Читать книгу Песнь о призрачных огнях - Алексей Олегович Днепровский - Страница 1

Как там, за её плотно сбитыми серыми молекулами, за её тлеющими казематами и ночной спутанностью лестниц остался сегодня его тёплый угол, снисходительно называемый домом, так и за гранью понимания лежали ответы на очевидные вопросы. Всё так тривиально и до рвотных позывов понятно, когда ты – наблюдатель! Это как смотреть на зелёный лабиринт английского парка сверху. Но как же всё меняется, когда точка зрения переносится извне внутрь этого лабиринта! Былые философствования, искромётные выводы и надменные умозаключения становятся неприменимыми к жизни – они осыпаются, как шелуха, и на практике приходится наощупь в глупой темноте искать бесполезные решения простейших задач, шарить в поисках ненужных ответов на пагубные вопросы вслепую, не видя ничего на расстоянии вытянутой руки. Ему бы стоило в тот вечер всерьёз поразмыслить о других вещах, или во внутреннем молчании рассыпаться на равномерный белый шум перешёптывания безобидных мелких мыслишек… «…но здесь, ещё и в такое время… А вдруг она уже перешла, вдруг я её упустил? Нет… не мог. Тоннели уже закрыты», – в этих мыслях была злость, желание вывести на чистую воду – неутолимая жажда прозрачной истины, ворочающаяся тошнота сомнения – все эти бесполезные и томительные движения ума. Но сомнений никогда не возникало у высокого уличного фонаря, с незапамятных времён стоявшего в этой глуши, недалеко от места, где раньше был обычный наземный переход через железную дорогу. Под проволочной решёткой и толстым стеклом горела тусклая, ничего не освещавшая лампа. Сколько себя помнил Роберт, сколько себя помнил город и этот его порезанный напополам микрорайон, фонарь работал. Гасли и снова зажигались соседние, а в этом, похоже, даже никогда не меняли лампочку. Скорее всего, уже и не было подходящих инструментов, чтобы раскрутить старые сросшиеся болты и гайки. На стекле – три следа от пуль, возможно, травматического оружия. И это были именно следы – вмятины, а не отверстия – стекло оказалось настолько прочным, что выдержало и продолжило служить защитой своему неизменному сонному светилу. Фонарь имел несовременную форму – его конический плафон направлял на землю остатки блёклого света из той эпохи, в которой ещё не слепили галогеновые лампы, и такой источник вполне мог помочь кому-то разглядеть дорогу под ногами. Но теперь сырой воздух был гуще жиденького сияния и лучи не долетали до земли, растворяясь сразу же, на выходе. Фонарь светил как бы в самого себя.

Вокруг был отнюдь не ландшафтный дизайн английского парка – слипшаяся посадка по обеим сторонам от широкой покрытой трещинами дорожки. Роб выхватил из кармана пачку и выдернул сигарету. Спичку. Дым приятно вошёл внутрь, вытеснив холодеющий воздух, который превращался в туман. Капельки влаги были уже ощутимыми – казалось, что вскоре он станет совсем жидким и можно будет захлебнуться, опрометчиво вдохнув полной грудью. Человек, шедший по противоположной стороне улицы, мог быть таким же потерянным ночным прохожим, но таковым не оказался и, заметив Роберта, резко свернул к зебре. «Этого не хватало!» – подумал Роб, когда увидел, что ко всему прочему на прохожем – характерная для местных вояк длинная парка с пушистым мехом на капюшоне, монохромным ломаным камуфляжем и проходящей через плечи полосой приглушённого бордового цвета от конца одного рукава до конца другого. Геометрическая серость визуально ломает фигуру в условиях уличного боя, делая её малозаметной. Полоса на их форме отделяет более тёмную переднюю часть от задней, и вроде бы в этом заложен некий смысл. Человек уверенным строевым шагом приближался и, дойдя до соседнего яркого фонаря, остановился, чётко приставив правую ногу к левой. Он достал сверлящий мокрую тишину телефон и сбросил вызов. Левая рука его была по-прежнему спрятана в верхний боковой карман, на голове – по-армейски подкатанная шапка, из-под которой виднелась короткая стрижка. На сильно заросшем лице растянулась длинная улыбка и сверкнули чёрные глаза. Душа компании, любимец девушек, острый ум в любом диалоге, едва ли находящий понимание среди всех этих людей, слушающих его с разинутыми ртами. Мансур. Как же рад был Роберт, что это оказался именно он!

– Вы как здесь очутились в столь поздний час, сударь? – бросил он Роберту, не уходя из жёлтого луча.1

– Право, стыдно признаться. За барышней следил, – ответил тот из-под тусклого фонаря.

– Выследил? – подходя ближе, спросил «южанин».

Собеседник лишь состроил кислейшую мину.

– Опоздал ты, дружище. Всё закрыто уже, – сказал Мансур, кивнув на пограничный пост. – Я бы мог договориться с нашими ребятами, но у себя ты не пройдёшь.

– А я мог бы позвонить другу со своей Стороны… хотя не знаю, насколько он далёк отсюда.

– Мирославу что ли? – оживился Мансур. – Так его там нет! – на этой фразе он осёкся.

– Ему, – изумлённо ответил Роб. – А вы знакомы что ли?

