождя Муари! – гневно выкрикнула одна из привязанных пленниц. Ей было лет двадцать пять, что-то подсказывало – роковой возраст, и она несла в себе черты надменности. Гордой и своенравной точно была. Даже перед фактом неминуемой смерти у неё ничего не ломалось в механизме дерзости. Только зрачки сужались и расширялись, как у дикой кошки.

– Хорошее мясо, мы благодарны за него! – сказал шаман и бросил ей оставшийся кусок на пробу, предварительно освободив её руки.

Удивительно, но этот кусок ее вождя пропал в бездне желудка бедолажки без всяких угрызений совести.

Масоку, впрочем, не обращали внимания на стоны пленников, продолжали пиршество.

– Неужели, в самом деле, туземцы думают, что человека и всё что в нём находится внутри, можно есть? – спросил я тихо у Хуана.

– Да, да! – ответил он. – Лучшее мясо – это человек.

– Неужели они не видят в этом дурного намерения?

– Мясо настолько вкусное, что отказаться может только тот, у которого нет зубов.

Похоже, нравственных затруднений не были ни у кого из присутствующих, вот физические – муки – только у жертв!

Мы никогда не поймем этого примера яркого примитива каннибальского сознания. Я отвернулся в сторону от этих мыслей, чтобы скрыть свое возмущение.

Но от действительности не убежишь, потому что пленники стенали.

– О, вождь Муари! – особо отличался из всех звонкий голос девочки лет четырнадцати. – Какой ты был добрый! Ты сказал тогда, что у тебя есть мясо. Ты сказал, что лучше, чем масоку, мяса нет. Мы перед этим так долго голодали, потому что наши козы погибли на болоте. Ты дал нам мясо масоку! Какое оно было вкусное!

С первой жертвой разобрались быстро – голод не тетка, зато со второй было связано длительное смакование.

В эту минуту шаман поднял над очередной жертвой нож, иногда поигрывал им…

Это была та самая женщина с надменностью во взоре. Ещё секунда – и очередной манирока избавится от бренных земных тревог и мучений! Но секунды у дикарей длятся как в замедленном кино минуты, а минуты – часы. И нож не опускался, не вонзался в грудь жертвы. Может быть, этот человек наслаждался её страхом, ещё сжалится над женщиной? Зачем шаман так долго смотрит в её, полные ужаса, глаза? Садистки блаженствует? Решает чужую судьбу: не использовать ли её по другому назначению, например, как женщину?

Надо было что-то предпринимать против столь своеобразного пикника.

Я показал Хуану, как обогнуть масоку с другой стороны, и когда был уверен, что он ловкий и смышленый уже на месте, взял коробку с воздушными шариками, коробку с пуговицами и иголками и стал пробираться вперед на самый край выступа. Может не стоило рисковать и лезть напропалую, но меня раззадорило происшествие. Стараясь максимально охватить как можно больше территории, я сверху раскидал содержимое коробок – словно посеял вручную зерно. На меня обратила внимание первой высокомерная пленница, она расширила глаза в ужасе от моего вида и задёргалась в путах, но они держали её крепко. Как только я успел отойти назад и снова пригнуть голову у наметившего заранее валуна, я во всю мощь своих легких свистнул. Так у туземцев никто не свистит. На необычный звук туземцы насторожились, и стали врассыпную разбегаться в разные стороны. Отвлекающий маневр сработал, что и нужно было. Хуан подобрался к пленникам и развязал их. Те кинулись в пирогу и, энергично перебирая веслами, уплыли.

Трудно было не сдержаться от смеха, когда у туземцев возникли проблемы с определением найденных предметов, и я наблюдал до колик в животе, как их аналоговый поиск в неусовершенствованных, бестолковых, несмышлёных головах впервые потребовал от них недюжинной умственной деятельности. О, как они корчились от колючих иголок!

В этот ответственный момент я сделал шаг вперед, вызвав паническое оживление. Видимо оригинальное зрелище запеленатого в шкуру человека повергло их в некую прострацию.

До этого группа вооруженных копьями людей стояла вместе, оживленно разговаривая вполголоса между собой. Ни женщин, ни детей не было заметно, возможно, они попрятались. Увидев меня, копья угрожающе поднялись, и туземцы, приняв чрезвычайно воинственные позы, готовились пустить их в ход. Я рассыпал последнее содержимое коробки, на которое клюнули туземцы. Это был эффект Миклухо-Маклая, зажегшего воду – на самом деле спирт – и этим при первой встрече расположившего к себе папуасов. Из-за деревьев и кустов стали показываться другие дикари, все ещё не решавшиеся подойти ближе и способные каждую секунду дать стрекача. После недолгих совещаний между собой один из них выдвинулся из группы, неся кокосовый орех, который положил в зоне видимости, и, указывая на него рукой, дал понять, что он предназначается для меня. Так был положен первый краеугольный камень в фундамент наших дружественных отношений.

“Неужели это начало того самого нормального постижения смысла происходящего?” – задавался я вопросом.

Я спустился со скалы. Глядя на протянутые для них подарки с корабля, дикари не переставали от удивления открывать широко рты, приговаривая протяжные: “а-а-а”, “е-е-е”, “у-у-у”, при этом чмокать губами и вкладывать палец в рот. Больше всего их затронули мои действия с резинотехническими изделиями. Я вдул порцию воздуха в резинку, перехватил завязкой и подал ближайшему воину. Надул следующую, третью, четвертую, наделяя ими туземцев как сувенирами. Видимо манипуляции с надуванием воздушных шариков произвели неизгладимый эффект на туземцев. Они очень обрадовались и тотчас же начали упражняться с ними.

Итак, я понял, что подобные игрушки приводят туземцев в неописуемое изумление. Только в этот момент довольно резкий порыв ветра вырвал несколько шариков из их рук и понес по берегу. Дикари всей толпой бежали за ними и ловили, забыв про всё на свете. Дикари – что малые дети. Было весело, мило и вместе с тем презабавно и удивительно, что казалось скорее пасторальным сном, чем напряженной действительностью. Обложенный вокруг многочисленными кокосами, я видел, что дары мне, а мои туземцам – знак доброй воли. Я смотрел и думал, всё дальше уносясь мыслью в философское рассуждение: что сделало человека человеком? Прежде всего, эволюция, внутривидовая борьба, половой отбор…

В моей голове всё интенсивнее работал анализ, переходящий в обобщение!

Стоп! Эврика!

Вот оно, основа основ – эволюция! А что, если подтолкнуть её? Это в моих силах. От внутривидовой борьбы я отказался из-за возможной гражданской войны, а половой отбор для меня был не осуществлён в силу малочисленности генетического материала, то есть, себя. В принципе, да в принципе, мне пришла изумительная мысль поставить туземцев в благоприятные лабораторные условия, подвергнуть их уникальному эксперименту. Благо условия есть – сама природа, и есть материальная база – мои идеи и, ещё немаловажно, мое глубочайшее понимание и убежденность того, что сила разума побеждает сон тьмы. Увы! Железную дорогу я построить не имею возможности, но просветительскую и научную роль в культурном воспитании туземцев сыграть сумею. А это путь в цивилизацию! Для меня было просто любопытно, что произойдет, когда столкнется внутренняя дремучесть туземцев и внешний слой их быстро растущей восприимчивости к прогрессу.

Логика моих рассуждений была следующая:

*Их культура несовершенна, недостаточно сильна, но достаточна, чтобы не начинаться с нуля и вобрать в себя самое лучшее из других культур, отбросив все наносное, закоснелое, языческое, не изобретая велосипед;

*Я явился как пророк, чтобы протянуть руку дружбы и предложить всем сердцем содействие;

*Моя помощь пришлась вовремя и пойдет им только на пользу;

Какие-то мгновения я ещё ошеломленно углублялся в варианты. Но направление рассуждений было правильным. “Не вешай нос, дружище! – говорил я сам себе. – Ведь все разумные существа произошли от животных, которым когда-то за свое существование пришлось вести нешуточную борьбу, настолько ожесточенную и длительную, что они видоизменились до неузнаваемости и развили свой мозговой аппарат, чтобы не погибнуть. В них заложен элементарный инстинкт к самосовершенствованию, требующий своего дальнейшего развития”.

А далее, в знак особого расположения ко мне, подходя по одному, туземцы пожимали мою руку выше локтя. А это уже кое-что да значило.

На остров прибыли очередные гости, но и от них последовало дружелюбие.

Рассказ о том, как я братался с каннибалами

Мои треволнения и страхи последних часов за свою жизнь оказались напрасны. Вопреки общепринятому мнению, что на совести дикарей не только Джеймс Кук, туземцы оказались милые, безобидные и общительные существа. Даже не верится, что это те самые овеянные классической литературой кровожадные людоеды, могущие иногда отвлечься от своих каннибальских пиршеств над несчастными и быстро перенять внешние атрибуты иной, более высокой культуры.

Удивительно, но это так, хотя их непосредственность в поведении умиляет меня, поражает все больше и больше, пугает и настораживает.

Ситуация меняется, чуть ли не поминутно. Как когда-то изобретение колеса ускорило развитие истории, так, похоже, появление воздушных шариков, наборов иголок, пуговиц и катушек с нитками производит настоящую культурную революцию у туземцев.

Итак, я сделал первый и очень важный для себя вывод: попытка перекинуть мост между мной и туземцами увенчалась успехом. Они сразу же по достоинству оценили мои дары: надувают шарики и весело хлопают ими друг друга по голове, восторгаясь звуком “буф-буф”, когда шарики лопались. Но ещё эффектнее получалось, когда натягивали их, как маски, на головы. Очень увлечены и радуются, как малые дети.

Преподнесли очередной презент – корзину кокосовых орехов.

Под вечер улица будущей деревни была расчищена от растительности, были красиво убраны пальмовыми ветвями первые три хижины, и все воины собрались праздновать нашу эпохальную встречу, устроив пир. В кострах запекали обмазанную глиной рыбу, а рис в пальмовых листьях тушился прямо под кострами.

Меня привлёк визг собаки. Высокий воин волок ее на веревке в мою сторону. Подойдя ко мне, перехватил ее за задние лапы и ударил с размаху головой о дерево. Размозжив таким образом череп, положил тушку к моим ногам.

