Читать книгу Лида - Алексей Ряскин - Страница 1

Лидочка хотела повернуть обратно,

но из ворот дома выехал задом грузовой автомобиль,

встал поперёк панели и преградил Лидочке дорогу.

Даниил Хармс

Оранжевеющим летом, собственно ближе к середине августа, когда муравьи и прочие неосязаемые людьми мелкие организмы запасают граммы тёплого жира под кожу Лиде было не до веселья и даже вообще-то грустно. Она беззвучно и недвижимо сидела у свежего окна, рассматривая прожилки на своих одиноких руках и вспоминала двухнедельное прошлое, когда пальцы Виктора касались этих самых теперь никому не интересных прожилок. Лида грустно вздыхала, и даже было жалко, что грудь её, никем ещё не примятая, то и дело двигалась вверх и вниз не от возбуждённого дыхания, а в бессмысленной тоске.

Виктор был первым человеком, даже можно сказать мужчиной из хорошей семьи, которому было позволено коснуться Лидиной кожи на руках и чуть выше локтя за суставом. Он имел все незначительные преимущества, которые обычно позволяют – может быть даже в какой-то мере гарантируют – мужчинам первый успех у нераспробованых и практически молодых ещё женщин. У него были лошадиного цвета добрые и симметрично лежащие на лице глаза, цветущая и унавоженная каким-то твёрдым мужчиной мама, были стихи и свежие мысли для бесед, алкогольная притягательность от отца, умеренный перфекционизм плюс ещё деньги на глупости и дамские хотелки. Виктор был пилигримом или даже аборигеном – а точнее ни тем и не другим – в жарких землях Лидиного прорастания сквозь развращающее студенчество.

Лиде самой не было понятно, что пошло не так, и даже некоторые сцены из их отношений вообще казались изумительными в своей гармонии. Ну например, когда Виктор разлюбезничался с ней настолько, что сходил домой за гитарой, а после без смущения и фальши на протяжении получаса пел ей песни о земляничных полях, о морже и о том что счастье – это тёплый пистолет, но это уж она не поняла о чём и просто слушала, бестолково улыбаясь. Ну или когда они вместе ходили в кинотеатр и сидели рядом в одной и той же общей для всех темноте, и маленький Сальваторе на экране уже стаскивал по лестнице бездыханного киномеханика Альфредо, и в ряду сзади кто-то громко чавкал неизвестно чем, так вот в это самое время Виктор целиком был сосредоточен на Лиде или даже может совсем и не на ней, но Лида была уверена, что именно на ней.

Почти четыре месяца они что-то делали вместе или порознь, но думая друг о друге как о чём-то вездесущем и присутствующем каждое мгновение рядом, как будто это навсегда и кем-то так задумано. Но потом, внезапно – даже без предупреждения или предварительного звонка утром – Виктор сказал, что всё кончено или почти кончено и даже высморкался в присутствии Лиды, но не желая её намеренно оскорбить. Лида, услышав это почти вплотную и даже ещё ближе, впервые почувствовала сухое место у себя под языком и недалеко от него запломбированный в прошлом году зуб, нестерпимо заболевший от предстоящих месяцев одиночества. Она заплакала и даже судорожно дёрнула рукой как в театре, но не так грациозно, а почти что наоборот, по-дурацки, и ушла в сторону от Виктора на несколько шагов, а затем ещё дальше. А Виктор молча смотрел ей вслед, думая о впустую потраченных, даже почти потерянных днях, проведённых в сизифовых попытках добиться от Лиды близости, которую она ещё не могла понять всем своим телом и принимала за случайную невоспитанность росшего без наказаний мальчика.

Было бы ошибкой – и даже может быть большой! – считать Виктора наглецом или там ещё что-то такое вредное про него думать, даже если он и не жил на свете девятнадцатилетним ангелом или мечтающем о добродетелях отроком. Виктор был самым обычным подростковым мужчиной, знакомый своей маме с детской стороны, но округлившимся до срока девушкам представлявшимся со стороны уже другой, растущей не по его желанию, а в рамках природной эволюции. Расставание Лиды и Виктора, впрочем, как и их несостоявшееся сближение, ну и знакомство конечно и несколько прогулок с касаниями Лидиного плеча в каком-то парке – всё это было, есть и будет законом любовного противоборства между мужчинами и женщинами и вообще не известно кем всё это придумано и есть ли в этом вообще хоть какой-то разумный смысл.

Шёл уже четвёртый день с того момента, когда Виктор сказал Лиде что всё кончено или как-то так он ей сказал, но всё о том же. И уже четвёртый день Лида слёзы пускала вниз по щекам и тосковала о том, чего ещё даже и не было в её жизни хотя бы даже потому что она этого сама не хотела или же хотела, но по незнанию своему не понимала этого и отталкивала Виктора, когда тот молча намекал на глубокое проникновение в её естество. От своих подружек по институту, в общем-то не очень близких и не особо с ней деликатных, она случайно или где-то ещё слышала об их притяжении к молодым парням после танцев или скажем после водки но не очень много. Лида любила танцы, а Виктор не любил танцы и проверить эти теории своих то ли подружек то ли нет она не успела. Правда Виктор пытался дать ей водки в стакане и даже сам несколько раз выпил, показывая, как это не страшно и хлопал от радости себя по бокам, но Лида не стала пить и даже желания у неё не возникло. В общем ничего не получилась и вроде бы жаль было что какие-то возможности упущены, но что теперь вздыхать и вообще. А Лида всё равно вздыхала и вздыхала, и слезами плакала, но не от счастья, а совсем даже от противоположного. Она была из той часторедкой породы молодых девушек, которые на заре жизни искренне верят в конфеты и эфемерные стихи, и уж конечно ни минуты не сомневаются в том, что в мире есть он, тот единственный то ли принц, то ли кто-то другой, и встреча их неминуема и очевидна, потому что это закон жизни, а иначе и быть не может. А всякие страшности про ссоры, разводы, про разлитие желчи на почве обострённой ревности, про мамошек, которые коварно подставляют свои лядвии под вожделеющие руки мужей-лапотников, ну и про всё такое прочее – так вот про это Лида думала следующее: ну это с дурами и неумехами случается, а я буду ласковой и осторожной и муж будет меня на руках из ванной в постель носить, и будем мы вместе, будем счастливы, будем подниматься вверх по лестнице жизни, рука об руку, нога в ногу.

И на первой же ступеньке – брыкс! Оступилась.

Или это Виктор сбился с шага?

Так ли, эдак ли – всё равно грустно и реветь хочется до полуночи.

И ревела.

К концу второго дня Лидина мама – по паспорту Нелля Ринатовна – заметила, что дочь её плачет и совсем не от радости, да к тому же друг её Виктор давно не звонил ни по телефону, ни в дверной звонок пальцем.

– Что случилось? – спросила Нелля Ринатовна.

Лида всхлипнула, а во рту у неё что-то крякнуло и мама вспомнила, что где-то такой звук уже слышала, даже скорее всего от начальника на работе, от Петра Васильевича, женоненавистника всем известного.

– С Виктором поругались? – угадала мама.

Лида кивнула.

– Почему? – спросила мама интересуясь личной жизнью своей дочери, но в меру и не пытаясь выяснить её половую зрелость и прочие приключения.

– Не знаю, – сказал Лида.

Нелле Ринатовне стало жалко дочь, даже обнять захотелось и она уже почти было так и сделала, но Лида встала и захромала по комнате туда сюда и несколько раз к окну. Наверное ногу отсидела и видимо давно уже плакала тут раз так хромает на отсиженную ногу.

– Он сказал, что между нами всё кончено, – поведала Лида.

– Так и сказал?

Нелля Ринатовна рассматривала Лиду и её фигуру от плеч до бёдер, ну и частично подбородок и шею, и всё удивлялась что Лида – дочь её, и всё равно очень даже хорошенькая как-будто.

– А ты что ему сказала?

– Ничего. Я ушла.

Нелля Ринатовна вспомнила, что Лиде только уже восемнадцать лет и ещё некоторое недолгое время можно ничего не говорить бросающим тебя мужчинам и даже молча уходить от них куда-нибудь, ну или ещё что-то такое. Это потом уже, ближе ко взрослому состоянию, когда мясо на пальцах зачерствеет и в зеркале поселиться страхолюдина, ну или почти что такая же, мужчин просто так отпускать не стоит и даже лучше их держать двумя руками и обхватывать ногой, а то уйдут к молодухам и свищи тогда не свищи, а всё без толку будет. Но у Лиды это ещё почти не скоро должно произойти и поэтому зачем тогда вообще об этом?

Лида наконец подошла к маме ближе и ещё ближе, и Нелля Ринатовна обняла дочь руками за шею и стала жалеть, утешать и вспоминать как когда-то давно её так же жалела мать, давно издохшая, точнее умершая от времени и болезней.

– Ничего страшного, – говорила и шептала она в место около Лидиного уха. – У тебя ещё будет много всяких мужчин и даже получше этого конопатого Виктора с его скупердяйством.

– Он не конопатый, – возразила Лида. – И никакой не скупердяй.

– Забудь, – посоветовала мама. – Если тебя бросает мужчина – его нужно забыть. А ещё лучше – подкараулить вечером и больно стукнуть чем-нибудь в шею или в коленку, лучше всего гвоздём. Но надёжнее всего будет просто забыть все его слова и подарки, и его самого забыть. Так больнее ему будет, если он конечно когда-нибудь обо всём этом узнает и ему вообще будет не наплевать на тебя и на твои воспоминания о нём и вообще так правильнее.

Да, вот такой экзистенциальный совет матери, искренне сочувствующей своему единоутробному ребёнку.

– Ладно, – сдалась Лида, не зная, что ещё делать, к тому же плакать уже надоело да и есть хотелось, к тому ж их кухни борщом прёт так что слюни из ушей.

– Только папе не рассказывай, – спохватилась она.

– Не буду, – пообещала Нелля Ринатовна.

Лида отошла от мамы к креслу и немного за него, ближе к шкафу.

– Пойду пройдусь.

– Правильно, – похвалила Нелля Ринатовна. – Пойди, погуляй с подружками, повеселитесь и где-нибудь ещё побудьте. Может, и с мальчиками новыми что-нибудь затеете.

Лида улыбнулась маме и отправилась в свою комнату по коридору только чуть дальше кухни. Через десять или даже двадцать пять минут она собралась, на бегу перехватила что-то добытое холодильником в гастрономе и ушла из дома вон, прочь, куда-то в мир, для радости. А Нелля Ринатовна переоделась в домашнюю одежду, почти всю чистую, и тапочки напялила, и стала разогревать ужин, ну и с чаем, ведь скоро муж с работы вернуться должен был.

Руслан Анатольевич, который собственно состоял мужем Нелли Ринатовны уже два с лишним десятилетия честной – с его собственных слов – супружеской жизни, был ещё и отцом Лиды и сверх этого работал заместителем главного технолога в фирме или может даже на заводе по производству мучных изделий и лапши для заваривания кипятком. Человек он был уравновешенный и спокойный в быту, и в чрезмерном пристрастии к алкоголю ну или там к сигаретками каким замечен не был. В сущности, он был образцовым мужем, даже что-то греческое в его профиле рассмотреть можно было, если долго смотреть и под нужным углом, а иначе просто татарская рожа. Судите сами: Руслан Анатольевич иногда покупал жене цветы и ещё реже дочке покупал подарки, но тем не менее они обе были искренне в нём уверены и любили его, а это значит было за что, хотя может и за просто так любили, женщины ведь. Кроме этого, он умел высокомерно, точнее даже философски ухмыляться если его в дождливую погоду какой-нибудь ублюдок на машине обрызгает и это действовало на прохожих как взгляд удава на крольчих и все становились спокойнее, а незамужние женщины так и вообще в этот момент задумывались о том что пора бы уже, а то давно ни с кем не было.

Руслан Анатольевич разбирался в музыке и мог одинаково легко насвистывать что-то из Мусоргского или напеть про вино и гашиш, и Стамбул, и Париж, правда если был в настроении, а иначе не получалось, точнее получалось, но отвратительно и ему потом самому было стыдно, ну всё равно как от запаха собственных носков в приличном обществе. Мог он ещё… Да много чего мог! Многого конечно и не мог, но как – если на слово верить слетевшему с катушек Фридриху – говорил Заратустра «мог + мох – и занемог». Да, прямо так и говорил, кажется. Но чего, в самом деле, биографию умного мужчины объяснять, когда на дворе атомный век и куры давно уже несут яйца без петушиного присутствия? Если коротко, даже коротенько, то можно сказать, что был Руслан Анатольевич настоящим Ахиллесом современности уже хотя бы потому что честно работал, не спивался, находил время для семьи и разумного чтения и – главное – сохранял ясность рассудка, не смотря на ядерное оружие, СПИД и непрерывно расширяющуюся Вселенную. Да, он был Ахиллесом современности с уставшей душой и слабым иммунитетом, и как и всякий порядочный Ахиллес имел свою пяту, кажется сорок четвёртого размера, но без мозолей.

Когда Руслан Анатольевич повернул ключ в замочной скважине входной двери вправо, Нелля Ринатовна, супруга его ненаглядная, в этот же самый миг – секунда в секунду – повернула ручку газовой плиты, но только влево. Конечно ни он, ни она об этом даже не догадывались и в принципе до конца дней своих, до самой могилы так сказать, не будут знать об этой вроде бы мелочи. Но именно благодаря таким незаметным мелочам в нашем мире и под небом реализуется закон сохранения энергии давным-давно рассекреченный то ли Спинозой, то ли Ломоносовым, а может и вообще кем-то посторонним.