– Знакомы. Все же здесь – ребята по соседству… – выражение его лица сделалось тяжёлым. – Нет. Так делать мы не будем. Шума много, – сказал Мансур, словно наспех отмахнувшись. – Мы пойдём через Восточное Плечо. Времени – предостаточно.

– Ты же говорил…

– Да, говорил, – прервал Мансур. – Но я не думаю, что сегодня. Ночь – слишком тихая, ничто не предвещает… – неуверенно сказал он.

Аргумент был более чем неубедительным. Но едва ли уверенность сохранялась хоть у кого-то из здравомыслящих людей в те дни.

– Мне непостижим твой план. Никто нас в такую глушь не повезёт, а пешком до Крюка мы доберёмся только к утру. И как потом я доползу до города?

– Немного пройдёмся, потом подъедем. Потом ещё пройдёмся. Доберёмся в общем. Тебе что, лень? Тем более, до утра тебе домой всё равно не попасть, – он немного подумал и прищурившись спросил: – Хочешь на стену? – Мансур заметил внутренний конфликт, отразившийся на лице собеседника, и добавил: – Понимаю, для тебя форт – вражеский объект. Но я же не враг! Знаешь, когда находишься там, невольно начинаешь мыслить.

– О чём? – мрачно поинтересовался Роберт.

– О том, чего в повседневной жизни не видно за электрифицированным смогом, – последовал ответ. – Знаешь, я ведь тоже после дежурства домой шёл. Спать. Но сейчас готов с тобой прогуляться.

– Прогуляться!.. – хмыкнул Роб.

И опоздавшему северянину ничего не оставалось кроме как поверить. Самый грандиозный вид открывается с высот, взятых потом и кровью – так считал Мансур. Романтик! Мудрый человек войны. Роберту уже доводилось бывать на стене форта, хоть и в пределах жилых массивов. Лучшего сценария той ночи он и представить не мог. Часть пути до выхода из города они прошли пешком, по длинной улице под названием Шоссе Восток-Запад, расположенной на Южной Стороне вдоль перевала. Шагали по пустынной дороге с мигающими оранжевыми сигналами светофоров, навязчиво копировавших не то столь желанный рассвет, не то вечно ускользающий закат. Проходили мимо двора длинного извилистого дома, где Роб провёл юность. К слову, здесь же обитал и тот, под чьим подъездом Роб выслеживал в ту ночь свою… Трудно сказать, кем она была для него – девушка, которую даже нельзя было с уверенностью назвать красивой: овальное лицо с волевым подбородком, немного раскосые глаза, прямые брови, короткая линия рта с тонкими губами, светлые волосы, прямой «греческий» нос. Чётко обозначенные черты придавали её образу некую скульптурность. Критики могли бы разложить на составные данное произведение Бога, но для этого им нужно было бы питать к женщинам полнейшее равнодушие (что, впрочем, зачастую и свойственно разного рода критикам). Она носила простое имя Мария, но называть её общепринятыми производными не поворачивался язык. Ну какая, к чёрту, Маша?! Мари. Так она представлялась. Следствие какого-то комплекса принцессы, звёздного синдрома. Для главного ценителя творение это было уникальным: при всей своей «неправильности» она несла в себе неестественную, сводящую с ума сексуальность, которая соком растекалась внутри неё по крутым поворотам женственных форм, каждую клетку её тела наполняя собой, пропитывая кожу эйфоретиком. Её хотелось ласкать и рвать в клочья. Она обладала какой-то древней, формировавшейся веками моделью поведения. Женской натурой, которая «никому не должна». Которая не просит настоятельно. Придут и сами отдадут. Всё. И не осмелятся потребовать что-либо взамен. А кто решится… перечить, вымогать и бороться… те сами раздерутся о неё до крови. Вишнёвой венозной крови. Не делая ничего, не говоря каких-то особенных фраз, в этой вечной борьбе она брала верх над всеми. Кроме тех, кто переставал в неё верить – для них она просто растворялась в гуще других лиц. Но, к сожалению, для Роба она пока ещё была более чем реальна, и он требовал. А потому часто проигрывал. Вот и сейчас, проходя мимо извилистого змеиного дома, он смотрел не вперёд и не под ноги, а на два окна, за которыми она вполне могла быть в тот поздний час. Бесполезно – шансов что-либо узнать той ночью не было никаких.

Вдруг дом, показалось, пропал, а недоступные, будто нарисованные на нём окошки померкли – их затмил холодный свет мощного прожектора, который, растворяясь сиянием в тумане, очерчивал тонкими белыми линиями силуэт оскалившегося чёрными руинами старого замка на детской площадке. Теперь он был здесь чем-то вроде сакрального памятника и потому эффектно подсвечивался ночью.

– Зря так рискуешь. Ты же человек мирный, – говорил Мансур. – Зачем шляешься по ночам, тем более, здесь?

Была у Роберта одна странность. Он даже себе не мог внятно объяснить, зачем скитается ночами напролёт по глухим дворам, следя за городскими огнями и прочими источниками света – за тем, как они влияют на окружающий мир, существующий для глаз, лишь благодаря им, а, следовательно, и меняющийся в зависимости от их поведения. Он документировал малейшие подробности из жизни огней и того, что они выявляли своим светом в отсутствие дневного светила. Выявляли… или порождали? С ответом на этот вопрос пока не складывалось.

– А я не боюсь. Кому не за что цепляться, того и не зацепит.

– Ха! – взорвался Мансур. – Цепляться тебе не за что?! А любовь?