Дабы не обидеть дары приносящих, мне не оставалось ничего другого, как принять подарок, но попросил, чтобы они сами приготовили кушанье. Когда подали дымящееся мясо, я раздал его обступившим меня папуасам, не оставив себе ничего, этим подняв собой авторитет альтруиста.

Вождь племени масоку Нь-ян-нуй (Тот, который поднимает всех с утра) сидел возле большого дерева и занят был тем, что бруском какого-то камня обтачивал свои передние резцы на манер крокодильих, иногда, скалясь, обнажал оба ряда остроконечных кривых зубов, которые позволяли пище двигаться только в сторону глотки.

Он подумал, что я недоволен собакой и взмахнул рукой. Цепочка из четырех воинов на головах уже несла пятиметрового питона. Судя по тому, что хвост вращением искал опору, я догадался: питон живой! Сделав надрезы вокруг шеи и вдоль, они ловко сдернули шкуру с еще живого змея.

Но и тут они увидели очередное моё искусственно продемонстрированное равнодушие, что вождя и шамана не удовлетворяло.

Ждать пришлось недолго, собрался остальной народ, а двое туземцев внесли на плечах толстый бамбук с привешенной к нему свиньей.

Вождь, держа в руках зеленую ветку, подошел торжественно к свинье и произнес при общем молчании речь:

– Да здравствует, белый человек, посланный нашим богом Дуссонго! Теперь, когда ты будешь с нами, манирока будет совсем худо! Эта свинья дается тебе жителями острова в подарок. Её снесут в твою хижину. Свинья будет кричать и умолять оставить ей жизнь, а ты не послушаешь ее. Ты заколешь её копьем, и она умрет. Ты развяжешь веревки, разделаешь, опалишь щетину, разрежешь свинью и съешь ее!

Кончив речь, вождь заткнул зеленую ветвь свинье за ухо. Мне поднесли копье. Все хранили молчание и ждали чего-то. Я понял, что дожидались моего разящего удара. Я подошел к свинье, погладил её за ухом и, собрав всё моё знание языка масоку, высказал следующее:

– Я пришел к вам из-за моря не за свиньей, а, чтобы видеть вас, ваши хижины, ваши горы, ваше море! Если вы будете хороши, то и я буду хорош! Если вы будете красивы, то и я буду красив! Если вы будете мне братьями, то и я буду вашим братом!

В подтверждение раздались крики:

– Белый человек хорош, красив, и наш брат!

Напомнили еще раз о копье и потребовали от меня решительных действий. Пришлось разыграть сценку обратного дарения, которое было оценено теми же возгласами:

– Белый человек хорош, красив, и наш брат!

Весь вечер вождь выражал мне полное доверие и признательность, одновременно радость по случаю моего появления у них, потому что я – первый белый человек, которого они видели. Я показывал рукой вдаль в знак согласия, и они с почтением думали, что я посланец от их божества.

Основа дружеских отношений была заложена – это стало очевидным, как ясный день. Только бы не сорваться, больше психологической чуткости, такта, большего понимания внутренних потребностей туземцев, больше вникания в их жизнь и никаких конфликтов – всяческое ускользание от них. Мой разум должен научиться тонко воспринимать их поведение, упорядочивать его в систему и направлять в нужное русло.

Затем туземцы затеяли воинственную пляску с копьями. Танцы у них состоят из грубых телодвижений, необыкновенных поз с приседаниями, резких жестов и прыжков в сторону – всё это под такт музыки, состоящей из битья колотушками в один или несколько барабанов, или об стволы деревьев. Для дикарей это такая же забава, как для нас вальс или танцы-обжиманцы.

Но вот туземцы выстроились в две фаланги и грозно взметнули копья. Глядя на воинов, я заметил, что они не просто переступают, а каждый раз сильно притопывают ногами, продвигаясь навстречу друг другу никак не больше десяти сантиметров. Земля задрожала. Иногда они давали волю своим голосовым связкам “Хак-хак-хак!”, и в звуках слышалась буря страсти, неумолимая ярость мщения, жажда смести врага с лица земли, радость борьбы с ним. Когда же звуки стихали, мне чудилось тихое всхлипывание оставшейся на родине моей жены Раи, её горести и тревоги.

Но вот вперёд вышли женщины, они исполняли пляску втаптывания черепов поверженных врагов в землю, при этом ногами неистово загоняли в нее камни.

Ко мне подошел вождь и сказал:

– Пора побрататься со мной кровью.

– Согласен! – недолго думая, ответил я, чтобы видеть обмен крови своими глазами.

Мы сложили крестообразно левые руки, а правыми сделали друг другу надрезы. Пока темная кровь вождя смешивалась с моей алой, дикари хорошо поставленными голосами выкрикивали проклятия, которым все окружающие внимали с открытыми ртами от страха:

– Да будет проклят тот, кто нарушит данную клятву!

От группы поддержки пламенно, как из глубины души всего племени, уже неслось:

– Горе! Горе ему!

– Да будет проклят тот, кто питает затаенную вражду!

– Горе! Горе ему!

– Да будет проклят тот, кто повернется спиной к своему другу!

– Горе! Горе ему!

Выкрикивания продолжались еще долгое время, с полночи – не меньше

– Да будет проклят тот, кто в день войны отступится от своего побратима!

– Да будет проклят тот, кто нанесет вред другу, кровь которого стала его кровью!

– Пусть чесотка обезобразит его тело и сделает его ненавистным!

– Пусть лишаи истребят на его голове все волосы!

– Пусть змея притаится на его тропинке!

– Пусть его жена никогда не родит!

– Пусть его жена родит шакала или крысу!

– Пусть силы покинут его на брачном ложе!

– Пусть болезни подтачивают его силы, и дни его сократятся недугом!

– Пусть его члены откажутся служить ему, ноги и руки его сведет судорогой!

– Пусть, покинутый всеми, родными и друзьями, бродит он одиноко по свету!

– Пусть его копье собственным острием обратится против него самого!

– Пусть землетрясение, наводнение и извержение вулкана заберёт его с собой!

– Да пусть тот, кто нарушит свои обещания, не вынесет позора и умрет!! Да лишится он от проклятия жен, сыновей и дочерей своих!! Пусть он визжит как резаный поросёнок!!

– Пусть! Пусть! Пусть!

– Горе! Горе ему!

В конце этого безумного непрерывного глаголения и пренебрежения к себе и ближним своим я понял, что туземцам к высоким мыслям не обратить ум свой без моей помощи, что не отбросят порочные нравы, будут превозносить их, а не чихать и плевать на них. И я позволил себе попробовать поменять их идеалы к лучшему, так сказать поумничать, благо никому было не понять мои высказывания, и я тоже внес свой вклад в братание и выкрикнул несколько современных клятв:

– Да пусть изменится статус-кво клятвоотступника в сторону ухудшения его жизненного уровня!

– Пусть на него свалится информационная глухота!

– Пусть он ощутит на себе все тяготы полной изоляции от цивилизованного мира!

– Пусть СПИД нарушит его иммунную систему!

Пока мужчины находились в экстазе от выкрикиваний проклятий, женщины выли и стенали, и этим создавали зрелище ещё более жуткое. Я был рад, что попал в окружение людей, в котором нет места врагам, а кругом только друзья.

Кровь продолжала сочиться, и со мной успели побрататься ещё несколько папуасов в сопровождении допотопной песни:

– Тамоле! Малеле! Мараре!

Бом, бом, Мараре…

В продолжение всего вечера на будущих врагов и клятвоотступников сыпались самые страшные злоключения, и я уже находился в таком напряженном зомбированном состоянии, что искал их глазами и готов был сейчас же сурово разобраться с любым из них лично.

Рассказ о том, что меня шаман невзлюбил лютой ненавистью

Всё последнее время шел процесс переселения народа масоку на остров Кали-Кали. Откуда? Говорят, с какого-то острова, который стремительно уходил под воду. Расширяли свой ареал. Деревня раздавалась во все стороны. Строились добротные хижины на сваях.

В одну из следующих ночей я не успел проспать и получаса, как был разбужен странным воем. Я заснуть не мог и вышел из хижины. Мне пришла фантазия послушать какофонию. Как оказалось, выше упомянутый вой не мог быть ничем иным, как диким пением. Концерт в ночи давал шаман, подкрепляя свои бредовые бормотания энергичными телодвижениями, кидаясь в разные стороны. Он в одиночестве трясся вокруг костра с нелепыми ужимками и прыжками, и физиономия его была похожа на бесноватого. Звуки по деревне были настолько громки и пронзительны, что показались ужасными.

Он был настолько увлечён, что не заметил меня. Я удалился. В другие ночи, нет-нет, да непрерывный барабанный бой, который поднимал шаман, не давал стойбищу спокойно спать, сводил с ума и приводил в трепет суеверных туземцев. В целом, они воспринимали шамана с большой подавленностью и тревогой, а на лицах были написаны благоговение к нему и страх.

Каждое утро, несмотря на погоду, я выходил на берег, начинал с пробежки, а потом целый час делал комплексную разминку. Публикой мне служили обезьяны и попугаи на вершинах деревьев, но я не слышал шумных аплодисментов. Современному человеку, зараженному гиподинамией, нужна утренняя пробежка, чтобы прокачать кровь и выгнать или сжечь холестерин. Мои упражнения с элементами ушу не оставляли равнодушными и туземцев, особенно вышеупомянутого шамана, и собирали целые толпы любопытных. Индейцы считали испанцев, открывших Америку, за детей солнца, мне же суждено было играть в глазах туземцев роль сына моря, принявшего образ человеческий в волнах океана. Разве у меня действительно такой необыкновенный, одухотворенный вид, чем-то напоминавший подводный мир? А что они видели таинственного неземного в моих гимнастических движениях? Я тогда этого не знал и живого развития последующего интереса ко мне не предусматривал.

В один из дней шаман Ка-ра-и-ба-га (Печень чёрной крысы) соорудил особую палатку из пальмовых листьев, куда пригласил меня.

– Не ходи, куда ты собираешься! – предупредил Хуан. – Ходи туда не сейчас, в другой раз ходи. Знай, с тобой случится беда, шаман плохой человек, отвратительный и несправедливый. Прошу, последуй моему совету.