Руслан Анатольевич помыл руки, переоделся в домашнее и сел на кухне позади жены, но за столом.

– Лида в институте? – спросил он.

– Гуляет с девочками.

Руслан Анатольевич хотел было взбрыкнуть, но передумал и просто по-отцовски вздохнул. Всякий раз когда при нем кто-то вслух произносил слово «девочки» ему мерещился то ли вечерний сад, то ли спальня как попало заполненная сочными женскими телами, а посредине всего этого забвения – кресло-качалка, поставленное специально для него.

Нелля Ринатовна налила борщ с пузырьками кипятка прямо в тарелку и поставила у мужа перед лицом, но чуточку ниже.

– Смотри, кипяток.

Руслан Анатольевич взял ложку и стал беспокоить плавающие в его тарелке обломки капусты и прочие овощные следы.

– С Виктором они поссорились, – сообщила Нелля Ринатовна и тоже села за стол с тарелкой раскалённого борща.

Она конечно помнила, что дочь просила не говорить на эту тему с отцом и с другими посторонними людьми даже по телефону или ещё как-то. Но как мать, родившая её из собственного тела, Нелля Ринатовна понимала, что она как никто другой отвечает за моральное взросление свей дочери и способности её психики поддерживать контакты в социальной многолюдности. Нелля Ринатовна знала, что две трети людей да и все прочие тоже не держат своих обещаний и искренне любят говорить всякую неправду, а потом называть всё это брехнёй или ещё бог знает как. Поэтому, по её убеждению, нельзя и даже вредно для общества растить ребёнка, особенно девушку с уже сформировавшейся грудью с убеждениями что все люди в стране и за границей честные и хорошие, и только и ждут шанса как бы сделать кому-нибудь доброе дело. В общем в голове Нелли Ринатовны были может и правильные мысли, но изготовленные, а точнее оформленные так непрофессионально и в общем кустарно, что просто диву можно даваться как она ещё борщ варила и не забывала бросать в него лавровый лист.

На её откровение про Виктора и их дочь и про их какую-то там ссору Руслан Анатольевич отреагировал многозначительным киванием головы туда сюда, а в сущности ничего не сказал и даже как будто ему это всё равно было.

– Прихожу с работы – а она расстроенная, – говорила Нелля Ринатовна. – Сидит, глаза красные.

Руслану Анатольевичу деталь о красных глазах на лице их дочери показалось неуместной, по крайней мере за столом во время еды, поскольку рождала странные фантасмагорические ассоциации и образы в духе вампиров и подобных невежественных тварей.

– Ерунда, – сказал он. – Ещё сто таких Викторов будет.

Теперь настала очередь Нелли Ринатовны молча отмечать про себя двусмысленность и непонятность реплики жевавшего огненный борщ мужа, который сидел от неё на расстоянии вытянутой руки, если в ней зажать нож или что-нибудь безопасное. То ли он хотел образно показать, что в жизни Лидии будет ещё много встреч и расставаний и использовал для этого в своей речи красивое число «сто», а то ли намекал на возможную половую неразборчивость их дочери в будущем и частую смену партнеров почти что как при бешенстве матки, но тогда было не ясно, откуда он взял это амбивалентное «сто».

Нелля Ринатовна решила, что муж всё таки образно выразился, правда наспех, оттого и получилось как-то не очень виртуозно, даже можно сказать неуклюже у него вышло.

– Ты только ей не говори, что я тебе рассказала.

– Почему?

– Она меня просила не говорить тебе.

Руслан Анатольевич скорчил недоумённую рожу лица – ну вроде как не понял он сути последней реплики.

Нелля Ринатовна заметила мимику мужа и только пожала плечами.

– Стесняется, наверное.

Руслан Анатольевич не в первый и по всему видно не в последний раз ощутил некую узкость и затаённую ущербность своего разумного сознания и удивился, что в жизни его дочери есть такие эпизоды, даже может незабываемые мгновения, о которых она стесняется говорить ему и матери своей тоже запрещает. В такие моменты, когда мысли пытались вылезти за пределы черепа и мир представлялся Руслану Анатольевичу не храмом, а мастерской, к тому же с пылью и останками развалившихся на кости потомков по углам, он мужественно брал себя в руки и приказывал собственным мозгам успокоиться и не артачиться при виде запутанности и неразберихи царящих во Вселенной, а лучше заострить внимание на собственном здоровье и конкретно на пищеварении. Руслан Анатольевич умел держать себя в руках.

Прикончив наконец горячий борщ Руслан Анатольевич решил приступить ко второму блюду, может даже с салатом если жена что-нибудь нарезала и вместе с этим сменить тему застольного диалога.

– Давай котлет положу, – сказала Нелля Ринатовна и забрала у мужа пустую тарелку правда по краям капуста от борща налипла.

Пока она орудовала ложкой у плиты Руслан Анатольевич смотрел на неё и фантазировал, даже пытался угадать: изменяла ли ему жена, ну хоть один раз за двадцать лет их супружеской жизни? Конечно он размышлял об этом только потому что сам был замешан в нечто подобном и постыдном, но в общем-то довольно неплохо всё было и он ни о чём не жалел, просто иногда то ли совесть то ли просто изжога не давали покоя.

Руслан Анатольевич считал себя реалистом и смотрел на людей и на некоторых хорошеньких женщин как на куски мяса, которые изнашиваются и портятся со временем жизни, и единственная их функция заключается в хранении души или какой-то незнакомой учёным высшей формы существования. Поэтому любое извлечение удовольствия из всё равно обречённого на погибель мясного изделия, коим ему часто виделись люди, он считал оправданной своей привычкой, имеющей право на открытое существование. Однако не смотря на все умозаключения и крупный затылок Руслан Анатольевич понимал, что для открытой пропаганды его теорий ещё не пришёл срок и вообще дело может кончиться скандалом или даже унизительным разводом. А этого он не хотел и поэтому искал в своих фантазиях противовесы в поведении жены, которые хотя бы теоретически уравнивали их поведение.

– Журавлёвы в среду собираются зайти в гости, – сообщила Нелля Ринатовна, возвращая тарелку мужу.

Руслан Анатольевич посмотрел на котлеты с вермишелью и вспомнил Сергея Журавлёва – какого-то их знакомого ещё со времён молодости – и жену его, Машу, вот уже два года связанную с Русланом Анатольевичем интимной тайной половой привязанности.

– Как котлеты?

– Вкусно.

Руслан Анатольевич не считал себя предателем по отношению к чести жены уже хотя бы потому что скептически относился к самому понятию «честь». Он никогда не считал себя плохим человеком потому что ещё со школы, со старших классов твёрдо усвоил принципы теории относительности Эйнштейна, правда больше по своему и вообще неизвестно что бы сказал на всё это сам Эйнштейн. А думал Руслан Анатольевич так: всё просто, однозначного во целом мире – даже в Японии – ничего нет, кто виноват, в чём виноват и что вообще делать человеку до собственной смерти – не известно, ну а про то, как надо жить с собственной женой даже сам граф Толстой не знал и поэтому вовсю исследовал крестьянок в своём имении, а после запиравшись в хлеву или в кабинете, писал романы о неверных жёнах, ну и так далее, так далее, так далее. Короче, Руслану Анатольевичу казалось, что в голове его царил космический порядок, а на самом деле может это и не так вовсе было, и при чём тут Эйнштейн со своей теорией вообще не понятно. Тем не менее Руслан Анатольевич подходил с этой меркой ко всему в жизни и в судьбе, и искренне был убеждён в том что раз наукой окончательно доказана относительность любого явления в мире и в природе, то и вообще плевать и голову тут забивать не о чем.

– Я муки поменьше всыпала, а чеснок не добавляла.

– М-м.

– Если Журавлёвы придут, то нажарю так же.

– Правильно.

В первый раз Руслан Анатольевич изменил жене с Машей на дне рождении одного их общего знакомого, на котором по странному стечению обстоятельств – а точнее по неизъяснимой логике проведения – он оказался без своей жены Нелли, а Маша – без мужа Сергея. Почему так случилось теперь уже наверное с точностью никто и не вспомнит, да и к чему это вообще если всё было так а не иначе? Временно разъединённые со своими супругами какими-то причинками они не придумали ничего лучше и интереснее чем также временно соединиться друг с другом сначала за столом и в рамках воспитанной дозволенности. Руслан Анатольевич ухаживал за Машей и ещё раз как следует всю её рассмотрев, не отдавая себе в этом отчёта стал то и дело подливать всякие алкогольные излишества ей в бокал. Маша покорно пила всё, что можно было выпить и была очень весёлой, хотя в начале вроде как пасмурно было у неё на лице и даже некоторые удивлялись чего вообще в таком не компанейском настроении она припёрлась на день рождения. Руслан Анатольевич шутил и закусывал, а Маша пила и смеялась над его шутками, правда некоторые из них всё же были пошловатые, но это даже ничего, а скорее как маленькие шпионские хитрости для того чтобы заблаговременно проверить её характер. Странно было ещё и то, что изредка встречаясь друг с другом до этого – правда, под присмотром своих законных супругов – они мало и недостаточно говорили да и вообще скучно почти что было им. А здесь, словно оторвавшись от сдерживающих берегов, они неслись как корабли навстречу друг другу, и матросы уже пищали в трюме Руслана Анатольевича, готовые выплеснуться на палубу машиной бригантины.

– Будешь завтра с работы идти – купи масла растительного, – попросила Нелля Ринатовна.

– Хорошо.

– Не забудь только.

– Не забуду.

Нелля Ринатовна включила телевизор и стала щёлкать телеканалы, а Руслан Анатольевич продолжал вспоминать своё первое знакомство с глубоким интимным миром жены своего товарища.

Видимо одной из основных причин того, что всё в итоге так случилось, ну кроме личного отсутствия их супругов, было то что день рождения в тот раз отмечался допоздна. Через несколько часов общего праздника Руслан Анатольевич и Маша уже были лучшими друзьями на вечере и он даже несколько раз вроде как случайно, но очень даже ощутимо касался рукой её груди, а Маша только смеялась и как будто так и надо. На звонки своих мужейжён они отвечали весело и вообще всё было так, словно они сидели на этом дне рождении по их вине, но теперь уже уйти не удобно, а как только так сразу. Когда пришла пора уходить Руслан Анатольевич раскачался окончательно и вызвался проводить Машу до остановки автобуса и ещё чего-нибудь ей рассказать по дороге. Они вместе сели в лифт и Маша раскрасневшись от выпитого стала глубоко и тревожно дышать, а Руслан Анатольевич почувствовал серьёзную мысль в голове о том что вот он момент, который больше не повторится и что если на что-то решаться то решаться нужно сейчас же, а не откладывать на потом. Тогда он спрятал правую руку у себя за спиной и большим красным надувшимся от возбуждения пальцем нажал на кнопку «стоп». Лифт послушно замер. Маша вопросительно посмотрела на Руслана Анатольевича, будто недоумевая что ещё ему нужно чтобы начать, а то ведь время идёт и алкогольное настроение уже скоро начнёт переходить в стадию равнодушной ко всему апатии. Руслан Анатольевич прижался половиной своего тела к Маше в области груди и попытался укусить её за влажность на нижней губе, но вместо этого поцеловал и пошло-поехало. Руслан Анатольевич угрожающе сопел и больно кусал Машу в шею, словно пытаясь выгрызть запах её тела, скрывавшийся где-то рядом под вспотевшей кожей, а Маша то ли всхлипывала, то ли тихо вскрикивала, но кажется совсем даже не от его покусываний. В лифте было тесно и душно, но об этом и он и она подумали когда уже собственно теснота им не мешала и они отдышавшись приводили себя в порядок, а Маша даже взялась поправлять макияж и в принципе было не понятно думала ли она вообще о том что было душно и тесно или не думала.

– Что за чушь, – прокомментировала Нелля Ринатова какую-то телепередачу, а может даже выпуск новостей.

Руслан Анатольевич доел и потянулся стаканом к воде, текущей в раковину когда кран повернёшь. Воспоминания, внезапно вызванные в его мозг упоминанием фамилии Журавлёвых начали вытекать через тоже самое неизвестное Руслану Анатольевичу отверстие в его голове через которое чуть ранее втекли в неё. Последним что он вспомнил про Машу Журавлёву был эпизод из их кажется третьей случки, примерно недели через две после чувственного аттракциона в лифте. Именно тогда она рассказала, что муж её Сергей хороший инженер, но слегка импотент и вроде бы как проблемы у него с этим делом, но она как честная женщина его не бросит да дети к тому же есть.

По дороге из кухни в спальню Руслан Анатольевич в очередной уже раз осознал, что именно момент, когда Маша рассказала ему об этом и стал тем, так сказать, трамплином с которого они прыгнули и начали свой совместный вот уже два года как длившийся заплыв в запрещённых водах интимных экспериментов на стороне.

Улёгшись на кровать Руслан Анатольевич поймал пробегавшую мимо мысль «Ну в самом деле, не об этом же после еды думать», положил её под голову, включил радио и под песню с гипнотическим припевом «Манит, манит, манит карусель» мирно отошёл ко сну.