– Я любви не знал и знать не знаю, увы, – ответил на это Роб.

– Серьёзно?! – удивился Мансур.

– Да!

– А как же эти твои… подруги? – с издёвкой спросил Манс.

Почему-то «подругами» называют особей женского пола представители рабочего класса – не то из-за дружелюбного нрава (что весьма сомнительно), не то видя в каждой потенциальную спутницу жизни… ну или, скорее, части жизни – ближайшего месяца/пары недель/вечера. Мансур знал, как воротит его друга от пролетарских фраз и замашек, и потому иногда умышленно язвил.

– Я не люблю их. Ни ту, ни другую. И не нужно полагать, что…

– Насчёт другой я могу поверить, – прервал Мансур, сразу поняв, кого собеседник называет «та», а кого – «другая». – Похоже, что ты её банально используешь.

– Зачем???

– Как повод для ревности. Которой ты, к слову, не дождёшься от своей Машеньки, – да, он называл её просто и обыденно, и даже с некоторым пренебрежением.

– Я хотел разнообразия, – уныло пробормотал Роберт.

– Она для тебя – просто промежуточная… промежность.

– Не говори о ней так, – прервал Роб.

– Я говорю не о ней, а о тебе! О том, какой ролью ты её наделил. На пути к единственной ты используешь очередных, как лекарство от скуки ожидания. В чём же ты хотел разнообразия?

– Например, в отношениях, – от этого слова он скривился, будто проглотил дольку лимона. – Вернее, в отношении. К себе. – исправился он. – Хотел попробовать, как это, когда к тебе относятся по-человечески, когда она понимает, о чём ты.

– И как? Возбуждает? – Мансур был крайне прямолинеен.

– Не особо, – опешил Роб.

– Понимает тебя?

– Делает вид.

– Подыгрывает.

– И прогибается, – заключил Роб.

– Многим бы такое подошло.

– Знаешь, Манс… Диалог хочется вести с тем, кто полноправно в нём участвует, а не превращает его в твой или свой монолог.

– Завернул. Умеешь ты запутать и себя, и других.

– Но это же так очевидно! Секс – это диалог. А она лишь даёт сказать. Выслушивает.

– Радуйся, что способен заткнуть свою даму! А иначе захлебнёшься водой!

– И уж хлестать будет, как из пожарного гидранта, если не закрутить вентиль.

– Ну а то, что она податливая, – не так уж плохо.

– Мы сейчас о сексе или вербальном общении? – не понял собеседник.

– Нет разницы. Обо всём.

Роберт посмотрел на Мансура устало и ответил:

– Наверно, ты прав.

– Она вообще хороший человек?

– Даже будь она святой, в постель ложишься с женщиной, а не с хорошим человеком.

– Согласен. А она – женщина?

– Девчонка.

– Красивая хоть?

– Наверно. Кто-то даже страдает по ней.

– Но не ты, – сухо констатировал Мансур. – А в остальном?

– Всё то, что она считает опытом в свои восемнадцать – не более чем балласт, накопленный из-за патологической беспутности – это у них семейное. Она отдаётся и зависит. Всю свою коротенькую жизнь.

– Наверно, так и должно быть. Направляй её, ты же мужчина!

– Если честно… оно и не надо мне.

– Так я и думал. Тебе неинтересно.

– Верно. Как оказалось, не факт, что меланхоличная особь, не находящая применения своему уму и потенциалу, наполнена изнутри больше чем циничная сука с гипертрофированным до паразитизма инстинктом выживания.

– Опять завернул. Почему ты не пойдёшь работать по призванию?

– Какому ещё призванию?

– Писательскому, разумеется.

– Это для себя. Если я и имею какие-то способности, данные Богом, то никогда не стану марать их в качестве рабочего инструмента. Кем я могу быть в системе? Копирайтером? Пропагандистом? Я не против рекламных текстов для продажи вещей и идей. Но сейчас период такой, что нужно продавать войну – это наиболее ходовой товар. Я бы не стал.

– Да в конце концов! Ты вооружён живым словом. У тебя есть возможность сказать людям что-то здравое! Пусть бесплатно. Но не пиши в стол! А то светишь в самого себя…

– Здравое? – иронично переспросил Роб. – Людям?! Нет уж, спасибо! – тут он просиял, и чуть ли не подскочил на месте, что-то вспомнив: – А ты ведь тоже пишешь, Манс! Не в стол ли?

Мансур смутился и резко перевёл тему в предыдущее русло:

– Ладно, насчёт другой понятно. Ну а что насчёт той, – он мотнул головой назад, в сторону оставшегося позади дома, – циничной суки твоей? Мари.

– А та – наоборот. Только берёт. Люди ей не важны. Разве что как средство достижения целей.

– Но цели – это хорошо, согласись.

– Да, она имеет стремления. Запросы множатся. И на пути к ним ей плевать на остальных. С одной стороны, она не спотыкается о каждый камень. Но с другой… это ведь не камни, а люди!

– И почему же ты с ней, раз она только берёт? Берёт хорошо?

Роб отрицать не стал, и оба засмеялись.

– Тише! – строго прервал Мансур, осмотревшись по сторонам и остановив взгляд на чёрной подворотне.