Я передернул плечами, охваченный тревогой, но всё же сказал:

– Ничего со мной не случится.

В доказательство Хуан показал вверх, где на дереве расположился чёрный какаду, высказывающий что-то не по делу, но по этому поводу громким уханьем, недвусмысленно вертя головой. Жест туземца был намек на то, что попугай прав. Пришла ассоциация, что всё черное вызывает большой страх и даже сеет смерть. Увязал это с нашими российскими верованиями про черную кошку, про черного носорога, про черного дятла. А черный ворон точно подтверждал наравне с другими черными животными, что во многих народных представлениях и поверьях он тоже связан с дурными предзнаменованиями и предсказаниями, толкованиями и, отсюда, ужасными последствиями.

– Чёрный какаду – вестник несчастья, даже больше – смерти! – изменился в лице Хуан.

– Я его поймаю и запущу в клетку! – сказал я.

– Ни в коем случае не следует огорчать какаду! – У Хуана задёргались лицевые мышцы, но он продолжал увещевать: – В их глазах сокрыта магия. Если причинить вред птице, убить или разорить её гнездо, её магия не будет уничтожена и отомстит негодяю. У того, кто магию нарушит, кто это подло сделает, высохнет рука, или он ослепнет, заболеет и умрёт.

Я не стал его разубеждать, не стал ему доверять информацию, что с черным вороном в России та же история, тоже не всё так просто, что и он окружен точно такими же верованиями.

Я упрекнул себя в трусости, и, хотя Хуан настоятельно отговаривал, я не уступил его предупреждению – еще никто и никогда не возымел на меня страха и не оказывал давление.

У шамана никого не было, он сразу занялся тайными обрядами, разжег курящиеся кадильницы и, подойдя ко мне вплотную, спросил:

– Кто ты и откуда, куда и зачем?

Я ответил:

– Меня все знают – я белый человек.

Шаман поспешно продолжал забрасывать меня вопросами:

– Знаешь ли ты бога Дуссонго?

– Это отец всех масоку! – первое, что пришло в голову, уверенно сказал я софизмом, зная, что никто правильно не ответит на такой вопрос.

– А кто такой Высший Дух?

– Это дедушка всех масоку!

Шаман ухватился за мысль.

– Значит Высший Дух отец бога Дуссонго?

– Получается так, – ответил я.

– А бог Дуссонго одновременно является отцом, братом и сыном Высшего Духа?

– И дедушкой! – добавил я. – Ведь он первичен.

– Разве можно быть одновременно отцом и сыном своего деда?

Не моргнув глазом, я ответил:

– И внук может быть дедушкой своего отца.

Что удивительно, после небольшой мозговой заминки шаман не стал меня разубеждать и даже остался доволен ответом.

– Ты пришел к нам из-за моря? – спросил шаман.

– Да, – ответил я.

– Почему же ты не возвращаешься к своим друзьям за море?

– Я собираюсь, – пообещал я. – За мной должна прийти большая пирога.

– Было бы лучше, если бы ты сделал это раньше! – заявил он.

– Постараюсь!

– А далеко ли пироге плыть?

– Если кто быстрые ходоки, то уже через пять дней к полудню можно добраться до моего дома, а на пироге придется плыть день, всю следующую ночь, чтобы поспеть туда послезавтра.

Разговор проходил таким образом, чтобы был доступен умственному развитию шамана. Я его не обманывал, выдерживая геометрические и временны́е соотношения, которые туземцы могут представить себе. Например, переход на Луну для них равен восьми пальцам-дням, а до солнца – десяти. Насколько становится понятным, мой дом на родине не должен был отстоять дальше солнца или луны, где обретались бог Дуссонго и Высший Дух.

Привели женщин из дальних деревень. Шаман, с хитро прищуренными блестящими глазками, растирал в пыль какие-то пахучие корешки, пришепетывал, заливал кипятком и валил пар, поил женщин бурым, горько пахнущим настоем.

Женщины легли ногами к огню, от которого шел неприятный и непонятный дым. Он больше стелился понизу и обкуривал их.

Обкуривал он и меня. После этого я, видимо, потерял сознание, так как ничего не видел и не помнил. Когда же, наконец, пришел в себя, несколько женщин держали меня за руки, и на их лицах я увидел выражение тревоги и ужаса, и… любопытства. Я никак не мог сообразить, что же случилось, пока не услышал громкие возгласы торжествовавшего шамана.

– К огню! К огню!

Женщины снова расположились ногами к костру. Ка-ра-и-ба-га, весьма посредственный чревовещатель, с грехом пополам подражал различным звукам животных, птиц, шуму водопада, раскатам грома, вою ветра, пытаясь убедить присутствующих, что звуки исходят из женщин. Все это время, воссоздавая ужасную какофонию, он заглядывал мне в глаза, желая узнать, какое произвел впечатление. Эти его фокусы и ужимки могли ввести в заблуждение кого угодно, только не современного человека. Я делал невозмутимое лицо, а его это видимо бесило.

Шаману было в новинку моё равнодушие, он отступил на шаг назад и смерил меня удивленным, более того, недоумевающим взглядом, затем стал прохаживаться взад и вперед, очевидно, обдумывая что-то. Лицо его становилось все грознее и злобнее, а под конец он разразился громким раскатистым полоумным смехом, от которого женщины встрепенулись. Их медленное вставание представляло собой вялость привидений, и он с неудовольствием покачал головой – это было совсем не то, чего ему хотелось.

– Эй, вы, не разрешившиеся от бремени коровы! – крикнул он, начав стучать в барабан. – Покажите, как пляшут легкие на подъем масоку.

Костер бросал яркие отблески на стенки палатки, а женщины в трансе, больше похожие на призраки, чем на живых людей, медленно образовали круг вокруг меня.

Танец выражал ленивое переминание с ноги на ногу на месте и был лишен задора.

– Прыгайте хорошенько, общипанные курицы! Разве так пляшут духи?

Движение переросло в дикую истерию, направленную в мою сторону. Это был заразительный танец. Женщины делали прыжки вперед, точно желая напасть на супостата. Наконец, они, вознамерившись удивить шамана, набросились на меня так исступленно, что тот пришел в настоящий восторг.

– Отлично! Чудесно! – кричал он. – Ну, Капитана, держись, знай масоку!

Я всматривался в хищное выражение лица.

– Ты – не более, как только белый! – надменно кричал Ка-ра-и-ба-га, плохо сдерживая нарастающую ко мне ненависть, затем продолжил: – Хотя ты и стал масоку, в душе так и остался презренным шакалом.

Женщины облепили меня со всех сторон, так что я не мог пошевелиться. Одна фанатичка схватила факел и осветила близко моё лицо.

– У него и всё остальное белое? – спросила она, а другая уже неистово принялась рвать мою рубашку из стеганой соломы, чтобы хорошенько разглядеть тело удивительного белого человека, о котором столько наслышались.

– А такая ли у него кровь, как у нас? – снова спросила папуаска и, чтобы убедиться в этом, уколола меня в грудь шипом, и засмеялась, когда на месте укола заалела капелька крови.

– Такая же красная, как и у нас! – провозгласила она.

Другие женщины немедля повторили её жестокую проделку.

Как кипела кровь во мне! Я не мог защищаться, потому что на теле висели фанатички шамана. А между тем уколы шипов могут быть иногда болезненнее ран от копья или стрелы.

По лицу шамана, как тараканы, бежала корявыми морщинами злоба, оно дышало первозданной дикостью от вида и запаха крови, хотя соплеменники считали его по нашим меркам интеллигентом и интеллектуалом. Но вызывающий у них ужас. Ка-ра-и-ба-га был для всех даже больше того – высоко цивилизованным, потому что он съел неизлечимо больную женщину, избавив ее мужа от обузы. Убедил мужа, что так надо, что так будет хорошо без неё. “Прекрасный людоед” – говорили про него масоку, как мы говорим про кого-то: “прекрасный семьянин”, “прекрасный парикмахер”.

Наконец, женщины насытили своё любопытство от ощупывания и разглядывания моего тела и разошлись.

Рассказ о том, что наука у меня в приоритете, а козни шамана продолжаются

Визит к шаману оставил неприятный осадок. Я ушел от него, шатаясь, нетвердым шагом, и предпочел любоваться уникальной природой из-под куста отелло, с хищным взглядом склонившегося над стеблями дездемоны. Я едва мог оторвать взор от попугаев, поедавших спелые плоды василисы. Сезон дождей в этом году запоздал, говорят туземцы. Но вот уже несколько дней дует ласковый нежный ветерок, приносящий пряный запах кустов вероники вперемежку с анатолием. В чужой ботанике я абсолютный профан, поэтому растениям даю названия собственными именами. Цветы их глафира и нинель огромные, воздушные, темно-коричневые и чужие, но, взывая к памяти, почему-то напоминают мне родину в полночь при луне и волосы моей незабвенной жены Раи.

Меня посетило разочарование. О, как бы я мог посвятить себя служению науке! О, как бы я предавался научным исследованиям! О, как бы я подробно и аккуратно заносил в журнал все свои наблюдения, отыскивал и изучал редких, неизвестных ещё представителей флоры и фауны! О, как бы я завел себе тихую лабораторию, превратился бы в скромного кабинетного ученого и производил в микроскоп свои исследования с большой любовью и преданностью делу, и тысячи натуралистов и ученых по всему миру завидовали бы мне.

И снова меня посетило разочарование. Обещали микроскопы и оборудования двести килограмм. Где они? Я издал вопль отчаяния.

В общем, не отступаю, планов громадьё – поднять на щит науку. Для начала завести журнал, чтобы в него заносились обычным ежедневным порядком и будничная работа, и впечатления, и происшествия, в общем, каждый нерядовой случай, в том числе тогда, когда б открывалась новая страница познания, осуществлённая мною. На основании записей далее делать отчёты, писать диссертации и отправлять их в Академию наук. Но, главное, фиксировать события, ведь они могут оказаться эпохальными. Россия должна знать своих героев…

Ход моих мыслей сбился. Записи выводить, не имея бумаги, на чём-то с грехом пополам ещё можно, предположим, на картонках от коробок. А микроскоп где взять? Он является неотъемлемой частью научно-исследовательских работ. Это остановка научной деятельности и неполучение научных результатов”. Как же без микроскопа? Кому мне посвятить свои исследования? Как проявить талант исследователя в способности видеть и формулировать новые проблемы и достижения? Наука многого не знает, все познать наука не в состоянии в силу бесконечности свойств окружающего мира, и я хочу внести свой вклад в неё и предложить новые пути её развития. На острове много новых фактов, которые явно не укладываются в рамки прежних теоретических представлений. Если не описать их сегодня, сейчас, здание науки разрушится!