Лида с подружками сидели в кафе и музыка была негромкая даже больше приятная, ну вроде джаза только это был скорее блюз, а может и ещё что-то с английскими словами между нот и Лида благодаря школьным занятиям и усердию репетитора даже сумела разобрать, что чистопородный британец, который по мнению некоторых был богом с гитарой, поёт о том, как кто-то тонет в реке слёз, ну или что-то навроде.

Подружек было две – Настя Волошина и Лена Щеглова, гадина, вечно модничающая своими обновками. Лида дружила с ними со школы, с десятого, а точнее с восьмого класса когда ещё по литературе всякую дребедень типа Пушкина проходили, но читали в общем-то по диагонали да и то не все, а только умные по природе. Настя была красивой, даже с ямочками на щеках, но и Лена была не из под ногтя выковыряна и умела перетаскивать внимание озверелых от воздержания ребят на свою территорию. Так что Лида чувствовала себя между ними комфортно, ну как бы уравновешенно, да и вообще привыкла уже.

– Он меня бросил, – сообщила Лида.

Настя и Лена сразу сжалились и припрятали все заготовленные для обсуждения сплетни под нижние извилины мозгов.

– Козёл, – сказала Лена.

– А что вообще случилось? – спросила Настя.

Всё-таки надо принимать во внимание, что Настя была более красива чем Лена и поэтому не спешила с первого же абзаца называть мужчин козлами и другими неподобающими терминами хотя думала так может даже чаще самой Лены, ну а может и не думала кто их баб разберёт.

– Он сказал, что между нами всё кончено, – сказал Лида.

– Да пошёл он! – махнула рукой Лена. – Жлоб.

– Давно? – спросила Настя.

– Уже несколько дней.

– И ты ему не звонила?

Лида отрицательно покачала головой.

– И не думай даже! – приказал Лена. – Каждому звонить – пальцы сотрёшь.

– Какие пальцы? – не поняла Настя. – Глупости говоришь.

Лена показал Насте язык и это было ну как будто бы красная ящерица прошмыгнула по блестящим от влаги персикам.

– Он сказал, что ему со мной скучно, – объяснила Лида. – Что мне надо подрасти.

– Ты и так дылда! – удивилась Лена, но Настя толкнула её локтем и шутка оборвалась на восклицательном знаке.

Лида понимала, что Лена пытается юмором разогнать тучи над участками её мозга, которые отвечают за хорошее настроение, но пока слабо реагировала на эти самые попытки, хотя где-то внутри уже как будто нарастало желание прекратить эти никому не нужные потоки девичьих слёз и соплей об ушедшем парне.

– Тебе надо развеяться, – придумала Настя.

– Правильно! – поддержала Лена. – Сегодня пойдем в «Корову»? Я там с таким мальчиком познакомилась…

И она не докончив фразы закатила глаза в загадочное положение, ну вроде как парень с которым она познакомилась принц на белом жеребце или сам тот ещё жеребец.

Лида с Настей переглянулись и Лида впервые за последние несколько дней улыбнулась.

– У него своя парикмахерская, – продолжила рассказывать Лена. – Так что скоро, девочки, будем стричься раз в два дня, причем бесплатно.

Лена была девушкой свободного нрава, даже можно сказать была оторвой и заявление о том что они будут стричься бесплатно у её нового знакомого вполне могло быть правдой, поскольку мужчины, спящие с посторонними женщинами, имеют свойство потом делать для них всякие радости в виде подарков и бесплатных услуг и Лена об этом знала, как никто другой. В свои неполные девятнадцать лет она уже имела опыт корыстного сожительства с мужскими самцами, которые были гораздо старше её и у одного из них даже седые волосы были на груди, но Лена не брезговала. В каком-то смысле она была образцом женской толерантности по отношению к мужскому либидо и довольно легко могла позволить уговорить себя попробовать у совсем незнакомого парня, но не потому что была бесхарактерной, а скорее от того, что сочувствовала мужчинам в их компрометирующей зависимости от позорного онанизма. Лида с Настей знали о многослойной половой жизни своей подружки и с интересом, даже с удовольствием слушали подробности её кувырканий на разных чужих кроватях, тем более что сами они такого опыта не имели, ну точнее Лида совсем не имела, а Настя кое-какой имела, вернее её кое-как имели.

– Поедем, – уговаривала Лена. – Мы с ним сегодня договаривались встретиться,

– Ну вы договаривались, а мы тогда там зачем? – не соглашалась Настя.

– Да ладно! Весело будет. Я скажу, чтобы он с друзьями приходил.

Посомневавшись несколько секунд как того требовал этикет девушки согласились и посидев ещё с четверть часа поехали в ночной клуб с томным названием «Корова», но не в смысле дойная, а в каком-то другом смысле.

Клуб «Корова» был настоящим ристалищем для упражнений эротического характера и для тех кто хотел завести знакомства с согласными на сексуальные эксперименты тёплыми организмами противоположного пола, а можно и как нравится и с кем хочется потому что никакой гомофобии в «Корове» не практиковалось. Вообще это конечно было место для молодых, истекающих вожделением подростков, но сюда заявлялись и более взрослые люди, мужчины как правило, которые молодились и любили с помощью некоторых денег пускать пыль в глаза неопытным девочкам, а затем соблазнять их ну и всё как полагается по полной программе, даже стыдно пересказывать кое-что из этого. Все радовались или пытались радоваться жизни как умели или как получалось, и с помощью сексуальной силы трения и водки отгоняли мысли о так или иначе приближающейся старческой слабости и неизбежности подыхания любого человеческого существа. В лучшие дни разгул шёл такой, что стекла в окнах потели как при копчении свинины и самые беззаботные охапками хватали букеты венерических разноцветий, а потом страдали и лечились антибиотиками за гнусные, но всё равно дорогие сердцу деньги. Освещение в клубе судорожно мигало, раздражая какие-то открытые ещё Иваном Павловым рецепторы мозга, и бармены тайком от посетителей плевали в их стаканы с выпивкой, выказывая тем самым своё пренебрежение к творящемуся вокруг. А творилось всякое, и если бы Вакх без предварительной подготовки оказался в эпицентре всего этого, он наверняка бы расплакался от смущения. Большинство посетителей пили, некоторые расширяли сознание, малая часть просто курила всякую дрянь, но и те, и другие, и даже третьи в итоге видели смысл своего присутствия здесь в банальнейшем совокуплении, скорее всего в туалете, но если повезёт то можно и ещё где-нибудь. Кто поумней или уже наученные горьким опытом молодёжной беспечности заблаговременно вооружались контрацептивами и прочими артефактами, чтобы потом стыдно не было и так сказать были настороже, а то мало ли что. Некоторые избегали риска путем соприкосновения только со знакомыми партнёрами или с теми, о ком знали наверняка, что он здоров и чист потому что моется с мылом каждый день и зубы ещё чистит основательно. А отдельные, особо мудрые, в одиночестве укрывались в туалетных кабинках и одной левой сбрасывали бремя страстей человеческих безо всякой опасности занести какую-нибудь вредную гадость к себе под кожу и в живот. В общем, в клубе «Корова» шёл бешеный обмен энергией разного рода, но в любом случае тратившейся абы как и впустую, как в общем-то и во всём остальном мире.

Фирменными изъянами, точнее знаками клуба «Корова» были белые столы в виде обнаженных девушек, стоящих на четвереньках и молочные коктейли с тяжёлыми наркотиками на дне – но и то, и другое было в особо отгороженных помещениях и нищебродам вход туда был заказан навек. Хозяин «Коровы» утверждал, что это он сам придумал такое модерновое заведение и что один английский режиссёр был так впечатлён его клубом, что упомянул «Корову» в своём фильме про юных лондонских преступников. Некоторые посетители клуба в эту байку верили.

Когда девушки приехали в клуб, друг-парикмахер Лены уже сидел за столом – за обычным, надо сказать, квадратным – в сопровождении какого-то не вполне доношенного на вид своего то ли товарища, то ли просто так и пил коктейль синего, как яйца дрозда, цвета. На вид другу-парикмахеру было не больше двадцати пяти, но Настя и Лида знали, что на самом деле это уже опытный конь возрастом аж в тридцать четыре года. Лида и Настя пару раз общались с ребятами за тридцать, но их опыт был каплей воробьиного помёта в сравнении с монументальным опытом Лены, которая своими ляжками пользовалась как приманкой при ловле раков, правда не всегда удачно и бывали проколы, когда на эту самую приманку попадалась не раки, а иные субъекты и раком приходилось вставать уже самой Лене.

Друг-парикмахер поздоровался с Леной незначительным поцелуем.

– Это Яков, – представила Лена.

«Альфонс какой-то», – подумала Настя.

«Крестьянское имя», – подумала Лида.

Яков то ли поклонился, то ли просто срыгнул и дёрнул головой, и вообще как-то вяло отреагировал на знакомство, может просто уставший был.

– А это мои подруги. Это – Лида, а это – Настя.

Яков осмотрел обеих.

– Мы раньше встречались? – спросил он.

Настя с Лидой переглянулись как бы выясняя с которой из них он уже встречался или же ему кажется что он встречался.

– Девушки, вы можете стать чуть по другому? – попросил Яков.

– Как? – не поняла Лида.

– Повернитесь спиной, встаньте на четвереньки и чуть прогнитесь.

Сидевший рядом с ним не вполне доношенный на вид друг заржал лошадиным звуком и хлопнул по столу ладонью и даже стало жаль, что у него хвоста не было, а то он наверняка и им бы мотнул. Лена как-то скривила лицо, ну вроде она уже такие шутки слышала и они были в стиле Якова, пошлые и циничные, и она их всеми своими гримасами не одобряла, а даже совсем наоборот, но что уж с ним поделаешь, с грубияном этаким. Настя сделала серьёзное лицо, а Лида смутилась и покраснела потому что у неё было очень живое воображение и она представила что уже встала так, как попросил Яков.

– Прекрати, – то ли попросила, то ли приказал Лена.

Яков пожал плечами и сказал очень отчетливо, почти по слогам, но гораздо плавнее:

– Про-сти-те.

Настя с Лидой снова переглянулись.

– Пошли отсюда? – спросила Настя.

Лида кивнула, но Лена их опередила и быстро подбежала не давая им покинуть компанию.

– Погодите, – сказала она. – Да он пошутил. Ну дурак, что с него возьмёшь!

Яков на это замечание слегка развел руками как бы подтверждая, что дурак и что спрос с него не велик и обижаться на каждую его глупость не умно, тем более что так никакого терпения не хватит да и вообще пора уже выпить чего-нибудь спиртного, а то всё одни разговоры и скука.

Поначалу беседа как-то не клеилась. Яков и его полудруг, которого как выяснилось звали Андреем, вяло реагировали на присутствие молодых женщин и вообще больше глазели по сторонам, изредка вставляя пару-тройку неуместных замечаний в беседу подруг.

После распития некоторого количества алкогольных излишеств Яков сделался более разговорчивым и стал трепать языком по делу и без дела, часто скатываясь в канаву пошлостей и увлекая за собой всех сидящих за столом. Он перепрыгивал из одной темы в другую и запальчиво говорил о кино, о вреде эмансипации, о семантическом значении слова «блядь», о том что раздражительность копится у мужчин в яйцах и её надо почаще выплескивать и так далее – в общем, обо всём подряд, но с жаром и увлечённо. Лена и Андрей смеялись, но в разнобой, и вместе у них никак не выходило. Настя недоверчиво отнеслась к юмористическим размышлениям Якова и хмурила брови в скептические овалы, но Яков на это не реагировал и вообще казалось говорил сам с собой. Лида же беспрестанно смущалась, особенно когда речь зашла о раздражительности в яйцах, но вместе с тем слушала увлечённо потому что ничто так не заинтересовывает и не развивает человека как неприкрытая правда жизни которая в быту часто путается с пошлостью и вульгарным поведением.

– Так, предлагаю бросить монету и пока ещё все трезвые решить кто с кем будет сегодня спать, – сказал Яков. – Чтобы бардака потом не получилось.

Андрей начал шарить по карманам в поисках мелочи.

– Ты всегда такой наглый? – спросила Настя.

Яков как будто искренне удивился.

– Я? Наглый?

И он в поисках поддержки и заступничества посмотрел на всех сидящих в том числе и на Лиду, будто она тоже могла что-то подтвердить.

Андрей к тому моменту нашёл монетку.

– Так что? – спросил он у Якова.

– Нет, сегодня мы пас, – сказала Лена. – Вы, кажется, уже пьяны.

Яков посмотрел на Андрея.

– Разве мы пьяны?

Андрей весело кивнул.

– Не в говно, но рядом.

Яков снова повернулся к девушкам.

– Тогда, девушки, прошу нас извинить, – он даже привстал и поклонился. – Сегодня ничего не выйдет. И не приставайте.

– Эх! – вздохнула Лена.

– Как сказано в писании: лучше спать с трезвым каннибалом, чем с пьяным христианином, – сказал Яков.

– Я буддист, – возразил Андрей, но его никто не услышал.

Музыка в клубе гудела не переставая и всем те кто ещё не окончательно оглох то и дело в голову приходила мысль, что подобную музыку можно написать только переболев болезнью Альцгеймера или после купания в море Спокойствия да и то если с рождения был круглым дураком.