– Ладно. Шучу я, – переходя на серьёзный тон, глухо произнёс Роберт. – Нет, конечно, что-то даёт. Но гораздо меньше, чем я ей. Наверно, это моя проблема. Ведь, и правда, она мне не должна ровным счётом ничего. Равно, как и я, и все остальные, кто за ней волочится.

– Но стал бы ты без любви так убиваться?

– То-то и оно. Это не любовь, а тяжкая беспросветная хворь.

– А где ты слышал, чтоб любовь кому-то счастье приносила? Разве что эмоциональный подъём на первых порах. Ожидание праздника, который отгремит быстро и обернётся серым похмельем.

– Чушь! Любовь – это чувство. Взаимное. Оно гармонично. Нельзя любить того, кто тобой помыкает, лжёт со стеклянными глазами и предаёт за первым же острым углом. Невозможно искренне любить ту, что гонит тебя, а после манит пальцем. Да, можно волочиться тряпкой. Только это уже извращение: дикая похоть, рабство у своего вечно голодного эго, но не любовь. Глупо принимать за неё сексуальную зависимость, которая возникает даже тогда, когда субъекту плевать на тебя. Любви быть при таком раскладе не может. Отсюда и путаница. Если она и есть в виде благородства и милосердия, то никогда не позволит преследовать, предъявлять и претендовать.

– Ты идеализируешь и от того один.

– Просто называю всё своими именами. Любовь светла. Всё остальное – проблемы тех, кто называет этим словом свои страдания. Она питает и придаёт силы, а не высушивает и истощает обоих.

– Придаёт силы?! – зацепился Мансур за одну из фраз. – Вот скажи. Если бы не эти похоть и эгоизм, как ты говоришь, были бы у тебя силы шляться по ночам там, где в каждой подворотне и на каждой крыше – твой враг?! Или ты спал бы сейчас у себя дома?

– У меня бы не было такой потребности! А силы есть всегда. Не всегда есть нужда, пробуждающая их.а

– А может, эта охота и есть твой стимул, и тебе вовсе не нужно становиться большим благополучным куском мяса? Может, твоя сухость увеличивает твою подвижность, а нужда задаёт вектор?

Роберт задумался, словно услышав весьма неудобную, но столь же неоспоримую правду. Очевидную, но до сих пор находившуюся в зоне слепого пятна и спешащую туда вновь.

– А знаешь, – после долгой паузы начал он, – меня тошнит от слова «отношения». В смысле между мужчиной и женщиной.

– А как бы ты это назвал? – удивлённо спросил Мансур.

– Никак не называл бы. Как только звучит слово «отношения», знай: им – конец.

– Это ещё почему?!

– Потому что, если его произнесли, значит, с ними уже что-то не так. Значит, это уже их выяснение. Как только звучит любое слово, их обозначающее, знай, им – хана. Если они самодостаточны и состоялись сами в себе, то нет надобности что-то о них говорить и как-то их называть извне.

– Так много умозаключений… – задумчиво произнёс Мансур. – А проблема твоя проста. Это даже не проблема.

– Озвучь! – пылко попросил Роб.

– Ни в одной из них нет света, который нужен тебе. Мрак. И туман, – на уголки губ и глаз его упал косой луч улыбки. – Не светят они тебе. Или не тебе светят.

– Где же его, этот свет, найти, друг мой???