У меня опустились руки.

А пока все наблюдения приходилось держать в голове. Голова была моим рабочим столом, на котором мысленно громоздились микроскопы, термометры и барометры, а в центре красовался в коленкоровой обложке журнал с авторучкой.

Но было не до приборов в условиях чужого дома и примитивно отвратительных нравов на острове. Как говорится: когда пушки стреляют, музы молчат.

Я часто выходил на берег моря, жадно вдыхал запах бархатно-звездной ночи, мой взор обращался в небо на молочной спелости серп луны и дальше я возносился мыслями в северное полушарие. “Что меня ждет в будущем? Может ли чужбина доставлять радость, даже если психологически настроить себя должным образом в оптимистичной перспективе? Возможно ли возвращение на родину?” Эти вопросы волновали меня всегда и больше были обращены к жене Рае: как жить дальше, как жить так, чтобы не отсечь прекрасное прошлое и не думать ни о чём, кроме волнительного мига будущей встречи? Ужасное состояние, о котором нельзя ни с кем поговорить, ни с кем поделиться, даже со всё понимающим, преисполненным сострадания Хуаном, у которого родина тоже была не здесь на острове Кали-Кали. И в этом мы были неразделимы, понимая, безнадежность можно только усилить и усугубить, если предаваться безутешному горю. Или безнадежность скрасить, что я посчитал приемлемым.

Еще нельзя останавливаться на полпути, что свело бы на “нет” достигнутые успехи. Закрепить их – вот очередная задача.

И я всё делал для этого.

Встречный обмен идет живо и бесперебойно по курсу: двадцать кокосов – один воздушный шар плюс набор из иголок, ниток и пуговиц. Соотношение здесь приемлемое, диктуемое внутренними законами рынка, с обоюдного согласия сторон, хотя на родине за двадцать воздушных шаров мне не дали бы ни одного кокоса². Наборы шли по десять кокосов. В общем, гуманитарка пользовалась спросом не так себе, а хорошо.

В течение следующих месяцев я продолжал быть объектом всеобщего поклонения. Мне нравилось быть в роли сына моря, хотя туземцы этого не до конца понимали. Для них не существовало большего корабля, который придет за мной, чем их пирога. Они не воспринимали понятий, что есть географические точки на земле, где живут в мегаполисах скученными массами сразу по несколько миллионов человек – больше чем их племя.

Мой постоянно растущий авторитет пробудил зависть и раздражение в шамане, до этого имевшего неограниченное влияние на суеверных туземцев. Только благодаря хитрости и вероломству, он ещё пользовался всеобщим уважением, хотя в прошлом, сильно испытывая голод (это, живя среди роскошной растительности и многообразия пищи!), съел одну из своих жен, затем другую, без тени смущения и сожаления. Я у него встал поперек дороги, и он всё больше продолжал строить козни, поклявшись костями своих предков уничтожить меня. Как я позднее узнал откуда ноги растут, он успел настроить против меня, обвиняя в высокомерии и зазнайстве, большинство туземцев, утверждая, что я навлекаю на их племя различные беды. Теперь мне приходилось пожинать плоды его антирекламы. Я вкусил в полной мере, что на этом острове многие туземцы очень даже злы на меня. Их угрюмый вид и нежелание со мной разговаривать доказывали, как нелегко будет преодолеть недоверие, что на это потребуется немало времени, терпения, воли и такта в обращении с ними с моей стороны.

Я подолгу не выходил из хижины, предпочитая не обращать на интриги шамана никакого внимания, и не опровергая его несправедливых обвинений.

Прошло много дней, пока я, наконец, не разгадал истинные намерения Ка-ра-и-ба-ги, очень часто околачивающегося поблизости от моей хижины. Делал он это, чтобы позлить меня и вывести из равновесия, дожидаясь моей оплошности. Во всяком случае, как-то в полдень он, совсем голый, пришел к моей хижине. Его появление показалось мне забавным, что я не смог удержаться от непочтительного смеха, от которого он рассвирепел и, видимо, затаил обиду.

И все же шаман был дальновидным человеком. Застенчиво прячась за косяк двери, конфузливо улыбаясь и в то же время совершенно невольно проявляя некоторую фамильярность, он вошел в мою хижину, этим нестандартным поступком совершенно убив меня. И это человек, которому стоило только нахмуриться, как папуасы теряли головы, его гнев приводил их в неосознаваемое состояние, любой никчемный приказ его мог бросить их на верную смерть.

Он уселся на лавку и с заискивающей улыбкой ждал, когда я обращу на него внимание. Но можно ли доверять змее? Не есть ли она мать лукавства и лжи? Змея умирает, но яд ее зубов сохраняет силу в течение многих лет. Об этом мне помнится после прочтения “Песни о вещем Олеге” Пушкина.

– Чем я обязан визиту? – спросил я с резкостью и суровостью.

Он только ещё шире растянул рот в улыбке.

– Ка-ра-и-ба-га, так что тебе нужно?

Он задвигал широкими губами.

– Ка-ра-и-ба-га хочет один буф-буф, Капитана.

– Который буф-буф? – Я по цвету и форме разложил воздушные шарики.

– Вот этот, – он показал на один синего цвета.

– Один буф-буф? О! – вскричал я в притворном ужасе о воздушных шариках, заламывая руки, словно при упоминании чего-то огромного, дорогого и неосуществимого. – Зачем тебе буф-буф – эта никчёмная заурядность?

– Мне надо взять шестую жену.

– Так, тебе не хватает ещё одной жены!

– Да, Капитана. Я уже договорился.

– Рука Высшего Духа схватит тебя и накажет за многочисленные браки.

– Он сам сказал мне: “У тебя мало жен”.

Я подал набор из иголок, ниток и пуговиц, который он презрительно выбросил.

Удовлетворив его просьбу одним буф-буф, Ка-ра-и-ба-га всё не уходил.

– Чего ты ещё ждешь? – спросил я.

– Батат сильно вырос, свинина жирная, курицы несут яйца…

Я остановил его словоизлияния.

– Что ты хочешь?

– Рыба большая, женщины красивые! А буф-буф всё нет и нет…

Я подал ему очередной буф-буф. А он продолжал:

– Рыба пересолена, а потому жесткая. Сколько раз говорил, что рыбу нельзя сильно солить! Я битком набит солью. Чрево моё отяжелело от неё. Нет легкости сердцу, мои ноги ослабели и не носят меня…

У Ка-ра-и-ба-ги появились слезы, он явно хотел разжалобить меня.

– Так тебе мало буф-буф, ты ещё просишь?

– Да, да, ибо не густо буф-буф в моей хижине, и я могу умереть.

– Ещё два буф-буф надолго отсрочат твои похороны! – сказал я резко.

Даже получив своё, Ка-ра-и-ба-га не трогался с места.

С вымогательством бороться всегда трудно, но возможно, и я сказал:

– Вот тебе ещё два буф-буф твоим женам на подарки, преподнесешь им черепаховые гребни, только немедленно пропади с глаз долой.

– Однако, подарки твои хороши! – изумился шаман. – Я их принимаю, и буду стараться отвратить от тебя мщение Высшего Духа. Да пусть он не лишает тебя жизни!

Но его слова не означали, что мы стали друзьями.

Рассказ о том, что шаман перешел к решительным действиям

Однажды, когда я возвращался с моря, шаман подстерег меня, схватил за волосы, сжал за ребра и закричал:

– Вот твоя смерть! Посмотри и запомни это место, где шакалы и стервятники будут обгладывать твои кости.

– Почему ты собираешься применить насилие? – выкрикнул я.

– Ты свинячий хвост, козлиное копыто! – визжал он. – Бесполезный среди масоку. Похваляешься, выставляя себя над племенем, и хочешь, чтобы мы почитали тебя, как Высшего Духа. Мне давно надоела твоя наглость, и я решил покончить с тобой немедленно.

Перед тем, как на мою голову обрушится удар чудовищной силы, я успел увидеть невыразимо страшное, перекошенное яростью лицо, а выпученные глаза были налиты кровью.

Чувствуя его медленные тиски, я спокойно ответил:

– Не пристало мне бояться тебя! Ты уже давно убил бы меня, будь ты мужчина, а пока ты женщина, способная только угрожать мне постоянно.

Свыкнуться с мыслью о близкой и неминуемой смерти было тяжело. У нас в роду все люди крепкие. Видя, что дело плохо, я резким движением освободил голову, оставив в его руке клок волос, затем мой обидчик броском от бедра вознёсся высоко, чуть не в самое небо. Я был доволен наказанием, понесенным несостоявшимся убийцей: мои два помятых ребра не стоили пробитого черепа шамана о ствол смоковницы – от удара её ветки качались, как морские водоросли в шторм.

– Что с тобой случилось? – спросил вождь Нь-ян-нуй, увидев на мне гематомы.

– Я хотел мирно поиграть с одним человеком, но игра затянулась, нас опьянила, стала чересчур буйной и от того неосторожной и травматичной, – уклончиво ответил я.

– Нельзя, разве, было остеречься?

– Мы пытались увернуться, но встреча пришлась на одной тропе – она была узкая, чтобы разминуться.

Догадавшись о подоплеке ссоры, вождь сказал, обнадежив меня:

– Знаю, это шаман. Он по тропе идёт широко, расталкивает всех, никому не уступает прохода. Он сделал недоброе дело. Счастье, что тот, кого он хотел убить, остался с нами, живой и невредимый! Я не потерплю нападок на моего брата, во всем похожего на нас. Я не позволю шаману оскорблять тебя и, тем более, наносить тебе раны.

– Но как сделать так, чтобы он оставил меня в покое? – спросил я.