– Чего ты всё хмуришься? – обратился Яков к Насте. – У тебя что, газы?

– Дурак, – ответила Настя.

– Ну, допустим. А хмуриться-то зачем?

Настя видно слегка растерялась от того что Яков так легко на дурака согласился и поэтому невольно улыбнулась, но не так чтоб очень уж.

– А ты чушь не пори, – сказала она.

– А что не чушь?

Яков видно подвыдохся от своих ораторий и поэтому решил перейти с монолога на диалог.

– Всё чушь, – встрял Андрей.

– Заткнись, – попросил Яков и снова обратился к Насте. – Так что не чушь?

– Чего ты пристал к ней, парикмахер? – заступилась Лена.

Яков громко хлопнул по столу.

– Попрошу звать меня тупейщик.

И он слегка поклонился, но спьяну не очень-то грациозно, а так себе.

И повторил по слогам:

– Ту-пей-щик.

А потом пробурчал себе под нос «тупые сволочи» и выпил из своего стакана глоток алкогольной влаги и даже губы облизал.

Настя встала.

– Я ухожу.

– Ну и вали, – сказал Яков. – Тут таких как ты – пруд пруди. Всех бы вас отсюда к херам собачьим отправить…

– Эй! – громко сказала Лена но больше ничего.

– Придурок! – сказала Настя и уже собралась уйти, но Яков крикнул ей в ответ «Овца!» и Настя не ушла, а вместо этого наоборот схватила со стола стакан с каким-то сладким соком и выплеснула его в лицо Якову.

А затем уже ушла.

– Здорово, – обрадовался Яков и даже как будто немного протрезвел.

Андрей снова начал превращаться в коня и снова потихоньку ржал и тряс гривой. Лена тоже встала и крикнув Якову «козёл» побежала догонять Настю. А Лида сидела и не знала, что делать. Впервые перед ней разыгрывались такие действия с выплескиванием жидкости в лицо и она немного растерялась и всё ждала что кто-нибудь всё же заметит её присутствие и выплеснет и ей тоже что-нибудь в лицо.

Появилась Лена.

– Ты остаешься?! – спросила она.

Лида вскочила со стула и задумалась над тем стоит ли прощаться с Яковом и Андреем или же уйти молча.

– До свидания, – сам помахал ей рукой Яков.

Андрей снова заржал и стукнул пару раз копытом.

– Пока, – скорее машинально нежели сознательно ответила Лида и они с Леной растворились в агонизирующей массе движущихся в ритм с музыкой мужских и женских тел.

Когда подруги расстались и Лида подходила к подъезду своего дома, она думала о том, что кажется в её представлениях о мироустройстве есть некая доля неотфильтрованного оптимизма относительно мужчин. Манеры Лениного парня, этого тупейщика Якова, не дотягивали до манер не то, что принца, но даже учителя физкультуры в их институте, ну того самого, схаркивающего себе под ноги, от которого вечно селёдкой воняет, тьфу гадость! Хотя, конечно, Яков остроумный и одет по моде, и учитель физкультуры по сравнению с ним просто гусь лапчатый. А вот Андрей не остроумный. Просто пьянь. Но и не хамил так, как Яков. Интересно, когда они с Леной вдвоём он что, тоже так?

Поднялась на этаж, открыла дверь. Дома спокойно, пахнет котлетами. Телевизор в комнате родителей жужжит и мерцает.

Дома хорошо.

Разулась.

Никто не встречает.

Мама спит что ль уже?

Укладываясь головой на подушку, Лида снова вспоминала сегодняшнее знакомство и улыбнулась, когда поняла, что плакать про Виктора ей больше не хочется, ну может завтра чуть-чуть, да и то посмотрим ещё. Чудно. Наверное, просто сильно устала и спать надо, но скорее всего – обычная молодость.

Через два дня после первого не совсем внятного знакомства Лида и Яков снова встретились.

Папа Лиды, тот самый интимный шпион Руслан Анатольевич, отравился бутербродом, купленным в каком-то киоске быстрого питания за наличные деньги. Бутерброд был со вкусной колбасой и Руслан Анатольевич в спешке жевал его одной верхней челюстью, а на нижнюю пережёванные куски падали под действием собственного веса и затем усилием языка сталкивались вглубь горла и проваливались во тьму утробы. Отвратительный процесс, если читать его описание и чудесно приятный, если просто жрёшь.

Вечером Руслану Анатольевичу стало плохо от того что сильная боль в животе мешала смотреть телевизор и размеренно жить. Он прошёл в ванную комнату, где засунув два пальца поглубже громко вырвал в раковину угрозу из желудка и на этот звук жена с дочкой прибежали очень даже быстро. Но это не помогло, а жене вообще противно стало смотреть на блевотину в раковине.

Вызвали врача с лекарствами. Руслану Анатольевичу становилось хуже. Он побледнел почти до зелёного цвета и даже руки дрожать начали от пальцев до локтя. Приехала «скорая» помощь и санитар осмотрел больного молча, а затем запретил Руслану Анатольевичу блевать в его присутствии. Записав что-то в свой блокнот, санитар предложил Руслану Анатольевичу проехать в больницу, запугав возможными осложнениями и проблемами с поджелудочной железой. Жена и дочь начали торопить Руслана Анатольевича собираться в больницу, тыча ему в лицо то штанами от пижамы, то бритвенным станком, а он согласно кивал на всё и думал только о том, как бы не сблевать на ковёр. Руслана Анатольевича собирали двадцать минут. Санитар милосердно ждал, вспоминал что до конца смены ещё уйма времени и покачивался на табуретке. Наконец, пожитки были собраны и Руслан Анатольевич отправился на поиски здоровья.

В больнице было много всего, в том числе и людей пребывающих в ожидании исцеления, которое по их мнению могло настать не в следствии осмысленных действий докторов, а по случайному стечению обстоятельств или в процессе чуда, которое ни коей мере не связано с дипломом наблюдавшего их врача.

Даже странным могло показаться что в такой тлетворной атмосфере, которая царила в стенах больницы, у кого-то могло прибавиться здоровья, нервов или просто человеческого счастья. Гнусный интерьер и пыль на подоконниках навевали грусть, облупившийся потолок вызывал слёзы обиды за разруху в стране, запах в туалете – ошеломлял. Персонал вёл себя высокомерно, даже вызывающе, нисколько не раболепствуя перед расставшимися со здоровьем людьми, и у некоторых докторов – было заметно – просто руки чесались надавать щелбанов своим пациентом за то, что те и не дохли, и не выздоравливали как следует, а так себе, скромно болели на бюджетные средства.

Руслан Анатольевич просидел тридцать минут в коридоре, покорно дожидаясь, когда заведующий отделением вернётся то ли в кабинет, то ли просто в сознание после обеденного перерыва. Шнырявшие туда сюда по коридору доктора не смотрели в его сторону, потому что из собственного опыта знали, что на больных надо тратить минимум внимания и памяти, ведь все они рано или поздно или выздоравливают, или умирают, – то есть так или иначе покидают стены больницы, и чего тогда вообще о них помнить? Поэтому подавляющее большинство врачей ходили с этажа на этаж, сохраняя на лицах выражение застывшей сосредоточенности, от больных отворачивались, а всё больше мечтали о дефицитных заграничных микстурах или просто повторяли про себя клятву Гиппократу, ну что б помнить. Мимо Руслана Анатольевича прошли двое – доктор по фамилии Шалаев и пока ещё способный самостоятельно ходить пациент – а по сути больной старик – по имени Лев Ефремович, но никто из троих не заметил блеснувшую над ними кривую линию судьбы и миг этот, по своему примечательный, остался никем не замечен. Через минуту в дальнем конце коридора проковыляла старуха по имени Вера Петровна, но ни она сама, ни Руслан Анатольевич, никто другой не придали этому значения, потому что план мироздания известен лишь избранным, да и они-то, кажется, давно улетели на Марс или просто померли.

Было скучно и досадно просто так сидеть, смотреть и ничего не понимать в жизни. От безделья и возмущения, Руслан Анатольевич вспомнил, что когда-то читал всякие разности про больницы у Зощенко и ещё у Леонида Андреева и понял: не врали, классики, не врали – больница та ещё каторга.

Но есть Бог на русском небе и рано или поздно настаёт очередь каждого повидаться с врачом. Вот и Руслана Анатольевича пришёл черёд.

Руслану Анатольевичу промыли желудок и прописали пять дней капельницы и ещё какие-то уколы в шприцах, ну и клизму естественно, а то без этого и не лечение вроде. Доктор сказал, что печёнка у Руслана Анатольевича не в дугу и надо бы организм подремонтировать, а то даже стыдно будет в случае чего. Руслан Анатольевич ответил, что в случае чего печёнка его будет волновать в последнюю очередь и что в ремонт организма он не верит, тем более что ремонтом занимаются бездари и неумехи. Доктор на это кивнул и сказал, что хозяин – барин, и что заставлять человека жить дольше чем он сам того хочет занятие крайне низкое и вообще это не по нём.

Руслан Анатольевич лежал в одной палате с пожилым человеком, в принципе со стариком неизвестного заболевания, который неисправимо вонял по ночам, а когда не спал – говорил сам с собой про упущенные в жизни возможности. Например, он сильно жалел, что не купил машину когда ему было тридцать пять лет и водились деньги. Откуда взялись эти деньги и на что они в итоге были потрачены Руслан Анатольевич так и не узнал потому что старик про это не говорил то ли стесняясь, то ли намеренно скрывая подробности. Кроме упущенной машины старик жалел о том что в своё время не залез на какую-то Настенкьку и та, устав ждать естественного прекращения девственности, вышла замуж то ли за грузина, то ли за киргиза да ещё и детей нарожала. А ещё старик жалел, что не скончался в ранней молодости. Он часто вздыхал и на длинном выдохе раз от разу повторял как мантру:

– Ох-ох-ох, что ж я маленький не сдох.

За неимением другого развлечения Руслан Анатольевич молча слушал это бесконечное заклинание и мысленно придумывал тысячу и один способ гипотетического умерщвления вздыхавшего на соседней койке старика в младенчестве: от падения головой на бордюр, от чахотки, от рукоприкладства отчима-садиста, от голода, наконец. Тысячу и один способ хоть чего-нибудь, тем более умерщвления придумать сложно.

В первый день Руслана Анатольевича никто не навестил.

На второй день жена принесла ему кисломолочных продуктов в виде кефира и просидев около часа ушла, облегчённо вздохнув, а то уже надоело совсем.

А на третий день случилось.

Пришла Маша Журавлёва с какими-то нелепыми мандаринами в целлофановом пакете.

– Ты что?! – не понял Руслан Анатольевич.

– Узнала, что ты здесь, – просто сказала Маша. – И вот, пришла.

– С ума сошла?!

Руслан Анатольевич недоумевал: как можно в сорок лет быть такой дурой и припереться проведывать любовника в больницу, да ещё мандарины эти идиотские в пакетике притащить?

И как это она узнала? От кого?

– Я на минутку, – смутилась Маша.

Ей вдруг тоже передалось его чувство неловкости и она даже удивилась внутри себя с чего бы ей чувствовать себя неловко в присутствии человека который не раз вертел её голой и так и эдак, да ещё и при включённом свете.

Руслан Анатольевич напротив, заметив её смущение, подумал, что наверное он мужлан и пахарь раз орёт на женщину, которой еженедельно в приступе страсти мнёт груди и которая засадила рога на голове у мужа из его, Руслана Анатольевича, семени. Нельзя уж совсем быть трусом, ну то есть окончательно. Надо и мужика в себе сохранить хоть немного, а то совсем обабился и размазней стал.

– Садись.

Руслан Анатольевич отвернул край одеяла чтобы Маша, когда сядет могла коснуться его раздетой до трусов ноги.

– Знаешь, я сначала тоже подумала, что приходить не надо, – сказала Маша. – А потом решилась. И пришла.

Руслан Анатольевич даже почти улыбнулся. Было что-то в её словах, вернее даже не в самих словах, а в мыслях которые она пыталась неуклюже выразить неподходящими буквами и интонациями, в общем было что-то, что заставило Руслана Анатольевича вспомнить что он живой человек и имеет право хотя бы пять минут в году быть абсолютно свободным от всех социальных запретов, которые в сущности являются пылью на дороге человеческой эволюции. Руслан Анатольевич прямо физически почувствовал, что в нём, как и в любом русском человеке есть что-то от Фёдора Михайловича, и от Антона Павловича, и что выдавливать из себя по капле раба, ну то есть тварь дрожащую в себе душить – занятие достойное уважения и бить для этого старух топором по хребту вовсе не обязательно. Можно и иначе добывать свободу. Да хотя бы и вот так, как он сейчас – по пять минут. Да, что-то в этих размышлениях было глубокое, возвышенное, почти эллинское. Руслан Анатольевич стал развивать мысль. Пять минут настоящей абсолютной свободы, не скованной ничем, даже от суда и ЗАГСа отрешённой – разве не это то самое настоящее, ради чего стоит жить и не об этом ли писал Горький, ну или кто-то там ещё из этих самых? Пусть пять минут свободы в день это немного. Но от пяти минут можно пойти к десяти минутам, затем к академическому часу и так далее по циферблату, до самой бесконечности, правда, до бесконечности конечно не получится, поскольку нужно учитывать, что человек без смерти жить не может и рано или поздно всё равно помрёт, свободный он или крепостной. Но свобода, свобода! Она, оказывается совсем рядом – только руку протяни. И права была Людмила Марковна, когда пела про пять минут. С них то всё и начинается. Руслан Анатольевич смотрел на Машу и чувствовал, что с каждым вдохом свобода растёт внутри него и вот-вот грудная клетка затрещит от её напора могучего.