За строительством крепости Роберт давно уже не следил. Он слабо понимал её предназначение: неясно было, какова её оборонительная функция при современных методах ведения войны и технологиях, для которых давно уже не преграда подобные сооружения. И не за горами был тот час, когда эти технологии могут быть применены. Хотя нет… слишком близко – не станут. Так или иначе, стена возводилась. Началось всё с уличных беспорядков – столкновений между протестующим людом и так называемыми правоохранителями (хотя охранять они могут, максимум, обязанности, и то, слишком уж посягая на права). А также одного протестующего люда с другим. И так далее. Причины неважны. Тем более, что за истинные причины постоянно выдавались поводы. Ведь, каким бы грамотным не считал себя представитель толпы, толпа в целом готова идти лишь за простым лозунгом, изложенным в двух словах, написанных большими буквами. Причины так не опишешь. Но в какой-то момент, чего тут спорить, царил эмоциональный подъём, трагический и славный героизм – на максимуме, на пределе, отчаянный, но не отчаивающийся. Живое проявление чувств, которым не суждено выжить, становясь помехой на службе прагматичным целям. Всё настоящее, как водится, расстреляли. Осталась мутная вода с бурым оттенком, отравленная трупным ядом. В ней размножилась новая зараза. Далее, из ключевых событий, последовал рейдерский захват находящегося к югу от насыпи предприятия по производству локационных установок (не только их, на самом деле), фактическим владельцем которого была иностранная корпорация. С частью «блюстителей порядка» мятежники, так сказать, «договорились». Другая часть оказалась не в доле. Благодаря первым, после уличных боёв, осады и штурма завода появилась линия разграничения. Вторые оказались, мягко говоря, недовольны. Вернее, не они, а те, чьи интересы они защищали. И поэтому всё так произошло. Район на окраине города полностью соответствовал слову «спальный». Периферия дремала, уныло залипая по вечерам в алкогольном кумаре и никотиновом смраде, лишь изредка выкрикивая во сне голосом пьяной шлюхи или обезумевшего ублюдка, которому приснилось дурное. Хотя, что во снах этих людей может быть дурнее их повседневной жизни наяву?! Всё, что происходило по обе стороны от именуемой Перевалом высокой длинной насыпи, на которой пролегало железнодорожное полотно, не могло бы стать причиной идеологического конфликта или серьёзных принципиальных решений. На первый взгляд вообще непонятно, кому понадобились эти забытые, казалось, и Богом, и Дьяволом места. Но, тем не менее, с двух сторон, вдоль путей возвели сперва высокие заборы с колючей проволокой и проводами под напряжением, выставив по всей линии разграничения часовых – город разделился на два противоборствующих лагеря. И тем временем, пока Северная Сторона была относительно разобщена и ослаблена, Южная Сторона, воспользовавшись ситуацией, стала строить форт Оплот – мощный укрепрайон, основным элементом которого была высокая крепостная стена, протяжённостью в десятки километров. Возмщожно, пафос и амбициозность проекта приуменьшит тот факт, что изначально протестующие закрепились в нелепом коричневом замке на детской площадке, построенном во времена, когда наряду с грандиозным могли создать нечто уродливое и бессмысленное, но сделать это «на века». Ещё до всех грозных событий, в ходе очередной предвыборной агитации на этой площадке развернулась стройка. Никто толком не понимал, чья это инициатива, и что именно собираются делать. Из земли выкорчевали старые вкопанные покрышки, по которым раньше прыгали дети, и установили в этом месте пару ржавых вагончиков, в одном из которых стояла буржуйка, коптившая воздух во дворе. Кое-где сняли асфальт. Пустой майданчик рядом с «древней твердыней», насквозь пропитанной едким аммиачным запахом, обнесли забором из металлических листов, на которых виднелись старые перекрывавшие друг друга граффити, дававшие понять, что ранее листы уже служили ограждением на другом долгострое. Это намекало на стабильность конторы. Посреди площадки спилили высокую ёлку, и на этом инициатива перешла в пассивную фазу (видимо, результаты выборов были уже очевидны). Вся эта кампания выглядела весьма убого – от организации труда до самих рабочих: бомжеватого вида личности неуклюже и вяло вели свою деятельность, приводя жителей в молчаливое недоумение и замешательство. «Работяги» стояли и точили лясы, вальяжно расхаживали, попивали чаёк, мочились на деревья по-над забором, и, хотя на территории стройки стоял биотуалет, на двери его висел пудовый замок. В целом, ничего необычного – на этих широтах дела извечно велись именно так. С началом беспорядков, ещё до боевых действий полуразрушенное здание замка на развороченной площадке, давно опустевшей от детей, сквотировали сторонники отделения Южной Стороны от Северной… или Северной от Южной… или просто их разделения… В том-то и дело, что по сей день толком непонятно – это они тогда отделились от остальных или остальных отделили от себя. Разница не ощущалась. Тогда Роберта заботила доля его страны и её граждан, родного города и его жителей. Заботила до горечи в горле. Он хотел быть в курсе происходящего, из-за чего даже стал интересоваться новостями, хотя раньше по праву считал их инфомусором, который не отражает окружающую реальность и даже не врёт про неё, а просто создаёт её в головах. После чего головы воссоздают её вокруг себя, а новости говорят об этом. И так по кругу. Ведь, если проанализировать, имела бы место в наших буднях большая часть того, о чём мы узнаём из сводок, но не ощущаем на себе лично? Происходило бы всё это, не прокручивай мы каждый день новостную ленту? Когда Роб снова абстрагировался от новостей, он понял, что ничего, изложенного там, для него не существует. А редкие стрелы событий, проникающие в его реальность с разных сторон, указывают на неспособность изменить их траектории. Десять тысяч раз поменялись все местами: протестующие с вояками, «правые» с «неправыми», отгородившиеся с теми, от кого отгородились. Одни бунтари перестали быть вне закона, а других объявили врагами, одни власть имущие стали опальными, а другие временно взошли на пьедестал и только ждали своей участи. Тысячи полегли в ходе того безумного тасования, целью которого было лишь изменение порядка тех же самых карт в колоде, которых не убавилось и не прибавилось. Тысячи полегли даром, а Роберт был всё ещё жив. Это означало лишь то, что, его позиция была более чем правильной. Примыкая то к одной, то к другой, то к третьей стороне, каждый раз он возвращался… не сказать, что к нейтралитету, нет. В равной степени он поддерживал и противился всем. А это не нейтралитет. Так новости опять стали инфомусором, прекратив казаться ему объективной повесткой дня. Реальной была лишь крепостная стена по ту сторону Перевала. Новостями стали не мифические соглашения или столкновения сторон, светящиеся на ярко гнетущем глаза мониторе, а растущая с каждым пасмурным утром высота, круглосуточный грохот стройки, заглушающий работу орудий за городом и ночной крик одного из рабочих, на которого упал бетонный блок. И уж если звучали выстрелы, то о них никто не предупреждал. А анализировать их постфактум просто не было смысла. «Никаких Сторон не существует! Присоединяйтесь к нам, и мы примем вас!» – говорили южане. «Нет никаких Сторон! Мы едины!» – говорили представители Северной. Но стена, высотой с девятиэтажный дом, почему-то по-прежнему громоздилась над Перевалом и под ней стояли войска. Видимо, все, действительно, были братьями, а несокрушимому единству мешали некие реальные и полумифические внешние враги, марионетившие немногочисленных внутренних предателей. Конечно же финансирование таких масштабных проектов всегда производится крупными внешними игроками. По крайней мере, так говорили здесь. И так говорили там. Говорили во всех тех светящихся прямоугольниках, холодные лучи которых освещают по вечерам стены в комнатах и полости в головах, что держатся на усталых плечах и затёкших шеях. Форт Оплот выполнял идеологическую функцию в равной степени со стратегической и оборонительной. Носителями идеологии были явно не строители, не те, кто сто шестьдесят восемь часов в неделю нёс дозор по его периметру, и даже не пустозвоны, постоянно ведшие демагогии. Крепость строила себя сама, сколько бы человек не полегло под ней. Умом и сердцем люди понимали, что всё это не нужно им. Но то, что можно назвать коллективным ложным эго, разделилось надвое, обманув и умы, и сердца.