– Ты претерпел раны от шамана, я считаю его преступление равным злодеянию, которому оправдания нет, и, согласно нашим обычаям, ты должен отомстить своему обидчику. Или членам его семьи или рода. По крайней мере, мы этого ждем от тебя. Разрешаю тебе самому произвести приговор над ним, явно виновным в покушении на твою жизнь.

– Каким образом?

– Он достоин смерти или всякой другой расправы…

– Например?..

– Можешь съесть его… или кого-то из его родственников.

– Я готов разорвать его на мелкие кусочки!

– Ни в коем случае – это слишком жестоко! – поморщился Нь-ян-нуй. – Но съесть его надо обязательно.

После этих слов вождь сразу посветлел.

Пришлось дать ему честное слово.

– Шаман встал у меня поперёк горла, и я как удав расширю пищевод для него!

– Правильно, сделай доброе дело. Толкай его туда. Твоё горло должно превратиться в большой длинный пустотелый бамбук, расширенный с одного конца и зауженный с другого, чтобы назад не вернулся.

Все эти соображения побудили меня принять любезное предложение вождя, но не прошло и часа, как я убедился, что не способен на какую-либо месть даже в состоянии самого грандиозного противостояния или исступления, даже неимоверного голода или помутнения рассудка.

Длительная болезнь шамана оставила меня на некоторое время без его персонального внимания.

Только на время.

Ка-ра-и-ба-га снова был замечен мною подозрительно заглядывающим в хижину ночью, и делавшим попытку войти в неё, но я жестом и словом “табу” остановил его. И ещё сказал:

– В моей хижине нет места для таких людей, как ты, и я надеюсь, ты сюда скоро не войдешь!

– Нет, войду!

– Никак нет, убирайся отсюда!

Не знаю, что на шамана подействовало – угроза или предупредительное слово, но он ушел, сказав мне:

– А все-таки я храбрее гиены, смелее тебя, Капитана! Я прошел через сонмище духов, прокрался через их ущелье, чтобы их раздобрить, я разбросал там черепа, я на четвереньках продрался через горы и обратно. Мне надоела говядина и поросятина, и человеческое мясо! Я слушал пение духов, носящихся там в темноте, одного даже поймал и съел совсем ещё теплого! Ха, ха, ха! Вкусное мясо! Вот что может сделать Ка-ра-и-ба-га.

Он ещё хвастался разными злодеяниями, учиненными им:

– Я как-то съел много манирока – они все здесь, – он похлопал по своему животу. – Рвутся наружу – но ни один не убежал. От меня не ускользнешь! Потом я съел… свою третью жену! Ха-ха, теперь она среди них, и пусть своей трескотней и склоками докучает им, а не мне!

Бедные женщины, претерпевшие изуверство! Вот это было откровение.

“Он несет всякий вздор!” – подумал я. Слова шамана заставили меня задуматься – в его болтовне могла быть и доля правды.

Еще он сказал мне, жутко надув живот, желая посеять суеверный страх:

– Твоя жизнь в пасти акулы или крокодила. Так или иначе, ты не жилец на этом свете.

В ответ я заявил:

– В таком случае тебе нужно напасть на меня, когда я сплю, ибо иначе не представится удобного случая и не удастся нанести мне вред.

Я надеялся, что шаман, наконец, одумается, прекратит причинять мне неприятности, но, внемля моим последним словам, он решил подобраться к моей хижине сверху. Вот как это случилось. Думая, что я дома, он забрался на высокое дерево и обрубал каменным топором его ветви. Он решил похоронить меня, сбросив почти все ветви на хижину и загородив мне выход. Хорошо, что это происходило в моё отсутствие. Для надежности претворения своего злобного замысла до конца, он решил залезть выше, чтобы срубить верхушку. Но несколько верхних ветвей, упав на вершину соседнего дерева, отскочили назад и сильно ударили его в грудь. Он рухнул с большой высоты. Я нашел его на полу своей хижины, в которую он попал, проломив крышу. Много времени он пролежал без сознания, а придя в себя, лишился голоса и долго пытался объяснить мне жестами, как ему плохо, и чтобы я принес ему воды.

Я подал воды, более того, вправил одну конечность, выходил его до ходячего состояния, и он не нашел в этом ничего предосудительного. Во всяком случае, шаман, хромая, бродил по деревне с палкой для опоры, глаз у него так распух, что в течение нескольких дней он им ничего не видел. Эти увечья придавали ему крайне смешной вид, так как он и без того был неуклюжим и уродливым. Но что удивительно, настало спокойное время, и я ни разу не слышал, чтобы он на меня низводил напраслину.

Я уж грешным делом подумал, что после моих заботливых и ласковых ухаживаний, наконец-то, приобрел в лице шамана если не друга, то хотя бы с чувством благодарности товарища, но тогда же пришлось заметить, что шаман не стал относиться ко мне более дружелюбно. Всё же, последний еще не раз доказывал, что он как был, так и остался психопатической фигурой, склонной к насилию.

Ка-ра-и-ба-га не прекратил бродить вокруг моей хижины, явно намереваясь меня прикончить, но мне постоянной бдительностью удавалось избегать смерти. Несомненно, он исполнил бы своё данное ранее обещание, подвернись ему удобный случай.

Его хроническое мельтешение перед глазами причиняло мне бесконечные неприятности. Я пригрозил шаману жестокой карой, если он осмелится повторить свои попытки, и взял за правило делать вид, будто совсем не замечаю его постоянных козней.

После ещё одной неудачной попытки меня застать врасплох, он от ярости и неудовлетворенной жажды мщения стал демонстрировать в сторону моей хижины, как ритуальные действия, непристойно-сладкие глаза и эротические оскорбительные жесты, которые обычно позволяют себе только неспокойные женщины в недружелюбном кругу. Эта его нимфомания вызвала насмешки над ним даже со стороны соплеменников.

И всё же этот туземец продолжал мне не давать покоя своими проделками. Если мы встречались с ним на одной тропе, он никогда не уступал дороги, даже когда шел налегке, а я нес на спине тяжелую поклажу. Как бы то ни было, постоянные преследования шамана мне надоели, и я старался его избегать. Не желая оказаться по соседству с Ка-ра-и-ба-гой и, чтобы не пересечься с ним, я придерживался проторенных мной троп. Но глупо не столкнуться случайно не в назначенный срок и в неопределенном месте. Он встретился мне в сопровождении спутников там, где от дороги отходила моя тропа. Он остановился, и я услышал:

– Подождите здесь и смотрите, пока я не прикончу этого белого человека.

С этими словами он сложил свою ношу на землю, достал нож и знаками велел мне глядеть вверх. Я понял, что он приказывал в последний раз взглянуть на небо, потому что готовился меня туда отправить. Приближаясь мелкими шажками, Ка-ра-и-ба-га поднял нож над головой, целясь в меня. Какое-то время между нами продолжался безмолвный поединок взглядами и кружениями вокруг. Замерев некоторое время в таком зловещем положении и поняв, что этим меня не запугаешь, он – как воины перед битвой – начал бесноваться, прыгая из стороны в сторону и испуская победные вопли. Так как он при этом продолжал изрыгать проклятья и целиться в меня, я решил действовать на опережение. Да, я понимал, что жизнь мне скупо отпускала средства к существованию, и что сохранить её удастся лишь при крайнем напряжении всех сил. Неожиданный оборот вокруг себя и моя нога, вобравшая в себя полет и энергию пращи, молниеносно сделала то, что никто из присутствующих туземцев толком ничего не понял.

Шамана по воздуху отбросило на несколько метров, а его спутники разом, точно снопы, пали на землю. Ноги их так тряслись, что они, вставая, не могли устоять даже на корточках. Некоторые осмелились взглянуть в мою сторону, поднимая немного голову. Было интересно видеть выражение страха, написанное на их лицах: рты полуоткрыты, языки чуть не выпали, глаза также были расширены более обыкновенного, но ещё никто не мог внятно произнести слова.

– Унеси своё страшное оружие! Не мечи молнии! – повалившись в ноги, стали просить они. Трясущимися руками многие из них делали знаки, чтобы я больше не повторял этого.

Последствия от удара шаман ощущал долго. Лишь к концу следующей недели его сознание прояснилось, а состояние несколько улучшилось. Об этом в деревне только и разговоров было.

Многие сошлись в одном мнении:

– Да, это был удар молнии!

– Только почему-то в ясный день! – сомневались скептики.

Брожение в разговорах приняло громкий характер обсуждения и под конец все пришли к заключению:

– Очень правильно – бог Дуссонго может всё, он молнией убил шамана и тут же подарил ему жизнь!

Все принялись криками на всю деревню превозносить божество.

– Бог Дуссонго велик!

– Бог Дуссонго умен!

– Бог Дуссонго великодушен!

Диву даюсь, но туземцы очень смышленый народ, а некоторые их представители чересчур мстительны. Это я опять про шамана, который не удовлетворился объяснением про удар молнии без грома.

Он настойчиво кружил кругами вокруг меня, он надзирал с удивительным упорством и проворством за всеми моими передвижениями, но уже не задирался, и наши мимолетные встречи нос к носу он всегда обставлял словами:

– Как, ты ещё не уплыл за море? Почему не покинул остров к своим друзьям, ведь ты обещал?! – Его наивная искренность меня поражала.

Проникновение в мое жильё стало его идеей фикс. Нового посещения в хижину надо было ожидать день на день и, так как дикари очень чувствительны к незнакомому шуму, я решил устроить шаману сюрприз. Очередной его визит был встречен торжественным фейерверком с взрывом. Я надул штук пятьдесят воздушных шаров и спокойно улегся отдыхать от дневной духоты. Ждать не пришлось долго. Когда шаман в свой приход – на этот раз днем – сунулся носом в мой дом, колючки мигом пронзили шары. Хлопок был такой силы, что лицо Ка-ра-и-ба-ги представляло забавное зрелище: оба его глаза расширились, губы плотно сомкнулись, щеки побелели. Через секунду шамана словно ветром сдуло, а вслед за ним в деревне поднялась суматоха и крики, от которых содрогнулись небеса.

Некогда гуси спасли римский Капитолий от варваров, а воздушные шары меня. “Спасибо вам, милые!” – мысленно произносил я хвалу.

После этого случая шаман долго не досаждал мне, но я чувствовал – это спокойствие обманчивое. Всё же это показное затишье пугает и тревожит меня – шаман не такой простой человек, чтобы где-то в какой-то момент не активизировать всю свою злобу против меня.