Сосед Руслана Анатольевича закашлялся и вышел в коридор, видимо почувствовав свободолюбивые волны исходящие от сидящих напротив мужчины и женщины.

Маша провела рукой по животу Руслана Анатольевича и он притянул её к себе.

Лида вошла в палату как раз в тот самый момент когда его пальцы наконец-то проникли под плотно облегающую юбку Маши и их языки уже нагрелись от непрерывного трения друг о друга. Лида стояла и молча смотрела на отца, распалявшегося с каждой секундой всё больше и на незнакомую женщину, забросившую свою ногу ему на живот.

– Папа!

В голове Руслана Анатольевича сверкнула молния и осветила простую мысль о том, что отведённые ему пять минут свободы истекли да и те кажется были урезаны порядочно, а теперь ещё и дочь вот тут стоит зачем-то. Все высокие мысли о построении свободы внутри себя, так заботливо им припрятанные в подкорку на потом, в один миг превратились в шушеру, которая была тут же навсегда изгнана из цехов его сознания без права на возврат.

Маша вскочила. Юбку правда поправить не забыла.

Все молчали.

«Дурацкая тишина», – только и подумал Руслан Анатольевич.

– Главное – не волнуйся, – сказал он дочери.

А все всё равно молчат, и только три сердца стучат не останавливаясь, набирая обороты.

– Давно это продолжается? – спросила Лида, узнав наконец в Маше знакомую их семье жену Сергея Журавлёва.

Руслан Анатольевич подумал, что из мириад возможных вопросов, которые Лида могла бы задать в данной ситуации, все бы показались так или иначе неуместными и глупыми, но этот всё же был по существу.

– Два года, – сказал Руслан Анатольевич, вставая с кровати.

Лида наконец заплакала, но ещё не в полную силу и выбежала из палаты бросив на пол пакет с какими-то продуктовыми формами, принесёнными по-видимому для Руслана Анатольевича, а он тут оказывается с чужой бабой.

– Лида!

– Оставь её, – сказал Маша и села на край кровати. – Пусть успокоится.

И снова дурацкая тишина.

Руслан Анатольевич не знал, что сказать и только какое-то противное чувство навроде того что бывает при морской болезни разливалось у него по телу и руки в районе пальцев начали подрагивать. Маша, поскольку она была женщиной, вела себя более пристойно, почти что спокойно даже.

– И что теперь? – спросил Руслан Анатольевич.

– Не знаю, – сказала Маша.

Она встала, и лицо её было задумчивое.

– Я пойду, – сказала она, будто эта фраза что-то объясняла или могла как-то изменить случившееся.

Маша поцеловала Руслана Анатольевича в щёку, но так себе, без особого азарта и вышла, а он ничего не сказал и просто подошёл к окну и стал смотреть в небо. Небо всегда на месте, чтобы ни случилось.

Вернулся сосед – тот самый не погибший в детстве старик – и не подозревая ни о чём продолжил кашлять, а Руслан Анатольевич смотрел в небо и не видел самого главного смысла ни в том что было, ни в том что есть, ни в том чему ещё только предстояло случиться.

Лида плакала на лавке прямо напротив больницы, но в стороне от главной дороги. Она не старалась анализировать то что происходило сейчас внутри неё, а просто спешила выгнать из себя побольше жидкости и грустных мыслей, а отец оказывается сволочь путается с этой дурой.

– Привет, – сказал какой-то человек, но на самом деле это был Яков.

Лида посмотрела на него и узнала, хотя видела всего-то раз, но его теорию про раздражение в мужских яйцах запомнила должно быть до могилы или до следующей теории подобного рода, а может быть и вообще совсем ненадолго.

Лида не ответила, но Яков всё равно сел.

– Что стряслось?

– Ничего.

Лида помнила, что он сквернослов и грубиян и друг у него ржёт как конь, громко с присвистом, да и вообще, что ему скажешь сейчас.

Яков закурил.

– Я люблю когда люди плачут, – сказал он. – Это хорошо. Это – настоящее.

Лида поубавила оборотов, потому как плакать при постороннем молодом мужчине, который к тому же пару дней назад предлагал ей стать перед ним раком неудобно и даже противоестественно.

– Умер кто-нибудь?

Лида даже как-то взбодрилась от такого вопроса и успокоилась ещё на несколько градусов.

– Нет.

– Это хорошо. В принципе.

Яков посмотрел на Лиду и сказал к чему-то:

– Ревут быки, телёнок мычит. Разбудили Христа-младенца, но он молчит.

Лида не въехала в тему и Яков махнул рукой.

– Забыл, как тебя зовут.

– Лида.

Яков кивнул и продолжил курить.

– Может всё это вообще напрасно? – спросил он глядя себе под ноги.

– Что?

– Вот это.

Яков сделал жест дугой от Лидиной коленки до горизонта и куда-то дальше, но она не поняла и он махнул.

– Забей.

И продолжил курить.

Лида уже плакать не хотела, по крайней мере здесь рядом с этим мужчиной и встала чтобы уйти.

– Погоди.

Яков тоже встал, затоптал окурок.

– Пойдём, погуляем.

Лида растерялась и даже не знала, что сказать, но потом теория про раздражительность в яйцах опять всплыла из памяти и она решила, что лучше не надо бы, а то мало ли что ещё он расскажет.

– Пожалуйста, – попросил Яков.

Лида смутилась потому что с детства помнила о том что «пожалуйста» – это волшебное слово и если сейчас она скажет «нет» то значит не работает это самое «пожалуйста» и нет никакого волшебства, а только одна сплошная брехня и похотливое пьянство.

Как-то само собой, не сговариваясь и без дополнительных соглашений относительно маршрута они пошли вместе, близко друг к другу, но тем не менее всё ещё с твёрдой карусельной дистанцией.

Яков молчал и Лида не прочувствовала его теперешнего настроения, но всё-таки догадалась что он чем-то обеспокоен или может быть даже расстроен. Сама она как-то расплескала накопившуюся после сцены в палате горечь и уже переживала в пол силы, хотя где-то на донышке ещё тлел уголёк обиды и Лида знала, что рано или поздно она раздует его до пожара.

– У тебя когда день рождения? – вдруг спросил Яков.

– Восемнадцатого апреля. А что?

– Не скоро ещё.

Они вышли на улицу и Яков осмотревшись кивнул в сторону кафе.

– Зайдём?

Лида пожала плечами и пошла за ним.

В кафе Яков заказал себе двести граммов водки и попросил всё это принести в одном толстолобом стакане, а в качестве закуски – лимон кислого цвета.

– Ты что будешь? – спросил он у Лиды.

Лида не знала, что она будет и поэтому попросила просто сок. Официантка записала всё в блокнот, хотя собственно и записывать было нечего и так запомнить можно, и ушла куда-то вглубь продуктового запаха, туда где живут и работают повара.

– Я в прошлый раз сильно хамил? – спросил Яков.

Лида осторожно повела плечом. Всё-таки она его практически не знает. А вдруг он дурак и может в морду дать? Тем более что он себе водки целый стакан заказал.

– Ты извини, – сказал Яков, правильно поняв её движение. – Накатывает иногда. Как надерусь, так превращаюсь в сапожника. К тому же этот клуб – гадюшник. Там по другому себя вести нельзя.

Лида всё ещё сомневалась и решила, что это он опять что-то замышляет, чтобы подшутить над ней или вроде того.

Официантка принесла водку, нарезанный тонкими дольками лимон и сок, и ещё раз осмотрев Лиду с ног до головы пришла к выводу что она все-таки не блядь, а наверное порядочная девушка, а этот, который водку заказал, или её родственник или так случайный, который неизвестно на что рассчитывает.

Яков поставил стакан перед собой и стал на него смотреть.

– В больницу-то чего ходила? Приболела?

– Отца проведывала.

– А ревела чего?

Лида смутилась.

– Да…

С одной стороны ей хотелось с кем-то поговорить, но с другой стороны было как-то стыдно, будто она причастна к похождениям отца, негодяя и сволочи, который оказывается уже два года этим занимается.

– А ты? – спросила Лида.

– Парень со мной сидел в клубе. Помнишь?

Память у Лиды была хорошая тем более ещё не была загружена большим количеством информации касающейся мужчин, поэтому так сказать запоминала.

– Андрей?

Яков кивнул.

– А что с ним?

– Нормально.

Яков поднял стакан и покачал им в воздухе вверх-вниз будто взвешивая. Потом выпил всё одним глотком. А к лимону не притронулся.

– Он умер. Сегодня.

Лида сначала не поняла.

– Что?

– Отравился. Нелепая смерть для двадцать первого века.

Он взял дольку лимона и положил себе в рот.

– Вчера отвезли по «скорой». Живот заболел. Думали аппендицит. Ан нет.

Яков сплюнул не дожёванный лимон.

– Наверное, принял что-нибудь, какую-то гадость. Говорил я ему, что надо бросать баловаться колёсами. Хотя, чего уж теперь.

Лида не знала, что говорить.

Они молча смотрели в окно, а там проезжую часть пытался перебежать дикий, а может просто выброшенный кем-то на улицу кот. Машины неслись без устали и – наверное – без ясной цели, и кот то и дело возвращался назад к исходной точке. Три прыжка вперёд, три прыжка назад. И опять: три вперёд, три назад. И снова. И снова. Как бег по кругу. Как карусель.

– Этот кот – нечто, чего я не могу объяснить, – пропел Яков, наблюдая за котом. – Вот тебе и вся песня.

Затем отвернулся от окна, посмотрел на Лиду и пояснил:

– Любил он эту песню, она его-таки и доконала.

– Вот горе, – само собой вырвалось у Лиды и она даже слегка смутилась такого слова, потому что оно хоть и было подходящим в тему, но всё-таки отдавало какой-то деревенской простотой.

А Яков напротив как-то сосредоточился услышав это и посмотрел на Лиду иначе, так будто она произнесла что-то такое, что говорили ему в раннем детстве, а потом никто этого не произносил до сегодняшнего момента.

– Именно, что горе.

Он снова достал сигареты и закурил. Пальцы его уже слегка заплетались от водки, но речь пока была связной и приличной.

– Сейчас напьюсь и засну, и пошло оно всё к чёрту, – пообещал он.

Официантка, будто почувствовав его настрой, двинулась в их сторону обуреваемая желанием урвать хорошие чаевые с молодого нагвоздившегося буржуа.

– Может, лучше не надо? – попыталась возразить Лида.

Яков посмотрел на Лиду.

– Может и не надо, – сказал он и махнул официантке, чтобы уходила.

Затянулся.

– Наверное, сейчас врачи уже его матери дозвонились.

Выдохнул.

– Она у него проводница. В рейсе. Странно даже, что я раньше неё видел его труп. Это естественно? Не знаю даже.

– А отец?

Яков махнул рукой.

– Он с ними давно не живёт. Спился.

Помолчав, он продолжил:

– А может не смогли до его матери дозвониться и в её мире он до сих пор жив, – рассуждал Яков, дымя сигаретой. – Наука говорит о том, что параллельных Вселенных бесконечно много, и поэтому смерть в одной из них ничего не значит. Это все грёбаная метафизика. Да, в метафизике наше утешение. Утешимся законами, которых мы не понимаем и разумность которых никто нам так и не доказал. Все мы сдохнем, но это ерунда, потому что Вселенная бесконечна и вообще это величина неподдающаяся исчислению. А вот длина моего члена – величина поддающаяся исчислению и есть ли во всём этом смысл мне неизвестно.

Яков начинал пьянеть и говорил на языке образов, точнее просто буробил и сплетал в один клубок все мысли и воспоминания, и всё больше и больше отдалялся от реальности.

– Вот, мы с тобой сидим здесь и пьём, – продолжил Яков, глядя на Лиду, хотя она к алкоголю и кончиком языка не притронулась. – Завтра меня или тебя переедет машина, или лифт, в котором мы будем подниматься к себе на этаж наконец-то рухнет. Но это ерунда, потому что в одной из параллельных Вселенных мы всё ещё будем сидеть здесь, в этом кафе и продолжать болтать. И это будет вечно. А в другой Вселенной Андрей не отравится и не умрёт. А в третьей – Гитлер погибнет в Первой мировой войне, и Второй не случится. Вот такая дрочь. Это всё метафизика. Слышала? Никакой мистики. Сплошная наука. Вот таким говном мы должны себя успокаивать и отгораживаться от одной простой как… как… как дождевой червь мысли о том, что как ни крутись – всё равно сдохнешь. И никакая метафизика не спасёт. Кругом брехня и проституция, тошнота окружает, а Жан-Поль Сартр приказал долго жить. Да ещё и друзья ни с того ни с сего умирают. Вчера мы пьём и снимаем девок – сегодня я здесь, с тобой, а ему зашивают грудную клетку после вскрытия.