– Что означает «быть за забором». Кто находится за ним? Те, от кого отгородились или те, кто отгородился? Что означает «сепарировать»? – спрашивал когда-то Роберт у Мансура.

– А вот ответь мне, кто разделяет эту плоскость – тот, кто строит стену или тот, кто вынуждает её строить? – отвечал тот вопросом.

– А по какую сторону забора – свобода? Чем она определяется??? – после долгой паузы продолжал Роберт.

– Наверно неограниченностью пространства… – не очень уверенно отвечал оппонент.

– Глупость какая. Любое пространство, имеющее границы, ограничено. Тавтология, но как ещё объяснить очевидное??? Выходит, в клетке сидят и те, и другие.

– Тогда не знаю. Может, объём относительной свободы прямо пропорционален площади внутри этих границ…

– Кто находится в клетке – тигр или зеваки, пришедшие на него посмотреть?

– Тигр, как ни печально.

– Но ведь решётка есть и для него, и для них! Просто клетка с зеваками – больше и вместительней. А если тигр сам установил решётку, то он феноменально умён или же критически глуп?

– Конечно же, не то и не другое! Тигр не может сам этого сделать, – парировал Мансур.

– Вот ты и ответил на все вопросы! – довольно воскликнул Роберт. – Но вот что я скажу тебе: вертухаи в тюрьме так же отбывают своё наказание, ведь задача тех мест – забрать удовольствия и ограничить возможность волеизъявления. А какие возможности у надзирателя? Подчиняться приказам или валить ко всем чертям. Можно и валить, только с его умственными данными на воле долго не протянешь. Какая радость есть в его жизни? Круглосуточно следить за зеками в пределах тех же смердящих глухих стен, что и те. А что есть тюрьма для заключённых? Место, где формируется их общность. Субкультура. Иерархия.

– Не вижу связи с нами, – недовольно прошипел Мансур.

– Я всё это к тому, что высокая стена выгодна обеим Сторонам, а не только Южной. И, как бы абсурдно ни звучало, это соглашение о разногласиях.

– Объясни мне, – недоверчиво попросил Мансур – чем же она выгодна вашим???

– Как ты думаешь, когда удобнее убивать врагов? Когда те рассредоточены между "своими" или, когда собраны в одном месте под одним флагом? – спросил Роберт и выжидающе приподнял брови. – Хотя забыл, у вас же нет флага, – исправил он сам себя.

– Есть.

– Наш.

– Наш! – жёстко ответил Мансур.

– Хитро. А у нас какой?

– Уже никакого. Да плевать на самом деле.

Хитрейшей идеологической уловкой сторонников возведения крепости было то, что они не стали провозглашать свою независимость и подняли над стеной официальный государственный флаг, объявив вне закона, конечно же, не себя, а власти территорий к северу от форта, не желающие к ним присоединяться. Это было апофеозом. Победой одного абсурда над другим. После этого стрелять по форту Оплот и подконтрольным ему районам в открытую никто не решался – велись лишь секретные диверсионные операции и прочая мышиная возня. Кто будет палить по собственному флагу? Очевидно, что в открытую – никто. А объявить своих же оккупантами теперь уже не было никаких шансов, кто бы ими не управлял извне. Сложилась патовая ситуация. Таким образом, стало тише.

– Так когда удобнее истреблять вас? – настаивал Роберт.

– Я уже понял твою мысль. Когда сосредоточены.

– Правильно. Так враг становится очевиднее. Кого охотнее и организованнее будут уничтожать – каких-то разрозненных мифических «иных» или цельную идейную общность, сконцентрированную на одной территории с чётко очерченной границей, которую нужно прорвать любой ценой – пусть и жизней мирных жителей? Конечно, так становится понятнее, кто есть кто. Цели проще – быдлу легче.

– Правда, проявляется один побочный эффект, – с улыбкой заметил Мансур. – Он заключён в самом слове «сосредоточены». Объединившись, обособившись и сконцентрировавшись, мы сплачиваемся и внутри своих границ копим силы. Пусть и под вашим натиском.

– Технически становится труднее. Но идейно – легче. В толпу проще целиться. А вообще конфронтации не будет, если она не выгодна одному из оппонентов. Забор не построят, если прок от него будет только для одной из сторон.

– А ведь ты в чём-то прав… – сказал Мансур.

– В чём именно?

– Металлическую стружку отделяют от зёрен сепаратором. Всю и сразу. А не вручную по одной.

– Правильно. И сепаратор – это ваша стена. Ваша ли?