Рассказ о том, что в науке нельзя быть безучастным

Сейчас самое время остановиться в кратких чертах на том, что мне известно об острове Кали-Кали. Это место настолько красиво и спокойно, что при благоприятных условиях мало, кто из цивилизованных людей захотел бы его покинуть. Поразительно плодородие этой земли! Обилие съестных припасов составляет одну из самых примечательных особенностей этих мест. Десять батальонов могли бы квартировать здесь, не имея ни малейшей надобности в провиантских обозах. Стоило только потрудиться – сорвать плоды да в рот положить.

Там, где склоны были лишены древесной растительности, росли дикие бананы: они поднимались вверх и своими пышными шатрами осеняли самые высокие холмы, прогулки по которым небезопасны из-за крутизны и скользких банановых шкурок. Сотая часть этих бананов шла в пищу туземцам, десятая часть шла на еду домашним животным и обезьянам, а всё остальное превращалось в свалку отходов. Гниющие в изобилии поваленные стволы бананов и валяющиеся на земле переспелые плоды издавали противный запах, от которого меня выворачивало. Кистью руки я измерил плоды здешних бананов и оказалось, что они длиной почти в локоть, а толщиной в мою руку у предплечья. Удивительно, вся растительность шла в увеличение словно кто-то добавлял в почву усилитель роста. Находил обыкновенный подорожник, вымахавший до размера лопуха, а он в свою очередь был высотой в два метра.

Однако мои природные познания в отношении острова не столь велики из-за моего случайного характера попадания на него и отсюда неподготовленности к превратностям судьбы. Тем не менее, тщательно собираю сведения, касательные флоры и фауны. К сожалению, центральная часть острова все ещё остается недоступной, а потому неисследованной, поскольку громадные деревья спускают свою листву до самой поверхности земли, а различные паразитирующие на них растения и бесчисленные лианы образовывают своими гирляндами сплошную стену, пройти которую без топора почти невозможно. Единственно, что я отметил для себя, природа подарила туземцам свой мягкий, жаркий, влажный климат. А места здесь, действительно, уникальные. Только скучающий, недовольный, ворчливый, малокровный и страдающий отверделостью печени чужеземец, встав на трехметровой высоты муравейник и глядя на обросшие мхом скалы в грядах невысоких гор, разделенных речушками, лихо несущимися по лощинам, воскликнет: “Да где же тут красота! Эта показуха, что ли, и есть красота?”

Замечу мимоходом, что я не зоолог, не антрополог, ни этнограф, ни геолог; из каждого раздела хорошо усвоил один-два популярных термина: пальмы, лианы, скальпы, набедренные повязки, коралловые рифы, поэтому да простят мне читатели упущения чисто энциклопедического характера. Но насколько я понял, в биологическом отношении остров Кали-Кали имеет свои особенности. Какие? Опять же по вышеперечисленным соображениям подробно описать их не могу из-за своей неискушенности и закоснелости в познании мира, вдобавок давали знать пробелы учебного процесса.

Мои соображения касаются и происхождения, и распространения народностей. Помню ещё из курса географии, что есть малайцы, меланезийцы, полинезийцы, австралийцы и т.д., отличающиеся по языку, по наружности и характеру. Для меня они предстают, как собирательный образ, сконцентрированный в одном слове – папуасы. Поэтому мне трудно разрешить вопросы: где находятся исторические корни масоку, к какой ветви их отнести, к какой группе народов они ближе по происхождению, языку, менталитету и традициям, в чём их расхождения с другими народами. Масса вопросов одолевала даже меня, совершенно постороннего наблюдателя. Так всё же, масоку – кто они такие, к какому народу мои туземцы относятся, а возможно это совершенно новая ветвь человечества, доселе неизвестная науке на пороге двадцать первого века?

Я ловлю себя на слове, что самое время изучать теорию этногенеза различных народов с разной культурой на практике, начиная с острова Кали-Кали, и задействовать себя в качестве первооткрывателя.

Жизнь среди туземцев оставляла мне полную свободу деятельности для последующих наблюдений, поэтому я свою жизнь подчинил дальнейшему изучению быта масоку.

При откровенной одежде и аскетическом образе жизни, когда застегивать было нечего и запахиваться не надо ни во что, и только украшения из различных видов ракушек, как безделушек, составляли основное прикрытие тел, пуговицы и, тем более, кусающиеся иголки из гуманитарной помощи оказались в таком случае туземцам на первых порах не нужны, но далее стали входить в моду. Как широкоходовой товар, резинотехнические изделия воздушные шары, в частности, за их форму, пошли на “ура”, и спасали меня не раз от безнадежности и жалкого прозябания, а то и самой смерти. Называют их буф-буф, наборы из иголок, ниток и пуговиц – карассо, а меня – Капитана, благодаря рекламным стараниям Хуана. Когда туземцы просят: “Капитана, дай карассо!” – не могу отказать этим добродушным, уже просто ручным, дружелюбно настроенным, хорошо меня принявшим и удивившим большой тягой к знаниям, людям. Я как-то и не заметил, что они быстрее выучили и перешли на сносный мой быт, чем я одолел их примитивный туземный язык.

Рассказ о том, что меня переполняют мысли о миссионерстве

Однажды я задумался, если с буф-буф (воздушные шарики) было всё понятно, то каким образом слово карассо прилепилось к обычным наборам из трех иголок, шпульки ниток и нескольких пуговиц, всё на одной картонке, когда и каким образом это произошло, мое это слово или туземцев, но так конкретно не смог восстановить в памяти. Помню, что при демонстрациях возможностей часто показывал большой палец вверх и причмокивал губами от удовольствия. Видимо при этом переходил на русский язык и произносил ключевое слово “хорошо”. Этимология слов – странная и удивительная наука! “Хорошо” превратилось в устах туземцев в “карассо”. В какой-то момент я почувствовал, что часто употребляющееся в словаре туземцев карассо приобрело ещё и смысл изъявления благодарности. Не удивился, когда они стали приветствовать друг друга словом карассо взамен своего “доброе утро”. В этот момент на пуговицы, нитки и иголки они не смотрели, как на безделушки, и уже не обращали внимания на кусачие свойства иголок. Трансформация слова “Капитана” тоже была удивительна и поучительна. Напоминаю, это произошло тогда, когда я высказывался Хуану и Хуане, что капитан корабля оказался разгильдяй, при этом неистово бил себя в грудь, показывая, что я пострадавший. Видимо оттого, что я часто и эмоционально повторял слово “капитан”, они назвали меня Капитана. Не совсем мне понравилось, что в “Капитана” они стали вкладывать религиозный смысл “чужак, пришелец, человек из-за моря”. Даже начал остерегаться, как бы не сделали из меня божество!

Как я и полагал, те зерна добра, которые вносил в душу туземцам, увязших в закостенелом язычестве и варварстве, впоследствии принесут свои плоды просветительства. Так и случилось. Зерна упали на благодатную почву. Последующие уроки эволюционного воспитания не явились каким-то шокирующим испытанием для туземцев, хотя сначала они выражали смущение. Но далее… Я не отрицаю, я подтверждаю, что далее они даже не были глубоко озадачены и задеты моей бестактной демонстрацией воздушных шаров и наборов, и им не надо было сдерживаться, а мне ломать лед недоверия. В итоге, у них получалось владение навыками, если не очень, то приемлемо, даже не хуже, чем у учителя. Здесь решающую роль сыграло то, что я вовремя сделал ставку на радикально-настроенную молодежь, которая всегда является наилучшим проводником всего нового и передового и не умеющая скрывать свои чувства так хорошо и законспирировано, как взрослые люди. Только молодежь способна на революции, всё остальное, рукотворное людьми, называется переворотами. И вот эти молодые люди во главе Хуана и Хуаны, золотая молодежь острова, смотрели на меня с восхищением и подобострастием, как попугаи, подражая во всем мне, а за ними потянулось старшее поколение. Я стал, хотя не для всех, одной из достопримечательностей острова, и это вскружило мне голову, и не то чтобы слегка, а порядком. Я парил в воздухе как птица, я не чувствовал под собой земли. Я был опьянен до умопомрачения. Я купался в лучах славы с утра до вечера от выпавшего на мою долю успеха, от шальной мысли: “неужели, кто-то ещё из туземцев есть неспособные по отношению ко мне в проявлении признательности и любви?”

Только тогда пришла уверенность, что от меня зависит судьба успеха сделать туземцев счастливыми, дабы не оставить их ущербными и несчастными.

Как подобает неистощимому исследователю, я решил двигаться в своих научных изысканиях дальше. Если одни ученые делали упор на внутривидовую борьбу, другие – на половой отбор, то у меня возникло свое виденье жизни и напросилось собственное осмысление к их теориям. Как я раньше говорил, есть еще эволюция, за которую я ухватился, так как не желаю гражданской войны и, как биоматериал, я сам отдельно не представляю большого значения. Ученых всегда опровергали последующие поколения. Почему бы и мне не рискнуть и, возможно, сделать свой акцент. Некоторые учёные считают, что эволюция и есть внутривидовая борьба и половой отбор, другие ставят во главу угла симбиоз того и другого в равной степени, всё это применимое к растениям, животным, к людям – ко всем существам, задумывавшихся или не задумывавшихся над своими биологическими поступками. Эта та самая сфера жизнедеятельности, в которой, они рассуждали, даже кролика можно смело назвать академиком, настолько он вышеозначенное (биологические поступки) делает профессионально и виртуозно, и в чем преуспел.

И я посчитал, что эволюция развивается сама по себе, и дал слово задействовать свой хозяйственный ресурс, имея материальную базу из буф-буф и карассо, которые позволят перепробовать все варианты жизненных ситуаций, какие подскажет фантазия.

Что интересно, в моих теориях о путях развития эволюции, от самолюбования ими, ни разу не заронились сомнения и не было желания пересмотреть их, хотя подспудно я ещё ждал, что встречу непреодолимое препятствие в виде непонимания, косых взглядов или сопротивления, и вместо мирного и всепроникающего расположения и разумения к себе придется прибегать к некой силе. Но всё получилось в лучшем виде, и, Слава Богу, всё нехорошее образовалось в хорошее, а нестыковки прошлись стороной.