Яков совсем обмяк и говорил с трудом. Лида понимала, что он расстроен смертью товарища да и сама она надо признаться была не в себе от этой новости, даже не смотря на то что близко не была знакома с Андреем и видела-то его всего однажды. Но всё-таки быстрая и неожиданная кончина кого-то, кого она видела ещё вчера живым да ещё и её ровесника не могла не взволновать.

– А может, всё это сон? Есть и такая теория. Слыхала? – Яков чесал висок согнутым указательным пальцем, словно выжимая из памяти запрятанные в неё факты. – Ну, будто Бог спит и видит всех нас и весь этот мир во сне. Может быть. Или, например, может быть все мы герои кино, которое смотрит какой-нибудь кинокритик, пуская слезу на собственную рецензию. А может, мы персонажи книги, которую пишет какой-нибудь Алёша в промежутках между работой и сном.

– Это кто?

– А чёрт его знает. Главное, что вариантов утешения – куча. Грустить некогда.

Он несколько раз – будто проверяя работоспособность суставов – щёлкнул пальцами.

– В конце концов, когда начинаются рассуждения о жизни мне только и хочется, что повторить слова поэта: не спасётся ни букашка, ни её лихой буках, – сказал Яков. – И что к этому добавить?

Устав сидеть и пороть пьяную чушь на глазах у официанток Яков кое-как встал и попросил Лиду проводить его до автобусной остановки.

– Так почему ты всё-таки плакала? – допытывался он пока они шли по улице.

Лида видела, что он пьян окончательно и старалась отвечать простыми словами и без эмоций.

– Просто.

– Просто? Ты что, дура?

Пока Лида соображала обидеться на это или нет Яков продолжил:

– Извини. Я хотел сказать, что это вообще-то неинтересно… то есть неестественно.

Лида не ответила.

– А-а, ты думаешь, что я пьяный и говорить со мной бесполезно?

– Да.

– А ты когда-нибудь напивалась?

Лида опять промолчала.

Яков мотнул головой, заряжая мозговой ствол обоймой новых нелепых вопросов.

– Ты вообще хоть раз в жизни нюхала скунса изнутри?

Вот он, вылупился! Ну что ещё скажешь?

– А ты когда-нибудь думала о Сталине так напряжённо, что у тебя усы начинали шевелиться?

Сейчас Лида думала только о том, где же эта автобусная остановка в конце-то концов.

– Мне тридцать четыре года… как ты думаешь, для чего всё это нужно? Я должен расти над собой, развиваться, а не просто бухать и трахаться. Может, мне гимн написать? Гимн жертвам бытовой кастрации и красного террора. Долой гуманизм, фетишизм и абстракционизм! Отдадим жизнь за Родину и за красную смородину!

Яков городил не переставая и Лида уже слушала в пол уха.

– Лида, ах Лида, Лида красная будь со мной, – напевал Яков белиберду на мотив старой советской песни про лето.

«О боже» – думала Лида.

– Между нами разница такая же как между чёрным и красным квадратами Малевича, – изрёк Яков непонятно к чему. – То есть, никакой.

Да что у него всё красное?

– Что-то у меня всё красное, – будто услышал её мысли Яков.

– Ты девственница? – спросил он ни с того ни с сего.

Лида смутилась и зарумянилась потому что девушкам, гад такой, вопросов подобных не задают!

Яков даже как будто и внимания на её румянец не обратил и продолжил разглагольствовать.

– Если девственница, то будем дружить. Я тоже почти девственник. Это вообще-то не важно. Потому что и Меркьюри и Леннон уже давно исдохли и развалились на куски, стали грибами. Но это всё известные факты. А хочешь настоящую тайну расскажу?

Лида посмотрела на него ожидая что сейчас он выдаст что-нибудь потрясающее ну или около того.

– Нет у меня никакой тайны, – признался Яков. – Я – дерьмо, серость, как и все мои знакомые, только, может, чуть лучше.

– Я даже «Сто лет одиночества» не дочитал, – сокрушённо добавил он. – Позорище.

Они дошли до остановки. Яков опёрся о лавку и стал рассматривать Лиду, а она даже засмущалась опять.

– Ты красивая, – наконец оценил её Яков.

«Когда же наконец автобус подойдёт» – думала Лида глядя вдоль дорожного асфальта.

– Давай как-нибудь встретимся, погуляем, – предложил Яков, празднично покачиваясь на трясущихся от опьянения ногах.

Лида всё ещё ждала автобуса.

– Думаешь, я скот, да? Ну, конечно думаешь. Я тоже, может быть, кое-что кое про кого думаю. Но я обещаю, что с тобой буду вести себя пристойно. Никакого мата, никакого компромата. Без пошлостей. И пить не буду – буду стихи читать… «Некрасивый, но хороший, это кто глядит на нас…» Андрона, наверное, послезавтра хоронить будут. Мне нужно отвлечься, я очень впечатлительный.

Напоминание о смерти Андрея снова вывело Лиду из равновесия.

– А как же Лена? – к чему-то она про свою почти что подругу.

– Какая Лена?

– Вы же встречаетесь?

Яков пошевелил тем что ещё осталось в голове вспоминая лицо и тело, ну и фамилию бы желательно вспомнить этой самой Лены про которую ему тут твердят. Ничего кроме глупости и заурядного совокупления после двух часов знакомства он припомнить так и не смог.

– Лена – это всё пустое, – промямлил он. – Даром за амбаром. Уже забыли.

Яков вынул из кармана брюк мобильный телефон и волнующимися пальцами стал чего-то там тыкать.

– Диктуй свой номер – я позвоню.

Лида заколебалась. С одной стороны он был пьяным трепачом неизвестного ей происхождения, который лепил горбатого из всего что на язык попадало, скрещивая Вселенную с длинной своего члена, интересно кстати какой он у него. С другой стороны Яков был в общем-то симпатичным и высоким молодым человеком – да что там человеком! – мужчиной – и Лида каким-то тайным подкожным чувством угадывала в нём что-то близкое ей самой, ну вроде сентиментального одиночества или как там ещё.

Она продиктовала номер. Яков записал, то и дело переспрашивая и беспредметно тыча пальцами куда попало.

Подъехал автобус.

– Подожди, сейчас перезвоню, – сказал Яков, желая проверить то, что он сумел записать в телефон.

Телефон Лиды отозвался на его призыв весёлой мелодией ранней молодости.

– Отлично. Ну пока.

Автобус уехал и Лида осталась ждать свой. Она вдруг осознала, что пока они были вместе мысли об отце и о том что она увидела в больнице не посещали её. Но теперь кажется настал их черёд.

Через несколько дней Руслана Анатольевича выписали.

Судя по тому что жена приходила его навещать уже после инцидента с Машей и никакого недовольства не выказывала, он догадался, что Лида ничего матери не рассказала и значит есть ещё шанс всё замять, нужно просто с ней поговорить, ну с Лидой то есть. Вернувшись домой он стал косить глазом в сторону дочери, пытаясь угадать или придумать что же у неё на уме и что дальше вообще. Лида держалась холодно и было понятно, что она и не думала забывать того что видела в палате больницы, особенно оголенную ляжку Маши Журавлёвой у отца на животе, и ждала какого-то сигнала к объяснению, но по-видимому крови Лида не хотела и поэтому матери так ничего и не сказала.

Выбрав момент, когда Нелля Ринатовна упорхнула в магазин, Руслан Анатольевич зашёл в комнату дочери, а там вообще-то порядок и подоконники чистые.

– Лида, нам нужно поговорить, – сказал Руслан Анатольевич не зная, что ещё сказать.

Затасканной конечно фразой начал.

Ну не краснобай, извините!

Лида повернулась к отцу и стала сверлить взглядом его лоб как раз над переносицей, что б у него, кобеля этакого, мозг потёк блестящей струйкой и прямо на пол, на пол, кап, кап, кап.

– Ты уже взрослая и можешь понять такие вещи, – продолжил Руслан Анатольевич и замолчал, смутившись подобного построения фразы.

Получалось, что «таким вещами» он обзывал регулярный секс с женой знакомого их семьи и звучало это как будто нелепо и по-дурацки, даже ладони вспотели от такого волнующего разговора.

– Ты молодец, что маме ничего не сказала.

Руслан Анатольевич хоть и был циничен в достаточной мере, но всё-таки злился за то, что все нужные слова куда-то высыпались из него и на ум одна позорящая простота идёт, хотя может всё это фантазии и нет никаких нужных слов, способных загладить вину ну или в чём там его обвиняют.

Лида слушала и ничего не говорила потому что не знала, что же ей сказать и о чём спросить отца, хотя и молчать вроде как глупо получалось.

Руслан Анатольевич тоже сдулся и умолк, вконец запутавшись в неизведанных им дебрях взаимоотношений отца и дочери и просто ждал, что же дальше будет, а может и вообще всё само собой рассосётся, но это конечно вряд ли.

Дурацкая и неудобная для них обоих тишина увеличивалась до размеров эмоционального кризиса.

– Это правда, что ты уже два года с ней?

Руслан Анатольевич выдохнул.

– Правда.

Лида наморщила лоб, но так и не смогла однозначно решить много ли это два года или мало, но скорее всего всё-таки много, хотя для кого как.

– Когда это началось?

– С дня рождения Смагина. Помнишь, у мамы тогда ангина была и я без неё пошёл?

Лида не то чтобы очень вспомнила, но вроде как да, что-то было: какой-то хмырь Смагин, фолликулярная ангина, спор о том идти отцу одному или нет.

– И как всё случилось?

Руслан Анатольевич присел в кресло, в котором Лида обычно по вечерам читала Оскара Уйальда накручивая прядь волос на указательный палец, дурацкая конечно привычка, но девчонка ведь, что с неё взять.

– Не знаю. Само собой.

Он и правда не мог чётко и ответственно описать тот первый раз, быть может из-за того что при алкогольном опьянении жизнь кажется проще и понятнее, словно бы тебе разрешают совершать поступки без оглядки на окружающих и не думать о том, как по прошествии времени можно будет вразумительно объяснить себе и другим причину того или иного подвига.

А Лида думала о том, что словосочетание «само собой» здесь явно ни к месту и что так не бывает, чтобы вот сидишь-сидишь с кем-нибудь рядом и вдруг ты уже голая верхом на нём и пахнет от тебя мускусом, а потом всем объясняешь, что это само собой, по велению рока то есть.

– Тебе не стыдно?

– Стыдно. Но давай не будем маму в это посвящать, – предложил Руслан Анатольевич. – Что было то было. Зачем её напрасно расстраивать?

Лида вроде и соглашалась с таким доводом потому что как тут не согласиться, когда маму любишь, а отец вон какой оказывается, но вместе с тем она и злилась оттого что вроде как он, в смысле отец, сухим из воды выходит и как будто так и надо, а два года его кувырканий на стороне это не в счёт. Да и не похоже, чтобы ему стыдно было. Хотя, как по человеку определить стыдно ему или нет Лида вообще не понимала и думала так скорее по инерции, чем от души.

– Как можно так обнаглеть, что прямо в больничной палате?

Руслан Анатольевич хотел было развести руками, но ладони вспотели и он просто вытер их о штаны как бы невзначай, а сам всё соображал обнаглел он или дочери просто кажется потому что она баба по факту рождения.

– Дурацкая ситуация. Мы ничего такого не планировали. Да и не было бы ничего. Это так, минутное. Не знаю, как тебе объяснить. Ты просто зашла… ну уж очень вовремя.

Шутки из этого не получилось и ни он ни Лида даже не улыбнулись.

Вот ведь дурак! Вот ведь простачок! Рукоплещите цинику холопской породы.

Руслану Анатольевичу давно уже не бывало так, извиняюсь за выражение, стыдно за свой лексический каламбур, который на поверку и не каламбур вовсе, а так, скучность на соплях.

– И что дальше?

– Дальше? Дальше ничего.

«Что «ничего»? – не поняла Лида.

– Я тебе обещаю, что больше ничего такого не повторится, – разъяснил свою мысль Руслан Анатольевич и сам себе не поверил.

Гендерный парадокс: первое, что пришло на ум Руслану Анатольевичу, после того как он пообещал дочери что его похождения закончены, так вот первое о чём он тут же подумал, так это о том что Маша Журавлёва когда возбуждается сильно потеет, особенно пятки, как это ни странно, но ему это даже нравится и запах её прямо ух какой!

Лида кусала губу и придумывала что-то, хотя это «что-то» на деле оказывалось человеческой – то есть беспомощной, жалкой, недолговечной, – глупостью. А больше и ничего.

Руслан Анатольевич чувствовал, что уже надоело ему да и жена из магазина скоро вернётся, а в покупках наверняка ни пива, ни веселья.

– Мы договорились?

Лида ничего не сказала и просто молча отвернулась к окну, но там всё спокойно, безразлично и – очень даже может быть! – бессмысленно, и словно бы кто-то невидимый гундосо нашёптывает в форточку «и скучно и грустно и тошно ни сдохнуть ни выжить ни взять…»

Руслан Анатольевич понял, что больше говорить ничего не нужно иначе только хуже будет и вышел из комнаты, но именно что через дверь, а не как попало.

А Лида смотрела в окно и тщетно пыталась привести в порядок свои мысли и свои представления о мире в котором её родили и в котором ей теперь предстояло жить и как-то взаимодействовать с родителями, друзьями, не выспавшимися кондукторами в автобусах, фригидными кассиршами и мужскими самцами.