Все эти вопросы, равно, как и бесполезные на них ответы, перестали быть актуальными, набив оскомину своими банальными словами, а строительство сбавило обороты на этом участке, поскольку нужная высота была достигнута – об этом свидетельствовали завершавшие «архитектурный ансамбль» расположенные с интервалом бетонные блоки – зубцы, наподобие тех, что окаймляли средневековые крепости и, чуть ниже, окошки бойниц. Теперь над микрорайоном нависала вертикальная серая плоскость, от которой чудовищным эхом отражался и без того тревожащий по ночам стук колёс товарняков. С начала развития «нестабильной ситуации» был введён проходной режим – смягчённое подобие комендантского часа. С незначительными хронологическими различиями он действовал на обеих Сторонах. И хоть блюсти его было практически некому, людей после наступления темноты на улицах почти не оставалось – это радовало тех, кто выходил-таки прогуляться по спокойным дворам и пустынным дорогам, по которым лишь изредка проезжали машины. К тому же многие уехали и даже, когда наступила относительная тишина, не пожелали более возвращаться в распиленный город, маршруты жителей которого наглухо замкнулись в трамвайных кольцах. Бизнес разного уровня, как говорится, загибался. Даже самый, как казалось, назойливый и живучий – «маршрутки» прекратили своё существование, перестав тесно сближать людей под развесёлую попсу и проспиртованные аккорды псевдо-зарешёточной лирики. Таким образом, основным способом передвижения в этих районах стали трамваи и такси. Первые перегоняли основную массу пассажиров с места на место днём и до полдвенадцатого дребезжали порожняком с парой сонных пассажиров. Бомбилы же героически и самоотверженно выручали по ночам, развозя совсем уж запоздалых, вопреки запретам. Так было безопасней всего, да и стоимость намекала на то, что не вопреки, что с запретами у них – договорённость. Особо склонные в параноидальным бредам люди высказывали предположения, что всё это – вообще заговор таксистов. Нестабильная ситуация приобрела завидную стабильность и после всех потрясений вошла в систему. Стена отрезала треть города. А в районе было три "пограничных" пешеходных тоннеля и один автомобильный переезд для сообщения между людьми, живущими по разные стороны.

– Держись подальше от восточной оконечности форта – она ещё не завершена, – строго говорил Мансур.

– Не беспокойся, не буду я лазать по стройке – не маленький уже. Поеду, посмотрю, когда она будет в надлежащем виде!

– Это не смешно. Я не о стройке, а о том, что на восточном участке в любой момент может случиться что угодно. Пока стена не достроена, ваша армия обязательно попытается её «обойти».

Весь комплекс фортификационных сооружений находился в ведении всего двух организаций: "Форт" и "Оплот". Первые отвечали за строительство и техническое обслуживание крепости, а вторые являлись военным крылом Южной Стороны. Мансур к "Оплоту" имел косвенное отношение, хоть и был добровольцем в обороне. Но, даже стоя в дозоре наверху стены, подвергал себя колоссальной опасности. Конечно же, никаких «альпинистов» быть не могло априори, поскольку стена была неприступной, а потому и дозорных было мало. Среди них были снайперы.. Основная задача дозорных – отслеживать передвижение ДРГ противника. Так контролировалась диверсионная деятельность к северу от форта. Под стеной не должно было происходить ничего, никто не должен был даже приближаться к ней.

Теперь Роб старался не заводить с друзьями диалоги о политических и крупных социальных процессах, но в этот раз снова не удержался.

– Знаешь, Манс, – он стал говорить развязно, – двумя годами ранее никто и поверить не мог в реальность перспективы возведения этой дебильной крепости.

– За разговором следи. Ты – в гостях.

– Да что ты говоришь! А ещё недавно шлялся здесь спокойно, фонари считал. Что же изменилось? Я чем-то вам всем насолил?

– Не ты.

– А раз не я, то и не рассказывай мне про "в гостях"!

– Мы не провозгласили себя какой-то отдельной республикой – лишь временно обособились от безумных и деструктивных действий ваших властей. Но когда-то вы присоединитесь к нам.

– Господи, какая путаница! Мы, вы?! Смешно звучит из уст рядового-добровольца в незаконных формированиях! Сам-то веришь в то, что говоришь?

Собеседник несколько поник.

– Да. Мы, – сказал он. – Я капля в этом море, его часть!

– А знаешь, откуда это море управляется? Откуда в него попадают все эти идеи? Из толчка! И ошибка людей – в том, что тот или иной сизифов труд они считают праведным, но никогда не станут утруждаться, чтобы заткнуть в голове тот слив, через который засераются их воды.

– Вот-вот. Заткните свой слив и милости просим!

– А вы – свой, – он сделал паузу. – И всё же. Зачем стена???

– Ну смотри. Раньше, условно говоря, вы пытались давить нас… – спокойно начал он.

– Ты не подумай, что я с кем-то вообще согласен, но наши вот говорят, что это вы нас давите всю дорогу, – перебил Роберт.

– Правда? – удивился Мансур. – И как же? Ты на себе это ощутил? – спросил он уже на полтона выше.

– Ладно, ладно. Но ведь вы затеяли эту стройку. Что они по закону должны были делать с этим?

– Не путай причины и следствия. Затеяли. Но почему? Да потому что закон ваш более не имеет ничего общего не то что с гуманизмом, а со здравым рассудком вообще.

– В этой путанице я вижу лишь конфликт из серии «он первый начал». Оказывается, взрослея, мы не умнеем, а систематизируем и возводим в N–ную степень всё ту же детскую глупость.