И всё же, интересную противоречивую позицию пришлось занять со своим вторым “я”. Повторяю, я имел дело с племенем, стоящим на уровне развития каменного века. “Этого делать нельзя, не переписываю ли я наново чужую историю насильственными способами? – спрашивал я сам себя и отвечал. – Всё в историческом контексте, есть точный далеко идущий план мероприятий культурной революции по оздоровлению и выправлению нации. Я готовлю туземцам самую блестящую перспективу в их развитии, какую только можно себе представить. Это будет море согласия, а ещё больше – океан гармонии. Когда за мной приплывет корабль, они будут в своем развитии на несколько порядков выше, не проходя стадии даже стального топора”.

Я часто предавался такого рода философским размышлениям, прохаживаясь на ночь по берегу, а, чтобы моя деятельность была оправдана с точки зрения исторического генезиса, решил в своем единственном лице открыть миссионерский пункт, необходимость которого витала в воздухе, поскольку уже совершал свои деяния под знаком милосердия и сострадания.

Миссионеру положено утверждать идеалы любви к ближнему и, когда он видит, что люди застыли в своем доморощенном коконе и неизвестно как долго у них продлится эта фаза в развитии, и насколько они способны что-либо предпринять для выхода из тупикового состояния застоя, он не имеет права оставаться в стороне совершенно спокойным и индифферентным.

Миссионер! Это означает проникнуться великими идеями и задачами помощи немощным, сирым, убогим и неграмотным! Нести культуру и новые представления о жизни в массы.

Миссионер, образно говоря, первый пролагает тропинку в недоступных, в нетронутых дебрях и подает руку помощи. Только он в состоянии пройти через самые густые чащи тропического леса, и эти пути неудобны для парадных карет и для праздно гуляющей публики, но удобоваримы и воспринимаемы простым населением.

Мне тоже, я посчитал, нельзя быть безучастным. Не в моем духе быть случайным и равнодушным свидетелем и не бороться с вызовами современности. Я должен защищать бедную и несчастную расу, отстаивать в этой маленькой стране добрые дела и приблизить день, когда над народом масоку взовьется знамя новейшей просветительской эпохи. Итого, просветить, наставить на путь истинный, влить в масоку новую формулу существования.

И я дал себе клятву, что топором прогресса прорублю девственные леса социальной отсталости и несправедливости!

Итак, ничего, кроме миссионерства, если хочешь выжить и победить. Всё лишено смысла. Всё, кроме самой жизни.

Рассказ о том, что вождь вознамерился меня женить и что попытки его тщетны

Вся моя жизнь на острове Кали-Кали прошла под девизом “Вознесение и падение”, когда не было права на ошибку.

Начну с преамбулы:

Никто не считал, сколько путешественников и миссионеров пропало в племенах и по какой причине. Известны только несколько имен, в частности, Джеймс Кук, которого, если верить, съели аборигены.

Тут к месту в душу просится песня Владимира Высоцкого “Почему аборигены съели Кука”.

Миклухо-Маклай в своих путешествиях всегда ходил под дамокловым мечом. Это происходило и происходит с другими путешественниками, прошлыми и нынешними, до сих пор рискующими своими жизнями. Моя история та же. Вроде простое и безобидное дело – жениться, тем не менее, я тоже находился под мечом и подвергался каждую минуту стать жертвой.

Итак, всё тот же незабываемый мною остров Кали-Кали. Остров был такой же интересной и познавательной площадкой, как и все предыдущие мной посещаемые места, только для современного человека – ещё и проблемная территория. Я был воодушевлен первыми результатами жизни на острове. Я парил в воздухе. Я светился, несмотря на советы, на неоднократные тактичные напоминания вождя о злоумышленниках, на предостережения, кого надо сторониться, кого остерегаться, чтобы я не зарывался и был осторожен, что даже он, брат по крови, не гарантирует мне полную безопасность. Он не оглашал имена, но я своих недругов уже взял на заметку. Я соглашался с вождем и давал обещания, что буду предусмотрительным.

Постепенно народ масоку весь переселился на мой остров; думаю причина во мне, навстречу моему растущему влиянию и притяжению. Как грибы растут спутники-деревни.

Однажды, когда я поджаривал себе кусочки банана, подошел вождь Нь-ян-нуй с обезьянкой. Его длинные и густые волосы были охвачены обручем, на шее висело ожерелье из чёрных чёртовых пальцев, перемешанных с человеческими зубами. Его собственные зубы были обточены и заострены на манер леопардовых. Грудь и живот украшали два ряда шрамов, некоторые были нарисованные.

– Капитана, – сказал он, – преподношу тебе эту обезьянку на жаркое.

Я уже протянул руку, но Нь-ян-нуй взял обезьянку за ноги и ударил с размаху головой об угол хижины. Размозжив ей подобным образом череп, он положил её к моим ногам. Сделал это так мгновенно и виртуозно, что я не успел его остановить, успел только от брезгливости отвести взгляд. Опасное постоянство демонстрировать передо мной садистские наклонности, но я вежливо принял подарок.

Объяснение поступка последовало витиевато, было не очень длинным, но понятным и логичным для среднего ума:

– Мясо змеи делает глаза блестящими, мясо крокодила награждает желтыми крупными зубами, мясо пауков вынуждает женщин быть уступчивыми, мясо гусеницы располагает человека к доброте, мясо енота разгоняет кровь, а мясо обезьяны дает красоту телу, – уточнил он.

Кому не хочется быть красивым, и я сильнее поддал щепками огня. Пока шла готовка, вождь не мешал мне раздувать и ворочать угли.

Затем, заняв место напротив, он продолжил говорить нараспев:

– Капитана, ты никогда раньше не бывал на нашем острове, и я хорошо знаю, что заставило тебя прийти к нам издалека.

– Интересно, что?

– Подарить нам, великому народу масоку, для счастья много-много карассо и буф-буф!

– Я желаю вам процветания на долгие годы!

– А ты догадываешься, почему мы хотим много-много счастья?

– Да.

– Потому что, кто его не хочет.

Туземцы, как наши чукчи, сами торопились ответить на свои же поставленные вопросы. Мне оставалось только вставлять между ними очередное утвердительное “да”. В дальнейшей жизни на острове я неоднократно пользовался этим литературным приемом и получал нужную информацию.

– Да, да, – не стал переубеждать я его, небрежно подавая один набор из иголок, ниток и пуговиц.

Сначала старик упорно увертывался от подарка, но я видел его горящие глаза, как перед бутылкой у испытывающих глубокое похмелье алкоголиков, а также проформу отказа. И когда вождя удалось убедить взять презент, он высказал благодарность:

– Вот чему меня учили старики много лет тому назад, когда я сам был ещё юношей, – воспламенился он откровенностью. – Относись к людям хорошо и старайся сделать им добро, особенно если это чужеземец, пришедший издалека прямо с Луны, или человек покинутый и одинокий. Старики говорили мне, что если я буду так поступать, то и бог Дуссонго меня не забудет, полюбит, не покинет, поможет и вознаградит за добро, которое я совершу.

Эти достойные каждого гражданина слова, на века заслуживающие закрепления на камне или отливки в бронзе, меня умилили до слез.

– Да, да, конечно, – повторял я и заставил принять вождя еще два карассо.

Вождь положил обе руки мне на голову и несколько раз провел ими по волосам.

– Сын мой! – торжественно начал он, как я понял, что-то новое. – Ты живешь среди нас, ты стал настоящий масоку, ты такой же сильный, как леопард, такой же неуемный и умный, как кролик, такой же красивый, как обезьяна. У нас не принято быть одному. Постель твоя пуста и холодна. Тебе подобает иметь молодую и сильную жену, которая бы наблюдала за твоим имуществом, вела хозяйство и присматривала за детьми. Ты должен иметь один с масоку общий дом…

Он долго повторялся в том же духе, и слезы иногда выкатывались из его глаз.

– О вождь! – я обратился к нему. – Смелый, хваткий, мудрый! Благословенный богами и духами, любимый народом масоку, почитаемый всеми видами животных и растений, притягивающий своей мудростью морских анемон, сколопендр, скорпионов и тарантул, располагающий к себе все мелкие и крупные твари, всех опасных насекомых, угомонивший злых духов, загнавший и закупоривший их в пещере, и прочая, прочая, прочая, не рано ли говорить об этом? – Я без колебаний отверг его просьбу.

По глазам вождя я видел, что ему нравилась моя речь.

– Послушай, упрямый человек! О тебе идет нехорошая молва. – Всё это вождь стал тянуть очень медленно, потом остановился и продолжил слова ещё тягуче, но четче: – Но ты добр, Капитана, об этом знают все масоку. Ты давал нам много буф-буф и карассо, чтобы всем было хорошо. Ты справедливо обращался с нами – этого не забудут масоку. Капитана – ты наш друг и брат! Но нам совсем не безразлично видеть, как ты выходишь к морю задумчивый, как сидишь у огня неприкаянный, как ты несчастный сохнешь без женщин, как страдаешь в тиши от одиночества… День оборачивается в вечер, вечер становится ночью, а ночь остается для тебя пустынна и тягостна и превращается в жалость к себе, а то и в бессонницу или кошмар. От тоски и грусти одна морока и напасть…

Меня постигала участь всех путешественников, оказавшихся в моём положении. Почему-то они обходят стороной эту щекотливую тему, не донося до читателей матримониальный момент в отношениях с аборигенками. Ларчик открывается просто – путешественникам было стыдно не перед читателями и телезрителями, для которых чем больше амурных, романических, сентиментальных, откровенных сцен и подробностей, тем интереснее, а перед своими женами, требующих отчета об интрижках на стороне.

Прежде всего, хочется упомянуть Миклухо-Маклая, побывавшего в Чили, Бразилии, на архипелагах Полинезии, Малайзии и в Австралии, в Новой Гвинее. Он везде заводил себе “временных жен” (это его выражение). Женами всегда были девочки от 12-14 лет, которых он, с “благословения” их родителей, получал за стеклянные бусы или прочие безделушки. Так что среди аборигенов Миклухо-Маклай всегда жил настоящей, полноценной жизнью.

– У меня там, – я поднял палец в небо, – есть жена.