Открывшийся ей поступок отца сдвинул все границы и ориентиры так, что теперь надо было найти что-то, обо что можно опереться и начать осматриваться заново в поисках других неизвестных ей пока фундаментов на которых будет строиться её дальнейшая жизнь.

Лида любила отца и даже предположить не могла чего-то подобного с его стороны, а тут такое – нате ешьте пожалуйста! – и что со всем этим делать теперь прикажите? Поневоле на глаза наворачивались слёзы обиды за то что ещё несколько дней назад она жила в самой счастливой семье на свете и при любых неприятностях Лида могла вернуться в эту самую семью, где все друг друга любят и понимают, и никогда не предают, и здесь всё забудется, всё смягчится и она всегда утешится. Но вот оказывается, что всё не так радужно как ей представлялось и выясняется, что отец вот уже два года имеет связь с посторонней хотя и знакомой женщиной и по-видимому рад этому, а от того что Лида узнала его тайну наоборот не рад, а скорее даже сердит. Вывод был очевиден и напрашивался сам собой: если семья, которая представлялась средоточием всего хорошего, доброго и светлого что есть в мире сама оказывается с червоточиной то что тогда ждёт впереди и в чём найти утешение на предстоящие долгие годы жизни? Дальше – больше. Лида автоматически представила себе что однажды, даже наверное в ближайшем будущем потому как Лида уже взрослая, так вот однажды кто-то из мужчин разденет её и всё-такое прочее, а потом как честный человек или под давлением её родителей женится на ней, ну и свадьба будет, и медовый полумесяц, и потом этот кто-то по прошествии некоторых лет тоже будет иметь связь с посторонней женщиной в тайне от Лиды, а может и с несколькими женщинами сразу и жизнь будет течь дальше и дальше и в чём смысл всего этого понять будет невозможно, а будет только одно сплошное расстройство и горечь от того что тебя предал самый близкий человек под названием муж. Лида думала и думала и всё больше увязала в серых и невесёлых мыслях, как бы проваливаясь внутрь собственной головы через маленькое отверстие на затылке проделанное там её же отцом. Она пыталась себе приказать не судить о жизни и мужчинах по примеру отца, но пока что-то не очень выходила потому что врождённое женское чутьё, которое скрыто у всех женщин где-то в районе тазобедренной кости, подсказывало ей что как ни крути, а мысль о том что все мужчины – это просто особый вид разумной скотины скорее всего верна и редкие исключения из этого – только исключения, а действительность именно такова. Параллельно с этим в памяти всплыли истории её как бы подруги Лены, которую крутили ого-го сколько раз и которая уже достаточно хорошо прочувствовала мужское естество на вкус и однозначно утверждала, что все мужики – бабники, и стоит только при любом из них ляжку оголить так они готовы на четвереньки встать и хвостом завилять от радости. Даже Настя, гуманистка проклятая, и та не очень-то возражала против этих очернительских речей Лены, а так только, скорее из чувства противоречия бывало что-то там крякала, но на лице было написано, что в этом вопросе она скорее за Лену чем против неё. Да что Настя! Даже сама Вера Витальевна, преподаватель социологии в институте, где Лида училась на очном, говорила о противостоянии полов и даже однажды на всю аудиторию брякнула о том что муж её, с которым она развелась в прошлом году, был тот ещё кобель и раздухарившись выдала небольшую историческую справку о неверности тех или иных государственных персон высшего эшелона. Бардак и беспредметная вседозволенность мужской похоти царили повсюду и пронизывали всю историю рода человеческого и что же с этим со всем делать чёрт побери?!

По сути, весь этот вопрошающий монолог Лиды – по авторитетному завету Антона Павловича Чехова – можно было породнить с талантом, сократив до одного простого вопроса: «Раз Бог здесь в воде и чёрт, как можно здесь жить в уме?».

Лида долго ещё сидела погруженная в размышления такого рода в то время как Руслан Анатольевич зажарил себе яичницу с луком и сыром и ел всё это под сериал о грубых милиционерах. Вернулась Нелля Ринатовна и вроде как вечер потёк в обычной форме.

Но случилось таки.

Да, всё именно так и случается в жизни – нежданно-негаданно.

А если бы в жизни всё иначе случалось – всё иначе и было бы.

Лида продолжала бессильно думать. Мама её, до сих пор неосведомлённая о похождениях мужа, пребывала в отупляющей безызвестности и что-то там кочегарила на кухне под звуки умных телевизионных людей. А Руслан Анатольевич, наевшись яичницы, лежал в зале на диване и подрёмывал, а что там ему снилось одному господу богу известно.

В дверь позвонили и открывать пошёл именно Руслан Анатольевич.

За дверью стоял Сергей Журавлёв. Руслан Анатольевич спросонок туго соображал, но всё-такие его насторожило нежданное появление мужчины с женой которого он спал последние два года, хотя вроде бы сама жена Журавлёва как раз была довольна, ну почти всегда, а уж если Руслан Анатольевич чуть выпивал и случался конфуз так это извините у всех мужиков бывает и нечего тут кренделя выписывать.

Вид у Журавлёва был неприветливый и особенно странными были глаза. Руслан Анатольевич готов был побиться об заклад что Журавлёв недавно плакал как девчонка, хотя может и не плакал, а просто репчатый лук накануне чистил кто его знает.

Лида, значит, всё ещё думала и Нелля Ринатовна как и прежде кочегарила, а Руслан Анатольевич и Сергей Журавлёв молча мерились взглядами и тишина между ними уже потрескивала от нарастающего в геометрической прогрессии напряжения.

Это было красноречивое молчание. В том что ни тот и ни другой не произносили ни звука было что-то угрожающее и трагическое и каждый из мужчин теперь уже ясно понимал, что оба они думают об одном и том же, а именно о том что Журавлёв пришел сюда с претензиями обманутого мужа и видимо намеревался устроить скандал, а может даже и побить Руслана Анатольевича за то что тот целых два года портил жену Журавлёва своим конским членом, хотя если вдуматься то он как раз не портил, а совсем даже наоборот, ублажал её, ну как мог конечно.

Потом, когда Журавлёв уже замахнулся, Руслан Анатольевич наконец-то заметил, что у того в руке столовый нож, но к сожалению не серебряный, а обычный. Сергей ударил его странно, даже можно сказать по-идиотски, ну так будто бы он в детстве боевиков не смотрел и не видел, как бьют ножом настоящие мужики. Ударил сверху, словно хотел по плечу ладошкой шлёпнуть. Нож вошёл в тело Руслана Анатольевича под левой ключицей и разрезал мясо из которого было сделано его тело.

Руслан Анатольевич заорал и отступил назад с ножом в груди. Кровь потекла по рубашке и закапала на пол быстро-быстро. Руслан Анатольевич глянул под ноги и всё вокруг стало тёплым и красным и мебель поплыла перед глазами.

Маша Журавлёва молчала несколько дней. Сергей видел, что жена какая-то сама не своя, но не придал этому значения потому как уже привык к её циклическим кризисам женщины, недовольной половой активностью своего мужа.

В день выписки из больницы Руслан Анатольевич позвонил ей и спросил, что она думает делать теперь и не пронюхал ли чего Сергей. Кое-как поговорили, но дополнительной ясности этот разговор в их жизнь не внёс, хотя впрочем Руслан Анатольевич и не питал на этот счёт больших дикенсоновских надежд. Как истинный материалист и знаток некоторых трудов Кьеркегора он не верил в то что понимания между людьми можно достигнуть путём разговора или спора, или конструктивного диалога ну или как там ещё. Всё это бред и трепалогия и по большому счёту за две тысячи лет христианства ни к чему хорошему вся эта болтовня не привела и чего тогда тут доказывать вообще? Одно время ему казалось, что лучшими формами взаимодействия между людьми являются секс и совместное пение чувственных песен. Но позже он пересмотрел свою точку зрения, поскольку вспомнил что секс бывает причиной всяких гадостей в виде высыпаний и зуда в области паха, а совместное пение может перерасти в ссору или мордобой или просто чёрт знает во что по причине отсутствия музыкального слуха у одного из поющих, и чувства юмора у одного из слушающих. В итоге выходило что-то неутешительное и Руслан Анатольевич плевал на подобные размышления и как любой нормальный мужчина снимал умственное напряжение прогрессирующим онанизмом.

Ну а Маша Журавлёва значит молчала. Надо сказать что при внешнем спокойствии нервы у неё были натянуты как паутинки в бабье лето, ну то есть она уже вся прямо извелась после того раза, когда их Лида вдвоём застукала и теперь Маша казнила себя за то что это ведь она сама пошла в больницу и все беды теперь из-за этого и гадость вообще. Глупо конечно попадать в такие переплёты когда тебе уже сорок лет и дети все буквы алфавиты выучили. Но с другой стороны, когда ещё в них попадать, если до этого ни разу ничего такого не было? Не в шестьдесят же лет, когда все мысли о давлении, да о том как на пенсию прожить и при этом скопить денег на круиз по Волге.

Маша была чувственной женщиной и быть может в этом-то и была её беда, хотя бред это конечно и прийти в голову такие мысли могу только убежденным импотентам и тем, кто уже словил какую-нибудь заразу, а теперь упорно лечится и учит всех праведной жизни. Замуж за Сергея она вышла в двадцать четыре года по любви, ну а на самом деле потому что забеременела, хоть это конечно и банально, но чего уж теперь. Сергей был хорошим мужем и медовый месяц растянул почти что на год, в течении которого буквально закормил беременную жену сладостями, особенно ванильным мороженным, которое и сам употреблял в зверских количествах. Время шло и Маша обнаружила что её представления и о жизни, и о браке, и о семье меняются вместе с цифрами обозначающими номер года, в котором теперь живут люди. В частности до свадьбы Маша верила, что жениться нужно по большой любви, что б прям кишки сводило при виде мужчины, а браки по необходимости, ну по беременности то есть она считала кабальными и обречёнными на провал. Интересно отметить что как и большинство женщин Маша гармонично совмещала эти идеалистические представления о замужестве вместе с подростковыми похождениями по клубам и представьте себе она даже пару раз парням ноги на плечи закидывала, хотя они её об этом и не просили вовсе. И вот третьим таким кому она закинула ноги и был Сергей, который надо сказать до неё ни с одной женщиной не был и потому очень удивился когда Машины пятки оказались на уровне его ушей. Ну естественно он был покорён такой её растяжкой и терзал Машу целую неделю с перерывами на поход домой чтобы родители не волновались, ну и так вообще пожрать, то да сё. Потом по прошествии времени Машу начало тошнить от Сергея, точнее не от его внешнего вида, а от факта их сожительства и так далее. Маша пошла к врачу потому что наверное забеременела. Врач был скучным, оттого что был женщиной за шестьдесят лет, которая осуждала всех подряд за всё подряд и уж особенно не выносила вот таких вот как Маша, которые даже имя певца Леонтьева не знают, а ещё при этом путаются с кем ни попади и не думают о том что будет после. Когда Сергей узнал, что Маша беременна он чуть было не заплакал у неё на глазах, но не от того что испугался или что-то там, а от того что ясно осознал, что детство безвозвратно кончилось – именно в этот момент, когда ему сообщили что теперь он сам может делать детей сколько хочет и с кем захочет. Ну вроде как ракета, в которую его посадили при рождении достигла зенита и теперь пошла вниз по дуге, и хотя топлива в баках ещё прилично, и не все ещё каюты завалены хламом, капитан корабля понимает, что дело труба и что сколько курс не высчитывай себя не обманешь: пункт прибытия уже виден – земная твердь, как раз у подножья радуги над которой – казалось вот только сейчас! – пролетала ракета. Так вот, Сергей было сильно тронут известием о Машиной беременности, и зайдя в туалет он обронил несколько горячих капель на пол, но это были слёзы. И так они и поженились. Жили в общем и целом хорошо, и даже второго ребёнка родили, а он оказался не в пример первому девочкой. Сергей жену и детей любил и с зарплаты дарил им всякие разности да ещё и мармелад по выходным иногда покупал, правда сам же его и жрал так как никто в их семье кроме него мармелад не любил. И Маша со временем стала понимать, что её юношеские представления о семье и браке, ну и о любви конечно и всё такое – это просто наивная чушь и розовые слюни на подушке, а в жизни всё гораздо сложнее и проще одновременно и какую-то формулу счастья выводить – просто холопская глупость. Ну, может кому-нибудь формулу любви под силу вывести, да и то только на экране советского телевизора и с непременным участием Леонида Броневого в роли сельского лекаря.

Маша чесала затылок и раз за разом приходила к мысли о том что мужчина и женщина – это слишком сложные понятия, включающие в себя чердаки и подвалы бессознательного и непознанного – там даже Фрейд с Юнгом порядка не смогли навести – и что высчитывание принципа взаимодействия между мужчиной и женщиной сравнимо с сельским онанизмом, когда прямо на грядке да грязными руками, а потом лечишь и ломаешь голову откуда все эти болячки.