– Ты погоди. Слушай дальше! – продолжил Мансур. – Потом мы построили Оплот.

– Да что ты говоришь! – иронично воскликнул Роб.

– Да, представляешь?! – подыгрывал Мансур. – И теперь ваши скачут под стеной, как блошки, а допрыгнуть не могут – уровень уже не тот, высота слишком велика!

«Умный гору обойдёт…» – чуть было не сказал Роб, но вовремя отреагировал на опасную мысль и произнёс следующее:

– Так это только у стены – высота. А за ней – тот же уровень плинтуса, что и у нас.

– Вот ты и ответил сам! Крепость эту возвели именно для того, чтобы в её пределах изменить всё. Чтобы не быть на уровне вашего плинтуса. Ты погоди, вот увидишь – всё будет. У нас. Надеюсь, и у вас… когда-нибудь… – тут он с возбуждённо-уверенного тона перешёл на более глухой и мрачный. – Слушай, ты не думай, что я ваших ненавижу или осуждаю… Нет. Я прекрасно понимаю, что многим это вообще – как снег на голову. Понимаю, что там, среди них есть твои знакомые, мои, и, возможно, даже друзья. Но и ты нас пойми… – Мансур немного помолчал, держа досаду на лице и сказал, – Ваши ведь уже приходили на нашу сторону, ты – в курсе о том, что из этого получилось и чего они здесь хотели. Что было во время последних столкновений, два года назад.

– Ты про Ночь кнутов? Я помню её…

– Да что ты вообще можешь помнить об этом?! Сплетни бабок постфактум?

– Не пыли, герой! Это я виноват, что всё так происходит? Я виноват, что у всех вас в головах – не серое вещество, а коричневое?!

– И какие именно воспоминания у тебя связаны с той ночью? – с усилием переходя на более корректный тон, спросил Мансур.

– Зрительные, слуховые и обонятельные, – язвительно ответил Роберт.

– Что ты мог видеть? Ведь ты не был там.

– Мой дом – выше других домов в районе, гораздо выше главной стены форта и расположен к ней ближе всего. Не забывай об этом. В тот вечер я сидел и смотрел онлайн репортаж с места событий. И по мере того, как место событий передвигалось к заводу, мне всё меньше хотелось сидеть дома. Я вышел на балкон, когда отчётливо услышал на Южной Стороне весь этот ад. Было плохо видно, и я поднялся на крышу. А уже оттуда я мог разглядеть источники угрожающих звуков…

– У тебя в доме крыша – открытая? – спросил Мансур. – А не боялся, что на самом высоком здании будет сидеть снайпер?

– Закрытая. Но я пошёл туда с ломом – под шумок замок на люке можно было и сбить.

– И? – недоумение изобразилось на лице визави.

– И лом не пригодился.

– ?

– Короче. Я выдвинулся из квартиры и направился на общий балкон. Лестница чёрного хода у нас – отдельным колодцем. Страшная, тёмная и вонючая. Вот. Вдруг я услышал, что кто-то поднимается по ступенькам. Это мне показалось странным, так как оба лифта были исправными – не было смысла просто так идти пешком. Я вернулся за угол, к мусоропроводу и немного подождал. Потом я незаметно проследовал по пятам за объектом. В полумраке я успел разглядеть спортивную сумку у него на плече. Казалось, в ней лежит что-то тяжёлое, однако она не была слишком заполнена. Остановившись между двенадцатым и тринадцатым этажами, я увидел, как тип достал из кармана связку ключей, взобрался по лестнице под потолок, благополучно отворил замок на дверце, ведущей на чердак, вылез и прикрыл её снаружи. Я несмело поднялся ещё на один пролёт и вдруг снова услышал шаги – вернее, увидел ещё внизу, в полумраке, мелькание фонарика, позже стали различимы тихие сиплые голоса и торопливый топот по облёваным ступеням. Я спрятался за дверью общего балкона на тринадцатом этаже. Этих было двое. Они поднялись туда же, вслед за предыдущим ходоком. Люк они открыли очень аккуратно и, в отличие от того парня, захлопывать за собой не стали. Их не было около трёх минут. После я услышал, как двое пыхтят и тащат что-то тяжёлое. Первый спустился вниз, а второй не торопился: сперва он выкинул из люка ноги того парня, после показалось туловище и поникшая, упёршаяся подбородком в грудь голова. «Держи его!» – тяжело выдохнул один из двоих. Тот, который спустился первым, протянул руки вверх и схватил тело за ноги. Он не удержал доверенный ему «груз», после чего вся туша проскользнула сквозь объятия и обрушилась прямо на него, завалив на пол. Второй      спустился на пролёт, а первый вылез из-под тела, оставив его лежать на животе лицом вниз. «Ты плётку его забрал?» – спросил один у другого. «Ебать, как бы я её забрал – мы ж его волокли! Сука… Щас.» – раздражённо ответил тот и полез обратно. Вернулся он с сумкой этого штриха через плечо, двое взяли тело под руки и потащили вниз. С балкона я увидел, как они запихнули его в иномарку, один сел за руль, а другой – на заднее сидение, куда затолкали тело. Я ещё удивился, что не в багажник. И что один сел рядом. Может, они его и не убили, а просто вырубили… Вот и всё. Так снайпера на крыше не стало. Как для меня крышу освободили!