– Это ничего, – успокоил Нь-ян-нуй. – Она там – ты здесь. Одно другому не мешает. Она там чувствует себя хорошо, ты здесь прекрасно тушишь огонь желания.

– Я не собираюсь жениться на туземке! – Этими решительными словами я хотел окончательно завершить разговор.

– Это правда. Ты – белый человек. И жена твоя белая, а у нас белых нет, – услышал я фразу. – Все девушки чёрные. Чем богаты, тем и рады. Они не белые, но те, которые чёрные, не подадут повода для твоего разочарования.

Вождь таинственно приложился к моему уху и произнес:

– У них масса преимуществ. Когда ночь смыкается, они делают её ещё темнее и оттого причудливей, а сон ещё нежнее и приятнее…

Я перебил:

– А белые девушки делают день ещё светлее и оттого ярче, и насыщеннее!

– Это когда и так светит солнце! – возразил старик.

– А ночь быть чёрной всегда мешает луна, как свидетель! – меня захватил спор.

– А чёрные девушки торопятся поменять день на ночь! Чёрная ночь, это, означает, сладко спать! – не успокаивался Нь-ян-нуй. – Опять-таки, чёрные девушки хороши перед белыми в том, что ночью они есть, но их словно нет. Они тенью растворяются во тьме. Скажи, почему на свете больше чёрных девушек?

Вопрос застал меня врасплох.

– Потому что… потому что… – стал тянуть я.

Нь-ян-нуй смотрел мне прямо в глаза.

– А ты попробуй убить чёрную девушку ночью копьем – не получится, промажешь, а белую – легко, не промахнешься.

Это было откровение.

– Я не буду никого убивать! – признался я.

А дальше я услышал:

– Поэтому, как видишь, кругом только чёрные девушки остались. С мужчинами та же история.

– На моей родине одни белые люди живут! – противоречием воскликнул я.

– Ой, не болтай! Не поверю! Белые девушки ночью, как слепящий свет в глазах, надо долго их протирать, чтобы избавиться от света. А это немаловажно, когда пора заснуть, а что-то мешает. Сон превыше всего! Уже за это белых девушек надо лишать жизни.

– Зато белые девушки лучше всех делают белое дело, а чёрные девушки не унимаются и продолжают делать чёрное дело! – съязвил я.

– Чёрные девушки видны днём как на ладони, их хорошо контролировать на работе, в поле во время сбора риса… – продолжал перечислять достоинства Нь-ян-нуй.

Я же настаивал на преимуществах белых.

– А белых девушек хорошо контролировать ночью, в постели! А это существеннее всего для мужчин, – сыронизировал я.

У вождя затряслись руки.

– Смотри не упусти белую девушку днем, ибо в ночи останови свой выбор на чёрной девушке, не прозевай её, держи крепче, чтобы не пропала, как сквозь землю, не угодила в чужие руки… к первому встречному! – воскликнул он, нагоняя на меня суеверный страх.

– Там, где чёрная девушка потеряется, белая – всегда найдется! – не унимался я.

– В чем проблема? Поэтому играй в прятки только с чёрными девушками, с ними проведешь больше занятного времени!

– Это неинтересно – днем сразу их находишь.

– Играй с ними ночью.

– Мужчины не любят долго до утра искать!

Вождь взъярился:

– То ты хочешь их тотчас обнаружить, то не желаешь их искать! Говори прямо “да” или “нет”.

Я мямлил, переходя с “да” на “нет” и наоборот.

Вождю надоело выслушивать мое лепетание, и он решил добавить последний аргумент для этого.

– Открою тебе большую тайну, – он прислонился к моему уху, – чёрным девушкам не надо мыть ноги, потому что грязь тоже чёрная!

Вождь почувствовал, что выиграл спор и победно смотрел на меня. На что я тут же отмахнулся от его довода.

– Белая гусеница вкуснее чёрной! – воскликнул я.

Нь-ян-нуй опечалился и тут же наставительно поднял палец.

– Чёрные девушки никогда не уходят с поля раньше захода солнца!

Тут уже я прикусил язык, не зная, что ответить. И всё же в этой перепалке я не утратил самообладание, потому не утерпел сказать всю правду, чтобы раскрыть глаза вождю на существенную разницу, но главную.

– Белые и чёрные девушки отличаются друг от друга как день от ночи! А я предпочитаю день и не терплю ночь.

Вождь только захлопал глазами, но тут же взял себя в руки.

– Боишься ночи? Какая проблема, закрываешь глаза, и день превращается в ночь! Открываешь, а перед тобой день! Так и с девушками – только успевай открывать-закрывать глаза!

– Пробовал. Белая девушка всегда стоит перед глазами.

Это была сущая правда – моя жена Рая была постоянным добрым гением в глазах.

– Не будем спорить! – сказал уступчиво вождь. – Не пристало мужчинам препираться из-за девушек. Это беспредметный разговор. Неважно, какого цвета кошка. Белая ли это кошка или чёрная, главное, чтобы она ловила мышей. Пусть каждый выбирает чёрную девушку белым днем, а белую – чёрной ночью! Для этого бог Дуссонго и придумал день и ночь. Согласимся на том, что все чёрные и белые девушки красивые, одинаково хорошо рожают и воспитывают детей. А что еще мужчинам надо?

– Масоку, однако, не знают, что, когда белая девушка любит, чёрная отдыхает от зависти! – добил я его окончательно.

После этого убийственного довода вождь, не знающий, что такое белая девушка, оцепенел, но тут же зловеще-мистически воскликнул:

– Не спотыкнись о чёрную кошку днем, а о белую – ночью!

Его угрозу я посчитал серьезной и прикрыл рот на замок – не пристало мужчинам ловить в темной комнате черную кошку, а в мутной воде – русалку.

Рассказ о том, что матримониальные хлопоты вождя снова потерпели фиаско

Как-то в другой раз мы с Нь-ян-нуем столкнулись нос к носу, и опять он стал прилагать все усилия, чтобы уломать меня, потому что до некоторой степени я сам не был ни к чему расположен.

– Капитана, какой пример ты подаёшь? – продолжил он во время моего очередного молчания. – Предпочитаешь белую женщину. А если все мужчины пожелают белых женщин и не захотят чёрных женщин, то что будет тогда?

– И что будет? – переспросил я, думая, что он скажет о не родившихся по этой причине чёрных детях, что жизнь на Земле остановится.

Но ответ оказался простым.

– Все мужчины будут одиноко сидеть по хижинам. И будут тоскливо ждать и вздыхать.

– Чего ждать?

– Случая. Как ты. Когда чёрные женщины побелеют. И произойдёт ужасное.

– Что произойдёт?

Я ждал ответа с придыханием.

– Мои чёрные жёны окажутся мне не нужны, и все остальные чёрные женщины окажутся никому не нужны. Масоку предпочтут белых! А где их взять? – Вождь разочарованно вздохнул, а затем заплакал.

О! Вождь, оказывается, не чужд сентиментальной философии! И я спросил:

– Вы чего-то опасаетесь?

– Я гляжу далеко-далеко вперёд и думаю, что мужчины захотят от чёрных женщин отделаться, а у кого не было женщин – у тех и не будет никогда.

– И что тут плохого?

– Мужчины и женщины будут жить обособленно и быстро одичают и превратятся в обезьян.

– Ну и что дальше?

– Придет племя манирока и побьет этих обезьян камнями и палками. Я не могу допустить этого!

– Я тоже не позволю кощунственно обойтись с народом масоку, тоже буду защищать обезьян от манирока! – я решительно дал обещание.

Нь-ян-нуй с надеждой посмотрел на меня.

– Это правда?

– Правда, – ответил я.

Но я увидел сомнение на лице вождя, сказавшего затем:

– А не лучше ли не доводить проблему до войны из-за женщин?

– Что вы имеете в виду?

– Лучше жениться и дело с концом!

Нь-ян-нуй, желая подтвердить свои слова вескими аргументами, проворно повел меня через всю деревню к одной хижине, откуда вызвал молодую, здоровую, довольно привлекательную девушку. Что он ей сказал на ухо, я не расслышал. Она же поглядела на меня застенчиво и, улыбнувшись, юркнула назад.

Когда мы вошли в полумрак хижины, эта девушка тихо вскрикнула и бросилась к выходу. Вождь загородил ей выход. Она пыталась выскочить то с левой стороны, то с правой, но каждый раз натыкалась на умело выставленное колено. Наконец, она перестала биться и утихомирилась, постелила листья пальмы и на них выложила куски жареного мяса, напиток, фрукты, горкой возвышался вареный рис. Движения у девушки были лёгкие и быстрые, походка величавой. Она села рядом с вождем, напротив меня, и я посмотрел на её тонкие чёрные руки, на её тёмные уширенные, как мне показалось от страха, глаза.

Нь-ян-нуй погрузил пальцы в рис и сказал:

– Ее зовут Квай-ква (Та, которая журчит ручейком между камней).

– Очень приятно! – Я тоже принялся за еду. Наконец, вождь взглянул на меня.

– Открой шире глаза, посмотри зорким взглядом орла на эту пичужку, и потом не говори “нет”.

Девушка потупила взгляд и… зардела!

Точно хамелеон. Меня не обманешь – я уже научился отличать оттенки чёрной кожи, как когда-то белой. Неуловимый переход одного цвета в другой, как возникающие цвета побежалости при нагреве стали.

Я ещё обратил внимание на её длинные с воронёным отливом волосы.

Вождь объяснил:

– Девушка что надо, ядреная, холеная, крепкая, ухоженная, ласковая, в соку, можешь взять эту обаяшку себе в жены. Хоть прямо сейчас!

– У меня там, – я снова поднял палец вверх, – есть жена.

– Две жены лучше, чем одна! – не понял он высоты моего отказа и тогда повел к другой хижине, из которой выглядывали уже две половозрелые папуаски.

– Эти могут приготовить любую пищу и справятся с любой твоей прихотью! – пояснил вождь.

– Любую пищу мне не надо, а прихотями я не злоупотребляю, поэтому ими не избалован.

– Уважаю твою скромность.

Пришлось высказать новый козырь.

– Я плохой охотник. Неумелый и неудачливый охотник не имеет право на жену, да и ни одну девушку не отдадут за такого неумеху замуж.