Проблемы начались нежданно, когда у Сергея по причине обостренной нервозности на работе проявились первые признаки импотенции и он стал засыпать повернувшись к Маше спиной. Маша сначала не понимала и списывала это на усталость. Потом стала подозревать мужа в неверности и думать о том что вроде как он с какой-то посторонней бабой того-этого, а домой приходит уже сытым, ни на что не способным и спит поэтому. Но присмотревшись к мужу новыми обострёнными от ревности глазами Маша поняла, что Сергей скорее уж тюфяк чем какой-нибудь жигало, ну или как их там. Тогда она решила, что может с ней что-то не так, но осмотрев себя в зеркале со всех сторон и потрогав руками разные части своего мяса, Маша не нашла больших жирных кусков и пришла к выводу что для своих лет она ещё очень даже и рано бить тревогу. И вот мучаясь от неудовлетворённости и бессонницы, и слушая как спящий муж портит в комнате воздух, она-таки добралась до истины и осознала, что у Сергея проблемы с потенцией. Чтобы это проверить Маша на следующий же вечер, когда дети уже спали, а муж всё ещё неспокойно ворочался рядом, крепко ухватила его за член и стала изо всех сил тянуть к себе так, что он даже заверещал и подпрыгнул. И вот тут-то все карты были раскрыты и в тягучем и мутном как болото разговоре выяснилось, что у Сергея не получается и что нервы ни к чёрту и вообще что пристала дура, разве не видишь что мужику этот разговор поперёк горла?!

Неделю или даже целых семь дней Маша и Сергей замалчивали эту тему и когда они ложились в кровать обоим казалось, что между ними кто-то цементную балку положил и от этой балки воняет чем-то незнакомым и чужим. Потом, когда Сергей наконец заметил, что Маша изнемогает и готова уже чуть ли не об батарею тереться, они вернулись к болоту, ну то есть к неприятному разговору о потерянной потенции. Решили идти к врачу. Сергей яростно мылся в ванной, предчувствуя что его будут осматривать со всех сторон, может это даже женщина-доктор будет и не пристало ему порядочному гражданину вонять в каких-нибудь местах. Когда пришли в больницу и маялись в очереди в кабинет к врачу, Сергею мерещилось, что все окружающие смотрят ему в область паха и как только он отвернётся к окну или ещё куда хихикают и тычут в него пальцами. Как назло все вокруг были страшные и старые так что и глаз некуда положить и Сергей сколько не пытался возбудиться всем назло не получалось ничего только пот из подмышек сильнее выступал и всё в общем-то.

Когда вошли в кабинет выяснилось, что доктор никакая не женщина, а наоборот серьёзный мужчина в белом халате, который зевал и что-то писал корявым почерком в чужую тетрадь. Вид у него был не то чтобы не приветливый, но какой-то очень уж внушительный так что казалось, что он всем своим пациентам бьёт по шее, а коллегам по работе просто раздаёт зуботычины. Когда доктор стал беседовать с Журавлёвыми, и особенно когда он задавал вопросы Маше касающиеся поведения члена Сергея в постели, обстановка накалилась до предела и Сергей напряжённо ждал, когда же наконец доктор спросит у Маши какой длины член у её мужа, что бы громко рассмеяться и обозвать Сергея карликом, недоростком или ещё как. Почему-то Сергей был твёрдо убеждён в том, что доктора-урологи – если они мужчины – ненавидят пациентов у которых член длиннее чем у них и плохо их лечат или вообще мышьяк вместо димедрола прописывают, а над теми у кого член меньше чем у них издеваются и смеются. От подобных мыслей Сергей начал бредить и ему мерещилось что доктор запрыгнул на стол, расстегнул штаны и машет своим огромным членом, подзывая к себе жену, Журавлёва а та вся прямо аж с ног до головы мокрая стремится к нему, словно бандерлоги к Каа. Сергей уже готов был подскочить к доктору и дать ему в морду, но Маша заметив нервозность мужа вовремя положила руку ему на плечо чтобы он в себя пришёл и Сергей надо сказать пришёл. А доктор всё сидел и говорил незнакомые латинские слова, и так и не понял, что находился в шаге от того чтобы быть избитым.

В конце концов после всех мытарств и сдачи анализов Сергею выписали какие-то перламутровые таблетки и массаж простаты. От последнего Сергей отказался, когда ему объяснили, что это процедура делается пальцами сильной руки. Курс лечения был назначен и Сергей стал жрать таблетки горстями. И по началу это помогло. Твёрдость его была удивительна и Сергей отвыкший от подобного поведения своего тела как ребёнок радовался и вешал на повернутый к небу член всякие тяжёлости, вроде сумки с продуктами или душевого шланга в ванной, чтобы посмотреть, как это будет. Маша тоже воспрянула духом и даже стала чистить зубы пастой с персиками, как она делала это до свадьбы, когда нужно было привлекать и заманивать.

Но с течением времени стрелки мужских часов Сергея снова бездыханно повисли в районе цифры «шесть». После нескольких невнятных попыток Маши как-то повлиять на мужа и возобновить процесс лечения Сергей запил и целую неделю не ходил на работу, торжественно пролёживая дома на диване с небритой мордой и босиком. И так шаг за шагом, точнее день за днём этот вопрос отодвигался куда-то в сторону и всё больше выцветал, пока наконец совсем не засох. Всё устаканилось и больше обсуждать было нечего, да что собственно обсуждать если не стоùт а так хотелось бы.

Дети были на улице и Маша нервно ковыряя ногтем указательного пальца ладонь начала разговор, хотя Сергей только что поел и беззаботно улыбался женщине-диктору в телевизоре, которая вот уже с час гундосила что-то о Шостаковиче и его трудностях с нотным станом.

– Я тебе изменила, – рубанула Маша с плеча.

Сергей отвлёкся от телевизора и всё ещё с улыбкой посмотрел на жену.

– Что?

Маша поискала во рту слюны чтобы сглотнуть, но там было шаром покати и вообще отступать теперь поздно.

– Только давай без сцен. Поговорим спокойно.

Сергей слегка загасил улыбку.

– Давай. Но я не расслышал, что ты сказала.

«Как нелепо», – пронеслось в голове у Маши, но что тут поделаешь.

– Я изменила тебе.

Тут улыбка Сергея окончательно развеялась и превратилась во что-то трудно описуемое. Он смотрел на жену и взгляд у него был такой как будто бы она сообщила ему что на Юпитере найдена разумная жизнь или что правительством сегодня принято решение переименовать город Воронеж в Платонов-под-Бугром. Одним словом будто бы она ему несусветную чушь сейчас сообщила, ну что-то такое чего быть не может.

Маша заметила, что до Сергея наконец-то дошло и присела в кресло.

– Я решила сама тебе всё рассказать прежде чем тебе кто-то другой донесёт.

«А кто донесёт?» – тут же подумала она.

Сергей молчал.

Главное – пережить первые пять минут.

Потом будет легче.

Наверное, легче.

– Что ты молчишь? – спросила Маша.

У Сергея в голове сейчас был самый настоящий муравейник, который беспощадно разворошили палкой и теперь он ждал какая из мыслей первой выползет наружу через трещину в голове.

А женщина-диктор в телевизоре всё Шостаковиче да о Шостаковиче.

– Скажи что-нибудь, – попросила Маша, чувствуя неясную тревогу.

Но Сергей молчал и бледнел на глазах.

Маша встала и принялась ходить туда-сюда по комнате, а по телевизору кто-то громко смеялся и вообще там была счастливая жизнь а тут в реальности чёрти что творилось.

– Я не знаю, что ещё сказать. Да я, наверное, виновата. Но что теперь?

Она снова посмотрела на мужа.

– Ну что ты молчишь?! Ну скажи что-нибудь!

Молчание как известно пугает сильнее всяких даже самых страшных слов потому что непонятно что будет в следующий момент. Но Сергей молчал не потому что думал именно об этом, а потому что просто не знал с чего начать разговор, да и надо ли его вообще начинать? Внутри у него был только что съеденный обед, который после слов жены начал блуждать по всему телу, просясь наружу, ну то есть тошно было.

Да еще этот Шостакович из телевизора прёт.

– Я не хочу, чтобы дети страдали, – ни с того ни с сего выдала Маша.

Это конечно было искренне, но прозвучало как-то неуместно и по дурацки и Сергей невольно подумал о том что вот жена сказала, что не хочет, чтобы дети страдали, но ни пол слова ни сказала о том что не хочет чтобы страдал он. А он страдал и даже глаза щипали от непривычки, ведь не плакал уже давно – с тех самых пор, когда Маша сообщила ему что беременна.

Сергей даже за сердце схватился, ну даже может и не за сердце, а просто руку положил на бок но выглядело именно так будто за сердце.

– Что с тобой? – не поняла Маша.

У Сергея только желваки на лице играли и больше вообще никакого действия. Маша решила, что он специально хватается за сердце чтобы ей стыдно стало ну и всё такое.

– Прекрати, слышишь?

–Что? – не понял Сергей.

– Давай поговорим.

– О чём?

Маша не знала о чём. Ну не о том, как она в лифте с Русланом Анатольевичем потела, в самом-то деле. Так а о чём тогда? Она-то надеялась, что какие-то вопросы муж будет ей задавать, ну и цивилизованный диалог как-то завяжется, а тут на тебе: сидит да за сердце хватается, как эпилептик. Ну, сказала она что изменила. Ну, он это услышал. Дальше-то что? Когда скандала-то начинать? Пора что ли?

– Когда это случилось?

– Два года назад.

Сергей сначала было не понял почему жена только сейчас решила ему сообщить об измене которая была два года назад, но потом до него дошло что два года назад всё только началось и продолжалось видимо до последнего времени.

– И ты на протяжении двух лет…

Маша промолчала, но было и так ясно.

– Кто?

Тут уже Маша призадумалась. Говорить или не говорить? Всё-таки это ответственность – выдавать имя и место работы любовника своему мужу. А вдруг чего? Эх, знать бы ещё наперёд кто кому из них морду набьёт.

Но уж раз начала говорить, что ж теперь.

– Абрикосов, – назвала она солнечную фамилию Руслана Анатольевича.

Что-то щёлкнуло внутри Сергея. По волнам памяти медленно, словно целлофановые кораблики поплыли воспоминания, встречи, каике-то праздники под закуску на скорую руку, жена Абрикосова Нэлля и его дочка – как там её ещё? – Лида кажется, даже зачем-то последние цифры мобильного телефона Руслана Анатольевича. Бардак. Хаос. А по телевизору всё о Шостаковиче, да о Шостаковиче. Ну прямо таки сумбур вместо музыки. Слышите, Дмитрий Дмитриевич? Сум-бур.

Да уж, известьице. Ну и конечно же Сергей не мог не вспомнить их совместный поход в баню в прошлом году, когда они оба, он и Руслан Анатольевич, голые друг перед другом и вроде как ничего, но теперь-то после всего услышанного Сергей по-новому отнесся к внушительной наготе своего знакомого.

Где-то пробежала искра.

Накопилась критическая масса.

Замкнуло.

Ну или лишняя капля упала в чашу терпения.

Быстро и даже внезапно Сергей подскочил к жене и без сожаления вмазал ей в район челюсти так, что она даже весело повалилась на пол, обронив при этом пару зубов.

У Маши перед глазами поплыло.

И очередной гендерный парадокс: Маша, оказывается, не ожидала этого от мужа.

Ну, женщина, ясное дело.

Нет, она конечно ожидала какой-нибудь реакции, ну даже легкого рукоприкладства, но чтобы вот так кулаком в морду и зубы по полу – это конечно феерично!

Маша зажала кровоточащий рот ладошкой и тихонько завыла.

А Сергей утолив жажду насилия весь замер и отошёл назад к дивану, но ложится не стал.

– Сволочь, – всё-таки сказала Маша. – Ты мне зубы выбил.

Голос её прозвучал странно, будто у неё рот гречкой набит.

Ярость закипала внутри неё и вместе с кровью выходила через раны на месте выбитых зубов. Маше вдруг показалось чудовищной несправедливостью то что муж столько времени лишал её интимного общения, а теперь когда она не выдержала такой жизни и стала общаться на стороне он бьёт её кулаком по лицу и зубы вон.

– Ублюдок! Скотина!

Маша плевалась кровью через ладошку и ругала мужа новыми шепелявыми словами.

– Импотент!

Ух ты, вот это уже лишнее!

Эх, Маша, Машенька.

Удар – и она закрутилась как будто в танце, только против часовой стрелки, а потом шмякнулась на пол, задев стопку книг.

Сергей отошёл к телевизору и заплакал. Что-то внутри него повернулось сентиментальной стороной к солнцу и он вдруг ясно увидел шрам проложенный сегодня на всей его судьбе, который окончательно и бесповоротно делил жизнь на до и после. Будто бы кто-то показал ему в ускоренном режиме всё то что должно было произойти дальше: развод и делёж квартиры, ну и всего прочего барахла и скучная импотентная жизнь. И главное – дети. Как им объяснить?

А Маша похоже от ударов окончательно впала в экзальтированное состояние и продолжала с кровавой пеной выплёвывать обидные ругательства в адрес мужа.

– Евнух! Бабу бить, значит, ты ещё способен, а вот…

Сергей решил, что он знает всё что может и хочет сказать ему жена и потому тратить время на пустые разговоры глупо, потому как время – единственный невосполнимый ресурс. Значит надо бить. И он от всей души стукнул её ногой куда-то в тело.

Маша взвыла и опрокинулась на разбросанные по полу книги.

Может проведение или разумные гуманоиды, а может сам Бог – в общем кто-то послал Маше сигнал, и её затуманенный капельками крови взгляд на миг задержался на случайно раскрывшейся книге чьих-то стихов, а там такое: